Бог после шести

7

Маримонда Египетская жила в коммуналке. Виктор это понял, как только глянул вдоль большого и неуютного коридора. На стене под разорванными обоями покосилась вешалка, на которой ничего не висело. Меж дверей приткнулась тумбочка кирпичной покраски. Треть коридорного пола занимал застиранный плетеный коврик. По всему было видно, что это место общего пользования.

Маримондой оказалась маленькая, худенькая женщина, одетая в плотно облегающее зеленое с блестками платье. Она молча поздоровалась со всеми и быстренько прошуршала в комнату, увлекая за собой пахнущих снегом и морозом гостей. В желтом свете коридорной лампочки ее лицо так поразило Виктора, что он вздрогнул и напрягся, будто споткнулся о тот половичок, по которому старательно елозил подметками.

— Ты что? — спросила Таня. — Ничего.

Ничего. Что скажешь? Лицо хозяйки жалкое при всей холености. Атакующая беззащитность — вот что на этом лице. Самоуверенность, даже злость, а где-то в глубине глаз — страдание. Подранок. Виктор покачал головой, прошел в комнату. Маримонда хозяйничала вовсю: яблоки, апельсины, растворимый кофе мгновенно образовались на маленьком столике, вокруг которого расселись гости. Даже при поверхностном рассмотрении жилище Маримонды поражало дисгармонией. Комната делилась на две четкие, враждебные по оформлению половины. На половине Мари единственным украшением был орнамент из осенних листьев, лежавший на столе. На другой половине украшениям придавалось большое значение. Они населяли стены, подоконники и даже частично потолок, куда из цветочных ваз тянулись нити вьющихся растений. Над кроватью висел ковер, на стенах — тарелки, а в тарелках — маленькие позолоченные медальончики. Подоконник был уставлен сложной системой кактусов; цветы в особых горшочках свисали с потолка, размещались в специальных черных штативах на полу. Не были забыты и фотографии. Значительная часть семейного альбома перекочевала на стол и стены. Среди фотографий Виктор сразу приметил один многократно повторенный в различных вариантах снимок. Болезненного вида девочка беспомощно выглядывала из пышных оборок.

— Сейчас мамы нет, — сказала Маримонда, — поэтому можно пить кофе без руководящих указаний.

Они выпили по чашечке, и хозяйка сказала:

— Какой я странный сон видела сегодня, сестрички! — Мари уютно уселась в кресле, закидывая ногу за ногу так, что коленки ее оказались на уровне неподвижных глаз.

Виктор ухмыльнулся. “Сестрички”! Видимо, они с Худо не в счет. Маримонда говорила протяжно, плавно, с выражением, внимательно прислушиваясь к себе.

— С самого начала странная деталь: я заснула, но мне приснилось, будто я проснулась. Я скользнула вдоль трех вершин. Явь — сон — явь, но вторая явь, будучи всего лишь вторым глубоким сном, создавала впечатление четкого бодрствования. Будто я заснула у себя на тахте, а проснулась в другом месте, просто потому, что прошло много времени и я уже не живу здесь, а живу где-то там, где я и проснулась. Разбудил меня какой-то сон. Кажется, этим сном была главная моя настоящая жизнь. Но во втором сне она выглядела всего лишь вторым сном.

Маримонда глубоко затянулась сигаретой, и без того худые щеки ее ввалились, обтягивая кожу на висках и лбу. У нее был странный, немигающий, как говорят, фиксирующий взгляд. Виктору при всей отчужденности этого взгляда манера хозяйки рассматривать гостя казалась неприличной. В то же время его не покидало ощущение явно затянувшегося розыгрыша. Чушь какая-то: второй сон первой яви. Юноша присмотрелся к Тане и Худо. Но они ничего — молча, внимательно слушали. Тогда и он начал слушать.

— Два главных чувства при пробуждении — нетерпение и досада. Нужно что-то делать, поступать как-то — и досада на неопределенность. Чего-то не хватает, а что-то присутствует в избытке. Дополнительное ощущение: я очень большая, громадная, великанша, даже больше. Сама себя не могу обозреть. Я открыла глаза и увидела мир. Какой это был необычный, сказочный мир! Вы же знаете, сны у меня всегда цветные.

— Широкоформатные и многосерийные, — улыбчиво поддакнула Таня.

Худо хмуро взглянул на нее.

— Именно, — ничуть не обиделась, а с какой-то восхищенной готовностью подхватила Маримонда. — Но я не только вижу сон, я участвую в нем, он вокруг меня, впереди и сзади. В этом сне я сначала увидела небо. Розовое небо и голубые облака. На этом небе все было сразу — и солнце, и луна, и звезды. И глубокие черно-синие полосы ночи. Я проснулась в нетерпении и озабоченности. Встала и пошла, все время глядя на небо. Его было так много, оно было везде. А земли было мало, она тянулась узенькой полоской, будто я шла по краю обрыва. Я пришла к морю. Оно было светлым, точно разбавленное молоко, а на берегу лежал переливающийся черный песок. Черный песок, вы можете себе это представить? Он отливал зеленым и лиловым, как пятна бензина на мокром асфальте. Я играла черным песком, смешивала его с водой и лепила домики, игрушки и фигурки. Я слепила множество крестообразных фигур — женских, мужских, больших и маленьких. Они ожили, зашевелились, начали бегать в домики, веселиться и прыгать. Я смотрела на них, и меня не оставляла тревога. Что-то должно было произойти. Я ждала, и оно произошло. Человечки росли все больше и больше, а я уменьшалась. Я уже не возвышалась над берегом моря. Вскоре я была такой же маленькой, как и мои создания. И тогда они набросились на меня, стали тянуть в разные стороны. Они дразнили меня и пинали, кусали, мучили. Было не так больно, как обидно. А потом пришла боль. Они что-то оторвали от меня. Я не поняла, что именно. Но вдруг я закричала. И тогда я увидела их лица: раньше я не различала их, очень уж они мелькали и суетились. Но боль поставила все на место, раскрыла мне глаза.

Маримонда снова медленно затянулась, выпустила дым из сжатых губ. Все ждали.

— Я узнала их, — повторила она, — то были вы, ребята. Ты, Худо, Танька, Пуф, йог, — одним словом, все наши. Но было и одно мне незнакомое лицо. Теперь я знаю, кто это.

Маримонда печально взглянула на Виктора. Он ждал, что сейчас этой маленькой лживой женщине всыпят по первое число. По крайней мере, поднимут на смех. Но ничего подобного, гости промолчали.

После долгого молчания Худо произнес:

— По-моему, это фрейдистский сон, и символика его очевидна. А твоя игра с песком — это подавленная тяга к рисованию. Тебе не удалось стать художницей, Мари, сейчас ты даже забросила самодеятельность. Подавленное желание проникает сквозь запрет в твой сон, и происходит одновременно сложное переплетение с материнским инстинктом. Акт творения человечков из песка перебрасывает тебя к твоей умершей дочке. И тут же проявляется Эдипов комплекс — ты вспоминаешь, как боялась своей дочери, ее болезненных желаний и поступков. Ее претензии были множественны и раздирали тебя, и память о них делает воспоминания особенно болезненными. Элементарная символика: родное — больное. Все подавленные желания ходят в одной связке, понимаешь? Недаром Фрейд определил для них общее место, названное подсознанием или ОНО. Там все и собирается. И если одно выходит оттуда, то и другое за ним тянется.

Они немного помолчали.

“Как они все стараются показать себя!” — подумал Виктор, но промолчал. Он ничего не понял.

И тут вдруг взвилась Яна. Вскочила с места.

— Да нет же, нет! — закричала она. — Фрейд этим не занимался! Он историю человека изучал, психологическую биографию то есть. Но этого мало. Человек не живет прошлым, хотя прошлое живет в человеке. Человек живет для будущего, думает о нем, мечтает. Это же очевидно. Будущее — вот в чем соль! И сны даются для будущего, не зря название — провидческие сны. Человек во сне перебирает варианты: как, что станется завтра со мною. Прогнозирует человек во сне, вот в чем дело! Человек сам себе предсказывает. И Маримондочка напредсказывала себе неприятности. Случится что-то с ней, а может быть, и с нами. Не знаю, что именно, но будет нехорошо. Беда какая-то будет, наверное…

Яна оборвала себя на половине фразы и села, на щеках у нее расползался нервный румянец.

“Истеричка, — решил Виктор. — Посмотрим, кто следующий…”

Все снова немножко помолчали. Потом выступила Танька. Похоже, что они соблюдали какую-то пока еще не понятную для Виктора очередность. Таня сказала:

— Я не гожусь в толкователи сновидений. То, что говорил Олег, интересно. Фрейдистские сны! Наверное, есть люди, которым снятся сны только по Фрейду. А есть такие, кому за всю жизнь перепало от силы один-два фрейдистских сна. Но возможны сны без всякой фрейдистской бредятины. Это сны-ожидания, предвидения. Здесь Янка права. Что-то должно случиться. Когда мне предстояло провалить подряд два экзамена, мне целую неделю снилось, будто я работаю мясником в лавке на рынке. Торгую мясом. Говядиной, бараниной. Очень много было мяса!

Таня передернула плечами, покривилась, показывая, как противно было торговать мясом. Худо, как бы подытоживая, заметил:

— Так или иначе, Таня, выходит, что нашей Маримонде приснился очень интересный и нужный сон.

Все как-то вяло улыбнулись, будто по обязанности. И вдруг Маримонда сказала:

— А вам, как вам показался мой сон? — и ожидающе посмотрела на Виктора.

Виктор считал себя человеком вежливым. Он немного смутился, но уклончиво пробормотал:

— Да, знаете ли, я еще хуже, чем Татьяна, могу сны толковать. Не обучен…

— Он только что из армии, — объяснила Таня.

— Ах, из армии! Ну, тогда понятно: солдатский уровень не позволяет рассчитывать на многое. Но все же, ваши ощущения? Что подсказывает вам интуиция, чувства? Если они имеются в наличии, так сказать…

Маримонда смотрела прямо в лицо Виктору. У нее были глаза рассерженной кошки: огромные черные зрачки, окаймленные светлыми ободками. Она ждала, где-то в темной глубине ее глаз притаилась усмешечка. Эта крохотная искорка и решила дело. Виктор даже встал со своего низенького креслица.

— Да, солдатский уровень, — сказал он, — дело известное. Вечером валишься с ног от трудной военной работы, а утром не то что снов — себя не помнишь. Встал и пошел, и начинай все сначала. Двигай и двигайся без конца. Так что действительно, с толкованием снов в армии не развернешься. Обстановка не та.

Маримонда опустила голову, как бы показывая всем своим видом, что именно этого она и ждала. Таня смущенно посмотрела в окно, а Янка в открытую улыбнулась. Худо сидел вполоборота. Похоже, и он не одобрял того, кто явно нарушал стиль разговора.

— Но дело не в армии, — продолжал Виктор. Он слегка покраснел от волнения. Самолюбив был и обидчив. — Солдаты тоже кое-что читают. Мне случайно попалась одна книга, я вижу ее у вас на полке, вон там… Может быть, потому и запомнил, что случайно… Сейчас прочту вам из нее отрывочек…

Виктор с удовольствием подошел к книжной полке и вытянул оттуда книгу в желтом матерчатом переплете. Он полистал оглавление, страницы при этом лязгали, как жестяные листы, в абсолютной тишине, нашел нужное место и стал читать: — “Нюйва проснулась внезапно. По-видимому, что-то разбудило ее, когда ей снился сон. Какой именно сон, она уже не помнила и ощущала лишь досаду, словно чего-то ей не хватало, а что-то было в избытке. Мягкое теплое дуновение ветра разносило переполнявшую ее энергию по всей Вселенной. Она протерла глаза. В розовом небе плавали извилистые полосы малахитовых облаков. А меж ними, то зажигаясь, то угасая, мигали звезды…” Ну, и так далее, — прервал себя Виктор. — Если вы прочитаете эту легенду, то узнаете, как Нюйва вылепила человечков из грязи и они стали с ней играть, как человечки вскоре обернулись в человечество и что дальше произошло. Одним словом, схема вашего сна хорошо изложена в сказке Лу Синя “Починка неба”. Москва, издательство Художественной литературы, 1971 год.

Вот когда они замолчали прочно и надолго. Маримонда по-прежнему не отрываясь смотрела в лицо Виктору. Только усмешечка ее слиняла. Она просто смотрела. Просто и нехорошо.

— Мари все же права: солдатская прямолинейность непригодна для постижения истины, — заявил Худо. — Сон-плагиат? Какие пустяки! Кого можно заставить видеть тематические сны? Кому снится “Анна Каренина”, “Тихий Дон” или Остап Бендер? А если и снятся, то они теряют свой привычный смысл и становятся символами, подсознание использует знакомые образы, чтобы высказать свое сокровенное, реализовать подавленное и спрятанное. Ну и что ж, что Лу Синь? Сказка его всего лишь материал, а творцом была душа Мари, которая получила право голоса, когда сознание сняло свой контроль. Нюйва Нюйвой, а нашей Мари приснился замечательный сон.

— Самое смешное, сестрички, — страшным шепотом сказала Маримонда, еще шире распахивая свои кошачьи глаза, — что я этой книги не читала вообще и с творчеством Лу Синя не знакома. Это подарок. Мне его преподнесли на работе Восьмого марта. С тех пор он у меня и стоит на полочке нетронутым.

После такого заявления присутствующим стало сразу легче. Все обрадовались, задвигались, зашумели, заулыбались. Какая, оказывается, необыкновенная женщина Маримонда! Снятся же людям такие сны!

Виктор поднял брови.

“Ничего ей не снилось. Вранье одно, сочинила она свой сон, а вот зачем сочинила — это вопрос другой. Впрочем, не мое это дело”.

— Меня удивило такое совпадение сюжета, — сказал он, втискивая в узкое пространство между книгами томик Лу Синя. — Ничего больше.

Проводив гостей, Маримонда некоторое время стояла в коридоре. Она приткнулась лбом к холодной дверной доске и глубоко дышала. Затем резко повернулась на месте, побежала к себе в комнату. Дверь хлопнула громко, оглушительно. Маримонда бросилась на кровать. Она упала плашмя, с разбегу, как падают в воду неопытные прыгуны. Но тут же вскочила, скорчилась, съежилась в маленький комочек, упираясь остреньким подбородком в коленки, и закрыла лицо вздрагивающими пальцами.

Подумала: сейчас начнется приступ. По телу разливалась знакомая страшная пустота, в глубине его нарастала мелкая-мелкая дрожь.

“Нет! За что же это он меня так? При всех, вдруг, лицом проволок по грязной мостовой. Какое унижение! Господи, какое унижение! Что я ему сделала? Ведь он даже понравился мне сначала. Такая мощная загорелая шея, наверное, очень крепкая и горячая. Зачем это он, при всех, с усмешечкой, ткнул носом… Какое унижение, какое унижение!”

Подумала: если заплакать во весь голос, то, может быть, хоть немного легче будет. Но она не могла плакать. Проклятые глаза всегда оставались сухими. А душа горела. Все тело горело. От обиды и горя горело.

Маримонда встала, налила воды в стакан, запила таблетку. Зубы стучали о край стекла. Тело уже не подчинялось, его била злая дрожь. Она легла на постель, накрылась пледом, ноги ходили ходуном, подбрасывали кверху легкую лохматую ткань. Широко раскрытые глаза женщины постепенно теряли всякое выражение, стекленели и неотрывно вглядывались в какую-то невидимую точку на известковой белизне потолка. Дрожащие губы Маримонды выбрасывали один и тот же вопрос: “За что? За что?”

Пришла мать Маримонды, и дочь никак не отозвалась на ее приветствие. Старуха мигом сообразила, что с ней неладно.

— Сейчас, доченька, сейчас. Я молочка согрею, будет полегче. Ты укройся, укройся потеплее.

Старуха суетилась, обкладывая Маримонду тяжелым ватным одеялом. Потом Маримонда пила горячее молоко, делала большие натужные глотки, будто заглатывала комья теста. Тихонько жаловалась, постукивая зубами о чашку:

— За что нас так судьба, бог, люди, мама? А? За что? Я думала, когда ушел муж, что так и надо, ведь так у многих бывает, не правда ли? Но когда умерла Ниточка, я поняла, что это уже не просто. Бог карает нас, мама! А за что? Ведь ты посмотри — ни в чем никогда никакой удачи. Не то чтобы какое-нибудь значительное счастье, или чувство, или просто даже деньги, или какая-то работа, необычная, хорошая, — нет ничего вообще! Во всем только ошибки, только неудачи, только проигрыш. В большом и малом, в ничтожной мелочи и то тебя по лицу…

Маримонда захлебнулась и замолчала, глаза ее вдруг блеснули гневно и зло.

— Я возненавижу его! Хотела полюбить, а теперь ненавижу. Пусть будет хуже, я не могу все время быть только жертвой, кто-то должен занять мое место, кто-то должен страдать вместо меня, не только я одна!.. Да возьми ты от меня это противное молоко!

Она резким движением оттолкнула руку матери, проливая белую жидкость на одеяло. Жирные пятна вскипели на свеженатертом полу. Мари упала на кровать и стала бить маленьким кулачком по мягкой подушке, по жесткому пружинистому матрацу, выколачивая из них пыль и ненависть.

— Мама, я не хочу больше быть жалкой, я не хочу больше быть жертвой! У меня все отняли: мужа, ребенка, интересную работу, прошлое, будущее. Чувства мои отняли, сердце мое одеревенело. Я не хочу, я не хочу быть жалкой и ничтожной! Нет! И не буду! Я такое устрою, что они ахнут!

Мать поглаживала успокаивающим движением вздрагивающую голову дочери, перебирала сбившиеся волосы, приговаривала:

— Успокойся! Машенька, успокойся! Все не так плохо, как тебе кажется. Конечно, не сложилась поначалу жизнь, но ты молода, все еще впереди. У тебя есть любимый человек…

Маримонда вскинулась, точно ее кольнуло.

— Этот-то! — закричала она, останавливая на матери горящий взор. — Этот длинноволосый болтун, слизняк! Художник называется! Ничего в нем нет! Понимаешь, мама, ничего в нем нет! Да он же встречается со мной потому, что ему удобно. Нет, мама, нет! Все это не то, не то! Я не хочу быть неудачницей! Я больше не хочу быть жалкой, маленькой, ничтожной неудачницей! Я не хочу больше страдать и терпеть!

И здесь к ней пришли спасительные слезы. Маримонда зарыдала глухим, низким голосом, по лицу побежали потоки краски с ресниц.