Будьте бдительны! Сборник рассказов

ДИМА МЕДВЕДЕВ

Вокруг пирамидки и на ней самой были повязаны галстуки — много чёрных от дождя алых галстуков, десятки. На некоторых виднелись надписи. Верещагин подошёл ближе…

Медленным, почти старческим движением надсотник полез в карман «Тарзана» и достал что-то. Положил на край пирамидки. Выпрямился. Отдал честь. И ушёл, чётко повернувшись через левое плечо.

Тяжёлый даже на вид, светящийся каким-то неземным, собственным светом серебряный крест — Георгий четвёртой степени на сразу потемневшей оранжево-чёрной ленточке — лежал на мокром кирпиче.

Ещё одна порция снарядов, бешено урча и визжа, пронеслась над гостиницей — на запад, в сторону вражеской обороны. Дождь лил, не переставая, колыхался серой пеленой, и за дождём почти незаметно было наступающего рассвета.

Заняв место за баррикадой, надсотник Верещагин аккуратно проверил оружие — приоткрыл, переставив предохранитель на автоматический огонь, затвор, низачем стёр с примкнутого 70-зарядного пулемётного барабана воду. Достал из кассеты на жилете осколочную гранату, вставил в подствольник. Вспомнил строки Розенбаума:

Хорошая песня, а вот Розенбаум то ли ни знал, то ли забыл, что «вниз до упора» — одиночный огонь…

Кое-кто справа и слева молился, целовал нательные крестики. Большинство просто ждали — неподвижно, с напряжёнными лицами. Верещагин ещё раз осмотрел сотню — не пролез ли кто из пионеров? Десять минут назад вернули аж шестерых, тарившихся в неразберихе перед наступлением среди дружинников. Нет, вроде никого.

Справа приткнулся Пашка. Указал на подошедшую технику. Верещагин кивнул, глянул на вестового. Чуть не спросил: «Может, останешься?» — и понял, что после такого вопроса Пашка навсегда перестанет с ним говорить.

— Держитесь на флангах, — сказал Верещагин подошедшим командирам «шилок», — ты — в тылу, — кивнул он БМПшнику. — Твоя бандура пойдёт в цепи, — обратился он к командиру самоходки. — От гранатомётов прикроем, как можем, не волнуйся… Давайте по машинам.

Несколько красных ракет со свистом и воем взлетели за позициями защитников.

— Пора, — сказал Верещагин, вставая на колено. Вокруг зашевелились. — Басс, давай.

Молодой парень из сотни Басаргина — с повязанным поверх снаряжения бело-голубым шарфом — вскочил на баррикаду и великолепным ударом ноги отправил вперёд, в сторону вражеских позиций, туго накачанный футбольный мяч…

— За мной, вперёд, в бога душу мать!!! — заорал Верещагин, вскакивая. — Вперёд, пока они свои кишки собирают! Ура-а-а-а!!!

— …рррраааааа!.. — отозвались по фронту сотни глоток.

Атака на Северный район началась.

От укреплений врага дружину отделало около ста метров развалин. Среди них кое-где лежали трупы, но немного. Оконные проёмы дома впереди были заложены мешками с песком, торчали стволы — в том числе крупнокалиберных пулемётов. Здание вяло горело, во многих местах было разрушено, и в ответ на бешеную стрельбу атакующих выстрелы раздались не сразу. Гранатомётчики били по видимым амбразурам.

— Вперёд! — ещё раз, слышно уже только тем, кто был ближе, прокричал Верещагин.

«Всё», — коротко, словно с обрыва прыгая, подумал Пашка, устремляясь за ним. Почему-то казалось главным, чтобы его не убили в этих развалинах. Словно в самом здании случиться уже не могло ничего страшного…

Кто-то сделал ему «ступеньку», и Пашка прыгнул внутрь через горящие мешки. Внутри тоже всё горело, и первое, что он увидел — оскаленное лицо польского солдата, сидящего у стены с автоматом поперёк колен. Солдат тоже горел.

Но в атакующих почти тут же начали рубить в упор, с каких-то двадцати шагов, от внутренних дверей, в ответ они тоже открыли огонь. Пашка стрелял из своего АК-104, прижавшись к стене, фактически убеждённый, что сейчас его убьют — но в какой-то миг огонь дружинников «забил» вражеский, и кто-то (непонятно — кто, да и неважно) крикнул:

— Вверх, скорей, пока не очухались!

Лестницы загудели от шагов. Стреляли друг в друга почти в упор, и Пашка видел во всех деталях лица врагов на лестничной площадке одним этажом выше — площадке широкой, как танцзал (дом, наверное, был элитным) и тоже перегороженной баррикадой из мешков. Бежавший рядом с Пашкой дружинник согнулся и полетел вниз через перила. Кто-то стрелял картечью, выстрелы «сайги» рвали уши в замкнутом пространстве. Слева обрушились перекрытия, вместе с ними падали, крича, люди — непонятно, кто… Атака почти остановилась, черноволосый дружинник с непокрытой головой, хрипя от напряжения, оттаскивал вниз раненого друга… Под ноги Пашке рухнул ещё один дружинник — вопя от боли; из обеих ног выше колен у него выбрызгивала кровь. По лестнице, разрываясь на подскоках, катились ручные гранаты… но сверху совершенно неожиданно ливнем брызнули по обороняющимся пули — это подоспели другие группы, прорвавшиеся соседними лестницами. На площадке началась рукопашная, поляков зажали с двух сторон. Всё затягивали дым и пыль, Пашка отбиваясь автоматом от чьего-то тычущегося штыка, сумел поднырнуть под лезвие, выстрелил в упор в живот, в жилет…

Они ворвались на второй этаж, растекаясь по коридорам. Дружинники шли по стенам, беря на прицел дверные проёмы, бросали внутрь ручные гранаты, врывались следом за разрывами, накрест поливая свинцом стены, углы, пол и потолок — из трёх-четырёх стволов одновременно. Делалось всё это в бешеном темпе, к окнам тут же ложились снайпера и пулемётчики и открывали огонь по соседним зданиям, поддерживая штурмующих их товарищей. То тут то там всё чаще и чаще из окон вывешивались чёрно-жёлто-белые флажки — знаки того, что ещё одно здание взято русскими.

— Не стреляйте, сдаюсь, сдаюсь! — крик по-русски.

Очередь в живот, пинок в голову. Сдающихся тут нет, нет, не может быть. Те, кто жив, стреляют в ответ…

Пулемётное гнездо на стыке двух коридоров отбивалось сразу из трёх стволов. Пашка упал на живот за какой-то колонной, стрелял в ответ, пули с хрустом пробивали дешёвый гипсолит, крашеный под мрамор, носились, потеряв направление, туда-сюда… Гнездо накрыли двумя гранатомётами; один из его защитников — без обеих ног — долго, трудно стонал где-то под мешками, из которых просыпался удивительно чистый, золотисто-сухой песок. Он засыпал кровавые лужи на мозаичном полу. Стонущего никто не искал — было много своих раненых…

Верещагина Пашка нашёл в одной из комнат, где он, сидя на идиотски огромной кровати-сексодроме, разговаривал с Басаргиным. Кто-то ещё — в углу — жадно пил воду, всё ещё тёкшую из фигурного крана.

— Живой? — надсотник засмеялся. — Здорово, а то мне сказали, что тебя убили, на лестнице…

— Не меня, — ответил Пашка, вешая автомат на плечо. «Не меня, — подумал он, — значит — ещё кого-то,» — мысль не испугала и не удивила. — Пить дайте.

Ему протянули фляжку. Верещагин встал:

— Всё, идём дальше, скорей!

Штаб генерала Новотны был почти разрушен прямым попаданием 203-миллиметрового фугаса. Подожжённые гранатомётчиками, в улице горели бронемашины и автомобили штаба. Обе «шилки», выйдя на перекрёсток, густо простреливали счетверёнными 23-миллиметровками усеянную бегущими поляками улицу. БМП осталась где-то сзади, подбитая ракетой, а на броне «гвоздики» Верещагин подъехал ближе к развалинам, из которых кое-кто всё ещё продолжал отбиваться. Пули густо защёлкали по самоходке.

— Дай им! — крикнул надсотник в приоткрытый люк и зажал уши.

Вумп! Часть ещё стоявшего дома обрушилась внутрь, из окон шарахнуло пылью и дымом, послышался мучительный крик:

— Ооооо матка бозка-а-а!..

— Сдавайтесь! — крикнул надсотник, поднося к губам поданный Пашкой невесть где взятый мегафон.

— Нас всё едно вобьют! — крикнул кто-то из развалин на ломаном русском.

— Сдавайтесь! — повторил Верещагин. — Никого из сдавшихся не тронем! Слово офицера!

— Кто ты такой?

— Надсотник РНВ Верещагин, командир дружины! — ответил надсотник. — Повторяю — слово офицера, что, если вы сдадитесь в течении пяти минут — никому из вас не будет причинено вреда! Время пошло!

Впереди снова началась стрельба, но возле штаба было тихо. Только трещали пожары.

— Заряжай, — сказал Верещагин в люк.

— Давно, б…я, заряжено, — ответили оттуда. — Только б не сдались…

— Сдадутся. Это так — на всякий пожарный.

Подходила к концу третья минута, когда из полуобрушенного отверстия входа показался белый флаг.

Это было настолько неожиданно, что находившиеся на улице замерли. Верещагин, сам этого не осознавая, поднялся в рост.

— Сдаёмся! — крикнули изнутри. Кричали по-русски, очень чисто. — Выходим, не стреляйте! Пан генерал ранен, мы выводим его!

Дружинники встали по обе стороны выхода, взяв его на прицел. Соскочив наземь, Верещагин подошёл к ним.

— Бросайте оружие впереди себя!

— Стволы и финки бросать на снег, — заметил кто-то, разряжая патетическую серьёзность момента.

Из дыры с лязгом вылетел первый автомат…

…После сдачи тридцати двух офицеров и солдат ещё двое офицеров вывели высокого военного с забинтованными плечом и головой.

— А теперь горбатый, — сказал тот же голос. Кое-кто засмеялся, но большинство дружинников хранили серьёзное молчание.

Отстранив придерживавших его спутников, генерал Новотны посмотрел на надсотника с неожиданным глубоким интересом. Достал из кобуры и протянул Верещагину небольшой пистолет. Молча отдал честь.

— П64, — сказал Верещагин, осматривая оружие. Помедлил. И вернул пистолет генералу: — Проше, пан генерал. Ваша зброя.

Брови генерала шевельнулись. Он спрятал оружие в кобуру. Усмехнулся.

— Вы в плену. Вы и ваши люди, — сказал Верещагин. — У меня будет просьба… вы понимаете меня?

— Так, — кивнул Новотны. — Я вем руски.

— Хорошо… Так вот, у меня будет просьба, отказ её выполнить никак не повлияет на вашу судьбу или судьбу ваших людей. Сейчас вас отвезут в штаб. Вы не могли бы обратиться к тем из ваших людей, кто ещё сопротивляется — с приказом сдаться? Технические возможности вам предоставят… — увидев, как глаза генерала сузились, Верещагин сказал — без угрозы, даже с какой-то ленцой: — Право, пан генерал. Это не ваша война. Мне жаль, что вы, поляки, не можете этого понять.

Генерал обмяк. Что-то тихо сказал стоящему рядом офицеру. Тот отдал честь и обратился к Верещагину:

— Пан генерал согласен сделать это. Но хорваты… они могут не подчиняться такому приказу.

— Мы их убедим, — усмехнулся Верещагин. — Скажите господину генералу, что я благодарен ему за согласие…

— И какого чёрта? — буркнул Земцов, запрыгивая на броню САУ рядом с командиром. — Ты говорил с ним, как в кино. Как будто…

— Сергей, Польша никуда не денется, — ответил Верещагин, проверяя автомат. — Она будет нашим соседом. И теперь, когда мы победили, мы можем позволить себе быть людьми хоть в чём-то.

— Что мы сделали? — Сергей свёл брови.

— Победили, — легко ответил Верещагин и ахнул каблуком ботинка в башню. — Поехали!

«Шилка» горела на углу. Надёжно построенное здание правления рынка «Северный» продолжало огрызаться огнём со всех этажей. Звёздно-полосатый флаг развевался под самой крышей — яркий, хорошо видимый, хотя и мокрый насквозь. И почти из каждого окна неутомимо выскальзывал и бился рыжий огонь.

Добежав до Верещагина зигзагом, Земцов упал за бетонную плиту и выдохнул:

— Этих сдаться не заставишь.

— А этих я и не возьму, — отрезал Верещагин. — Э, чёрт, как к ним подобраться-то? — он обернулся к гаубице, махнул рукой: — Долбай! — крикнул, хотя слышать его за шумом боя вряд ли могли.

— В подвалы залезут, — буркнул Земцов. — У нас одиннадцать убитых за последние десять минут.

— Никому пока не высовываться, вести беспокоящий огонь, передать приказ! — повысил голос надсотник.

Двое дружинников, сгибаясь вдвое, принесли на куске брезента Басаргина. Лицо сотника было спокойным, и дырочка от пули над левой бровью синела совсем незаметно.

— Прямо в лоб, — сказал, подходя, Влад Захаров. Так, как будто никто этого не видел. — Это из-за меня. Он меня оттолкнул, а сам…

— Так, — Верещагин сел на корточки, наклонился к убитому. Наклонялся всё ниже и ниже… ниже… ниже… Сергей, вцепившись одной рукой в бороду, другой обнял командира за плечи. Хрипло сказал с одышкой:

— Ну вот… ещё одного нашего… нет.

— Это из-за меня, — повторил Влад, кусая губы. — Но я знаю… как… командир, разреши… я знаю… тут коллектор, мы прямо в тыл им выйдем… Я думал, он обвален. А сейчас посмотрел — нет… Командир…

Верещагин поднял голову. Глаза у него были страшные. Подбежавший Эндерсон вдруг сказал:

— Господин надсотник… я хочу просить разречения…

— Какого? — Верещагин повернулся всем телом, как волк. — Что?

— Я поьимайу… — американец указал подбородком на лежащего на брезенте Басаригна. — Он был ваш друк… Но… там… — он указал на здание. — Там есть льюди, не заслужившие смьерть…

— Что?! — шёпотом крикнул Верещагин. Именно шёпотом крикнул. — О чём ты?!

— Они слепи, — упрямо сказал американец. — Я буду говорьить. Пусть они сдадутса. А вы оствьите им… жизнь.

— Ты сошёл с ума, — убеждённо сказал Земцов. — Чокнулся.

— Я бил вам хорошьим офицером, — тихо сказал американец. — Мои соотьечьествинник… они неправ. Можьет бить, они даже преступники. Но я не могу отказаться от ньих совсем.

На миг всем показалось, что сейчас Верещагин застрелит Эндерсона. И никто не ожидал того, что он сказал после короткого тяжёлого молчания:

— Иди. И скажи, что я пощажу всех сдавшихся. Кроме того негра, который пытал Димку. Если он ещё жив.

— И это слово офицера? — спросил Эндерсон.

— И это слово офицера, — подтвердил Верещагин. И опустился на землю рядом с телом Басаргина. Посмотрев на него, сказал тихо: — А помнишь, Игорёк, как ты к нам пришёл? Смешной… боялся смерти… а мы тогда и не думали, что это — смерть…

Полковник Палмер — с винтовкой в руке — стоял в тени входа, в проёме баррикады. При виде подходящего с высоко поднятым белым флагом офицера полковник пошатнулся, чуть не упав — и выкрикнул неверяще:

— Эндерсон?!

— Господин полковник, сэр! — капитан отдал честь и остановился. — Я предлагаю вам: сдавайтесь! Я гарантирую, что…

— Будь ты проклят, предатель! — в голосе и лице Палмера были гнев и злое отчаянье. Вскинуть винтовку было делом одной секунды.

Подняв руки к груди, Эндерсон отшатнулся на шаг и упал, успев вскрикнуть:

— Зачем?!

— Где твой коллектор, Влад? — спросил Верещагин.

За последние три месяца ливни вычистили трубу коллектора до блеска, унеся с собой все запахи и весь мусор. Но одновременно она стала гулкой, как внутренность барабана. Оставалось лишь надеяться, что наверху сейчас достаточно шума.

Три десятка дружинников цепочкой на полусогнутых пробирались следом за Владом. Вторым шёл Верещагин. Третьим — Пашка.

Судя по всему, американцы не знали про коллектор — и вскоре выяснилась причина такой слепоты. На выходе он был загромождён упавшим ещё в июне холодильным шкафом. За шкафом слышались пальба и отрывистая ругань.

— Твою… — выдохнул Верещагин. Мимо протиснулись двое — размер трубы позволял — дружинников. Молча навалились на белую облупленную стенку…

…Неизвестно, что подумали американцы, когда из внезапно открывшейся дыры в бывший торговый зал полетели ручные гранаты, а следом посыпались русские. Оглушённые, ошеломлённые, офицеры и солдаты лёгкой и морской пехоты, тем не менее, оказали бешеное сопротивление. Между прилавков и лотков начался ближний бой.

Русских было меньше. Но атака оказалась слишком внезапной. Кроме того, яростью и решимостью — пусть и не подготовкой — они сильно превосходили «гордость американской армии».

В какой-то момент надсотник и ещё несколько дружинников перестреливались с группой морпехов с расстояния в пять-шесть метров, перебегая за прилавками — безбожно мазали и те и другие. Двое морпехов, бросив винтовки, вскинули руки; кто-то из дружинников поскользнулся на прилавке, другой отшатнулся от падающего товарища в сторону, и рослый капрал — без каски — ударил его штыком в горло. Верещагин, не успевая заменить опустевший магазин, отбросил «Калашников» и, выхватив из открытой кобуры маузер, двумя выстрелами в упор убил капрала. Почти тут же полковник Палмер обрушил на висок надсотника приклад М16; Верещагин успел закрыться рукой с пистолетом, приклад обломился, надсотник повалился на пол. Швырнув сломанную винтовку в подскочившего дружинника, Палмер выдернул из набедренной кобуры «Беретту» и получил пулю в плечо от вскочившего на прилавок Пашки, который выкрикнул:

— Вот тебе, сука! — и тут же упал, обливаясь кровью — выстрел полковника пробил ему шею. Палмер остался стоять на ногах на секунду дольше вестового — Верещагин выстрелил с пола, и полковник рухнул рядом с надсотником с простреленным черепом.

Поднял руки пулемётный расчёт в углу помещения — последние защитники. Надсотник, наклонившись над вестовым, притиснул повреждённую артерию кровью. Пашка возил ногами и зевал, глядя куда-то мимо командира сонными глазами.

— Фельдшер, тварь рваная, ты где?! — заорал надсотник. — Фельдшера сюда, скорее!!!

— Будет жить, — Близнюк вытер руки куском бинта. — Вовремя вы артерию перехватили… А вот Эндерсон…

— Он что — жив?! — надсотник встал, отталкивая санитара, заканчивавшего накладывать ему лубок на сломанную лучёвку.

— Ну блин нельзя же так! — взревел оскорблённый до глубины души санитар, пытаясь на ходу закончить перебинтовку. — Командир, стой! Ну ёлы…

Из здания выносили трупы и раненых — своих, конечно. Около стены стояли в ряд восемь пленных — трое негров, два латиноса, явный китаец и двое белых, оба — раненые. Верещагин прошёл мимо них, не глядя.

Подсотник Эндерсон лежал отдельно, в окружении своих бойцов. Он часто и мелко дышал, глядя в небо и, наклоняясь к раненому, Верещагин вдруг понял, что дождь прекратился и светит солнце.

— Не миновать мне опять сотней командовать, — сказал тихо Шушков.

— Сэр, — вдруг очень ясно сказал Эндерсон по-английски, — я хочу вас просить, — он глядел на Верещагина.

— Слушаю, Майкл, — тихо ответил надсотник на том же языке.

— Пленные… не убивайте их, — попросил Эндерсон. — Тяжело… когда отобьёшься от своих… пусть они неправы… но… тяжело… они слепые… дайте им прозреть… не убивайте их… мам, подожди, не убегай, я не хочу один… мама…

Глаза подсотника остекленели.

Верещагин выпрямился. У него страшно заболела сломанная рука.

Широко шагая, он подошёл к пленным. Негры смотрели тупо и отстранённо, но от них отчётливо пахло страхом — нечеловеческим, животным. Оба латиноса тряслись, как отбойные молотки. Китаец выглядел совершенно равнодушным. Раненый в голову уже немолодой сержант поддерживал парнишку лет 18 с простреленным бедром.

— Их как — вешать? — деловито спросил кто-то.

— В тыл, — отрезал Верещагин.

— Но это американцы…

— В тыл, — повторил Верещагин. — Хотя постойте… — он всмотрелся в нашивки негров. — Кто из вас сержант Лобума?

ых. или трупы своих и раненых. неынх. санитар, пытаясь на ходу закончить перебинтовку. ке, другой отшатнулся от падающего товарища.

Он повторил вопрос по-английски и увидел, как здоровенный, огромный, как бык, негр посерел.

— Ясно, — сказал надсотник. — Этих семерых — в тыл. Парня перевяжи, — кивнул Верещагин фельдшеру на раненого в бедро солдата. — А это, — он повернулся к собравшимся дружинникам, — вот это, — сержант Лобума. Тот, который замучил Димку.

Отвернувшись, надсотник пошёл в здание.

Позади послышался дикий визг…

…Полковник Палмер лежал там, где его настигла пуля Верещагина. Надсотник, встав рядом, долго смотрел на перекошенное лицо полковника, на разбрызганный из раздробленного выстрелом в упор черепа мозг. Вздрогнул — подошёл Земцов.

— Девяносто шесть убитых, — сказал он, садясь на прилавок, — двадцать пять раненых пришлось отправить в госпиталь. Соседи тоже вышли на рубежи. Хороший день.

— Хороший, — кивнул Верещагин. — Северный район наш.

Вошедший цыган молча поставил на прилавок отрезанную голову негра — искажённое ужасом лицо оставалось по-прежнему серым, обоих глаз не было.

— Вот, — сказал он. — Это за мальчишку… И сотника нашего сегодня убили…

— Да, — снова кивнул Верещагин. — Убили, и Северный район наш. Наш.

И, нагнувшись, он накинул на голову полковника Палмера край брошенной кем-то куртки.