Царь нигилистов 5

Глава 5

В голосе его сквозила усталость и понимание неэффективности жёстких мер против отбившегося от рук сына. Саша задумался, хорошо это или плохо, но заготовленный в уме текст решил не менять.

— Хорошо. Всё по порядку. Когда мы приехали на вокзал, меня встречала толпа студентов с цветами и криками «Ура!». Почему встречала совершенно понятно: Склифосовский проболтался о моём приезде.

— Да, понятно, — хмыкнул царь. — Из-за статей в «Колоколе».

— Конечно, — не растерялся Саша. — Отсюда следует несколько выводов. Во-первых, студенты читают «Колокол». Во-вторых, он им нравится. А значит они настроены весьма либерально. То есть мы с ними огребём, если вовремя не начнём решать их проблемы. Студенты — это хворост революции.

Честно говоря, иногда отсыревший. Саша вспомнил с каким трудом ему удавалось поднять студентов образца 1990-го бороться за демократию против коммунистов. И латышскую «Атмоду» раздавал, и литовское «Согласие», и родное «Свободное слово», и листовки. Но выхлоп был почти нулевой. Зато потом в августе 1991-го оказалось, что «Белый дом» из студентов МИФИ защищало ещё человек десять. Нет, значит, не впустую.

Но раскачивались тяжело.

— Они готовы принять идею конституционной монархии, — продолжил Саша. — И этим надо пользоваться, пока не поздно. Уже есть более радикальные ребята, но немного.

— А самодержавия? — поинтересовался царь.

— Боюсь, что исчезающее меньшинство, — сказал Саша. — Разве что прогрессистской абсолютной монархии, о которой мечтает Бакунин. Или народной, основанной на принципе: «Все отнять и поделить». Не думаю, что наши цели совпадают.

Царь усмехнулся.

— К тому же они быстро додумаются выбрать кого-нибудь порадикальнее нас, — заметил Саша. — Их вождь, конечно, окажется тираном, но мы этого не увидим, поскольку не доживём.

— Ты считаешь, что ситуация настолько плоха?

— Пока лечится. Они голодны и у них нет крыши над головой. А голодный и бездомный студент гораздо опаснее сытого и домашнего. Первая проблема решается вообще без дополнительного государственного финансирования. Надо просто пресечь воровство на студенческих кухнях. Именно для этого я создал студенческий совет и посоветовал ему вывести студенческие столовые на аутсорсинг.

Папа́ приподнял брови.

— Пригласить сторонних трактирщиков, — объяснил Саша. — То есть то, что я придумал, это никакой не студенческий парламент, а «Административно-хозяйственное управление на выборном начале». В его компетенцию вообще не входят политические вопросы. Это от Крестовоздвиженской общины Пирогова и Елены Павловны недалеко ушло. Просто в другой сфере.

— «Административно-хозяйственные управления» обычно склонны переходить к политическим вопросам, — усмехнулся царь.

— Ну, и пусть, — сказал Саша. — Предложат они допустим новый «Закон об образовании». Полномочий его принять у них нет и не будет. А мы ознакомимся. По крайней мере, будем знать, чего они хотят и чего нельзя делать ни в коем случае.

— Ты переоцениваешь опасность, — сказал папа́. — Студенческие волнения пресекаются очень просто, достаточно исключить студентов-бунтовщиков, и всё сходит на нет.

— Не переоцениваю, — упрямо сказал Саша. — Возможно, недооцениваю. В университетах, конечно, настанет некоторое затишье после исключения активных людей. А куда пойдут эти активные люди? После крушения надежд, с разрушенной карьерой, лишённые перспектив. Они пойдут в революцию. Выгнать их из университета — это своими руками создать когорту профессиональных революционеров, папа́. Это всё равно, что выгонять чумных из больниц. Так бы они самореализовывались на студенческих сходках, а потом в парламенте, в случае его учреждения. А, может, и в Госсовете. А так быстренько научатся обращаться с нитроглицерином и метать Орсиниевские бомбы.

— И поэтому ты собрал деньги на «Дом студента», — заметил царь. — Чтобы было место, где обсуждать бомбометание?

— Если в «Доме студента» тепло и с крыши не течет, там парламенты обсуждают, а не свойства взрывчатки, — возразил Саша. — Может быть, и Бакунина почитают попеременно Марксом, но этим кончится. Я не создаю социальную напряженность, я пытаюсь её снимать. А для сборки бомб можно любой подвал найти, без всякого студенческого общежития. Я стряс с купцов деньги, но надо, чтобы государство всё-таки поучаствовало, хотя бы на организационном уровне. В идеале добавить финансирования, потому что все равно не хватит, а в газетах можно раструбить о государственной помощи демократическому студенческому союзу. Может даже, Герцен тиснет заметочку для целевой аудитории. Александр Иванович не упертый и готов хвалить правительство, если есть, за что.

— Не упертый?

— Если они решат, что всякая помощь от правительства есть взятка, которую брать — только мараться, будет гораздо хуже. Надеюсь, что пока не так.

Царь, кажется, колебался.

— Ладно, дальше, — милостиво разрешил он.

— Я ездил в Москву не ради студентов, а ради открытия Склифосовского. И оно совершено. Он это сделал! Мы выделили бактерию туберкулёза, и это даёт шанс всем больным. Я считаю, что автор заслуживает Демидовской премии в двойном размере и чина действительного тайного советника.

— Саш, автор — ты, — заметил папа́.

— Моя только идея. У меня руки не доходят, чтобы всё воплотить. Я не могу влезать в каждую деталь. А значит, мне нужны помощники. Николай Васильевич — отличный помощник!

— Саша, действительный тайный советник — это генеральский чин, — сказал царь. — А он только студент, твой Склифосовский.

— Он гениальный студент. Папа́, спроси Пирогова, насколько важно то, что мы сделали. Думаю, он понимает.

— Хорошо, я подумаю, — сказал царь.

— Я ничего не прошу для себя, — заметил Саша. — Это не значит, что мне не нужны деньги, но я их найду и помимо Демидовской премии. В Москве я заключил несколько выгодных контрактов с местными купцами.

— Наслышан, — усмехнулся царь.

— Гогель Григорий Федорович недавно просветил меня, чей хлеб я ем. А если согласно «Положению об императорской фамилии», получаю жалованье из казны, я просто обязан стараться сберечь казенную копейку. Поэтому и торговался. Деньги не мои. И без меня транжирятся. Я смотрел с Гогелем свои доходы и расходы: три тысячи на «тряпки»!

— Я бы не называл «тряпками» мундиры русских полков, — заметил папа́.

— Извиняюсь, — согласился Саша. — Но это не делает их дешевле.

— Это к Мама́, — сказал царь. — Сокращением расходов на одежду для Маши у неё Тютчева занимается.

— Хорошо, — кивнул Саша. — Обсужу с Анной Федоровной.

— Что ты делал у раскольников? — спросил император.

— Смотрел на верёвку и печати на алтаре, папа́. Это стоило увидеть собственными глазами. Там, в запечатанном алтаре, гибнет русское национальное наследие: гниют старинные иконы, пыль и плесень разъедает росписи, ветшают ризы.

— Раскольничьи иконы, росписи и ризы, — уточнил царь.

— Не пройдёт и века, как это станет совершенно неважно, и только специалисты будут способны отличить одни от других. А узнав о преследованиях за такие мелочи, как двоеперстие и написание христова имени, плечами пожмут, если не покрутят пальцем у виска. Больше всего меня поразило, что старообрядцы смиренно и верноподданно даже царя поминают, несмотря ни на что. Сам слышал эту молитву. И почитают генерала Платова, которого считают тайным старообрядцем, хотя он был верным монархии героем Отечественной войны. Его походную церковь хранят.

— Это легенда, — сказал царь. — Походную церковь им кто-то из купцов подарил.

— Тем более, что легенда. Они же Платова почитают, а не Пугачева.

— Про Пугачева молчат, — заметил папа́.

— Я считаю, что против Рогожких староверов творится несправедливость, которую уничтожить легче легкого. Вообще ни копейки не нужно. Достаточно одного твоего указа.

— Будет комиссия по делам старообрядцев, — пообещал папа́. — Изучит ситуацию.

— Ещё нужна комиссия по делам рабочих, — сказал Саша. — Их положение ужасно. Пока российская промышленность слаба, и эта проблема кажется несущественной, но она будет расти вместе с ростом производства, и может стать серьёзнее крестьянского вопроса. Чем раньше мы начнём её решать, тем лучше.

— Будет комиссия. И по этому вопросу — тоже. А тебе пока рано в это лезть.

— Не думаю, что мои наблюдения бесполезны. Я сейчас пишу отчёт, а для этого нужна печатная машинка. Я приму любое твоё решение, но мне бы хотелось иметь хотя бы дня три в месте, где светло и можно работать.

— Ладно, пиши, — согласился царь.

— Поздравляю, — шепнул Никса, когда Саша вышел в коридор. — Кота сам будешь пасти.

Николай слегка ошибался.

Вернувшись к себе, Саша обнаружил Киссинджера, который лениво играл с бантиком на веревочке. Последнюю держала пятилетняя сестренка Маша. Алеша с Володькой присутствовали и увлеченно наблюдали за процессом.

За печатную машинку Саша сел утром следующего дня, успешно выгнав из комнаты и Володьку, и Гогеля, не выносивших грохота изобретения. Вспомнилось из Галича «„Эрика“ берет четыре копии». Интересно, копировальная бумага уже изобретена? Саша её здесь не видел.

Копию Отчёта было бы полезно оставить себе и ещё одну вручить Никсе. Документ грозил разбухнуть страниц до пятидесяти.

Про копирку Саша спросил примерно у всех: от Гогеля до Елены Павловны.

Нашлась она у Николая Милютина. Крестьянский реформатор поделился пачкой, оставшейся от выписанной из Англии партии. Копирка была на основе сажи, цвет давала черный и нещадно пачкала всё: от пальцев до карандашей и клавиш. Понятно, что копия получалась в сером туманном ореоле.

Ну, ничего. За два дня черновик был готов.

В качестве вишенки на торте Саша сделал к отчету приложение с проектом вагона со сквозным проходом и туалетом. А также вагона-ресторана.

Киссинджер немедленно оккупировал готовый документ, свернулся на нём клубком и заурчал. А в его великолепной рыжей шерсти появились черные точечки сажи с копировальной бумаги.

Саша решил дать Отчёту отлежаться под спящим Киссинджером, чтобы потом вычитать его ещё раз, а пока заняться благоустройством рыжего друга. Не зря же Сашу год учили столярному делу.

Он выточил для Киссинджера когтеточку с лежанкой наверху. Обмотал ножку толстой верёвкой, всё, как в будущем.

Когтеточка явно назрела, ибо разбойник уже покушался на дизайнерские дворцовые диваны на предмет заточки когтей. Хорошо, что Гогель не видел. Пока Саша успевал оттаскивать пирата.

Опилки Саша использовал для лотка.

На лежанку сверху прибил подушечку, надеясь, что рыжий предпочтет её отчёту.

Лоток Киссинджер оценил не сразу, полагая, что ковёр чем-то лучше. Спать пока предпочитал на Сашиной подушке, слегка оттеснив хозяина, а лежанку исследовал, подремал на ней ради эксперимента и перебрался обратно на отчёт. Вот с чего? Не такой уж он мягкий!

Скорее проблемный и критический.

Саша не поленился сделать ещё одну копию когтеточки, чтобы выставить на продажу в аптеке бизнес-партнёра Шварца. Перед тем Киссинджера заманили на лежанку котлетой, и они с Никсой сделали рекламную фотографию. Изображение получилось немного смазанным. Котлеты едва хватило на время выдержки, к тому же Киссинджер совершенно не мог сидеть неподвижно.

Саша понял, что придётся просить Крамского вспомнить профессию ретушёра.

Фото ещё успели проявить до отъезда Николая в Гапсаль.

Никса отплывал от пристани в Стрельне в четверг 4 июня на пароходе в Кронштадт, где он должен быть пересесть на пароходо-фрегат «Гремящий».

Пароход развел пары и отошёл от берега. Пахло рыбой и водорослями. Никса махал брату рукой. Рядом с ним стояли Зиновьев, Рихтер и Гримм. Саша оставался с Володькой, Алёшкой, Машей, Гогелем и Казнаковым.

До Саши доходили слухи, что Мама́ планировала, чтобы Никсу сопровождали только Рихтер и Гримм, а Зиновьев чуть не зубами вырвал себе право ехать с наследником, написав царю полное обиды письмо с просьбой об отставке.

Содержание его было Саше в общих чертах известно. «Некоторые люди находят, что я человек запоздалый, — писал Зиновьев, — что я не иду в уровень с либеральными и гуманными идеями века. А потому элемент в воспитании наследника бесполезный и даже вредный».

Но отказаться от своих взглядов ради теплого места воспитателя великих князей в силу своей честности и принципиальности он, Зиновьев, никак не может. И не будет стремиться к популярности у ультра-либеральной партии. А потому режет государю всю правду матку с солдатской прямотой.

Надо заметить, что Зиновьев, освободивший своих крестьян до реформы, к ультра-консервативной партии тоже не относился. Так что свою пещерность несколько преувеличивал.

Царь солдатскую прямоту оценил, обласкал, успокоил и ехать позволил, но было ясно, что Зиновьев вряд ли задержится при Николае позже 8 сентября — его совершеннолетия. И Гогель похоже уходил вместе с Зиновьевым.

Не то, чтобы Саша жалел об этом.

Утром, когда Саша взялся за редактуру отчёта, Киссинджер ещё дрых на подушке, так что его не пришлось сгонять с черновика.

Правку Саша вносил острым карандашом во избежание клякс. К обеду отчёт был испещрён пометками на полях и сносками с многочисленными звездочками, вопросами и восклицательными знаками, так что напоминал рукописи Льва Толстого.

Саша посмотрел на это с неизбывной тоской, но отложил до после обеда.

Почуяв котлетный аромат, Киссинджер приоткрыл глаз, повёл носом, пошевелил усами, привстал на подушке, потянулся, воздев хвост к потолку, и, наконец, перебрался с подушки на колени к хозяину и принял посильное участие в мероприятии, уничтожив заметную часть Сашиных котлет.

Пока хозяин пил чай, рыжий, отобедав, перебрался на отчёт дрыхнуь.

— Генрих! — обратился к нему Саша. — Я уважаю твое личное пространство, кошачье достоинство и свободу спать, где вздумается, но у меня же тоже есть права!

Вежливо взял кота и аккуратно перенёс на кресло.

— Мя! — возмутился Киссинджер.

Фыркнул и в два прыжка, по маршруту со стула на стол, вернулся на отчёт.

Взаимоприемлемый компромисс был достигнут перемещением Киссинджера на колени с чесанием за ухом и активным поглаживанием. Генрих смирился и заурчал.

Саша представил себе, как будет перепечатывать все пятьдесят страниц со всеми комментариями, и ему стало совсем тоскливо.

Жуковскую что ли припахать? Александра Васильевна, конечно, не откажет, но ещё месяц будет печатать одним пальцем. Быстрее не научишь.

Так что лучше уж самому.

Он вздохнул, вспомнив о своём ноутбуке. Может, теплый ламповый компьютер изобрести?

И выбить под него пару залов Зимнего.

Элемента индия всё равно нет, где его взять неизвестно, а без него полупроводниковый диод не сделаешь.

Так что Саша набрал в грудь побольше воздуха, сжал зубы, переложил листы копиркой и принялся за набор окончательной версии текста в четырёх копиях по заветам советских диссидентов.

Гогель некоторое время смотрел с уважением, пока не сбежал от грохота.

Один экземпляр Саша собирался вручить папа, один оставить себе, один подарить Никсе и один оставить про запас. Мало ли кому понадобится.

Чистовик был готов только к вечеру следующего дня и вручён царю за ужином.

— Хорошо, прочитаю, — пообещал папа.

Александр Николаевич не сомневался, что Сашкин «Отчет» будет много краснее Николая Милютина, брата Кости и Елены Павловны вместе взятых.

Но в уме и наблюдательности Сашке не откажешь. Может и разумные мысли найдутся, если их очистить от якобинской шелухи.

Царь закурил сигару и приготовился к интересному, но тяжелому чтению.

Сначала Сашка скрупулёзно и подробно излагал тоже самое, что сказал во время беседы по приезде: про студентов как хворост революции, величие открытия Склифосовского и свободу вероисповедания для старообрядцев.

Потом перешёл к описанию жутких рабочих общежитий и необходимости государственной (с участием бизнеса) ипотечной программы строительства жилья для рабочих.

Это было даже краснее, чем ожидал Александр Николаевич.

Так что он даже не очень удивился, когда Саша стал напирать на необходимость ограничения продолжительности рабочего дня. На первых порах до десяти часов, а потом — до восьми.

Это был уж совсем «Манифест коммунистической партии».

Резко повеяло 1848-м годом и европейскими революциями.

«Купечество опасается финансовых потерь от сокращения рабочего дня, — писал Саша, — но, думаю, они преувеличивают. От человека, работающего двенадцатый час подряд толку мало. Но будет, купеческое недовольство. Вот тут-то и надо распечатать Рогожские алтари. Седи купцов много старообрядцев, и это станет для них некоторой моральной компенсацией, которая не будет нам стоить ни гроша».

Царь выкурил одну сигару и закурил следующую.

«Финансовые потери бизнеса можно также компенсировать ростом производительности труда, — писал Саша. — Но не за счет потогонной системы для работников, а за счет механизации производства. Надо всячески поощрять использование машин: и паровых, и, в перспективе, электрических».

Саша перешёл к описанию недовольства дворянства. Царь хмыкнул: тоже мне новость!

Для помещиков он тоже предлагал «моральную компенсацию». Парламент, естественно.

«Московское дворянство не столько боится финансовых потерь, сколько отстранения от процесса принятия решений», — писал Саша.

«Боюсь, что компенсировать их недовольство можно будет только поделившись с ними властью, — полагал он. — И другого пути нет».

'Меня порадовало, что и среди дворянства есть прогрессивная часть, которая считает, что никаких переходных, временно обязанных состояний быть не должно, — продолжал Саша. — Они тоже думают, что выкупные платежи завышены, а крестьянские наделы занижены. Но было бы трудно ожидать иного от заинтересованной стороны. Однако свобода, выдаваемая за отработку и в рассрочку, в час по чайной ложке, не будет восприниматься как свобода, и в этом они правы.

Может, и в идее ввести специальный налог для всех сословий с целью оплаты выкупной операции что-то есть, хотя я не считаю себя достаточно компетентным в экономических вопросах'.

После отчёта следовало приложение с чертежом железнодорожного вагона со сквозным проходом и туалетом. А также «вагоном-рестораном». И перехода между вагонами.

Саша утверждал, что переход на подобные вагоны сократит время стоянок и сможет уменьшить время в пути из Петербурга в Москву примерно в полтора раза. И спрашивал, нельзя ли показать проект на Александровском литейно-механическом заводе.

Предложение казалось интересным.

Он дочитал и отложил отчёт. В общем и целом, документ был до безобразия красным и заслуживал крепости. Но настолько великолепно сделанным для четырнадцатилетнего мальчика, что не хотелось за него карать. Не каждый министр был способен на такое.

Сашка же старался и совсем-то не нёс бред.

Александр Николаевич нуждался в совете.

Он приказал переписать отчет в двух экземплярах, добавив отсутствующие яти и еры: один предназначался для Елены Павловны, другой — для Кости.

Царь в общем догадывался, что они на это скажут. С другой стороны, это было радикально даже для них.

Так что свой экземпляр император отдал читать жене. Ибо это имело отношение не только к политике, но и воспитанию. Мари была дамой строгой, но неглупой.

Хорошо бы было найти кого-нибудь менее красного советчика, чем Робеспьер и Принцесса Свобода, но из содержания было совершенно ясно, что писал Сашка.

Александр Николаевич подумал о Зиновьеве, но Зиновьев уехал в Гапсаль.

Подумал о министре юстиции графе Панине, но это было бы слишком. Что скажет консервативный Панин, царь тоже неплохо представлял.

И тогда у него появляется мысль об ещё одном человеке.