Без права на подвиг

Глава 16

«Операция» по прикрытию Кирьяна прошла без эксцессов. Немногочисленный персонал госпиталя после обеда был занят текущими делами. Больные, даже те, что поактивнее, предпочитали проводить время в палатах, не выходя лишний раз в небольшой огороженный двор госпитального барака. Остальным же было всё равно: кто доживал свои последние часы перед уходом в небытие, а кто продолжал упрямо цепляться за остатки жизни в измученных недугами телах, что пытались хоть как-то врачевать лагерные эскулапы, не шибко отличающиеся от своих подопечных. Ни по внешнему виду, ни по перспективе.

Табак, как и любая еда в лагере были универсальной валютой. Из болтовни санитара выяснилось, что несколько месяцев назад в восточной части лагеря отделили несколько бараков для иностранных военнопленных, в основном представленных бельгийцами, французами, поляками и сербами. Было их по сравнению с русскими довольно немного, но, как по секрету поведал мне Кирьян, наши, кто посмелее, урывали возможность пробраться вечером к колючке, разделявший русский и иностранный сектора, для обмена на курево и еду частей обмундирования и обуви. Немецкая охрана особенно не лютовала и при отсутствии начальства на подобные торговые отношения закрывала глаза. По словам Кирьяна, «подогретая» заинтересованными сторонами. Поначалу я удивился этому факту. Ну что могли предложить обездоленные пленные немецким солдатам?

Но Кирьян открыл мне глаза на совершенно удивительные нюансы лагерной торговли. Оказалось, охранниками довольно высоко ценились предметы кустарного производства, которые изготавливали встречавшиеся среди пленных умельцы: детские игрушки ручной работы, портсигары из жести с гравировкой, зажигалки, одёжные щётки, даже специальные браслеты на запястья из латунных гильз.

Здесь, как и в разрезе, тоже были свои Шурики. Да…век живи, вот что значит не уделять внимание мелочам! Подобное мы со Сталиной даже не обсуждали.

Понятное, дело, что процесс обмена не обходился без контроля лагерной полиции. И, в частности, двумя заместителями начальника этой самой кодлы предателей. Лёшкой Гестапом, садистом и конченым отморозком до мозга костей, и старым моим знакомцем, опальным господином Вайдой, из новоприбывших, пока не заслужившим клички, но ревностно влившимся в процесс контроля и дисциплинарного геноцида заключённых Цайтхайна. И ведь выкрутился же, падла такая…

Все подробности и полный расклад сил в лагере с энтузиазмом поведал мне распахнувший никотиновую душу заядлого курильщика Кирьян, заметно подобревший и развязавший язык, заметив живой интерес к данному вопросу моей стороны. Я в ответ решил пока не просвещать этого «товарища» насчёт моих перспектив по поводу возможного определения в тот самый отдел учёта военнопленных, где уже обретался его старый приятель.

Информация о том, что Родин теперь доверенное лицо в комендатуре изрядно порадовала. Этот факт многое объяснял из его лагерной биографии, которую мы со Сталиной Моисеевной в своё время отметили особо. И связи с подпольем, и помощь в организации побегов, а главное, доступ к учётным документам, бланкам и информации о перемещении лагерного контингента. Это же настоящий Клондайк для оперативной работы.

Расставшись с Кирьяном, я в ожидании ужина устроился на своей койке. Но спокойно обдумать полученную информацию у меня не получилось. Неожиданно скрипнула дверь. Со стороны коридора, ведущего на лестницу, раздался топот ног.

— Киря, шухер! Комиссия! Немцы! — прозвучал чей-то испуганный голос. Дежурного с койки как ветром сдуло, он кинулся в коридор. Послышался дробный стук в дверь.

— Василий Иванович! Василий Иванович! Комиссия! Оберштабартц!

Ходячие больные суетливо отпрянули от окон, в которых ещё минуту назад что-то высматривали. Я встал, оказавшись за спиной худенького паренька, обритого на лысо, всё лицо, шея и волосистая часть головы которого были покрыты невероятно крупными фурункулами, перемазанными какой-то густой желтоватой мазью. Попахивало от парня довольно мерзко.

— Achtung! — раздалась команда с первого этажа, гулким эхом отдаваясь в коридоре и врываясь в нашу палату, заставляя напряжённо вытягиваться ходячих больных.

Я с удивлением заметил, как порскнули они к своим койкам и замерли около них по стойке смирно. А лежачие, те, кто при памяти, с искажёнными лицами тянули руки вдоль тела!

Охренеть — не встать…фашистня командовала увечными и болезными, будто дрессированными зверюшками!

Дежурный Киря занял место справа у двери. До моей койки от входа было довольно далеко, да и я, заворожённый картиной всеобщего госпитального ахтунга, с непривычки замешкался.

Дверь распахнулась от мощного толчка. Вместе с порывом ветра в палату вошёл рослый дородный розовощёкий немецкий офицер с редкими сальными усиками, нависающими над брезгливо оттопыренной нижней губой. Поверх формы на нём был надет белоснежный халат, с развевающимися, словно паруса, распахнутыми полами. Надраенные до зеркального блеска сапоги скрипнули каблуками о деревянные половицы.

Оберштабартца сопровождал седой фельдфебель, два санитара в халатах и резиновых перчатках, бледный невысокий мужчина с глубокими залысинами, одетый поверх серой рубашки и брюк в белый халат с завязочками на спине. Последним в палату зашёл Василий Иванович в сопровождении ещё одного санитара.

Так получилось, что обештабартц, едва войдя, немедленно упёрся взглядом в меня.

— Was?! — тут же взревел немец густым басом, шагнув ко мне и заполняя своей тушей всё окружающее пространство.

— Хайль Геринг! Господин оберштабартц! Заключённый номер 183172 Теличко Пётр, нахожусь на излечении в палате общей патологии госпиталя Цайтхайн! — то ли от неожиданности, то ли карта так легла, но доклад из меня вылетел без запинки. С каким-то даже пионерским задором. А уж к произношению, насколько я мог судить, не смогла бы придраться и моя любимая учительница — строгая и прекрасная баронесса Вревская.

Оберштабартц стрельнул глазами в фельдфебеля. Тот, вытянувшись, ловко подшагнул к начальству и что-то зашептал тому на ухо, подобострастно склонив голову. Тот недовольно жевнул губами, и, прикинув что-то мысленно, кивнул:

— Гут! — офицер развернулся и стал прохаживаться вдоль ряда коек, начав с тех, что у стены. Резко остановившись у второй от окна кровати, он склонился над больным так, что его высокая фигура живо напомнила мне дядю Стёпу милиционера из иллюстраций в детской книжке Сергея Михалкова, — еврей?! Цыган?

— Н-нэт, господын оберштабартц, я…я грузын! Сандро Сепиашвили! — напряжённо прохрипел лежачий больной, судорожно вцепившись в куцую шинель, которой был накрыт.

— Шульц! Осмотр! — рявкнул оберштабартц.

Фельдфебель продублировал приказ санитарам на ломаном русском.

Они быстро стащили с больного шинель и кальсоны. Оберштабартц поманил пальцем врача в халате с завязками на спине и брезгливо ткнул пальцем в область паха лежащего больного.

— Что, ето, ест?! — буквально по слогам выплюнул свой вопрос в лицо врачу оберштабартц.

— Циркумцизио, господин Зоннтаг, сиречь, обрезание, нет никакого сомнения!

Оберштабартц сжал побелевшие губы.

— Осмотреть всех! Этого — в карцер! Пошевеливайтесь! Шнеллер! — рёв этого борова, казалось, был слышен даже на улице.

— Но как же? Господин Зоннтаг, — робко попытался вступить Василий Иванович, — этому больному противопоказано…

— Молчать! Ты покрываешь евреев, Вольский! Я ещё тщательно проверю назначения и диагнозы. Ну же, форверст! — и немецкий главврач отпихнул своей ручищей дежурного врача так, что тот отлетел к стенке, чуть не упав навзничь, — Шульц, чтобы всех, я повторяю, всех больных тщательно проверили. Выявленных нарушителей — в карцер! Ими займётся гестапо.

— Яволь! — вытянулся фельдфебель и тут же наподдал сапогом одному из суетящихся санитаров, которые и без того поспешно срывали одеяла и бельё с лежачих больных.

— Если через полчаса я не увижу результата, Скворцов, то пришлю сюда Вигеле и Бенделя. И тогда сами догадываетесь, что произойдёт, — оберштабартц покинул палату, стуча подкованными подошвами надраенных сапог.

«Грузина» давно выволокли на улицу, а остальных, в том числе и меня, под контролем фельдфебеля тщательно осмотрел доктор в халате с завязками на спине. Кажется, это к нему немецкий офицер обратился по фамилии. Скворцов. Где-то я её уже слышал… Стоп! Да это же тот самый будущий главный врач карантинного госпиталя, из-за которого сгинет столько людей!

Я скрежетнул зубами в бессильной ярости, глядя на завязочки на спине невысокого суетливого мужчины с глубокими залысинами. Правду говорят, пристальный взгляд иногда может материализоваться.

Врач резко оглянулся. Я поспешно отвернулся и стал помогать надеть кальсоны на лежачего больного тому самому пожилому санитару, что пришёл с Василием Ивановичем.

— Упаси Господь от этих инспекций, — услышал я его шёпот и тут же узнал голос. Это был тот самый собеседник Вольского, которого я услышал, когда впервые пришёл в себя в шоковой палате.

— Чего так-то, прямо за упокой, Николай Семёнович? — решил я завести беседу со старшим санитаром, пользуясь тем, что палату уже покинули и Скворцов, и фельдфебель.

Тот пристально взглянул на меня, будто стараясь припомнить, где видел.

— А…это вы? Уже на ногах, Теличко? Однако, железное у вас здоровье! Только я бы на вашем месте всё же не спешил в общую палату. Полежали бы в шоковой. Целее будете. А то отсюда на работу враз определят. Тем более, вон каким вы живчиком скачете. Доклад оберштабартцу выдали — аж звон в ушах. Откуда так хорошо знаете немецкий?

— С детства в школе учил, потом хорошая практика была. Много общался с одним этническим немцем. Он говорил, что у меня способности.

— Вот как? Через эти способности и с гауптманом Кригером познакомились? — улыбнулся санитар, хотя взгляд его оставался холодным.

— Если это можно было назвать знакомством, — я красноречиво погладил себя по рёбрам и тронул синяк на скуле, — я так понял, что гауптман таким способом решил устроить проверку на лояльность перед устройством в отдел учёта военнопленных.

— Странно, обычно отдел «3А» занимается совсем другими делами, — Николай Семёнович произнёс это настолько безразличным тоном, зачем-то поправляя во второй раз одеяло на лежачем больном, что мне сразу стало понятно — похоже, я случайно зацепил какую-то важную ниточку. А вот куда она меня приведёт? Попробую-ка развить знакомство.

— Не знаю, какими делами занимается Отто Кригер, но меня он решил забрать из арбайткоманды для своего партайгеноссе, инженера Вильчека. А пока мне приказано работать в отделе учёта.

— Ух ты! Далеко пойдёте, Теличко, если в концлагерь не загремите, конечно… — санитар криво улыбнулся, переходя к другой койке, где больной так же не мог сам одеться после осмотра. Я решил не отставать, тем более что Николай Семёнович мою помощь не отвергал. Пациенты хоть и страдали дистрофией поголовно, но и санитар особой силой не мог похвастать.

— Простите, не подскажете, что имел в виду оберштабартц, когда грозился прислать сюда этих…м-м-м Вигеле и Бенделя, кажется?

— А вы о них не слышали? Ах, ну да, вы же в Цайтхайне без году неделя. Вигеле — немец, старший врач карантина. Имеет одну примечательную привычку: носит с собой специально сшитую рукавицу, при помощи которой учит, как любит выражаться Лёнька Гестап, уму-разуму тяжелобольных военнопленных. К примеру, ставят больным термометр, а он от слабости его удержать под мышкой не может. Ну а Вигеле тут как тут — хрясь! И все дела…

— Садист, значит. Готов поспорить, что живёт один. Ни жены, ни детей.

— Как ты сказал, Теличко? Садист? Это что, секта такая?

— Болезнь, психическое отклонение, ну, или склонность характера, если хотите.

— Только ни при ком из немцев ничего подобного не повтори. Надо же, штабсартц Вигеле — псих!

— Не буду. Ну а Бендель?

— Унтер-офицер Бендель — аккуратист. За каждую украденную с кухни госпиталя картофелину стреляет из своего вальтера в затылок виновному. А оформляют потом всё это, как попытку к бегству. Говорят, он на стволе своего пистолета ставит отметину после каждого застреленного. Врут, полагаю. Места на стволе маловато будет. Да, ещё, будто бы у Бенделя есть своя теория. Своеобразный пунктик. Среди пленных он выискивает людей с тонкими шеями, твёрдо полагая, что они евреи.

— Как много вы знаете, Николай Семёнович, — не удержался я от подначки старшего санитара. На что тот, обернувшись и пристально глядя мне в глаза, произнёс: «А я вам ничего такого и не рассказал, Теличко, так, слухи лагерные. Об этом тут каждая собака знает, — и замолчав на несколько секунд, продолжил, — шли бы вы, Теличко, в койку. Хватит на сегодня. Напомогались. А мне идти надо. В других палатах наверняка пустые койки остались, снова перестилать.»

Он многозначительно посмотрел на разворошённую кровать, где ещё полчаса лежал парень, что назвался грузином.

После ужина я устроился на подоконнике, с которого открывался вид на основной лагерь. На улице снова зарядил дождь с холодным пронизывающим ветром. Сквозь щели в рамах дуло так, что пришлось покинуть свой насест, встав рядом с оконным проёмом.

После комиссии оберштабартц приказал устроить во всех палатах сквозняк до самого отбоя. Согласно его словам и последним достижением немецкой медицинской науки, сквозняк — есть замечательное средство против заразных заболеваний. Согласно приказу, открывались форточки, двери, печные вытяжки и т. д. Ветер завывал в палатах и коридорах, а бедные больные натягивали на себя всё, что было под рукой.

До самого отбоя не было покоя от шнырявшего фельдфебеля и этой крысы Скворцова, что умудрился целый час отчитывать дежурного врача за «неверную постановку диагнозов». Видите ли, не может быть такого подавляющего числа диагнозов «Дистрофия». Туберкулёз, тиф, инфлюэнца, дизентерия, в конце концов. Но дистрофия? Нет, и ещё раз нет! Командование вермахта и руководство лагеря достаточно хорошо заботятся о питании и содержании заключённых. Поэтому в документах диагноз «Дистрофия» должен звучать лишь, как исключение из правил. Да и то, лишь у прибывших из арбайткоманд. А лучше, чтоб его и в помине не было!

На что Василий Иванович спокойным усталым голосом посоветовал Скворцову идти с его указаниями по известном сексуальному маршруту и для отчётности писать диагнозы самому, а ему, Вольскому Василию Ивановичу, давшему клятву Гиппократа ещё когда он (Скворцов) пачкал пелёнки, невместно заниматься подлогом и извращением истины.

И что удивительно, как ни ярился, ни визжал Скворцов, ни сулил наслать всевозможные кары на голову дежурного врача, в итоге он всё же молча забрал бумаги из кабинета Вольского и ушёл, громко топая сапогами, видимо, подражая манере оберштабартца.

Вечерело. Дождь постепенно закончился. В наступающих осенних сумерках из окна нашего третьего этажа были прекрасно видны все подробности лагерной жизни.

С наступлением темноты часовые с полицаями стали всех загоняли в бараки. Здесь, в Цайтхайне, пленных выстраивали перед каждым блоком отдельно и производили вечернюю поверку, после чего двери бараков запирали и пускали патрули. Каждый третий — с собакой.

Наблюдая за передвижениями охраны, я автоматически фиксировал время прохождения патрулей, интервалы движения, мёртвые зоны для прожекторов и фонарей блокового освещения, маршруты, предполагаемые сектора охвата пулемётов, установленных на вышках. Даже характер вооружения охранников — и тот пошёл в копилочку. Память анавра детально фиксировала все подробности. Вышек только в доступном секторе обзора насчитывалось целых три. Наверняка почти на каждой есть пулемёт. Полной уверенности нет. А надо бы знать точно. Факт важный, практически ключевой. Пора прекращать мять яйца и прикидывать варианты — в любой момент может пригодиться каждая мелочь.

На вечерней смене караула никаких выстрелов или очередей разобрать, как ни прислушивался, не удалось. Неужели слухи, что гуляли в рабочем лагере, — это очередная брехня замордованных заключённых? Вряд ли. Скорее всего, немцы стали рачительнее относиться к боеприпасам.

— Слышь, браток, не ты Теличко будешь? — ко мне обратился один из ходячих больных из моей палаты. Мужчина, видимо, подвернул на погрузке и теперь скакал на одной ноге, опираясь на черенок от лопаты, к которому был поперёк приколочен кусок доски. Импровизированный костыль позволял ему разгрузить пострадавшую конечность.

— Ну я. Чего надо? — недовольный, что меня прервали, я оторвался от изучения лагерной диспозиции.

— Там в шоковой болезный один. Тебя кличет. Говорит, земляк твой. Иваном назвался.

— Иваном…? Чёрт! — соскочил я с подоконника, не сразу сообразив о ком говорит раненый, — как ты сказал его имя?

— Иван. Ты, это…поспеши. Отходит вроде…

Я рванул в коридор, но был немедленно остановлен Кирьяном.

— Ты далеко, Петро?

— В шоковую, к земляку спущусь.

— Смотри, на улицу ни ногой! Да и по коридорам особо не шастай. Враз в рабочую команду выпишут. Ты не гляди, что днём комиссия была. Штабартц Вигеле любит ночные проверки.

— Учту. Он обычно, когда появляется?

— По-разному, но чаще под утро норовит.

— Хорошо. Не переживай. Я ненадолго.

— Гляди, я предупредил, — махнул рукой Киря.

Шоковая палата в сумерках больше смахивала на мертвецкую. Лишь кое-где с коек раздававшееся хриплое едва различимое дыхание больных, находящихся без сознания, что, безусловно, подтверждало: здесь лежат ещё живые.

Да и само название: «шоковая палата» в этой обстановке никак не хотело укладываться в моём сознании. При словах «шоковая палата» из памяти всплывало тихое гудение мониторов, аппаратов ИВЛ и прочей медицинской машинерии, помогающей продержаться пациентам на грани жизни и смерти. Но это всё, конечно, оттуда, из прошлой жизни. О которой в этой реальности я стал вспоминать всё реже.

В этой же комнате люди уходили за кромку либо тихо испустив последний вздох, либо мечась в не всегда короткой и безболезненной агонии тела, отдающего напоследок последние крохи жизненных сил.

Казалось, больных было здесь достаточно много, чтобы не считать их уход из жизни одиноким и страшным тем не менее каждый обитатель шоковой палаты лагерного госпиталя был предоставлен самому себе. Сил и времени у санитаров едва хватало на основную работу. Куда уж там поддержать умирающего, да даже просто подержать за руку.

Да и что могли они дать уходящим? Лишний глоток воды, ложку жиденькой баланды, которую уже не принимало ссохшееся нутро истончённого до пергаментной ломкости пищевода и желудка? Несколько ободряющих слов, что всё реже срывались с усталых губ?

Иллюзия помощи порой будет пострашнее честной смерти на поле боя среди товарищей. Хотя возможно это и не так. Не мне, анавру, владеющему в этой реальности индульгенцией на смерть, пытаться понять мысли и эмоции, погибающих в немецком плену. Люди этого времени не перестают удивлять меня, находя повод для оптимизма в, казалось бы, довольно обыденных вещах.

На свете в этой палате, понятное дело, экономили. Зато через маленькие окошки с треснутыми стёклами то и дело прорывались яркие отсветы лагерных прожекторов. Тусклый свет ламп ограждения основного периметра, что примыкал к ближайшей стене барака, порождал вместе с ними причудливые тени, дрожащие на белёном потолке.

Они-то и заставили меня остановиться при входе в шоковую палату. Воображение неприятно поразил яростный танец изгибающихся и кривляющихся мерзких существ, тянущих свои тонкие длинные руки к койкам с больными.

— Черти… — послышался тихий голос со стороны угловой кровати.

— Ваня? Тучков? — кинулся я к койке, стряхивая теневое наваждение.

— Черти пляшуть на потолке… — тихо произнёс Иван. Глаза его безумно блестели, взгляд был устремлён куда-то мимо меня. Рот земляка был полуоткрыт, потрескавшиеся губы темнели на бледном лице. Я едва узнал однополчанина. Всего-то полтора месяца не виделись. В отсветах прожектора иссушённое лицо его казалось вырезанным из дерева. Чёрные провалы глазниц делали глаза огромными. Казалось, они, не мигая, смотрят куда-то в пространство.

— Иван, ты как? Может принести чего? — я не знал, как себя вести. Он же сам меня позвал… Беспомощность ситуации убивала.

— Не дёргайся, Гавр, — контрастно спокойная и правильная речь лежащего на кровати Ивана заставила меня вздрогнуть, — твой товарищ уже готов покинуть это тело, поэтому его носитель оптимально подходит для временной подсадки матрицы моего нейротрона. Тяжёлый материал. Но мне и не такие попадались.

— Сальве, Лукреций, — выдохнул я облегчённо, поняв, наконец, причину вызова. Но тяжесть от увиденного никуда не делась. Всё же для моего деда Иван был однополчанином.

— Надо же, запомнил, Миротворец. Как твои дела, Гавр? Гляжу, — дрожащей ладонью Смотрящий ухватил меня за левое предплечье, развернув его тускло светящейся татуировкой Матрикула кверху, — ты разыскал Демиурга?

— С большей или меньшей долей вероятности, Лукреций, — пожал я плечами, — сложность положения в том, что я в этом пространственно-временном промежутке здорово ограничен в возможностях.

— Это не совсем так. А ты думал, будет легко? Тогда бы Хранители не привлекли к миссии новообращённого анавра. Думай. Выкручивайся, Миротворец! В первый раз у тебя ведь неплохо вышло?

— Да уж выкручиваюсь как могу, Лукреций! Но сдерживать себя среди этих нелюдей становится всё труднее. Не думал, что плен тяжелее переносить психологически, чем физически. В особенности, прекрасно понимая, что в любой момент можешь выскочить из этого ада, а остальные, к которым успел привыкнуть, останутся здесь. Как Иван, например, — вздохнул я. — ну да это я так…накипело. Ты прошлый раз обмолвился, что явишься для контроля полной адаптации моего нейротрона. Не поздновато ли?

— А ты думаешь легко рассчитать подселение в твоё окружение в таких условиях, Гавр? Если хочешь знать, Иван — моя шестая попытка! Давай, будем меньше тратить время на слова. Вложи в мою руку свою левую ладонь.

Я выполнил просьбу смотрящего и моё сознание медленно померкло. Нет, не просто выключилось, скорее я ощутил себя словно муха, упавшая в мёд. Мысли и образы стали вязкими, всё вокруг залило янтарным светом, который тёк сквозь, мимо и вокруг меня, закручиваясь причудливыми вихрями, ощутимо проникая в мозг, заставляя вибрировать от восторга каждую его клетку.

Длилось это почти час по внутренним ощущениям, а, может, и всего лишь долю секунды. Сложно сказать. Когда процесс прекратился, неожиданно пришло ощущение острой потери, словно я лишился чего-то настолько важного, без чего невозможно само дальнейшее существование. В глазах непроизвольно защипало, проступили слёзы, а в горле застрял горький комок.

— Терпи, Миротворец. Химия человеческого мозга — штука подлая, неделикатная, но без её проявлений никак невозможно. Всё же ты сейчас в физическом теле. Есть свои издержки. Эндорфиновая ломка и не таких в бараний рог скручивала, — я удивлённо ощупал лицо, всё мокрое от слёз, продолжавших ручьями течь по щекам. Постепенно сердце перестало колотиться в грудной клетке взбесившимся бубенцом, дыхание выровнялось.

— Предупреждать же надо, Лукреций, — не своим, совершенно осипшим голосом укоризненно пролепетал я, громко икнув напоследок.

— Извини, нет у меня времени миндальничать, Гавр, — черты лица Ивана ещё больше заострились, — та-ак… и что же теперь с тобой делать?

— Ты чего это, Смотрящий? — насторожился я.

— Скажи, Гавр, ты уже применял особые способности аватара здесь? — ответил вопросом на вопрос гость в теле Ивана.

— Ну… Пришлось пару раз. Режим ускорения. Силовую нагрузку. И боевое столкновение. Протестировал пищеварительный тракт на предмет усвоения грубой целлюлозы. Ещё кое-чего понемногу: ночное зрение, дальновидение, память. Что-нибудь не так?

— Всё бы так, да не так, Гавр! Я тебе не говорил, но в прошлую миссию по решению Совета я провёл пробную активацию нескольких узлов в твоём нейротроне.

— Способности Странника, Искателя и Воина?

— Откуда ты…ах да, ну конечно. Ремесленник не мог пропустить столь очевидных перенастроек в твоём нейротроне.

— Да, Лукреций, он заметил это первым делом. Кстати, Паша просил при случае замолвить и за него словечко. Ему не очень уютно в положении эмиссара Хранителей. Он им, конечно, обязан карьерой, активацией нейротрона, и прочее. Но парня гложет неопределённость и откровенная…недосказанность, а, порой, и откровенная ложь со стороны кураторов. Что-то для него можно придумать?

— Поглядим, — вяло махнул рукой Смотрящий, продолжая озабоченно хмуриться, — не факт, что твой Паша не притворяется простачком и не пляшет под дудку Странника, который Елисей Николаевич. Вернее, никакой он, конечно, не Елисей и, тем более, не Николаевич. Ну да это не столь важно.

— А что важно, Лукреций? — количеством сарказма в моём голосе можно было отравить средних размеров колодец.

— Ну, например, то, что после ревизии твоего нейротрона я нахожусь в некотором недоумении. Моё предыдущее вмешательство было минимальным, практически точечными. Так, немного здесь, чуть-чуть там, чтобы улучшить процесс общих настроек. А теперь…

— Мне не до недомолвок, Смотрящий. Да и у тебя времени мало. Говори по существу.

— Скажи-ка мне, Гавр, с тобой ничего странного после нашей первой встречи не происходило?

— Ну, если ты считаешь ту ситуацию, когда мой разум засунули в тело деда и теперь заставляют плясать под дудку инфернальных Хранителей, являющихся ипостасью межмирового зла, не странной, что же тогда считать необычным?

— Не ёрничай, Гавр! Я просто не уточнил, не происходило ли с тобой ничего выходящего за рамки обычного, например, в момент вхождения в боевой режим или во время медитации?

— Ну, кое-что было вроде… Когда нас после первой встречи с тобой снова погрузили в эшелон, и он направился от Перемышля к основному месту назначения, через несколько часов я погрузился в состояние не совсем обычного транса. Вернее, почти осознанно «сорвался» в очень похожее на медитацию состояние, чтобы не страдать от физического дискомфорта. Правда, это состояние протекало необычайно длительно для обычной медитации, чего ни в прошлую, ни в эту миссию не случалось.

— Сколько? — коротко спросил Смотрящий.

— Больше суток. И…

— Что «и»? — нетерпеливо перебил меня Лукреций, приподнимаясь на локте мелко подрагивающей руки.

— Мне показалось, будто во время этого процесса все мои действия жёстко контролировались и направлялись некоей внешней силой, а финальные изменения в организме аватара и вовсе происходили в основном без моего участия. Было такое ощущение, словно строгий родитель то и дело бьёт по пальцам неразумное чадо при попытке сделать что-то не так. Странно, но почему-то именно эта ассоциация тогда пришла мне в голову. И весь процесс я помню до сих пор довольно смутно. В тот момент я списал своё состояние на запредельную перегрузку центральной нервной системы и неполную адаптацию аватара. Ведь сам сеанс медитации вышел каким-то неожиданным, неподготовленным, что ли.

— Что ж, — вздох Смотрящего в теле Ивана больше был похож на натужный хрип, — я недостаточно сведущ в архитектонике нейротронов, скорее, уверенный пользователь, говоря языком твоей интеллектуальной группы. Для этого нужны навыки Ремесленника или Искателя. Но факт остаётся фактом: структура твоего нейротрона, Гавр, теперь радикально изменена. Причём, насколько я могу судить, индивидуальная основа матрицы Миротворца осталась прежней. Кардинальной перестройке подверглись латентные кластеры, характерные для анавров Воинов и Искателей. По крайней мере, мой опыт позволяет утверждать это с высокой вероятностью, так как в своей практике я сталкивался с нейротронами практически всех ипостасей анавров неоднократно. Ну, разве что, за исключением Демиургов. Уж очень редко они встречаются в Веере Миров.

Голос Смотрящего всё больше слабел и временами прерывался натужным кашлем. Приходилось всё время напрягать внимание и слух. И тем не менее мне отчётливо послышалась тревога в его интонации.

— Мне стоит беспокоиться? — поинтересовался я, — хотя нет, задам вопрос иначе: грозят ли успеху миссии эти изменения?

— Скорее нет, чем да, Гавр. Благодаря этим изменениям, ты, полагаю, стал на порядок мобильнее, мощнее, опаснее, если можно так выразиться. Чтобы точнее разобраться в перестройке твоего нейротрона, нужен не просто Ремесленник, как твой эмиссар Павел, а настоящий ас!

— Может, это Хранители? — пробормотал я.

— Кха! Кха! — то ли засмеялся, то ли закашлялся Смотрящий, — уф! Совсем погано у твоего товарища с лёгкими, Гавр, — на губах Лукреция выступила кровавая пена, — думаю, у меня не более четверти часа.

— Сейчас, попить принесу, — я, размышляя над новостями, кинулся к чану с водой стоящему в углу палаты.

— Хранители ни уха ни рыла не разбираются в архитектонике и функционале нейротронов, Гавр! — произнёс мне в спину Смотрящий, — для всех своих дел они нанимают анавров. Я думал, для тебя это очевидно. Даже для появления в любой из реальностей Веера в своих телах им требуются колоссальные энергетические затраты, не говоря уж о вмешательстве в структуру святая святых анавра — его нейротрон.

Я вернулся с кружкой и осторожно напоил Лукреция, приподняв его за плечи и подоткнув подушку, набитую ветошью. Гулкие глотки разогнали ночную тишину шоковой палаты. Кто-то застонал, у окна заскрипела кровать. И всё вновь стихло.

— Тогда, кто бы мог осуществить подобное, по-твоему? — задал я, наконец, очевидный вопрос.

— У меня только одно предположение, Гавр. Но я не хочу гадать. Тем более что моё предположение на уровне бреда.

— Может, всё же поделишься?

— Что ж, среди Смотрящих давно ходил слух, даже некое суеверие, что ли… Созданию нашего Ордена и обретению анаврами способностей, вступивших в него разумных (мы проходим что-то вроде посвящения в одной из закрытых реальностей Веера) способствуют изменения наших нейротронов, которые осуществляются при прямом участии Закона Сохранения Реальности. Это непреложный канон.

— Погоди, так Закон Сохранения Реальности — это разве не явление, не условный свод правил, регулирующий порядок в Веере Миров? — удивился я.

— Нет, Гавр, — хрипло вздохнул Лукреций, — к сожалению, никто из нас на самом деле не знает, что такое или кто такой Закон Сохранения Реальности. Для многих из нас, отношение к нему, как у вас к воплощению Бога на Земле. Почти религия. Не удивляйся. Я же предупредил, моё предположение довольно фантастично.

— Ладно, я понял, что по этой теме ты мне ничего вразумительного, кроме баек и религиозного фольклора Ордена Смотрящих, сообщить не сможешь. Эх, времени мало…зачем на самом деле ты сегодня объявился?

— Убедиться, что ты прошёл адаптацию и твой Матрикул взял след Демиурга. То есть чтобы зафиксировать ситуацию: миссия выходит на финишную прямую или ты всё же застрял на этом этапе? Ну, и сообщить тебе окончательное решение Совета Смотрящих.

— Ну так сообщай, пока начавшийся отёк лёгких не прекратил саму возможность разговаривать.

— Буквально тебе передают следующее, Миротворец, — голос Лукреция изменился, куда-то исчезла одышка и хрипы, — Орден Смотрящих оставляет за тобой окончательное право на решение дальнейшей судьбы Демиурга. Но при одном условии: жизнь его должна быть сохранена. Это правило Закона Сохранения Реальности. Поскольку обещание Хранителей сохранить жизнь твоим родным путём вмешательства в структуру материнского мира изначально ложно по определению и неосуществимо технически, Миротворцу, то есть тебе, разрешено особой буллой Совета использование Демиурга и его способностей. И снова при условии: только для спасения семьи. И вот ещё что, — Смотрящий вновь тяжело задышал, во взгляде его появилась какая-то отрешённость, — Совет разрешил мне подтвердить твою догадку о полном слиянии линии этой временной реальности с материнской. Твои действия во время пребывания аватаре прадеда и деда напрямую влияют на твоё появление и существование в будущем. С каждым проведённым здесь днём ты необратимо меняешь своё настоящее в той реальности, откуда тебя отправили Хранители для выполнения миссии.

— Брр! — я замотал головой, едва не запутавшись, пытаясь осмыслить суть высказывания Смотрящего, — это каким же образом? — до меня, наконец, стало доходить значение заявления Лукреция. Я почувствовал, как волосы дыбом встают на моей голове.

— Своими действиями. Поступками. Решениями. Спрогнозировать, как измениться твоё настоящее невозможно. Слишком мало исходных данных. Тем более что воздействие продолжается. Мне жаль, но Хранители и в этом подставили тебя.

— Ладно, переварю и это на досуге, — с огромным трудом я взял себя в руки, хотя больше всего хотелось разнести всё вокруг вдребезги и пополам. Но нужно было вытащить из Смотрящего максимум информации, — Лукреций, ты упомянул, что мне разрешено использовать Демиурга. У меня один вопрос: как?

— Демиурги умеют изменять структуру реальности, создавая «карманы» или петли миров, где время и пространство существуют независимо от основной линии. Это своеобразные «оазисы», куда можно помещать объекты, людей, целые пространственно-временные отрезки со своим циклическим течением.

— Ты утверждаешь, что найденный Демиург сможет изменить реальность так, чтобы мои родные спаслись, а авиакатастрофы не случилось, не получится?

— Увы, Гавр. Для меня, да и для остальных Смотрящий это было очевидно с самого начала. Хранители очень ловко использовали тебя…

— А вы, значит, нет? — я ухватил лежащего за отвороты нательной рубахи.

— Мы — нет, — прохрипел Лукреций. А вот Закон Сохранения Реальности, похоже, что да. Да и то лишь потому, что нам также очевидно то, что ты давно перерос ипостась Миротворца, Гавр. Пойми, твоя судьба — Орден! Альтернативы нет! И мы протягиваем тебе руку помощи. Да, ты полностью не изменишь трагических событий в своей реальности. Но спасёшь жизни близким. Не этого ли в конечном счёте ты добиваешься?

— Но цена! — я невольно схватился за голову, чувствуя, как пол уходит у меня из-под ног.

— Тебе ли сомневаться? Скольких ты уже лишил жизни и ещё лишишь?

— Запрещённый приём, Лукреций. Обвинять меня во всех смертных грехах…я практически живу под постоянным гнётом чувства вины и ответственности. Мимо, господин Смотрящий! На это слабо меня уже не возьмёшь.

— Никто тебя не винит и не провоцирует, Миротворец. Всё именно так и обстоит, как я тебе рассказал. Мой Орден никогда не утверждал, что выполняет свой долг в белых перчатках и руководствуясь исключительно благими намерениями. Я лишь доношу до тебя, Гавр, единственно возможный способ достичь желаемой цели, спасти семью. Найди Демиурга и продержись рядом с ним до нашего появления хотя бы несколько дней. Или появись на одной из точек рандеву, указанной эмиссарами. Войди в любой из них в состояние транса, находясь в телесном контакте с Демиургом. Так, чтобы он касался татуировки. Это усилит сигнал Матрикула Миротворца. Продержись совсем немного — и увидишь: Орден выполнит свои обязательства сполна.

«Легко сказать „продержись“!» — подумалось мне. Почему меня всё время ставят в безвыходное положение? Все чего-то от меня хотят. Хранители, Смотрящие…даже капитан абвера чего-то там меркурит. Как же оно всё достало!

Я сцепил зубы и уставился в стену, на которой продолжали метаться тени от лучей прожектора.

— Лукреций, а если…? — я повернулся к Смотрящему.

Иван остекленевшим взглядом уставился в потолок, пальцы рук мёртвой хваткой вцепились в скомканное одеяло. От досады, и чтобы не заорать в голос от отчаяния я закусил кулак.

— Эх, Ваня, Ванька…черти пляшут на потолке! Чорти танцюють на стели… Не бойся их теперь Вань, больше они тебя не достанут. Там, куда ты отправляешься, им места нет. Я уверен. Почти…