Без симптомов

РАССКАЗЫ
КОЛЫБЕЛЬНАЯ НА РАССВЕТЕ

Впервые смерть показалась Щерину столь неотвратимой. Полыхнул в глазах ослепительный, холодный сполох - и приснилось вдруг: пронзительно-ясное небо и падающая из зенита на голову хромированная бомба. Она сверкала боками на солнце и сползала с неба, словно огромная капля липкой ртути.

Вода просачивалась к телу сквозь шинель и брюки, а Щерину чудилось, будто не вода это, а страх. Страх просачивался в душу стремительными зябкими струйками и не давал сдвинуться с места, укрыться, спастись…

- Товарищ капитан! Товарищ капитан!

Его толкали в плечо.

- Ложись! - хрипло выдохнул Щерин - ртутная капля беззвучно неслась сверху. - Ложись!

- Товарищ капитан! Я думал, вы по нужде отошли… А вы упали…

Наступила явь. Щерин очнулся и сразу поднялся на ноги. Все встало на свои места - и уже не могло взорваться от одного неосторожного вздоха.

Перед ним стоял Заладский и растерянно улыбался, не понимая, то ли подбодрить командира шуткой, то ли пожалеть - опять тот заснул на ходу и, свернув с дороги, повалился в затопленный грязью кювет.

Щерин оглядел себя и брезгливо тряхнул руками:

- Весь… как свинья.

- Нате, возьмите.

Щерин вздрогнул даже и прищурился: лейтенант протягивал ему ослепительно белый, чистейший платок.

Среди земной слякоти под тяжелым серым небом платок этот казался чудом.

Щерин смутился:

- Не надо. Куда там… Спасибо. Свой есть… Руки вон какие, гляди.

Он стал отряхивать шинель - и не сводил взгляд с белого платка. Лейтенант все не прятал его, думая, что все же пригодится, а Щерина платок привел в такое смущение, точно его знакомили с очень красивой девушкой.

- Пусть подсохнет, - не выдержал он. - Потом лучше отойдет… А где рота?

- Вон, - кивнул Заладский. - Топают спящие красавцы… - а сам он из последних сил разлеплял опухшие веки.

Рота всползала на холм.

- Надо догнать. А то вроде меня… искупаются.

Бег немного взбодрил. Перегоняя строй, Щерин заглядывал в лица. Все спали. Все - до единого. Рядами. Повзводно. Закрытые глаза. Расслабленные истощенные лица. Шествие покойников…

Какие силы держат солдат на ногах? Заставляют вырывать сапоги из грязи и снова ступать в клейкую жижу, делать еще один шаг, потом второй, третий, миллионный? И притом - держаться вместе, строгими рядами? Какие силы, усыпив истощенное сознание, стали управлять сознательным движением?

Они выходили из окружения. Группами… Потом собрались в роту… Сколько суток выдержали без сна? Три, пять, десять? Черт с ними, с цифрами. Когда позабыт счет потерянным жизням, считать дни и ночи - постыдно.

Рота лунатиков. Рота слепцов… и он - их командир. Поводырь. Он теперь не командир, а поводырь… И дело уже не в звездочках на погонах - совесть не носит погон…

«Что они видят? - думал Щерин. - Все, что угодно, только не войну… Девушек, футбол, рыбалку… Не слишком богатая фантазия, - заметил он. - Какая еще фантазия после двух контузий».

И все придуманные сны про футбол и про девушек тут же грезились самому Щерину, накатывались с волнами забытья, сопротивляться которому не хватало сил.

Дорога заворачивала влево, ровно и полого, словно жалела спящую армию.

- Левее! - громко произнес Щерин. - Следи за правым флангом.

Сам он взялся присматривать за левым. Рота, словно по воле могущественного гипнотизера, стала забирать влево и на удивление точно вписалась в поворот. Может, кто-то из солдат и проснулся на несколько мгновений, подправил свой ряд, соседа по плечу или спереди - и снова заснул. Но со стороны весь маневр выглядел страшновато: никто не открывал глаз, никто не повернул головы. Только один солдат с правого фланга, сбившись с шага, чуть отошел от своих, но лейтенант был начеку и, взяв его за плечи, молча вернул в строй.

Новая мысль пришла к Щерину. Спят они, а команду слушаются. Крикни сейчас: «Рота! В атаку! За мной!» - и солдаты, продолжая спать, защелкают затворами - и ринутся с равнодушным криком «ура!» и не открывая глаз…

Так бы и проспать всю войну - и не пережить столько страха, столько боли и нечеловеческой ненависти… Проспать бы эти два года: бежать, стрелять, вжиматься в землю - все в равнодушном беспамятстве… Заснуть в тот самый миг, когда тронулся, тяжело заскользил эшелон по ртутным рельсам и ветер затрепетал платьями и платками женщин, а на солдатах не дрогнула, не шелохнулась ни единая нитка, и сами они, и Щерин вместе с ними, замерли в вагонах, как в одиночных, следующих друг за другом кадрах кинохроники. Они замерли, и души их замерли и память их замерла - они вглядывались в родные лица, ускользавшие, словно вечерние тени, в заповедное довоенное прошлое. В тот миг и заснуть бы…

А проснуться в день окончания войны… Тут и глянешь, сколько всего наворочала война… С ума сойдешь.

- Товарищ капитан! Поспали бы немного, - предложил Заладский. - Я-то вздремнул на прошлом переходе… Давайте, я вас под руку возьму, как девушку. - Он улыбнулся. - Тогда ведь сможете поспать. .

По молчанию командира лейтенант решил, что тот не против, и робко взял его под локоть.

В ту же секунду Щерин заснул.

Вернулся он в явь, когда лейтенант остановился и придержал его. Рота шла рядом - глухо гудели по грязи сапоги.

- А? Сколько времени? - машинально спросил Щерин и осознал, что задал вопрос, только когда Заладский на него ответил.

- Восемь. Без пяти. Товарищ капитан, разбудим наших. Скоро город. Свои. Пусть хоть привыкнут, что живы.

У Заладского глаза были покрыты густой сетью багровых прожилок, смотрел он на мир напряженно и немного растерянно. Такой взгляд появился у него после ночного минометного обстрела: тогда их обоих, спящих, контузило близким разрывом и завалило досками рассыпавшегося сарая. С тех пор Заладский смотрел на мир растерянно, точно заснул он на Земле, а проснулся от взрыва на другой планете. Проклятая мина смешала виденный сон с явью.

Щерин огляделся. Дорога проходила через погибшую дубраву. С высоты облаков дубрава могла казаться россыпью обгоревших карандашей - обугленные, окаменевшие стволы с торчащими в разные стороны коряжистыми культями. Щерин на миг усомнился, вправду ли дубрава росла здесь, но странное чутье, тихая ноющая боль в груди заставляла, верить: была дубрава. Это чутье - видеть в разрушенном и умершем потерянные формы и ушедшую жизнь - появилось у Щерина после той же ночной контузии.

Минутой позже Щерин заметил на дороге скоробившийся, изуродованный лист. Дубовый, Чутье не могло обмануть. Месяцем раньше Щерин видел жуткое, привычное зрелище: из подбитой и сгоревшей тридцатьчетверки извлекали обугленные трупы танкистов. От лиц у них ничего не осталось. Но Щерину почудились их улыбки и веснушки, и курчавая русая шевелюра механика-водителя. Через несколько часов где-то достали фотографию экипажа - и Щерин не удивился. Война лишает чувства удивления.

Что же произошло в этой дубраве? Вернее всего, среди деревьев спрятались фрицы - и по ним лупила батарея «катюш». Дубы полегли ни за грош.

- Нет, - покачал головой Щерин. - Тут будить ребят не стоит. Больно мрачная картинка… Поменяемся, что ли? Поспи теперь сам.

Потом потянулось пустое поле. А за ним - истлевшая деревушка. Полтора десятка дворов, сметенных огнем и танками. Единственная уцелевшая печная труба торчала из грязи, точно ствол утонувшей в болоте гаубицы. И снова Щерин заглянул в прошлое: оно промелькнуло по глазам, как солнечный зайчик от распахнувшегося вдали окна… Крыши из дранки, рябины вдоль улицы, скамейки у калиток… Когда-то друзья-археологи взяли Щерина с собой на раскопки какого-то древнего города, В то лето было много дождей - городище заносило грязью, и напоминало оно старое пожарище…

И снова Щерин не решился будить солдат.

А потом, спустя часа полтора, рота подошла к городку. Этого городка тоже не пощадил, не миновал огненный вихрь. Он пронесся струей, растопил и развеял камень и железо: остывая, они собирались каплями, текли потоками и вздымались бесформенной, бессмысленной твердью.

Рота вступила на первую улицу, когда Щерин вдруг понял, что такое война. Даже невыносимая сонливость пропала от этого неожиданного открытия. Война - это страшное ускорение времени. Вот - дубрава. Если тщательно, годами, уничтожать в ней молодь, выводить всю траву, всю живность, то через тысячу лет дубрава, наверно, превратится в россыпь обугленных карандашей. Если отрезать деревеньку от мира и заказать новому поколению родиться в ней на свет, то через полвека опустеет деревенька, а потом истлеет и обратится в забытое пожарище. Проведи такой жестокий опыт над любым городом - и спустя тысячелетие его улицы не будут отличаться от этой. В пору войны время безжалостно ускоряется. В год минует полтысячелетия, в два - целое. И лишь два года отданы на возрождение жизни, а против них девятьсот девяносто восемь - на доживание, умирание, тление и гниение. Время, как и вода, бывает живым и мертвым. Война - это чудовищное ускорение мертвого времени.

Навстречу шла другая рота. Видно, из резерва: дышали бойко, шумно и живо бухали сапогами.

Заладский проснулся сам.

- Товарищ капитан. Будим. Засмеют ведь.

- Нет, - решил Щерин. - Останься здесь; Я договорюсь.

Он не хотел будить роту. Не хотел, чтобы она проснулась в разрушенном городе. Не хотел, чтобы она встретила наяву резервников, сытых, бодрых и отоспавшихся.

Щерин выбежал вперед, поговорил с капитаном, командиром той роты. К радости Щерина, он сразу понял его и отвел свою роту в сторону, с мостовой на тротуары, чтобы пропустить встречных.

Резервники, хоть их капитан ничего им толком не разъяснил, а только приказал «отойти и не шуметь», быстро смекнули, в чем дело, - наблюдали за спящей ротой с любопытством и с тревогой.

- Во, лунатики! - и весело, и уважительно сказал кто-то. - Навоевались хлопцы…

- Баюшки-баю!.. Они теперь, гляди, и девах тискать станут вот так - без просыпу…

И резервная рота загремела добрым раскатистым смехом.

- Тише, черти! - беззлобно рассмеялся Щерин. - Ребят разбудите.

- Паром небольшой и покорежен сильно, - сообщил командир резервников. - Переправляться станете - больше взвода не сажайте… Хотя дело быстро пойдет - у вас и на пару взводов еле наберется…

Холмы обрывались у реки правым, крутым берегом. Дорога нашла между двумя высотами пологий спуск и вывела роту на узкий пляжик. Щерин вытянул ее по берегу и остановил.

Паром стоял рядом, приплясывал на мелких волнах. Перила на нем были разломаны, многих досок не хватало.

Щерин долго, непонимающе глядел на другой, низкий берег. Было до него метров пятьдесят, и просматривался он отлично: на нем Щерин не заметил ни единого следа войны.

Реку, видно, форсировали с боем: по их крутому берегу плотным слоем были рассыпаны остатки разбитой техники, лодок, понтонов, кое-где, будто вехи, торчали из воды стволы легких пушек. Зато на другом берегу стояла прозрачная березовая рощица, и глаз не находил в ней ни одного поломанного деревца… Сохранились мостки, около них лениво копошились гуси, а на досках суетилась дворняга - то тянулась к гусям, следя за каждым их движением, то пугливо принюхивалась к воде. Остались невредимыми и высохшие заросли тростника.

- Там будто и не воевали, - согласился вслух Заладский.

- Вот теперь пора будить,- сказал Щерин, и вдруг сердце его заколотилось.

И как будто впервые за два года ему удалось удивиться: что это с ним, почему вдруг сдавило дыхание?

Тот берег был его памятью…

Щерину вдруг захотелось устроить здесь, до переправы, что-то вроде маленькой торжественной линейки, но он тут же раздумал: они с Заладским еле держались на ногах, остальные взводные погибли, а выпачканная глиной шинель совсем не годилась для парадов.

- Направо! - приказал он.

Рота, колыхнувшись, повернулась лицом к реке, к тому берегу.

У Щерина холодок пробежал по спине: и вправду лунатики. Все - с закрытыми глазами. Чего доброго и не проснутся… И блеснула в памяти хромированным боком огромная ртутная капля. Она неслась на них, спящих… И Щерин понял, что только в грядущий миг, только он с а м сможет остановить, оборвать это смертельное падение там - в пронзительно-ясном и ледяном небе…

Щерин вздохнул рывком - и отдал новую команду с таким чувством, будто признавался в любви:

- Рота! Подъем!