Будьте бдительны! Сборник рассказов

EDUCATION OF NATO

Темнота была полна шумом — постоянным и слитным.

Темноту то и дело рассекали световые мечи с вышек — длинные, плотные, белые. Временами они опускались, освещая море людских голов, до дикой странности похожее на бесконечное кочковатое болото. Жестяной голос, множившийся в расставленных по периметру фильтрационного лагеря N 5, повторял снова и снова:

— Просим сохранять спокойствие ради вашей же безопасности! Пребывание в лагере не будет долгим! В пытающихся покинуть территорию лагеря охрана будет стрелять на поражение! Администрация лагеря выражает надежду, что ваше пребывание у нас будет приятным!

Господи, чушь какая, тоскливо подумал Юрка, глядя в землю между ног. Поднимать голову не хотелось. Если честно, не очень хотелось и жить. Еще больше не хотелось слушать то, что творилось вокруг.

Кто-то стонал. Кто-то плакал. Кто-то истерически хохотал. Кто-то, ухитрившись заснуть, раздражающе храпел. Но больше всего доставал Юрку сосед слева — молодой мужик в грязной растерзанной форме лейтенанта танковых войск. Держась обеими руками за голову, он раскачивался по кругу и говорил:

— Как они нас… ой как они нас… господи боже, как они нас… ведь ничего не осталось… ой как они нас…

Больше всего Юрке хотелось, чтобы лейтенант заткнулся. Но, слушая его бесконечный горячечный бред, парень вдруг поймал себя на мысли, что ему тоже хочется простонать: «Ой как они нас…»

День светлый был, как назло. Поле с высоким травостоем. И они в этом поле… «Апачи» по головам ходили. (Вот когда впору было молиться, да где там — изо всего целиком только «мама!» и вспоминалось. Укрыться негде, негде спрятаться. Падаешь в хлеб, а он от винтов расступается, волнами ложится, открывает… Колосья к земле гнутся, словно им тоже страшно. Кричишь — себя не слышно. (Воют винты, да НУРСы шипят. День был в том поле, а для них — всё равно что ночь…

Батяня мечется по полю, того ботинком, другого… Юрке тоже досталось — в бок прямо, с размаху. Орёт Батяня: «Встать! Огонь!» А какой огонь, из чего — в отряде не то что «стрелы» нет, завалящих гранатомётов не осталось, все полегли на госдороге, когда колонну раскромсали… Из автомата в вертолёт стрелять? Земля сыплется в лицо, за ворот, слышно, как снаряды хлюпают, не свистят, хлюпают именно, землю фонтанами подбрасывают… Потом словно дождём брызнуло сверху. Развернулся — а на нём чья-то нога лежит, по самое бедро оторванная, и кость блестит розовым, а в колене нога — дёрг, дёрг…

Многие стреляют всё-таки, на спину перевернулись или с колена палят… А вертушки ходят кругами, ныряют — нырнут, и ошмётки то от одного, то от другого… Юрка выл, лежал и выл, от трусости своей, от страха, который встать не даёт, от жалости — тех, с кем он уже вот две недели сухари делил, в клочья разносит прямо на глазах, а как помочь?.. Батяня как бешеный стал, глаза белые, на губах — пена… Кричит, поднимает — страшно, сейчас стрелять начнёт. Кричит, а вставать еще страшнее…

Попали в него. Осколками НУРСа попали, лежит он, бедро зажал, грудь справа зажал, а между пальцев — струйки, и пальцы — как лакированные, красиво почти… Вот тут Юрку подняло. Не думал он ни о каком героизме, не думал о «сам погибай, а товарища выручай»… Просто… ну, не объяснишь это. Командир он и есть командир. Учил, насмехался, интересные истории рассказывал про свою жизнь, про семью вспоминал, которая под Воронежем пропала… Сердитый и справедливый. Командир и старший друг… Как тут бросить? Юрка его подцепил под мышку, поволок к кустам, а он без сознания, сам тяжелый, снаряжение тяжелое, руку отрываются, ноги скользят по траве, а вертушки зудят и лупят, лупят… Сто раз умирал Юрка, но командира не бросил. В слезах, в соплях, в голос орал — но волок, волок…

Наверное, его бы и убили, не протащил бы он Батяню эти проклятые триста метров… Но ведь не один был он на этом поле чертовом. То ли другие только сейчас заметили, что командир ранен, то ли стыдно стало смотреть, как мальчишка почти надрывается — но только подскочили сразу двое, Перехватили, потащили истекающее кровью тело командира. Юрка оружие его подхватил, следом побежал. Бежать спало не так страшно, как месте оставаться…

Командира оставили у… у надёжного человека с ещё двумя, тоже «тяжёлыми», а сами пошли. Куда? Просто так пошли, и все, никуда. Юрка, да еще трое оставались. Остальных то ли убило, то ли разбежались просто… И Светка пропала куда-то. Он по ночам зубами скрипел — от тоски, от злости, от ненависти. От того, что больше её не увидит. Страха уже не осталось, выгорел весь страх на том поле…

Взяли Юрку на просёлочной дороге, когда он шагал в деревню, посмотреть, нет ли еды у местных. Вывалились из кустов втроём, а как же — не одиночку же на полуголодного шестнадцатилетнего парнишку идти… Хорошо ещё, не было при нём ни оружия, ни даже формы — так, сбродная одежда, такую кто угодно может носить. Иначе расстреляли бы на месте, точно.

Вот только иногда думалось: может, лучше бы, чтоб расстреляли…

А потом пришло равнодушие.

Он уже знал, что из фильтрационного лагеря его не сегодня-завтра переведут в лагерь для несовершеннолетних — под Воронежские Грязи.

Ну и пусть.

— Как они нас… как они нас так… господи боже, как они нас… всё кончено, господи боже… ой как они нас… — шептал и шептал лейтенант.

Двенадцать метров — это очень много. С разбегу не перепрыгнешь, как раз приземлишься на колючку. И тут какой разбег, если полоса от самой стены. Влезть на барак? По крыше не разбежишься, она сильно в обратную сторону покатая…

…- Задержанный номер восемь на месте!..

…До чего же холодно босиком стоять… Вообще-то эти сволочи все рассчитали точно. Всех делов-то: отнять обувь, а вокруг бараков настелить сплошняком колючую проволоку и густо набросать битые бутылки. Бараки — квадратом, в центр — вышку с пулемётами на четыре стороны. Пусть бегут, кто хочет. Как раз ноги оставит…

…- Задержанный номер одиннадцать на месте!..

А бежать надо, надо бежать… И не в каком-то долге дело. А просто — сравнивать ему не с чем, он про концлагеря только от Олега Николаевича в школе слышал, но это концлагерь. Хуже любого немецкого, про которые ещё и кино показывали. Неужели это и правда было — кино, дискотеки, Светка? И невозможно было поверить в войну… Как сейчас невозможно поверить в то, что может быть мир. В то, что мама с Никиткой жили… Это-то и опасно — поверить, что такая жизнь — навсегда, смириться. Они только этого и ждут… А ведь он и так почти сломался в фильтрационке…

— Задержанный номер двадцать два на месте!..

…«Задержанные». Не военнопленные, а задержанные. Ну, правильно, несовершеннолетний военнопленным быть не может. А задержанным — сколько угодно, хоть помри. Задержанному можно и пластиковый мешок на голову напялить, и одноразовые наручники (от которые кожа слезает лохмотьями) на запястьях затянуть. Для него Женевские Конвенции не писаны… Что там училка в школе про гуманное обращение говорила? Посмотрела бы она сейчас на такое вот «обращение». Тысяча мальчишек и девчонок, младшим семь (с этого возраста можно взять у родителей), старшим семнадцать, двумя квадратами стоят босиком ни ноябрьском асфальте и откликаются по номерам, без имён…

— Задержанный номер двадцать восемь на месте!..

До чего же паскудно… Раньше думал: разные там честь, достоинство — выдумка всё это, из книжек. К партизанам прибился, потому что один остался. А больно бывает, когда бьют… А оказывается, когда вот так: унижают — в сто раз больнее, в тыщу! И ничего не сделать, ничего не противопоставить… С отчаянья молиться пробовал — не помогает… Молиться — смешно… Батяня в бога не верил, хотя и не запрещал никому… Он говорил, что человек сам свою судьбу решает. Хочется верить. Очень больно, а как жить, если об тебя ноги вытирают походя… Если то и дело кого-то увозят, и не скрывают — куда. «На исследования», «на лечение», «на усыновление»… И ты должен быть благодарен администрации ООН за заботу, за то, что тебя спасут из этой варварской страны…

— Задержанный номер сорок три на месте!..

…Задержанный номер сорок три — это он, Юрка Климов, шестнадцать лет, из партизанского отряда Батяни. Только он назвался Сашкой Зиминым. Просто так, что в голову пришло, чтобы себя не выдавать…

— Задержанный номер сорок девять на месте!..

Сорок девятый — это Вовка Артемьев, один из тех двух, на которых он, Юрка, «глаз положил». А, может, и не Вовка он и не Артемьев, да это и не важно — парень молчаливый, надёжный, вроде бы, тоже в партизанах успел побывать. Он и не распространялся он про это… Тут такие разговоры — верная гибель. Увезут и галоперидол колоть будут, а там — все, дорога только на грядку, в овощи…

— Задержанный номер шестьдесят пять на месте!..

…А вот ещё один вроде бы подходящий парень. Сынок «нового русского», «олигарха из средних», папашу которого янки шантажировали сыном. Когда из папаши выкачали все деньги, то его просто шлёпнули (совершенно недемократично), а сына сунули сюда. Славка Штауб — яркое подтверждение того, что у отцов-сволочей (а папочка его, как ни суди, был сволочь) вырастают иной раз хорошие дети. Хотя, может, он стал таким именно под влиянием «хорошей жизни» здесь?

— Задержанный номер семьдесят на месте!..

…Надо же. Откликнулся. Юрка чуть повернул голову. Этот мальчишка — не старше 12 лет, а то и младше — появился в лагере вообще-то четыре дня назад и попал в Юркин барак, но Юрка о нём ничего не знал. Просто потому, что буквально через час после прибытия, когда проверяли на предмет вшей (весь этот час мальчишка просидел на нарах, уткнув висок в поднятые к лицу колени и глядя в стену — ни с кем не разговаривал и на вопросы не отвечал; а место его оказалось как раз рядом с Юркой), он отмочил фокус. Юрка сам ненавидел эти осмотры — потому что проводивший их врач на русском языке отпускал оскорбительные замечания о русских свиньях, грязных тварях и прочем. Но терпел. А новенький мальчишка, как только врач взялся за его волосы, вдруг сделал неуловимое движение головой — и… и врач взвыл, а потом тоненько заверещал под одобрительный хохот барака. Мелкий буквально повис на его руке, как бультерьер — вцепившись зубами в запястье. Охрана с трудом оторвала его от верещащего врача (запястье оказалось пожёвано капитально) и утащила в карцер. А тут вот — объявился. Правда, с разбитым в кровь лицом и, кажется, поумневший. Может, и жаль…

…Очень много это — двенадцать метров. Не перепрыгнуть. Никак.

В бараке было темно.

Юрка лежал с открытыми глазами, глядя в тёмный пластик нар второго яруса.

Он слушал. Он не знал, кто это поёт, но кто-то пел в темноте и стонущей тишине барака — пел без сопровождения, ломким мальчишеским голосом. И строки песни были такими, что никто не кричал, не просил заткнуться — как это почти всегда было даже при тихих ночных разговорах. И это было тем более странно и даже дико, что ещё месяц назад никто — ну, почти никто! — из этих мальчишек, запертых в бараке на оккупированной земле, не стал бы слушать такую песню…

Юрка сжал веки. Сжал так, что заломило глаза. И почувствовал, как по щекам щекотно и горячо текут слёзы…

— Неужели — всё?! — простонал, сам того не ожидая, Юрка. И услышал слева шёпот — тихий и горячий:

— Тебя ведь Юрка зовут?

Юрка узнал голос новенького — ну да, кто ещё мог отсюда спрашивать? Но отвечать не стал. Во-первых — понял, что младший слышал, как он плачет. А во-вторых… во-вторых — пришёл страх. А если… ведь Юрка знал, что в каждом бараке есть провокаторы и доносчики. И не по одному.

— Ты ведь Юрка? — настойчиво шептал мальчишка. — Я знаю, про что ты думаешь… я не обижаюсь, но я не стукач, правда…

Смешно.

Смешно, но Юрка поверил этому настойчивому, немного обиженному, сбивающемуся голосу. И повернулся лицом в его сторону.

— Что ты хотел?

До одиннадцати лет Серёжка Ларионов был уверен, что жизнь — штука хорошая.

Нет, в ней могло быть разное. Могли отлупить в драке. Могли случиться неприятности с уроками, после которых не хочется идти домой. Могло стать страшно ночью в комнате. Наконец, взрослые часто говорили о каких-то проблемах — не очень понятных Серёжке, но, конечно, реальных.

Но жизнь была штукой хорошей, несомненно. И папка — майор гарнизонной комендатуры, бывший десантник, перевёдшийся в Воронеж, чтобы не мотаться по стране с Серёжкой и только-только родившейся Катькой, младшей сестричкой, так и говорил, поднимая сына к потолку квартиры — когда возвращался со службы: «Хорошая штука жизнь, а, Серёга?!» И Серёжка со смехом кивал из-под потолка, потому что иначе быть не могло. В жизни были интересные книжки, интересные фильмы, друзья по секции бокса, школа (не такое уж плохое место), самые лучшие на свете мама с папой… ну и даже Катька, что уж…

Он понял, что — могло. Могло быть иначе. Но не тогда, когда отец буквально забросил их в кузов комендатурской ГАЗ-66 и, крикнув маме: «Не смейте искать, сидите в сторожке!» — побежал куда-то тяжёлой ровной побежкой, и мама заплакала, и Катька заревела, и Серёжка… а, что скрывать… Нет, не тогда. И не тогда, когда они в шумной, перепуганной, мечущейся колонне беженцев кое-как ехали — а потом, когда стало невозможно проехать, шли — по дороге на северо-восток. Нет, ещё не тогда.

Но потом налетели похожие на чёрные кресты машины.

Серёжка не любил это вспоминать. Они остались живы, потому что мама спрыгнула с дочкой в глубокую канаву, сдёрнула замершего на краю с открытым ртом сына — и притиснула детей к откосу, закрыв собой.

Вот так для Серёжки началась война, которая шла до этого уже несколько дней, но которой он не понимал и в которую не мог поверить, потому что происходящее в книгах и фильмах не может произойти в жизни.

Когда они вылезли из канавы — засыпанные землёй, оглушённые — мама тихо охнула и прижала к себе лицо Катьки. А Серёжка увидел. Увидел, что нет больше колонны беженцев. Горели машины — чёрным пламенем. Лежали сотни мёртвых людей — на дороге, по сторонам… А у самых ног Серёжки дымилась оторванная человеческая голова.

Потом они шли. Шли несколько дней, и все эти дни Серёжка — усталый, голодный, измученный — упрямо верил, что вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас… Вот сейчас будут наши. Наши, не может же не быть их — наших, не могли никуда пропасть все те люди, которых показывали в новостях, в кино, которое любил Серёжка — «Тайна „Волчьей пасти“», «Грозовые ворота», «Прорыв», «Атаман»… Они придут (и с ними придёт папка, конечно придёт!) и заставят заплатить тех гадов, которые сидели в чёрных машинах, похожих на кресты, зачеркнувших небо — и прошлую жизнь.

Так должно, должно было случиться! Потому что — ну потому что ведь не могут наши не победить! А враги… врагов себе Серёжка не представлял даже. То ли орки, то ли фашисты… и в любом случае — отец их победит!

Но наших не было. Была искалеченная, забитая растерянными людьми дорога. А потом — когда до цели уже оставалось недалеко — впереди Серёжка увидел идущие машины.

Их было много. Пятнистые, они шли по две в ряд, и люди разбегались с дороги. Огромные, бесчисленные, эти машины пожирали мир, как Лангольеры из книги писателя Кинга.

Тогда колонна прошла мимо. Но Серёжка, стоявший на обочине, видел даже цвет глаз сидящих наверху рослых уверенных солдат в серо-зелёно-коричневой форме, громоздкой, жутковатой броне, видел темные блики, на их оружии, таком же чужом, какими чужими были на светлой, солнечной лесной дороге врезавшиеся в теплый летний русский полдень и эти машины, и эти смеющиеся люди… Во всём увиденном была неправильность, страшная и наглая — в их молотящих жвачку челюстях (Серёжка и сам любил её пожевать), в задранных на каски большие очках, в том туристском выражении, с которым они посматривали по сторонам. Даже не хозяйском, а именно — туристском. Они пришли сюда не отобрать у русских землю, а испакостить её, посмеяться над ней — и покатить дальше на своих угловатых высоких машинах.

И кто-то из них кинул Серёжке — к тем самым ногам, возле которых за три дня до этого лежала человеческая голова — шоколадку со знакомой надписью «Марс».

И это было ужасно, хотя Серёжка не взялся бы объяснить — почему. Тогда он просто сжал кулаки и долго смотрел вслед последней машине — без мыслей и без слов.

В тот вечер они заночевали возле дороги, как и раньше. Серёжка проснулся заполночь, потому что кругом кричали и метались люди, светили прожектора, раздавались выстрелы… Мама затащила их с Катькой поглубже в густые кусты. Кого-то схватили прямо рядом с кустами, опять стреляли. Кричали дети, ревели моторы на шоссе, и всё было, как в страшном сне.

Потом кто-то, ругаясь на полупонятном языке, стал раздвигать кусты, где прятались Ларионовы. Серёжка ощутил, как сжалась и обмерла мама — и понял, именно в этот момент понял, что она сейчас не защита ни ему, ни Катьке. А… кто защита? Папка?

И тогда Серёжка шепнул маме: «Сидите тихо, понятно?!» — как будто она была младше его. А сам метнулся в сторону — так, чтобы побольше шуметь.

Мальчишку схватили сразу. Бросили наземь, и он увидел возле своего лица — не дальше руки — чёрный зрачок автомата. «Калашникова», но не такого, какой не раз видел и из какого даже стрелял Серёжка. На стволе играли блики какого-то близкого пожара. Рослый человек с закопченным лицом что-то полупонятно спросил. Подошли ещё несколько — смеющиеся, с клетчатыми значками на рукавах. И один аккуратно нанизывал на тонкую леску… человеческие уши.

Кто-то спросил Серёжку:

— Кто ти ест?

Ему было страшно. Ему было очень страшно. Но, поднявшись на ноги, мальчишка ответил:

— Сергей, — почти спокойным голосом. Краем глаза он видел, что в кусты больше никто не суётся — и это было главное… — Ларионов. Сергей.

— Ти ест мертвяк, — засмеялся тот, с ушами. А тот, что сбил мальчишку наземь, приставил к голове Серёжки свой автомат и крикнул:

— Айде, моля код жиче!

— Проси жит, — сказал тот, со страшным ожерельем. — Просит что хочеш жит.

— Реко се — моля! — озлобленно рыкнул целящийся в Серёжку. И мальчишка увидел, что палец его играет на курке, как заведённый. — Моля, сука правосьлавска!

— Нет, — сказал Серёжа.

Он сам не знал, почему так сказал. И хотел только одного — ну лишь бы мама… и Катька… И ещё знал, что папка — папка его поймёт.

— Моля!!! — взревел целившийся в него. Ударом приклада в спину сбил охнувшего мальчишку наземь, наступил ногой на грудь и приставил ствол ко лбу. — Моля, а?!

— Стоймо! — повелительно окликнул кто-то. Автомат отодвинулся, но его хозяин ещё дёрнул стволом и выкрикнул, пугая мальчишку:

— Пуц!

И засмеялся. Они все засмеялись. А подошедший офицер — у него были звёздочки на погонах — спросил:

— Ти ест кто, мали? Где ест мамо?

— Не знаю, — тихо сказал Серёжка, вставая. Спина болела, кожа на лбу была рассечена стволом, по лицу текла кровь. Офицер поморщился:

— Кто ест ойце?

И тогда Серёжка сказал — по-прежнему тихо, но упрямо:

— Мой отец — русский офицер.

Может быть — и даже наверняка — он зря это сказал (хотя именно эти слова и спасли ему жизнь). Но ему хотелось, чтобы эти существа, похожие на людей и даже говорившие на полузнакомом языке, поняли — на свете есть русские офицеры. И самому ему, Серёжке, нужно было укрепиться в этой мысли, потому что она значила одно — ещё не всё пропало…

— Моя мама тоже погибла во время бомбёжки, — сказал Юрка. Он уже много лет не называл мать «мамой», а тут — назвал, и прозвучало это совершенно естественно. — Мама и Никитка… мой братишка. Сводный, но как настоящий. Ему столько же было, сколько тебе… Они выбирались из Кирсанова, это город такой в Тамбовской области. Я был в спортлагере… я боксом занимался, ну и поехал…

— Я тоже! — обрадовался Серёжка, но осекся и вздохнул: — Извини… Я слушаю.

— Да… В общем, когда всё это началось, руководители нас бросили. Удрали.

— Вот сволочи! — почти выкрикнул Серёжка.

— Ну… — Юрка хотел сказать, что они думали о своих семьях, но потом искренне согласился: — Да. Сволочи. Ну, мы добирались, кто как мог. Я сейчас думаю — наверное, надо было вместе держаться. А тогда просто разбежались. Ну вот. И я прямо около дороги нашёл их могилу. Крест, табличка из фанерки, и на ней приписано ниже: «Юрка, если найдёшь это, добирайся в Воронеж, я там!» Это мой отчим написал… понимал, что я так и так буду по этой дороге возвращаться… Он хороший мужик. Ну, я поревел, конечно… — Серёжка сочувственно сопел в темноте, и от этого сопения признаваться было не стыдно. — И пошёл. Но не дошёл, встретил партизан Батяни. Он был раньше офицером, а тут собрал отряд, и мы в воронежских лесах партизанили. Только недолго, — со вздохом признался Юрка. — Нас выследили беспилотниками, потом накрыли десантами, вертушками… выгнали на открытое место, как начали долбать… — Юрка передёрнулся от снова накатившего ужаса. — Только пятеро и уцелели. Батяню ранило, мы его на одном там кордоне спрятали. А сами пошли обратно в лес. Тогда я и попался — за едой ходил, в деревню. Хорошо ещё, решили, что я просто бродяжка…

— Тебе хорошо, — вдруг сказал Серёжка. Юрка недоумённо приподнялся на локте, пытаясь разглядеть в темноте, не шутит ли мальчишка. но увидел только блеск глаз и услышал, как Серёжка повторил: — Тебе хорошо. Ты воевал. А я только прятался.

— Я бы, наверное, не смог, как ты, — возразил Юрка. — Думаешь, воевать — это самое сложное? Я был в фильтрационном лагере… оттуда, наверное, можно было бы сбежать, там такая неразбериха была… А я обмер. Сидел и ничего не делал… — и неожиданно для самого себя спросил у младшего — так, словно тот был командиром: — И что ты собираешься делать теперь?

— Бежать, — твёрдо ответил Серёжка. Так ответил, что у Юрки не осталось сомнений в том, что младший мальчишка говорит искренне. — Бежать и воевать.

— Воевать? — в голосе Юрки прозвучала ирония (он сам этого не хотел, но прозвучала, уж больно смешно и претенциозно это было — такое заявление в устах одиннадцатилетнего пацана.)

— Воевать! — Серёжка вспыхнул, это было слышно по голосу. Потом он помолчал и неожиданно рассудительно и жутко сказал: — Понимаешь, Юр… это очень страшно — воевать, я видел… но, если мы их не прогоним, то они не дадут нам жить. Просто не дадут, нас не будет. Совсем. А я так не хочу и не могу так жить. Я лучше умру, но…

Ясно было, что у мальчишки нет слов, чтобы высказать то, что он думает. Но у Юрки они были, и он тихо сказал:

— Но сражаясь. Да?

— Да, — выдохнул Серёжка. — Я решил. Мне бы выбраться и пробраться в Воронеж. Я слышал… — шёпот Серёжки защекотал ухо Юрке, — они говорили… Воронеж держится. Там наш генерал Ромашов их не пускает.

— Ты… правду говоришь? — сдавленно спросил Юрка. В нём вдруг вспыхнула надежда.

До этого он сам не очень понимал, почему думает о побеге, что собирается делать, если сбежит-таки. Ему казалось, что вместе с отрядом Батяни кончилось вообще всё организованное сопротивление. И вдруг оказалось… — Правду? — почти умоляюще спросил Юрка снова.

— Они так говорили, — прошептал Серёжка. — Ругались — одуреть, как ругались… Юрка, а знаешь? — в голосе Серёжки проскользнуло ликование. — Они боятся. Правда боятся. Боятся, что их пошлют в Воронеж. И говорят, что и другие места есть… и партизан много… А если они сами боятся, то почему их должен бояться я?

В этом заявлении была довольно глупая, но искренняя логика. Если бы Юрка был старше — он бы, наверное, посмеялся… но ему и самому было всего шестнадцать лет. Поэтому он сказал:

— Есть ещё двое ребят… младше меня, но старше тебя… Завтра я тебя с ними познакомлю. И будем думать. Правда, — признался Юрка, — я не знаю, что тут можно придумать. И как. Уже всю голову себе сломал.

— Придумаем, — непоколебимо-уверенно ответил Серёжка. — Не можем не придумать.

Он всё-таки успел уснуть и вздрогнул, когда старшие мальчишки растолкали его. Всё было обговорено заранее. Юрка, Славка и Вовка начали тихо снимать с нар лежаки большие — закреплённые в пазах листы пластика. Серёжка подошёл к двери и притих около неё, прислушиваясь. Делалось это очень тихо — никто в бараке больше не проснулся или, проснувшись, сделал вид, что это его не касается. Когда подошедший Вовка кивнул Серёжке, тот нажал кнопку рядом с косяком и, когда загорелась зелёная кнопка, прохныкал:

— Дяденька охранник… мне в туалет… очень… мне по-большому…

В ответ раздалась приглушённая матерная брань разбужденного хорвата. Но Серёжка продолжал ныть и скулить, даже подпрыгивая на одном месте для убедительности, как будто его могли видеть снаружи — и в конце концов в двери щёлкнул фиксатор замка. Скорее всего, охранник собирался просто вздуть надоедливого мальчишку, а не водить его по сортирам, да потом пару раз сунуть головой в ящик биотуалета в дальнем углу барака — как уже делали пару раз со слишком стеснительными. Но привести в исполнение это желание ему не удалось.

Стоило ему войти, как Юрка рубанул его в горло — в кадык — ребром пластикового листа. Хорват коротко хрипнул и повалился на руки Славки и Вовки.

— Блин, он без оружия, — прошептал Славка. — Шокер один.

— Чёрт с ним, — ответил Юрка. — Скорее давайте, бежим, ну!

Они вышли наружу. Осторожно, крадучись. И почти тут же в бараке кто-то завопил — срывая голос, с визгом:

— Убегают! Охрана, убегают же!!!

Серёжка с отнюдь недетским ругательством метнулся обратно, но Вовка пинком (руки были заняты) направил его в сторону соседнего барака, прошипев:

— Бежим, всё равно теперь, ну?!

Взревела сирена. Мальчишки мчались со всех ног, волоча настилы. Лучи прожекторов заметались по периметру лагеря, но всё получилось так, как и рассчитывал Вовка — стена барака прикрывала беглецов, им надо было сделать ещё один рывок, только один.

Откуда черти вынесли солдата — Юрка так и не понял, ни тогда, ни позднее. Вовка врезался в него со всей дури, охранник, выпустив автомат, полетел наземь, и Серёжка на бегу механически подхватил оружие за ремень. Но почти тут же раздались крики, звуки борьбы — оглянувшись, мальчишки увидели, что Вовка барахтается на земле. Солдат схватил его и пытался скрутить. Вовка тщетно вырывался из рук здоровенного, хотя и ошалелого мужика, пинался, кусался и орал:

— Бегите, бегите, не стойте, бегите же!!!

— Беги! — Юрка подтолкнул в спину замешкавшегося и вскинувшего автомат Серёжку. — Беги, не поможем, только сами пропадём, беги!

Славка уже был около контрольной полосы и с размаху грохнул на неё настил. Вот это и было самое «узкое» место всего плана. Три настила — шесть метров — одна перекладка. Но один настил валялся там, где всё ещё дрались Вовка и солдат. Сейчас Юрка готов был наорать на Серёжку за то, что тот не подобрал настил, а не автомат… впрочем, Серёжка вряд ли утащил бы неудобный большущий лист. Да и поздно было что-то выяснять, менять — надо было теперь идти до конца, действовать — и надеяться на лучшее.

Луч прожектора нашарил их, когда все трое стояли на одном настиле в каких-то четырёх метрах от конца полосы. На миг мальчишек словно приварило к месту этим иссушающе-могучим, мертвящим светом, но уже через пару секунд Славка шваркнул перед собой нары, перешёл на них… как вдруг что-то хлюпающе засвистело вокруг, с шипением взрыло землю. Юрка понял, что это — понял сразу и с трудом подавил инстинктивное желание броситься наземь. А Славка охнул, перекосился вбок всем телом, сделал два неуверенных шага вперёд и, оттолкнув руку отчаянно вскрикнувшего Серёжки, попытавшегося подхватить падающего Славку, плашмя рухнул на колючую проволоку и осколки стекла.

— Бегите… по… мне… — услышал Юрка. Славка дёрнулся и простонал, видя, что ребята медлят: — Скорее… придурки… пропадё… те…

Он дёрнулся ещё раз и замер.

Всю жизнь потом Юрка думал, надеялся неистово, что Славка уже всё-таки был мёртв, когда они с Серёжкой пробежали по его телу, чтобы последним прыжком достичь безопасной земли — и кустов за ней.

Что уйти не удастся, Юрка понял, когда они лежали в кустах вдоль дороги — тяжело дыша и слушая, как в ста метрах от них разгружаются с грузовиков солдаты. Бежать мальчишки не могли — ноги не держали, они бежали до рассвета, покалечили ноги, разодрали в кровь лица и руки и теперь должны были хотя бы пару минут передохнуть. А потом бежать будет уже поздно.

Серёжка лежал на спине, глотая воздух широко открытым ртом, грудь ходила ходуном. Юрка, распластавшись на животе и держа наготове «Калашников», думал.

И, когда обдумал всё, то заговорил.

— А сейчас мы сделаем вот что, — Юрка перевернулся на бок и внимательно посмотрел на Серёжку. Младший мальчишка часто дышал, прислушивался к шуму и говору на шоссе, но в глаза его не было страха, и Юрка мысленно ругнулся… и сжался. Никитка вёл бы себя так же, хоть внешне они совершенно не были похожи. — Сейчас мы сделаем вот что, — повторил он, чтобы самому собраться с духом, решиться, сделать шаг, после которого повернуть уже будет нельзя. — Сейчас ты пойдёшь в лес. Я тебя прикрою.

Глаза Серёжки стали непонимающими, а потом… потом — ух, каким серым искристым гневом из них ударило!

— Ты… ты что?! — тонким от этого гнева голосом сказал он. — Бросить тебя?! Ты…

— Помолчи и послушай, — оборвал его Юрка. — Я тебя не убегать посылаю…

— Так всегда говорят! — почти выкрикнул мальчишка, отодвигаясь, как будто Юрка мог каким-то невероятным способом сейчас закинуть его, Серёжку, за километры от этого места. — Ты просто думаешь, что я маленький, ты меня спасти хочешь, а ты меня спросил?! Я не хочу так спасаться! Не хочу тебя бросать, не хочу быть предателем, не хочу!

— Я сказал — молчи, — Юрка дотянулся, тряхнул его за плечо. — Ты сейчас уйдёшь. Не убежишь, а уйдёшь. Да, я хочу тебя спасти. Да, потому что ты младше. Но я отсылаю тебя, не чтобы ты прятался, а чтобы ты сражался. Это раз. Ты должен дойти до города и до моего отчима. Просто потому, что я тебя об этом прошу. Это два. А три… — Юрка помедлил. — Три… Ты сейчас можешь сказать, что я вру. Но я сразу понял это, просто не говорил, боялся, что ты от меня сбежишь и пропадёшь один…

— О чём не говорил? — непримиримо, но любопытно спросил Серёжка.

— Наш командир… я тебе рассказывал… В общем, Сергей. Это был твой отец. Майор Ларионов. Он жив. Он сейчас на Весёлом кордоне, как я рассказывал. Ты когда свсою фамилию сказал — я подумал: похоже, ты его сын. А потом ты ещё про него рассказывал — один в один его рассказы.

Юрка сказал это — точнее, выпалил одним духом — и понял: всё. Серёжка поломался. Глаза мальчишки из непримиримых стали жалобными, губы приоткрылись — и, прежде чем с них сорвалось тихое: «Врёшь…» — после которого всё могло начаться сначала, Юрка закрепил успех:

— У твоего отца тут, ниже левого соска, — Юрка показал на себе, — было наколото: «Любовь до гроба — дураки оба.» Так? — Серёжка кивнул:

— Я тебе… я тебе про это не рассказывал… — прошептал он. — Папка жив?! Правда жив?! Он правда у вас командовал?! Это ты его… его вытащил?!

— Тяжело ранен, но жив, — сказал Юрка и прислушался (надо скорее, скорее…) — И я тебя отсылаю ещё и поэтому. Ведь твои мама и сестра живы. А твой отец считает, что вы все погибли. А мама с сестрой думают, что ты погиб, что отец погиб… Понимаешь, ты один знаешь, что все живы. Ты один, — Юрка говорил страстно и быстро, — ты один можешь помочь своим… своей семье… ну, вместе собраться, что ли. Ты один, Серёга, один! Ну посмотри, сколько смерти, сколько кругом смерти! Ну пусть вы-то будете счастливы хотя бы чуть-чуть, хотя бы потому, что вы — живы, все живы! Ведь это главное, это главное, а не всё остальное! Уходи! — Юрка вдруг заплакал и кинул в Серёжку горстью хвои. — Уходи, беги, ну?! Мне страшно, я могу передумать! Найди потом отчима, скажи ему… скажи… да уходи же, у меня сердце лопнет!!! — закричал Юрка так страшно, что Серёжка, как будто поднятый и правда невидимой силой, вскочил и бросился в чащу…

Несколько окриков послышались совсем рядом. Но это было уже не важно.

Юрка Климов улёгся удобней, кинул ноги в распор, пошевелил ступнями. И прижал к плечу приклад хорватского «калаша».

…Мальчишка пятнадцати, от силы — шестнадцати лет лежал на спине рядом со своим оружием — трофейным «Калашниковым». Грудь и живот парнишки были пробиты в полудюжине мест попаданиями, потрёпанная одежда промокла от крови и почернела, босые ноги — разбиты в кровь. Русский ещё дышал — прерывисто и часто. Командовавший румынскими поисковиками лейтенант «зелёных беретов» невольно вздрогнул: тонкое, красивое лицо мальчишки даже в предсмертной бессознательности сохраняло упрямое, азартное и вдохновенное выражение, и серые глаза смотрели не бессмысленно, а живо, пристально и недобро.

— Сумасшедшая страна… — запаленным голосом сказал лейтенант «зелёных беретов», разглядывая лежащего парня. — Что за сумасшедшая страна… Президент подписывает капитуляцию, министры выносят хлеб-соль по их кретинскому обычаю… а эти продолжают драться. Сумасшедшая страна! — уже почти выкрикнул он с прорвавшейся растерянной злостью.

Стоявшие рядом румыны молчали. Но, когда лейтенант достал «Беретту» и ловко прицелился в мокрый от пота лоб под светлыми прядями налипших волос, один из них — рыжеусый невысокий плутоньер — вдруг положил свою корявую руку на запястье американца.

Офицер изумлённо дёрнулся — и ощутил неожиданно тяжёлую, мужицкую силу пальцев плутоньера. Американец вспыхнул. Он мог одним ударом выбить дух из этого идиота, но… но на лицах остальных румын было написано что-то непонятное, и американец раздражённо поинтересовался, переходя на румынский:

— Что случилось?! Он ещё жив.

— Вот именно, — спокойно сказал румын. — Не надо в него стрелять, лейтенант. Мы понесём его к машинам и доставим в наш госпиталь.

— Что?! — лейтенант не поверил своим ушам. — Его?! Отпусти, ублюдок!

— Не надо, — сказал румын, и пистолет выпал на хвою из мигом онемевших пальцев «зелёного берета», а сам он согнулся на сторону. — А то ведь шлёпнем вас, а потом скажем, что геройски погибли в бою.

— Он же убил троих ваших! — выкрикнул американец. Распрямился, растирая запястье и не решаясь нагнуться за пистолетом — плутоньер отпустил руку и сказал вдруг с отчётливым презрением:

— Он свою родину защищал. Если ты это понять можешь, гость залётный… Виктор, Йонел! — окликнул он двоих с готовностью подошедших солдат. — Носилки делайте, русского понесём.

— Может, ну его? — неуверенно подал голос кто-то из солдат. На него обернулись хмуро остальные.

— Все мы люди, — сурово сказал плутоньер. — Все в бога веруем. Хватит кровь после боя лить. И так уж… — он не договорил и стал смотреть, как вниз по стволу сосны спускается любопытная белка.

— Вот так все и вышло, — Сережка вздохнул. — Юрку я и не видел больше… наверное, он погиб. Добрался я до Воронежа, а отчим Юрки уже мёртвый. Я хотел у казаков остаться, а они говорят — маленький… хотели к пионерам сдать, а там мне говорят — такой, как ты, воевать не должен. А что я должен?! — в голосе Серёжки прозвучала обида. — Крупу переводить?! Я и сбежал. Пошел на тот кордон, на Весёлый. А от него одно пепелище…

— Ты думаешь, — Боже осторожно пошевелился, — что тот парень, Юрка, обманул тебя?

— Нет! — Серёжка дёрнулся возмущённо, чуть не опрокинул с ящика кружку с чаем. — Нет, он не такой… был. Просто что-то случилось, — печально и уже тихо сказал Серёжка. — Я думал маму с Катькой искать. Дошёл до Грибановки… ну, где сторожка… а там тоже всё сожжено, местные говорят — да, была жена офицера с девочкой, но лесник и свою семью, и мою маму с Катькой увёл в лес. Куда — не знают… Ну, я и вернулся в Воронеж.

— И стал воевать, — сказал Боже. Серёжка вздохнул, пожал плечами. Отпил чай.

— Ну и стал…

— Ты не думай, я не смеюсь, — негромко сказал Боже. — У меня тоже мама погибла. И сестрички. У нас тоже война. Мы с отцом были в горах. Налетели американцы и сожгли наше село напалмом.

— И… — Серёжка не договорил. Боже зажмурился:

— Всех… У нас маленькая земля, — черногорец открыл сухие глаза. — Наше ополчение разбили, и мы с отцом бежали к вам. А тут и у вас началось… Мы пошли воевать. Отец тоже был снайпером. Только десять дней назад его убил тот… ну, тот, которого застрелил я. И я теперь один. Даже наши, наверное, думают, что я погиб.

Кажется, Серёжка хотел что-то спросить. Но в углу раздалось какое-то неясное поскрёбывание, мальчишка быстро встал, достал из кобуры небольшой обтекаемый «глок» и, пройдя в угол (тени почти скрыли его), прошептал:

— Кто?

— Смерть телепузикам, — раздался как из-под земли тонкий голос. Серёжка присел, что-то отодвинул. Боже всматривался, но мог различить только его спину с торчащими под майкой лопатками, да какую-то неясную тень в небольшом отверстии у самого пола. Слышался ускользающий шёпот: «Нет… да… пять… а они… я не боюсь… иди…» Тень пропала; Серёжка встал, что-то задвинул и вернулся обратно. Хотел сесть у огня, но передумал, сел рядом с Боже.

— Так ты не один, что ли? — напрямую спросил черногорец. Серёжка вздохнул, опять пожал плечами, зверски почесал коленку. Снова дёрнул плечами:

— Ну… вроде того. Это так. Ребята из нашей школы, из секции… кто остался… вообще ну… Боже, — вдруг выпалил он, — ты умеешь делать самодельные мины? Ну, из всякой там разной штуки — ручки, часы?

— У тебя блокнот есть? — без раздумий спросил черногорец.

Лейтенант Берковитц узнал лежащего в постели человека сразу. У лейтенанта была хорошая память на лица, и уж тем более нелепо было бы не знать в лицо того, кого идёшь «брать». «Медаль Конгресса, — с вожделением подумал офицер, удовлетворённо разглядывая ещё нестарое, хотя и измученное лицо бессильно откинувшегося на подушку партизанского командира. — Можно будет сказать, что он сопротивлялся… хорошо бы найти в доме оружие…» Он пожалел, что не прихватил пару трофейных стволов. Взять вооруженного врага — это вовсе не то, что раненого и ослабевшего.

— Это он, сэр? — быстро спросил капрал Галиенди.

— Не сомневайтесь, он, он! — радостно подтвердил информатор. — Бабка его тут прятала, карга старая!

— Мы оценим ваши усилия, — процедил Берковитц, даже не повернув головы в сторону предателя, и тот замолк. Лейтенант же с интересом продолжал разглядывать узкое, правильных очертаний лицо, решительный подбородок… Глаза Батяни — серые, а Берковитц почему-то думал, что они будут чёрными — смотрели с усталым, равнодушным презрением, и американец понял с восторгом, что затравленный зверь больше не может бороться. Светло-русые волосы русского на висках были седыми почти полностью, седина пробивалась в довольно длинной чёлке. «Ему тридцать три года, — подумал лейтенант, — как Иисусу. Смешное совпадение!» Берковитц кашлянул и, значительно посмотрев на Галиенди, заговорил по-русски:

— Вы достаточчно понимаече мена?

— Не ломайте язык, я понимаю английский, — голос лежащего партизанского командира был хрипловатый, простуженный.

— Это хорошо, — переходя на родной язык, Берковитц позволил себе высокомерно улыбнуться: конечно же, русский должен его понимать! Это ведь язык мировой, а не их жалкое смешное лопотанье… — Я — лейтенант армии США Джесс Берковитц, арестовываю вас, как главаря террористической банды, согласно резолюции ООН и распоряжению командования международных сил… Позже вам будут предъявлены официальные обвинения в совершённых вами преступлениях. Протяните руку… Сержант, наручники, — повернулся к Галиенди Берковитиц.

Обернуться назад он уже не успел. Горлу вдруг стало нестерпимо, чудовищно больно — а через миг эта боль отхлынула, унося с собой сознание и жизнь двадцатитрёхлетнего лейтенанта оккупационной армии.

Сержант Галиенди пережил своего командира на три или четыре секунды. Возможно, он даже успел бы схватиться за М16, если бы, выполняя приказ командира, не полез за наручниками, локтем отпихнув оружие за спину. Его отвлекло от этого странное бульканье, и он, всё еще расстёгивая сумочку на поясе, поднял глаза.

В этот момент Берковитц тяжело рухнул на пол — уже мертвый, и лужа крови, бьющей из рассечённой брошенным ножом сонной артерии, растекалась по скоблёным некрашеным доскам пола. Длинная «полёвка», перекованная из куска рессоры, вошла точно за ворот жилета из келавровой брони со вкладышами из керамики, способного остановить пулю, пущенную почти в упор.

— А? — нелепо и растерянно спросил Галиенди, берясь за автомат и не находя его.

Партизан сидел в постели — худощавый, в спортивных трусах, меченый несколькими шрамами, с какой-то татуировкой, видной на забинтованной груди. В левой руке у него был массивный потёртый пистолет. В правой — отведенной за плечо — второй нож, финка.

— Не надо, — попросил Галиенди. И за миг до того, как финка вошла ему в левый глаз, мерзко опорожнил кишечник в штаны.

…Батяня поднялся. Бывший предсельправления Говядов, прижавшись к печке с приоткрытым ртом, смотрел на него белыми пустыми глазами, нижняя челюсть тряслась. Кровь лейтенанта подтекла к его валенкам с калошами. Он несколько раз шлёпнул губами, когда Батяня подошёл к нему и тихо спросил:

— Родную землю, сволочь, продал? Бабок срубить захотел?.. Зови сюда остальных. Сколько их там?

— Трррррррррое, — выдал очередь Говядов.

Батяня сунул ему под нос пистолет:

— Зови. На крыльцо выйди и зови. Двери не закрывай. И помни — я не промажу. Уж по тебе-то не промажу. Пошел, — он толкнул заспотыкавшегося предателя к дверям в сени и упруго взвел курок

— Эй, идите! — на ломаном английском, но вполне натурально завопил Говядов. — Господин лейтенант требует, тут нести надо! — он оглянулся, и, повинуясь молчаливому жесту Батяни, вошёл обратно в сени, а оттуда — в горницу. Застыл у печи.

На крыльце застучали шаги.