Буратино. Правда и вымысел…

Глава 4 Сам процесс

Меня всегда интересовало, какими качествами должен обладать человек, чтобы сотворить чудо. Не в религиозном понимании этого слова, а в самом что ни на есть бытовом. Каким нужно было обладать мастерством, какой широтой души и внутренней силой, чтобы вот так просто сесть и сделать из полена человека. Лично мне это до сих пор непонятно.

Так что же толкнуло одинокого и немолодого Карло Джеппетто изваять из дерева это удивительное существо, которое очень многие будут знать под именем Пиноккио-Буратино?

Карло выпил полбутылки, ещё не дойдя до дома. Он выпил бы всё, но шарманщик был из породы людей, которые думают о будущем. Карло экономил. У него, конечно, был ещё один сольдо, но, к глубочайшему его сожалению, иногда шарманщик испытывал голод, и он понимал, что это всё вино, которое отпущено ему на сегодня. Если, правда, где-нибудь не обломится халява. Дойдя до своей каморки, он сел и осмотрелся. Самочувствие его пришло в норму, и вместе с ним в голову полезли разные дурацкие мысли типа: помыть посуду, подмести пол и так далее. Но Карло гнал их прочь и из всей уборки произвёл только выдворение дохлой крысы за порог. Таким образом, улучшив санитарно-гигиеническое состояние своего жилища, он решил сделать себе куклу.

Мало кто в этом городе знал, что синьор Джеппетто двадцать пять лет провёл в море и десять из них корабельным плотником, и резать из дерева кукол было его любимым занятием, во всяком случае раньше.

Конечно, куклы были ещё те уродцы. Они были и мужчинами, и женщинами, может, утонченным эстетам они бы показались похабными и злыми, но матросы с тех кораблей, на которых служил Карло, были людьми простыми, и чем похабнее была кукла, тем больше она им нравилась.

В общем, Карло взял свой матросский сундучок, достал оттуда инструменты и сел к столу. Вино же, треть бутылки, он водрузил на каминную полку, с глаз подальше, чтобы не было соблазну. После чего достал из сундучка специальный плотницкий нож и начал резать.

Сначала он хотел сделать бабу: у моряков именно такие куклы пользовались повышенным спросом. Уже он начал работу и сделал несколько уверенных движений, как вдруг полено дёрнулось и произнесло:

— Эй, полегче, в этом месте срезать много не надо.

Первая мысль синьора Джеппетто была по поводу алкоголя и его влияние на душевное здоровье человека:

— Кажется, достукался, — грустно произнёс он самому себе, затем выждав несколько минут, он снова принялся за работу.

— Эй, ты у меня сейчас и вправду достукаешься, — произнёс всё тот же писклявый голос, который очень не нравился Карло, — не ковыряй в этом месте, я тебе говорю.

— Да что это такое? Кто это мне указывает, где мне ковырять, а где нет? — возмутился шарманщик.

— Я указываю.

— Кто я?

— Полено.

— А какого хрена ты мне указываешь? Что хочу, то и отрежу, — заявил Карло.

— Не надо, — как-то не по-доброму предупредило полено.

— Ты мне что, угрожаешь? — возмутился шарманщик. — Гляньте на него, полено поленом, а туда же, угрожает.

— Не надо там ковырять, — продолжило настаивать полено.

— Молчи, дура, — Карло треснул полено о край стола, — а то вообще в камин полетишь и оттуда будешь указывать.

Полено осталось безмолвно и больше не пищало. Поэтому Карло Джеппетто признал себя победителем и снова начал резать. Но он рано праздновал победу над этой деревяшкой. Она была коварна и сдаваться не собиралась. Карло начал двигать нож по намеченному маршруту, и когда он приложил максимальное усилие, полено вдруг дёрнулось и крутанулось вокруг своей оси. Острый, как бритва, матросский нож соскользнул с дерева прямо на левую руку, сжимавшую полено.

— А-а! — заорал шарманщик и, отшвырнув нож в сторону, заходил по комнате, стуча деревяшкой и капая на пол кровью. — Ну, сволочь, погоди, — пообещал он полену, — ты ещё будешь раскаиваться, пень трухлявый.

— Не надо ругаться, — загнусавило полено, — я же тебя предупреждало, что в этом месте резать не стоит.

— Это ещё почему? — не удержался от любопытства шарманщик.

— Но ты что, совсем глупенький? — в голосе полена послышалась издёвка. — Не понимаешь что ли, я же не баба.

— А кто же ты? — Карло тем временем нашёл грязную тряпку и перевязал себе руку. — Мужик что ли?

— Мальчик.

— Мальчик, — передразнил его синьор Джеппетто, — гадёныш ты деревянный, а не мальчик. Вон как руку изуродовал. Ну да ладно, я тебе этого не спущу, я на тебе суп погрею.

— Суп? — абсолютно спокойно спросило полено. — Суп это иррационально. Ты лучше подумай над тем, кто тебе будет бегать за пивом в похмелье или, к примеру, принесёт воды в старости или когда будешь болеть.

— Не-ет, только суп.

— Какой ограниченный болван.

— Не обзывайся, деревяха, — сказал Карло, но сам стал размышлять над словами полена.

— Хорошо, не буду обзываться, буду взывать к твоему рассудку, если ты его не пропил до конца, — пищало полено, — надеюсь, ты понимаешь, что мы можем сосуществовать, принося друг другу пользу?

— А какую пользу ты мне можешь принести, деревяха?

— Какую⁈ О, Создатель, какой осёл! Ты можешь вырезать из меня мальчишку, воспитать его, выучить и обеспечить себе старость.

— А вдруг он вырастет оболтусом и будет сидеть у меня на шее?

— А это как воспитаешь.

— А вдруг он будет такой же противный, как и ты? Занудой какой-нибудь?

— Не будет, — пообещало полено, — бери нож и режь. И никакого супа.

— Ладно, в случае чего я погрею суп на том, что получится.

— Договорились, но он должен быть мальчишкой. Это обязательное условие. И ещё: не делай из него ещё одного урода, каких ты наделал уже сотню. Сделай его посимпатичнее.

— Не учи, — огрызнулся Карло. Подошёл к каминной полке, взял бутылку и сделал огромный глоток для вдохновения. Поднял с пола нож, сел к столу и сказал: — Будет симпатягой.

«И то, — думал он в творческом порыве, — будет хоть кого за пивом послать. А уж горшочек с цехинами я перепрячу, не найдёт».

И работа закипела. Через определённые отрезки времени, продиктованные жаждой души, Карло вставал и делал небольшой глоток вина, экономя эликсир своего вдохновения, и садился к столу снова. Так он проработал два часа, можно сказать, на одном дыхании, прежде, чем, разметав здоровой рукой стружки, он смог полюбоваться своим творением.

Мальчик получился чудо как хорош. Голова круглая, как мяч для футбола, глаза круглые, как у рыбы. И уши круглые и залихватски торчат в разные стороны, в общем, любо-дорого смотреть. Правда, с волосами вышла незадача. На великолепно-круглой голове торчал только один вихор в районе темени, но зато какой задорный. А нос вышел на славу, куда там какому-то Сирано, он и рядом не стоял, и знаменитый нос Людовика не шёл ни в какое сравнение с тем дыхательным агрегатом, которым располагал деревянный мальчишка.

Но Карло сделал этот роскошный нос не для красоты, и предназначение он имел весьма утилитарное. Представьте себе, протекает очередной воспитательный момент, и папаша то ли спьяну, то ли от плохого настроения хочет врезать пару раз своему деревянному оболтусу, а всем известно, что дети чрезвычайно вертлявы на этот счёт и в такие моменты держать их надо особенно крепко. И за что же, спрашивается, его держать, если уши круглые и плоские, а волос на башке — кот наплакал. Вот тут-то нос и пригодится: если уж за него схватишься, то не вывернется даже самый вертлявый мальчишка. В общем, ребёнок получился — загляденье, да и только. И когда, налюбовавшись им, новоиспечённый папаша отошел к каминной полке, чтобы сделать очередной глоток, то совсем рядом, за своей спиной, он услышал скрипучий и высокий голос:

— И мне дай попить.

Карло чуть не выронил бутылку из рук от неожиданности. Он схватился за сердце и опустил глаза к полу. Перед ним стоял его деревянный сын, весело задрав длинный нос кверху, и таращил свои глаза на Карло. А ещё он тянул свою ручонку к отцу, явно требуя вина, и продолжал гнусавить:

— Ты что, не слышал? Дай мне попить и побыстрее.

— Побыстрее, говоришь? — произнёс папаша тоном, который ничего хорошего сынку не предвещал. — Ладно, не думал, что это будет так быстро.

С этими словами он схватил сына в первый раз и начал отвешивать ему увесистые пинки.

— Ой-ой, за что? — завизжал мальчишка, получая первый пинок. — Что я такого сделал? Я просто хотел попить.

— Ты меня напугал, — объяснял Карло, давая ему второй пинок деревяшкой.

— Ой, как мне больно, осторожнее вы пинайтесь своими ножищами.

— Никогда не смей ко мне подкрадываться сзади, запомнил? — очередной удар сотряс тело ребёнка.

— Запомнил, запомнил, простите меня.

— Никогда не говори мне «побыстрее» и ничего от меня не требуй. Запомнил?

— Запомнил. Да, да. Я всё понял и запомнил. Больше такого не будет, простите.

— А вот тебе ещё один пинок, чтобы ты понял, что жизнь наша полное дерьмо, — произнёс Карло и наконец отпустил нос мальчишки, — а теперь повтори, что тебе надо было запомнить?

— Значит так, — отвечал ребёнок, — вас нельзя пугать, нельзя от вас ничего требовать и что ваша жизнь — полное дерьмо.

— Молодец, — сурово сказал отец, — хороший парень. Только жизнь у нас дерьмовая у обоих. Такая наша планида, чтобы ей пусто было.

— А не скажет ли мне досточтимый синьор, — начал мальчик, — можно ли в следующий раз отделить процесс обучения от пинков, я — ребёнок талантливый, и могу усваивать информацию без подобных педагогических приёмов.

— Без пинков нельзя, — сухо сказал отец, — пинки улучшают память.

— А можно ли мне давать кому-нибудь пинки, если хочется?

— Конечно, только нужно знать, кому можно давать, а кому нет. Нельзя давать пинки тому, кто сильнее, и тому, кто главнее. Остальное лупи почём зря, чтобы уважали. Уважение — основа жизни.

— А как же различать всех этих людей? Как мне отличить, кто сильнее, а кто главнее? На них же не написано.

— Ну тот, кто больше тебя, тот и сильнее. А кто главнее, — тут папаша задумался, и пришёл к выводу, что так просто это не объяснишь, — чтобы научиться различать, кто главнее, а кто нет, нужно учиться в школе.

— И я тоже буду учиться в школе? — спросил мальчик.

— Да учись уж, всё равно бесплатно, — папаша махнул рукой, — может, выучишься на какого-нибудь инженера, врача, адвоката, а может, ещё на какого-нибудь жулика.

— Как славно, как славно, — запищал мальчишка и захлопал в ладоши.

— Э, слышь, не зови меня «достопочтимым синьором», что за моду взял.

— Хорошо, а как же мне вас звать? — деревянный человечек вылупил свои глаза на Карло и ждал ответа.

— Я — твой папаша, можно отец, можно папа, а зовут меня Карло Джеппетто — это моё имя. Понял?

— Да, Карло, то есть папа. Я всё понял. А как в таком случае зовут меня?

— Тебя? Чёрт, я ведь и вправду об этом не подумал, — Джеппетто стал чесать затылок, пытаясь придумать сыну какое-нибудь имя, но в голову лезли одни клички, обзывательства и слишком помпезное имя Сигизмунд.

— Ну, папа, какое же у меня будет имя? — продолжал приставать пацан.

— Имя должно быть, — соглашался отец, — а то интересно получается, только родился, пинков уже получил, а имя ещё нет.

— Может быть, Рафаэль, — предложил сынок, — мне нравится, красиво звучит.

— Что за глупости, Рафаэль — гадость какая.

— А может…

— Помолчи, дурья башка, отец думает, а ты его с мысли сбиваешь, — перебил сына Карло, — да, забавно получается, мальчишка получил пинки вперёд имени. Ха-ха. Пинки… Хм… Пинки, — и тут папаша расцвёл, — Решено. Такого имени я ещё не слышал. Будешь Пиноккио. Ха-ха-ха. Пиноккио.

— Папа Карло, — загнусавил мальчишка, — а нельзя ли мне иметь другое имя, боюсь, что с таким именем я стану объектом насмешек и преследований со стороны сверстников. К тому же полагаю, что это имя будет провоцировать их на всякие недружественные действия. Посудите сами, мало того, что я сам деревянный, так ещё и имя у меня про пинки.

— Ничего, ничего, злее будешь. Жизнь, Пиноккио, тяжёлая штука. И если ты с детства не научишься бить морды и раздавать подзатыльники, то тебя просто заклюют. Запомни это. А то, что имя про пинки — это хорошо. Это ведь не значит, что пинки будут давать тебе. Может, это ты будешь пинаться налево и направо, тем более что ноги у тебя деревянные.

В общем, Карло был доволен, что завёл ребёнка. «Будет ходить со мной по городу с шарманкой, будет петь и плясать, подавать будут больше. Вон он у меня какой красавчик», — думал Джеппетто, но сын прервал поток его приятных мыслей.

— Папа Карло, простите мою дерзость, но мне почему-то кажется, что мне хочется кушать.

— Кушать? Поглядите на него, ещё нигде и ничего, а уже «кушать», — разозлился отец. — Ты мне эти замашки бросай, «кушать», видите ли, ему хочется. Я тебе не граф какой-нибудь. А ну-ка бери веник, вон стоит, и быстро чтоб подмёл каморку. И сходи за водой.

— Хорошо, папа, — сказал Пиноккио.

— А если уж совсем жрать будет хотеться — попей водички.

— Хорошо, папа.

— А я пойду, может, где сворую пожрать.

— Папа, а разве можно воровать? — изумился сын.

— Эх, ты, дурак деревянный, конечно можно. Можно делать всё, если тебе за это ничего не будет. Запомни это.

— Хорошо, папа.

— Ладно, подметай, — произнёс отец и вышел.

А мальчик остался один. Он был очень хороший ребёнок. И как всякий хороший ребёнок, Пиноккио начал подметать каморку со всей тщательностью, на которую был способен и насколько ему позволяли остатки веника. А когда он засунул эти остатки под комод, который почти развалился, оттуда послышалось:

— Поаккуратнее, пожалуйста.

— Эй, кто там? — спросил Пиноккио, заглядывая в тёмную щель.

— Это я, Говорящий Сверчок.

— А что вы там делаете, синьор Говорящий Сверчок?

— Что, что, живу я здесь, вот что. А ты тут своим дурацким веником размахиваешь, пылищу поднял, — было видно по тому, что сверчок тот ещё брюзга.

— Извините меня, пожалуйста, синьор Говорящий Сверчок, но мой папа сказал, чтобы я подмёл пол, — начал оправдываться Пиноккио.

— А ты побольше слушай этого алкоголика, может, он тебе скажет в прорубь головой. Нырнёшь, что ли?

— Синьор Говорящий Сверчок, — произнёс мальчик серьёзно, — прекратите обзывать моего доброго папу Карло. А иначе…

— Ну а что иначе?

— Иначе я не буду с вами общаться. Вот!

— Ах, ах! Какое горе! Как я напуган и расстроен. Сын алкоголика, дебил с дурацким именем Пиноккио, не будет со мной общаться. Как я это переживу?

— А вот и не буду общаться, — твёрдо заявил мальчик, — и назло вам сейчас опять начну мести. И всю пыль загоню к вам под комод.

— Ну ладно, ладно, — примирительно произнёс синьор Говорящий Сверчок, — какой ты, однако, принципиальный.

— Будьте так любезны впредь, синьор Говорящий Сверчок, не обзывать моего папу обидными словами.

— А что ты за него так заступаешься? — спросило насекомое, — он вот как с тобой обходится. Ты только на свет появился, а он уже тебя отлупил. Имя, опять же, дал какое-то дурацкое, а пожрать не дал. А ты за него горой.

— Извините, что я вам это говорю, — твёрдо произнёс Пиноккио, — но мне кажется, что наши отношения с отцом никого, кроме нас, не касаются. И с вашей стороны очень неприлично подслушивать.

— А что мне ещё делать? — взвизгнул от возмущения Говорящий Сверчок. — Тут с самого утра творится какой-то бардак, невольным слушателем которого я являюсь. Сначала скандал с девкой, потом воспитательный процесс с тобой, а я всё это выслушиваю. Что же мне, по-твоему, уши затыкать? Так мне их придётся заткнуть на всю оставшуюся жизнь.

— Хорошо, я не могу обвинить вас в том, что вы подслушиваете нарочно, поэтому оставим этот разговор.

— Оставим, — согласился Говорящий Сверчок.

Пиноккио некоторое время молчал, размышляя о чём-то своём, а затем попросил:

— А не затруднит ли вас, синьор Говорящий Сверчок, вылезти из-под комода?

— Зачем это? — подозрительно поинтересовалось насекомое.

— Мне было бы очень любопытно на вас взглянуть.

— А веником драться не будешь?

— К чему же мне бить вас веником? Я надеюсь, что мы будем добрыми соседями.

— Ладно, — донеслось из-под комода, и из темноты вылезло насекомое.

— О, Господи, — Пиноккио даже отшатнулся, увидев его.

— Что такое? — поинтересовался Говорящий Сверчок.

— Ну какой-то вы… — мальчик не подобрал нужного слова.

— Какой? Какой я? — насекомому было явно не безразлично мнение мальчика по поводу своей внешности.

— Какой-то вы непрезентабельный, — пытаясь смягчить ситуацию, произнёс Пиноккио.

— На себя посмотри, — обиделся Говорящий Сверчок и залез под комод обратно, — чучело деревянное, а туда же, рассуждает ещё…

— Не обижайтесь, я…

— Молчи, деревяшка, тоже мне, верх эстетического наслаждения. «Непрезентабельный», видите ли. Умник выискался.

— Я не хотел вас обидеть, уважаемый Говорящий Сверчок, — горячо произнёс Пиноккио, — и в мыслях не было. Просто я представлял вас иначе.

— Ладно, парень, в общем, я не в обиде. Я и сам себе не очень-то нравлюсь, если честно. Только за то, что ты меня обидел, ты уж, пожалуйста, пыль из-под комода не выметай. Договорились?

— Договорились, — согласился мальчишка и принялся подметать дальше, — синьор Говорящий Сверчок, а давно ли вы тут живёте?

— Да нет, года три.

— А где жили до этого?

— О, — в голосе Говорящего Сверчка прозвучала сладкая истома, — до этого я жил в офицерском клубе.

— Да вы что? — Пиноккио даже перестал подметать. — Как интересно. А почему вы оттуда ушли?

— А, — Говорящий Сверчок, наверное, даже махнул одной из своих лап в разочаровании, — это всё из-за этих идиотов, тараканов.

— Вы что, с ними не ладили?

— Да нет, в общем, ладили. Не смотря на то, что они — законченные тупицы.

— Что же произошло?

— Вот тупые они, хоть кол на голове тещи. Сколько раз этим дуракам повторял: господа тараканы, будьте сдержанны в своих сексуальных порывах, будьте благоразумны, не размножайтесь с такой быстротой и в таких количествах. Я, конечно, понимаю, это дело приятное, но они меня не слушали.

— И что же?

— Тупые болваны отвечали: ты в нашу демографическую политику не лезь, а то мы тебе морду набьём.

— И чем же дело кончилось?

— А чем же это могло кончиться? Конечно тем, что господам офицерам осточертело вылавливать из супа этих ослов, этих демографических хулиганов. И они вызвали санэпидемстанцию. Те приехали и всё залили дустом.

— Какой ужас!

— Ужас — это не то слово. Представь себе, дружок, тысячи и тысячи дохлых тараканов и столько же ещё умирает. Плачут лежат, лапками шевелят, их тошнит. Они и так-то противнее меня, а тут ещё и блюют. Короче, картина — не приведи Господи. Я им говорю: «Ну что, достукались?» А они отвечают, какие же упрямые: «Размножались, мол, и будем размножаться».

— Какие стойкие, — восхитился мальчик.

— Да, в этом плане стойкости у них не занимать. А вообще существа они неприятные, суетливые какие-то, вечно голодные и грубые, что твой папаша.

— Не надо о папе, — предостерёг его Пиноккио, — лучше расскажите мне о господах офицерах.

— Офицеры, — мечтательно произнёс Говорящий Сверчок, — офицеры — это да! Это люди с большой буквы. И мундиры у них красивые, и люди они весёлые, только, по-моему, абсолютно бесполезные.

— Как это?

— Ну, все люди что-то делают, работают, что-то производят. Вот, к примеру, твой бестолковый папаша, и тот на шарманке играет, людям радость приносит или, к примеру, доносы строчит. Тоже дело полезное.

— Не надо про папу, — напомнил мальчик.

— Ладно, не буду, — в который раз пообещал Говорящий Сверчок и продолжил: — Пиноккио, меня самого всегда интересовало, зачем нужны господа офицеры. Они, конечно, красавцы: усы, ноги всякие, уши опять же, кто же спорит? Но вот чем они занимаются и где деньги зарабатывают, я так и не выяснил.

— А что же они делают в этом самом офицерском клубе?

— Днём — не знаю, а вечером режутся в карты, пьют вино, мучают девок. Это, на мой взгляд, самое интересное занятие. А ещё рубятся на саблях и блюют.

— Блюют? — не поверил мальчик.

— Ну да, блюют. Только блюют, как правило, корнеты и поручики. А как получит звание капитана, так всё, с блевотиной как обрезало: либо мордой в салат, либо под стол. В общем, старшим чинам блевать не полагается.

— Как интересно, какая у них забавная дисциплина, — деревянный человек на минуту задумался, а затем продолжил: — А как они мучают девок?

— Это тебе ещё рано знать.

— А если хочется?

— Но если хочется, расскажу. Главное в общении с девками — это их напоить.

— Чтобы пьяными были?

— Чем пьянее, тем лучше. Был там один майор. Ух, красавец! Шпоры звенят, усы торчат, глаза горят, на саблях рубился, как зверь. И вот этот майор любил повторять: «Пьяная баба себе не хозяйка». Вот ты её напаиваешь как следует, а потом раздеваешь.

— Догола?

— До самого, что ни наесть, гола. После чего девку кладут на спину или ставят к себе спиной и наклоняют, получается очень забавно.

— А дальше?

— А дальше, если честно, я сам не мог понять, что они делают. Но посмотреть очень любил.

— Как романтично, — произнёс мальчик, представляя себе картину, — я тоже хочу быть офицером.

— Не стоит, — отсоветовал Говорящий Сверчок, — жизнь у них, конечно, красивая, но живут они больно не долго.

— Почему? — спросил Пиноккио, и ему стало очень жалко господ офицеров, которые так красиво и так мало живут.

— Почему-почему, не знаю я, почему. Порядок у них такой. Сидят себе сидят, спокойно курят, в карты режутся, и вдруг один из них как вскочит и заорёт: «Жулик, жулик». А другой ему под стать орёт: «Я не потерплю» и бац первого по мордасам рукавицей с пальцами. И все начинают орать: «К барьеру, к барьеру». Сколько ни жил в клубе, ни одного барьера не видел. Кстати, а из-за чего весь сыр-бор? Оказывается, один жульничал, а другой заметил. Ну заметил и заметил, обозвал жулика, казалось бы, и всё — конфликт исчерпан, да какой там, как распалятся, что от них сигарету прикуривать можно, а остальные ещё и подначивают, орут: «К барьеру, к барьеру». Это значит, что без сабель и шашек уже не обойтись.

— А что же они делают этими саблями и шашками?

— Для начала порубят всю мебель и посуду вокруг, а когда устанут, то и друг друга.

— Ой, мамочки, и друг друга? До крови?

— До крови — это мягко сказано, любезный друг мой, офицеры уж если рубят, то либо до кишок, либо до мозгов, а просто до крови у них редко бывает.

— Какие храбрецы!

— Этого уж не убавить, не прибавить — храбрецы точно. Или вот ещё случай. Сидят себе играют в карты и вдруг бац! Один встаёт и уходит, гордый весь такой и одинокий. В отдельном кабинете сядет, закажет себе шампанского, посидит, попьёт, попишет письма, а потом себе в башку из здоровенного пистолета ба-бах — и готов огурчик. Спёкся красавчик.

— О, Господи, да зачем же?

— Затем, что спустил папашино наследство.

— В голову из пистолета… Это, наверное, очень больно, — посочувствовал Пиноккио.

— Не знаю, может, и больно, только когда их из кабинета выносят, они уже ни на что не жалуются.

— Какие мужественные люди. А зачем же они папашины денежки продувают?

— Не знаю. Правило у них, наверное, такое: продувать денежки. Они без этого жить не могут: мёдом их не корми — дай деньги попродувать.

— Какие щедрые люди.

— Щедрые — это верно. Иногда девкам последние деньги отдают.

— А как же они в карты режутся? — Пиноккио очень заинтересовал этот вопрос. Ему казалось, что и занятия у таких замечательных людей должны быть замечательные.

— Парень, тебе, конечно, здорово повезло. Если будешь хорошо себя вести, я научу тебя играть в карты и даже жульничать.

— Ой, как здорово, здорово, — Пиноккио даже запрыгал и захлопал в ладоши, — я буду совсем как офицер, а что нужно для игры в карты?

— Нужна только колода карт, и она у меня есть. Так что давай бросай свой веник. Сейчас будем играть.

— Но папа сказал…

— Ну как хочешь, я-то думал, ты хочешь быть офицером…

— Ладно, — решил мальчик, — я сейчас немножко поучусь, а потом подмету пол.

И процесс пошёл. Очень скоро мальчик разобрался в шестёрках, тузах и дамах, а Говорящий Сверчок понял, что ученик ему достался не по годам смышлёный, и после теории карт они перешли к играм.

— Самые распространенные игры — это: очко, сека, бура, деберц, преферанс, бридж, вист, винт, фараон, козёл, дурак.

— Звучит как ругательства, — вставил мальчик.

— Не перебивай. Из-за тебя забыл остальные игры, ну да ладно. Очко, сека, деберц и бура — это игры для профессионалов, то есть для катал.

— Для катал? А кто это?

— Это люди, для которых игра в карты является профессией, и которые всю жизнь разводят лохов.

— А кто такие лохи?

— Это те, кого опускают на бабки.

— На бабки?

— Это значит деньги. Что ж ты такой непонятливый?

— А как на них опускают?

— О, Господи, да что это такое! Опускают — это значит подсаживают, кидают, разбодяживают, нагревают, выкруживают, раскручивают, нахлобучивают в общем, любым способом изымают у них деньги.

— Понятно.

— Так вот, задача любой карточной игры, как думаешь, что?

— Опустить, подсадить, кинуть, разбодяжить, нагреть, выкружить, раскрутить, а попросту — обыграть лоха, — как по писанному отчитал мальчик.

— Ну, а кто такой лох?

— Любой носитель дензнаков, потенциально являющийся жертвой каталы.

— Молодец, — похвалил Говорящий Сверчок, — чётко формулируешь. Дальше идут благородные игры: винт, бридж. В такие игры играют даже знаменитые люди: всякие актёры, министры, артисты и прочие надутые индюки. Затем игра преферанс. Игра игр, услада мастеров. Ну а остальные, всякие типа козла, дурака — игры для болванов. Их названия говорят сами за себя. Хотя нужно обладать незаурядными способностями, чтобы играть в дурака и не проигрывать.

Мы же начнём с самой жульнической игры, с очка. Правило номер один — прежде чем играть, определи, кто твои соперники, если покажутся опасными, никогда не играй.

— А если не покажутся?

— Если не покажутся, то после подрезки обязательно сдвинь и посмотри нижнюю карту так, чтобы оппоненты не видели. А им будешь сдавать с колоды.

Говорящий Сверчок продемонстрировал этот маленький трюк, и Пиноккио запомнил его навсегда, впрочем, как и все остальные, которые демонстрировал насекомое. А их было немало, как и карточных игр, как и правил.

В его детском мозгу навсегда отпечатались фразы типа: «на стуке с банка половину», «с секой кон не поднимают», «два паса, в прикупе чудеса», «молодка без права хода», «под игрока с семака» и прочее, прочее.

В общем, мальчика впитывал всё, как губка, и Говорящий Сверчок был доволен своим учеником. Час шёл за часом, а они играли в одну игру за другой, даже не обращая внимания на темноту, которую принёс вечер.

— Ну ладно, — наконец произнёс Говорящий Сверчок, — кое-чему ты научился, но надо работать дальше, нельзя останавливаться на достигнутом.

— Давайте ещё сыграем в преферанс, я не до конца его освоил, — попросил Пиноккио, — да и бридж тоже.

— Пустое. Без третьего в преферанс играть — что одному любовью заниматься, да и глаза мои уже староваты, в темноте уже плохо вижу, — отвечал Говорящий Сверчок, — а тебе ещё и подмести нужно, и за водой сходить.

— Ах, как я мог забыть, — хлопнул себя по лбу паренёк. Было взялся за веник, но понял, что в полной темноте подметать бессмысленно, сбегал за водой и лёг на кровать.

«Мамочки, что будет, папа сказал мне подмести пол и принести воды, а я заигрался и забыл», — думал мальчик. Но вскоре горестные мысли покинули его, и, если бы не голод, можно было бы сказать, что ребёнок уснул счастливым. «Какой интересный этот мир, как хорошо, что папа сделал меня», — подумал он прежде, чем его глаза закрылись.

Папаша в эту ночь домой не пришёл, видимо, у него были какие-то неотложные дела. Поэтому утром, с первыми лучами солнца, Пиноккио встал, позавтракал водой и быстро подмёл пол и навёл порядок. Когда он уже отставил веник, дверь открылась, и на пороге появился папаша:

— Ну? — сурово спросил он.

— Я всё сделал, как вы, папа, хотели, — отрапортовал он.

— Молодец, — скупо похвалил Карло сына и протянул ему штаны, — вот тебе штаны, не новые, конечно, зато чисто выстиранные, только что с верёвки снял.

— Спасибо, — Пиноккио кинулся было поцеловать отца, но тот отстранил его рукой.

— Не люблю слюнтяйства. Вот тебе пожрать, — он дал сыну небольшую головку лука, — А вот тебе гусиное перо, учись, сынок.

После этого Карло рухнул на кровать и, не раздеваясь, заснул.

— Папа, что с вами? — Пиноккио начал тормошить его, но отец был безмолвен. Парень вдруг подумал, что он умер, очень испугался и спросил: — Папа, вы не умерли случайно?

— И не надейся, — донеслось из-под комода, — нажрался просто, как обычно.

— Ах, как хорошо, — воскликнул мальчик, — вот видите, синьор Говорящий Сверчок, какой у меня заботливый отец.

— Ну-ну, — донеслось из-под комода.

Пиноккио напялил штаны с лямками, которые были ему очень велики, взял в руки перо и уселся у стола завтракать луковицей. Ему никто не объяснил нежелательность потребления луковой кожуры. Но и с кожурой завтрак ему понравился, несмотря на слёзы, текущие по щекам. Запив завтрак водой, он оправил свой гардероб и первый раз в жизни вышел из дома. Парень шёл учиться в школу.

Солнце светило, как бешеное, небо было голубое до неприличия, день был великолепен, а люди с насмешкой глядели на Пиноккио, уж больно велики были штаны этому мальчику. Но молодой человек не обращал внимания на насмешки. Он остановил первого встречного мужчину и спросил:

— А не может ли мне досточтимый синьор сказать, где находится школа?

— Вот я сейчас дам тебе в морду, — пообещал мужчина, — чтобы под ногами не путался.

И Пиноккио двинулся дальше.

Вторым человеком, к которому обратился деревянный парень, был человек в мундире, в смешной шапке и с увесистой палкой в руке. Он имел очень важный вид и Пиноккио решил, что уж он-то наверняка знает, где находится школа. Подойдя к нему, наш герой начал:

— А не скажет ли мне…

— Фамилия, подлец, — рявкнул человек с палкой, да так, что у парня в ушах зазвенело и по спине пробежал озноб.

— Я? Моя? Моя фамилия…

— Почему в таких штанах, негодяй?

— Но без штанов я бы вам еще больше не понравился, — логично заметил мальчик.

— Умничаешь, да? Дубинки захотел? — увесистая палка приблизилась к носу мальчика. От неё веяло угрозой.

— Нет, дубинки не захотел.

— А почему такой нос неподобающий?

— Нос? — удивился мальчик. — Не знаю. Какой есть.

— Не знаешь, подлец? Но ничего, ты у меня узнаешь. А ну марш за мной в околоток, пусть твоим носом околоточный занимается, а я не физиономист какой-нибудь.

— Синьор, но мне надо в школу.

— А, ты еще и в школе учишься? Образованный, значит, — с этими словами человек в мундире врезал Пиноккио по спине дубинкой и, ухмыльнувшись, спросил: — Что, больно?

— Больно, — поморщился мальчик, — но за что?

— Не люблю образованных и прочих подлецов. А то ишь повыучиваются, понанимают себе этих мерзавцев-адвокатов, что даже и дубинкой им не врежь.

— А вам очень нравится бить людей дубинкой?

— А как же, я свою работу люблю, и для этого, то есть для битья, тут и поставлен, а ты мне зубы не заговаривай, я вас, носатых, знаю, марш вперёд и ни слова больше.

Больше они и не разговаривали. И вскоре Пиноккио оказался, как вы уже догадались, в полицейском участке. Там ему не очень понравилось, было грязновато, окошко давало мало света, а в клетке на полу валялся человек и пел песню, другой не валялся, сидел на узкой скамеечке в драном пиджаке и с подбитым глазом. Пиноккио был перепровождён в отдельный кабинет, где за большим столом сидел мрачный человек с усами и залысинами.

— Вот, господин околоточный, привёл, — отрапортовал полицейский, отдавая честь лысому с усами.

— В чём вина? — резко спросил околоточный.

— Лицо неизвестной национальности и невообразимо носат, как видите.

— Вижу. Нос, так сказать, налицо, — произнёс лысый тоном, не обещающим ничего хорошего для Пиноккио, — ладно, идите, Маркони, а я выведу этого негодяя на чистую воду.

Человек с дубинкой ушёл, а усатый на минуту склонился над бумагами.

«С гитарою и шпагою я здесь под окном стою», — доносилась из-за двери песня, которую пел лежащий на полу.

«Какой весёлый человек», — подумал Пиноккио.

— Так-с, — произнёс околоточный, откладывая бумаги в сторону и вставая из-за стола, — и что мне с тобой делать?

— Не знаю, — признался мальчик. Он и вправду не знал, что этому усатому синьору с ним делать.

— Ладно, а какова твоя национальность?

— Не знаю, сударь.

— А вероисповедание, подлец?

— Не знаю, синьор околоточный.

— Понятно, — констатировал начальник, — нигилист и бродяга. Ни флага, так сказать, ни родины. А ну-ка быстро отвечать, без запинки. Гранатами и мандаринами на рынке торгуешь?

— Нет, сударь, никогда в жизни.

— Дынями, хурмой?

— Нет.

— И арбузами, конечно, нет?

— И арбузами не торгую, — признался мальчишка.

— Ясно, значит, вор.

— Нет, досточтимый синьор околоточный, ни разу в жизни я ничего не воровал. Клянусь вам честью.

— Отпирательства тебе не помогут, мне по твоему носу и так всё ясно. Нос, братец мой любезный, всё о тебе скажет. Это тебе не пальцы на ногах какие-нибудь. Нос, братец, это нос.

«Что же с моим носом такое, что я сразу кажусь ему вором?» — размышлял Пиноккио.

— Вот сейчас составим протокол, что ты у нас вор и отправим тебя в места не столь отдалённые. Пусть там с твоим носом специалисты разбираются. Там люди относительно носов грамотные. Как загонят тебе пару иголок под ногти — ещё как запоёшь и всё про свой нос расскажешь. А знаешь, какие там мастера своего дела, — околоточный даже покачал головой и уважительно поцокал языком, — виртуозы, поэты, можно сказать. Так, знаешь, отдубасят, что ты и помрёшь, а судмедэксперты ни одного синяка не обнаружат.

У Пиноккио даже голова от страха закружилась при мысли о так живописно описанных местах не столь отдалённых.

— Ну что, милостивый сударь, будем в молчанку играть или, может быть, признаетесь в своих мерзких злодеяниях? — продолжал околоточный, расхаживая вокруг побледневшего мальчика.

— Признаюсь, — выдавил из себя Пиноккио, пошатываясь от страха, — только вы мне напомните в каких, а то я сам не помню.

— Так-с, — произнёс околоточный, усаживаясь за стол и открывая книгу регистрации происшествий. — А не ты ли, подлец, украл две недели назад на улице Свинопасов простыню, две наволочки и женские нательные рейтузы розового цвета с верёвки во время сушки?

— Я, — признался Пиноккио.

— Эх, подлец, — гримаса отвращения легла на лицо околоточного, — как ты мог взять у женщины её, так сказать, самое сокровенное. У вас, у носатых, ничего святого. Ладно, продолжим: а не ты ли в порту оскорблял моряка негритянской национальности киданием в него камнями, чем причинил ему вред через выбивание переднего зуба и, обзывая его шоколадкой, допытывался, какой же у него зад, чёрный или нет, и требовал удостоверить это демонстрацией оного зада.

— Я, — признался Пиноккио.

— Чем же тебе арап не угодил? И зачем тебе в таком тонком возрасте негритянские зады? — мягко и даже по-отечески укорял околоточный мальчишку, — или ты, дурень носатый, не знаешь, что я на то тут и поставлен, чтобы никто не мог упражняться, подобно тебе, в расовой ненависти, национализме и всяческих там сегрегациях. Ишь, расист малолетний, поглядите на него, от горшка два вершка, а туда же — арапам зубы выбивать по расовым признакам. Ну ладно, это всё патетика, вернёмся к нашим баранам.

— К каким ещё баранам? — спросил Пиноккио, понимая, что дело его дрянь, если ко всему вышеизложенному будут прибавлены ещё и бараны. — К баранам я никогда никакого отношения не имел.

— Это метафора, — пояснил околоточный, — а не ты ли, негодяй, убил старуху-процентщицу, а? Старуха-то чем тебе помешала? Жила себе старушка, Божий, можно сказать, одуванчик, а ты её топором по жадной старушечьей башке! Стыдно-с, некрасиво даже.

— Ну, нет, — возмутился мальчик, — я старушек не бил, рейтузы — ладно, бес попутал, негра я тоже не со зла, а из озорства. А вот к старушке я никакого отношения не имею.

— Ишь, как заговорил, — усатый даже улыбнулся, — говоришь-то со знанием дела, ты случайно не судим?

— Нет, и старушку вы на меня не повесите.

— Про старушку я пошутил. Там остался топор, так он больше тебя будет. Я думаю, что это один заезжий студент. Ладно, перейдём к следующему делу. Так, что тут у нас? — околоточный опять склонился над книгой. — Это не то, это дурь какая-то. Ага, вот: а не ты ли, подлец, воруешь яйца и кур из курятника синьора Капоцио, прикидываясь хорьком? И не смей отпираться, я тебя насквозь вижу.

— Конечно, я, синьор околоточный, — согласился Пиноккио, и тут ему стало любопытно и он, не выдержав, спросил: — Синьор околоточный, а как это я прикидывался хорьком и как вы меня насквозь видите?

— Молчать, дурак, негодяй, ещё насмехается, подлец! Но, с другой стороны, я восхищаюсь твоей выдержкой и присутствием духа, даже когда речь идёт о каторжных работах.

— Ой, мамочки, — вырвалось у мальчика при упоминании о каторжных работах.

— Итак, оформим все твои признания протоколом, — околоточный с удовольствием потёр руки, — надеюсь, у нас всё будет хорошо.

— Оформим, — грустно произнёс Пиноккио и заплакал: ой, как ему не хотелось на каторжные работы. Конечно, он не знал, что это такое, но звучало это угрожающе.

— Ну, выше голову, прекрати рыдать, будь мужчиной: умел напакостить, умей и отвечать. Тем более что суд учтёт твоё чистосердечное признание и раскаяние, а также твой юный возраст. Дадут тебе год или два. И всё, считай, свободный человек.

— Я не хочу на каторжные работы, — хныкал мальчишка, — простите меня, дяденька околоточный.

— Ну что ты как баба, вытри сопли. Давай к делу. Так-с, полагаю, что прописки у тебя нет.

— Не знаю, — ревел Пиноккио.

— А имя-то у тебя есть?

— Есть.

— Ну и как оно звучит?

— Пиноккио.

— Ха-ха, — засмеялся околоточный, — хотел бы я взглянуть на того болвана, который дал тебе такое имя.

— Он — не болван, он — мой папа.

— Ладно-ладно, не обижайся. Я не хотел обидеть твоего отца, — околоточный не поленился встать, подойти и потрепать парня по вихрам. Он был очень доволен, что списал на этого болвана несколько глухих дел, и был даже ему признателен. А так как околоточный считал себя ещё и добряком, то собирался дать пацану ещё пару сольдо на дорожку в тюрьму. — Хорошо, вернёмся к делу, — продолжал он, садясь за стол. — Итак, как имя твоего отца?

— Карло Джеппетто, — всхлипнул Пиноккио.

— Как? — не сразу сообразил околоточный, и его душу посетило сомнение.

— Карло Джеппетто, — повторил парень.

— Это не тот ли Карло-шарманщик, что вечно пьян и всегда буйствует?

— Тот.

«Чёрт бы его драл, этого одноногого козла, как он мне надоел, самый скандальный тип в околотке, а начальство строго-настрого трогать его запретило, он какой-то секретный, а значит, и мальчишку придётся отпустить. Да, день с самого утра пошёл насмарку», — размышлял околоточный, вылезая из-за стола в который раз. Он сильно разозлился, поэтому схватил пацана за ухо и спросил:

— Ты куда шёл, гадёныш?

— В школу, — завыл мальчик от боли.

— Ну вот и иди в свою школу, оболтус! — околоточный потащил мальчишку за ухо к двери, сопровождая движения пинками, — и чтоб я тебя больше не видел. Хорошенько дав ему ещё и по шее, напоследок пообещал: Ещё раз попадёшься — так просто не отделаешься.

Шея, зад и, особенно, ухо у Пиноккио болели, но он снова стоял под ярким солнцем и под великолепно синим небом. Он был свободен, и больше никакие каторжные работы ему не угрожали. Мир был ослепительно прекрасен, у парня было перо, которое ему дал папа, и он снова шёл в школу.

— Жизнь, — философски произнёс Пиноккио, — это сплошные пинки, но всё-таки как она прекрасна в промежутках между пинками.

И вот мальчишка отправился в школу. Он встретил добрую женщину, которая ему объяснила, где находится школа и как она выглядит. Также она рассказала ему, как выглядит учитель, к которому надо обратиться, чтобы записаться в класс. И вскоре Пиноккио нашёл приятное, можно даже сказать, симпатичное здание с уютным двориком, в котором визжали, бегали, прыгали, играли и дрались мальчишки. Уроки ещё не начались, поэтому полсотни сорванцов разных возрастов всячески развлекались. Тут же был и учитель. Пиноккио узнал его сразу, так как женщина описала его очень точно: длинный, как жердь, ходит, как аист, одет прилично — в пенсне, волосы до плеч, а физиономия кислая. Пиноккио к нему и направился. И путь его лежал мимо играющих пацанов, которые обратили на него внимание:

— Глядите, какое чучело носатое!

— Эй, чучело, дай штаны поносить!

— Он, наверное, эти штаны с пугала снял!

— Какое прекрасное у него гусиное перо. Ученичок, видать, учиться пришёл!

— А может, ему морду набить?

Кто-то даже из «лучших» побуждений залепил ему комом земли в спину. Были также и многие другие приветствия, которые наш герой оставил без внимания. Он видел только длинную фигуру учителя и, наконец, добрался до него.

— Добрый вам день, глубокоуважаемый синьор учитель, — вежливо начал мальчик.

Учитель несколько секунд смотрел на Пиноккио сверху вниз, как бы пытаясь рассмотреть: кто это там разговаривает. И, наконец, ответил:

— Чем обязан?

— Не могли бы вы, синьор учитель, записать меня в какой-нибудь класс, — заискивающе произнёс паренёк.

— Вас? — очевидно, учитель не очень-то верил, что подобный тип может просить его о записи в класс. Но зато Пиноккио очень понравилось, что такой достопочтенный синьор никак его не обзывает и даже, напротив, обращается к нему не иначе как на «Вы».

— Да, синьор учитель, меня, мне очень хочется учиться.

Учитель не спеша обошел вокруг мальчишки, внимательно рассматривая его. И, видимо, удовлетворившись осмотром, произнёс:

— Я не вижу у вас ничего, кроме штанов, гусиного пера и желания учиться.

— А у меня больше ничего и нет, — признался мальчик.

— В таком случае, я не могу записать вас в класс.

— Почему?

— Потому что вам сначала нужно завести куртку или, на худой конец, рубаху, вам надо завести обувь, вам надо завести азбуку и тетрадки, и только после этого я запишу вас в класс.

— А без рубахи и обуви нельзя? — грустно спросил Пиноккио.

— Нет. Ибо существуют дисциплина. Сегодня вы, к примеру, пришли без рубахи и ботинок, завтра кто-нибудь повторит вашу выходку, а послезавтра ещё кто-нибудь закурит в кабинете астрономии или зажарит и сожрёт морскую свинку из живого уголка. Через неделю они начнут пить прямо на уроке, а ещё через неделю станут таскать сюда распущенных девиц из сиротского приюта. А в итоге пырнут меня ножом где-нибудь в тёмном углу. А мне это не нравится. Вот вам понравится, если вас будут тыкать ножами в тёмных углах?

— Наверное, нет, — признался Пиноккио, до конца осознавая всю важность дисциплины. — И если речь идёт о вашей жизни, синьор учитель, я, конечно, постараюсь найти всё требуемое для учёбы.

— Я рад, что мы с вами поняли друг друга. Попросите вашего отца купить вам всё необходимое. А теперь разрешите откланяться.

Пиноккио стало грустно, и он побрёл домой.

— Что, уже выучился, долгоносик?

— А он экстерном.

— Конечно, башка-то у него деревянная. Всё, что хочешь, запомнит, — зубоскалили мальчишки, и кто-то опять залепил ему в спину ком земли.

Мальчик вышел со двора школы и горько заплакал. Он понимал, что отец не купит ему ни ботинок, ни тетрадок. Теперь жизнь не казалась ему такой замечательной и прекрасной.

Он шёл домой.