Царство небесное

Глава девятая КЛЮЧИ ОТ КОРОЛЕВСТВА

Незнакомый мальчик лежал в гробу, строго взирая на свою мать пустыми желтыми веками. Сибилла не решалась прикоснуться к нему: при жизни это дитя не дозволяло ей ласкать себя, и после смерти сына она не находила в себе смелости нарушить его запрет.

Кроме того, умерший мальчик был королем.

За тот год, что Сибилла не видела старшего сына, он изменился. Когда они расставались, он походил на своего отца, Гилельма, того самого, который был похож на башню: крепкий, с толстыми щеками, с большим подбородком, которому суждено при взрослении сделаться квадратным.

Не от того ли, что этот суровый маленький мальчик тосковал по своей нелюбимой матери, он начал изменяться, все больше и больше делаясь похожим на нее? Сибилла не могла бы ответить на этот вопрос. Она даже не решалась задать этот вопрос. Просто смотрела на лицо, которого прежде никогда не видела.

Точнее — нет, она видела его… Много лет назад, в детстве, когда ее младшему брату Болдуину было шесть. Тот же острый нос и те же тени на щеках, под выпирающими скулами. Сибилла думала, что давным-давно забыла, как выглядит ее брат. Но король как будто вернулся и снова предстал перед сестрой — на сей раз в облике ее сына.

Эти двое, дядя и племянник, ее брат и ее сын, сошли в могилу один за другим. В большой семье случаются времена, когда смерть разом забирает несколько человек, а оставшиеся какое-то время барахтаются в новых условиях, совершенно растерянные. Должно быть, есть некто, кого это забавляет.

Последним деянием умирающего короля Болдуина была коронация племянника — сына Сибиллы. Этого самого, который сейчас будет погребен у подножия Голгофы. Ребенка вызвали к дяде, и он явился в сопровождении маленькой суетливой свиты.

Бесформенная, обмотанная тряпками, пахнущая незнакомыми благовониями туша ворочалась на троне и что-то сипела и хрипела, но маленького мальчика это не испугало и не смутило. Он стоял посреди большого зала и смотрел, почти не моргая, на то странное существо, которое распоряжалось сейчас его жизнью.

Под взглядом этого ребенка многие смущались. Он мало говорил, однако некоторым взрослым начинало казаться, будто ему открыты о них какие-то тайны. Должно быть, так оно и было на самом деле, потому что такое случается с детьми, которые рано умрут. Но сам мальчик имел о своей смерти весьма смутное представление, а взрослые о ней не догадывались.

Когда король замолчал, ребенок повелительно посмотрел на стоявшего рядом с троном орденского брата.

Брат Ренье сказал:

— Его величество король желает короновать тебя в Храме Гроба.

— Я согласен, — сказал мальчик.

И тогда вернулось и воплотилось то воспоминание, которое присвоил себе король Болдуин, слушая чудесную историю от старших: храм, дитя и обещание короля подарить ребенку Королевство.

Среди нарядного духовенства, окруженные друзьями — магистрами орденов, преданными вассалами, — стояли дядя и племянник, и в широких солнечных лучах, прорезавших воздушное пространство Храма, медленно шевелился дымок благовоний. Корона как будто плыла над головами, поддерживаемая двумя рослыми священнослужителями: облаченные в золотистые одежды, они как будто растворялись в воздухе, становились почти невидимыми.

Красивое, серьезное дитя смотрело на драгоценную вещь, которая воплощала в себе власть над самым священным местом на земле.

Громко звучал хор. Король сидел в особом высоком кресле, и крепкие руки брата Ренье, который скрывался за спинкой, держали его, не позволяя сползать набок. Это были надежные руки, им вполне можно было довериться.

Все потребные по сему случаю слова возглашал патриарх. Король только слушал — молчал и не шевелился.

А перед его слепыми глазами стояла картина, которой он никогда въяве не видел: красавец король Болдуин, третий этого имени, и льющийся отовсюду густой золотой свет, и шумная вода в купели, и младенец в бесконечно длинной шитой рубахе, гневно кричащий в руках патриарха… Звучный голос короля наполняет пространство Храма: «Такому прекрасному крестнику я подарю Королевство!»

— Я подарю тебе Королевство, — еле слышно шепчет король Болдуин, четвертый этого имени. — Такому прекрасному крестнику я подарю Королевство…

Ребенок как будто слышит его слова. Он поворачивает голову и долго смотрит на дядю. И тот, слепой, ощущает на себе этот взгляд, и мертвые губы на мертвом лице пытаются растянуться в улыбку.

Прокаженный король умер в марте 1185 года от Воплощения.

Первым о его смерти узнал брат Ренье: по тому, что в комнате затихло сиплое дыхание, и рука, обмотанная шелком, перестала вздрагивать под покрывалом.

Почти сразу же после этого к Болдуину явился граф Раймон Триполитанский. При виде его брат Ренье встал и, опустив голову, направился к выходу.

— Вы куда? — спросил его граф Раймон.

— Мое служение окончено, — ответил брат Ренье.

Он ушел, и о нем тут же забыли.

Раймон бросился к своему племяннику. Ему показалось, что тот еще дышит, но это был просто сквозняк. Граф сдернул покрывало с лицо умершего. Страшная маска глянула на него и вдруг прямо на глазах у Раймона начала изменяться. Безобразные толстые складки расправлялись — они никуда не исчезали, но переставали страдальчески морщиться и ложились достойно, правильными волнами набегая на лоб и голые веки.

Глядя в это лицо, трудно было представить себе, что оно принадлежало молодому человеку. Ничего от молодости не сохранилось в нем. Оно изменялось и изменялось и как будто отходило в вечность, в невозможные, отдаленнейшие века, туда, где солнце останавливалось над Иерихоном, и еще дальше — туда, где праведный Енох, носящий имя каинова отродья, плакал и обличал грехи всего мира.

И Раймону вдруг показалось, что Болдуин добровольно взял на себя эту проказу — подобно тому, как древний пророк принял на себя оскверненное грехами имя, — чтобы остановить нечто страшное, наползающее на потомков короля Болдуина де Бурка.

Третьим, кто узнал о смерти короля, был Ги де Лузиньян.

Он проснулся в цитадели Аскалона, где они с Сибиллой скрывались от тех, кто пытался их разлучить. Их покои были полны тишины. Тишина исходила от спящей Сибиллы, в распущенных черных волосах которой таились все запахи, все шорохи цветущих садов, а если прислушаться, зарывшись в эту густую, пушистую копну, — то и влюбленный шепот.

Ги открыл глаза, потому что ему приснилась смерть короля.

Это был странный сон. Король лежал на своей постели, подобный не человеческому существу, но чему-то гораздо более странному и древнему, опасному и в то же время печальному. Слева от него сидел и плакал брат Ренье. Слезы у него были добрые, тяжелые; такими слезами возможно было бы смыть с лица умершего все лиловые пятна, испятнавшие его щеки, только ни Бог, ни брат Ренье, ни сам король этого не желали.

А справа стояла смерть. Ги в своем сне сразу узнал ее. И еще он понял, что она всегда находилась рядом с королем, и король хорошо знал о ее присутствии. Более того — о постоянной близости королевской смерти догадывался и сам Ги, хотя раньше он не понимал, что именно он чувствует в Иерусалиме.

Смерть наклонилась над Болдуином и поцеловала его в губы, а затем тихонько вышла, и на ее смутно очерченном, тающем в дымке сновидения лице играла таинственная улыбка — как у женщины, которая только что сменила возлюбленного.

Ги встал, пробрался в детские комнаты, где спали его дочери — Мария и Алиса. Два могучих младенца, разметавшись во сне, обнимались на широкой кровати. Одеяла, скомканные, побежденные в неравной битве, валялись у их ног. Мария обхватила Алису крепкой рукой — у этой девочки широкая ладонь, совсем не девичья, унаследованная от деда Гуго Лузиньяна. Алиса пристроила голову на плечо сестры. Алиса совсем крошка по сравнению с ней и все равно выглядит крепкой. И разговаривает басом, чем огорчает мать и очень смешит отца.

Две сказочные принцессы, две богатырши, любая из которых с мечом в руке сумеет отстоять Королевство.

Ги опустился на колени возле их кровати, сложил руки и стал молиться. Он хотел просить Пресвятую Деву спасти и оградить его детей от несчастливой участи и от греха, но не смог вымолвить ни слова. Ни одна мысль не шла ему на ум; одно только чувство горячей благодарности переполняло его, и он до самой глубины души ощущал себя счастливым.

Потом он встал и начал собирать одежду.

Сибилла проснулась от его отсутствия и босиком вышла к мужу.

— Чем это вы заняты? — спросила она шепотом. — Решили сбежать от меня?

— Ваш брат умер, — сказал Ги так уверенно, словно ему только что доложили об этом.

— Откуда вы знаете?

— Мне это приснилось.

Сибилла внимательно всмотрелась в лицо мужа, едва различимое в полумраке.

— Что вы хотите делать, мой господин?

— Я хочу поехать в Иерусалим, — сказал Ги. И добавил: — Простите меня.

— Граф Раймон — регент при новом короле, — прошептала Сибилла. — При моем мальчике.

— Вы теперь королева-мать, — сказал Ги, целуя ее в щеку.

Она высвободилась, тряхнула волосами.

— Для чего вы хотите ехать в Иерусалим? — спросила она. — Нового короля уже короновали, и сделали это без нас. Граф Раймон ненавидит вас. Он пытался вас убить и попытается сделать это снова.

— Я должен проводить вашего брата, — сказал Ги. — Видит Бог, я любил его. Для чего он приснился мне мертвым? Не приглашает ли он меня на свое погребение? Не желает ли помириться со мной после смерти?

— Мой брат и без примирения с нами был великим королем, — сердито сказала Сибилла. — Для чего вам ехать? Останьтесь!

Ги поцеловал жену в нос.

— Никому даже в голову не придет искать меня в Иерусалиме, госпожа моя. Не стоит печалиться и опасаться. Лучше помогите мне надеть кольчугу.

В простом платье, с грязными волосами, со старым мечом за спиной, Ги де Лузиньян приехал в Иерусалим в день погребения короля Болдуина. Шел дождь, улицы были полны народу. Бойко шла торговля съестным, и Ги купил и сжевал на ходу приторный пирог — просто для того, чтобы ощутить себя как можно более живым.

Ги сразу понял, что в самый Храм на погребение ему не пробиться: весь двор был полон знатных сеньоров, и для того, чтобы пройти сквозь их толпу, сеньору Ги потребовалось бы назвать свое имя. А этого делать не следовало.

И потому он кружил по улочкам вокруг Храма и все выискивал для себя лазейку. Следовало найти тамплиеров, которые всегда поддерживали его; они могли бы дать ему белый плащ с красным крестом и провести внутрь.

Но тут кто-то крепко схватил его за руку, и жаркий голос прошептал прямо в ухо Лузиньяну:

— Сеньор Ги! Ах, пресвятая Чаша, ну вот я вас и нашел!

Ги дернул руку и чуть отстранился. Перед ним стоял, приплясывая на месте, Гвибер — постаревший, серый и истасканный, но все с той же напряженной улыбкой и тревожными глазами.

— Я рад тебя видеть, Гвибер, — сказал Ги.

— Вы помните мое имя, сеньор Ги? — удивился Гвибер. — Ну, вот так радость для дурака! Вы закапывались в песок, сеньор Ги? Вам доводилось закапываться в песок?

— Нет, — сказал Ги вполне серьезно. — Скажи, Гвибер, ты можешь провести меня в Храм?

— В Храм? Для чего же вам это понадобилось? — Гвибер задумался. Брови задергались на его лбу, белое пигментное пятно на щеке вдруг покраснело, и Гвибер поскреб его ногтями. — Вы ведь помните, что это не проказа, мой господин? Просто пятно. Оно у меня с рождения. А вот проказа была у короля. Она его и убила… А! — Он вдруг перестал кривляться и посмотрел на Ги вполне осмысленно. — Вы хотели проститься с королем?

— Да, — сказал Ги просто.

— Я бы тоже этого хотел… Но я знаю способ.

— Я и не сомневался в том, что ты знаешь способ, — сказал Ги.

— Идем.

Гвибер снова схватил его за руку и потащил за собой. По дороге он несколько раз подбегал к разным людям и что-то шептал им на ухо; те морщились, отворачивались, но в конце концов кивали и провожали Гвибера и его спутника.

Внутри Храма они остановились. Там было очень душно. Горели тысячи свечей. Где-то очень далеко, впереди, находился гроб с телом короля. А все пространство между гробом и входом было занято людьми — прекрасными сеньорами в прекрасных одеждах. Возле самого гроба, недосягаемо далеко, находился мальчик-король, сын Сибиллы, но Ги не мог видеть его с того места, где находился.

Исключительно ловко ввинчиваясь в толпу, Гвибер пробирался все ближе к телу покойного короля, и Ги — вместе со своим спутником. Чтобы их не разлучили, Ги обхватил Гвибера за талию обеими руками. Лишь прикоснувшись к Гвиберу, Ги вдруг понял, что тот уже не молод. Определить возраст Гвибера по его лицу было невозможно, и руки у него оставались крепкими. Прожитые годы таились у Гвибера в утробе — в утробе, которая долго голодала, сносила жестокие побои и много раз сжималась от смертного страха.

Неожиданно Ги увидел своего брата Эмерика. Коннетабль стоял возле маленького короля — по-прежнему закрытого спинами придворных. Присутствовала и супруга коннетабля, но Эмерик смотрел не на нее, а на младшую сестру умершего, на Изабеллу.

Изабелла прибыла с мужем. Онфруа, и без того белесый, в белой одежде сделался совершенно бесплотным, точно облупленная фреска. Изабелла, девочка в уборе взрослой женщины, большеглазая, большеротая, простодушно плакала. Эти муж и жена, двое обвенчанных подростков, в окружении сеньоров — немолодых, крепких, уверенных в себе и в земле, на которой они стоят, — выглядели совершенно беззащитными. Как будто любой из присутствующих здесь мог по собственному желанию переломить их и раскрошить между пальцами.

Эмерик почти не скрывал своей тайны. В его печальном взгляде, устремленном на маленькую Изабеллу, было столько любви, что Ги понял: ради этой любви Эмерик будет защищать Онфруа от любого, даже от самого страшного врага.

— Смотрите! — шепнул ему Гвибер. — Скорее смотрите, пока те двое сеньоров отошли.

Действительно, перед приятелями открылся просвет, и Ги наконец увидел умершего короля.

Как и в том сне, король не был похож на человека. Окруженный цветами и лентами, среди белых покрывал, в гробу лежал стройный юноша со львиной головой. В его облике не было ничего неестественного — он казался таким же гармоничным и изящным, как тот маленький божок, что был найден Гвибером в песках и подарен сеньору Ги в один из первых дней, проведенных им в Иерусалиме.

Затем стоявшие впереди сеньоры снова сомкнули плечи.

Гвибер осторожно повлек Ги к выходу. Это оказалось значительно легче, чем пробиться вперед.

— Здесь граф Раймон, — сказал Гвибер, когда они наконец выбрались во двор. — Он ненавидит вас, сеньор. И потому послушайте совета: уходите из города!

Ги задумчиво посмотрел на Гвибера, обтер ладонью лицо, мокрое от дождя.

— Откуда ты так много знаешь обо мне, о графе Раймоне? Кто ты такой, Гвибер?

Гвибер быстро затряс головой, схватился ладонями за уши и бросился бежать, толкая людей в толпе и получая от них ответные тычки. Ги проводил его глазами и плотнее завернулся в плащ. Поначалу он собирался зайти в дом своего брата, но затем почему-то передумал. Если Эмерик не прислал ему приглашения, значит, младшего Лузиньяна не должны сейчас видеть в Иерусалиме.

Наступала пора нового короля Болдуина, пятого этого имени. Ги прислонился к стене, холодной и влажной, как будто впитавшей в себя минувшую зиму. Странным показалось ему, что то ощущение, которое всегда охватывало его в присутствии ныне покойного короля, — ощущение близости смерти — не изменилось. Смерть по-прежнему находилась рядом. Как будто еще не все свои дела она здесь завершила.

Умерший Прокаженный король еще долго не позволит забыть о себе. Больше года минуло с тех пор, как не стало его на земле, а все еще сохраняется в мире тепло его дыхания.

Напоминания о покойном брате были рассыпаны в цитадели повсюду, и Сибилла то сердилась на него, как на живого, то плакала — жалея. Как же боялся Болдуин, чтобы Королевство не отобрали у его маленького племянника, как заботился об этом! И все оказалось напрасным. Спустя год после дяди ребенок тоже ушел.

Вся предусмотрительность Болдуина оказалась тщетной, и все оставленные им после себя ловушки старели и выходили из строя одна за другой.

Раймон Триполитанский, хранитель его детства, которому умирающий король поручил мальчика, своего наследника, не помнил себя от горя, когда ребенок скончался. Это произошло внезапно: еще вчера царственное дитя играло в своих покоях, а ночью малыша охватил страшный жар, и к утру — пожелтевший, с пергаментной кожей — он неподвижно лежал в своей постели и едва мог вздохнуть.

За все те неполные шесть лет, что он прожил на земле, у мальчика-короля никогда не было близкого человека. Мать всегда жила вдали от него — у нее была собственная судьба. Ни отчим, ни сестры не появлялись в его жизни, и даже регент Раймон не столько любил короля, сколько пекся о своем регентстве.

Вне себя от ужаса и досады Раймон сказал Сибилле — прямо над гробом ее первенца:

— Это вы отравили его, чтобы освободить трон для вашего любовника!

Триполитанский граф был настолько поглощен своей бедой, что не сразу увидел женщину, которой только что бросил обвинение. А когда наконец удосужился поднять глаза и всмотреться в белое лицо, словно повисшее в полумраке над бесформенным клубком темных одежд, обрамленное копной длинных, черных, растрепанных волос, — только тогда Раймон содрогнулся, ибо понял, с кем теперь имеет дело.

В первые годы замужества Сибилла немного подурнела. Такое часто случается с женщинами, когда они только-только начинают осваиваться со своей осуществленной любовью. Счастье неизбежно оказывается куда более тесным пространством, нежели им мечталось, и должно пройти несколько лет, прежде чем они поймут всю важность ограничений для рая.

Для Сибиллы это понимание наступило разом, вместе со смертью первенца — ребенка, которого она никогда не знала, никогда по-настоящему не любила, которого помнила только ее утроба, но не сердце, сколько бы сожалений ни мучило ее.

Раймон увидел ее лицо, мгновенно похудевшее, обретшее твердость очертаний — прежде таких нежных и расплывчатых, — с провалами темных глаз, с большим ртом, одинаково хорошо умеющим и целовать, и пить вино, и произносить проклятия.

Но с ним она даже не заговорила. Просто посмотрела. И даже не посмотрела — явила себя, показала: вот какова я теперь — попытайся же что-нибудь сделать со мною, граф Раймон!

И Раймон, белея и до боли в челюстях стискивая зубы, вышел из Храма. Теперь ему следовало бежать из Иерусалима. Если бы Сибилла сказала хоть слово, если бы попыталась возражать, гневаться, плакать и звать на помощь, тогда для Раймона еще оставалась бы надежда. Но она просто посмотрела на него, ослепительная, непобедимая в своей красоте.

Граф Раймон спешно отправился в Наблус — к своему лучшему другу, тестю коннетабля — Бальяну д'Ибелину.

А Сибилла поцеловала жесткую руку умершего сына и оставила его. Ей следовало заняться одной из ловушек, которая до сих пор напоминала о Прокаженном короле, как будто он все еще присутствовал в Королевстве.

Этой ловушкой были ключи от короны.

Люди, страшась его болезни, отворачивали лица, когда он входил, и никто не касался его; но у замков и ключей не было выбора, так что король брал их в руки, когда находил нужным, и раздавал тем, кого считал достойными.

Первый замок мог открыть только патриарх Иерусалимский, а им в те годы был Ираклий, при одном только воспоминании о котором начинает ломить зубы, точно от кислых плодов и дешевого вина: этот прелат душой был воин и не из храбрых и не из добродетельных, но человек трусоватый, любящий женщин и хорошую еду, а также покровитель любви — если только такое покровительство не заставляло его совершать чрезмерные подвиги. Словом, среди святых и юродивых, среди храбрецов и героев он был самым обычным и оттого выглядел довольно жалким.

Таков был патриарх, и он хранил у себя ключ от короны, и он любил Ги и Сибиллу, потому что некогда сам благословил их брак от лица всей Церкви.

Второй ключ находился у великого магистра госпитальеров, которым был Роже де Мулен, а он всегда оставался человеком здравомыслящим и очень осторожным и недолюбливал все то, что не было надежно освящено долгими годами употребления и не доказало вполне свою надежность.

А третий ключ Болдуин Прокаженный отдал великому магистру ордена тамплиеров.

Здесь-то ловушка и проржавела, так что капкан поневоле раздвинул зубастые челюсти: ибо тот спокойный и преданный королю человек, которого тамплиеры избрали на должность великого магистра после смерти брата Одона, успел умереть, и его заменил Жерар де Ридфор.

Этот голландец, жесткий, точно высохший кусок скверного сыра, выскакивает из пустоты, из ниоткуда перед самой гибелью Королевства, и неожиданно оказывается на ярком свету. Так перед финалом представления паяцев вдруг вываливается из-за ширмы какой-нибудь предельно усатый стражник и утаскивает под арест всех распоясавшихся кукол, что отплясывают неистовые танцы вокруг бедняжки Принцессы, такой растерянной и бедной.

Ридфор, как и патриарх, был грешником и оттого искал себе пристанища возле Сибиллы. Как все по-настоящему счастливые люди, Ги и Сибилла были милосердны и не требовали от людей великих добродетелей.

Ридфор явился к королевской чете вечером, после погребения мальчика Болдуина Пятого.

Прежде у Ги не было случая познакомиться с великим магистром, поэтому он с интересом стал рассматривать этого человека.

Рослый и грубоватый, как все северяне, тот вошел быстро и уверенно, и Ги подумал, что он, должно быть, всякую пядь земли, что попадала ему под сапог, полагал отныне своей. Ридфор остановился в пяти шагах от мужа Сибиллы и преклонил колено, а после опустил голову, но только на мгновение.

— Встаньте, мессир, — сказал Ги, и Ридфор тотчас вскочил на ноги, как будто никогда и не склонялся в поклоне.

Сибилла вышла к мужчинам и села рядом с мужем, а третьим, тенью, выскользнул и коннетабль Эмерик.

Ги повернулся к старшему брату и проговорил:

— Познакомьте нас с великим магистром, коннетабль.

Эмерик встал и обошел вокруг сидящего Ридфора, как будто тот был выставлен напоказ.

— Вот перед вами, брат, мессир де Ридфор, родом из Голландии.

Ридфор молчал.

— Вот перед вами человек, который сразу же полюбился графу Раймону Триполитанскому… Потому что, обладая ясным умом, мессир де Ридфор сразу же нашел самого сильного из всех королевских вассалов и прилепился к нему.

Ридфор чуть пошевелился на стуле и двинул глазами в сторону Ги, но младший из братьев Лузиньянов посмотрел на него в ответ так спокойно и даже доверчиво, что Ридфор моргнул от удивления.

— Граф Раймон, как и многие наши могущественные сеньоры, распоряжается приданым сирот своих вассалов, и вот граф обещал нашему голландцу руку одной из своих подопечных. Скажите, мессир де Ридфор, вы полюбили ее?

— Кого? — спросил Ридфор охрипшим голосом.

— Вы должны помнить ее имя, — безжалостно сказал коннетабль.

— Не знаю, — сказал Ридфор. — Сейчас это не имеет значения. Должно быть, она была хороша. Довольно толстая.

Сибилла чуть покраснела.

— Почему вы так отзываетесь о женщине? Точно о корове!

Ридфор вдруг подался вперед и яростно зашипел:

— Вы должны были слышать эту историю, моя госпожа! Если кто-то и отнесся к этой девушке, как к корове, то это — наш граф Раймон, вечный регент при увечных и малолетних королях!

— Хотите вина, мессир? — спросил Эмерик и, не дожидаясь ответа, подал Ридфору огромный бокал.

Ридфор начал пить с таким видом, словно глотал отвратительную микстуру, хотя вино было отменного качества и охлаждено льдом, который привозили с ледников, накрывая по пути соломой, чтобы не таял.

— Ее обещали мне, — сказал Ридфор. — Эту девушку. Она была толстенькой, но славной. И ее замок.

— Тоже толстенький и славный? — уточнил Эмерик.

Ридфор кивнул.

— Я вырос в бедной семье, мессир, — сказал он. — Должно быть, вы понимаете, что это значит. У нас не было даже хорошей лошади. А я хотел быть богатым! Так нельзя говорить, этого нельзя желать, нужно быть добрым христианином и стремиться лишь к спасению собственной души! Но я хотел быть богатым. Я знал, чего хочу. Знал, как этого добиться. Видит Бог, я не жалел ни своей крови, ни сил, ни даже совести для того, чтобы стать богатым. Потом, на склоне лет, я мог бы заняться и душой. Поступить в монастырь — перед смертью. Святая Чаша! Все соблазны мира лежали передо мной, точно сверкающие озера на опасном болоте, и я смотрел на них издалека и не мог добраться, чтобы утолить мою жажду.

Ги опустил взгляд. Да, и он, и его старший брат — оба они знали, что такое расти в небогатой семье. Но ни сам Ги, ни Эмерик никогда не желали обычного земного богатства. Эмерик первым определил цель их стремлений: сказочная принцесса и сказочное Королевство в придачу. Рыжий лис Эмерик добыл все это для своего младшего золотоволосого брата. И когда Ги подумал об этом — в присутствии Ридфора — то неожиданно понял: Эмерик стремится к тому же самому. Королевство и принцесса. Только другая принцесса. Не Сибилла.

«Она ведь замужем! — подумал Ги, встретившись с братом глазами и убедившись в собственной правое, потому что Эмерик в это мгновение думал о том же самом. — Она замужем за благородным, добрым юношей из старинной семьи!»

«Я не посягну на ее брак, — мысленно ответил Эмерик. — Но видит Бог, я буду ждать, и когда-нибудь Изабелла Анжуйская будет моей!»

«Но Королевство — мое!» — Ги стиснул зубы.

А Эмерик чуть улыбнулся: «Когда-нибудь, брат. Королевство, как всякая мечта, очень непрочно…»

— Знаете, что сделал Раймон? — спросил Ридфор, разбивая их безмолвный разговор.

Оба брата разом повернулись к нему. Эмерик — знал, Ги — нет. И Ридфор сказал:

— К нему приехал один итальянец, богатый и глупый. Он обещал графу кучу денег за этот замок и руку моей Люси. — Он дернул углами рта. — Да, ее звали Люси. Разумеется, я помню ее имя, госпожа. Люси. Они принесли весы, на которых взвешивают товар, поступающий на таможню, и усадили девушку на одну чашу, а на другую высыпали целый воз золотых монет. Раймон продал ее итальянцу, точно скотину!

— Не верю, — не выдержал Ги. — Граф Раймон — своеобразный человек, но даже он не мог так поступить с женщиной.

— Да, — поддержал его Эмерик, — вы пересказываете слухи.

— А я в это верю, — упрямо возразил Ридфор.

Он сгорбился и закрыл лицо ладонями.

— Он опозорил меня и ее, когда поступил так, — глухо промолвил великий магистр, — и я чуть не умер… Я чуть не умер из-за любви! — Он задергал губами, как будто только что сказал нечто непристойное и теперь запоздало сожалеет об этом. И, отчасти для того, чтобы смазать впечатление от сказанного, добавил: — Обо мне говорят, будто я бесчувственный чурбан, жадина и убийца.

— Кто говорит? — спросил Эмерик. — Во всяком случае, не я.

— Я чуть не умер, — повторил Ридфор, чуть успокоившись. — Когда мне все рассказали и попросили больше не тревожить Люси своим присутствием… Граф Раймон обещал найти мне другую невесту. Как будто это возможно. Просто взять и найти другую. Тоже милую и богатую. — Он отнял ладони от лица, и Сибилла с удивлением увидела, что магистр втайне плакал. — Для меня нет другой! — сказал он. — Я уехал из Триполи и по дороге упал с коня. Меня нашли тамплиеры. Потом, когда я выздоровел, я вступил в орден. Вот и все.

— Скажите, мессир де Ридфор, — осторожно спросил Эмерик, — для чего вы пришли?

Ридфор вынул из-за пазухи ключ и показал его Эмерику, а затем Ги и Сибилле.

— Как в детской песенке, — сказал он. — Это ключ от Королевства. Ваш брат, моя госпожа, вручил его моему предшественнику. Теперь он у меня. Второй, как вам известно, — у патриарха. Мы оба на вашей стороне.

— А госпитальеры? — быстро спросил Эмерик.

— Роже де Мулена я возьму на себя, — ответил Ридфор, нехорошо улыбаясь. — Я буду ваш, сеньор Ги, весь, со всеми моими потрохами, если вам это угодно, и пролью за вас всю мою кровь, до последней капли, если вместе мы сумеем уничтожить Раймона.

Ги смотрел на голландца задумчиво и не отвечал.

— Что вы молчите, брат? — не выдержал наконец Эмерик.

— Меня немного страшит этот сеньор, — ответил Ги так просто и откровенно, как будто они с братом находились в комнате наедине.

Ридфор неловко ссутулил плечи. Ги смущал его — слишком красивый, слишком ловкий, чересчур благополучный. От его кожи пахло здоровьем, и глядел он прямо, как человек, которому повезло с женщиной.

— Я буду вам предан, — сказал Ридфор. — Вам и королеве Сибилле.

— Все это — ради ненависти к Раймону, — шепнул Ги. — Опасно.

— Мне говорили, что вы — трус, — сказал Ридфор.

— Ну так это неправда, — невозмутимо отозвался Ги и протянул Ридфору руку.

Голландец поцеловал ее так, словно Ги уже стал королем, а затем поднялся и, тяжело ступая, вышел.

Патриарх Ираклий рядом с Ридфором казался мешковатым и одновременно с тем чересчур суетливым. Вместе они представляли странную пару, когда ворвались в покои к великому магистру госпитальеров — Мулену.

Мулен вышел к незваным гостям, сердясь.

— Ключ, — сказал Ридфор вместо приветствия.

Мулен, который был старше Ридфора лет на десять, если не более, посмотрел на великого магистра тамплиеров хмуро и ничего не ответил.

— Имеет смысл поспешить, — вставил патриарх.

— Поспешить куда? — осведомился Мулен.

— Кровь Господня! — взревел Ридфор. — Все готово к коронации ее величества Сибиллы…

— Ее величество Сибилла — незаконнорожденная дочь, — проговорил Мулен, глядя в сторону. — Ее покойный брат, один из самых предусмотрительных и мудрых людей, каких только знала Святая Земля…

Он остановился.

— Ну? — ядовито проговорил Ридфор. — Что же вы замолчали? Продолжайте!

— Покойный король Болдуин ясно дал понять, что не желает ее коронации… Он признал ее и самого себя плодами незаконной связи короля Амори…

— И вы тоже это признаете? — наступал Ридфор.

— Это не мое дело, мессир де Ридфор. Мне было велено охранять ключ от сокровищницы, и я сделаю то, что завещал покойный король.

— Вы предпочитаете, чтобы на престоле оказался Раймон Триполитанский? — поинтересовался Ридфор.

— Почему именно граф Раймон? Ее величество Изабелла…

— Да хватит! — развязным тоном оборвал Ридфор. — Вы знаете не хуже моего, что речь идет не об Изабелле и не о ее муже, потому что оба они еще дети, а об этом волке, о Раймоне! Что вас останавливает?

— У меня есть обязательства перед памятью покойного короля, — упрямо стоял на своем Мулен.

Тут Ридфор вытащил из ножен маленький треугольный кинжал и показал его Мулену.

— Ты, старый осел! — тихо, очень тихо прошептал он. — Эту штучку найдут в твоем подбородке, и все будут знать, что тебя убили ассасины. Ты меня понял, недотепа?

— Никогда этому не бывать… — так же тихо ответил Мулен.

Ридфор осторожно вдавил кончик кинжала в горло госпитальера.

— Я не шучу, — сказал он спокойным, ровным тоном. — Я умею впадать в бешенство и валять дурака, так что даже эти чертовы собаки сарацины принимают меня за бесноватого, но можешь не обольщаться: соображаю я лучше, чем ты.

— Будь ты проклят! — сказал Мулен. Он оттолкнул от себя Ридфора, вынул из сундука ключ и бросил его на пол посреди комнаты. — Забирай! Сажай себе на шею недоумка Ги и расхлебывай последствия!

— Спасибо, — сказал патриарх, наклоняясь и подбирая ключ.

— А ведь вы совершили большую ошибку, мой друг, — заметил Бальян, когда Раймон Триполитанский рассказал ему о погребении маленького Болдуина и о том, что, не удержавшись, обвинил в смерти ребенка его мать.

— Знаю, — сказал Раймон. И пожаловался: — Я устал! Если бы вы знали, сеньор, как я устал… Все эти годы — ничего, кроме войн и неблагодарности королей. — Он тряхнул головой, но печальные мысли отказывались разлетаться.

Дом Ибелина в Наблусе был так хорош и красив, что там отдыхало не только избитое усталостью тело, но и сама душа, натруженная и измученная обидами и неудачами. Каменные резные листья выглядели так, словно были живыми. Прямо посреди комнаты бил маленький фонтан, и вода представлялась глазу нарядной, точно девушка на весеннем празднике.

Бальян встал, начал ходить по комнате. Он любил Раймона и считал его самым выдающимся полководцем и политиком в Королевстве.

— Что вы намерены делать? — спросил наконец Бальян.

Раймон вздохнул.

— Бороться… Нужно подождать, пока эта женщина проглотит обиду и станет способна к разговорам со мной… Да, я не должен был оскорблять ее.

— Может, она и вправду виновна, — угрюмо проговорил Бальян.

— Нет, — вздохнул Раймон. — Вы бы видели ее лицо!.. Сибилла больше не дитя. Она взрослая женщина, она знает, что это такое — ее хваленая великая любовь. Мы еще хлебнем с нею горя!

— Мы вообще скоро хлебнем горя, — сказал Бальян угрюмо. — После смерти Прокаженного короля все изменилось. Сейчас никто не умеет бить Саладина. Покойный Болдуин хорошо знал, как следует поступать с сарацинами. Он никогда не позволял им перевести дыхание. Если они совались к нам, то встречали палку. И даже если Болдуин на время отступал, он всегда возвращался. Саладин только тогда и хорош, когда его побили. Тогда он даже не нарушает мирных соглашений.

— Мне проще с Саладином, чем с Ги, — признал Раймон.

— Оставим это, — махнул рукой Бальян.

Он выглядел старым, обрюзгшим. Смерть Прокаженного короля как будто сдвинула некие древние пласты, и Королевство обваливалось на глазах, как сказочный замок во сне. И Бальян чувствовал, как время утекает из-под ног его поколения. И он сам, и Раймон, и старый разбойник Рено де Шатийон — скоро все они уйдут в небытие, и Королевство останется в руках новых людей, вроде этого Ги или его хитроумного братца Эмерика, красавчиков, которые сумели превратить любовь в золотые слитки, а трубадурские песенки — в тяжелые мечи, с которыми они даже ходят в бой. Ну надо же! Стоит задержаться на земле, чтобы посмотреть, что у них получится.

Одолевая усталость и страшно зевая, Раймон принялся излагать Бальяну свою идею. Идея была недурной и вполне здравой, и Бальян дал на нее согласие, хотя в самой глубине его души жила твердая уверенность в проигрыше. Более чуткий, чем Раймон, он ощущал перемены в самом воздухе Святой Земли. Раймон Триполитанский слишком тесно связал себя с собственными замыслами и оттого утратил остроту нюха.

И пока Рамон писал письма баронам, созывая их в Наблус на заседание Великой курии Королевства — собрание, которому надлежало избрать на Иерусалимский трон законную наследницу Болдуина, королеву Изабеллу, — Бальян молча стоял у окна и смотрел на горы и пустыню. Эта земля как будто отзывалась на его безмолвные мысли. Тщетные старания, шелестел ветер, напрасные потуги, все уйдет в песок, все исчезнет и будет иссушено безжалостным солнцем…

Вскоре по дороге, вид на которую открывался из окна наблусского замка, начали ездить взад-вперед гонцы.

Не успели уехать люди, разосланные баронам Королевства, как прискакал тамплиер — не рыцарь, а сержант — и, валясь от усталости с коня, передал сенешалю замка письмо.

Оно было написано Ридфором, но по поручению принцессы Сибиллы.

Ее высочество приглашала Бальяна Ибелина и графа Раймона на великое празднество своей коронации.

Раймон стиснул письмо в кулаке и едва удержался от того, чтобы не отдать приказ немедленно повесить гонца за шею на веревке.

Бальян осторожно взял своего друга за руку.

— Этого следовало ожидать, не так ли?

— Да, — сказал Раймон. — Но… Ридфор! Этот наглец осмелился писать мне!

Бальян покачал головой.

— На коронации соберется не много народу. Все бароны скоро будут здесь.

И бароны действительно явились. Их было меньше, чем ожидалось. Например, не приехал Рено де Шатийон, зато явились Онфруа Торонский и Изабелла, и их, точно самые лакомые кусочки на блюде, разместили отдельно от прочих, отдав им наилучшие покои.

Изабелла стала старше и приобрела таинственный вид, который поначалу заставил Раймона подозревать ее в том, что она беременна. У Раймона не было собственных детей, и он не слишком хорошо разбирался в женщинах и их поведении. На самом деле тайна Изабеллы была иной. И, поскольку эта тайна постоянно находилась у всех на виду, никто даже не подозревал о ее существовании. А заключалась она в том, что принцесса любила своего мужа.

Изабелла любила его страстно, всей душой и всем телом; Онфруа же обожал ее благоговейно и больше в духе, нежели плотски; оттого между молодыми супругами постоянно натягивалась невидимая, но вполне ощутимая, сильно и звонко вибрирующая нить. Когда Онфруа целовал Изабелле руки, она мечтала о том, чтобы он покрывал поцелуями все ее тело. Когда же она забиралась в их постель и обхватывала его руками и ногами, он прикасался к ней так осторожно, точно она могла переломиться от любого неосторожного движения.

В тот же день Раймон продиктовал письмо, адресованное не Сибилле, но Ридфору и патриарху Ираклию. «Во имя любви Господа и святых Апостолов Его, — писал Раймон, — умоляю вас отказаться от коронации принцессы Сибиллы до тех пор, покуда она остается женой этого Ги де Лузиньяна, ибо означенный Лузиньян никак не может быть королем, он недостоин престола и короны, о чем предупреждал и покойный государь Болдуин. Итак, если вы до сих пор испытываете жалость к земле Господа нашего, уговорите Сибиллу Анжуйскую оставить своего мужа и избрать себе иного супруга, на которого она и возложит корону!»

— Опасно, — сказал Бальян, когда Раймон закончил диктовать.

Граф повернулся к нему.

— Почему?

— Вы напрасно считаете их бесхарактерными, мой сеньор, — сказал Бальян. — Они не похожи на нас с вами, но характер у них есть. Сибилла любит своего мужа.

— Никто не говорит о любви, — огрызнулся Раймон. — Я вообще не понимаю этого. Речь идет о Королевстве, о долге.

— Покойный король придавал этой любви большое значение, — напомнил Бальян.

— Такое большое, что отобрал у Сибиллы Яффу и признал ее ублюдком!

— Король был оскорблен и принял опрометчивое решение… Я не защищаю их! — поспешно добавил Бальян, увидев, что глаза Раймона загорелись. И неожиданно дикарь, дремавший в Бальяне, ожил. Сеньор Ибелин расставил ноги пошире, как бы желая еще прочнее утвердиться на земле, и заревел в глаза своему другу: — Опомнитесь! Эта самка будет драться за отца своих детенышей! Думаете, они слабенькие детки, которых можно припугнуть? Это — юные звереныши, полные сил, с клыками, уже окровавленными! Сибилла просто убьет ваших гонцов. Пожалейте хоть их.

— Я отправлю послание с цистерцианскими монахами, — сказал Раймон.

Бальян захохотал.

— А, стало быть, и вы, сеньор, понимаете, с кем имеете дело!

— Эти Лузиньяны — потомки змеи, — Раймон сильно задышал носом и неожиданно заговорил с акцентом, как говорил бы сарацин, много лет проживший среди франков. — От них нужно избавиться. Лукавый попутал вас, мой господин, когда вы отдавали за Эмерика свою дочь!

— Коннетабль не так опасен, как этот смазливый красавчик Ги, этот проклятый трус и тихоня, — проворчал Бальян. — Когда я отдавал за Эмерика меньшую Эскиву, Лузиньян был в Королевстве один. И кроме того, этого брака желал король Амори.

Он произнес имя короля, в царствование которого оба они были еще молоды, и на мгновение печаль охватила их, такая глубокая, что в ней можно было утонуть. Но потом Раймон дважды стукнул тыльной стороной ладони по письмам, оттискивая на печатях свое кольцо, и велел позвать цистерцианцев.

Один из двоих точно был монахом, другой же, которого звали Гуфье, только выглядел, как монах. Ему Раймон и вручил оба послания — одно патриарху, другое — самой Сибилле.

О письмах стало известно почти сразу после того, как они были отосланы, и несколько баронов отправились вслед за монахами — умолять Сибиллу проявить благоразумие и расстаться с Лузиньяном.

Ридфор, веселый и помолодевший, расставлял у всех семи ворот Иерусалима новые посты, заменяя стражу тамплиерами. Это делалось без всяких объяснений. С Ридфором никто спорить не решался. Только один сержант попытался выяснить, в чем дело и почему ворота закрывают и устанавливают возле них охрану. Ридфор разбил ему в кровь лицо и затем снисходительно велел отправляться в госпиталь, где братия, несомненно, о нем позаботится.

Город перешел на осадное положение. С того момента, как в Иерусалим вошли двое цистерцианских монахов, никто не появлялся за стенами без ведома и дозволения великого магистра тамплиеров. Роже де Мулен предусмотрительно молчал.

— Я должна оставить мужа и избрать себе нового? — переспросила Сибилла, когда письма были прочитаны и прибывшие вслед за письмами бароны подтвердили эту просьбу. — Но какого же мужа я должна себе избрать?

Коннетабль Эмерик, бывший при этом разговоре, проговорил уверенно и громко:

— Разумеется, такого, какого вы сочтете нужным, госпожа.

— Хорошо, — сказала Сибилла, — я сделаю это, и пусть все благочестивые и знатные люди Королевства поддержат мой выбор!

По очереди она подошла к каждому из баронов и каждого взяла за руки. И вместе с их ладонями она принимала от них клятвы в верности и в том, что они будут уважать ее волю, в чем бы эта воля ни состояла.

Гуфье грыз губы, пока струйка крови не побежала по его подбородку, но ни сказать, ни сделать он ничего не мог: Сибилла только сейчас явила себя истинной сестрой своего предусмотрительного брата, Прокаженного короля. «Боже, смилуйся над моим господином Раймоном! — думал Гуфье, удерживая слезы, так что в конце концов непролившаяся соль начала разъедать его глаза. — Ты создал его умным и хитрым, ты сотворил его на этой земле могущественным, но есть нечто, о чем я не знаю, нечто тайное, не открытое никому, и оно причинило его душе такой ущерб, что никогда он не сможет одолеть этих влюбленных детей, что бы он ни предпринимал, на какие бы хитрости ни пускался! У него не достанет даже армии, чтобы разгромить их. Боже, пожалей его! Пощади его, Боже, и меня вместе с ним».

Стоял июль, царственный месяц, и город плавился в его лучах. Ги де Лузиньян, потомок крылатой змеи, начинал обретать черты своего племени: светлые волосы, отросшие за время военного бездействия, когда не требовалось обрезать их под шлем, начали виться, и издалека казалось, что Ги, красиво одетый в блестящие, расшитые одежды, тщательно причесанный, с поблескивающим от пота загорелым лицом, готов превратиться в дракона — с драгоценными камнями на золотой чешуе, с той особенной, легкой сутулостью, какая свойственна любому крылатому существу, если оно не летит, а идет, спрятав крылья.

Никогда еще Сибилла не любила его так глубоко, так сердечно, с такой жалостью и с таким восхищением, как в тот день, когда он стоял среди баронов, встречавших торжественную коронационную процессию у самых ворот церкви Гроба Господня. Ги был одет как диакон, и кое-кому это бросилось в глаза. Однако по своему обыкновению Ги держался так, что его замечали далеко не сразу: он умел быть на удивление тихим, и эта глубокая внутренняя тишина делала порой его почти невидимым.

Из Храма вышел патриарх, и был он в этот день не человеком, слабым и очень грешным, как обычно, но истинным клириком, потому что Гроб и солнце Святой Земли изливали на него неодолимое могущество. Патриарх, окруженный сверкающим священством, остановился в дверях.

Остановилась перед ним и Сибилла — в белом и золотом, с убранными под тяжелый плат волосами и тонким золотым ободом на голове. Она шла босиком по горячим камням, как будто готовилась принять на себя покаянный труд за все Королевство. Эта походка, легкая, чуть боязливая — ибо каждое прикосновение ступни к камню мостовой могло оказаться болезненным, — обращала на себя куда большее внимание, чем сияние золота на ослепительной белизне ее одежд.

Патриарх громко воскликнул:

— Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого!

И таков был его звенящий голос, и такова была святость этого места, что стоявшие рядом вдруг ощутили близость Бога-Троицы.

Сибилла остановилась перед ним, отделившись от свиты, от духовенства и от своих подданных: одинокая женская фигура перед разверстой пропастью Храма Гроба, избиваемая прямыми, толстыми солнечными лучами, точно копьями. Небо Святой Земли изливало на королеву свой неистовый свет. И не было в этом свете ничего от земного благополучия, но все — от беспощадной любви Царствия Небесного.

— Клянешься ли ты защищать Святую Землю, и патриарха Иерусалимского, и паству его, и святой город Иерусалим, и всю Церковь истинных христиан? — вопросил патриарх.

И женщина, подняв голову, ответила громко и отчетливо:

— Клянусь! Клянусь защищать патриарха, и паству его, и Землю Господа моего, и священный град Иерусалим, и всю Церковь истинных христиан!

Патриарх шагнул к Сибилле, взял ее за подбородок и нежно, благоговейно поцеловал в губы. А после, сияя — точно вся душа его наполнилась этим поцелуем, преображенным в свет, — повернулся к баронам и закричал (он кричал так, словно посылал войска в последнюю атаку перед победой):

— Провозгласите же и вы эту достойную королеву Сибиллу, дочь, сестру и мать королей, истинной своей королевой и подлинным своим сюзереном!

Бароны закричали — так, словно бросались очертя голову в сражение, а затем их крик обернулся пением. Патриарх умел управлять большими толпами людей, пусть даже и знатных. Они и сами не успели заметить, когда прекратили выкрикивать здравицы и начали петь.

«Царствие Небесное, — бессвязно думал Ги, выпевая вслед за остальными и чувствуя на языке сладость от этих слов, как будто раскусил виноградную ягоду, — regna coelorum… Силой берется Небесное Царство. И мое Царство — любовь, прохладные руки Христа — там, в пустыне… Боже, благослови нас!»

В Храме, куда хлынула вслед за патриархом и Сибиллой толпа, было полутемно и прохладно, и все окунулись в неземные запахи этого огромного, как целый город, строения — базилики, вместившей в себя весь мир и всю историю человечества, его самое страшное отчаяние и самую великую надежду.

Ги улыбнулся, отыскав на стене памятный крестик, вырезанный давным-давно их дедом: Эмерик показал брату этот крошечный значок, оставшийся от их предка, побывавшего на Святой Земле, и оба брата по очереди поцеловали его. Ги и сейчас мимолетно приложился к стене, ощутив под губами неровности резьбы и втянув запах старой, сладковатой пыли.

Высоко на хорах Сибилла принимала от патриарха корону и от одного из баронов — золотое яблоко, то самое, что символизировало землю Королевства. Рядом с королевой находился коннетабль Эмерик с королевским знаменем.

Ги не успел уловить мгновения, когда Сибилла получила святое помазание, и корона была осторожно возложена на ее голову, сменив тонкий золотой обруч. Когда он снова поднял глаза к своей возлюбленной жене, она уже стояла, осененная королевской диадемой, по-византийски пышной и изысканной. Крест, начертанный елеем на ее лбу, от жары расплавился и потек, освящая и скулы, и любимые ямочки на щеках, и пышные губы.

— …Слабая женщина, немощной сосуд… — донесся с хоров голос патриарха. — Способна ли ты в одиночку нести тяжкий труд управления государством, особенно сейчас, в пору смут и волнений, когда враги теснят Королевство со всех сторон?

— Нет, — пронеслось над головами баронов, скорее угадалось, чем было услышано.

— Так избери себе супруга, достойного сеньора, который управлял бы Святой Землей вместе с тобой, в добром союзе и любви! — проговорил патриарх и чуть отступил назад, открывая королеве дорогу.

Она сошла к «народу» — знатным людям Королевства и монахам. Теперь уже все видели, что королева идет босая, и обнаженность ее ног была такой же царственной и нарядной, как и ее роскошное платье, и украшения на нем, и сверкающие короны: одна — на голове, другая — в правой руке. В левой Сибилла держала меч Королевства.

Тот самый, который носил (а затем туго привязывал к перчатке) ее брат, а до брата — ее отец, а еще прежде — дядя.

— Мои господа, сеньоры! — сказала Сибилла, останавливаясь перед баронами. — Все вы давали мне клятву оберегать меня и моего будущего избранного супруга, того, кто станет править Королевством рядом со мной, в добром поспешении!

Они молчали. Они смотрели, как она нисходит к ним с мечом и короной, истинное дитя Святой Земли, сотканное темным благовонным воздухом Святого Гроба, правнучка короля Болдуина де Бурка, принцесса Анжуйского дома. Некоторое время она еще оставалась далекой, вознесенной высоко над головами, и каждый ее шаг не приближал ее к собравшимся, но как бы удерживал на том же расстоянии; но вот в какой-то неуловимый миг, после нового, никем не сосчитанного шага она вдруг оказалась прямо перед ними, и они смотрели на нее прямо, а не снизу вверх.

Высокая, почти вровень с мужчинами, она обратила к баронам свое прекрасное лицо, обтянутое накрахмаленным тонким белым полотном, точно уложенное в каменные складки надгробия.

Стало очень тихо, и откуда-то из невероятной дали, из иной жизни, сейчас недостижимой, донесся жалкий голос уличного водоноса, предлагающего купить холодной воды.

Сибилла повернулась к своему мужу.

Он вышел вперед и преклонил перед ней колени, а Сибилла высоко подняла над головой второй венец, и солнечный луч тускло сверкнул на золотом ободке. Благоговейно она возложила корону на опущенную голову мужа, а затем промолвила тихо:

— Встаньте, мессир Ги де Лузиньян.

И когда он подчинился, опоясала его мечом.

Коннетабль оказался рядом. Отчужденный, почти незнакомый — таким показался он младшему брату, когда отдавал ему знамя Королевства.

— Благословите это знамя, государь! — отчетливо произнес Эмерик.

И Ги, поцеловав и перекрестив знамя, вернул его коннетаблю, подтверждая новое назначение Эмерика на прежний пост.

Началась месса.

— А, вы тоже здесь! — зашептал кто-то в ухо Гуфье. Одетый цистерцианцем, соглядатай Раймона Триполитанского не мог оторвать глаз от королевской четы.

Гуфье резко повернулся на шепот. При звуке этого голоса, при виде этого человека он содрогнулся всем телом. Гуфье и сам не смог бы объяснить, почему так вышло и с какого момента началось, но всякий раз, встречая Гвибера, он испытывал ужас.

Он знал, что после неудачных попыток исполнить поручение графа Раймона и убить Ги де Лузиньяна Гвибер возвращался в Тивериаду и встречался с графом. По слухам, граф пришел в страшную ярость, и следы этой ярости остались на теле Гвибера. Сам же Гвибер попросту исчез из Тивериадского замка, так что его больше никто там не видел.

— Я здесь, потому что этого хотел наш сеньор, — сказал Гуфье. — А ты?

— О, — протянул Гвибер, — я должен быть рядом, когда это случится.

— Что случится? — прошептал Гуфье. — Что должно случиться?

Но Гвибер не ответил.

Он изменился и был узнаваем только благодаря белому пятну на щеке. За минувшие годы, проведенные в скитаниях и одиночестве, он не постарел, как это следовало бы согласно естественному ходу событий, но как бы еще плотнее врос в собственное тело. Сейчас на нем была одежда цистерцианца, и даже искушенный глаз не определил бы в Гвибере переодетого солдата: любое платье было ему впору. Подобно тому, как душа Гвибера полностью приспособилась к его телу, тело его с невероятной легкостью приспосабливалось к любым покровам.

Ги и Сибилла были теперь удалены от обоих собеседников на огромное расстояние, и там, вдали, что-то происходило между этими двумя людьми, между королевой и ее возлюбленным.

— Она босая, — влюбленно прошептал Гвибер.

Гуфье бросил на него досадливый взгляд.

— Уверен, это ей коннетабль присоветовал.

— Нет, она сделала это потому, что хочет раскаяться во всех своих грехах и принять помазание чистой…

— Да нет же, говорю тебе, это все коннетабль, — повторил Гуфье. — Этот пройдоха знает толк в женщинах и в том, как им лучше обольщать мужчин. А принцессе Сибилле требовалось обольстить не одного только своего мужа, и без того ею плененного; она затеяла посеять любовь к себе в сердцах всех мужчин Королевства!

Гуфье был прав: именно Эмерик дал Сибилле дельный совет — снять обувь. «Это изменит вашу походку, дорогая сестра, так что вы будете парить над камнями, точно беззащитный ангел. Завидев вас, они испытают сильнейшее волнение и очень не скоро поймут его причину…»

И Сибилла доверилась коннетаблю — так же, как доверялись ему и Изабелла, и Ги.

— Вас я избираю своим господином и владыкой земли Иерусалима, — услышали оба шепчущихся собеседника громкий голос королевы и увидели, как она — в невероятной дали — возлагает на своего мужа королевские регалии, делая его королем и одновременно с тем особым служителем Господа (недаром на нем было облачение диакона). — Да не разъединят человеки того, кого соединил Господь!

— Вот и все, — сказал Гвибер, странно улыбаясь. В просвет между сухими, треснувшими губами глянули зубы, желтые и кривые, как раненые воины, что выходят из битвы опираясь друг на друга, так что улыбка Гвибера производила болезненное и даже катастрофическое впечатление.

— Ты не смог убить его, — проговорил Гуфье, — и теперь Королевство погибнет.

— На эту смерть не было Божьего соизволения, — возразил Гвибер.

— А ты ведь много знаешь о Божьем соизволении? — поинтересовался Гуфье, впервые давая волю своим чувствам.

— Может быть, — отозвался Гвибер.

— Нет, этого не может быть! — зашептал Гуфье. — И еще не все потеряно!

— Увидишь, — сказал Гвибер.

И вдруг уставился на Гуфье так, словно заметил его только что и недоумевает: что делает рядом с ним этот непонятный цистерцианец, которого он, Гвибер, видит впервые в жизни?

— Кто ты такой, а? — спросил он, кривляясь. — Ты откуда? Из Тивериады? Там, на одной колонне, есть резная капитель, а на той капители сидит черт и ест грешника… Не твоя ли образина торчит из его пасти?

Это было неправдой. Невыразительное лицо Гуфье никогда не могло бы послужить источником вдохновения для художника, и несчастный пожираемый грешник всегда устрашал Гвибера сходством с ним самим.

Гуфье тоже вспомнил эту колонну. Она находилась ближе всех к выходу из храма — как раз в том месте, где обычно и стоял Гуфье, поскольку он не любил находиться в церкви и всегда был готов выйти из нее. Оскаленное лицо Гвибера обрело пугающее сходство с тем, на колонне, и Гуфье, отшатнувшись, торопливо стал пробираться через толпу монахов — прочь от безумца.

Гвибер перестал смеяться, погладил себя по лицу ладонью и обрел некоторое благообразие. Затем тряхнул головой, чтобы вернуться из мира своих грез в мир чужих сновидений, и увидел, что король и королева, прекрасные, как на картинке в Часослове, которую когда-то, очень давно, он подглядел в покоях у графа Раймона, шествуют среди баронов и духовенства. Праздничный свет плясал над их головами, и в скрещении лучей угадывался голубь в треугольнике. И еще в этих лучах, невесомые и едва заметные, плясали частички песка пустыни, и потоки расплавленной жары, неопасной для тех, кто находится внутри опрокинутой чаши Храма.

И вместе со всеми Гвибер закричал, не жалея глотки:

— Vivat Rex in bona prosperitate!

— Любимая…

Изабелла открыла глаза в темноте, слушая этот шепот.

— Любимая, проснитесь…

Тепло разлилось по ее рукам. Еще несколько мгновений она не двигалась, а затем медленно потянулась и обхватила своего мужа за твердую шею и притянула к себе.

Он оказался полностью одетым.

— Что случилось? — тихо спросила она.

— Нужно бежать…

Изабелла села в постели, быстро переплела волосы и потянулась за платьем. Онфруа опустился на колени рядом с нею, чтобы помочь.

В темноте их руки, спеша, сталкивались. Один раз она обхватила его ладонь и пальцем провела по серединке, заставив мужа смешливо поежиться.

— Перестаньте, — сказал он, высвобождаясь. — Что вы делаете?

— Куда мы бежим? — спросила она.

— В Иерусалим.

Она отодвинулась от него. Даже не видя ее лица, Онфруа понимал, что Изабелла нахмурилась, надула губы — обиделась.

— Зачем же нам бежать в Иерусалим? Там моя сестра. Не очень-то она будет рада меня увидеть!

И тотчас подумала о коннетабле — вот кто обрадуется! А Изабелла очень любила тех, кто любил ее.

Муж взял ее за талию обеими ладонями — широкими и крепкими. Он был костляв и оттого казался немного нескладным, но силен, и от его прикосновений Изабелла теряла голову.

Бароны во главе с графом Раймоном пригласили Онфруа и его супругу на заседание Великой курии. Онфруа не мог не приехать — он был одним из важнейших сеньоров Королевства. И женат на сестре покойного короля. Он молча слушал, пока они выступали один за другим, и весь этот словесный поток не имел для него большого смысла, потому что с самого начала он понимал, о чем они говорят и для чего все это говорится.

Ги де Лузиньян — трус и ничтожество, выскочка, едва только приехавший в Святую Землю и обманом завладевший сердцем Сибиллы.

Сибилла Анжуйская — незаконнорожденная дочь…

Не внуку ли коннетабля-героя Онфруа Второго — Онфруа Четвертому, мужу Изабеллы, следует отдать корону? Не в том ли состоит воля всех баронов Королевства? Кроме, конечно, трусов и предателей…

Все выходило гладко и складно, но — как и Бальян — Онфруа слышал чутким сердцем дребезжание в серьезных, важных речах.

И это дребезжание все яснее складывалось в одно-единственное имя: Раймон.

Граф Раймон не желает видеть на престоле Ги де Лузиньяна. Граф Раймон не желает видеть рядом с будущим королем своего личного врага — великого магистра тамплиеров, бешеного голландца Ридфора. Граф Раймон желает усадить на трон мальчика Онфруа и девочку Изабеллу и встать за их спинами — опытный кукловод, только тогда и любящий королей, когда они малы или умирают. Человек, который знает, что потребно Королевству. Рослая серая тень, всегда слитая с полумраком дворцовых залов.

Онфруа знал, что говорят о нем, когда думают, будто он не слышит. Его считают бесхарактерным, слабым, маленьким — выросшим, точно девчонка, у ног сильного, решительного деда. Вечный сиделец на детской скамеечке, вечный богомолец, убежавший от пирующих гостей в тишину пустой часовни. «Где же ваш внук, Онфруа?» — «Наверняка опять в часовне — сладу нет с этим мальчишкой, — но, впрочем, не трогайте его: у него слезы близко!»

Знакомая с детских лет тоскливая скука охватила Онфруа, когда бароны один за другим поднимались со своих мест и провозглашали королевой — Изабеллу Анжуйскую, а королем — ее супруга, знатного рыцаря Онфруа из Торона. Так же невыносимо делалось ему на пирах, где требовалось являть доблесть, поглощая в больших количествах мясо, заедая его квашениной и запивая почти не разбавленным вином.

Все это было совершенно бессмысленно, хотя имело вполне возвышенный вид.

И точно так же не обладало никакой земной опорой то, что сейчас излетало из уст всех этих прекрасных и доблестных сеньоров. Все их благие пожелания падали в пустоту и растворялись в небытии. И если правда то, что за всякое пустое слово с человека спросится, то сколько же таких долгов сейчас было наделано!

Онфруа не стал возражать. Сидел с неподвижным лицом, молчаливый, блеклый. Ни разу его серые глаза не блеснули, только длинный нос клонился к подбородку все более уныло.

И поглядывая на молодого Торонского сеньора, Бальян д'Ибелин покусывал палец перчатки. А его друг Раймон ничего не замечал. Каждое новое баронское выступление еще глубже повергало его в пучины восторга.

Молчание Онфруа должно было насторожить Бальяна. Но Ибелин был слишком занят Раймоном, его безумием, его ловкой — слишком ловкой — интригой.

И одним ударом Онфруа разрубил все хитросплетения — политики, умелого манипулирования законами Королевства, глубочайшего знания людей… Потому что Раймон знал людей своего круга и своего поколения. Дети, которыми он хотел управлять, оставались для него незнакомцами.

Ночью Онфруа оделся, вооружился и разбудил свою жену.

— Мы уезжаем в Иерусалим.

— Королевство! — заплакала Изабелла. — Я хочу мое наследие!

— Может быть, вы хотите графа Раймона? — спросил Онфруа тусклым голосом и, даже не видя жены, понял, что она смутилась.

— При чем тут граф Раймон? Зачем вы говорите мне о нем?

— Потому что мы не сможем совладать с ним, если Ги и ваша сестра будут нашими врагами. Опомнитесь, Изабелла! Вы — младшая, вы — почти дитя. Они не позволят вам управлять…

— Но ведь я бы справилась!

— Они в это не верят. Вы — женщина и дитя… радость моя, в стране начнется война между баронами. Вы желаете этого?

— Нет…

Онфруа взял ее за руку и потащил за собой. Всхлипывая от обиды, они шла за ним, и вместе они выбрались из покоев.

Лошади были для них оседланы. Двое солдат из Торона приготовили их для своего господина. Они прибыли в Баниас вместе с Онфруа и сейчас намеревались сопровождать его в Иерусалим.

— Хорошо, — сказал им Онфруа, проводя ладонью по седлу. В лунном свете видно было, как широко улыбнулся солдат.

Осторожные руки подхватили Изабеллу и помогли ей сесть в седло. Четверо покинули Баниас, и никто не посмел остановить их.

Всю ночь и весь день они добирались до Иерусалима. Им пришлось остановиться и переждать жару. Изабелла не была беременна, но Онфруа опасался — как бы не повредить ее здоровью.

В пути они почти не разговаривали. Изабелла размышляла над тем, что сказал ей муж. Война между баронами. Но неужели граф Раймон настолько слеп, что согласен подвергнуть Королевство опасности взаимной распри? Это казалось невозможным.

— Люди с годами теряют чутье, — спокойно ответил ей Онфруа, когда она наконец решилась спросить об этом. — Раймон уже стар.

Спустя короткое время она задала ему еще один вопрос.

— Откуда вы так уверены в том, что Ги де Лузиньян хорошо примет нас? Ведь я — соперница моей сестры-королевы! Вдруг он захочет нас уничтожить? А вы так безрассудно предаетесь на его власть!

— Ги де Лузиньян был помазан в Храме, он получил корону из рук государыни, которую признали законной прелаты Королевства. Мне безразлично, что он сделает с нами. Мы не можем идти против королевской власти, потому что она священна, потому что она — от Бога, а мы все живем на этой земле ради Бога. Поймите же, любимая: самим рождением в Святой Земле мы посвящены Господу.

— И даже если Лузиньян решит отрубить вам голову, чтобы избавить Королевство от соперника… — начала Изабелла.

Некоторое время ее муж молчал, и она вдруг поняла: он с предельной ясностью высказал ей все, что лежало у него на сердце. Он на самом деле так считает.

И как будто новыми глазами посмотрела на него Изабелла: мягкий, но выразительный профиль, глубоко посаженные глаза, полоска губ, совсем тонких, бескровных. Теплый свет и взвешенная в воздухе пыль окутывали его, он казался отделенным от мира людей и надежно защищенным.

— Вы любите меня? — спросила Изабелла.

Он повернулся к ней и тихо улыбнулся.

— Очень, — сказал он. — Даже не сомневайтесь.

Впереди был Иерусалим. Великий город, в котором никогда не будет короля Онфруа.

— Здесь сеньор Онфруа с супругой, — объявил слуга, когда король и королева, окруженные преданными вассалами, находились в большом пиршественном зале, где, согласно старой традиции, тамплиеры устраивали грандиозный пир по случаю коронации.

Пиршество длилось третий день. Ги и Сибилла уже почти ничего не ели и не пили: они сидели рука об руку во главе огромного стола, неподвижные и красивые, как надгробные изваяния. У них не хватало сил даже на то, чтобы обменяться взглядами.

Гуфье отбыл, никем не замеченный, намереваясь сообщить своему господину во всех подробностях историю о коронации Лузиньяна. Тамплиеры пропустили «цистерцианца», который изъявил намерение покинуть Иерусалим, но остановили у ворот четырех всадников: двоих солдат, рыцаря и женщину.

Рыцарь сказал так просто, словно не происходило ничего особенного:

— Пропустите нас в город, добрые братья. Я — Онфруа Торонский, а это — моя жена, госпожа Изабелла.

Тамплиеры переглянулись. Самый опасный из противников Ги явился лично, да еще с женой и без отряда вооруженных воинов! Как это следовало понимать?

— Граф Раймон — самый хитрый лис, какого только видывало солнце, — сказал орденский брат, старший в отряде. — Я должен сообщить обо всем магистру.

Онфруа и Изабелла, не сходя с лошадей, въехали на двор и остановились прямо за воротами, где их окружили тамплиеры. Двое солдат, бывших с ними, спешились и спокойно предались в руки стражи.

Онфруа ждал, расслабленно сидя в седле. Его маленькая жена, напротив, вся извертелась: она устала и хотела, чтобы история поскорее закончилась. Кроме того, ее раздражали проволочки.

Наконец явился Ридфор — прискакал, взмыленный, очень пьяный, красномордый, возбужденный, с дьявольски горящими глазами и мокрым полуоткрытым ртом.

— Кровь Господня! — закричал он, завидев Онфруа. — Не сеньор ли Онфруа перед нами? Какого черта вы тут делаете, мой господин?

— Я хотел принести клятву верности королю и королеве, — сказал Онфруа невозмутимо. — И супруга моя желала бы припасть к ногам сестры в знак возобновления их кровной дружбы.

Ридфор поперхнулся. Несколько секунд он смотрел на Онфруа, потом мешком свалился с коня, едва не упал, но удержался, схватившись за узду.

— Эй ты, — обратился он к одному из орденских братьев, — а ну-ка облей меня водой… И угости хорошим питьем господина. И госпожу.

Он знал, что Изабелле будет неприятно, если такой пьяный и распаренный вояка заговорит о ней с солдатами. И не ошибся: Изабелла отвернулась и чуть склонила голову, не желая встречаться с Ридфором глазами.

Голландец хмыкнул.

— Прошу пожаловать на пир, — сказал он.

Тамплиер, подбежав, окатил магистра водой с головы до ног. Тот заорал от наслаждения, встряхнулся, точно зверь, и сразу подобрался, посвежел, даже глядеть стал яснее.

— Я слышал, что вы, мой господин, — рыцарь из рыцарей, — произнес он, обращаясь к Онфруа. — Но даже не подозревал, до какой степени может простираться ваше благородство.

— Да бросьте вы кривляться, — сказал Онфруа неожиданно развязным тоном. — Сами знаете, у Раймона нет сейчас никаких шансов, а междоусобная война не нужна ни мне, ни братцу Ги. Она нужна только Саладину.

Ридфор поцеловал ему руку, оставив на перчатке Онфруа мокрое пятно, после чего взгромоздился на коня, и все трое понеслись к Храму Господню, где размещалась братия и где сейчас гремел коронационный пир.

При виде Онфруа Лузиньян встал. Чуть помедлив, поднялась и Сибилла.

Среди уставших от пьянства баронов, среди громоздившихся яств, обглоданных костей, ползающих под столами нищих, собак и утомленных сеньоров, среди закопченной роскоши пиршественного зала вдруг явились эти чистые, влюбленные дети: Онфруа, похожий на некрасивого северного ангела, и Изабелла с византийским солнцем в очах. Это было подобно падению чистого плода в мутную воду, которая на миг расступается, обнажая свою изначальную хрустальную прозрачность.

У Ги заныло в груди. В присутствии Онфруа и Изабеллы, высушенных и очищенных пустынным солнцем за время их путешествия из Наблуса, Лузиньян обостренно ощущал свою нежеланную сейчас телесность: потные волосы, тяжесть в животе. Даже влажная рука Сибиллы, которую он держал в руке, показалась ему сейчас слишком плотной, слишком земной.

— Я прошу, государь, принять от нас присягу в верности, — громко, совершенно спокойно произнес Онфруа, опускаясь перед королевской четой на колени. — Мы просим также прощения за то, что не смогли успеть на торжество вашей коронации. Клянемся служить вам — так, как вы пожелаете, и на том месте, куда вы нас поставите.

Ги шагнул ему навстречу и потянул за собой Сибиллу. Требовалось произнести в ответ ритуальные формулы и по всей законности принять клятву верности от Онфруа Торонского, но Ги просто не мог сейчас говорить. Он наклонился над невесткой и ее мужем, обхватил их руками, прижался лицом к их склоненным головам и беспорядочно, жарко поцеловал обоих в макушку.