Будьте бдительны! Сборник рассказов

СНЕГА

К трём утра температура упала до минус тридцати пяти. Одичало светила над заснеженными полями полная луна, белёсая от мороза, в радужном круге. Перемигивались звёзды. Сиял снег — как россыпи бриллиантов.

Всхлипывающий человек брёл через поле по бёдра в снегу. Вспахивал целину, как уставший плуг, оставляя за собой глубокую чёрную борозду. Останавливался через каждые несколько мучительных шагов, тяжело, со свистом дышал — и тогда мокрые волосы, выбившиеся из-под отороченного мехом капюшона белой парки тут же схватывал лёд. Человек хрипел и брёл дальше, по временам падая. Упав, он долго и медленно возился в снегу, вставал. Снег сыпался с него, сухо и враждебно шурша.

Четыре часа назад он ехал в колонне, в тёплом салоне «Кугара». А потом… потом… что было потом — он не очень помнил. Взрывы. Крики. Выстрелы. Мелькание теней, вспыхнувший огонь… Он успел вывалиться из машины за несколько секунд до того, как молодой оскаленный парень — с непокрытой головой — с обочины всадил в «Кугар» гранату и захохотал.

Человек был солдатом. Но в тот момент испытал такой страх, что бросил винтовку и побежал в поле. Его не заметили. А он бежал, падал, полз, вскакивал, опять бежал — а сзади грохотало, ревело и выло, взрывалось, горело…

Но он уже давно не слышал отзвуков боя на дороге. Вот уже три часа кругом был только снег, только мороз, только смеющаяся над ним — как тот парень на дороге — луна в призрачном небе.

Мороз… Он — родившийся и выросший во флоридском Орландо — никогда не мог представить себе, что может быть такой мороз. Что может быть такая страшная луна. Что может быть такое ужасное белое поле. Что всё это вообще может случиться с ним!!!

— Будьте вы прокляты… будьте прокляты… — шептал он, размазывая рукавицей слёзы (рукавица давно залубенела от льда, щёки и нос у него были отморожены, но он этого не замечал). Он и сам не знал, кого проклинал. Не русских, нет…

Священник говорил, что в аду вечный огонь. Но он теперь знал — знал точно! — что в аду есть только снежная равнина со смеющейся луной над ней.

Он снова упал и пополз. Пополз, утопая в снегу. Потом заставил себя встать на колени и двигался так, пока не услышал…

Под лыжами пел снег! Люди! Он обернулся и не испытал ничего, кроме радости, увидев, как по полю к нему стремительно приближаются — словно летя над снегом — два человека. Он попытался встать с колен, но не смог и просто замахал руками, сорванно крича. Это могли быть только русские. Но пусть. Пусть они — лишь бы не это кошмарное поле…

Легко бежавшие на охотничьих лыжах люди — в белых накидках, горбящихся на рюкзаках, в ушанках, с висящими поперёк груди «калашами» — остановились около плачущего солдата, стоящего в снегу на коленях.

— О, ещё один, — сказал молодой парнишка, улыбаясь. — Далеко уполз… — и перекинул в руки, ловко сбросив с них повисшие на петлях рукавицы, автомат. Его спутник — уже пожилой, усатый — наклонил ствол вниз и сказал:

— Да чёрт с ним. Пусть и дальше ползёт.

— Пусть, — легко согласился молодой. И, бросая автомат на ремень, махнул американцу рукой: — Э, слышишь? Гоу. Гоу, гоу. Иди, куда хочешь.

Солдат что-то забормотал, протягивая к русским руки, но они уже уносились прочь на лыжах — быстрым скользящим шагом. Он попытался встать — и не смог. Хотел крикнуть — и не смог тоже…

…Он остался стоять в снегу на коленях, глядя, как сияет бесконечное поле и смеётся луна, которой подмигивают звёзды.

Отряд двигался на Боровое.

Впереди на рысях шла конная полусотня разведки. Бесшумными тенями скользили слева и справа от дороги группы лыжников — на буксире за снегоходами, и машины вминали в снег уже успевшие промёрзнуть тела оккупантов из разгромленного вечером рамоньского гарнизона, пытавшихся укрыться в лесу. Дальше шли по дороге машины — УАЗы с установленными на них «Утёсами», АГС и безоткатками, «ГАЗели» с миномётами и самодельными установками ПЗРК и ПТРК в кузовах, 66-е со спаренными 23-миллиметровками и счетверёнными 14,5-мм КПВТ. Снайперские пары, расчёты гранатомётов и «Шмелей», егеря сидели в теплых кунгах. Замыкала отряд ещё одна конная полусотня.

Отряд Батяни — бригада «Вихрь» — насчитывал по последним данным 2237 человек. И над его штабным «Гусаром» вызывающе, как на параде, развевалось чёрно-жёлто-белое знамя с алой надписью наискось:

Батяня — в прошлом майор Евгений Ларионов — задумчиво смотрел в окно. Где-то в этих местах полгода назад погибла его семья. Всем он говорил — пропала без вести. Но сам понимал — погибла… И старался думать только о том, что видит и чем живёт сейчас. В эту минуту.

Не появятся над колонной чёрные кресты штурмовиков. Не нагрянут киношно-лихие спецназовцы. Не преградит дорогу чужая бронетехника. Кончилось их время! Холодно, суки, холодно вам — и густеет смазка, и глохнут моторы, и рассыпаются гусеницы, и осекается оружие в замёрзших руках, и Седой Бог снова сражается за Россию. А мы — мы выживем. Не замёрзнем. Протянем. Мы — русские. В России живём. Не пропадём, только сейчас — вперёд!

Отряд Батяни шёл на Боровое, чтобы пробить блокаду Воронежа, установить прочную связь с гарнизоном и начать активные наступательные действия под командой генерал-лейтенанта Ромашова.

В помещении было холодно — не выше +10…12 градусов по Цельсию. Но сидящим за столом офицерам и это казалось благом — в их собственных штабах температура держалась куда ниже. Временами кто-то сдержанно кашлял или шевелился, но в целом стояла тишина — такая, что голос четырёхзвёздного генерала Пола Эмери, командующего миссией НАТО-ООН в Воронеже, звучал невероятно ясно и чётко, хотя американец говорил негромко:

— Таким образом, мы поставлены перед фактом. Русские войска и части наёмников вышли на востоке, — огонёк лазерной указки метнулся к карте, с лёгким шорохом туда же повернулись головы, — на правобережье Волги. На севере — подходят к Нижнему Новгороду. На юге — к Саратову. Украинско-белорусская армия взяла Люблин. Наши польские части сражаться отказываются и требуют вернуть их домой. Украинцы перебегают к русским массово. Почти все части ООН сражаются только под прицелом наших пулемётов. Не далее как вчера морские пехотинцы вынуждены были расстрелять из скорострельных пушек почти две сотни египетских солдат, намеревавшихся силой захватить транспортные самолёты…

— Сэр, это бесполезно, — сказал угрюмо бригадир ВВС. — Ни для кого не секрет, что воздушного моста не существует. Аэродром у русских, и они на него принимают, что хотят. А мы дай бог сажаем один самолёт в два-три дня. Остальные падают над лесами, в которых полно партизан с ракетами…

— Это не партизаны, — поднял голову румынский полковник. — Нам пора взглянуть правде в глаза. В блокаде не русские, в блокаде мы. В лесах вокруг нас настоящая армия — не менее восьми тысяч человек. В городе — больше двенадцати тысяч защитников. У нас людей примерно столько же, но и топлива, и боеприпасов, и снаряжения, и продуктов у них сейчас больше. И их самих больше с каждым днём. А нас меньше и меньше… Как вы думаете, господа, — румын вдруг порывисто встал, — пощадят ли нас русские, если…

— Полковник Станеску! — повысил голос Эмери.

Но румын — его лицо вдруг исказилось — крикнул в ответ:

— Не кричите на меня, господин генерал! Лучше скажите, как дела на вашей исторической родине?! Говорят, что бои между гражданскими гвардейцами и чёрными братьями идут в двадцати пяти штатах из пятидесяти, а двадцать штатов вы не контролируете вообще?! Я знаю, что вы собираетесь делать! — от ярости и волнения речь румына стала неразборчивой, он сбивался на родной язык и бурно жестикулировал. — Вам готовят эвакуацию, потому что солдаты нужны в Америке! А нас вы бросите здесь — чтобы мы прикрыли ваше бегство и были растерзаны русскими! Но я не хочу этого! Идите к дьяволу! Мы, румыны, не торговали детьми, женщинами и органами, не вывозили золото и документацию! И мы не хотим сдохнуть!

— Вы забываетесь! — багровея, закричал американец. Офицеры повскакали, помещение наполнилось разноголосым злым шумом.

Станеску кричал, размахивая какими-то листками:

— Вот! Их пионеры подбрасывают это на все позиции! На все, на все, только многие это скрывают! И скрывают, что солдаты это читают! — он ударил ладонью по листкам и выкрикнул: «Мы победили и можем позволить себе быть гуманными. Любой боец оккупационных войск, вышедший к нам без оружия и с куском белой материи в поднятой вверх правой руке, будет взят в плен с соблюдением всех международных норм и выслан на родину, как только окончатся боевые действия!» Они это пишут и они это выполняют! У меня сейчас тысяча восемьсот сорок семь человек под командой! Дезертируют по пять-шесть в день! И часовые не стреляют им вслед, а иногда сами уходят с беглецами! Кончится тем, что и я…

Охнув, полковник Станеску повалился на пол — между раздавшихся в стороны офицеров. Эмери с яростным лицом опускал руку с «Береттой»; в зал ворвались морские пехотинцы — с примкнутыми ко взятым наперевес винтовкам штыками.

— И так с каждым! — прохрипел четырёхзвёздный генерал. — Слышите?! С каждым!

В безветренном и безоблачном небе нехотя вставало холодное солнце. Снег на развалинах алел, и только неподалёку, где торчали угловатой горой обломки упавшего ночью F-16, он чернел гарью.

С отвращением окинув взглядом всё вокруг, генерал Эмери сделал шаг к своему «Хаммеру».

Последний шаг в своей жизни.

Пуля, прилетевшая из развалин, ударила американца между глаз.

Раньше, чем он упал на снег, охрана залегла и открыла ураганный огонь во все стороны. Не меньше минуты не смолкала стрельба — и только когда стихла, стало слышно, как в снегу шипят гильзы и тяжело дышат люди.

Капитан, начальник охраны, приподнявшись на локтях, огляделся. Облизнул губы. Посмотрел на убитого генерала. Снова на развалины.

И не отдал приказа идти на поиск.

Боже лежал неподвижно. Он видел, как упал Эмери, но его это не волновало сейчас. Он вытер затвор трофейного «Паркера» рукавицей. Потом приложил ко лбу горсть снега — и тот сразу начал таять, хотя сперва обжёг руку.

Руки ещё чувствовали. Руки он берёг.

Боже оглянулся на свои ноги. Медленная кривая улыбка поползла по его губам.

Раненые, потом отмороженные, поражённые гангреной уже под колено, они казались чужими и почти не беспокоили парня. Вот только этот жар… Боже осознавал, что рано или поздно он потеряет сознание — с ним это уже случалось несколько раз — только это будет навсегда.

Ну что ж.

Если о чём он и жалел — так это о том, что не смог отбить тогда — во время бешеной облавы, когда НАТОвцы убивали уже всех подряд, кого находили — ребят. И ещё — что не знал, уцелел ли Серёжка Ларионов.

С тех пор уже восемь дней он полз по эти развалинам. И стрелял, едва представлялась возможность — стрелял прицельно и беспощадно, наводя ужас на и без того доведённых до отчаянья оккупантов, не осмеливавшихся больше прочёсывать развалины в поисках страшных призраков.

Он видел, как расстреливали взбунтовавшихся египтян. Видел, как отряды наёмников, выйдя из подчинения командования, перебили ООНовских «контролёров», пошли на прорыв — цепочки отчаявшихся людей на бело-чёрных развалинах, очереди русских пулемётов, красное на снегу…

Ещё он понимал, что умирает.

А ещё — что победа близка.

Лёжа в промёрзлой, заснеженной нише, Боже шептал:

Он шептал строки «Небесной литургии» и улыбался.

— Юрко. Юрко.

Юрка Климов поднял голову и сердито спросил плутоньера Флореску:

— Ну чего надо?

Спросил по-румынски — от нечего делать и от тоски он выучил за последние месяцы этот язык — месяцы лежания в румынском госпитале, потом — бессмысленного сидения в полуплену-полугостях на гауптвахте бригады… Несколько раз пытался бежать — но это оказалось в сто раз труднее, чем из лагеря, хотя румыны ни разу не тронули его даже пальцем, когда ловили и запихивали обратно.

Плутоньер сел рядом. Мучительным жестом раздёрнул ворот парки. Выдохнул. Сказал:

— Американцы убили полковника Станеску. Прямо на совещании.

— Ну а чего вы ожидали? — довольно бессердечно спросил Климов. Плутоньер не обратил внимания:

— Офицеры раньше колебались… А сейчас… Я им про тебя сказал, — он прямо взглянул на мальчишку. — Юрко. У меня дома жена и трое ребятишек. Там голод, Юрко. Без меня они пропадут. Или придут болгары и всех перебьют.

— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел? — перейдя на русский, Юрка встал. Плутоньер смотрел на него снизу вверх. — Ты. Хочешь. Чтобы. Я. Тебя. Пожалел? — в голосе парня звучало изумлённое потрясение, недоверие. — Зачем ты пришёл?! — заорал Климов. — Вы убили всю мою семью! Вы чуть не убили меня! Зачем вы меня спасли?!

Последнее он спросил по-румынски.

— Я… — плутоньер опустил голову. — Ты можешь не верить. Я просто пожалел тебя. Тогда.

— Пожалел, — горько сказал Юрка, садясь на нары. — Пожалел. Нужна мне была ваша жалость. Сволочи вы. Откупиться думаете?

— Думай, как хочешь, — покорно сказал плутоньер. — Офицеры сказали, чтобы я тебя отпустил. И просили, чтобы…

— Чтобы я там замолвил за вас словечко, — закончил Юрка.

— Ты можешь просто уйти, — тихо сказал румын. — Никто не выстрелит. Уходи мальчик… и предоставь нас нашей судьбе и праведному воздаянию Господа, которого мы продали за доллары. Дверь открыта. Я сошёл с ума, когда просил тебя… после всего, что…

Он замолчал и сжал голову руками.

Юрка долго смотрел на него. И вдруг чутким инстинктом ещё совсем не взрослого человека, не логикой — душой! — понял — румын не лжёт, не притворяется, не бьёт на жалость, не играет.

— Дядя Стефан, — тихо сказал Юрка, касаясь его плеча. — Дядя Стефан… пошли к вашим офицерам. Будем говорить. Слышишь, вставай. Пошли, — и добавил, поднимаясь: — Хватит уже этого… всего.

— Товарищи офицеры, генерал Ромашов.

Два десятка офицеров РНВ, казаков и десантников поднялись, подтягиваясь. В тесном помещении кабинета командующего обороной сразу стало ещё теснее, чем было до этого — когда они сидели.

Вошедший генерал взмахом руки разрешил всем садиться и сел сам. Положил перед собой на стол кулаки. Какое-то время молчал, потом откинулся на спинку кресла и заговорил, глядя по очереди в лицо каждому:

— Итак. Через два часа ваши подразделения должны быть сосредоточены вдоль Елецкой дороги — около Борового. Воздушное прикрытие будут осуществлять шесть Ми-24 и один Ми-28 — все вертолёты, которые есть в нашем распоряжении… Ни один из трофейных «апачей» поднять не удалось. Но я думаю, что этого вполне достаточно. В данный момент, — Ромашов бросил взгляд на часы, — бригада Батяни сосредотачивается вдоль Усманки, на обоих берегах, в двух километрах от Борового. Подозреваю, что противнику об этом известно — кое-кто из гарнизона Рамони успел добраться до Борового. Но, — генерал встал, — это уже не имеет значения. Ни-ка-ко-го. Сделать они ничего не могут.

Офицеры поднялись молча. Генерал снова обвёл их лица взглядом. И вдруг совершенно по-штатски развёл руками:

— Думаю, что это конец блокады, ребята.

— Ура! — вдруг крикнул кто-то. Лицо генерала стало удивлённым, но… но через несколько секунд кричали уже все — как будто впереди был не бой, а праздник.

С потолка капал холодный конденсат. Стены были покрыты колючим длинным инеем, острым и красивым. На полу тут и там стыли чёрные лужи.

Стоя на коленях возле маленького окошка, Серёжка Ларионов разбитыми губами улыбался наступающему дню.

Снаружи послышалась ругань, удар ноги с треском захлопнул наружнюю ставню. Подвал погрузился в почти полную темноту. В этой темноте послышался веселый голос Сережки:

— Забегали, сволочи.

Ему не откликнулись.

В подвале находились все те из отряда «Штурм», кто уцелел после недавней облавы — кроме Серёжки — Вовка Гоблин, Дю, Леди Ди, Лёшка, Сашок, Пикча и Чикса. И Серёжка не мог их винить в том, что они молчат.

Лёшка не мог говорить — на одном из допросов ему вырвали язык, когда увидели, что десятилетний мальчишка упрямо молчит, даже не кричит. Так и промолчишь до конца жизни, посмеялись они. Сперва Лёшка мычал и постоянно возился от боли, но кровь долго не унималась, и он ослабел — теперь только стонал тихонько, лежа головой на коленках Леди Ди. И она, и Чикса, были не только избиты, но ещё и много раз изнасилованы — и всё-таки находили силы кое-как заботиться о мальчишках. Вовке перебили ноги и руки и сожгли грудь почти до рёбер. Пикчу тоже изнасиловали и били резиновой палкой так, что он то и дело непроизвольно мочился с кровью. У Сашка были обожжены руки и выбиты почти все зубы. Дю вырезали на груди и спине пятиконечную звезду. Простужены были все, и никто не замёрз и не обморозился сильно только потому, что в углу оказалась куча какого-то грязного барахла, в которое они зарывались, прижимаясь друг к другу. А иногда трубы отопления начинали гудеть, как сейчас — и температура поднималась.

С Серёжкой обращались сперва почти вежливо. Он подозревал, что из-за его командирства. И был почти уверен, что его заложил Бакс — недаром он не вернулся с первого допроса. Если честно, то Серёжка на Бакса даже не злился — хорошо помнил, как почти упал в обморок, когда ему продемонстрировали «набор инструментов».

Странно. Оказалось, что и это можно вытерпеть. Хотя думалось — что невозможно. А теперь, кажется, всё подходило к концу. Их не трогали уже почти сутки. И это могло значить только одно…

Что скоро за ними придут в последний раз.

Серёжка напился из одной лужи — вода была холодной, снеговой, безвкусной. Помог Леди Ди сменить тряпку на лице. Сел — и закусил губу от боли. Судя по всему, на последнем допросе отбили почки…

Ладно. Почти всё.

— Что они там? — спросил Дю. — Говоришь, забегали?

— Угу, — кивнул Серёжка. — Кажется, наши жмут. Мы же это знали, да?

— Знали, — тихо ответил Вовка. Леди Ди погладила по лицу вздрагивающего Лёшку и тоже сказала:

— Знали.

Остальные промолчали, но Серёжка уловил — они не отвечают так же только из-за усталости и боли. А жалеть… что ж, не жалеет никто. Или, может быть, надеются, что в последний момент… как в кино…

Серёжка прислушался к себе. Нет, в нём этой надежды не было. Но было нечто большее, честное слово. Уверенность в том, что всё было сделано всё-таки правильно.

Он прислонился лбом к ледяной стене. Закрыл глаза. «Мамочка, если бы ты знала, как мне больно и… и страшно, мамочка. Я знаю, мамочка, ты жива. И ты, и Катька. А мы с папкой погибли. Но ты не плачь. Не надо плакать. Мы были мужчины и мы погибли, как мужчины…»

— Серый, я там нацарапала, — сказала Чикса. Серёжка вздрогнул и открыл глаза. — На стене. Ну… чтобы как бы знали. Когда придут. Ты посмотри.

Вставать не хотелось. Но Серёжка оставался командиром. Он встал и пошёл за Чиксой — в дальний угол подвала. Там, где узкие полоски света падали на кирпичи, девчонка чем-то выцарапала — Серёжка напряг зрение, чтобы прочесть…

— Про Бакса я ничего писать не стала… — Чикса вздохнула.

Серёжка кивнул:

— Ну… всё правильно. Я не знаю, что тут ещё можно… так и надо, наверное. Молодец.

— Мне страшно… — прошептала Чикса и взяла Серёжку за руку. — Серый… а наши правда победят?

— Да, — коротко и непреклонно ответил Серёжка. Чикса вздохнула:

— Хорошо… Жалко, что мы не увидим. Ну. Как дальше будет.

— Ничего, — сказал Серёжка, сглатывая.

— Серый… — помедлив, сказала девчонка, — ты меня, пожалуйста, держи за руку, когда нас будут расстреливать. Хорошо?

— Конечно, — пообещал Серёжка.

И они опять сидели на мокром барахле и слушали, как снаружи гремят взрывы — всё ближе и ближе, практически рядом.

— Жмут, — сказал Пикча. — Близко уже.

Все они переглянулись. Дю встал, шатаясь, подошёл к закрытому окну. Взялся руками за решётку.

Сперва вздрогнули все. А Колька пел — пел так, как, наверное, никогда не пел песен на всех тех конкурсах, лауреатом и победителем которых был ещё недавно, совсем недавно — отчаянно и весело…

Снаружи ударили по ставне ногой. На ломаном русском приказали замолчать. Но Колька засмеялся и крикнул:

За дверью грохнул засов. Дю обернулся. Серёжка задержал дыхание и сказал громко:

— Это за нами. Встаём, ребята.

Сбитый над самой окраиной Ми-24 рухнул в развалины боком, бешено молотя лопастями воздух — подскочил и почти тут же взорвался, расплёскивая жидкое пламя. Дружинники перебегали дорогу наискось — серые тени, в рассветном зимнем сумраке казавшиеся чёрными — строча от животов. Подтянув к себе за ворот Земцова, Верещагин прокричал в улыбающееся бородатое лицо:

— Ставь пулемёты на колокольню! — отмашка в сторону церкви. — Давай, на все ярусы! Ни хрена они нам сейчас не сделают, ставь!

— А счас! — Земцов, пригибаясь, канул в сумрак. Подбежавший Пашка указал рукой в улицу:

— Всё! Казаки на площади! Кольцо!

— Ракету! — Верещагин сбросил капюшон куртки. Сверкнув улыбкой, вестовой достал из-за пояса ракетницу, и алый воющий огонь взлетел вверх. Через секунду такие же поднялись над левым и правым флангом — а где-то впереди взмыли три зелёные ракеты.

— Партизаны! — крикнул Пашка, бросая ракетницу в снег.

— Держись сзади, я тебе говорю! — надсотник отпихнул вестового за спину. — Попробуй вперёд полезть!

Подняв автомат, он сменил магазин на снаряженный трассерами и веером выпустил в сторону горящих домов, по которым продолжали молотить не жалевшие боеприпасов гранатомётчики, зелёный вихрь. Опять сменил магазин — и первым бросился по истоптанному неглубокому снегу на штурм Борового.

Совсем недалеко, на площади, как будто вышедшие из прошлого всадники рубили мерцающими алым в рассветном воздухе шашками разбегающихся лёгких пехотинцев гарнизона. Тут и там в снегу стояли, высоко подняв руки и бросив безнадёжно заевшие М16, сдающиеся. Но Верещагин заметил это краем глаза — из дома, возле которого он лежал, ещё бил пулемёт, и, уткнувшись головой в алый снег, корчился, стоя на коленях совсем рядом, его, Верещагина, дружинник.

— Давай, — надсотник хлопнул по плечу бойца, вооружённого «шмелём». Тот встал на колено под прикрытием угла, нажал спуск — и через секунду термобарическая граната, лопнув внутри, обвалила крышу вывалила всю стену фасада. — Вперёд! — рыкнул Верещагин, с колена швыряя в клубящийся огонь РГД и бросаясь следом. Перескочил через оглушённого американца. С налёту ударил всем телом другого — ошалело-медленно поднимающего карабин, свалил, привстал, ударил прикладом в лоб. Перекатился к горящим дверям в соседнюю комнату — засыпанную обломками, но относительно целую.

Сразу за порогом полусидел офицер — с погонами капитана, в окровавленной на правом боку куртке. Тяжело дыша, он смотрел на Верещагина пустыми глазами, держа в правой руке не оружие, а фотографию. Скользнув взглядом по направленному в лоб автомату, американец поцеловал снимок и. уронив руку с ним на колено, сказал — Верещагин понял его задыхающийся голос:

— Стреляйте.

На снимке женщина на фоне красивого дома обнимала за плечи троих смеющихся мальчишек — примерно 4, 7 и 10 лет.

— Это ваши дети и жена? — спросил Верещагин, сам поражаясь идиотизму ситуации. В глазах американца — красных, безмерно усталых — появилось удивление:

— Да… — ответил он. — Это были мои жена и дети.

— Были? — надсотник слышал, как совсем рядом стреляют и ругаются на двух языках.

— Жену и младших сожгли вместе с домом чёрные братья, — сказал капитан. — А Том… старший… где-то в горах Аризоны. Вместе с партизанами Лэйкока.

Господи, подумал Верещагин.

— Вставайте, — сказал он. — Вставайте, капитан. Вы пленный… Пашка! — крикнул он через плечо, заметив подбежавшего вестового. — Помоги раненому. И отконвоируй его в тыл.

Дружинники братались с партизанами. Куда-то гнали колонну пленных, лежали трупы, горели дома и машины. Рослый офицер с непокрытой головой сперва стиснул Верещагина так, что тот не только не смог ответить на объятье, но и дышать-то разучился на какое-то время, потом, с улыбкой отстранившись, отдал честь:

— Командир партизанской бригады «Вихрь» Ларионов!

— Командир седьмой егерской дружины РНВ Верещагин, — отдышался наконец надсотник и теперь уже первым обнял партизана, выдохнув: — Здорово, брат!

— Здорово, брат! — Ларионов снова стиснул чэзэбэшника. — Фу, дошли.

Мужчины отстранились, по-прежнему улыбаясь друг другу.

— Я тут развернул свой штаб, — Ларионов кивнул на старую церковь, — давай туда пойдём, что ли?

— Серёга! — окликнул Верещагин Земцова. — Давай, собирай командиров туда! — и махнул в строну церкви.

Возле красных кирпичных стен кладки ХIХ века несколько человек — не из дружины Верещагина — сваливали в кучу и поливали бензином лазерные диски в ярких коробках, какие-то пачки глянцевых журналов… Ларионов на ходу подобрал несколько, хмыкнул, передал один надсотнику. Тот посмотрел, брезгливо отбросил обратно:

— Надолго собирались устраиваться.

— А заметь, какие имена, — недобро усмехнулся партизан. — Довоенные властители дум и эстрады. Почти поголовно успели подсуетиться к новым хозяевам. Вон какие тиражи насшибали…

— Дождёмся, — Верещагин безразлично посмотрел, как несколько человек сшибают замок с какого-то подвала, — они ещё полезут наверх, твердить будут, как врага изнутри разлагали…

— Х…й им, — и Ларионов показал неприлично огромную фигу. — Вот теперь — х…й… Это что там делается?!

Пролезшие наконец в подвал партизаны с матом вытаскивали наружу каких-то людей — с матом, но бережно. Офицеры подошли ближе.

— Что тут такое?! — крикнул Ларионов. Казачий есаул-терец, командовавший всем этим, повернул к офицерам перекошенное болью и гневом лицо — совершенно чеченское, острое и лупоглазое. Почти крикнул:

— Да вы гляньте, что они с детишками сделали!!!

Из подвала в самом деле выносили и выводили детей — с десяток, около того, босых, в окровавленных лохмотьях, избитых и изуродованных, плачущих. Казаки с матом кутали их в сорванную с себя тёплую одежду. Кто-то, увидев идущих мимо под конвоем дружинников пленных, заорал истошно:

— Бить гадов! — в ответ ему согласно взревели остальные.

— Наза-ад! — Верещагин встал на пути, поднимая руки. Окажись в них оружие — его бы смяли. А так — разъярённые казаки остановились. — Казаки, вы меня знаете! — надсаживаясь, закричал надсотник, раскинув руки в стороны. Американцы в ужасе жались за спины хмурых конвоиров, явно готовых отойти в сторону. — Казаки, не надо! Гляньте на них — вы же потом сами себя стыдиться будете! Стой, не надо! Казаки!

— А звёзды на пацанах резать надо?! — заорал кто-то. — А девчонку, малолетку совсем — надо?! Бе-ей!!!

— Стой! — отчаянно крикнул надсотник. — Казаки! Мы же воины! Мы за Родину воюем! Так что ж мы пачкаться будем! Пусть их судят!

— Уйди, надсотник! — перед лицом Верещагина качнулся ствол. Офицер засмеялся:

— Ну давай, эти меня не убили, так вы прикончите! Стреляй, казаки — а пленных убивать не дам!

Минута ползла долго-долго. Остервенело хрипело дыхание казаков. Кто-то из американцев громко молился.

— Тьфу! — плюнул наконец есаул. — А!

Ворча и переругиваясь, казаки стали возвращаться к церкви. Верещагин перевёл дыхание, бледно улыбаясь, пошёл следом.

— Вот чёрт, думал — пришибёт казачня бешеная… — начал он, обращаясь к Ларионову. И только теперь увидел, что комбриг-партизан стоит на коленях в снегу, держа на руках укутанного в две куртки мальчишку — так, что торчали только грязные вихры и часть залитой синяком щеки. Ларионов плакал и шептал:

— Серёжа… сыночка… Серёжка, родненький, как же они тебя…

А мальчишка на его руках шептал — пар дыхания валил в воздух:

— Я ничего… папа… я ничего… остальным помогите, а я ничего… — и вдруг, вцепившись в отца чёрными от засохшей крови руками, закричал почти истерически: — Па-па-а-а, миленький, папа, не бросай меня больше, не бросай, не бросай!!!

Крик был невыносим, ужасен и в то же время полон такой дикой радостью, что надсотника пошатнуло.

Верещагин отошёл в сторону и, сев на обломок стены, закрыл глаза…

…Так — сидящим на кирпичах — его нашёл Пашка, притащивший термос с кофе.

Белый потолок. Он умер? Всё-таки умер. Значит, где-то тут должны быть мать, отец, сестрёнки… Но почему так хочется пить? И ещё… Где-то разговаривают…

— Сестра, серб очнулся!

По-русски.

Боже хотел сказать, что он не серб, а черногорец. Но вместо этого спросил по-русски у женского лица, всплывшего на белом фоне:

— У меня целы ноги?