Бред зеркал

Марк Бешеный

Профессор-психиатр вместе со своим ассистентом долго и внимательно оглядывали больного — черноглазого, черноволосого и смуглого юношу. А потом профессор обратился с вопросами к его родителям, совершенно простым по виду людям, которые стояли тут же, в кабинете профессора, в скорбных позах.

— Вы русский?

— Русский. Я простой рыбак из Овидиополя. Неграмотный. Мне 46 лет. Жене — сорок. Сыну Марку двадцать два исполнилось осенью.

— Сына вашего, вот этого самого, зовут Марком?

— Да. Он у нас один. Марк.

— А вас как зовут?

— Меня зовут Федор Румынов.

— Почему Румынов? — поинтересовался профессор, вдруг оживившись, точно находя какую-то нить.

Рыбак пожал плечами.

— Да мой дед был румын, родом из Бендер. Хотя уже очень обрусевший румын.

Профессор и ассистент переглянулись.

— Странно, — прошептал ассистент.

— А ваш сын Марк грамотен? — опять спросил рыбака профессор.

— Чуть-чуть умеет читать и писать.

— По-русски?

— Только по-русски. Он обучался в школе один год.

— А по-латыни он никогда не учился?

— Никогда в жизни.

— И по-румынски он тоже не умеет ни говорить, ни читать?

— Тоже. Да и мой отец не знал уже по-румынски. Не знаю и я.

Профессор повернулся к Марку.

— Подойдите сюда поближе.

Тот подошел. Сухо и резко блеснули его черные выпуклые глаза.

— Не переведете ли вы мне латинского выражения: terra incognita? — спросил профессор мягко и ласково.

— Неведомая земля, — сразу же ответил Марк.

Губы его дрогнули, и ярче вспыхнули глаза.

— А что такое римляне называли словом hasta? — вновь спросил профессор.

— Длинное копье.

— A gladius?

— Короткий меч.

— Кто вы такой? — громко спросил ассистент.

— Я уже говорил вам, — ответил больной, — вы не верите. Я — римский центурион Маркус-Фуриус-Фуриозус. По-русски: Марк-Фурий-Бешеный. Тот, кто первый вбил гвоздь в правую руку Христа Спасителя.

Марк замолк и понурился. Как-то осунулось сразу его смуглое лицо и нервно заморгало.

Его мать вскрикнула:

— Ты — сын наш, рыбак из Овидиополя! Побойся Бога! Ты сошел с ума! Бедненький мой, бедненький! Какой ты римлянин! Ты — сын мой, рыбак Марко!

Она заплакала. Марк пожал плечами.

— Я тот, кем называю себя. Я — Марк-Фурий-Бешеный, римский центурион, — повторил он, повышая голос, гордо выпрямляясь, как орел, окидывая всех надменным взором.

— Кто управлял Палестиной в то время, когда вы были центурионом? — спросил ассистент.

Марк усмехнулся.

— А вы не знаете этого? — спросил он. — Ну конечно же, прокуратор Понтий Пилат.

— Где он жил?

— Как где? В Кесарии. А перед Пасхой он переехал тогда в Иерусалим… В тот памятный год…

— Марк-Фурий-Фуриозус, расскажите нам все, что вы видели тогда, — проговорил мягко профессор, приготовляясь слушать.

Глаза Марка сразу потухли, и зеленой бледностью покрылись его щеки. Некоторое время он не мог произнести ни единого слова. Жуткое волнение, видимо, охватывало его, сковывая язык.

— Вот как это было, — наконец, выговорил он сухо. — Пилат, как говорили, боялся возмущения на Пасху и вызвал к себе во дворец меня, с тремя кватернионами…

— Что значит кватернион?

— Стража из четырех воинов.

Профессор и ассистент снова переглянулись.

— Удивительно, — прошептал ассистент.

— Я был во дворе дворца, — продолжал Марк.

Но профессор вновь перебил его.

— Скажите нам, пожалуйста, где был расположен этот дворец и каков был вид его? — мягко спросил он.

Губы Марка с презрительной надменностью улыбнулись. Он чувствовал, что ему все еще не доверяют, и это раздражало его, видимо.

— Дворец этот, — тем не менее, отвечал он, стараясь быть спокойным, — был расположен в верхней части города, к юго-западу от Храмовой горы. Между двумя дворцами из белого мрамора, из которых один назывался Кесареум, а другой — Аргипеум, находилось открытое пространство, откуда открывался вид на весь Иерусалим. Это пространство было вымощено богатой мозаикой и украшено великолепными фонтанами, которые чередовались с аллеями. Тут же вздымались колонны из разноцветного мрамора и скульптурные портики…

Ассистент на ухо и по-французски спросил профессора:

— Вы прочли описание этого дворца у Иосифа Флавия? Этот рыбак из Овидиополя говорит так, точно он был завсегдатаем этого дворца. — Глаза ассистента вспыхнули.

— Когда привели к Пилату Христа, — между тем, продолжал Марк, — я не знаю. Мы, воины, не интересовались ни политикой, ни философией и в тени колонн играли в кости. Мне не везло. А тут Пилат отдал приказание приготовить крест…

— К вам именно обратился Пилат с этим приказанием? — спросил профессор.

— Да, ко мне.

— Вы помните подлинные слова его?

— Да, помню. Пилат сказал: «I, miles, expedi crucem!»

— Переведите по-русски.

— Иди, воин, приготовь крест, — выговорил Марк твердо.

— Удивительно, — опять вздохнул ассистент и покачал головой, — до чрезвычайности удивительно…

Как будто его начинала охватывать жуть. Он нервно и зябко стал потирать руки.

— Я передал приказание Пилата другому центуриону, Каю-Ксенофонту-Папаверу, — между тем, продолжал Марк, — полуримлянину, полуэллину, подошедшему еще с тремя кватернионами ввиду того, что у дворца Пилата собиралась тысячная толпа. А сам пошел играть в кости. Мне хотелось отыграться хоть сколько-нибудь. Но вскоре уже я получил приказ Пилата идти за город, на лобное место, и привести в исполнение смертный приговор над тремя осужденными. Я захватил кватернион и тотчас же отправился. Когда я пришел туда, там уже лежали на земле три креста. Один побольше и два поменьше. Стояли трое осужденных. И толпились любопытные. Много было женщин с покрасневшими от слез глазами. Я распорядился, чтобы воины потеснили зевак, и те отодвинули их древками копий. В тот момент у одной женщины подкосились ноги, и она с плачем упала на землю. Я подошел к ней, бережно поднял ее с земли и отвел в сторону.

— Казнят кого-нибудь из близких тебе? — спросил я ее.

— Закону надо подчиняться. Что делать? Закон всегда должен быть исполнен.

Но она не ответила мне ни звуком. Тогда двое воинов схватили за локти одного из осужденных и положили его на самый длинный крест. Один из воинов взял молоток и гвоздь и высоко замахнулся, чтобы прибить правую ладонь Осужденного к поперечной перекладине креста. И вдруг повалился на землю…

— Почему? — спросил, затаив дыхание, ассистент.

— Его поразил солнечный удар, — строго и даже с гневом проговорил тот, кто называл себя Марком Бешеным. — Было очень жарко, — пояснил он затем уже более спокойно. — Тогда я заступил его место, взял молоток и гвоздь и одним ударом прибил правую ладонь Распластанного на кресте. Но тоже тотчас же упал наземь.

— Отчего? — спросил профессор тихо и скорбно, тоже как будто начиная зябнуть.

— Меня поразила красота глаз Осужденного, — потупясь и едва слышно проговорил Марк. — Их необычная ясность и кротость, удивительное выражение Его губ, самый тон Его голоса, когда Он сказал мне: «Не ведаешь, что творишь»…

Марк замолк и отвернулся. И по его внезапно задергавшимся плечам профессор и его ассистент поняли, что он плакал.

— Мы бредим? — спросил ассистент профессора.

Тот молчал. Ассистент пожал плечами.

Между тем, уже оправившись, Марк повернулся лицом к профессору и, как-то весь сгорбившись, продолжал:

— Когда я очнулся, на лобном месте уже вздымались три креста. Воины попросили у меня разрешения поделить между собой, согласно обычаю, одежды Осужденного. Я разрешил им это. Тогда воины разделили на четыре части Его верхний плащ, а об Его рубашке, сотканной без швов, метнули жребий. А потом все мы сели завтракать и пить вино, так как солнце достигло полдня, и мы ощущали голод, жажду и усталость. А затем мы опять играли в кости… Хорошо помню, к вечеру того же дня я шел мимо гробницы Давида. Как вдруг от стены отделилась какая-то тень и приблизилась ко мне. Я увидел близко-близко черные пылающие глаза и короткую черную жесткую, курчавую бороду. Незнакомец схватил меня за руку и гневно крикнул мне в лицо:

— Это ты гвоздем пробил правую руку Учителя? Ты? Знай же! Тысячу раз ты будешь умирать и тысячу раз возрождаться вновь к этой жизни, чтобы в слезах кровавых оплакивать каждый раз свой страшный грех… Ты слышишь?..

И, зарыдав, незнакомец пошел от меня прочь, а сопровождавший его юноша, которого я только что заметил, голубоглазый и белокурый, спросил меня:

— Ты знаешь, кто наложил на тебя наказание это, Марк центурион?

Я вызывающе ответил, придерживаясь за рукоятку меча:

— Нет, не знаю. Кто?

— Симон Ионин, прозванный Камнем, тот, кто скоро будет пасти овцы Его…

И юноша скрылся за углом. А я упал наземь, — вдруг закричал Марк с яростью, сразу и нежданно исказившей все его лицо в одну страшную маску, в одну яростную судорогу, — и стал плакать и биться об острые камни… Я! Марк центурион! Стал биться… биться и кричать! Вот так… — приговаривал он, — вот так… вот этак… И выть, как взбесившийся пес!.. Я!.. Я!.. Центурион Марк Бешеный!..

Марк завыл и, упав на пол, забился, словно в конвульсиях. Его лицо сделалось багрово-красным, а на его губах появилась пена. Из рассеченной брови поползла кровь.

— У-у-у… — выл он, — у-у-у… — и бился еще яростнее.

Его родители заплакали, прикрывая глаза, скорбно вздрагивая. А профессор понял, что больного властно охватывает жестокий и буйный припадок, что он может сейчас раскроить себе череп о доски пола.

Он позвонил смотрителю и, когда тот вошел, коротко и тихо приказал:

— Четырех служителей и смирительную рубашку… Скорее…