Царь Горы, или Тайна Кира Великого

1. Книга Кратона Милетского. 1-я часть

Когда колесница Феба блеснула последним золотым лучом за краем эгейских вод, кто-то окликнул меня по-персидски:

-- Вернись, Кратон!

Очень удивившись, я повернулся лицом к городским воротам.

Там толпились торговцы, спешившие управиться до первой ночной стражи. Одни рабы разгружали повозки, другие уже отводили мулов к стойлам, что располагались за пристанью моего родного Милета.

Никто из тех потных, суетливых и занятых своими важными делами людей не мог так подшутить надо мною. Тогда я невольно посмотрел в небеса и не поверил своим глазам.

Вестница ночи, тень, быстро всползала, поднималась в рост по сторожевой башне, а над ней, в лучах Феба, уже не доступных простым земнородным тварям, парил и нежился златокрылый орел.

Сорок лет тому назад один из первых весенних вечеров начинался так же. Я был немного пьян -- в ту меру, когда еще можешь пустить гальку по воде не меньше, чем на десять скачков, -- и здесь, на краю пристани, стоял и смотрел, как колесница Феба исчезает в дымке эгейских вод. Точно такая же перистая полоска тянулась по небосклону, и море было таким же спокойным. И тогда мне тоже послышался странный оклик. И, обернувшись, я увидел над крепостной башней большую вещую птицу. То была очень хорошая примета. Сердце мое тогда сильно забилось, ведь судьба готовила мне царский подарок и много лет жизни, чтобы такой большой и дорогой подарок смог вместиться в нее.

Вечер повторился, и хороших примет в нем хватало, но теперь не хватало меня самого -- моей молодости, моих сил и здоровья. Я не верил, что может повториться жизнь.

Как любит говаривать мой старый друг Гераклит, с которым мы часто сиживаем в нашей любимой таверне “У Цирцеи”, что неподалеку от Северных ворот:

-- Нельзя войти дважды в одну и ту же реку.

Осмелюсь добавить:

-- ...и нельзя войти дважды в одну и ту же судьбу.

Но сердце мое взволнованно колотилось. Теперь, вернее, гремело со скрипом, как старое мельничное колесо в половодье. Я глядел на орла, удивленный волей богов, пока меня не окликнули вновь -- звонким отроческим голоском и на эллинском наречии:

-- Господин! Гоподин!

С бурдюком вина ко мне мчался из города мой раб, мальчишка-фракиец, которого недавно -- уж никак не сорок лет тому назад -- я послал в таверну.

-- Господин! Там тебя спрашивал какой-то человек! -- выпалил мой мальчишка, подскочив ко мне и чуть не задохнувшись.-- Он сказал, что будет ждать тебя в “Золотой Сети”. Чужестранец.

-- Каков из себя? -- спросил я, недоумевая.

Мальчишка засунул бурдюк между ног, растопырил пальцы и провел руками перед собой сверху вниз, показывая знатный вид и богатство одежд:

-- Он весь такой. И чуток шепелявит.

“Варвар,-- решил я.-- Что ж, дареному коню в зубы не смотрят. Будь рад и такому собеседнику. Немного их тебе осталось.” И велел:

-- Веди меня к нему, Сартак.

Мальчишка служил мне не только “походным обозом”, но и -- живым посохом. Левую ногу я потерял в битве со скифами. Вместо нее меня подпирает крепкая колонна из эктабанского кипариса с маленькой резной капителью в виде бычьих голов.

У ворот торговцы поприветствовали старика и велели рабам расступиться. Мы стали протискиваться между тюков, и по запаху я определил персидские ткани. Все в этот вечер тревожило мою душу, поднимало волны дорогих воспоминаний.

Людей на улицах было еще немало. Многие любят обращаться ко мне с незначащими вопросами, а потом хвалиться домашним: ”Сегодня я беседовал с Кратоном, ведь он друг Гераклита и знал самого Царя царей”. Я всем отвечаю приветливо и никем не брезгую, а потому переход к “Золотой Сети” занял не меньше пяти пехотных парасангов*. “Этот посланец чужих богов должен быть терпелив”,-- думал я.

Еще за два угла до таверны показались слуги ее хозяина. С радостными возгласами они бросились навстречу и, подхватив меня на руки, понесли по знакомой дороге. Едва мы достигли таверны, как из нее выскочил и сам хозяин, Силк.

-- Кратон! -- с волнением обратился он ко мне.-- У меня первый раз такой богач! Он за жареное седло заплатил целый дарик!

Силк раскрыл кулак, и у него на ладони засветилась золотая лужица. Это была монета, недавно введенная царем персов Дарием Первым. Одной такой монеты хватило бы на месячный наем гоплита* с полным вооружением.

-- Я не верю своим глазам! -- воскликнул Силк и, спрятав монету, сказал: Он ищет Кратона Милетянина! Я спросил, кто отец этого Кратона, ведь у нас в городе не один Кратон. А он сказал, что не знает, кто твой отец, но ищет того из них, который был слугой Пастыря.

И тогда я понял, что мои стариковские глаза все же не обманули меня и орел -- орел великих Ахеменидов -- появился у меня над правым плечом неспроста.

Чужеземец сидел за отдельным столом, у самого очага. Его богатое персидское одеяние темно-синего цвета с золотым шитьем отбрасывало блики, словно спокойное море в ясный полдень.

Силк сам вызвался быть моей опорой, довел меня до стола и, подходя к гостю, все кланялся, так что меня качало из сторон в сторону, как в лодке.

Когда я сел за стол, мы посмотрели друг в другу в глаза. Несомненно, передо мной был перс: прямое лицо, светло-серые глаза и золотистые волосы. Однако не черты его, а скорее движения рук, плеч и торса (а затем, как я приметил, и манера есть) выдавали в нем примесь скифских кровей. На вид можно было дать ему немногим больше тридцати лет. Он обратился ко мне на арамейском:

-- Итак, ты -- Кратон. Здравствуй!

-- И я желаю чужестранцу здоровья и спокойных дорог,-- с осторожностью ответил я.-- Но имени его не знаю.

-- Мое имя ничего не скажет Кратону, слуге самого Пастыря,-- с улыбкой сказал незнакомец.

-- Значит, мне должен быть известен тот, кто тебя послал,-- заметил я.

Перс отвел взгляд к огню и некоторое время задумчиво смотрел на пламя.

-- Да,-- тихо сказал он по-персидски.-- Азелек.

Сердце чуть не выскочило у меня из груди прямо на стол, прямо на блюдо, поднесенное персу. Я с трудом перевел дыхание и раз уж поверил своим глазам, ничего не оставалось, как только поверить теперь и ушам.

-- Она жива?! -- Я невольно заговорил на персидском наречии, и мое волнение чудесным образом улеглось.

Перс оторвал взгляд от огня.

-- Нет,-- по-скифски резко качнул он головой.-- Ее давно нет в Царстве живых. Но я послан ею.

Он надолго замолк, и я тоже хранил молчание.

-- Значит, ты готов, Кратон из Милета? -- спросил перс, когда молчание переполнилось тревогой.

-- Если боги желают вернуть мне молодость... и ногу, то готов,-- был мой ответ.

Взглянув на мою “колонну”, перс широко улыбнулся:

-- То-то я заметил, что в Эктабанах не хватает одной такой.

-- То, чего там не хватает, подарено мне Камбисом, сыном Пастыря,-- не желая шутить на эту тему, сказал я.

Действительно, царь персов Камбис лично распорядился выделить для меня, калеки, молодой кипарис из дворцового сада.

-- Значит, ты, Кратон из Милета, готов исполнить последнюю волю Азелек? -- сказал перс, перестав улыбаться.

-- Последнюю волю? -- изумился я, но размышлять над ответом мне вовсе не требовалось.-- Если боги дадут мне силы...

-- Ахурамазда даст тебе силы, Кратон! -- вздохнув с облегчением, проговорил перс.-- Азелек хотела, чтобы ты, Кратон, написал о том, как умер Пастырь.

-- Как умер Пастырь?! -- несказанно удивился я.-- Но ведь об этом знают все.

-- Не лги, Кратон,-- тихо проговорил перс.-- Правду знаешь только ты.

Знал ли я правду?

Шум битвы раздался в моих ушах. Я услышал свист стрел и вопли умирающих. И увидел стаи тех скифских стрел, облака пыли и песка, окровавленные лица бессмертных, увидел вражеских коней -- тысячи и тысячи -- табуны, обрушившиеся на нас, как горный обвал. И я увидел то предательское. И увидел глаза Пастыря, его голубые, как небо над горами, глаза. Он спокойно смотрел на то копье, летевшее прямо в его грудь.

-- Ты знаешь правду, Кратон,-- донеслось до меня.

И вдруг я увидел совсем иную картину. То была ночь, и в свете факелов ярко сверкали глаза Пастыря. Он стоял прямо передо мной, в трех шагах, одетый, как эллин, а по персидским меркам -- просто раздетый. В одном легком хитоне и без анаксарид*. В его лазах не было гнева и беспощадной ярости, хотя перед ним стоял Кратон, подосланный к нему из Милета наемный убийца. Вокруг, на досчатом полу царского дворца в Пасаргадах, валялись трупы, стыли лужи крови, и я сам был весь изранен. В тот миг решалась моя судьба. Один стражник щекотал мне копейным острием кожу над кадыком, а еще двое тихонько жалили меня копьями в пах и печень. Пастырь пристально смотрел на меня. И вдруг мы оба одновременно расхохотались, и я порезал-таки шею об копье, но не почувствовал боли.

-- Молодые многого не понимают,-- вновь донеся до меня голос перса.-- Они спрашивают, как мог великий Царь, который властвовал над царями и странами, потерять свою жизнь т а к...

-- Как? -- спросил я.

-- Как простой воин.-- Тут перс потянулся ко мне через стол и добавил: -- В бесполезной битве с невежественным народом. Безрассудно и даже глупо... если не знать воли Ахурамазды.

Я усмехнулся. Этот перс тоже был молод и многого не понимал.

-- Ведь ты знаешь правду, Кратон,-- в третий раз повторил он, заметив мою усмешку.

И тогда гордость моя пропала, и я понял, что сам не понимаю слишком многого. Я знал Пастыря, знал, как он смог умереть, но не понимал, как смог он подчинить страны от одного края мира до другого. Каким образомстраны и цари подчинились тому, кто не имел в сердце ярости льва, а в поступках и делах быстроты и зоркости орла, тому, кто был сыном миролюбивого отца и братом брата, который вовсе не жаждал власти.

-- Мне нужно время,-- сказал я персу, скрывая смущение.

-- Сколько? -- спросил перс.

-- Месяц. Или два,-- ответил я наобум.

-- Хорошо,-- довольно кивнул перс.-- Два месяца ничего не значат для двух тысяч лет. Потомки немного подождут. Я привез достаточное количество пергамента и лучших египетских чернил. Пиши на арамейском. Теперь о плате за труд. Когда ты, Кратон, закончишь работу, ты получишь шесть тысяч дариков.

И вновь мое сердце едва не выскочило из груди на стол, превратившись в скифское блюдо. Шесть тысяч дариков! Этого золота хватило бы нанять целое войско, лучших беотийских или спартанских гоплитов, захватить с ними какую-нибудь не слишком людную область, основать город и спокойно властвовать на своем куске земли до конца дней.

-- Почему ты не пришел ко мне хотя бы десять лет назад? -- с тяжелым вздохом упрекнул я перса.-- Тогда бы взял хоть драхмами, хоть кизикинами*.

-- Именно по этой причине,-- хитро прищурился перс.-- Десять летназад у тебя не осталось бы времени на великую работу. Ты бы выпрашивал большой задаток, а потом растранжирил-бы его в суете. Вот! -- И на столе появился кожаный кошелек.-- Две тысячи. Для начала хватит. Не пей много, Кратон.

-- Это говоришь мне ты! -- вспылил я.

-- Нет. Так просила Азелек,-- остудил он меня.

На другое утро в моем доме появились два пергаментных свитка, каждый толщиной в полувековой кипарис, и два кирпича сухих египетских чернил. Уксусу для их разведения также хватило бы на писцов всех сатрапий.

Перс простился и уехал, сказав, что появится вновь ровно через два месяца, на закате.

На следующее утро я принес обильные жертвы всесожжения у храма Аполлона Дидимейского*, и жрец сказал мне, что жертвы благоприятны. Однако еще в продолжение целой недели я не смог написать ни строчки и только бродил по берегу моря в отчаянных размышлениях, призывая себе на помощь и Аполлона Мусагета, и разом всех муз.

И вот однажды я заметил какое-то копошение среди прибрежных камней. В воде плескался крохотный щенок и отчаянно карабкался на сушу. Наверно, кто-то решил утопить его и, может статься, -- не одного, а целый выводок, а этот новорожденный силач сумел выбраться из мешка и теперь изо всех бился за свою жизнь. Я зашел по щиколотку в море и подцепил его концом посоха. И в тот же миг догадался, почему так легко подчинились Пастырю цари и государства всех четырех сторон света. Вернувшись домой, я обмакнул палец в молоке и напоил щенка, а уж потом обмакнул в чернил кончик тростника.

Я решил рассказать потомкам о том, что видел и слышал, не обременяя их своими рассуждениями и выводами. Пусть они найдут в моих воспоминаниях свою собственную правду -- такую, которая, возможно, не доступна и мне самому. И первый мой рассказ будет о том,

КАК Я СОБИРАЛСЯ УБИТЬ ЦАРЯ ПЕРСОВ КИРА

И КАК КИР СПАС ОТ СМЕРТИ МЕНЯ САМОГО.

Первым делом потомки, конечно же, спросят меня:

-- А кто ты такой, Кратон, и откуда взялся?

Моего отца звали Исагор. Он был одним из богатых торговцев Милета и происходил из древнего ахейского рода. Мой отец умер, `когда мне было всего восемь лет от роду.

Моя мать, Афрена, была родом из Сирии, по крови набатейка. Она рано умерла, и я совсем не помню ее. Говорили, что она была необыкновенной красавицей. От нее мне достались темные волнистые волосы и карие глаза.

Два года за мной присматривал попечитель из магистрата, а потом меня забрал в свою школу Скамандр.

И ныне Милет славится своими школами и учеными людьми, а в ту пору мой родной город, как небесный факел, освещал знаниями и мудростью весь мир.

Великий Фалес, который постиг тайны чисел и звезд и с легкостью предсказывал затмения светил, заметил у меня способности к геометрии. Знаменитый технит Демодок простл отдать меня в свой гимнасий, а искусный врач Каллисфен считал, что, раз я с детства легко различаю по запаху все вина и масла, то из меня несомненно выйдет прекрасный лекарь.

Однако слово Скамандра имело наибольший вес. Он сказал, что ему нужен такой юнец-полукровок, как я, и магистрат молча повиновался.

Хозяин своей таинственной школы, Скамандр, не водил знакомств. Его остерегались, как духа из царства теней, но уважали. Ведь именно благодаря стараниям его предшественников и самого Скамандра Милет, в отличие от соседних эллинских городов Ионии, никогда не подвергался опустошительным нападениям. Они называли себя “невидимыми стратегами” и умели уладить дела с любыми правителями, зная загодя их намерения. В пору моего отрочества Скамандр был главой милетской школы Посланников, которую шепотом называли “школой Болотных Котов”. О силе, способностях и заработках Болотных Котов ходили легенды.

Как только я очутился в доме Скамандра, он приказал мне:

-- Покажи, как собака обнюхивает угол дома.

Я показал, как мог.

-- Теперь прокричи петухом,-- потребовал он.

Пришлось кричать.

Пока я изображал всяких зверей, он подбрасывал на ладони несколько разноцветных камешков и вот, внезапно сжав кулак, резко спросил:

-- Сколько их было и какого цвета?

Услышав мой ответ, Скаманд улыбнулся левым уголком рта и велел, чтобы меня накормили.

Потомки спросят, кто же такие Посланники и чему их учат. Связанный еще одной клятвой -- клятвой молчания -- я могу сказать немногое. Если один правитель хочет узнать замыслы своего соседа, а в чужом дворце у него нет верных людей, то скорее всего этот дальновидный правитель пошлет своего гонца в Милет, к стратегу Болотных Котов. Если один правитель хочет о чем-то договориться с другим втайне от всех иных царей и тиранов, а заодно -- и от всех своих приближенных, то скорее всего он поступит так же, как первый, и пришлет в Милет задаток. Обоим известно, что Болотным Котам из Милета можно доверять. Об остальном потомки пусть догадываются сами.

Я дал клятву Посланника, когда мне исполнилось девятнадцать лет, в довольно неудачное время. В мире стояло удивительное затишье. Во многом оно оказалось результатом неустанного труда моих предшественников. Школа Скамандра очень обогатилась. Однако Посланнику платят за возложенное на его дело, а не за заслуги предтечей. Пропивать обычное недельное пособие -- довольно унизительный труд.

На востоке, откуда поступали основные “прошения” и, следовательно, большая часть золота, царила идиллия Золотого Века. В соседней Лидии уже тридцать семь лет кряду правил самый богатый, самый просвещенный и самый суеверный царь на всем белом свете. Его звали Крез. Он преклонялся перед эллинской мудростью и, что ни месяц, посылал гонцов ко всем оракулам Эллады с вопросами, с какой ноги ему вставать и какой рукой брать кусок с блюда. Для таких дел и советов Болотные Коты не годились.

В соседнем дворце, а именно в Эктабане, сидел и мирно правил великой и могучей Мидией еще один любитель тихой и сытной жизни -- Астиаг. Отец Астиага, Киаксар, сокрушил ассирийское царство и справился со скифами, заполонившими его страну. У его ленивого сына не хватало ни желания, ни сил, ни врагов, чтобы расточить мир, богатство и процветание, доставшиеся ему в наследство.

Когда Мидией правил Киаксар, а Лидией -- отец Креза, Алиатт, между этими царствами шла большая война, однако во время главного сражения на реке Галис, день внезапно померк и наступила ночь. Случилось затмение, загодя предсказанное многомудрым Фалесом, моим земляком. Цари так испугались этого знамения, что заключили мир на долгие времена, установив границу по той реке. Алиатт поддался настояниям посредников -- эллинов и вавилонян -- и выдал свою дочь Ариенис замуж за Астиага.

Кое-какие ветры поначалу ожидались из Вавилона. Там после смерти буреподобного Навуходоносора на трон взошел его сын, но вскоре был убит заговорщиками. Потом какие-то безродные самозванцы сменяли друг друга чуть не каждый год, будто шишки на кипарисе. В ту пору в Вавилон из Милета уехало полдюжины Посланников, и все во главе со Скамандром, выручили из той вавилонской суеты немалую прибыль. Однако за два года до того дня, как завершилось мое учение, коллегия вавилонских жрецов сумела крепко усадить на трон некого Набонида. Тут ушлые вавилонские жрецы обошлись без услуг Скамандра и за богатые подношения выпросили у Астиага сестру -- в жены своему новоиспеченому царю. Таким образом в Вавилоне мне работы тоже не хватило, а весь Восток прибрала к рукам одна семейка, которая уже терялась в догадках, что ей еще под небесами нужно.

В Египте правил фараон Амасис Второй. Он был и сам неглуп, и власть его держалась на войске ионийских эллинов-наемников, и жена его была чистокровной эллинкой, которую в свое время предложил ему сам Скамандр.

Оставалась Эллада. В Элладе всегда хватало дел, но и тут мне не повезло. В ту пору эллинам хватало своих благоразумных правителей, своих советчиков и своих проныр. В Афинах мудрец Солон* придумал для своих сограждан такие замечательные законы, что у тех от счастья уже три десятка лет кружились головы. Наконец появился хитрый и предприимчивый Писистрат, который привлек на свою сторону простолюдинов и, захватив славные Афины, сделался тираном. Он оказался дельным и незлопамятным человеком, способным не только расточать, но и создавать, так что избавиться от него оказалось не так-то просто. Эллинских грубиянов, спартанцев, в ту пору тоже поглотили домашние неурядицы, и, значит, обоим великим городам было не до их старой вражды.

Можно было еще вытянуть шею и заглянуть в Рим, поглазеть на всяких там латин и умбров, над которыми властвовали этрусские цари. Но эти этрусски, как говорят, имеют какие-то книги, написанные их пророчицами, и в этих книгах скрыто все, что произойдет с этими варварами на протяжении последующих пяти веков. Причем подробно описан каждый год. Поэтому этрусски считают себя самым мудрым и осведомленным насчет своей Судьбы народом. Что же касается тех варваров, к о т о р ы м и правят, то эти латины, как известно, по своей натуре настолько хладнокровны, невозмутимы и прямодушны, что не понимают никаких намеков и иносказаний. Нажиться на них -- чересчур тяжкий труд.

Таков был мир в пору моей юности. Все напоминало то Великое Перемирие между Египтом, Хеттским Царством и Старой Элладой, о котором повествуют предания. Того перемирия будто бы добился сам Геракл, и продлилось оно более двух столетий.

Однако первые драхмы я заработал, отправившись Посланником именно в Афины. Писистрату требовалась поддержка Ионии, и, стараниями Скамандра, он такую поддержку получил. Меня афинский тиран принял очень хорошо. Двое суток вподряд мы, наслаждались обществом прекрасных гетер, играли в кости и выпили на пару, не менее двух амфор хиосского вина. Потом Писистрат привел меня в учрежденный им городской театр на представление с великолепными хорами, музыкой и шествиями в честь Диониса.

Путешествие в Аттику произвело на меня такое сильное впечатление, что, вернувшись домой, я неделю кряду ходил очарованный, будто бы -- в хвосте того самого дионисийского шествия. Больше всего Скамандру не понравилось, что я там сильно увлекся игрой в кости. Он предупредил, что, если я не оставлю игры, он вовсе отстранит меня от всех великих дел школы и обречет на жалкое прозябание. Это он сказал мне как раз накануне того дня, когда над крепостной башней Милета, а вернее над моим правым плечом, появился златокрылый орел.

Итак, я подошел к началу моей истории и -- кдействительному началу моей судьбы.

В тот вечер я стоял на пристани и смотрел, как золотая колесница Феба исчезает за краем эгейских вод, в стороне Афин. Я вспоминал их шумные улицы, театр Писистрата, и на душе у меня было грустно. И вот мне показалось, будто меня окликнули. Я обернулся, не заметил никого, невольно посмотрел в небеса -- и увидел орла.

Мне пришла в голову мысль, что боги подают добрый знак, что отчаиваться не стоит и Скамандр сменит гнев на милость, ведь его первое поручение было исполнено мною хорошо. Повеселев, я двинулся в “Золотую Сеть”, которую содержал тогда дед нынешнего хозяина.

Там я разговорился с одним торговцем, который только что вернулся из Рима и теперь потешался над латинами, над их обычаями и законами, в которых латины пытались учесть все мелочи своей жизни. Я хотел поспорить с ним и стал утверждать, что когда-нибудь эти римляне, вооруженные своими законами и четким порядком жизни, завоюют весь мир и что именно на краю света, в маленьких захолустных городишках, зреют семена будущих великих государств. Хмель прибавлял уверенности моим дерзким высказываниям. Торговец сначала удивился, а потом стал хохотать, говоря, что даже законы Солона не прибавили Афинам ни разума, ни порядка, если их взял голыми руками такой бойкий проходимец, как Писистрат. Я вспылил, и дело могло бы кончиться плохо, если бы не орел, паривший над пристанью моего родного города.

Только я раскрыл рот, чтобы сказать торговцу, что он глупец и в подметки не годится Писистрату, как почувствовал крепкую руку на своем плече. То был слуга Скамандра.

-- Твой Учитель зовет тебя,-- сказал он.

Сразу остыв, я учтиво распрощался с торговцем и отправился на зов.

-- Я вижу, что тебе вредно оставаться среди эллинов,-- без всякого гнева сказал мне Скамандр.-- В Афинах ты справился с делом, но заразился опасной болезнью.

-- Какой болезнью, Учитель?! -- испугался я.

-- Праздностью мыслей,-- ответил Скамандр.-- Не виню тебя. Афины -- большое искушение для всех честолюбцев и не только -- зеленых юнцов. Горы и пустыни Востока излечат тебя.

-- Да поможет мне Геракл-Путевод! -- с жаром произнес я главную молитву школы.-- Я готов, Учитель.

-- Еще нет,-- качнул головой Скамандр.-- Протрезвей, проспи один час, проплыви семь стадиев. съешь тарелку бобов и приходи.

Выполнив все наставления, я вернулся, готовый хоть в тот же час отправиться в Индию или к Геркулесовым Столпам.

-- Ты похож на арамея, поэтому это дело я поручаю тебе, Кратон,-- сказал Скамандр.-- Ты должен сделаться настоящим арамеем.

Искусство перевоплощения, которому обучали в школе, давалось мне без особого труда.

-- Ты отправишься коновалом в Мидию, на самый юг Там, в горах есть персидский город, называемый Пасаргады. В нем от имени царя Астиага правит некий Куруш. Наши торговцы называют его Киром. Ты должен проникнуть в его дворец в качестве коновала, осмотреться, а затем...-- Скамандр замолк и прищурился.-- А затем ты должен улучить мгновение и разорвать нить его жизни. Дальнейшее зависит от твоей ловкости. Если ты справишься с этим важным поручением, то станешь первым среди моих лучших учеников.

Итак, мне полагалось убить какого-то неизвестного царька.

Первым делом мне предстоялоло отправиться в Дамаск, где окончательно принять вид и повадки арамея. Там же от верных Скамандру людей я должен был получить необходимые знания о племени персов и об их властителе. Тем временем по прямой дороге в Пасаргады двинулся бы еще один Посланник. Его забота была простой: подсыпать царским коням в пойло особую, несмертельную отраву, от которой у них стали бы редеть гривы и хвосты. Мне в Дамаске оставалось дождаться вести-приказа: пора!

По обычаю школы, я принес жертву у храма Аполлона, и Скамандр, рассмотрев внутренности закланной отцы, сказал, что судьба несомненно будет благоволить мне. Затем, когда мы вернулись в город, он подвел меня к гранитной плите, что была установлена во дворе школьной палестры, и торжественно произнес:

-- Если, однако, тебе придется погибнуть, знай, что твоя слава переживет тебя на много веков.

На плите были высечены имена Посланников, исполнивших поручение ценой своей жизни.

-- Тогда твое имя, Кратон, войдет в число имен почетнейших граждан Милета,-- напомнил он.

Предшественник Скамандра добился от магистратов того, что погибшим Посланникам давали посмертно почетное гражданство. Нас, молодых Болотных Котов, это особенно воодушевляло.

Другой старый обычай школы повелелвал Посланникам покидать город на утренней заре.

Мне оставалось только пройти обряд предварительного очищения, ведь на время я должен был превратиться из эллина в чужака, в варвара. В последнюю ночную стражу ученики Скамандра подняли меня на руки, отнесли в священное подземелье, положили на холодную мраморную плиту и раздели донага. Затем меня натерли благовонными маслами и полностью подготовили к погребению, которое совершилось в соседней комнате, освещенной множеством ламп. Светильники окружали гробницу, уже принявшую не один десяток Посланников. Меня положили в нее, накрыли плитой из чистого серебра и совершили над ней возлияние. Лежа в подземной тьме, я превратился из Кратона в некого Анхуза-коновала. Когда плита поднялась надо мной, и я прищурился от света, раздался глас Скамандра, вещавший на арамейском:

-- Поднимайся, варвар! Здесь тебе нет места.

Ни одна рука не протянулась помочь мне. Я стал чужим. Поднявшись, я увидел, что комната пуста и в углу, около темного прохода, лежит варварское одеяние. Я облачился и по очень узкому подземному ходу вышел прямо за Южные ворота города, которые в ту пору еще назывались Финикийскими. Отойдя на несколько шагов, я услышал шорох за спиной и, оглянувшись, увидел, что ход уже заткнут огромным камнем и совершенно не заметен.

Если бы мне полагалось когда-нибудь вернуться и продолжить свою службу у Скамандра, то мой путь из варваров в эллины вновь пролегал бы через гробницу. Мое возвращение в Милет затянулось на три с половиной десятилетия. По обычаям школы, я все еще не эллин. Но я считаю, что уже давно прошел через вторую гробницу, которую хитроумный Скамандр приготовил мне некогда в Пасаргадах.

Как правило, Посланникам не положено знать тех людей, которые обратились к Скамандру с просьбой оказать услугу, и, тем более -- их истинных намерений. Каждый из Болотных Котов, отправленных в дорогу, удовлетворяет свое любопытство в меру своей догадливости.

И вот, сидя со свитками в Дамаске, я пришел к заключению, что смерть предводителя персидского племени будет на руку не кому иному, как только самому мидийскому царю Астиагу.

Из писаний я узнал, что у царя Астиага была дочь по имени Мандана. Много лет назад царю привиделся страшный сон*: его дочь присела в дворцовом саду помочиться и в одно мгновение испустила из себя такое количество жидкости, что во всей Азии начался настоящий потоп, а царский дворец и вовсе исчез под волнами мочи. Царь в своем сне стал захлебываться, замахал руками и, свалившись со своего широкого ложа, больно ударился боком об яшмовую ступень. Он тут же призвал к себе своих жрецов, которые у мидян именуются магами, и потребовал растолковать сон. Маги переговорили между собой и сказали царю:

-- Повелитель, радуйся! Дитя, рожденное твоей дочерью, обретет в недалеком будущем такое могущество, что будет править всей Азией.

Царь Астиаг поразмышлял над этой “радостной вестью” и, как говорят, устрашился. Когда Мандана выросла и ей пришла пора выходить замуж, царь решил не отдавать ее за любого мидянина, имевшего высокое происхождение. В горных окраинах его царства обитали родственные мидянам племена персов. Персы говорили на одном с мидянами языке, а правили ими люди из рода Ахемена. И вот Астиаг надумал выдать свою дочь за Камбиса, который приходился двоюродным братом тогдашнему правителю персов, Аршаму, и отличался очень кротким нравом. Этот Камбис, унаследовав власть от своего отца, Куруша Первого, сам отказался от тиары в пользу своего родича. Астиаг решил, что человек столь не честолюбивый и, значит, покорный подходит ему в зятья как нельзя лучше. Надо сказать при этом, что мидяне, хоть и признавали персов за своих, но смотрели на них сверху вниз, как на бедных родственников.

Едва в царском дворце Эктабан сыграли свадьбу, как мнительного Астиага поразил новый сон. Он увидел, как из чрева Манданы быстро вырастает огромное плодовое дерево и его ветви раскидываются над всей Азией. Маги-снотолкователи вновь “обрадовали” своего повелителя:

-- Царь! -- сказали они.-- Недалек тот день, когда сын твоей дочери станет властелином самой великой на земле державы!

Астиаг же испугался, что младенец, едва появившись на свет, свергнет его с трона, что во дворце уже теперь зреет заговор против него, и надумал погубить младенца.

Он повелел держать Мандану под стражей. Но перед тем, как несчастной Мандане разрешиться первенцем, ему привиделся третий сон: огромное, выросшее до небес дерево было подрублено по его приказу, но стало падать прямо на него. Астиаг проснулся в ужасе.

Маги, увидев своего повелителя вконец растерянным, совещались долго.

-- Царь! Не престало тебе страшиться своего потомства! -- сказали они.-- Да и что подумают о тебе наши соседи, твои родственники в Лидии и Вавилоне? Ведь ты уже поступил мудро, отдав дочь за безвольного и низкородного человека. Таким же станет его родной сын. Пусть он вырастет и правит свои далекими горами и долинами. Уверяем тебя, он не позарится на твой трон. Живи спокойно и долго, великий царь. А там будет видно.

С тех пор минуло уже три десятилетия. Маги не ошиблись. По крайней мере на этот срок. Царь Астиаг благополучно правил и здравствовал, а его внук, именем Куруш, или Кир, что в переводе на эллинский означает Пастырь, тихо пас свой маленький народец на самом краю его царства.

“Верно, царю Астиагу наконец привиделся четвертый сон,-- подумал я.-- Хуже всех предыдущих, раз уж он задумал убить своего внука чужими руками”.

Оставалась еще одна загадка. Если отец Кира отказался от правления в пользу своего брата, у которого тоже был сын, то каким образом власть вернулась к самому Киру? Свитки об этом умалчивали. От арамеев, побывавших в Персиде, я также не добился ясного ответа. Я думал, что в этой истории и скрыта разгадка того, почему Астиаг решил-таки покончить со своим кровным престолонаследником.

Постарался я узнать побольше и про обычаи персов. В пору моей юности этот народ был совсем не богат и не носил никаких украшений. Персы ходили в простой кожаной одежде, кожаных штанах и плотной глухой обуви, скрывающей всю ступню, а иногда и всю голень. Все мужчины со дня совершеннолетия считались воинами, равными между собой. Персы прекрасно владели копьем и луком. Коней в то время у них было немного. Кони принадлежали наиболее знатным воинам, которые, несмотря на свою малочисленность, считались на Востоке прекрасными наездниками.

Своих детей персы -- и знатные, и простые -- учили с малолетства переносить тяготы самой суровой походной жизни, как бы воскрешая тем самым память об очень далеких и славных временах, когда их предки двигались с севера к местам нынешнего обитания. Отцы внушали сыновьям, что для мужчины нет ничего позорнее того, как лгать и делать какие-либо долги. Больше всего меня поразило, что персы не устраивают рынков и вообще презирают всякую торговлю.

Узнав обо всем этом, я подумал, что такому гордому и простодушному народу никогда не суждено по-настоящему обогатиться или удержать под своей властью хоть какую-нибудь часть чужой земли, если им удастся ее захватить.

Персы не любили держать рабов. В сопредельных странах они захватывали пленных, селили их на особо отведенных наделах и заставляли работать. На таких наделах трудились и их соплеменники, подпавшие под какую-либо повинность. Жили персы также разведением скота и охотой в своих горных лесах.

Чтобы нечаянно не проронить слово, считающееся у персов дурным, а также избежать какого-либо предосудительного поступка или жеста, я читал и подробно расспрашивал знающих людей о верованиях этого племени варваров и о богах, которым оно поклоняются.

У них, как и у мидян, было два добрых божества -- верховные братья Митра* и Ахурамазда*. Злой бог, виновник всех земных бед и несчастий, был один. Его, создателя змей, жаб и насекомых, звали Ариманом*.

Более всего мидяне и персы поклонялись в ту пору богу Митре -- устроителю порядка и справедливости на земле, “великому выпрямителю дорог”. Бог Митра повелел своим народам говорить только правду и запретил лгать. Но судя по всему, мидяне во главе со своим царем уже давно отклонились от этой заповеди. Их царство стало похоже на остальные богатые страны. Нам, эллинам, Зевс-Вседержитель не запрещает скрывать правду, если это нужно для личного или общественного блага. Что же касается мидян, то либо сам Митра должен был вскоре отказаться от них, либо они -- от своего верховного бога. В обоих случаях их ждало наказание. Так я думал и оказался прав.

Мир сам по себе -- небеса, земли и воды -- был создан Ахурамаздой, Богом Мудрости. Этот мидийский бог и вправду был очень мудрым, раз предпочитал держаться в тени своего брата.

Однако я узнал, что вдали от царской столицы, где-то на Востоке, в пределах Маргианы и Бактрии некоторое время назад объявился новый пророк по имени Зороастр*. Наверно, он наслушался проезжих иудейских торговцев, потому что убеждал народ, будто весь мир некогда сгорит во вселенском пламени, а все души умерших людей будут подвергнуты суду, который будет вершить Ахурамазда, единственный бог на небесах. Праведные души будут поселены в прекрасных садах, а все грешные сгорят в очистительном огне. Этот Зороастр проповедовал, что вся земля стала полем великой битвы, которую ведутАхурамазда и его добрые духи, язаты, против сил тьмы, возглавляемых Ариманом и его дэвами. Ариман и его слуги тоже были созданы Ахурамаздой, но отложились от своего создателя и объявили ему вечную войну. Зороастр пытался убедить своих слушателей, что нет никаких богов и богинь, вершащих судьбу человека. Никто в небесах или в подземном царстве не вьет нитей жизни. Нет и всесильного случая, а человек является полным хозяином своей судьбы и сам своими поступками выпрямляет или запутывает свои пути. Наконец человек сам волен выбрать себе сторону в великой битве между злыми и добрыми духами и тем самым решать и судьбу всего мира и судьбу своей собственной души, когда она после смерти двинется по мосту, перекинутому через темную пропасть, в обитель блаженных. Сам Зороастр окончил свои дни так: его племя повздорило с другим племенем, и он был убит ударом копья.

Мидяне и персы не верили и до сих пор не верят в судьбу и предопределение. Меня это невежество очень удивляло и забавляло. Я, в ту пору сам юнец, посчитал их очень юным и неискушенным народом. Что стоит любому человеку с ясным рассудком заметить власть судьбы! Разве мой отец сам определил срок своей жизни и способ, когда и как ему умереть? И разве мне дано было выбрать себе достойную судьбу? Разве я мог повелеть своему отцу: сделай так, чтобы магистрат не наложил опеку на твое имущество, решив “облагодетельствовать” твоего единственного сына, а просто по закону оставил все мне.

Вера мидян и персов изумляла меня, забавила и, вдобавок, чем-то тревожила. Чем -- я не мог понять. Порой я даже вел мысленные беседы с Киром, стараясь высмеять его. “Знал ли твой Зороастр, из-за чего примет смерть? Ты не веришь, что Судьба властвует над тобой, а ведь Посланник твоей Судьбы ждет от нее последнего приказа. Ты еще ничего не знаешь, ты, может быть, стоишь великие замыслы, а из Дамаска в тебя уже нацелена губительная стрела. Я, Кратон, и есть доказательство того, что от Судьбы тебе никуда не уйти!”

Признаюсь: мысль о том, что во мне воплощена вся губительная и неотвратимая сила Мойр*, наполняла меня гордостью. Я бродил по базару Дамаска, представляя себя не просто Посланником Скамандра, не просто Болотным Котом, а посланцем немилосердного и всесильного божества. Значит,-- столь же всесильным, как оно само.

И вот однажды под вечер, когда я, погруженный в такие мысли, в очередной раз проходил через ворота базара, меня окликнули:

-- Добрый человек! Купи на ужин зайца.

Я оглянулся. Какой-то бедняк-простолюдин стоял, привалившись к вратному столбу, а там было условленное место встречи.

-- Продам всего за два обола,-- добавил он еще два важных слова.

Урочный час настал.

“Бедняк”, не сделав ни шага навстречу, важно принял от меня плату и протянул мешок. Дома из этого мешка вылез на циновку заяц с надрезанным ухом.

Я спрятал длинную веревку, которой была обвязана гороловина мешка, как вещь ценой не в два обола, а в один золотой талант, потом вышел из орода и в придорожном кустарнике вырезал себе палку толщиной точно в размер медного медальона, висевшего у меня на груди. Вернувшись обратно, я на эту палку туго намотал веревку, и тогда буквы, начертанные на ней едкой киликийской охрой, сложились в повеление Скамандра:

“УЧИТЕЛЬ ТОРОПИТ.

К НОЧИ ЗА ТВОЕЙ СПИНОЙ ДОЛЖНО ОСТАВАТЬСЯ НЕ МЕНЕЕ

ПОЛУТЫСЯЧИ СТАДИЕВ.

ГЕРАКЛ ДА ХРАНИТ ТЕБЯ!”

Итак, первой жертвой большого замысла стал корноухий заяц, которым я подкрепился перед дорогой. Утром я купил себе не слишком породистого, но выносливого жеребца, затем -- короткий меч, который спрятал в дорожной суме, и собрался в путь, не принося жертв никаким богам. Ведь действенными считались только жертвы, принесенные по эллинским обрядам. Как лже-арамеец я не мог обманывать богов, а как эллин не мог выдать, даже тайно, своего происхождения.

Я покинул Дамаск в третий день весеннего месяца, называемого в тех краях нишаном. Путь предстоял дальний и нелегкий. Но я был так воодушевлен и чувствовал в себе такую легкость, что жеребцу ничего не стоило нести меня. Сам бог Аполлон, принявший мои жертвы в Милете, уберег меня в дороге от разбойников, зверей и болезней. Для бога эллинов я оставался эллином.

Рек Вавилона я достиг даже раньше срока и смог полюбоваться их величием. Сам баснословный город мне пришлось обойти стороной, хотя и не терпелось посмотреть на его стены, словно бы возведенные древними титанами, на его храмы, упиравшиеся своими башнями в небеса, и на его висячие сады, похожие на волшебные облака. Вавилон таил для посланника Судьбы слишком много опасностей и искушений, а сама Судьба, как известно, не терпит отсрочек.

И вот как-то, преодолев уже более половины пути, я за городом Ниппуром остановился переночевать на одном постоялом дворе. То дорожное пристанище было ничем не хуже и не лучших прочих. Хозяин принял меня любезно, велел слуге отвести коня в стойло. Присмотревшись сначала к коню, а потом, когда я убрал с лица пропыленную материю, и ко мне, он сам подал мне воду для омовения и сказал:

-- Добрый путник может получить свое блюдо отдельно. Но хозяин рад пригласить его за общий стол. Сегодня боги послали ему знатных гостей. У меня остановился нынче богатый иудей со своим товаром. А еще -- ученый человек из Тысячевратного. А третий гость -- торговец сырым железом из Армении*. Он возвращается домой из Персиды и Кармании. Все трое будут вести разговоры за общей трапезой. Добрый путник сможет услышать много новостей.

Поначалу я хотел уединиться, но услышав про Персиду, насторожился и сам пристальо посмотрел на хозяина. Тот опустил взгляд.

Так четверо чужеземцев оказались за одним столом. Арменин хотел показать себя и не скупился на лучшие блюда. Хозяин подавал ему и фазанов, и оливки, привезенные из Пелопонесса, и больших рыб, привезенных в чанах живьем от Евфрата. Иудей ел какое-то свое, по его понятиям, “чистое”, но не отказывался от пальмового вина. Я, не желая выглядеть бедняком, попросил седло барашка, оливок и вина.

Мне не терпелось узнать новости из Персиды, и судьба благоволила мне. После второго глотка тягучей и горьковатой, а к тому же сильно пьянящей жидкости, торговец железом стал самым разговорчивым постояльцем.

-- Видел я многих царей и владык, но такого, каков царь персов Кир...-- Он на мгновение замолк и развел руками.-- Таких, я думаю, не бывало на земле от самого Золотого Века.

Иудей замер с куском в руке и, приподняв бровь, воззрился на арменина.

-- Неужто так праведен этот Кир? -- спросил он.

-- Праведен или нет, мне это неизвестно,-- ответил арменин.-- А то, что его любят все поданные, это правда. Говорят, он правит Персидой уже полтора десятка лет и до сих пор ни разу ни на кого не разгневался и никого не наказал. Каждый перс считает себя воином и личным телохранителем своего царя. На месте Астиага я или приблизил бы такого внука к самому сердцу, чтобы всякий час он был на виду, или же послал бы его в поход против скифов на самый край света. К тому же у Кира во дворце полно ручных хищников. Он -- добрый царь. Но я не думаю, что о таком добром царе когда-нибудь узнает свет.

Иудей снисходительно -- если не с презрением -- улыбнулся.

-- Все в руках Вседержителя,-- почти с вызовом сказал он.-- Если Господь изберет себе доброго слугу, о нем услышат все, будь он хоть пастухом на дальнем краю пустыни.

Вавилонянин тоже улыбнулся, умудренный своей наукой. Он, в отличие от остальных собеседников, был худ и высок, с болезненно-серой кожей на лице и тонкими, бледными губами. Его мелко-завитые волосы, как на голове, так и на подбородке были редки, хотя он был достаточно молод.

-- Все это можно проверить,-- тихо проговорил он.-- Посмотреть на звезды, потом взять в руки циркуль и угольник и узнать, на каком краю пустыни боги остановят пастуха или великого царя с его бесчисленным войском.

Тут ненадолго все отвернулись друг от друга и стали есть молча. Каждый из троих считал остальных глупцами в их вере и взглядах на мир, но здесь, на перекрестке дорог, каждому полагалось уважать чужую глупость и чужое невежество.

Я решил подать голос, поскольку молчуны всегда вызывают подозрения, а к тому же выглядят или мудрецами, или полными невеждами, не способными связать двух слов. По молодости мне нелегко было изобразить из себя мудреца, а показаться невеждой было стыдно.

-- Царь Кир, должно быть, человек вполне счастливый и довольный жизнью,-- начал я.-- Его поля и пастбища, наверно, не постигает засуха, а стада тучнеют.

-- Среди персов мне не доводилось видеть людей с горестным выражением на лице, это правда,-- ответил арменский торговец.-- Они никогда не отводят глаз в сторону, когда говорят с тобой. При том вряд ли хоть один из персов может похвалиться истинным богатством или же простым излишком в своем имении. В том числе и сам царь.

-- В отличие от некоторых, которым всегда чудится, будто они кем-то жестоко порабощены, хотя сами куда богаче своих поработителей,-- с ехидством добавил вавилонянин, косо полядев на иудея.

-- И выгодно отличаются от тех,-- не полез за словом в кошелек иудей,-- которые, хоть и кичатся своей древностью, но всегда подчиняли свои судьбы бессмысленному расположению звезд, всяким бездушным циркулям и угольникам, а потому никогда не знали, что есть истинная свобода.

Он повернул голову, так что из-за края материи, покрывавшей его голову, гневно сверкнул только один его левый глаз.

Сладковатое вино уже слегка ударило мне в голову, и потому я решил вновь поскорей напомнить о себе:

-- Мне довелось слышать историю о неком властителе, царство которого процветало, а богатство прибавлялось что ни день. Один мудрец, побывавший у него в гостях осторожно заметил, что чрезмерное благополучие -- это первый признак недовольства богов. Тогда властитель бросил в озеро свой любимый перстень, чтобы хоть немного испортить свое благополучие. На другой день ему подали к столу рыбу, выловленную в озере. Перстень оказался в той рыбе. Застрял в жабрах. Мудрец спешно покинул царский дворец, словно это было зачумленное место.

Тут я запнулся, внезапно рассудив, что конец истории может обратиться в дурное пророчество. По меньшей мере -- в дурной намек.

-- Чем же кончились дни этого властителя и его царства? -- с усмешкой спросил догадливый вавилонянин.

-- Я тоже слышал эту историю,-- невольно помог мне арменин.-- Думаю, Киру нечего бояться судьбы этого властителя. Он уже теперь мог бы стать царем всей Мидии, если бы того сильно пожелал. Однако скорее всего никогда им не станет. Он в немилости у своего деда Астиага, хотя мидяне это скрывают. К тому же как раз при мне в Пасаргадах случилась беда. Любимых царских коней охватил странный недуг. Они исхудали, у них выпадают волосы. Свои лекари не в силах справиться. Болезнь царского стада -- не только беда, но в определенном роде позор для любого властителя.

Я с трудом скрыл волнение и опустил голову, опасаясь, что зримо бледнею. Надо было торопиться в Пасаргады, уезжать немедля! Однако мой ночной отъезд мог вызвать подозрения. “Помните, что слухи порой обгоняют ветер,”-- не раз говаривал Скамандр.

-- Признаюсь, что царь персов Кир пригласил меня обучать своего сына Камбиса языкам и точным наукам,-- хвастливо заявил вавилонянин.-- Мне также известны многие секреты врачевания. Великий Мардук* расположил звезды на небосклоне в пользу царя персов.

“Еще один лекарь!”-- изумился я, пристально глядя в стол.

-- Что ж,-- со вздохом откликнулся иудей.-- По просьбе славного царя персов Кира я везу ему много ценных и полезных вещей. Пожалуй, стоит немного задержаться и потратиться еще на добрых аравийских коней. Я приведу их в Пасаргады как раз к тому дню, когда полностью завершится великое вавилонское лечение.

Тут уж все вино разом вышло из меня холодным потом! Сколько еще было дорог, и сколько еще “благодетелей” торопилось к царю Киру со всех концов света?! Видно, судьба его решалась не мелкими злыми духами, а самыми верховными богами. Чем-то этот добрый правитель их встревожил? Так или иначе, всяких посланников набиралось немало, а вся мзда должна была достаться тому, кто поспел бы первым.

Последняя мысль подняла меня на ноги.

Пошатываясь и спотыкаясь, я удалился от стола. Шутки, что тут же донеслись мне вслед, не рассердили меня.

Я добрался до своей комнатушки, задвинул за собой дверной засов -- и в тот же миг преобразился в болотного кота, выходящего на ночную охоту. Раздеться, а затем выбраться через крохотное окошко на саманную крышу стоило мне еще пары мгновений.

Ночь была безлунной. Надо мной ярко светили звезды. Судьба явно благоволила мне.

Повозки с товарами и мулы иудейского купца стояли за отдельной загородью. Наемные охранники жгли костры, и, успев захмелеть, громко переговаривались, то есть были и слепы, и глухи. Найти лаз под оградой тоже оказалось нетрудным делом.

Так я подобрался к повозкам и провел опись чужому имуществу. Там были тарские ковры, прекрасные ткани из Харрана и Каппадокии, свитки египетского пергамента. Все это я определал наощупь. а по запаху -- откуда вина в объемистых бурдюках. Оказалось, из родной Ионии. Некоторое повозки были нагружены мешками с каким-то сыпучим товаром. Тонким, коротким кинжалом -- тем самым, которому предстояло стать последним словом судьбы -- я вспорол три мешка и удивился. Тонкими ручейками из мешков потекла мне на пальцы пшеница. На вкус зерно было отменным. Но странный, едва уловимый запах подсказывал мне, что хлеб здесь не главное. Пришлось перевернуть верхние мешки и забраться поглубже. Я нанес раны еще нескольким и вот, сунув руку в одну из дыр, едва не с криком отдернул ее назад. Мне самому пустили кровь!

Другой рукой я осторожно пощупал лезвия. То были длинные обоюдоострые мечи, кованные или в Беотии, или в Пеллах Македонских. Дорогое и прекрасное оружие!

Размышлять над этим открытием не хватало и стигмы* времени. Я уложил все как было, выбрался из стойбища и вскоре вновь очутился на крыше. Теперь моей целью был ученый муж из Вавилона.

В его комнате стояла непроглядная темень. Но если свеситься ниже к окошку, то по сопению постояльца легко было определить, что он притворяется спящим. Для такого случая у меня, как и у всякого Болотного Кота, была припасена крохотная дощечка с отверстием, палочка, больой рыбий пузырь и сухой пучок травы Цирцеи. Пузырь с тлеющей дурманной травкой полетел в окно, и вскоре послышался грохот падающего тела. Мне оставалось сосчитать еще до тридцати, потом повязать нос и рот льняной повязкой, смоченной известковым раствором, спуститься в окошко и на всякий случай задержать дыхание.

В суме ученого мужа я не нащупал ничего опасного -- только исписаные свитки кож и пергаментов, медную линейку и угольник. Зато широкий его двуслойный пояс хранил много такого, чем добрый вор мог поживиться: золотые монеты лидийской чеканки и три крупных изумруда. Однако слишком любопытному вору довелось бы тут скорее не разбогатеть, а лечь мертвецом.

Мои пальцы наткнулись на два серебряных шипа, полых внутри, тупые концы которых были запаны смолой. В таких шипах тайно носят смертельные яды. Я отошел в угол и отвел от носа край повязки. Чутье не помогло мне, но утром мои догадки подтвердились. В одном из шипов таилась хрустальная пыль, разъедающая кишки того, кто отведает вино или мед, сдобренные этот страшной приправой. В другом -- яд морских ежей, которого хватило бы сразу “вылечить” и коней царя, и самого царя, и все царское войско.

Скамандр учил нас быть ворами, которые не оставляют следов воровства. Вот что мне оставалось сделать в комнате посланника Вавилона: снова затянуть на нем пояс, аккуратно повязать на поясе все кожаные тесемки, потом подрезать и надорвать их, в том месте, где хранились шипы, а заодно -- и сам крохотный тайный кармашек (пусть ученому мужу должен в пути придется проклинать себя за свое ротозейство), наконец аккуратно устроить путника на его ложе, сунув ему под шеку его ладошку. Последние два дела: прихватить пузырь и убраться самому.

И еще одно важное дело оставало оставалось мне свершить той ночью близ вавилонского Ниппура, на постоялом дворе, над крышей которого звезды и впрямь расположились зловещей тайнописью. Иудейского обоза я не опасался, а вот “ученый” наверняка знал дорогу лучше меня и, хоть лишился своих змеиных зубов, но мог-таки добраться до Кира первым. Этого я позволить ему не мог. Его жеребец стоял в конюшне рядом с моим, а на следующий день должен был отстать от моего не меньше, чем на четыре сотни стадиев.

У ворот конюшни я прислушался. Мой конь опасливо фырчал. Мне показалось, что там возится какая-то мелкая тварь, кошка или крупная крыса. Щель под воротами была широкой. Я проскользнул в нее и обомлел. Слух не мог обмануть меня: то, что я собирался сделать с чужим конем, уже делали с моим!

Одним прыжком я настиг негодяя и вцепился одной рукой в горло, а другой в его руку. Кони шарахнулись в стороны. Мы оба испугались шума и, разом оттолкнувшись ногами, откатились к воротам.

Негодяй оказался маленьким, жилистым и вертлявым, все норовил укусить меня и лягнуть в пах. Но справиться с ним не стоило большого труда. Я заломил ему руку и уперся коленом в затылок. Он тихо застонал.

-- Кто послал тебя, крысенок? -- прошипел я у него над ухом.

Он терпел боль и не сдавался.

Тогда я вынул у него из онемевших пальцев железную колючку, которую он хотел оставить в копыте моего коня, засунул ее ему между ног и стал вдавливать в мошонку. Он захрипел, а потом завонял такой отвратной кислятиной, что я уж решил было плюнуть ему на спину и убраться. Но тут он сдался и еле выговорил имя:

-- Аддуниб!

-- Учитель из Вавилона? -- уточнил я и убрал колючку.

-- Аддуниб! -- радостно повторил “крысенок” и весь скрючился от судороги.

Дожидаться рассвета не пришлось. Судьба не просто торопила, а стегала кнутом по загривку. Однако я изображал из себя честного арамейского коновала, а не безродного вора, поэтому разбудил хозяина, дал ему денег и сказал, что увиденный сон велит спешить по своим делам. Хозяин сам пошел открывать конюшню и ворота. “Крысенок”, конечно же, успел исчезнуть.

До границ Мидии мне предстояло еще преодолеть великую реку Тигр, обогнуть стороной болезнетворные болота низовий и, наконец, пересечь пределы древнего Эламского царства, некогда сокрушенного ассирийским царем Ашшурбанапалом*.

Я слышал, что летом в Эламе стоит такая жара, что на открытых местах, бывает, заживо запекаются даже ящерицы и скорпионы. Эламиты -- народ темнокожий, мрачный и расчетливый по натуре -- в это время обитают в глубоких подвалах под своими жилищами. Все их молитвы начинаются со слов “Бог, не лиши меня глотка воды”. Такими же словами -- “Да не лишат тебя боги глотка воды” -- они встречают и напутствуют своих родичей. Эламиты считают себя изначальными людьми. Действительно, их предки основали свое царство едва ли не раньше египтян, но поскольку не отличались ни любопытством, ни живостью ума, то и не достигли многого.

Мне, однако, довелось пересекать эламские земли весной, и более прекрасной и чудесно благоухавшей страны я не видывал. Деревья, кусты и травы цвели, поражая взор и дурманя голову. Жителей я замечал немногих, и все они, с темными лицами и опасливыми взглядами исподлобья, казались чужаками, случайно забредшими в эту блаженную страну.

Наконец передо мной выросли горы, сверкавшие чистой белизной вершин. Дальние ущелья, перевалы и нити троп открылись моему взору. Тогда я достал первую карту с рисунком гор и, приложив ее к видимому миру, выбрал нужную дорогу.

Мысль о том, что вавилонский шакал исхитрится обогнать меня, не давала покоя, и я все же решил положиться на проводника, которого нашел себе в ближайшем селении. Так мне удалось добраться до Пасаргад на день быстрее, чем полагалось по замыслу Скамандра.

Однако путь по козьим тропам был нелегок. Горы высились надо мной, упираясь вершинами в небосвод. Я невольно проникался их безмолвным и несокрушимым величием. Мне начинало казаться, что и сам царь персов должен быть среди этих круч и высот грозным великаном вроде Полифема* и править он должен такими же гигантами. И справиться с ним, как и Одиссею с Полифемом, будет куда как непросто. Ближе к небесам становилось все холоднее, особенно ночью. В ущельях лежали снега, не таявшие, как видно, со времен создания мира. Когда наползали густые туманы и меня окружали тени чудовищ, от сумрачных мыслей и снов не было покоя.

Скалы в тех краях имели красноватый оттенок, и я видел в этом предзнаменование грядущих бед в Персиде.

И вот на третьей утренней заре моему взору открылось широкое плато, оруженное могучими гранитными стражами. Солнце поднималось передо мной из-за гряды, заливая великий простор золотистым светом. Свежий ветерок, “пахнущий” небесной чистотою, дул мне в лицо с востока, холодил кожу, а солнце уже чуть-чуть обжигало ее. В лазурном небе розовели невесомые корабли Гермеса*. И вдруг необъяснимая радость наполнила мое сердце, и эта радость обратилась в чувство великой свободы. Хотя, если разобраться, в тот час я был не более свободен, чем преступник, проданныйрабство и прикованный к галерной скамье.

-- Персы! Пасаргады! -- выкрикнул мой проводник, до этого мгновения раскрывавший рот тлько для того, чтобы торопливо проглотить лепешку.

Он тянул руку, указывая вниз. Я пригляделся и увидел вдали небольшое селение, состоявше из редко разбросанных домов и одного здания покрупнее, обнесенного невысокой стеной и окруженного густой растительностью.

Я развернул пятую карту (со второй по четвертую не понадобились) и приложил ее к настоящим горам. Все совпадало. Только на карте Пасаргады выглядели куда внушительней.

“Если он и лжет, то Пасаргады все где-то рядом,-- подумал я.-- Теперь найду сам. Дальше держать при себе этого “крысенка” опасно.”

Я бросил ему серебряную драхму и не успел моргнуть, как монета, эламит и его мул пропали.

“Погребенному эллину” запрещалось молиться. И вот, уже не призывая себе на помощь никаких богов, Анхуз-коновал двинулся по тропе вниз к селению.

Спустившись, он первым делом присмотрел заметный камень у дороги и спрятал под ним ядовитые вавилонские шипы. Потом он поскакал мелкой рысью, с любопытством осматривая чужую страну.

Плоскогорье местами поросло густым кустарником, местами же казалось пустынным и бесплодным. Однако вдали, за селением, виднелась длинная полоса очень густой растительности. Видимо там пробегала река. По сторонам от дороги, довольно далеко от нее, можно было различить и небольшие, узкие наделы обрабатываемой земли. К одному из них вели длинную вереницу мулов, груженых бурдюками с водой. В общем же было безлюдно, и, когда мой Анхуз-коновал заметил впереди двух быстрых всадников, покинувших селение, у него не возникло сомнений в том, что всадники спешат встретить именно его, чужака, проникшего в эту тихую страну.

Всадники были вооружены копьями. Когда они приблизились, Анхуз-коновал разглядел их одежду. В это прохладное утро, когда пар валил из конских ноздрей, персов грели ладно скроенные овечьи шкуры, вывороченные мехом внутрь. Из-под шкур свисали полы длиннорукавных хитонов, вытканных из плотных шерстяных тканей. Кожаные штаны-анаксариды скрывали их ноги, а в закрытых и очень мягких на вид башмаках прятались ступни. Осталось упомянуть только их высокие войлочные шапки с загнутыми вниз острыми концами. Анхуз-коновал, закутанный с ночи в полдюжины льняных сирийских тканей и шерстяной плащ, обутый в сандалии с узкими кожаными прокладками слегка позавидовал персам и не отказался бы превратиться в какого-нибудь местного коновала, одетого в варварские шкуры.

Сократив расстояние до половины стадия, персы разъехались в стороны и приблизились так, что чужестранцу пришлось вертеть головой. Оба воина были светлокожи и светловолосы, с прямыми открытыми лицами. Оба -- если бы только не эти варварские штаны -- напоминали воинов ахейской древности, героев сказаний о Трое: небесная голубизна в глазах, густые золотистые бороды, гордый, хотя и не надменный вид. Уже не Анхуз-коновал, а милетянин Кратон тайно подумал, что, может быть, и вправду, как уверяют иные знатоки древности, персы и эллины происходит из одного рода, пришедшего из какой-то неведомой страны то ли на севере, то ли на востоке.

Я остановился. Остановились на расстоянии двух протянутых копий и всадники. Заговорил старший, подъехавший ко мне справа.

-- Путник! -- произнес он по-арамейски, но с мягким выговором.--Именем Митры, владыки границ и верного слова, ответь, кто ты и куда держищь путь!

Лгать полагалось, не отводя и не опуская взгляда:

-- Анхуз-коновал из Дамаска. -- Я обратил к всадникам свои ладони и развел руки в стороны.-- Прослышал о беде вашего царя, да пошлют боги здоровье и благополучие ему и его коням. Мне известно, как излечить эту болезнь. Кони славного повелителя вновь станут лучшими на всем свете.

Персы переглянулись, и старший сделал знак. Они отъехали. Затем, сойдясь, тихо переговорили между собой, и старший сказал:

-- Следуй за нами, чужестранец.

Солнце быстро поднималось над плоскогорьем, и ясный день становился все теплее.

Когда мы достигли селения, мои проводники-стражники перешли на шаг. Я забеспокоился, что они могут задержать меня здесь и учтиво сказал им, что хотел бы попасть в Пасаргады не позднее полудня. К тем словам добавил, что готов щедро отблагодарить их, если они проводят меня до места.

Воины дружно расхохотались на всю округу. Мне даже послышалось эхо в горах.

-- Теперь уж ничего не выйдет,-- сказал старший, он ехал позади меня.-- Ни к полудню, ни к полночи. Даже к зиме не выйдет.

И оба вновь рассмеялись.

Тут-то я догадался. Эта и называлась Пасаргады! Эти жалкие домишки, числом в три, от силы четыре десятка -- и была вся царская столица персов, из которой правил своим счастливым народцем сам Кир!

Ни крепостной стены, ни сторожевых башен, ни рва! В изумлении озирался я вокруг. Несколько пожилых мужчин в длиннополых шерстяных одеждах вышло из домов посмотреть на чужеземца. Полдюжины ребятишек, прячась, выглядывали из-за разных углов. Женщин я не видал ни одной. Живности еще сумел насчитать -- с десяток темных коз и овец, бродивших между домов да четырех крупных пастушьих собак, привязанных к железным кольцам, что висели на стенах. Они тянули носы в мою сторону и глухо рычали. Вот и вся была угроза.

“Где грозное войско? Где конница и колесницы? -- недоумевал я.-- Кто устрашился этого горного муравейника и его обитателей? Почему со всех концов света к безобидному пастуху подбирается смерть?”

Не успел я толком оглядеться, как очутился перед глинобитной оградой, за которой произрастал густой сад. Плодовые деревья уже начали цвести, и это место показалось мне тихим и блаженным уголком на самом краю обитаемого мира.

Всадники спустились с коней перед простыми досчатыми воротами. Сошел на землю и я. Старший громко окликнул кого-то на своем наречии. Через несколько мгновений ворота приоткрылись. Из сада появилось еще два воина с копьями, а за ними вышел человек лет сорока. Его высокое положение выдавали только грубая золотая цепь на груди, два золотых браслета на правом запастье и, конечно же, гордая осанка. В прочем он был одет так же, как и воины.

Я поклонился ему до земли, а мои проводники даже голов не склонили. Позже я узнал, что они происходят из древнего персидского рода, равного по крови самим Ахеменидам. Тот, кто вышел к нам, был хазарапатом, то есть управителем царского дворца и начальником царской стражи. Его имя было Уршаг.

Воины коротко переговоили с хазарапатом на своем наречии, и Уршаг обратился ко мне, а вернее к Анхузу-коновалу очень приветливо:

-- Анхуз! Царя персов нет дома. Я приветствую тебя от его имени. Мы слышали о тебе. Твоя слава обогнала тебя.

Вслух я поблагодарил хазарапата, а про себя -- Учителя, умевшего рассылать нужные слухи по всему свету.

-- Царь примет тебя с миром и щедро одарит, если ты вылечишь коней,-- продолжал Уршаг.-- Кров, пищу и омовение ты получишь немедля.

-- Первым делом желаю взглянуть на больных коней,-- сказал я.

-- Великий Митра и твои боги, Анхуз, да хранят тебя! -- громко произнес хазарапат и, приказав широко открыть для меня ворота, повел меня внутрь.

Это место оказалось и вправду блаженным и плодородным уголком, напоенным волшебными ароматами. Едва мы углубились в сад, как до моих ушей донеслось пение птиц и журчание воды. Оказалось, та речка, которую я заметил еще с горного склона, протекала через дворцовые пределы, где была искусно разбита на множество живописных ручьев.

Внезапно мой конь испуганно фыркнул и дернулся в сторону, едва не сбив меня с ног. Один из воинов тут же подхватил его под уздцы, а хазарапат жестом приказал увести жеребца. Из кустов нам навстречу неторопливо вышли два пятнистых хищника. То были гепарды. Я знал, что эти равнинные кошки поддаются полному приручению, но и мне, Болотному Коту, поначалу стало не по себе. Персидские же кони только повели ушами. Один гепард, подойдя, сразу сунул голову под руку хазарапату, и тот ласково почесал хищника за ухом. Другой же, унюхав чужака, потерся о мое бедро, пометив меня как свою собственность. Я был доволен -- с этим “стражником” царя уже не будет хлопот,-- но ласкать зверя, как позволялось управителю, не стал.

И вот я увидал сам дворец и даже устыдился того, что никак бы не назвал его этим словом, доведись увидеть мне такое здание в Милете, а тем более в Афинах. Это был просто большой дом, который мог бы себе выстроить любой состоятельный торговец. Дом был довольно просторен и чем-то напомнил мне казарму наемников около Афин. Дворец Кира, не украшенный ни облицовкой, ни узорами мог казаться издалека просто двумя грубыми каменными плитами, положенными одна на другую. Та, что поменьше, лежала поверх большей. В верхней был “просверлен” ряд окошек-дупел. Нижние же окошки были едва заметны на высоте в полтора человеческих роста. Поначалу я заметил только один вход во дворец и предположил, что есть еще по меньше мере один тайный, где-нибудь позади. Со стороны парадного входа был короткий портик, имевший ряд крупных, грубо обтесанных колонн. Каждая капитель изображала две массивные бычьи головы. Двери дворца отливали блеском темной бронзы.

Осмотрев на ходу все, что мог, я подумал так: в этот дворец проникнуть или же совсем легко, или же очень трудно.

Конюшня располагалась на задворках, представляя собой протяженный сарай на каменном фудаменте.

-- Вот они! -- указал управитель на стойло, отделенное от прочих глухой перегородкой.

Отравленные кони имели жалкий вид. У меня даже закралось опасение, что мой предшественник переусердствовал и моего противоядия не хватит, чтобы вывести отраву из этих истощенных, полудохлых животных. Наверно, это и вправду были любимые кони царя, раз он еще не приказал забить их и сжечь где-нибудь подальше от дворца.

-- Колдовство? Дурной глаз? Дело Ажи-дахаки*?-- спросил хазарапат.

Со знающим видом я покачал головой:

-- Лишайники. Кое-какие из них бывают ядовиты в новолуние. Готов взяться за дело прямо сейчас. Порадовать царя, когда он вернется.

-- Начни с этих двух,-- ткнул пальцем управитель в самых худых и слабых.-- Посмотрим, что у тебя получится.

-- Когда же вернется повелитель персов? -- осторожно полюбопытствовал я.

-- Воля царя,-- ответил управитель.-- Царь охотится в горах.

Вечером того дня он уже был доволен мною. Кони стали охотно пить в воду, в которою было подмешано противоядие, а потом также охотно умяли большую охапку сена, хотя с начала болезни и до этого дня хватали по травинке.

Миновал один день, за ним -- другой. Я жил при конюшне, с двумя конюхами, которые стали смотреть на меня, как на сошедшее с небес божество. Приходилось радоваться вместе с Уршагом, скрывая тревогу. Кони быстро выздоравливали, а их хозяина все не было.

-- Смогу ли принять плату из рук славного царя персов,-- не выдержав, спросил я Уршага на третий день.

-- Воля царя,-- сказал тот.-- Бояться нечего. Не приедет царь, получишь плату из моих рук. Знаю, сколько заплатит сам царь. Не обижу.

На четвертый день я осмелился погулять по саду. Воины-стражники, прослышав о моих чудесах, улыбались и кланялись мне, но подойти близко к задним дверям дворца не позволили. Пара ручных гепардов бесстрастно наблюдала за мной, когда я ходил вдоль внешней стены.

Настала пора приглядываться и к хребтам, так же защищавшим плоскогорье, как стены защищали дворец. Если бы работа завершилась, если бы все конские хвосты и гривы отросли бы вновь, а меня с почетом и золотом выпроводили бы вон до возвращения Кира, то пришлось бы найти себе щель где-то в горах и поглядывать оттуда на дворец, подобно ястребу, следущему за норой.

Конюхи играли в дощечки, как в кости. Коротая время, пригляделся и к этим дощечкам. Персы обрадовались. Денег у них не было и не бывало. Стали играть на плоды инжира. Мне так удивительно везло, что пришлось опасаться и того, что конюхи в конце концов примут меня за колдуна и распустят ненужный слух, или же, того хуже, вся моя удача, вся судьба растратится на объедение инжиром. Чтобы проигрывать, пришлось научиться шельмовать не в свою пользу.

Утром на девятый день, когда все кони уже наели бока и резвились на выгоне, я как обычно взглянул на дальние горы, в ту сторону, откуда пришел сам, -- и весь похолодел. Там, по главной вавилонской дороге, спускалась вереница повозок. Иудей со своим “товаром” был уже на подходе. Значит, и “ученый муж” мог таиться где-нибудь поблизости.

Пока я тревожно глядел вдаль поверх стен, деревьев и даже гор, вокруг внезапно началась суета. Несколько стражников побежало ко внешним воротам. Донеслись радостные возгласы и строгие приказы хазарапата. Со свистом ветра пронеслись мимо меня гепарды, только два золотистых пятна мелькнули среди кустов. Все конюхи -- добрая дюжина -- уже мчались куда-то со всех ног.

-- Царь! Царь возвращается! -- закричали они мне в разнобой на бегу.

Еще несколько мгновений я стоял столбом. Стук копыт раздался внезапно -- сразу громко, словно отдаленные раскаты грома. Царь персов появился где-то рядом, в устье ближайшего к Пасаргадам ущелья.

За деревьями сада и стенами ничего не было видно. Я тоже двинулся в сторону ворот. Но неспеша. Нужно было успокоиться, все обдумать и рассчитать. Один тонкий, короткий кинжал, пригодный для удара вплотную или броска с десяти шагов, был при мне. Оставалось решить, что ценнее: спасение или вечное почетное гражданство. Я был молод, но сердцем все же не слишком горяч.

Все воины, стражники дворца, выстроились в две шеренги от ворот до бронзовых дверей. Там в золотой одежде, вытканной явно не в этих диких краях, встречал повелителя хазарапат Уршаг. Только конюхов пропустили к воротам. Остальные слуги и подданные остались за плечами воинов, державших копья ровными рядами.

Я стал опасаться, что в этом торжественном столпотворении ничего толком не выйдет. Пробиться вплотную к повелителю стража не даст, а на точный бросок издалека рассчитывать нельзя. Но в том, что нынешний ясный день станет последним днем царя Кира, сомневаться мне не полагалось.

Я нашел довольно возвышенное место, с которого были хорошо видны и ворота, и промежуток между шеренгами воинов, и двери дворца, и приближающийся к Пасаргадам иудейский обоз,-- и весь обратился в зрение.

Ворота отворились, и въехала варварская конница. В тот же миг все “нестроевые”, оттесненные стражами, высоко подняли руки и стали выкрикивать славословия.

И я вновь был изумлен. Все всадники казались одинаковыми. Все статны, крепки, но одеты не лучше встречавших меня под городом воинов, если не считать посверкивавших на запястьях браслетов да более дорогих тканей, выбивавшихся из-под светлых, хорошо дубленых овечьих шкур. У всех к седлам были приторочены примерно равные охотничьи трофеи: гроздья птиц, горные косули и козы. Все всадники выглядели немолодо, самому младшему явно пошел уже четвертый десяток. Старший же из них, седобородый перс, ехал первым, но я сразу догадался, что царь не он.

“Кто же из них Кир?”-- недоумевал я и встревожился еще сильнее, когда заметил среди всадников человека, лицо которого казалось бронзовым, как дворцовые двери. То был несомненно эламит, и наверняка тому эламиту было рукой подать до царя.

Но вот в лворцовых пределах грохот утих, кони остановились, и конюхи, бежавшие по бокам и следом, почти одновременно подхватили их под уздцы. А за воротами и за оградой еще слышался стук копыт, и я, подтянувшись на носках, мог заметить по шапкам и копьям, что там разъезжаются в стороны еще полторы-две сотни воинов.

Хазарапат Уршаг, благоговейно, подняв руки, стал спускаться со ступеней дворца. Из дюжины знатных персов, вернувшихся с охоты, вышел невысокий плотный человек, которого я теперь видел только со спины. Уршаг сделал шаг ему навстречу и торжественно поцеловал в левое плечо.

Кир! Невысокий и ничем не примечательный с виду царь персов!

Когда он проезжал мимо, мне даже не удалось запомнить его лица!

И я обозвал себя “невеждой”. Ведь, пытаясь разглядеть всех сразу, не приметил главного отличия. На головах у всадников высились войлочные и кожаные шапки, украшенные серебряными кольцами и чешуйками, но вершины шапок были загнуты вниз. И только царская шапка, поблескивавшая золотыми колечками горделиво торчала своим острым концом в небеса. Вот и все отличие царя!

Впервые за дни моего пребывания в дворцовых пределах бронзовые двери открылись, и царь персов, явившись моему взору всего-то на несколько мгновений, исчез в сумраке своего дома.

Минуло еще немного времени, и снова вокруг дворца стало тихо и почти безлюдно. Стражники теперь стояли вокруг всего дворца, но именно теперь я смог вполне безнаказанно обойти дворец со всех сторон в нескольких шагах от стен, даже мимо задних дверей. Видимо, в отсутствие царя подходить к пустому дому, в котором обитали только слуги и женщины, чужим не позволялось. Священных сил царского тела (персы называют эти силы “хварено”, или “сияние”) хватало, чтобы отогнать от стен всякие злые чары.

Воины знали Анхуза-коновала как пришельца, исцелившего царских коней, и теперь с особенной радостью приветствовали его взмахами рук и копий. Но Анхузу-коновалу не требовалось почестей, золота и похвального слова царя. Он искал лазейки, щелки и выступы на стенах.

Смерть бродила в нескольких шагах от царя. Еще одна смерть или даже две пока что спускались к нему с западных склонов гор. Первая не хотела делить свою добычу с остальными и потому жадно бродила кругами, ища подступ к жертве.

Я предоставил Киру выбор: или он сам придет на конюшню, когда с выгона приведут не совсем окрепших коней, или дождется меня ночью в своей собственной опочивальне.

По выбору или само собой, вышло второе.

С каждым часом кровь в моих членах становилась все горячее. Каждая мускульная жила как будто превратилась в туго натянутую тетивы, а все чувства обострились, словно у хищника, готового к броску.

Я слышал, как хрустят камешки под ногами воинов, охраняющих дворец и покой царя, как пчелы перелетают с цветка на цветок, а по земле пробегают жужелицы. Слышал не только пение птиц, но и тонкий свист их перьев, когда перелетали они с ветки на ветку где-то в дебрях сада. Мне казалось, что начинаю различать гулкий голос царя в стенах дворца и шепот его женщин, навечно спрятанных от всех чужих глаз. И с каждым часом с расстояния в сотни стадиев все отчетливей доносился скрип колес и позвякивание медной посуды в обозе иудейского купца.

Глаза улавливали движение чуть не всякого листика в саду и уже начинали прозревать сквозь всю толщу растительности, сквозь стены. В своих грезах я уже мог пересчитать всех стражников, проникнуть за бронзовые двери, сквозняком пронестись по комнатам и переходам, заглянуть за углы и пологи.

Так дождался и заката, и ночи. То ожидание длилось как будто дольше моего путешествие из Милета в это горное гнездовье.

Я был уверен, что иудей благополучно добрался до Пасаргад. Знал без сомнения, что в этот день он не был и уже не будет допущен во дворец. Предполагал, что вавилонянин не повернул назад и ему куда легче, чем обремененному грузом иудею, появиться в любое мгновение по эту сторону стен. Да, стены были низки, а сад чересчур густ. Будь я хазарапатом, то возвел бы преграду понадежней.

Незадолго до полуночи Болотный Кот наконец вышел на охоту.

С черных небес, полных необыкновенно ярких звезд, быстро опустился холод. Сад застыл без звука и движения. Всю мою одежду составляла тугая повязка на чреслах да еще, можно считать, тонкий слой оливкого масла, которым я как следует натерся для большей гибкости членов и для того, чтобы немного отбить человеческий запах. Но холода не чувствовал и знал, что сил против него хватит на всю ночь.

Конюхи спали крепко.

Укрепив на поясе все необходимое -- два маленьких кинжала в ножнах, веревки и несколько железных крючков -- я двинулся по саду. Стояла глухая тьма. Только огни факелов, горевших у парадных дверей дворца, теплыми звездочками поблескивали сквозь листву.

Первым делом предстояло добраться до внешней стены и забросить на нее мешок с одеждой и дюжиной лепешек, удержав при броске конец веревки, привязанной к этому мешку. Ведь я так и не решился облегчить свои хлопоты и закончить свою жизнь вместе с делом здесь, на копьях стражников. Значит, приходилось думать и о завтрашнем дне, о том, как унести ноги, а потом спрятаться и выжить в горах первое время, в дни самых упорных облав.

Итак, забросив мешок со своей жизнью на стену, я повернулся назад, обратил взор ко дворцу и двинулся во тьме навстречу своей судьбе. Местами я шел, как человек, местами -- на четвереньках, как хищник, под кустарником проползал ящерицей.

Мне удавалось хранить первозданую тишину. Ни один камешек не зашуршал под ступнями, ни одна ветка не хрустнула. Хотя, признаюсь, исцарапался я в саду изрядно.

И вот, когда, по моему расчету, я преодолел половину первой и самой легкой тропы, мне вдруг послышалось чье-то дыхание. Я замер и, поводив головой, приметил два огонька, холодных, как звезды, но крупнее и ближе самых ярких звезд. У самой земли, сквозь тьму сада огоньки приближались ко мне. Как мне хотелось в те мгновения остановить не только дыхание, но и сердце и похолодеть подобно самому мертвому камню. Но вся плоть моя горела.

Я опустился на колени, и гепард своим прохладным носом ткнулся мне в висок, а потом пощекотал мне своим ухом шею и плечо. Ничего не оставалось, как только почесать его за ухом. Тут и второй по-дружески толкнул меня лбом в поясницу. Было приятно, что приняли за своего, но не предлагать же было им общую охоту!

Оставалось еще чуть-чуть поублажать их, а потом быстро перерезать шеи обоим. Но, к счастью, судьба забрала из моих рук это злое дело. Вернее, произвела обмен.

Странный шорох мы услышали все трое, и трое разом навострили уши и выгнули спины. Я остался на месте, а гепарды, как истинные хозяева сада, бросились во тьму.

Послышались треск веток, рычание, приглушенный вскрик. Некто, явно двуногий, выскочил на меня и, споткнувшись об мою ногу, растянулся плашмя. Мига хватило, чтобы прыгнуть ему на спину и проткнуть кинжалом тьму вместе с его шеей. Двуногий содрогнулся подо мной и захрипел. Но и позади меня, в кустах, раздался ужасный хрип, а затем -- истошный кошачий визг. И сразу же вдали, у дворца, загремел топот ног.

Шумное начало -- самое плохое начало. Теперь только десятикратная быстрота могла спасти мое дело. Я оставил простор для стражей и со всех ног кинулся в обход, ветками и шипами срывая с себя кожу.

У задних дверей дворца валялась целая шеренга искусно заколотых стражников, все факелы были ослеплены, а ловкий убийца -- мне так и не удалось узнать, чьей школы -- уже карабкался вверх, цепляясь за щели своими кинжалами.

Сбросить его вниз -- наделать лишнего шума. И вот, достигнув другого угла, где еще при свете дня приметил все выступы и щелки, я полез наперегонки со своим соперником.

Олимпийский венок не ждал победителя. Награда была другой -- пара мгновений отдыха. Мы столкнулись наверху в безмолвной схватке, и его уставшая рука промахнулась. Лезвие со свистом пронеслось мимо моей щеки, коснулось лица только зябким дуновением.

Я бросился клубком ему под ноги, перекатился через плечо и своим жалом достал врага в печень. Он фыркнул, как жеребец и осел, процедив сквозь зубы проклятие на каком-то неясном наречии.

Моя рука вырвала острие из плоти, ибо все эти жертвы были пока не в счет. Моему кинжалу полагалось остаться только в главной жертве. На рукоятке железного жала красовалась мета -- двуглавый тигр. Об этой мете по всему миру прошел бы слух, и тогда тот, кто платил Скамандру, убедился бы, что дело сделано именно его наемником и деньги не пропали зря.

Самый густой мрак стоял в окнах верхних покоев. Внизу же, поодаль, все еще продолжалась какая-то возня, раздавались приглушенные крики стражников, рыскавших в устах.

Оценив обстановку, я решил, что на последнем десятке шагов надо сохранить полное хладнокровие и ни в коем случае не торопиться. Прижавшись к стене между окошками, я разложил между ног испытанные средства -- дощечку, пузырь и травку Цирцеи.

Все удалось не хуже, чем на постоялом дворе, только сначала пришлось подрезать перепонку из большого бычьего пузыря, которым затянули на ночь окно.

Когда пролез в него, то первой спящей свиньей, попавшейся мне под ноги, оказался один из царских евнухов.

Я попал на женскую половину дворца. Как в тех предзакатных грезах, мне теперь пришлось наяву, хоть и в полном мраке, пробираться подобно сквозняку сквозь занавеси и пологи, по коврам, через тюфяки и неподвижные тела, ощущая всей своей плотью их покорную теплоту. И я молил разом всех богов, чтобы не шелохнулась и не подняла крика ни одна из одурманенных дыомом женщин. Эта, хоть и варварская кровь, замарала бы не кинжал, а всю мою душу, так что не отмыться б потом ни в какой реке, даже в Лете*.

Чутье подсказывало, что царь где-то рядом. Он уже побывал в своем варварском гинекее* и мог возвратиться вновь, ведь не один день провел вдали от ласок.

И все же я не стал устраивать ему засаду среди складок женских материй. Время торопило, и дышать в повязке было слишком тяжело. Я пробрался к дверям и, приоткрыв их на половину локтя, выскользнул в узкий коридор.

По сторонам коридора была еще пара дверей. В щели ближней из них пробивался свет. Я сунул нос в дальнюю, таившую мрак. За ней было прохладнее и стоял чад благовоний, отдававший, однако, запахом нечистот. Там было отхожее место гинекея. Тогда, слегка приподняв другую дверь, чтобы не заскрипели петли, я выглянул в светлое помещение.

Там широкая -- для трех человек -- лестница спускалась в нижнюю половину дворца. По одну сторону от лестницы виднелась часть галереи и два ее угла. В ближайшем углу, то есть у верхней ступени, стояла бронзовая тренога с масляным светильником, а рядом с ним, на низеньком, стульчике дремал безбородый страж-евнух, у которого с поясы свисали ножны с коротким мечом.

По закону симметрии, на противоположном конце площадки, не видном в дверную щелку, полагалось быть второй треноге и дремать второму евнуху. Глазомер и чутье подсказывали, что расстояние между стражами -- шагов двадцать. Это означало, что по соседству с этой дверью наверняка есть двери, ведущие в другие комнаты.

Только я вновь натянул повязку себе на нос, чтобы вернуться назад, как евнух встрепенулся на своем стульчике и и огонек светильника тревожно вздрогнул.

Взгляд мой скакнул к окошку, под которым сидел стражник,-- уж куда быстрее, чем сам евнух поднялся на ноги и повернулся лицом к перепонке. Верно, ему что-то послышалось.

В тот же миг копье пронзило извне перепонку и воткнулось евнуху в лицо.

Мне пришлось отдать соперникам еще несколько мгновений. Второй стражник двинулся на помощь к первому еще до смертельного удара. Он шел не торопясь, но, когда удар копья поразил его напарника, вскрикнул и бросился со всех ног к лестнице. Едва он приблизился к двери, как я распахнул ее, ухватил евнуха за пояс, дернул на себя и на острие своего кинжала, а в следующий миг толкнул обмякшее тело в отхожее место.

Тем временем, один чужак успел проникнуть в дворец, а другой уже просовывал голову в окошко.

Первый, едва я появился на свету, метнул было в меня один из своих кинжалов, но поостерегся. То ли побоялся лишнего шума при промахе, то ли решил сохранить в руках оба своих жала.

Наши тени сошлись в безмолвной схватке раньше нас. Мой противник, одетый лишь в анаксариды, а по виду арамей, двигался очень умело, качаясь, как паук и уходя от боковых ударов. Сам он успел махнуть кинжалом дважды и даже поцарапал мне предплечье. Но я воспользовался его коротким отступлением и, качнувшись назад, метнул него железный обоюдострый шип. Острие вознилось в солнечное сплетение.

Добив врага одним ударом и удержав его за волосы, чтобы не падал с грохотом на пол, я успел отолкнуть ногой второго, который уже пробраться во дворец целиком. Он отлетел к стене, но тут же выдернул копье из убитого евнуха и вновь напал на меня.

Увернушись от острия и схватив за древко, я дернул врага на себя. Но в тот же миг у меня в тылу послышалось очень опасное движение. Закон симметрии оказался против меня. Я не поспевал за всеми и не мог раздвоиться. Только качнулся в сторону, избегая прямого удара в спину и нанося “копьеносцу” передо мной слабый, слишком протяженный укол сбоку под ребра.

За моими плечами послышался мощный, рубящий выдох тяжкого лезвия и меня опахнуло теплом. Раздался звонкий удар об пол.

Я развернулся волчком, выставляя копье для резкого, короткого укола.

Прямо на меня падало обезглавленное тело.

Я невольно отступил на шаг, и тело рухнуло к моим ногам.

Краем взора я заметил откатившуюся голову, за которой по полу протянулся багровый хвост.

И ту голову с ужасом узнал. Она принадлежала Нарциссу, одному из лучших учеников Скамандра и -- моему приятелю по школе. Сладкоголосому Нарциссу принадлежала та голова! Значит, сам Скамандр послал его мне вослед -- убить меня ударом в спину!

Рука Нарцисса все еще вздрагивала, сжимая рукоятку кинжала.

Я только что был сгустком огня -- и сразу превратился в холодный камень. Пальцы мои онемели, будто я сделался стоячим трупом. Трупом -- хоть и не достало меня острие.

Передо мной был царь персов Кир.

Он стоял, пригнувшись и расставив крепкие ноги, и держал в опущенной правой руке короткий, слегка изогнутый меч. Он пристально смотрел на меня.

На нем висел только просторный шерстяной хитон с рукавами до плеч. Хитон едва скрывал его срамное место, и прямо против срамного места край одежды был чуть замаран брызгами крови.

Первый и последний раз в своей жизни видел его голые ноги -- немного кривые, потому уменьшавшие рост, очень жилистые, покрытые густым рыжеватым волосом.

Царь Кир стоял против меня и смотрел мне прямо в глаза.

В эти мгновения уже грохотала лестница под ногами стражников, бежавших наверх спасать своего повелителя, уже мелькали новые огни.

Я успел бы поразить Кира в любую из смертельных точек -- в печень, в сердце, в шею или в глаз. Успел бы проткнуть его, убить его и один раз, и дважды, и трижды. И, полагаю, даже успел бы спастись сам, ведь до окошка оставалось рукой подать. Но ведь не только Анхуз-коновал, но и сам Кратон из Милета сделался трупом, пусть -- с копьем и кинжалом в руках. Только ступни еще чувствовали тепло, но -- чужое тепло, что еще выплескивалось с кровью из чужого тела, распростертого на полу.

В светлых глазах царя гор я не видел гнева. Только -- покой и власть. Тот покой и ту власть, которую видишь, глядя на далекую горную вершину.

И руки мои вдруг потеплели, и пальцы ожили.

И мои пальцы отпустили и копье, и кинжал. Оружие со звоном упало.

Воины уже обступили своего повелителя, и полдюжины копий защитили царя персов.

Кир вполголоса проронил одно слово -- и копья не пронзили меня насквозь. То слово значило: “Живой!”

Мы были квиты.

Два копья уперлись остриями мне в пах, одно -- в кадык. Получилось, что я смотрю на царя сверху вниз. Все силы я отдал тому, чтобы не отвести глаз.

И вдруг словно молния ударила в меня -- и разразился гром.

Мы оба разом захохотали.

И от смеха я ожил весь и порезал-таки шею об острие копья, но не заметил боли. Воин же с испугом отстранил оружие.

Мы с царем смеялись долго. Огни светильников заискрились у меня перед глазами, и все поплыло вокруг.

А потом мы оба перевели дух, и он спокойно, едва ли не по-дружески вопросил меня на арамейском наречии:

-- Что ты здесь делаешь, вижу. Ответь, что должен был сделать. Убить убийц или царя.

Я отвечал правду и наслаждался этим:

-- Царь! Я пришел убить тебя, но сначала -- убить твоих убийц.

Произнося эти слова, я впервые чувствовал в себе неописуемую полноту жизни и необъятную силу.

-- Говоришь правду, вижу,-- кивнул царь персов, не сводя с меня глаз.-- Зачем?

-- Чтбы оставить их позади.

-- Не о том спрашиваю.

-- Такова моя служба, и таков мой заработок.

-- Довольно,-- снова кивнул царь персов.-- Остынь. Остуди свою память. Ночь еще не кончилась. Эта ночь будет долгой.

Он повернулся ко мне спиной и, указав пальцем куда-то в сторону и вниз, скрылся за своими стражниками. Воины сразу сомкнулись плотным строем, надвинулись на меня, схватили сильными руками, и я, не сделав ни одного шага по полу, очутился в стороне и внизу -- в какой-то темной и холодной каморке, вполне пригодной для прояснения памяти.

Помню, что совершенно не чувствовал страха и был очень доволен собой. Там, в подпольной тьме царского дворца, у меня не возникло никаких обид на Скамандра, так хотевшего поскорей сделать Кратона почетным гражданином Милета. Не было никакого желания отомстить ему. Т а м у меня даже не возникло любопытства, зачем понадобился Скамандру этот базарный “фокус с шариками”, исчезающими из руки. Т а м мне хотелось только, чтобы царь Кир задал мне еще какой-нибудь вопрос и я так же правдиво ответил бы ему, не взирая на самую дорогую цену правды.

И царь дал мне такую возможность, за что я и по сей день благодарен ему больше, нежели Скамандру -- за самое почетное гражданство.

Прежде, чем вновь привести к царю пойманного убийцу, его одели в чужую одежду, но тоже арамейской, а не персидской принадлежности. Той, в которой он явился во дворец, видимо опасались, хотя наверняка всю общупали и перетряхнули.

И вновь я проделал короткий путь, не сделав ни единого шага, то есть повиснув в крепких руках царских стражей.

Они перенесли меня в другую комнату, попросторней застенка, но с такими же грубо обтесанными каменными стенами и без окон. Ту комнату освещали простые глинные светильники, заправленные скорее всего пальмовым маслом. Прежде чем меня ткнули носом в пол, я успел заметить три небольших резных стульчика на возвышении, а на стене, позади возвышения -- золотую чеканку в виде орла с небольшой головкой и широко распростертыми крыльями. То был родовой знак Ахеменидов.

Стражи молча поставили убийцу на колени, пригнули ему голову к полу, а один даже придавил его шею ногой.

Вскоре я услышал, как открылась дверь (но не та, через которую внесли меня), послышались мягкие шаги, шуршание одежд, и вот с возвышения раздался властный голос:

-- Поднимите его!

Я очутился на ногах.

-- Отпустите ему руки! -- повелел Кир.

Стражники освободили мои уже онемевшие от крепких захватов предплечья. Замечу, что меня не держали связанным.

Теперь царь персов возвышался передо мной во всем своем блеске -- в шкуре гирканского тигра, грубо подкрашенной в пурпур, в шерстяном хитоне с рукавами до запястий, в анаксаридах из светлой кожи и высоких башмаках с золотыми колечками и тесемками, стягивавшими голенища. На голове Кира поблескивала золотыми кольцами остроконечная тиара, закрывавшая уши.

Теперь Пастырь персов показался мне гораздо крупнее и гораздо старше, чем в час, а вернее в миг нашего первого, чересчур близкого знакомства. В густой, тщательно завитой кольцами бороде резко проглядывала седина. Черты казались правильными, если не считать крупноватого носа. Лицо выглядело прямым, продолговатым и несколько тяжелым. Лоб царя был чист. Я не увидел на его лбу ни тяжелых складок, ни торчащего вверх над переносицей прямого “копья тиранов”. И щеки его совсем не одрябли, как бывает у людей не воздержанных или просто утомленныхжизнью.

Удивили меня его руки, неподвижно лежавшие на небольших подлокотниках,-- крупные, очень широкие кисти и резко выделявшиеся костяшки пальцев, какие бывают у каменотесов или пахарей. Я взглянул также на его стопы и подумал, что они непропорционально малы по сравнению с кистями. Впрочем, потом мне иногда казалось, что в оценке этих подробностей мной владела невольная иллюзия, вызванная освещением.

По правую руку царя сидел высокий, довольно худой человек, тоже в тигровой шкуре, но не крашенной, и тоже в тиаре, но с загнутым вниз концом. То был Гистасп, двоюродный брат Кира, по своей воле отдавший ему власть над Персидой. Он выглядел на пару лет старше царя

А по левую руку от Кира находился змееликий эламит, посаженный Вавилонским царем правитель Элама по имени Гобрий, в те дни -- гость царя персов. Без всякого колебания ему можно было дать и сорок, и восемьдест лет от роду. Роскошь его одеяний, похоже превосходила все богатство самого Кира. Темно-синий парчовый кафтан* эламита, скрывавший ступни, весь переливался узорами из золотых лилий. Пояс сверкал драгоценными камнями. Шапка на нем была круглая, плотно прилегавшая к голове и перетянутая составным обручем из электра*. Само же лицо эламита так и отливало бронзой, а с тонких губ не сходила неподвижная улыбка. Этот человек вызывал у меня смутные подозрения, и Кир, как мне казалось, заметил мою тревогу.

-- Итак, ты -- Анхуз-коновал из Дамаска,-- неторопливо выговаривая каждое слово, будто кладя камень на камень, сказал Кир.

-- Нет,-- покачал я головой,-- или не больше, чем на тридцать дней моей жизни, проведенной в Дамаске.

Кир переглянулся с эламитом. И в то время, как улыбка на губах эламита не дрогнула, на лице Кира промелькнуло самое искреннее, хотя и сдержанное изумление.

-- Однако ты излечил коней,-- также ровно и твердо произнес он.

-- Это верно,-- искренне подтвердил я.-- Но должен сказать, царь, что исцеление твоих прекрасных коней и убийство твоих убийц -- дела одного и того же порядка.

У Кира приподнялись брови, у Гистаспа брови, напротив, опустились. Улыбка Гобюрия стала шире, вернее -- “удлиннилась”, а в его глазах коротко вспыхнул огонек любопытства.

-- Вижу, не наши вопросы, а наше молчание скорее раскроет все твои тайны,-- немного подумав, заметил Кир.

Таков был приказ рассказывать все начистоту. И я рассказал все, скрыв только имя Скамандра, историю школы Болотных Котов и все знания, запрещенные клятвами. Частичная правда тоже может считаться полноценной правдой, если ей не пользоваться только для своей выгоды, как пользуются ложью. Кратон-Милетянин выходил просто наемным убийцей и, несмотря на молодость,-- знатоком стран, обычаев и политики их правителей. До сих пор полагаю, что мой рассказ той ночью получился увклекательным, хотя и не мог бы сравниться с повествованием Одиссея, попавшего на остров эаков*.

Когда я закончил, пальцы Кира несколько раз шевельнулись. Сам он казался невозмутим. Гистасп сидел, нахохлившись, а Гобрий напоминал статую, только складки его одежд чуть волновались и сверкали, как тихая вода в лунную ночь.

-- Итак, ты эллин,-- пробыв некоторое время в молчании, также твердо сказал Кир, будто не понаслышке, а своей царской волей теперь раз и навсегда утверждая мое происхождение.

-- Да, царь! -- с гордостью принял я от него свое истинное происхождение.

-- Не очень-то похож на эллина,-- донесся шелестящий шепот эламита, хотя надо признать, что его арамейский выговор был куда более чистым.

-- Я уже сказал, что моя мать была набатейкой.

-- Древний и славный народ,-- с едва заметной усмешкой сказал Гобрий, глянув искоса на царя персов.

-- Никогда не доводилось видеть чистокровного эллина,-- признался Кир.-- У нас в горах не бывает ваших сборищ,-- добавил он, имея в виду рынки.-- Но часто приходилось слышать, что эллины -- народ, не любящий правду, будто правда -- одежда слишком простая для человека, как шерсть на волке или медведе.-- Он свел брови, подыскивая слово.-- И неказистая. Верно ли это?

-- Чужестранцы всегда преувеличивают недостатки соседей,-- попытался я выгородить своих.-- Но чего не отнимешь у эллинов, так это склонности украшать одни слова другими словами.

-- Однако ты эллин, и Справедливый Митра, Спрямитель Путей, видит моими глазами, что ты говоришь правду,-- с некой непонятной мне торжественностью изрек Кир, словно пропустив мою апологию мимо ушей.

-- Это так,-- подтвердил я и попытался развести руками, открыв царю ладони, но стражи вцепились в мои руки и прижали их к моим бокам.

Царь задумался и потеребил нижние колечки бороды.

-- Что ты скажешь, брат? -- вопросил он Гистаспа, повернувшись к нему вполоборота.

-- То, что этот негодяй открыл не все,-- без всякого священного гнева, а скорее даже устало ответил Гистасп.

-- А ты, мой добрый гость.-- Кир в четверть оборота повернулся к эламиту.-- В тебе мудрость многих веков.

-- Эллины владеют своим рассудком и языком, как ласточки и стрижи своими крыльями,-- осторожно прошелестел эламит.-- Можно сказать, он сумел и скрыть и честно проговориться. Изэ т о г о эллина, думаю, можно извлечь пользу.

Мое мнение об эламите раздвоилось. Я не смог побороть чувство благодарности. И было похоже, что он разгадал мои собственные тревоги и сомнения.

-- Если царь позволит, можно узнать больше,-- добавил он.

-- Здесь повелевай, Гобрий,-- охотно позволил Кир и даже, как почудилось мне, вздохнул с облегчением.

Эламит по-змеиному качнул туловищем в мою сторону.

-- Потерявший голову тебе известен? -- вопросил он.

-- Да,-- был мой ответ.-- Раньше видел и голову, и тело в едином целом.

-- Где?

-- В Милете.

-- Имя знаешь?

-- Нарцисс. Его многие знали в Милете.

-- Что он там делал?

-- Пел.

Ни одно мое слово не было ложью, но клятву молчания я был обязан сдержать.

-- Пел,-- усмехнулся Гобрий.-- Здесь он тоже пел. Продавать в одной лавке птиц и оружие -- большая ошибка. Того, кто покупает мечи, могут раздражать птичьи трели. И вот плачевный итог.

-- Милет,-- задумчиво проговорил Кир.-- Ведь этот город очень, очень далеко.

Мне показалось, что в быстром взгляде эламита на царя персов мелькнуло снисхождение.

-- Как ты думаешь, эллин, это он, певец, смог убить гепарда? -- задал Гобрий странный вопрос .

-- Не знаю.

-- Хороший ответ,-- кивнул он.-- скольких ты убил в саду и во дворце?

-- Одного в саду. Одного на дворце. Двух внутри. Всего четырех,-- доложил я.

-- Сражение было большим,-- обратился Гобрий к царю,-- раз на флангах осталось еще столько же чужих трупов.

Внезапно Кир рассмеялся -- в стенах дворца как будто громыхнул раскат грома.

-- Значит, большее число моих славных воинов осталось в живых,-- произнес он уже без всякой улыбки.-- Вот у нас есть эллин. Пусть он и ответит, какой тут был порядок всех убийств и когда полагалось умереть ему самому -- до и или после этого певца. Эллины верят в могущество судьбы. Пусть он даст свою разгадку.

Эламит подался назад, сверкнув складками своих одеяний.

-- У меня нет разгадки,-- ответил я,-- кроме той, что заговор против тебя, великий царь, гораздо больше, чем могло показаться каждому из тех, кого наняли лишить тебя жизни.

-- Хитроумные эллины,-- вполне уважительно проговорил Кир.-- Как мудрено говорят. Скажи проще: кого ты будешь теперь обвинять в своей дурной судьбе и своей смерти?

Не помню страха. Но помню, что испытывал гордость от того, что царь был готов прислушаться к моим самым сокровенным мыслям и выводам.

Как уж там проще ни старайся, а к логову тигра в полный рост и по прямой линии не подойдешь.

-- Раз одним убийцам велели немедля покончить с другими убийцами,-- начал я,-- значит, за всем этим черным делом стоит человек осторожный и остерегающийся молвы. Но он, замышляя против тебя, царь, сам устроил такую путаницу. Выходит, этот человек имеет слабый характер и довольно тороплив.

-- Молод, а как говорит,-- усмехнулся Кир.-- Вот они, эллины. Наверно, все -- певцы.

-- Винить -- не мое дело,-- подойдя к “последней двери”, сказал я и запнулся.

Подозрение, которого от меня ждали, а вернее -- изреченное имя, показалось мне больше и весомее всей моей судьбы. Произнеся это имя, то есь получив право осудить его владельца, Кратон Милетянин, отрекшийся от своего рода, поднимался на ступеньку ближе к царям.

-- Виной царь распорядится, а ты делай свое дело,-- торопливо проговорил Кир, поморщился и подобрал под себя ноги, словно все стесняли его, словно, окажись мы один на один, он бы вскочил со своего трона и, подбежав к преступнику, сам бы тряхнул его за шиворот.

-- Подозрения простого безродного наемника, не связанного узами крови, долга и подданства, падают на царя Мидии,-- признался я и почувствовал, будто начинаю взлетать над полом и над головами обступивших меня стражников.

Кир медленно и глубоко вздохнул, затем оторвал руки от подлокотников и правой взялся за свой широкий пояс, а левую положил на рукоятку своего меча.

Его брат Гистасп не шелохнулся, как будто заснул с открытыми глазами, а эламский гость снова двинулся всем туловищем, теперь -- в сторону царя.

-- Вот так говорят чужеземцы,-- негромко произнес Кир словно бы с тяжестью на сердце.-- И станут говорить потом.

-- Раз так,-- подал голос эламит,-- то мы можем считать этого эллина на один час правителем всех чужеземцев -- арамеев, бактриан, согдов, лидийцев, египтян и даже эллинов. Можно узнать от него все будущие слухи.

По взгляду Гобрия, обращенному в мою сторону, я понял, что избавил его от неприятной необходимости высказывать Киру свои собственные подозрения.

-- Что известно чужеземцу о царе Мидии Астиаге? -- вдруг очнулся Гистасп, понимая, что его царственному брату самому неуместно задавать такие вопросы.-- да почиет на царе великой Мидии милость богов.

Я сказал, что знал.

-- Известно ли чужеземцу, что Кир сын Камбиса, повелитель Персиды, подвластной царю Мидии, никогда не нарушал перед царем Мидии своего слова и никогда не желал получить престол в Эктабане?

-- Готов в это поверить,-- был мой честный ответ.-- Здесь, в горах легче дышиться. И на вершинах гор обитают боги.

Кир снова вздохнул и отпустил пояс, вернул руку на подлокотник.

-- Известно ли чужеземцу,-- продолжал свои расспросы Гистасп,-- что и царь Мидии Астиаг милостиво принял священную отрасль от своей дочери Манданы, несмотря на многие неблагоприятные предзнаменования?

-- В милосердии царя Астиага нельзя сомневаться.

Действительно, чего мидянин ждал сорок лет, раз уж так опасался внука? Чем соперник моложе, тем легче с ним покончить. Неужто и вправду посовестился? Чрезмерная любовь к дочери? Советы мудрых жрецов-магов? Теперь Астиагу было уже под восемьдесят, и иных высокородных наследников, кроме Кира, он не имел. Так чего ему теперь было страшиться своего естественного преемника, который уже почти сорока годами своей жизни доказал царю метрополии*, что не страдает чрезмерным честолюбием? Жажда власти более всего мучает юное сердце, а Кир был уже далеко не юн.

Да, пред лицом Кира мои подозрения слабели. Но я знал, что есть еще одно верховное господство над всеми узами и договорами -- господство Судьбы. И что она нашептала на ухо дремавшему после сытного обеда Астиагу, сам он, чего доброго, не помнил. Но, возможно, запомнил только одно -- страх.

-- Что же, твой рассудок обманывает тебя, чужеземец? -- с деланной усмешкой вопросил Гистасп, видя мое замешательство.

Здесь, в Пасаргадах, валить всю вину на Судьбу не имело смысла. Кир и Гистасп не поверили бы ни мне, ни Судьбе.

-- Не знаю.

Ответить правдивей было трудно.

-- Вот ответ, достойный эллина,-- заметил Гобрий.

-- Эллина, который говорит правду? -- тут же лукаво уточнил царь персов.

Эламит, казалось первый раз моргнул, и на его лице промельнула тень недоумения.

Все некоторое время молчали, только слышалось потрескивание огоньков.

Внезапно Кир встрепенулся.

-- Еще один переход сделан, а мы на том же месте, в том же ущелье. Пойдем новой тропой.-- Он громко хлопнул в ладоши.-- Принести зайца!

Мое изумление не превысило изумления Гистаспа.

-- Брат! -- довольно резко обратился он к Киру.-- Здесь предел благоразумия.

Гистасп стал чего-то опасаться всерьез.

-- Что у нас есть? -- сказал Кир, не поворачивая к нему головы.-- Один мертвый заяц. Восемь мертвых убийц. И один живой убийца. Даже больше того: убийца убийц. Он -- эллин, говорящий правду. Ты сомневаешься, брат?

-- Я всегда доверял твоей прозорливости, брат,-- понизив голос, ответил Гистасп.

-- Мы допрашивали его,-- Кир указал на меня перстом, не отрывая руки от подлокотника,-- а теперь желаем узнать его суждения, как будто он из старших кшатрапаванов* совета племен. Разве не так? Он -- чужестранец, молод, неглуп, многое повидал и, как видно, немало умеет. Девятый мертвец не добавит знания. Узнаем же все, что можем, как верно советует мой добрый гость Гобрий.

Не успел эламит благодарно склонить голову, как стражник внес тушку зайца и, встав ко мне боком, чтобы не загораживать от царя, поднял тушку на уровень моего подбородка.

-- Посмотри и скажи, что думаешь,-- повелел мне Кир.

То был обыкновеный заяц, спинка которого была пробита ударом стрелы. В разгар охоты один из воинов увидел эту готовую добычу у самой тропы. Поскольку заяц был пронзен стрелой с царским, красным оперением, то он не мог взять его в руки, а только поднял на стреле и принес в стан, до которого было рукой подать -- не больше стадия. Кир изумился: он знал, что никакого зайца не убивал и даже обратился к своему копьеносцу. Тот пересчитал стрелы в колчане и сказал, что все на месте. Опасаясь, что тушка отравлена, Кир приказал копьеносцу осмотреть ее. Тот обнаружил, что заячье брюхо распорото и умело зашито. В брюе таился кожаный кошелек со свернутым в трубочку листком пергамента.

Без особого труда и мне удалось добыть этот листок на свет.

-- Прочитай глазами,-- повелел Кир, явно довольный тем, что с первой загадкой я так быстро управился.

Надпись на пергаменте гласила:

“Сын Камбиса! Боги хранят тебя. Твой день пришел. Теперь ты можешь взять царство Астиага, не дожидаясь, пока его разум окончательно помутиться от старости. Больше некому взять державу. А если придет иной, то тебе, имеющему высшее право на престол, не сдобровать. Побуди своих персов на восстание и выступай в поход на мидян. Если Астиаг в войне против тебя поставит военачальником меня или кого-либо из знатных мидян, знай, большая часть войска перейдет на твою сторону. Слово Гарпага.

Все готово. Послушайся моего совета и действуй успешно.

Великий Митра хранит тебя.*”

-- Кто такой Гарпаг? -- спросил я.

Кир взглянул на Гистаспа.

-- Приближенный царя Астиага,-- помолчав, ответил Гистасп, смущенный, что уже не мне, а ему самому приходиться отвечать на вопросы.-- Хранитель Печати Дворца. Стоит на третьей ступени царского родства.

Этот заяц напоминал приманку в капкане.

Открывалось уже три темных пути.

Астиаг создает видимость заговора, чтобы разделаться с Киром.

Астиаг узнает о готовящемся против него заговоре и пытается упредить развитие событий.

Астиаг не знает ничего, а истинный зачинщик заговора -- Гарпаг. Ему удается соблазнить Кира на мятеж.И вот он получает в свои руки войска. Смерть же Кира необходима и в случае удачи, и в случае поражения. Если наемные убийцы были подосланы именно Гарпагом, значит, заговор рухнул раньше, чем подстреленный заяц добрался до Пасаргад.

Поделившись своими соображениями, я к тому же узнал, что подозревать Гарпага вдвойне трудно: он всегда заступался перед Астиагом за его внука, за что в свое время пережил длительную опалу.

Чем больше копилось важных сведений, проливающих свет на тайны мидийского царства, тем более загадочной становилась вся эта история с покушением на Пастыря персов. К кому не подступись в этой тихой и доброй стране -- все милосердные люди, хлопотавшие о судьбе Кира. Да и от самого Астиага ожидать убийства единственного внука было бы и вправду странным, если только старик не выжил из ума. Пока ясно было одно: еще пару часов назад, посреди глубокой ночи, дворец Кира был нашпигован убийцами, как стручок горошинами.

Спрятав свиток обратно в тушку и подумав, что теперь Судьба глумится надо мной, подсовывая зайцев, я честно признался в бессилии своего ума:

-- Царь, эта загадка выше моего понимания воли богов или злых умыслов смертных людей.

И вновь подобно раскату грома раздался смех Кира.

Брат царя и его гость, видимо привыкли к этим внезапным раскатам и, как говорится, ушами не повели.

-- Приятно убедиться, что мы не глупее эллинов,-- сказал Кир.

-- Могу только сказать, царь,-- поспешил я хоть немного исправить положение,-- что не стоит доверять по крайней мере еще двум чужестранцам. Иудейскому купцу, который, насколько догадываюсь, уже появился здесь со своими повозками и грузом пшеницы.

-- Шету? -- уточил Гистасп.

-- Не знаю имени. Повстречал его около Ниппура. Следует заглянуть поглубже в его мешки. Второй чужестранец -- Аддуниб из Вавилона.

Упомянув “ученого мужа”, я пожалел о том, что лишил его ядовитых жал. Пойманный с ними, он послужил бы доказательством моего искреннего стремления оказать царю услугу. Теперь же мой навет попахивал клеветой. Вавилонянин же наверняка стал вдвойне осторожным.

-- Нельзя больше верить никому из живущих за пределами Пасаргад,-- задумавшись и помрачнев, проговорил Кир.-- Весь мир вокруг наполнился ложью и темными духами. Надо воздвигать высокую стену. Таков совет эллина.

Он пристально посмотрел на меня и, показалось мне, заглянул в мою душу, как охотник заглядывает в темную нору.

Потом он шевельнул рукой, и меня живо увели, и я сам оказался в норе. То есть теперь меня столкнули в какую-то глубокую, но довольно сухую яму, покрывавшуюся железной решеткой. Мне сбросили сверху, сквозь прутья одежду, десяток лепешек и бурдюк сводой.

В той яме мне суждено было провести девять или десять дней. И, надо признаться, чем дольше я сидел, тем меньше сомнений и страхов по поводу своей судьбы оставалось у меня. Я с удовольствием вспоминал тот царский “большой совет”, на котором мне довелось оказаться не последним человеком. И вот, сидя в яме и не ведая о своей участи, Кратон Милетянин воображал, как его приведут на новый совет и сам царь персов предоставит ему новые тайные сведения и станет также учтиво и внимательно выслушивать соображения Кратона по поводу дальнейших действий против врагов Кира. В своих грезах я восходил по всем ступеням, что вели к царскому трону, и вот уж обнаруживал себя сидящим по левую руку Кира в роскошных одеждах и произносящимважные и мудрые слова. Тогда приходилось потрясти головой и оглядеться вокруг.

Мне казалось, что Кир уже внял моим советам и расставил капканы на иудея и вавилонского “ученого”. Теперь ожидали мы оба. Каждый на своем месте. Как только чужеземцы будут уличены, меня сразу поднимут наверх и призовут торжественно подтвердить свое обвинение.

Был я рад и тому, что мне на голову не бросают ядовитых пауков и змей. В других царствах стражники наверняка бы потешались такой забавой. Здесь эта нечисть и сама не падала в яму, поскольку вовсе не водилась в пределах дворца и, верно, в целых Пасаргадах. Персы считают насекомых, ящериц и змей созданиями злого Аримана, а потому стараются уничтожать их, как только увидят. У них даже есть особые жрецы, которые разыскивают нечисть по всем щелям и убивают крепкими палками.

И вот наконец мне сверху протянули деревянную лестницу. Воодушевившись, я начал свое восхождение. Однако на земной поверхности меня схватили, связали мне руки и ноги, а лицо обмотали тряпкой. Потом я оказался над землей, но невысоко, то есть -- перекинутым через седло подобно тюку или охотничьей добыче.

Путешествие продлилось недолго. Когда меня вновь спустили на землю и позволили осмотреться, я увидел, что нахожусь в узком ущелье, затянутом густым утренним туманом. По двум сторонам света вздымались гранитные стены, а узкий проход между ними закрывали неподвижно стоявшие всадники, числом в полдюжины с каждой из сторон, вооруженные копьями.

Кроме меня, был здесь только один пеший. Этот перс диковатого вида стоял с опущенным мечом в руке подле плоского камня.

И тогда я устрашился. Поначалу казалось, что просто начал мерзнуть, ведь утро было сырым и холодным. Но стало ясно, что зубы застучали не от холода, а от страха. Судьба немало потрудилась, чтобы провести меня извилистыми тропами к этому камню, с которого должна была скатиться моя голова, а душа -- вновь, но уже оставив позади тело, сойти в Царство мертвых.

Грезы растаяли.

Кем я был? Только наемным убийцей, не справившимся со своим делом. Полагалось быть благодарным царю персов за то, что меня допрашивал он сам, не применял пыток и теперь в награду за правдивость дарит легкую смерть. Все кончится не так уж и плохо, если меня не станут душить, отчего прежде, чем испустить дух, сначала испустишь все остальное -- семя, мочу и жидкое кало, и не станут живьем сдирать кожу.

С одной из сторон всадники раступились, пропуская царя, въехавшего в ущелье на крепконогом белом жеребце. В просторной шкуре горного медведя царь выглядел очень могучим.

Я стиснул зубы, желая показать, что эллин способен умирать достойно.

Два воина, ехавшие следом за царем, соскочили с седел и подхватили царского коня под уздцы. Кир неторопливо сошел на землю в десяти шагах от меня. Еще двое всадников соскочили с коней. Один поставил около камня высокий раскладной стульчик с матерчатым сиденьем, а второй бросил с другой стороны от камня тростниковую циновку.

Перс с мечом подошел ко мне, взял меня за плечо сильной рукой, подвел ближе к царю и не посадил, а прямо-таки вдавил меня в циновку. Не согни я колени, так, наверно, и ушел бы по пояс в землю.

Я боролся со страхом и холодом, но первые же слова Кира изумили меня до такой степени, что страх и холод отпрянули прочь, как стая мух при порыве ветра.

-- Говорят, при игре в кости тебе сопутствует удача.

-- Случалось,-- пробормотал я.

Царь дал знак, воин поднес небольшую шкатулку и по указанию повелителя высыпал из нее на камень игральные кости, искусно выточенные из слонового бивня и, безусловно, весьма дорогие. Моему удивлению не было предела.

-- Попробуй, эллин,-- вовсе не повелел, а учтиво предложил Кир, будто мы сидели с ним в какой-нибудь таверне и играли наравных.

Я сразу протянул руку и заметил, что она дрожит. Тогда собрался с силами и крепко сжал кости в кулаке.

Воин Кира подал мне игральную чашку. Я погонял в ней кости изо всех сил и выбросил их на камень. Из чашки выпрыгнула “собака”, то есть хуже не придумаешь -- одни двойки.

Осужденный Судьбою ждал раската грома, ждал, что от царского смеха содрогнутся горы. Но царь персов, чуть подавшись вперед, мрачно взглянул на кости и тихо проговорил, будто хотел помочь моей последней, бесполезной игре с Роком:

-- Попробуй еще раз.

Выпустив вторую “собаку”, я смирился со своей участью и успокоился, даже пальцы мои потеплели и перестали дрожать.

Кир отвернулся от камня вполоброта и со вздохом сказал:

-- Слышал, эллины преклоняются перед Судьбой, но считают, что Судьбу ничем не задобришь. В Вавилоне же и Египте подчиняются звездам. Теперь желаю знать, почему эллины считают силу Судьбы крепче силы богов и своих собственных сил.

-- Потому что Судьба и есть высшая сила, не делимая на череду приказов и поступков, безучастная ко всему. У нее нет желаний, нет злобы и любви. Именно поэтому она сильнее всех -- и людей, и богов. Судьба -- это сила в чистом и первозданном виде.

Так я вещал в полном равнодушии, словно загробная тень, представляя самого себя лучшим доказательством своих слов.

-- Не понимаю,-- сказал Кир.

Тогда я стал рассказывать ему о царе Эдипе.

-- Некогда фиванскому царю Лаю богами была предсказана смерть от руки его собственного сына, который только что появился на свет. Царь приказал оставить младенца далеко в горах и проколоть ему иглой лодыжки. Однако пастухи спасли новорожденного. Много лет спустя Эдип вопросил Дельфийского оракула о своем происхождении, но вместо ясного ответа получил прорицание,что ему суждено убить своего отца и жениться на матери. Ведь у нас, эллинов, брак на близких родственниках считается противоестественным.

-- Знаю,-- кивнул Кир.

Среди высших персидских родов, напротив, принято даже необходимым жениться на сестрах. Этот обычай, как говорят, они переняли у эламитов, которых, несмотря на определенную неприязнь, признают самым древним и очень мудрым народом.

-- Продолжай,-- велел царь персов, явно не желая высмеивать эллинские “предрассудки”.

-- Эдип чувствовал, что в его жилах течет царская кровь и много лет держался вдали от городов и царских дворцов. Но однажды на перекрестке дорог его оскорбил и даже ударил какой-то знатный человек, проезжавший мимо на колеснице. В завязавшейся драке Эдип убил путника и его слуг своим посохом. Он не знал, что этот путник был его отцом Лаем. Потом Эдипу удалось погубить чудовище, устрашавшее город Фивы. Жители Фив в благодарность сделали его своим царем и отдали за него вдову Лая, то есть его родную мать. Так, к полному неведению Эдипа, прорицание сбылось полностью. Когда же все открылось, вдова Лая повесилась, а Эдип-отцеубийца выколол себе глаза. И к тому же фиванцы изгнали его из города. Вот это и есть Судьба, царь. Боги знали участь Эдипа, но могли только прорицать и не могли ничего изменить. Даже если бы хотели. А хотели они этого или нет, сказать трудно.

-- Не могли,-- проговорил вслед за мной Кир и усмехнулся.

Я ожидал от него примерно таких слов: “Слабы же боги эллинов!” или же возмущенного вопроса:”За какую же вину боги прокляли Эдипа?” И тогда бы я ответил, что не было никакой вины, а Судьбу винить так же бессмысленно, как бурную горную реку: если уж в нее попал, то она невольно мощной силой своею пронесет тебя, ударит обо все камни и утянет во все водовороты и водопады, что попадутся на ее пути. Но царь персов сказал совсем иное:

-- Значит, виноват царь Лай. Он сделал три ошибки. Захотел узнать будущее, как будто сам был богом. Стал слушать прорицание. Поверил в него. Его сын повторил ошибки отца. Он захотел узнать у тайну своего рода у прорицателей. Он был как неразумный пастырь: еще не дал овце родить, как в нетерпении дернул ягненка за голову.

-- А что если Лай не желал знать свою судьбу, а сам бог по своей воле поведал ему о ней? -- предположил я.

-- Разве так и было? -- удивился Кир.

-- Не знаю,-- было мое признание.

-- Такого быть не могло,-- твердо изрек царь персов.-- Прорицания -- вредное и опасное колдовство. Они искривляют пути и делают людей рабами чужих слов и заговоров. Жертвы -- иное дело. Жертвы могут помочь или остеречь. Прорицания же -- дело темных духов или лживых и опасных своей колдовской силой людей.

-- По-твоему, царь, таковы даже прорицания Дельфийского оракула?! -- поразился я утверждениям Кира.-- Даже в храме, посвященном Аполлону?!

-- Не приходил туда. Не видел этого оракула даже издали,-- не раздумывая, отвечал Кир.-- Но если вы, эллины, верите -- так верьте. Однако известно, что темные духи способны являться честолюбцам в светлых одеждах, ведь темные духи -- умелые лжецы и обманщики.

-- История Эдипа еще не окончена,-- сказал я, не зная, что противопоставить таким суждениям.-- До конца своей долгой жизни Эдип странствовал по дорогам, как нищий слепец-изгнанник, и тяжко страдал. И боги, глядя на его муки, постановили, что жители того места, где Эдип найдет последнее упокоение, будут всегда побеждать в битвах своих врагов. Такова бывает оборотная сторона Судьбы.

-- Теперь я знаю, ч т овы, эллины, называете Судьбой,-- сказал Кир, выслушав меня.-- Есть малое колдовство. Злой человек сглазит коня, и тот спотыкается на каждом шагу. Судьба -- это большое колдовство. Эллинов и вавилонян сглазил когда-то один большой колдун. Очень сильный темный дух вроде Ажи-дахаки явился к эллинам в человеческом обличьи и сумел обмануть их. Эта Судьба может навредить и нам персам, если мы поверим эллинам и их оракулам. Попробуй еще один раз.

Без всякой надежды на удачу, я бросил кости. Вышло немногим лучше: две “двойки” и “тройка”.

-- Вижу, что ты говорил правду, эллин,-- посмотрев на результат, изрек царь персов и сделал знак.

Воин подал царю кости и чашку. Кир тряхнул ее один раз и своим броском -- всего одиной лишней “тройкой” -- забрал мою жизнь.

-- Твоя Судьба, эллин,-- усмехнулся он.

-- Твоя воля, царь,-- ответил я, еще до его броска закончив прощание с жизнью.

Между тем, в ущелье светлело, и туман поднимался между мрачных стен все выше.

Кир посмотрел вверх, а потом, опустив взгляд, тихо спросил меня:

-- Ты видел и х тогда?

-- Кого? -- не понял я.

Кир прищурился и произнес еще тише:

-- Женщин.

-- Хвала богам, не удалось,-- ответил я с облегчением.-- Было очень темно. Но могу поклясться, что ни на одну не наступил.

Кир отстранился. На его лице появилась хитрая улыбка.

-- Если бы ты их увидел, тогда бы моя воля стала бы твоей судьбой, это уж верно,-- язвительно проговорил он.-- И я бы сам не смог бы никуда отвернуться от своей воли. Вот и хорошо, что удалось избежать этой вашей заразы -- Судьбы. А теперь,-- тут улыбка исчезла,-- слушай меня внимательно, чужеземец. Мне нужен на службу один эллин. Ловкий, пронырливый, любопытный и неглупый. Умеющий говорить правду. Такой, как ты. Нет ли у тебя такого на примете?

-- Найдется,-- ответил я так, будто сами боги вложили мне слово в уста, ибо только произнеся это слово, догадался, что спасен, и уж гораздо позже сумел испытать полновесную радость.

-- Далеко? -- испытывал меня Кир.

Помню, едва удержал себя, чтобы не вскочить на ноги и не подпрыгнуть если не до небес, то до самых горных вершин.

-- Стоит тебе, царь, только позвать его, как он в тот же миг окажется перед тобой. Он мой тезка. Такой же Кратон, как и я.

-- Беру на службуэ т о г о Кратона,-- решил Кир.-- И обещаю хорошо заплатить ему, если он не улизнет так же быстро, как и появится на мой зов.

Жизнь вновь разгоралась во мне: чувствовал, как весь начинаю пылать.

-- Готов дать царю клятву стать ему верным слугой до конца жизни! -- И я был уверен, что изрекаю истинную правду, глядя прямо в светлые, проницательные глаза повелителя персов.

-- Клятвы не нужно.-- Небрежным жестом Кир как будто смахнул мою клятву с того места, где остались кости.-- Довольно жертвы. Принеси жертву на этом камне. Очисти кровью это священное место от вашей колдовской судьбы.

Тут же привели овцу, и я принес очистительную жертву.

Так спас меня царь Кир. Так началась моя вторая жизнь.

Там же, в ущелье, под пологом тумана началась моя новая служба.

Войска царя Астиага уже восьмой день двигались на юг, в сторону Пасаргад, и никто не знал ясной цели этого похода. Во главе армии стоял тот самый Гарпаг.

Кир повелел мне проникнуть к Гарпагу и выяснить его намерения. Я пообещал Киру, что в случае моей поимки мидянами признаюсь им вавилонским лазутчиком и выдержу все пытки, я про себя думал, что более надежного и ловкого лазутчика, чем Кратон персидскому царю не найти во всей Азии. И к тому же мне не меньше, чем самому Киру, хотелось порасспросить Гарпага о тайнах и замыслах как его собственных, так и его мидийского повелителя.

На этом завершаю первую историю и начинаю вторую: Историю о том,

КАК ЦАРЬ КИР СПАС ЦАРЯ МИДИИ АСТИАГА

ОТ УНИЖЕНИЯ И СМЕРТИ,

А ЕГО СТРАНУ -- ОТ ГУБИТЕЛЬНЫХ МЕЖДОУСОБИЦ.

Царь Кир повелел мне отправляться в путь прямо из ущелья, расположенного в двадцати стадиях от Пасаргад.

Мне дали одежду, пропитание на несколько дней пути и доброго коня.

-- Тебе нужен верный проводник, знающий горы и кратчайшую дорогу. Выбирай любого.

И царь обвел рукой своих всадников, стоявших в ущелье с двух сторон от нас.

Казалось, и выбирать не надо -- ткни пальцем наугад. Все крепки статны, могучи. Каждый -- с виду Аякс*. Наступит день, когда таких отборных телохранителей станет у царя ровно десять тысяч. Теперь их именуют “бессмертными”, поскольку в случае при гибели любого из них, на его место в строю еще до истечения дня должен встать новый воин. Ныне “бессмертные” ходят в золотых одеяниях, а в ту пору, когда их насчитывалось всего три десятка, одевались они в темные грубые шкуры, вывернутые мехом внутрь.

Итак, все были хороши, но чересчур мрачны. Поэтому я попытался сделать верный выбор, полагаясь на чутье.

Я осмотрел один фланг, потом -- другой и подумал, что рассержу царя своей разборчивостью. Все воины поглядывали на меня безо всякой приязни.

Но вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд, пристально меня изучавший, и с изумлением заметил маленького всадника, словно таившегося поодаль, за могучей конницей. Он следил за мной, как следят за врагом из леса.

Стоило сделать шаг в сторону, как он тоже сдвинулся, уже явно прячась за одним из могучих великанов. Такая игра мне понравилась -- победить в ней было куда легче, чем в игре в кости с царем. Два обманных движения -- и вот он на миг оерылся весь моему взору.

Всадник оказался юн и на вид хрупок, а главное -- не перс, а выходец из скифских степей. Маленький, совсем юный скиф, одетый по--степному -- весь в коже с головы до ног, от зимней шапки с длинными ушками до башмаков с кожаными тесемками. Скиф, укутавшийся в очень просторную кожаную накидку с оторочкой из короткого меха по верхнему и нижнему краям. Вместо застежки эта накидка имела спереди несколько прорезей, через которые были пропущены косичками длинные кожаные ремешки.

За спиной у маленького скифа торчал длинный лук.

“Вот этот царский слуга мне подойдет как раз!”-- с некоторым ехидством решил я и переспросил Кира:

-- Могу выбрать любого?

-- Сказано,-- ответил царь персов в явном нетерпении.

-- Беру того,-- указал я в пустой просвет между всадниками, уже уверенный, что смогу объяснить свой выбор.

-- Хатиуш,-- позвал царь, и вперед, нам навстречу, тронулся всадник, за которым скрывался скиф.

-- Того, кто прячется за славным воином по имени Хатиуш,-- в полный голос уточнил я.

Хатиуш замер. Царь поднялся со своего походного трона и тоже замер. Трудно было ожидать, что он растеряется.

Отступать было нельзя, и оставалось повторить свой выбор громко и решительно:

-- Призываю того, кто так умело прячется в засаде. Такой лазутчик нужен для дела.

И вот через брешь в строю великанов въехал скиф на своем легком, серой масти жеребце.

Одеть бы его так, как эллинские матери одевают своих отроков для выхода в общественные места -- несомненно получился настоящий юный Парис. Да, признаюсь, я сразу залюбовался этим степным юношей, его тонкими чертами, красивым изломом тонких бровей, чуть-чуть пухлыми, но при том решительными губами, обличавшими в нем далеко не низкое варварское происхождение. И взгляд его миндалевидных серых глаз удивлял смелостью и достоинством. Разглядев скифа поближе, я определил его возраст в семнадцать, самое большее в восемнадцать лет.

-- Вот такой лазутчик и несомненно меткий стрелок пригодится как нельзя лучше,-- и в третий раз повторил я свой выбор, прекрасно понимая по выражению на окаменевшем лицу Кира, что для только что помилованного убийцы веду себя с неописуемой наглостью.

Но уж испытывать Судьбу -- так испытывать до конца!

-- Азал! -- резко произнес Кир имя скифа и и направил свой перст в сторону бреши.

Дело ясное: он велел скифу вернуться на место. Однако скиф еще раз быстро взглянул на меня с холодным любопытством, затем молниеносно, подобно ласке, спрыгнул с коня и, оказавшись коленопреклонным перед царем, поцеловал его в широкий узорчатый браслет, туго обхвативший запястье царской руки.

-- Царь! -- воскликнул скиф высоким и чистым юношеским голосом.-- Я поеду! Твое слово, царь!

-- Встань! -- твердо, но при том с удивившей меня податливостью, повелел Кир.

Скиф Азал живо поднялся и легким движенем поправил на себе накидку.

Кир посмотрел ему в глаза, потом повернул голову в мою сторону и, не мигая долго и пытливо смотрел на меня. Казалось, он пытается разрешить какую-то загадку.

Азал стоял перед царем, чуть склонив голову.

Снова повернувшись к скифу, Кир властно произнес:

-- Мое слово!

А затем указал на коня.

И мига не минуло, как скиф взлете в седло.

-- А ты, эллин, подойди ближе,-- велел мне царь персов.

Я двинулся к нему, полагая, что мы оба, одним войском, испытываем на прочность эллинскую судьбу.

-- Ближе,-- велел Кир, стоило мне остановиться в двух шагах от него.

И вот мне пришлось войти в облако его теплого дыхания.

-- Кратон, у тебя острый глаз. Да, мне очень пригодится такой слуга, как ты,-- почти шепотом произнес он.

Я приложил ладонь к сердцу:

-- Благодарю тебя, царь, и прошу прощения, если для честной службы приходится преступать пределы дозволенного.

-- Митра -- великий хранитель пределов,-- сказал Кир.-- Учти, Азал со ста шагов попадает стрелой в глаз летящей голубице.

-- Обещаю тебе, царь, что не стану удаляться от Азала более, чем на две сотни шагов.

Рот Кира растянулся в улыбке, и под усами открылся ряд ровных, крепких зубов -- редкое явление для человека его возраста.

-- Ты взял на себя две службы, Кратон, смотри не упусти обе, как двух зайцев,-- предостерег он меня.-- Ты головой отвечаешь от Азала. Потеряешь -- оставайся зверем в горах, уходи служить к Гарпагу или возвращайся в свой Милет. Твое дело. Уйдешь -- буду хорошо знать эллинов и их Судьбу.

И вновь -- ни скрытой угрозы, ни какого-либо недоверия. Только испытание чужой души -- вот чего, как ни удивительно, желал Кир, варварский царь в своих далеких варварских горах.

-- Обещаю тебе, царь, что не стану удаляться от Азала дальше, чем на двадцать шагов.

-- И ближе не подходи. Скифы любят простор и волю. Они пугливы. Только в случае грозящей опасности, допускаю тебя ко второй службе. Помни!

Так соблазнила меня новая загадка Кира.

Искренне признаюсь, что у меня не возникло ни малейшего стремления к побегу. Почему? Ответов несколько. Скамандр, верно, уже считал меня “почетным гражданином”, и разубеждать его этом представлялось опасным. Первый раз в жизни, а вернее как бы родившись заново, я давал настоящему царю по крови, хоть варварскому, но все же царю, такие обещания, которые возвышали меня в собственных глазах. Да и вправду моя судьба уже принадлежала ему, как честно проигранная в кости. Наконец, всякий Болотный Кот очень любопытен по натуре, а здесь в горах судьбу одного, слегка заплутавшего Кота решали столько загадок, что не разгадать хоть одну из них означало признать себя уже ни на что не годным, глупым и потерявшим всякое чутье котом.

Подозревал ли Кир мой побег, не знаю. Но повторяю: он, как мне представляется, всегда испытывал этот мир, старался познать его и, значит, покорить своим способом -- не прибегая к пыткам, разрушению и казням. Теперь почти уверен: он желал, чтобы мир принял и признал его власть как естественую правду, такую же естественную и вечно плодоносящую, как весенний дождь, поток горной реки или обыкновенный теплый день.

Кир не нуждался в наказании наемного убийцы, как в способе утверждения своей власти и естественной правды. Во всяком случае в тот день ему гораздо важнее было понять причины странных событий, которые стали происходить вокруг него.

-- Третьего я выберу сам,-- сказал он.-- Вам нужен помощник, способный раздвинуть горы и без труда перенести вас вместе с конями через горные потоки. Иштагу!

Из строя всадников выдвинулся великан с бородой, в которой с радостью поселился бы вороний выводок. В руке он держал копье толщиной в кипарис.

Жестом Кир велел мне отойти. Иштагу же, приблизившись к своему повелителю, пригнулся, чтобы тот смог прошептать свою волю ему на ухо, не вставая на цыпочки или на ближайший камень.

Потом мне подвели моего коня, который, узнав хозяина, весело замотал головой, будто радовался, что его оставили в живых.

Спустя несколько мгновений вся царская “свита” потянулась за Киром вдоль ущелья. Замыкали “свиту” лазутчики, отправлявшиеся в стан Горпага. Последним ехал Иштагу.

Только ли с целью испытать “эллинскую судьбу” выехал Кир в это ущелье, удаленное от дворца? Я не раз размышлял об этом, всякий раз благоразумно полагая, что не стоил царских хлопот. Много лет Кир спокойно правил и охотился в своих горах, казалось бы не помышляя ни о каком мятеже. Внезапное нашествие наемных убийц, тайное послание Гарпага и наконец движение большого войска в направлении Персиды встревожили его и заставили, может быть впервые, задуматься о своем предназначении. Кто знает, не видение ли было послано ему свыше. Полагаю, у всякого великого человека в урочный час случаются чудесные видения, тайну которых он уносит в могилу. В том ущелье, как мне позже стало известно, Кир однажды чудом избежал гибели от упавшей с высоты каменной глыбы. И вот я, самонадеянный эллин, задаюсь вопросом: а не принял ли меня тогда Кир за посланца небес, которые нередко являются в образе странников или даже лазутчиков?

В устье ущелья наши пути разошлись. Кир с воинами двинулся вниз, к Пасаргадам, а мы повернули на довольно узкую тропу, что вела наверх, в горы.

Да, то был третий важный поворот в моей жизни, и мне казалось, что тропа моей судьбы тоже становится извилистей и круче.

Иштагу вел нас, а вернее подталкивал сзади, ибо предпочел остаться аръергардом. Он устанавливал быстроту нашего передвижения и направление пути, молча производя указания своим громадным копьем. Я продвигался первым, и, когда полагалось свернуть или остановиться, позади раздавалось его глухое рычание. Тогда мы вместе с Азалом обрачивались. Это означало, что я видел лицо Азала только на привалах.

Иштагу избрал, вероятно самый короткий путь, удаленный от всех удобных горных дорог и от селений. Первые два дня мы только и делали, что взбирались на кручи, все дальше вступая в области нерастаявших снегов. Порой приходилось надевать на копыта наших коней мешочки с сухой травой, иначе кони проваливались бы в снег по самое брюхо.

Мы жгли костры в расщелинах. Подвинувшись к огню, Иштагу превращался в изваяние, изредка протягивал руку в сторону, загребал снег, топил его в кулаке и слизывал влагу с ладони. Азал же закутывался в свою накидку до самых глаз и завороженно смотрел на огонь. Его глаза сверкали, и эти искорки начинали тревожить меня, будить в душе противоречивые чувства.

За два дневных перехода никто не произнес ни слова, а длительное молчание несомненно вредит душе эллина. Он становится чересчур мечтательным.

Я никогда не испытывал влечения к мальчикам или мужчинам, хотя в школе Скамандра такое не возбранялось. Тот же Нарцисс нередко уходил на ночь в комнату Учителя. Меня же никто не принуждал. Мне мужеложство казалось делом просто неприятным, если уж не противоестественным.

В первую же ночь, глядя, как искрятся глаза юного скифа, я стал испытывать томление. Заснув же у костра, вскоре очнулся, ощутив, что не удержал быстрый поток. Под повязкой на моих чреслах оказалось довольно густо и липко. Пришлось засовывать туда пучок сухой травы.

Причиной неудобств представлялось мне долгое воздержание. Последний раз я брал женщину еще в Дамаске -- за драхму. И с тех пор не утратил, как говорится, ни обола.

Весь следующий день я оборачивался в пути куда чаще, чем рычал и взмахивал своим копьем Иштагу. Он мог быть доволен моей прилежностью.

Несколько раз я пытался улыбнуться Азалу, но прекрасные глаза скифа только холодели, а брови сходились взмахом соколиных крыльев. Он начинал смотреть исподобья или попросту отворачивался.

Во вторую ночь как ни опускал я веки, как ни пытался вспоминать родной Милет, а только выдержке моей наступил предел.

У костра мы располагались всегда одинаково: Иштагу садился слева от меня и ближе ко мне, чем к Азалу; скиф же устраивался напротив, за огнем и дымом. И вот, дождавшись, пока Иштагу склонит свою медвежью голову на грудь и засопит, я приподнялся и бесшумно, по-кошачьи, двинулся направо, в обход тлевшего кострища. Скиф, казалось, тоже заснул, раз две искорки в ночи передо мной потухли.

Не тут-то было. Медведь тоже оказался непрост. Едва я подвинулся на пару локтей, как наткнулся на толстое древко копья, как на выставленную загородь. Великан даже не зарычал, а только чуть-чуть приподнял одно веко.

Вернувшись, я стал горевать, что лишился травки Цирцеи. Но горевал недолго -- вспомнил вдруг, как несколько колючих семян этой травки зацепилось на мой гиматий, когда я торопился убраться с постоялого двора за Ниппуром. Тогда отделаться от них было недосуг.

Парочка тех семян нашлась, стоило только терпеливо перебрать пальцами все складки.

“Теперь держись, циклоп!”-- со злорадством подумал я и потянулся за головешкой.

Оставалось только осторожно положить семена на крохотный огонек и поднести тлевшую на конце ветку к самому носу Полифема, постаравшись при этом уберечь его усы от пожара.

Затея удалась на славу. Полифем втянул в себя целое облако дурмана, издал тихий звук, напоминавший не голос грозного быка, а жалобное мычание коровы, и повалился набок. Его копье едва не скатилось в костер.

Одним бесшумным скачком я переместился на новое место и попытался тихонько накрыть скифа одной стороной своего гиматия. Азал не шелохнулся. Тогда сердце мое забилось чаще и я ласково обнял его за плечи. Под своей скифсской накидкой он показался мне хрупким и маленьким.

Я провел рукой по его спине, обнял за узкую талию, потянулся к нему губами и почувствовал, что наткнулся кадыком на какую-то острую колючку.

Колючкой оказалось острие короткого меча.

От укола я сразу протрезвел и очень изумился своим влечениям. Заодно вспомнились все обещания, данные царю, и все его наказы своему личному лазутчику. Конечный расчет всех преимуществ и недостатков положения на кончике меча побудили Кратона вернуться на прежнее место.

Помню последнюю мысль перед тем, как меня накрыл своим гиматием Морфей:”Неужто и царь персов не пренебрегает мальчиками?! Ведь он явно питает слабость к этому скифу, раз дал ему какое-то клятвенное с л о в оне умещлять его свободу!” Насколько мне было известно, любовью к юношам персы “не страдали”.

Наутро появилась новая забота: растолкать Иштагу-Полифема, поверженного чарами Цирцеи. Я даже стал опасаться, не заснул ли он навеки -- не столько от дыма, сколько от холода. Скиф прыскал со смеху, когда я, подобно уже не Одиссею, а Сизифу, кряхтя и натжно пуская ветры, поднимал тяжеленного великана, а потом подпирал его огромным копьем, спасенным от огня.

До полудня нам все-таки удалось преодолеть еще один парасанг и добраться до перевала. К исходу следующих суток, уже едва не ослепнув от снега, мы наконец спустились в леса. А на закате четвертого дня пути нашим глазам открылась долина, запруженная войсками Астиага.

Мы достигли места, как нельзя лучше пригодного для орлиного наблюдения за добычей, копошащейся внизу, и я решил не спешить.

Горы окружали долину с трех сторон. Внизу виднелись два селения и широкая дорога, уходившая в горы мимо нас, в стороне. Ясно было, что, если Гарпаг двинется на Пасаргады, то -- именно по этой дороге.

Как только опустился ночной сумрак, в долине замерцало множество красноватых звезд. Воины жгли костры. Днем по движущимся пятнам табунов я сосчитал примерное число коней, ночью же -- число огней. Получалось, что у Гарпага не менее пяти тысяч всадников и пятнадцати тысяч пеших.

Поначалу я предполагал захватить какого-нибудь стратега, которые устроились в ближайшем, более зажиточном на вид селении, и дознаться у него о целях Гарпага, а, может, и самого Астиага. Потом, однако, возникла здравая мысль не тешиться охотой на всякую мелочь, а подкрасться к самому Гарпагу. Тут требовалась особая приманка. И тогда я первый раз обратился к скифу:

-- Азал, нужен заяц. Пробитый стрелой вот так.-- И я ткнул себя в холку, примерно в то место, куда приходилась рана у зайца с тайным посланием Киру от Гарпага.

Скиф сверкнул глазами, очень понятливо улыбнулся -- и пропал в кустах. При его исчезновении Иштагу не шелохнулся.

Азал отсутствовал около часу. Честно говоря, у меня возникли опасения, а не воспользовался ли он поводом улизнуть наконец от своего хозяина. Однако Иштагу оставался невозмутим, да и все три наших коня, привязанные к деревцу, тихо помахивали хвостами. А куда деться скифу без коня?

Ожидая Азала, я присмотрелся к мечу, висевшему на поясе перса, и попросил его показать свое оружие. Иштагу вытянул меч из ножен наполовину, и я, потрогав лезвие, сделал вид, что очень высоко оценил и сам меч, и его хозяина. Иштагу остался доволен. У меня же прибавилось вопросов: меч скорее всего был из тех, что тайно привез в Пасаргады иудейский торговец Шет.

Азал появился с тремя зайцами на выбор! Чудесный стрелок, он всех трех подбил одинаково -- точно в холку. Теперь добычи хватало и на хитрую уловку, и на легкий завтрак. Правда, великан Иштагу после тяжелой дороги проглотил бы их разом десяток. Однако всемогущий Рок преподнес ему последнего зайца, и следовало бы съесть его с толком -- хорошо поджарив и приправив, -- а не сырым и не второпях, как сделал не знавший своей судьбы великан.

У одного зверька, самого тощего с виду, я проделал отверстие в брюшке и запихнул в него хвост стрелы с оперением. Когда стрела треснула в моих руках, Азал содрогнулся и сверкнул глазами, будто мой самый заклятый враг.

С такой добычей мы крадучись пошли к селению, где, по моим наблюдениям, стоял сам Гарпаг. Я изо всех сил убеждал Иштагу остаться с конями и последить на нашей удачей издали и сверху. Ведь такой великан должен наступать в полный рост, сотрясая шагами горы и долины. Как ему подкрастся к недругу, не выдав себя? Но Иштагу ничего не хотел слышать, поскольку получил приказ Кира пасти нас на расстоянии протянутого копья. В этом была ошибка царя. Кое-как удалось уговорить перса держаться сторонней тропы и не подходить к селению ближе указанного мной места, иначе бы и вовсе не исполнить нам главного веления царя, а только всем пропасть без смысла.

Как только солнце спряталось за высокий хребет, мы с Азалом подступили к селению. Я усадил его в сотне шагов от крайнего дома -- прикрывать меня во время вылазки. При этом, пока еще не сгустился ночной мрак, скиф со своей позиции мог видеть крышу того самого дома, который облюбовал для постоя Гарпаг.

У тощего зайца была завидная судьба: напоследок ему предстояло стать птицей. Он влетел прямо в окошко дома. Стражники и слуги военачальника высыпали наружу с дротиками и копьями в руках и принялись кружить вокруг дома, задирая головы, будто подожидая стаю летучих зайцев. Потом они вернулись назад, не подозревая, что на крыше, прямо над их головами, вот-вот затаится лазутчик Кира.

Боясь упустить хоть одно важное слово, я вставил в дымовое отверстие трубочку из ивовой коры, прекрасно усиливающей звуки, и прислушался к голосам.

Удача сопуствовала мне: моему уху досталась самая важная часть разговора.

-- Не убеждай меня, Фарагс. Вовсе ничего не ясно. Нет,-- доносился старческий голос, принадлежавший, как вскоре выяснилось, Гарпагу.-- Я не понимаю его совсем. Совсем! Это оперение может означать все, что угодно. И согласие, и полный отказ. То есть “мое дело -- только хвост; стреляй мной куда угодно -- смысла никакого, все равно острия нет”.

-- Чересчур хитроумно,-- возражал другой голос.-- Насколько мне известно, он всегда был прямодушен. Может, он просто боится? Привык править в своих горах только козами и зайцами.

-- Но он далеко не глуп. Уж поверь мне. Я знаю его с пеленок. Когда я привел его за руку к Астиагу, он был мальчишкой-дикарем. Тем не менее всего за один день он сумел поставить себя так, что никто во дворце более не смел ни унизить его, ни тронуть, ни оклеветать в глазах деда.

-- Старая история,-- усмехнулся Фарагс.-- Все люди меняются. К тому же раз он прямодушен, значит, пытается честно сдержать свое слово и...

-- Но ведь никто и не подстрекает его открыто нападать на царя! -- перебил Гарпаг.-- Просто сама судьба отдает ему в руки власть! Астиаг уже безнадежно стар и болен и всех утомил своими прихотями. Теперь уж никак и ничем ему не угодишь. И с каждым днем будет все хуже. В Парфии и Гиркании уже зреет мятеж. Не верю, что Кир не понимает, какая опасность ему грозит, если “быков” поведет кто-нибудь другой.

“Быками” называли мидийский трон, массивные подлокотники которого изображали золотых быков.

-- Если их не п о в е д е м мы с тобой, Гарпаг,-- вкрадчиво уточнил Фарасг.-- Раз уж он отказывается.

Некоторое время в дымовом отверстии стояла тишина.

-- Знать бы наверняка, отч е г о именно он отказывается,-- с осторожностью проговорил Гарпаг.-- Я сделал все, что мог. Кому он еще может доверять в Эктабанах, как ни мне. Войска готовы. Он знает. Я рискую ради него головой. Он знает. Ждать опасно. Он и это знает. Какое еще известие, какая опасность способна побудить его к действию. Да, я сделал в с е, что мог. Я п о к а з а лему опасность. Боги вовремя надоумили меня.

-- Но до сих пор не ясно, что же там произошло. Не так ли?

-- Да. Это воистину необычайная загадка. Я достал лучших людей. Мой “охотник” целую неделю следил за “коновалом”. Оба знали только часть замысла. Труп “коновала” должны были найти во дворце наутро. С кинжалом в руке... Но там появились еще какие-то “охотники и все перепуталось...

-- Признайся наконец, Гарпаг. Ведь тебя устраивали о б авозможных исхода.

-- Сейчас, Фарасг, мы говорим о л у ч ш е мисходе! -- властно и даже чересчур громко изрек Гарпаг.-- Мой “коновал”, как мне известно, все еще жив, хоть пойман и посажен в яму. “Охотнику” же Кир снес голову своей собственной рукой. Те неизвестные, которые пытались захватить дворец, тоже были все перебиты. Я сильно подозреваю, что у меня и Астиага в один и тот же час возникли в головах сходные замыслы, и потом эти замыслы скакали в Пасаргады наперегонки. Теперь я в полном недоумении. С одной стороны, все складывается как нельзя лучше. Астиаг поверил, что горы следует обложить войсками. Вот они, войска! Киру остается только самому спуститься с гор. И я, как встарь, готов за руку привести его в Эктабаны.

-- Он уже не мальчик, чтобы вести его за руку.

-- Тем лучше. Тем лучше, Фарасг,-- произнес Гарпаг с нескрываемым сожеланием.-- Но он молчит. Он бездействует. Чего ждет? Нового покушения на свою жизнь? Теперь это загадочное послание! Будто он не прирожденный воин, а какой-нибудь премудрый эллинский оракул. Может быть, ты, Фарасг, скажешь, каким еще способом можно сманить Кира с его голой и холодной горы в плодородную долину?

При этих словах или чуть позже из тьмы над селением раздался какой-то шум, и мне пришлось навострить оба уха в другую сторону. Похоже было на то, что Иштагу попался.

Я узнал уже достаточно и для себя, и для Кира.”Пора уносить ноги”,-- эта мысль оказалась верной, но, увы, слегка запоздавшей.

Видно, Иштагу проявил мощь целого войска, совершившего внезапное ночное нападение, и уже отовсюду к дому военачальника потекли огни и тревожные голоса.

Я спрыгнул с крыши и юркнул в ближайшую темную щель между домами, но кто-то успел заметить мою тень.

Сначала меня догнали только крики:

-- Вот он! Вот он! Ловите его!

Облава началась. Как ни запутывал я свой отходной путь, как ни ускользал от топота погони, а только мидяне знали лучше меня все выходы из лабиринта щелей.

На одного охотника я во тьме напал первым и заколол его в живот. Всего же их в том переулке оказалось трое -- все без факелов. Но огни приближались.

Передо мной блеснуло лезвие меча. Я выбил оружие из руки ударом в запястье. Однако мидянин оказался цепким. Он прыгнул на меня, ухватил за плечо и дернул за собой на землю. Мы упали, прокатились по короткому склону и наткнулись на стену дома.

-- Поверни! Поверни! -- кричал третий, пытаясь достать меня копьем, но боясь во тьме проткнуть товарища.

Упершись в стену спиной, я развернул ловца, сделав его своим живым щитом. Каждый из нас пытался теперь добраться до горла своего врага.

-- Огня! Огня! -- требовал копейщик.

Факелы неслись к нам, как огромные светляки.

Едва я решил, что дела совсем плохи, как случилось страшное чудо. Кадык врага выскочил наружу, мидянин издал булькающий звук и обдал мне лицо кровью.

Стовший на ногах копейщик вскрикнул от страха и отскочил.

Руки моего врага ослабли и свесились плетьми. Я отбросил его в сторону. У него позади, из шеи, торчала, как из того зайца, скифская стрела. Промахнись Азал на три пальца -- и заячья судьба досталась бы мне, угодив своим острием прямо в глаз!

Я оказался на ногах в то мгновение, когда один из приближавшихся факелов вдруг упал на землю. То еще одна стрела поразила жертву. Сразу сделалось темнее -- мидяне отпрянули и попрятались по углам.

И все же зайцем, по счастью живым, мне пришлось стать ненадолго, чтобы, спасаясь, запутать следы. Даже скиф не ожидал, что появлюсь у него из-за спины. Он испугался и чуть не спустил тетиву раньше, чем я радостно и благодарно прошептал ему:

-- Ты спас мою жизнь, Азал!

Селение гудело, как растревоженное гнездо ос. В стороне же и выше -- там, где полагалось оставаться с конями великану Иштагу, --напротив, воцарилось полное затишье. Нам обоим было ясно, что надо немедленно уходить в горы и при этом обойти то место стороной.

Внизу факелы цепочками растекались по краям селения, и можно было разглядеть мидян, вооруженных щитами. Они явно намеревались настичь лазутчиков.

Отступать наощупь, не зная ни троп, ни ясного направления, оказалось делом очень нелегким. Мы то и дело натыкались на отвесные стены, на колючие кусты; камни выскакивали у нас из-под ног, грозя то сбросить вниз с опасной высоты, то шумом своего падения выдать нас преследователям.

Скиф был очень легок, и не стоило труда подсаживать его в трудных местах. Сам же я отказывался от его помощи и часто отводил протянутую сверху руку, боясь, что с моим весом ему не сладить и мы сорвемся оба.

Огни медленно двигались за нами где вереницей, где широкой фалангой. Воинам Гарпага, видно наскучило безделье, раз утомительная ночная травля представлялась им столь приятным развлечением.

Мы с облегчением перевели дух, когда наконец достигли леса и когда крики возбужденных охотников приутихли, а огней позади не стало видно. Однако настоящую передышку сделали только на рассвете -- в тишине и густом тумане, окутавшем кроны деревьев.

Больше всего тревожило отсутствие коней. Я предложил Азалу переждать день, а потом заглянуть в ближайшее селение и увести коней оттуда. Скиф в знак согласия не проронил ни слова.

Но стоило нам найти несколько съедобных корешков и лужицу для возлияния, как ниже послышался шум и слабый стук копыт. Мы затаились в кустах. Азал же до плеча натянул тетиву.

Каково же было наше удивление, когда среди стволов, как говорится “на кончике стрелы” появился наш грозный персидский всадник. Двух наших коней он держал на поводу.

Иштагу ехал, прильнув к холке, будто спал в седле. Он был ранен в бок ударом меча, и кровь тонкой тесемкой тянулась за ним следом. Я едва не надорвался, помогая ему сойти на землю. Рана оказалась такой, что перса нетрудно было бы через нее нашпиговать перепелами. Он подполз к луже и высосал всю мутную воду за один вздох.

Мы с Азалом мрачно переглянулись. Причин для многих тревог хватало, и все тревоги подтвердились. По кровавому следу Иштагу, конечно же, двигалась погоня.

-- Кони! -- хрипло выдохнул перс и указал только на двух -- моего и Азала.-- Уходите! Иштагу здесь. Моя вина. Буду здесь стеной.

Я набил рот листьями горного подорожника, разжевал их, а потом сунул зеленый комок прямо в его рану. Когда перс перевел дух от боли, я решительно потащил его к коню, подбодрив его только одним словом:

-- Успеем!

И все же мы не успели. Охотники Гарпага знали здешние тропы лучше нас. Наверно, взяли хороших проводников.

Нас настигли и обложили не сразу, зато основательно. Это случилось через парасанг пути -- уже на голом, каменистом месте, чуть ниже края огромного снежного языка, лежавшего на крутом горном склоне.

Мы двигались по узкой тропе, когда впереди и немного выше раздались веселые, возбужденные голоса. Мы натянули поводья и увидели чужих воинов, появившихся из-за скального выступа. Поворотить на той тропке делом казалось невозможным, а спустя несколько мгновений оказалось ненужным. Позади тоже послышался топот, а вскоре и появились и сами “охотники”. Путь был перекрыт с двух сторон.

Положение стало таковым: впереди дюжина врагов, позади две дюжины; по правую руку отвесная стена в полтора человеческих роста, а выше -- глубокий снежный склон; по левую руку каменистый склон, сходящий в ущелье глубиной немногим больше двух плетров*. Этот склон не был отвесным и давал слабую надежду на спасение, если бы не... Таких “если бы не” я сразу набрал полный мешок. Легко было сорваться. Сверху, конечно стали бы стрелять и бросать дротики. Наконец, только у меня появилась трезвая мысль, что тропа на дне ущелья вряд ли спасет от погони, как внизу также появились всадники в медных парфянских шлемах, огласившие все ущелье приветственными криками. Облава “охотникам” удалась.

Я взмолился к богам и пожалел, что не одолжил у царя персов его замечательных игральных костей, выручавших из беды, несмотря на самый плохой бросок.

Передние остановились в двух сотнях шагах от нас и осторожно, по очереди, спустились с коней на тропу. Задние сделали то же самое. Нижние развернули строй на дне ущелья, прямо под нами.

Азал бесстрашно нахмурил брови и и приложил разрез стрелы к тетиве лука. На нас спереди тут же нацелилось полдюжины стрел.

-- Опусти! -- приказал я скифу.

Азал послушался, и встречные стрелы тоже опустились. Это означало, что нас хотят взять живыми.

-- Что вам нужно?! -- крикнул я.

-- Мы не станем убивать вас! -- донесся ответ.-- Бросьте лук. Бросьте мечи вниз! Наш начальник Гарпаг сказал, что вы не враги! Он желает поговорить с вами!

Пока глашатай вещал волю Гарпага, я расслышал какой-то сторонний шум и напряг слух. В это мгновение нам на головы посыпался снег. Мы невольно подались к скальной стене.

И тут, когда лицо и шею мне обдало холодом, мысли мои вдруг прояснились.

Там, где спереди и сзади, отрезав нам все пути, стояли преследователи, отвесная стена сходила на нет. Враги-то как раз и рассчитывали запереть нас в таком безысходном месте, но теперь именно на этом месте мы могли бы избавиться от них, если бы призвали на помощь силу горы. Сердце мое лихорадочно забилось. Еще раз осмотревшись и оценив положение, я, ни говоря ни слова, стал слезать с коня, уже невольно прижимаясь к холодному, но спасительному граниту.

Надо заметить, что в этот трудный час великан Иштагу как будто оправился от своей ужасной раны, посветлел лицом и выпрямился в седле.

Увидев, что я схожу с коня, он без труда оставил седло и, вытащив меч из ножен, стал неторопливо спускаться по тропе.

-- Ты куда?! -- не на шутку встревожился я.

-- Там, где будет стоять Иштагу, никто не пройдет,-- бросил он через плечо.

-- Стой! -- крикнул я ему.

Сверху снова потекли снежные ручейки. Наши кони затрясли гривами, боязливо переминаясь.

Иштагу, придерживаясь левой рукой за стену, продолжал наступать. Ему навстречу выдвинулись острия копий.

-- Стой! -- еще громче и яростней крикнул я ему в спину.-- Ведь царь велел тебе не отходить от нас больше, чем на десять шагов!

Велел Кир ему или нет, а только Иштагу наконец встал на месте, но, однако, удалился по тропе уже настолько, что следующий, тайный приказ, предназначенный только для наших ушей, мне пришлось бы прокричать для него во всю глотку.

Тот приказ я прошептал Азалу в самое ухо, когда он оказалс у стены рядом со мной:

-- Прижмись к стене и не отходи.

Я протиснулся между коней к краю обрыва и выкрикнул на три стороны света наши условия:

-- Мы сдадимся! Но вы должны поклястся богами, что не причините нам зла! Каждый из вас должен дать клятву в полный голос! По моему знаку! Согласны?

-- Да! Согласны! -- в разнобой отвечали преследователи и с тропы, и снизу, со дна ущелья.

А сверху, из огромной толщи горных снегов, вновь донесся глухой угрожающий треск. Невесомые белые ручейки вились уже беспрерывно и ярко искрились на солнце. Кони же фыркали и начинали мелко дрожать.

“Только бы хор не подвел,-- уже сам обмирая от волнения, от ожидания страшной стихии, подумал я.-- Вот бы как в Афинах, в театре у Писистрата!”

-- Только сразу бросайте оружие! -- добавил со дна ущелья один из всадников, наверно “стратег” охоты.-- Мы пропустим вас назад!

-- Так и будет! -- крикнул я в ответ, не тревожась о том, что Иштагу скорее уж сам бросится вниз головой, чем выпустит из рук свой меч (хорошо, что перс молчал и не начал бунтовать, а то и впрямь пришлось бы сдаться или погибнуть без толку).-- Готовы?

-- Мы готовы! -- радостно отвечали “охотники”.

Я поднял руку с мечом, набрал в грудь воздуха и заорал изо всех сил:

-- Клянитесь!

Гул голосов сотряс ущелье. Да и сам я, повернувшись лицом к снежному склону и запрокинув голову, помогал им, как мог, вопя, будто резаный боров.

Еще не стихли громогласные “клятвы”, как горы откликнулись грозным эхом. Склон над нашими головами загудел, будто вниз понеслись бесчисленные табуны. Я увидел, как поднялась и, заклубившись, устремилась в ущелье мощная волна и в тот же миг бросился к стене, до боли вжался в нее лопатками и взмолился:

-- Теперь спасите нас, все боги, какие есть! Зевс! Великий Аполлон! Митра! И ты молись своим богам, Азал! Только ничего не бойся и не сходи с места!

Сквозь гул и грохот снежного обвала донеслись крики. На дне ущелья одни всадники в ужасе разворачивали коней, а другие галопом понеслись дальше по ущелью. Передние, те, кто отрезал нам путь в Пасаргады, всем скопом замерли в оцепенении. Кое-кто из задних опомнился и бросился вперед, под укрытие отвесной стены, но ее защищал насмерть ничуть не дрогнувший Иштагу. Закипела схватка, и двое разрубленных мидян повалилось в ущелье, кувыркаясь по выступам всего за несколько мгновений до того, как самого перса и всех его врагов смело вниз снежной волной.

И вдруг чудовищно ухнуло над нами и накрыло нас тьмой, будто исполинской крышкой. У меня до боли заложило уши и сдавило грудь. Сквозь рев стихии послышался испуганный, прямо-таки девичий возглас Азала. Над нами неудержимым потоком проносился великий Хаос.

Сначала Хаос поглотил и унес моего коня. Жеребец перса дернулся вперед, будто стремясь протиснуться между мной и моим конем и так спастись, и оттолкнул собрата за край тропы. Передо мной в клубящемся и слепящем глаза потоке мелькнула голова, оскал крупных зубов -- и конь исчез. Тут жеребец Иштагу едва не придавил меня к стене насмерть, и пришлось изо всех сил оттолкнуть его ногами. Лавина захватила его. Жеребец вскрикнул, будто подстреленная птица, и пропал следом за первым.

Испугавшись этого вскрика, задергался и конь Азала. Его участь была решена. Только я собрался оттолкнуть его в сторону, чтобы он ненароком не придавил нас или не ударил копытом, как Азал схватился за поводья.

У меня волосы встали дыбом.

-- Отпусти его! Отпусти! -- завопил я, пытаясь перекрыть грохот снежного потока.

Не тут-то было. Конь для скифа дороже жизни.

Схватив Азала за его ледяные пальцы, я пытался расжать их, но никак не мог. Руки Азала закостенели, как у мертвеца. Тогда я сжал его кисти до хруста, надеясь, что от боли он сдастся и отпустит поводья. Но в тот же миг чуть ослабевший поток Хаоса опустился ниже, накрыл коня и рванул его за собой вместе с нами -- и мы с Азалом полетели в бездну, увлекаемые лавиной.

“Отпусти коня! Раскинь руки!” -- мысленно кричал я Азалу, вертясь и кувыркаясь.

Необоримая сила несла и толкала меня, как буря пушинку. Снег сразу забил мне глаза, ноздри и уши. Как уж тут было кричать вслух? В один миг все мое легкие, желудок и все мои кишки оказалисься бы туго набиты снегом. Но в той кутерьме удалось-таки выкрикнуть всего одно слово:

-- Отпусти!

И тут же Хаос отнял у меня Азала.

Теперь оставалось спасать только самого себя, и я широко раскинул руки и ноги, как учил нас делать Скамандр, словно он прозревал, что каждому из Болотных Котов хоть раз в жизни придется угодить в снежную лавину. Он говорил, что в этом случае, поток поднимает несомый предмет в верхние слои , и, значит, появляется надежда в конце концов выбраться наружу, если уцелеешь до того момента, как стихия смирит свое буйство.

Признаюсь честно: в жизни мне не раз доводилось благодарить своего Учителя за его науку. Так вышло и в тот раз.

Первозданная тишина и полная неподвижность наступили внезапно.

Мне почудилось, будто я повис над бездонной пропастью.

Дышать сначало было трудно, а потом стало и вовсе невмоготу. Я осторожно пошевелился, боясь вновь разбудить грозную стихию.

Снег был по-весеннему плотен и тяжел, и очутись я на локоть глубже, верно суждено было бы мне умереть мучительной смертью -- от удушья.

Головой и плечами оказалось шевелить куда легче, чем стопами. Это могло означать только одно: в этих чужих местах я вновь выбросил “собаку”, Судьба, подобно царю персов, продолжала благоволить некому Кратону из Милета.

Потрудившись, как крот, я наконец выбрался на поверхность и ослеп от яркого солнечного света. Утро в горах выдалось удивительно мирным и ясным, будто вовсе ничего и не произошло.

Первым делом прочистив ноздри и уши, я огляделся, надеясь поскорей разобраться, куда же меня занесло.

Разобрался, однако, не сразу. Места представились незнакомыми: заснеженная долина шириной в три стадия между двух высоких хребтов. С удивлением я заметил ту самую тропу, по которой мы ехали, и узнал отвесную стену, послужившую нам защитой от лавины. До той тропы было теперь рукой подать -- всего полплетра в высоту. Ущелье, наполнившись снегом, превратилось в маленькую долину.

Но вот за радостью спасения настал черед новой тревоги и нового огорчения. Я стоял посреди ровной долины один. Лавина погребла под собой всех и только одному даровала жизнь и полную свободу. Да, Кратон получил свободу, если не считать клятв, данных царю Киру. Да, Кратон имел в тот час полное право считать себя ожившим мертвецом, отныне свободным от любых клятв. Но вдруг он вспомнил юного Азала, и его сердце сжалось.

Невольно я позвал его по имени. Сначала тихо -- боясь нового обвала. Однако горный склон очистился от снега до самых вершин хребта.

-- Азал! -- крикнул я изо всех сил, и меня охватил жар.

Найти юного скифа под снегом, откопать, спасти -- все это казалось труднее, чем выбросить “собаку” две сотни раз вподряд. Но я уже не сомневался, что в то утро Судьба позволит мне выбросить “собаку” и три сотни раз кряду.

Что-то блеснуло на снегу вдали. Я бросился к тому месту, проваливаясь по колено. На солнце сверкал парфянский шлем, чудом “всплывший” вместо своего хозяина.

Вернувшись назад, я принялся вскапывать шлемом снег вокруг того углубления, из которого выбрался сам. По моему расчету, скифа не могло утянуть слишком далеко в сторону.

И вот, когда появилось уже с десяток лунок, будто я собрался посадить в снежной долине оливковую рощу, позади меня шумно хрустнуло и в спину ударили комья снега.

В испуге я отпрыгнул едва не на целый плетр.

Из “белой земли” торчали, судорожно вздрагивая, конские ноги. По ним легко было узнать жеребца, принадлежавшего скифу. Так случилось, что конь сам утянул в лавину своего хозяина и сам же его спас.

Я принялся изо всех сил раскидывать снег вокруг задыхавшегося коня -- и вдруг наткнулся на руку, крепко сжимавшую конец поводьев. Посиневшие пальцы вздрогнули, стоило дотронуться до них. Тогда, отбросив шлем, краем которого легко нанести рану, я принялся за дело вручную и нашел прядь волос, а затем добрался и до затылка. Ухватив скифа за длинные волосы, я потянул его голову назад.

О, как радостно забилось мое сердце, когда послышался похожий на рыдания вздох! Столько сил появилось во мне, будто я сытно поужинал, сладко проспал всю ночь и только что проснулся от светлых лучей Феба!

Я выкопал Азала, перекинул его через плечо, выбрался с ним наверх, на тропу -- благо, лезть было теперь невысоко,-- и и помчался со всех ног в ту сторону, где темнели леса.

Боги и тут помогли нам, выведя к поваленной еле с густой побуревшей хвоей.

Я нарубил мечом веток и разложил вокруг нас три больших кострища. Но как только искра от огнива попала в пучок травы и в ноздри потянулся дымок, я едва не повалился в обморок, будто разжег прямо перед своим носом травку Цирцеи. Силы мои иссякли. Однако отдыхать было рано. Какой-то бог -- то ли скифский, то ли персидский -- толкнул меня в бок.

Когда ветки хорошо разгорелись и плямя поднялось в человеческий рост, я взялся за скифа, свернувшегося клубочком на мху.

Как красиво, помню, разметались его волосы по земле. Судя по их длине, скиф в свое степном племени должен был принадлежать к царскому роду.

Я усадил Азала и попытался стянуть с него заледеневшие одежды, с которых стекала вода. Он весь сжался и задрожал.

-- Надо раздеться, иначе не отогреешься! -- строго сказал я ему и, подвинув поближе к одному из костров, насильно повалил на спину.

Потом я, ничуть не смущаясь, уселся прямо на него задом наперед и, подняв его ноги, рывком потянул скифские штаны-анаксариды.

И тут окаменел, потому как увидел вовсе не то, что должно принадлежать мужчине! Мужского-то ничего и вовсе не было, зато то, чему быть не положено, имелось в полном наличии.

Так я и сидел на скифской царевне, приходя в себя и держа в поднятых руках скифские штаны, от которых валил пар.

Потом я осторожно слез с Азала, повернулся и посмотрел в лицо скифской красавицы.

Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и ровно дышала. Тепло наконец проникло в нее, и бледность стала уходить. Я взял ее за руку. Пальцы оказались уже теплыми и податливыми.

Еще не собрав все мысли и все догадки, я тихо сказал ей, наклонясь к самому уху:

-- Надо снять всю одежду и просушиться. Я обязан вернуть тебя царю живой и здоровой.

Она ничего не ответила, только пошевелила губами и развела руки, насколько у нее хватило сил, словно помогая мне, отдаваясь моей воле.

С куда большей осторожностью я стянул с нее остальную одежду и, признаюсь, даже вздохнул с облегчением, увидев маленькие, но тугие грудки с остренькими сосками.

-- Вот так “собака”! -- оценил я положение дел и, даже не заметив, что шепчу на эллинском, очень испугался, что красавица оскорбится.

Но она не обиделась, а только приоткрыла рот и стала дышать глубже.

-- Не жарко? -- заботливо спросил я ее.

Она качнула головой из стороны в сторону и произнесла первое слово за все дни нашего путешествия:

-- Хорошо!

То было персидское слово.

Я с трудом отвернулся от нее и занялся делом: стал развешивать одежду на рогатины, воткнутые в землю около огня. Пальцы мои мелко дрожали, и вскоре всего меня, несмотря на близость пламени стал охватывать озноб. Тогда я решил, что сушить свою одежду на себе -- излишняя мужская гордость, и разоблачился донага сам.

Сев на мох рядом с красавицей, я нарочно отвернулся от нее и подвинулся еще ближе к огню. Члены мои, отогреваясь, стали ныть, а поясницу и ребра мучительно заломило. Да, приятно и радостно было наслаждаться теплом и жизнью.

Вдруг мне показалось, что девушке плохо. Так и было: ее трясло, зубы стучали. Уже ничего не стыдясь, я приподнял ее и усадил так, чтобы жар ближайшего костра лучше охватывал ее тело. Но она все дрожала, а стоило ее отпустить, сразу валилась набок.

Оставалось последнее средство. Я снял с рогатин нагревшуюся одежду, уложил на мох, развернув поверх широкую скифскую накидку, а потом перенес на это ложе девушку, лег рядом с ней, завернул на нас обоих сверху края накидки и осторожно обнял амазонку. Она не стала искать свой меч и сопротивляться, и меня сразу охватил такой жар, будто я улегся прямо в костер.

Да, сколько раз в своей жизни не вспоминал я о тех мгновениях, ни разу не сомневался, что большего наслаждения никогда не дарили богами Кратону и ничего более сладостного уже не будет дано ему испытать.

Всем своим телом и каждым кусочком тела в отдельности -- и щекой, и плечом, и ребрами, и животом, и бедрами, и коленями, и ступнями -- я чувствовал, как стихает дрожь в ее теле, как словно оттаивают в живом тепле и становятся податливей все ее мышцы, а бедра становятся горячей самого огня, а дыхание -- послушным моему дыханию. И вот она ожила и наконец ответила на мою силу своей живой силой. Ее руки крепко обвили мою шею, ее ноги крепко обвили мои чресла -- и моя плоть вошла в ее плоть так легко, так сильно и глубоко, будто я сам превратился в лавину, всей своей плотью и силой двинувшейся с высокой горы в ущелье.

Она едва не задушила меня, когда нас обоих приподняла волна сладчайшей судороги. И не скоро отпустила нас та волна, не скоро отпустила нас та сладчайшая судорога, унося в бездну, словно поток великого Хаоса. И на целую вечность замерло во мне дыхание, а перед глазами стали вспыхивать ослепительные огни. Когда же первый вздох наполнил чудесной легкостью все мое тело, мне почудилось, будто с этим-то вздохом я впервые появился на свет.

Скифская царевна нежно погладила меня по спине и с легким стоном вздохнула сама. И услышав тот тихий вздох, я вспомнил ее страстный крик, с которым не сравниться ни грому небесному, ни гулу страшной лавины.

Я поцеловал ее в шею, и под моими губами своенравно дернулась тонкая жилка.

И тогда тихо спросил ее:

-- Как тебя зовут?

Она снова вздохнула и еще раз, уже легко и ласково, обняла меня за шею.

-- Азелек,-- словно шелест тихого ветра донесся ее ответ.

-- Что это значит по-скифски?

-- Жаворонок.

-- А мое имя -- Кратон. Это значит Побеждающий,-- прошептал я.-- Но как можно победить жаворонка? Жаворонок поет себе в небесах над всякой победой.

Похоже, Азелек пропустила мимо ушей все мои витиеватые любезности. Она убрала руки, а ее дыхание осталось таким же спокойным и ровным.

Нам стало нестерпимо жарко в скифской накидке. Я откинул край, выбрался наружу, вновь закутал в накидку моего “скифского юношу”, а потом с необъяснимой легкостью поднялся на ноги и осмотрелся по сторонам.

Дым почти погасших костров свивался над нами и огромным белым столбом поднимался в чистые синие небеса.

“Всемилостивые боги! -- в беззаботном, хмельном веселье мысленно взмолился я.-- Благодарю вас и обещаю вам жертвы всесожжения на всю свою годовую выручку! Вы приютили Кратона и прекрасного “юного скифа” на острове блаженства. Никто никогда не доберется до острова и не отыщет нас тут!”

Несомненно, белый столб дыма над нами можно было легко приметить не только из лагеря Гарпага, но и от самих Пасаргад.

Чтобы испытать Судьбу в третий раз, полагалось теперь явиться к царю персов живым и невредимым, бережно неся в руках его любимого “жаворонка”.

Теперь мне уже нравился свежий холодок, охватывавший мою наготу со всех сторон.

Тайна оставалась тайной. Искушение разгадать ее до конца --конечно же, до конца весьма опасного -- сладостно мучило меня. Но кое-что уже было ясно.

Да, тайна Азала крепко связывала их обоих -- царя персов и его скифскую красавицу. Кем была она у Кира? Женой? Наложницей? Невольницей? Персам полагалось скрывать своих жен от чужих глаз -- вот в чем была основа тайны, за которой скрывалась еще одна -- тайна странной слабости царя Кира.

Глядя в небеса и на белую колонну дыма, я ни мгновения не сомневался в том, что вернусь к Киру или вместе с Азелек, или в одиночку, если она изберет себе отдельный путь, и при том ничуть не стану страшиться ее возможного признания своему господину. Не Скамандр, а Кир научил меня весело принимать Судьбу и испытывать наслаждение, честно играя с ней в самые опасные игры.

У меня за спиной послышалось движение: Азелек стала одеваться. Я подождал немного, а потом, сдерживая улыбку, громко произнес:

-- Азал! Без коней нам будет трудно добраться до дома. Ты д о л ж е н помочь мне.

Ответа не дождался, но не усомнился в том, что “Азал” безропотно повинуется.

Тогда я смело, не стыдясь наготы, повернулся к “скифу” лицом и добавил:

-- Думаю, нам вполне хватит одного коня.

“Скиф” оказался полностью одет и -- уже с прибранными под края накидки волосами. “Он” сверкнул глазами, потупил взгляд и зарделся.

Замечу наперед, что до самых Пасаргад “скиф” не проронил и единого слова.

Мы нашли селение на той широкой дороге, что уходила в горы из долины, занятой войсками Гарпага. Одному из жителей я предложил за худоватую кобылу несколько серебряных монет, которые держал в своем поясе, но тот напугался и побежал за помощью. Пришлось забрать лошадь так, не пропадать же деньгам в сухой траве. Была небольшая погоня, но стоило издали показать меч, как простолюдины отстали. Впоследствие на пути Кирова войска из Пасаргад в Эктабаны мне даже удалось вернуть кобылку ее пугливому хозяину.

Итак, мы возвращались в Пасаргады по главной торговой дороге. Правил я. Азелек сидела сзади и не обхватывала меня за бока даже тогда, когда лошадь пускалась в галоп.

Иногда, на привалах, я нечаянно притрагивался к Азелек. Она не отскакивала в сторону, но взгляд ее прекрасных глаз напоминал мне о ночном уколе короткого скифского меча, по счастью унесенного лавиной.

Признаюсь, я сильно желал ее, но не добивался своего ни ласковым обращением, ни соблазнами, ни силой. Кажется, я начинал понимать Кира. Он знал, чего стоит истинная свобода, потому и не мог, не хотел признавать никакой Судьбы. И ему был необходим такой “жаворонок”. Ведь жаворонка можно поймать, но тогда как насладишься его пением в высоких синих небесах?

Едва мы достигли на пятый день плоскогорья, как нас сразу окружили всадники-персы. И в окружении низкорослых, крепких жеребцов наша легкая кобылка резво помчалась в Пасаргады, весело взбрыкивая и крутя хвостом.

Царь Кир вышел нам навстречу, оставив позади своего брата Гистаспа и хазарпата. Он шел, широко раскинув руки и радостно улыбаясь.

Я поспешил соскочить с седла и припасть на колено. В тот же миг “Азал” очутился на земле рядом со мной.

-- Царь! -- с грустью обратился я к Киру, не поднимая глаз.-- Дорога была нелегкой. Мы сделали все, что было в наших силах.

И тут на мое плечо легла сверху тяжелая рука царя персов.

-- Рад, что ты вернулся, эллин.-- Голос Кира оказался, сверх моего ожидания, не гневен, а даже весел.-- Мой брат Гистасп всегда во всем сомневается, и мы поспорили. Теперь ему придется отдать мне лучшего коня из своего стада.

-- Царь! Мы потеряли Иштагу,-- не переменил я печального тона.-- Он прикрывал наш отход и доблестно сражался один против десятка врагов. Враги не смогли убить его, но от шума битвы случился горный обвал. Так погиб Иштагу.

-- Славный был воин,-- только раз вздохнул Кир, помолчал и вдруг коротко рассмеялся.-- Иштагу подхватил от тебя, эллин, дурную болезнь. Судьбу. Так ты и остался сам в живых.

-- Признаю свою вину,-- сказал я, и вправду почувствовав себя кое в чем виноватым.

-- Встань! -- повелел Кир и убрал руку с моего плеча.-- Ты -- тоже, Азал.

Он зорко посмотрел сначала мне в глаза, потом -- своему “скифу”. Его брови таинственно пошевелились, он сказал Азелек:

-- Иди.

Затем царь персов жестом приказал мне приблизить ухо к самым его устам. В его глазал мелькнуло то самое выражение, с которым он некогда задал вопрос, решавший мою судьбу: “Ты видел и х?” Жилы мои натянулись. Спроси он теперь: “Ты видел е е?”,-- пришлось бы ответить правду или потерять право называться Кратоном хоть на земле, хоть в Царстве мертвых.

-- Благодарю тебя, эллин, за то, что уберег Азала,-- прошептал Кир.-- Я слышал о том обвале.

Меня охватил жар. “Буду верно служить тебе, царь персов, до скончания дней”,-- только мысленно изрек я, не желая превращать клятву в истертую монету, и лишь коротко поклонился Киру.

-- Теперь, эллин, подкрепись, соберись с мыслями и расскажи, что узнал,-- произнес Кир и для Кратона, и для всех окружающих.-- Помни, что новые вести могут опередить старые. Тогда твоя нелегкая добыча потеряет цену.

Мой доклад царю персов происходил в небольшой уютной комнате, завешанной коврами. Все присутствовавшие сидели также на мягких коврах, вкруг большой медной кадильницы, из которой к потолку тянулась струйка ароматного дыма, напоминавшая мне о многом. Поначалу было нелегко держать четкий строй рассказа.

По сути дела, я вновь оказался равноправным членом царского совета, хотя все знатные персы, кроме самого царя, открыто выказывали подозрительность и даже презрение к чужестранцу. Меня слушали царь Кир, его брат Гистасп, знатный перс Губару (в будущем -- лучший военачальник Кира и сатрап Мидии), а также хазарапат Уршаг. Эламита Гобрия уже не было: видно, он убрался восвояси, подальше от чужой беды.

Я рассказал им обо всем, что увидел с высоты гор в долине и услыхал через дымовое отверстие дома. Из моего повествования само собой выходило, что мятеж Кира против Астиага, царя Мидии и своего деда, выгоден всем -- и самому Киру, и Астиагу, и Гарпагу с его союзниками. Киру следовало захватить трон Мидии раньше своих недругов, тем более, что Гарпаг так настойчиво предлагал ему свою поддержку. Астиаг, не зная о возможном предательстве, ждал повода пустить в дело все свои застоявшиеся войска и жестокими карами устрашить и смирить всю страну. Гарпаг же, вовремя поддержав Кира войсками, превышавшими все силы персов, мог не только сохранить свою жизнь и высокое положение, но -- и мечтать о большем, несравнимо большем.

-- Слышно, что царь Мидии становится все более мнительным и нетерпеливым,-- не дожидаясь от Кира позволения, заговорил глухим голосом Губару, большой и тучный перс.-- То, что говорит этот чужеземец похоже на правду. Гарпаг долго не будет стоять на месте. Он пойдет в горы. Считаю, что нужно выступить ему навстречу, закрыть Орлиный перевал в самом узком месте. Там и добиться от Гарпага клятвы.

-- Что делать потом? -- спросил осторожный Гистасп.

-- Ясно наперед! -- Губару сделал рукой резкое движение, как будто разрубал мечом врага.-- Персам идти во главе войска на Эктабаны. Боги наконец отдают нам власть над этими обжорами и лентяями, тела которых стали мягкими, как у мучных червей. Сколько еще терпеть мидян?

-- Орлиный перевал очень хорош, это верно,-- кривя губы, произнес Гистасп.-- Там три десятка воинов способны перебить сверху стрелами и камнями целую армию. Что будет с персами, когда они сойдут на равнину и окажутся в окружении большого войска?

-- Кто из вас не верит Гарпагу? -- внезапно спросил Кир.

-- Брат,-- взял на себя нелегкую ношу Гистасп.-- Мы все знаем о былом великодушии Гарпага. Но кто знает о тайных замыслах его союзников? Того же Фарасга. И кто ныне уверен в преданности парфянской конницы?

-- Значит, со стороны виднее,-- заметил Кир.-- Неплохо бы спросить чужеземца, что бы он стал делать на нашем месте.

-- Этот чужеземец и так чересчур осведомлен.-- Гистасп косо посмотрел в мою сторону.

-- Говори, эллин,-- повелел Кир.

-- У нас, эллинов, всегда очень запутанные отношения как между союзниками, так и между врагами,-- начал я в затруднении.-- Не думаю, что мой совет может разрешить такое нелегкое положение. Вижу два пути. Первый: возбудить парфян и гирканцев против мидян, против Астиага и его военачальника Гарпага. Когда начнется война “на стороне”, стремительным броском малой персидской армии захватить Эктабаны, а уже оттуда нанести столь же быстрые удары по каждой из враждующих армий в отдельности, пока их стратеги не успели сообразить, кто действительный союзник, а кто враг.

-- Неплохой способ погубить персов,-- оценил мой военный план Гистасп.

-- Второй путь: довериться Гарпагу и первым спуститься к нему в долину. Но держаться настороже и не ходить к нему в гости без охраны числом не менее двух сотен верных воинов.

-- Неплохие слова для чужеземца,-- признал Губару.

-- Кто желает войны? Быстрой или медленной, не важно. Кто из вас? -- вопросил Кир и обвел взглядом свой совет.

Все смотрели на повелителя, не говоря ни слова.

-- Молчание -- тоже хорошая военная хитрость,-- подвел итог царь персов и всех распустил.

Теперь мне отвели отдельный дом неподалеку от стен дворца. Признаюсь, я предпочел бы остаться в каморке при царской конюшне -- то есть поближе к таинственной скифской красавице.

Когда с этими тоскливыми мыслями я направлялся к дому, то почувствовал на себе взгляд. Моим соседом “по улице” оказался не кто иной, как иудейский торговец Шет! Мы любезно поприветствовали друг друга.

-- Наш вавилонский “приятель” тоже здесь,-- с недоброй усмешкой сообщил Шет.-- Надеюсь, Анхуз-коновал поспел на помощь к царским коням раньше него.

Не то, чтобы я вовсе остолбенел посреди дороги, но рот от удивления разинул. Присутствие в Пасаргадах ученого мужа и торговца представилось мне большим поводом для тревог, нежели стояние в предгорьях Персиды многотысячной армии Гарпага.

Аддуниба я увидел на другое утро, когда входил во дворец по зову Кира. Тогда же впервые увидел и Кирова сына, которого звали Камбисом. Мальчику было в ту пору около десяти лет. Переглянувшись с вавилонянином и ответив кивком на его сдержанный поклон (клянялся он, полагаю,на всякий случай), я невольно приостановился на ступенях дворца. Отрок гладил по загривку оставшегося в живых гепарда и что-то тихо говорил, не глядя на Аддуниба, а тот стоял рядом, можно сказать жался к юному персу, робко сцеипив пальцы на животе. Кто этот отрок, я просто догадался.

Признаюсь, мне не понравились оба. Не понравилось и то, что я увидел Камбиса в первый раз именно в сопровождении нового учителя. Похоже было на некое дурное предзнаменование.

Скажу мягко, Камбис мало напоминал отца: высокий для своего возраста, длинноногий, худощавый, с узковатым лицом и крупными, но холодными глазами. Не будь он светловолос, как все персы, можно было принять его за отпрыска того же сумрачного вавилонского звездочета. Действительно, они были похожи, чужак Аддуниб и юный Камбис -- строением тела, выражением лица и подозрительной холодностью взгляда.

Замечу, что младший сын Кира, Бардия, которому в ту пору было всего три года от роду, стал впоследствие более походить на отца, чем Камбис, но нравом вышел в тихоню-деда.

Оттуда, со ступеней, я грустно предрек, что Камбис хорошо усвоит вавилонские науки, научится заговаривать звезды и при таком учителе станет похож на него еще сильнее -- и внешним видом, и строем ума.

-- Кратон! -- властно позвал меня царь персов.

Повернувшись, я заметил в полусумраке дворца его большую руку, зовущую меня внутрь. От него не скрылась моя настороженность, и, когда мы поднимались в верхние покои, спросил меня:

-- Видел вавилонского учителя?

-- Не доверяю ему,-- напомнил я Киру.

-- У меня хорошая память,-- сказал царь персов.-- Живой эллин очень пригодился.

Он хитро взглянул на меня, радуясь моему удивлению.

-- Когда учитель приехал и узнал, что ты здесь, то признался во всем.

-- Неужели во всем?! -- опешил я.

-- Им сказали звезды,-- Кир при этих словах усмехнулся,-- что в Персиде есть великий муж. И этот муж придет в Вавилон и спасет город от богохульников. Они знали Гистаспа, как первого царя Аншана и Персиды. Вот и решили поначалу, что я только путаю пути их звезд. Потом их боги поняли, что ошиблись. Или просто передумали. Ты хорошо спрятал яд, что предназначался для меня?

Теперь мне не впервой было говорить правду, глядя царю в глаза.

-- Неплохо,-- признался я.-- Но вблизи дороги. Наверно, тот иудей тоже явился неспроста. Он, наверно, тоже пророчит царю персов великое будущее?

-- А ты один не пророчишь мне великого будущего? -- весело спросил Кир.

Мы уже вошли в комнату. Царь сел на кипарисовый стульчик с резными подлокотниками. Мне же полагалось сиденье пониже и без всяких украшений.

-- У эллинов для этого есть оракулы, слово которых царь персов не признает,-- ответил я.

-- Вот и хорошо,-- остался доволен Кир.-- Пусть они присматривают за будущим. Ты же мне необходим для того, чтобы яснее видеть настоящее.

Последующие три месяца я изо всех сил старался “яснее видеть настоящее”, снуя челноком между Пасаргадами и войсковым лагерем Гарпага, который постепенно перемещался все дальше в горы, то есть все ближе к дворцу Кира.

Каждое новое путешествие лазутчика Кратона становилось все более легким и коротким.

Гарпаг через своих людей слал Киру одно послание за другим. Царь же не отвечал на них.

Гарпаг медлил, как мог. Царь же медлил со своим решением еще более искусно. Оба прямо-таки состязались в медлительности.

Никто не знал, что происходит на уме у Кира. Все недоумевали.

В том числе и Кратон Милетянин, превратившийся из Анхуза-коновала в Анхуза-пастуха. Гарпаг ведь не знал в лицо наемного убийцу, посланного Скамандром к царю персов. К тому же Анхуз-пастух ни разу не попал военачальнику на глаза; он гонял себе вблизи лагеря маленькое стадо овец и старался робко ублажать воинов Гарпага, дабы те не слишком обижали его. Пешие мидяне и каппадокийцы, парфянские всадники, наемные лучники из Урарту по вечерам ожидали, кода пастух появится с парой бурдюков дешевого пальмового вина (этим вином стал снабжать меня не кто иной, как иудей Шет). Некогда устроив снежное погребение их товарищам, я теперь коротал ночи, греясь у их костров. Воины часто говорили между собой о Кире. Одни считали, что он укроется где-нибудь в горах и вовсе не покажется на глаза. Другие, любители сказаний и страшных историй о призраках и чудовищах, предостерегали: Кир повелевает горными духами и способен устроить обвал куда убийственней того, что случился, когда преследовали персидских лазутчиков. А в общем разговоры сводились к тому, что от Кира не известно чего ждать. С такими выводами был согласен и я.

В те дни Кир был осведомлен о том, что через его горы к областям Кармании и Гедросии с целью установления более точных границ Мидийского царства движется войско Гарпага, состоящее из двенадцати тысяч пехотницев и пяти тысяч всадников. Этому войску никак было не обойти плоскогороья, на котором стояли Пасаргады. А вот суждено ли воинам Гарпага пройти дальше, до пределов Кармании, предсказать было трудно. Разумеется, я не давал Киру советов обращаться к оракулам.

Да, в те месяцы я провел больше времени в лагере Гарпага, нежели в Пасаргадах. И к лучшему: сердце чуть-чуть остыло и колотилось уж не так взволнованно, когда я входил в пределы дворца и невольно искал глазами Азелек. Довелось увидеть ее пару раз и то -- мимолетно. Она же старалась не смотреть в мою сторону.

Разумеется, самого Кира я видел при каждом посещении дворца, и с каждым разом он казался мне все более мрачным и неприступным. Он выслушивал мои доклады, сосредоточенно хмурясь, не задавал никаких вопросов, не шутил, а когда обращал взгляд на меня, я читал в его глазах только молчаливый приказ: отправляйся обратно и не упусти никакой новости. Особенно помрачнел он, когда войско перешло через Орилиный перевал.

На военные советы меня больше не приглашали. Видимо, спор между Гистаспом и Губару так и не находил разрешения. Кир явно колебался. По мнению же эллина, Кир колебался только по той причине, что не желал воспользоваться предсказаниями.

Неотвратимо приближалась армия Гарпага, и неотвратимо приближалась та ночь, когда чужие огни должны были заполонить плоскогорье. И эта ночь настала.

К стене дворца подставили удобную лестницу. Кир взошел по ней, и две ночных стражи неподвижно простоял на площадке у верхних покоев. Он смотрел на множество костров, мерцавших вдали. Мысли Кира были для всех великой загадкой.

Позднее я узнал, что еще в начале первой стражи у царя персов побывал человек, присланный Гарпагом. Военачальник просил о тайной встрече, однако его посланник ушел ни с чем.

Я не позволил себе даже вздремнуть в ожидании приказов: предчувствовал, что наступает решающий час.

В начале третьей стражи Кир прислал за мной.

Он принял меня в одной из нижних комнат и велел повторить в подробностях все слухи о нем, какие передавали друг другу чужие воины, все россказни и даже самые глупые небылицы.

-- И многие верят, что меня вскормила волчица? -- спросил он по поводу сказки о своем младенчестве.

-- Думаю, немало,-- предположил я.-- Эту историю любят рассазывать у них самые старые воины из мидян.

-- И парфяне тоже верят?

-- Насмешек не слышал.

Особое любопытство Кир проявил еще к двум небылицам: о том, что на самом деле он отпрыск мардианского разбойника, проникшего во дворец Астиага и силой взявшего его дочь, а также о том, что он в действительности не внук, а сын самого Астиага, совокупившегося со своей дочерью. Волчица, вскормившая своим молоком младенца, которого спрятали далеко в горах, появлялась в обоих случаях. И как только Кир слышал про волчицу, в глазах его загорались огоньки и лицо светлело.

В ту ночь он так и не отправил меня в лагерь Гарпага.

На рассвете же во дворце, в самих Пасаргадах и вокруг них, началось великое движение.

Солнце еще не поднялось над горами, когда Кир со своими воинами числом около семи сотен выступил из Пасаргад и направился в сторону возвышенного места, более отдаленного от чужого войска. На горных высотах и в ближайших ущельях появились вереницы всадников и пеших. Оказалось, еще ночью Кир послал скорых гонцов к подвластным ему другим персидским племенам (сам он, отмечу, принадлежал к племени, давшему название и “столице”, то есть -- к пасаргадам). И вот на большую встречу двигались воины -- марафии, маспии, германии и марды. Все, кроме мардов, внешне едва ли отличались чем-то от персов Кира. Марды же выглядели настоящими дикарями: коренастые, нечесанные, в огромных, грубо выделанных темных шкурах, на низких гривастых конях, головами своими напоминавших тифонов* или крокодилов. Десяток таких конных разбойников напугал бы и сотню не слишком отважных вояк.

Когда все сошлись на широкой площадке, загодя очищенной от колючего кустарника, то вместе с пришедшими из других селений пасаргадами набралось всго около шести тысяч персов. Сила была внушительная, но явно недостаточная для столкновения в открытом бою с более многочисленным и лучше вооруженным противником.

Гомона, столь обычного у эллинов, не было. На этом сборе родов и племен все молча дожидались первого, священного, слова, право на которое имел только сам Пастырь, по-персидски -- Куруш. И никто, как мне показалось, даже не оглянулся в сторону грозного войска, вторгшегося в Персиду.

Здесь тоже лежал большой плоский камень, на который воины Кира набросили множество медвежьих и волчьих шкур. Персы, оставив коней, расположились вкруг этого камня. Кир же оставил седло последним. Он неторопливо спустился с коня последним, взошел на камень и воздел руки к небесам.

-- К а р а! -- было первое, громогласно возглашенное Пастырем слово.

У персов это слово является единым сплавом двух значений. “Кара” -- это и “народ”, и “войско”.

Мне вдруг почудилось, что Кир сделался больше и едва зримое, искрящееся сияние окутало его. Да, в те мгновения тень горного хребта отступила прочь, и солнечные лучи упали на поляну и на самого царя персов.

-- К а р а! -- повторил свое обращение Кир, повернувшись от востока к югу.

И так, поворачиваясь в правую сторону , он повторил священное слово еще дважды.

Никакой тревоги, ни тени сомнения или нерешительности не заметил я в его поистине царском -- грозном и властном -- взгляде.

Вновь оказавшись лицом к востоку -- в ту сторону, где стояли седобородые старейшины родов, -- он заговорил столь же громогласно. Наверно, горное эхо его голоса доносилось и до ушей Гарпага.

-- Великий Митра, Хранитель Границ, Спрямитель Путей, и Верховный Брат его Ахурамазда, Творец Земли,-- вещал царь персов,-- даруют нам ныне день Большой Охоты! Пусть ни одна стрела не промахнется, ни одна рука не дрогнет, ни один конь не оступится! Пусть ни одно острие не останется холодным! Награда лучшему охотнику -- копье моего отца Камбиса.

Киру подали копье с древком, окрашенным в алый цвет, и царь поднял копье над головой.

В рядах персов прокатился восторженный ропот.

Кир передал копье Губару. После этого к нему по очереди подошли вожди и старейшины. Каждый поцеловал царя в плечо. Каждого царь целовал в лоб, а затем тихо произносил несколько слов на ухо. Старейшины чинно кланялись в ответ, а некоторые скрытно улыбались. Особенно заметно ухмыльнулся, поглядев себе под ноги, вождь мардов.

Затем Кир сошел с камня, поднялся на коня и сделал правой рукой движение, будто зачерпнул воды из источника. В тот же миг все, кто явился на племенной сход на конях, вернулись в седла.

Царская охота началась.