Божественный и страшный аромат (ЛП)

2. ВСТРЕЧА ОДНОКЛАССНИКОВ

Иная́т Хан наливает себе морса. Немного розовой жидкости капает с подбородка на галстук. Костюм сидит плохо, пуговицы вот-вот оторвутся. Он выглядит как идиот.

«Толстый идиот в голубеньком галстуке, — думает он. — Не надо было вообще приходить».

— Сходи, хоть друзей повидаешь! С кем ты там дружил? Этот, фон Фе́рсен, был хороший мальчик. И…

— Он мне не друг, он психотеррорист. Я его терпеть не мог, подлого выскочку!

— …из него вышел очень уважаемый человек…

— Карьерист и скользкий тип — вот кто из него вышел, да еще и расист к тому же. Я помню, как он меня обзывал — мам, сказать тебе, как он меня звал?

— …и Тереш, и Йе́спер! Да, Йеспер теперь тоже знаменитость…

— «Дерьмо верблюжье». Мама, он называл меня верблюжьим дерьмом.

Хан смотрит, как магнитная лента скользит по считывателю. Катушки гипнотически вращаются внутри аппарата, магнитное поле становится музыкой, медленной песней — и на мгновение ему кажется, что он снова видит пятна света, плывущие по полу и стенам актового зала. Как звезды в небе или рой медуз глубоко под водой. Звезды скользят по белому платью Молин Лунд, ладонь Хана у нее на талии влажная от волнения. Что сказать? Время останавливается, музыка замолкает, и темно-зеленые глаза Молин Лунд отражаются в толстых стеклах очков Хана.

Håll mig här… ^[1]

«А-а…» — рядом возникает какая-то женщина, должно быть, из параллельного класса. Она хочет что-то сказать, но потом делает вид, что просто тянется за бутербродом. Никто из них не пришел. Хан один, а одетая в брючный костюм женщина стоит рядом в своем брючном костюме. Так не годится — надо что-то предпринять.

Хан достает из кармана авторучку с секретом. За ее прозрачным корпусом председатель Президиума Самарской Народной Республики Сапурма́т Кнежи́нский сердечно улыбается камере своей исторической черно-белой улыбкой. Слева от него у фальшборта стоит человек с крысиным лицом, одетый в черное кожаное пальто агента тайной полиции. «Смотрите, исчезающий комиссар!» — говорит Хан и поворачивает ручку. Крысоподобный тип за стеклом исчезает. На палубе остаются только сам председатель Президиума Сапурмат Кнежинский и подхалим Ухто́мский, известный своими провальными критическими выступлениями. Там, где был комиссар, теперь только перила. А еще стала видна часть мостика, которую он загораживал.

«Очень интересно», — говорит женщина в брючном костюме, оглядываясь через плечо. Хан убирает со лба прилипшую прядь волос. В другой руке он всё еще держит ручку; он продолжает смотреть на нее, рассеянно улыбаясь и бормоча себе под нос: «Есть комиссар, нет комиссара».

Улыбка еще мгновение теплится на его круглом, с двойным подбородком, лице, а затем исчезает. Большие печальные глаза Хана наблюдают за суетой взрослых людей в школьном актовом зале. Там окликают друг друга по именам выпускники пятьдесят шестого года. Жмут руки, показывают фотографии детей в кошельках.

Есть комиссар. Нет комиссара.

В просторной комнате на паркете сидит мужчина лет тридцати. Он дизайнер интерьеров. Паркет недавно покрыт лаком; на лоб мужчины падает белокурая челка. Дизайнер сидит, скрестив ноги по-портновски, изящные белые руки лежат на коленях. Подняв глаза, он видит в огромных, от пола до потолка, окнах отражение комнаты. В полумраке за его спиной видны скелетообразные очертания минималистичной дизайнерской мебели, кухонная зона с каменной столешницей и аналоговые колонки — два немых обелиска. Над комнатой парит одинокий призрак: бежевое полупальто Perseus Black на вешалке и белые замшевые туфли за три тысячи реалов на обувной полке под ним.

Поворот диммера, и свет тускнеет. Отражение комнаты исчезает, и за окнами появляется море папоротников. Край темно-зеленого ковра теряется в темноте под елями. Сидя здесь, дизайнер обычно слушает музыку, но сегодня так тихо, что слышно, как по папоротникам стучат дождевые капли.

Когда Йе́сперу де ла Га́рди было двадцать с чем-то лет, он и его единомышленники разработали ставший всемирно известным язык дизайна Illdad minimal. При этом ими было вынюхано огромное количество кокаина. Они курсировали между туалетами кафе Ассоциации архитекторов и престижных бюро интерьерного дизайна, попивая воду из бутылок и поздравляя друг друга с передовым изобретением: «Наш проект будет править миром, через этот язык образов мы определим визуальное восприятие человечества на годы вперед» — «Когда-нибудь я напишу об этом книгу! Безвкусица — это зло, а зло — безвкусно. Разве не ясно, что простой и чистый дизайн сделает мир лучше?»

Потом сахарок вышел из моды, а привычка к бутилированной воде осталась. Йеспер отпивает глоток и встает, потом поправляет узел галстука в V-образном вырезе джемпера, снимает трубку и вызывает такси.

Бетонный куб под елями гаснет, и машина с Йеспером внутри ныряет в темноту леса. Позади нее остаются густые клубы мазутного дыма. В опустевшем доме, в окружении стеклянных стен, звонит телефон — белый аппарат на кубическом деревянном столе с исключительно красивой фактурой.

Темнеет.

Агент Международной полиции Тере́ш Маче́ек сходит с поезда на обширный перрон магнитовокзала. Стальные монолиты вагонов блестят под усиливающимся дождем. Они возвышаются над платформой, подвешенные под небесами паутиной тросов. Из-под вагонов, от раскаленных магнитов, поднимается пар и облаками плывет над асфальтом перрона. Мачеек забирает у проводника чемодан и вместе с толпой направляется к зданию вокзала.

Монета падает в прорезь таксофона. Пока идут гудки, агент Международной полиции тренируется говорить «привет» спокойным и непринужденным голосом. Веснушки на его носу и щеках со временем полностью выцвели, в углах рта залегли скорбные складки. Никто не отвечает; агент достает из портфеля справочник адресов и маршрутов и решает ехать на трамвае.

Темная громада магнитовокзала нависает над городом. Из ее чрева плавно, как пушинки одуванчика, спускаются в Ваасу светящиеся кабины подъемника. В одной из них агент Мачеек смотрит, как под ногами сияет единственный мегаполис Севера. По стеклу лифта струится дождь, а за ним сверкающим архипелагом раскинулся в Северном море приземистый, ровный город. Стройная башня «Телефункена» одиноко высится над мрачно-зеленым комплексом зданий. Петляют моторазвязки, светятся золотом; дорожное движение плавное, как во сне. Вот Кёнигсма́льм, коммерческий центр, — а прямо под ним Са́лем: разноцветные огни иммигрантского района разбегаются по асфальту. Из-под навеса манежа выезжают конные трамваи, дребезжа, карабкаются по склонам и исчезают под блестящей зеленью каштанов. Пути пролегают среди десятков и сотен парков Ловисы, ведут к университетским городкам и районам социального жилья, где город незаметно уступает место хвойным лесам. В далеких малоэтажных пригородах гаснет свет, и Мачеек представляет себе летние домики, пустые пляжи и сосны, дремлющие под дождем. За ними начинается настоящая Ка́тла с ее чернеющими лесами, полянами и долинами, куда с другой стороны Зимней орбиты морозы приходят уже в конце сентября.

Листья каштанов залетают в павильон ожидания под навесом манежа, где девушка с кошачьим голосом через громкоговоритель объявляет номера маршрутов и время отправления. Ее голос эхом отражается от опор здания; листья прилипают к стеклу павильона и окнам трамваев, их прелый запах наполняет воздух.

Агент влезает в переполненный вагон, держа в руке чемоданчик. На его крышке контуры изол реаловой зоны образуют силуэт хищной птицы в полете — эмблему Международной полиции.

— Частный детектив. — Хан лжет. Он не частный детектив. Частный детектив — это химера. Избыточный вес и сальные волосы — часть его собственной карьеры в родительском подвале, где он собирает коллекцию связанных с исчезновениями предметов; остальное взято у более успешного одноклассника Тере́ша Мачеека, который служит в Международной полиции, в отделе розыска пропавших без вести. Этот фантастический гибрид выручал Хана много раз. Но только не сегодня.

— Простите, я не расслышала? — Женщина в брючном костюме отвлекается от разговора.

— Я частный детектив. Если точнее — ищу пропавших людей. После того, как полиция и силовые структуры сдаются, друзья или родные — чаще родные — приходят ко мне. А потом… потом я делаю всё, что в моих силах.

Позади них Свен фон Фе́рсен вручает бывшей классной руководительнице сборник своих остроумных статей о лидерстве. Он выглядит настоящим гражданином мира. Трудно поверить, что он зовет смуглых людей с необычными именами верблюжьим дерьмом.

— Ага… — он поворачивается к Хану. — Так и ищешь их. До сих пор.

— Ну да, вначале так оно и было. Правда. Но пока я занимался этим, я многому научился… И… дальше всё получилось само собой. — Мужчина в голубом галстуке начинает потеть. Его терпение на исходе. — И вообще, послушай сам! Здесь добрая половина народу это обсуждает. Попробуй только сказать, что тебе всё равно!

— Во-первых, никакая половина народу здесь этого не обсуждает. Может, тебе и хочется так думать, но это не так. А во-вторых — мне, разумеется, не всё равно, но, по-моему, это довольно жалко.

— Что жалко?

— Эта тема. И люди, которые до сих пор ее мусолят. Пишут в газеты, что видели женщину, которая выглядела так, как выглядела бы сейчас Молин или Анни, и прочее в этом духе.

— Да пошел ты!

Люди вокруг стола с закусками замолкают и смотрят в сторону Хана и фон Ферсена. Женщине в брючном костюме становится неловко. Она отворачивается. Потный мужчина в очках с толстыми линзами сует недоеденный крендель за щеку и направляется к гардеробу.

Каштаны перед гимназией качаются на ветру. Листья падают на крыльцо главного входа, на тротуары и в лужи. По поверхности воды идет рябь, отражения фонарей ломаются под колесами подъехавшей машины. Хлопает дверца такси, и пара белых замшевых туфель за три тысячи реалов ступает прямо в лужу. Вполголоса выругавшись, дизайнер делает три длинных шага. Раздраженно махнув рукой при виде грязных брызг, он сует папку с бумагами под мышку и идет по ступеням к главному входу.

Внутри тепло и пахнет клеем. Йеспер проходит через вестибюль; исчирканный сменной обувью паркет скрипит под ногами. Он берет у улыбчивой волонтерки карточку со своим именем и сует в задний карман брюк.

— Повесьте на грудь, чтобы вас могли узнать.

— Да, конечно, — говорит Йеспер. И оставляет карточку в кармане.

На стенде вывешены портреты из ежегодников и общие фотографии классов. Восьмой «Б». Худенький белокурый мальчик со слишком большой для узких плеч головой и зализанной за ухо челкой. Слева от него сын иммигрантов из Ильмараа, пухлый, в кошмарном галстуке. Маленький Хан смотрит сквозь камеру затуманенным взором. Длинный веснушчатый гойко с «акселератского» заднего ряда посоветовал ему снять очки. Без них вид не такой убогий.

Дизайнер просматривает ряд за рядом, и в его сердце нарастает тревога. Его воображение опережает взгляд. Где-то в середине ряда девочек сияет далекая галактика, массивное скопление термоядерных реакций, химическая свадьба.

Восемь лет назад одухотворенное лицо Йеспера впервые появилось на глянцевой обложке журнала о дизайне. Правда, свет софитов пришлось разделить с двумя другими кокаиновыми визионерами. Вот они втроем позируют для фото на своем флагманском диване. Софтбокс рассеивал свет, играл Факкенга́фф, а под фото потом написали: «первопроходцы», «будущее», «стиль» и много других слов, которые он очень хорошо помнит. Два часа спустя Йеспер в одиночестве сидел в своем светящемся кубе над устрашающего размера кипой классных фотографий и газетных вырезок, держа в руке резинку для волос. Один взгляд на ели, раскачивающиеся на ветру, и искушение еще раз проверить, не выветрился ли запах, было побеждено. Резинка отправилась в контейнер к бытовым отходам, а всё о девочках, вместе с папкой, к макулатуре. Йеспер встал посреди комнаты и с облегчением выдохнул. Довольно. С этим покончено.

Но где же они? Почему их здесь нет? Почему никого из них нет? Разочарованный Йеспер, уже собравшись было уходить, делает шаг обратно к стенду, чтобы просмотреть все снимки как следует, но тут посреди вестибюля внезапно останавливается мужчина тридцати четырех лет от роду. Парень, который до сих пор живет с мамой.

Ранняя весна, двадцать лет назад.

Маленький Инаят Хан падает в замерзшую грязную лужу. Свитер с оленями перепачкан, из носа капает темно-красная кровь. Несмотря на все угрозы и благоразумные советы остаться на земле, мальчик встает — медленно, то и дело поскальзываясь. И вот он стоит лицом к лицу со Свеном фон Ферсеном, всего в нескольких метрах. На лице у Хана засыхает грязь, руки подняты в неуклюжей боксерской стойке. Кулаки дрожат от гнева и унижения.

— Знаешь, что он сказал? — снова начинает фон Ферсен.

Мелкий подпевала знает, что сказал Хан, но всё равно спрашивает:

— Что он сказал, Свен?

— Что проводил Молин до дома и поцеловал, — охотно отвечает Свен. — Нет, ты слышал? Хам ее провожал, Хам ее целовал!

Все смеются, и подпевала тут же подхватывает:

— Ну и чего ты обиделся? Ты сам виноват! Это твои слова, нечего было их говорить, раз они такие обидные. А Молин, по-твоему, не обидно слушать эти сплетни? А? Как считаешь?

Злые слезы оставляют дорожки на щеках мальчика в оленьем свитере. Вчера после школы Хан дал волю воображению. Это было ужасной ошибкой. Солнце выходит из-за облака, и он видит, как в паре десятков метров от кружка зрителей сияют, словно нимб, светлые волосы Молин Лунд. Лицо у нее красное от стыда. Шарлотта, старшая из сестер, кладет руку на плечи Молин, и они вместе поворачиваются спиной в своих легких пальто.

— И вообще, почему у тебя свитер не с верблюдами?

Крик рассекает воздух, словно ятаган. Хан отчаянно бросается на фон Ферсена. Он слегка поскальзывается, но в мыслях ясно видит, как острое копье Раму́та Карза́я, героя амистадского эпоса, пронзает грудь врага.

Расстояние сокращается; кажется, что жестокой схватки не миновать. Но вдруг на краю его сузившегося от гнева поля зрения появляется неучтенный фактор и хватает Хана, другой рукой упершись в выпяченную грудь фон Ферсена.

Стоя с расставленными руками и упавшей на лицо прядью светлых волос, Йеспер выплевывает жвачку и несколько раз примирительно повторяет: «Ладно, Свен, pohui, забей». Хан пытается вывернуться из хватки соседа по парте; ободранная щека и разбитый нос пачкают плечо Йеспера.

Так они и стоят. Звенит звонок, большая перемена заканчивается, и Хан с Йеспером остаются во дворе одни. Йеспер оттирает плечо свитера платком:

— Так ты целовался с Молин, или нет?

— Нет. Но я проводил ее до дома. И всё прошло хорошо. Даже очень.

— Но все-таки не настолько.

— Ну да.

— Эта рубашка! Хан, только не говори мне, что это та самая рубашка!

— Йеспер!

Стоя в школьном гардеробе, двое взрослых людей жмут друг другу руки — впервые за несколько лет. В блёклой улыбке Йеспера брезжит искорка тепла. Он начинает:

— Когда мы виделись последний раз, я, кажется, повел себя грубо. Теперь я понял: я был неправ.

Хан только смеется. Его двухдневная щетина трясется вместе с добродушным двойным подбородком.

— Наверное, я оставил ужасное впечатление. — Сказав это, Йеспер тут же переходит к следующему пункту: — У меня для тебя кое-что есть. Кое-что новое. — Он указывает на папку и вопросительно смотрит на Хана: — Или ты за это время решил стать, ну, я не знаю, поваром?

— Ну, ты же меня знаешь: только хардкор.

Не говоря ни слова о встрече одноклассников, Хан забирает свою куртку, и они с Йеспером направляются к выходу.

— Смотри, исчезающий комиссар!

— Весьма недурно.

— Я и Терешу такую сделал. Специальный вариант. Картинка та же, но угадай, что будет, если повернуть ее немного дальше?

— И что же?

— Ухтомский тоже исчезнет! И один голубь. Тот, что наполовину за Ухтомским.

— Иначе полголубя повисло бы в воздухе.

— Точно.

C зонта агента Мачеека падают капли; сигаретный дым поднимается под купол и растворяется на ветру. Зажав «Астру» в зубах, Мачеек складывает карту и сует ее в портфель. Перед ним школьный двор; по двору сквозь серебряную завесу дождя бегут двое мужчин — прямо к нему. Гойко в сером в елочку пальто делает шаг назад, освобождая место под зонтиком. Зонт у него огромный. Спецмодель для Международной полиции.

— Ну что, извинился?

— Извинился, — отвечает Хан за Йеспера.

— И как там, весело? — кивает Мачеек в сторону школы.

Хан мотает головой, а Йеспер поясняет:

— Поехали лучше в город. Я знаю одно место. Новое.

Трое мужчин под одним большим зонтом выходят из фокуса. Далекий перезвон бубенцов становится всё ближе, и серебряный занавес скрывает друзей из вида…

За восемь лет до того.

…пока магнитный считыватель не щелкает, опустившись на ленту, подсвеченные стрелки дрожат на двенадцати децибелах. Бит невыносимо ровный, ультрамодный — как кокаин. А может, и нет, трудно сравнивать. Бит записан здесь, в Ваасе, на одной из ее всемирно известных студий. Его написал полумифический музыкант Факкенгафф, который, предположительно, был иммигрантом из Ора́нье, диск-жокеем и музыкальным продюсером, но с тем же успехом мог быть группой людей или машиной в небе. А кокаин привезли на пиратском крейсере через неизведанную Серость. Его сделали мечтающий о революции раб с мачете в руках и надсмотрщик, охраняющий поля с карабином. Факкенгафф сделал бит, чтобы девочкам хотелось танцевать, а мальчикам — ими любоваться. Раб с мачете сделал сахарок, чтобы Ла Пута Мадре не перестрелял всю его семью. Шесть месяцев кокаин созревал на высокогорном плато И́рмала, в лучах золотого солнца. А солнце держал в бирюзовом небе мировой орел с тысячекилометровым размахом крыльев. Вот это место, где бит на полминуты как бы уходит под воду, а потом — просто невероятно! — возвращается, еще мощнее, чем прежде, нашептал Факкенгаффу на ухо сам дух разврата. У него были белые ангельские крылья, но его дыхание на виске диск-жокея, склонившегося над пультом, было обжигающе горячим и пахло корицей и первобытным злом.

Боже, как приятно немеет в носу. Боже, как хорошо это место, где бит выходит из-под воды. Так грустно. И еще круче, чем прежде. Разве я не крут?! Смотри, я на обложке — какой я крутой там, на этой обложке. Я — вертикальный столб света, а вокруг меня темнота. И всё, и больше ничего, понимаешь?

На белом кубическом диване Йеспера, за многофункциональным модульным столом, гости обмениваются впечатлениями от всемирной выставки. Звенят бокалы шампанского социализма. Йеспер танцует в одиночестве, как диковинный петух-альбинос. Из бутылки с водой в его правой руке на окна летят жемчужные капли.

За окном такси, как давно ушедшее прошлое, проплывают мимо улицы Ваасы. Огромная вороная лошадь фыркает, из ее ноздрей идет пар. Что-то сладостное прорастает в израненном сердце агента Международной полиции. Дождь утихает, и молодые люди в сумерках один за другим закрывают зонты. Знакомые названия на входах в метро. Девушка на велосипеде сворачивает в переулок, где от мокрых электрических вывесок идет пар. Поток машин отражается в окнах домов и витринах закрытых магазинов, пока мотошоссе не поднимается над пешеходными дорожками. Город мелькает сквозь просветы в каменном ограждении, и маленький мальчик в окне проезжающей кареты машет Мачееку рукой.

На Кёнигсмальмском мосту проносящиеся мимо фонари превращаются в пунктирную линию. Над водой вырастают серые очертания престижного жилого района; там был дом Тереша, когда он ребенком жил в Ваасе. Впереди, за лобовым стеклом мотокареты, начинается островная часть города, которая двадцать лет назад считалась неблагополучной. Теперь же, как объясняет Йеспер, продуманная застройка и несколько новаторских галерей превратили Эстермальм в «трендовый район».

— Ты хотел сказать, в богемно-буржуазный?

Тикает таксометр, в салоне тепло и темно. Йеспер пропускает шутку Тереша мимо ушей.

— Давай рассказывай, что там у тебя, — неожиданно прерывает Хан разговор о развитии города и воссоединении класса.

— Мне нужен проектор. Это кинопленка, я всё расскажу в «Кино».

— Тогда покажи резинку.

— Да, Йеспер, не томи, покажи резинку, покажи резиночку, — присоединяется к уговорам Тереш.

— Пожалуйста, только не начинайте снова. Я ее с собой не ношу, и вообще выбросил. У меня был очень странный период в жизни…

На лице у Хана появляется лукавая улыбка:

— Да ладно, Йеспер, не жмись!

— Да, не будь жадиной, поделись с одноклассниками!

Йеспер отворачивается к окну:

— Нет.

Минута проходит в молчании. Шорох колес по дороге, щелчок поворотника. Хан и Тереш с ухмылкой смотрят друг на друга, пока Йеспер с деланным безразличием глядит в окно. Лишь через некоторое время он снисходит до того, чтобы продолжить разговор.

— Так что ты сказал Ферсену? Что ты детектив?

— Резинка, Йеспер, резинка! Показывай!

Дизайнер покорно сует руку за пазуху полупальто Perseus Black и достает футляр для кольца.

Раньше было так хорошо, а теперь так грустно. Когда они с молодой фотохудожницей, женой проектировщика жилья, стояли у окна и разговаривали о фанк! — эстетике и футуризме, казалось, что теперь только так и будет, и так, как прежде, уже не станет никогда. Но прямо сейчас кошачий голосок из монолитных колонок в десятитысячный раз повторяет: «люблю… люблю… люблю…». Сырой, холодный утренний туман ложится на папоротники за окном. Это уже совсем не то. Это больше не про Йеспера. Просто какая-то певичка в какой-то там студии. Наверное, надо догнаться. Догонялся только что, лучше не стало. Наверное, надо еще.

Через минуту двадцатишестилетняя, только что попавшая в высшую лигу версия Йеспера де ла Гарди стоит посреди комнаты в молочно-сером свете. Рубашка кофейного цвета расстегнута, ноздри красные, а губы сердито поджаты.

— Так. Вечеринка окончена. По домам.

Его никто не слышит, Факкенгафф играет слишком громко. Внезапно наступает тишина. Головы поворачиваются. Рядом с магнитолой Стерео-8 возвышается вертикальный столб света и давит пальцем на кнопку СТОП.

— Вечеринка окончена. Пошли вон, ублюдки.

Пока они смущенно собираются, ищут одежду и сумки, Йеспер наблюдает за ними остекленевшими глазами, с гротескно искривленным в презрительной гримасе ртом. Когда соратник по кокаиновым прозрениям похлопывает его по плечу, Йеспер бросает на него взгляд, полный столь бездонной ненависти, что их отношения рушатся навеки.

Фотохудожница, жена проектировщика жилья, немного отстает от компании и возвращается под бетонную крышу куба. «Анклет оставила!» — лжет она.

Ее длинные ноги в босоножках, с серебряной цепочкой на щиколотке, обрамляют следующую мрачную картину. Йеспер сидит в углу кухни среди растерзанных мешков для сортировки мусора. Окруженный яблочными огрызками, бутылками из-под воды и бумажными пакетами из-под пасты ручной лепки, он смотрит в доброе лицо жены проектировщика. В его глазах сентябрьский туман и морские брызги; ему ничего от нее не нужно. Сочувствие? Спасибо, обойдусь. Шумит на ветру тростник, под бледным небом выстроились в ряд силуэты пляжных кабинок. Четыре девочки бегут по песку и растворяются в воздухе.

В правой руке дизайнер сжимает нежно-розовую резинку для волос.

Хан поднимает глаза на Йеспера, всё еще держа футляр для кольца возле носа. Его брови озабоченно нахмурены. Машина останавливается — резко, с рывком. Таксист оглядывается на пассажиров, но тут же отворачивается, увидев выражения их лиц.

— Запах исчез, — говорит Хан.

— Я знаю.

— Всё это очень странно.

— Знаю.