Беглецы

51. Лагерь

Люди готовы часами спорить о существовании души и о том, куда исчезает духовная сущность нерожденного ребенка в случае аборта или превращения подростка в набор органов для трансплантации. Однако никому еще не приходило в голову задаться вопросом, есть ли нечто гуманное в заготовительном лагере или нет. Так вот, ответ — нет. Возможно, именно поэтому те, кто занимаются их строительством, стараются сделать эти массивные, похожие на больницы здания максимально привлекательными для детского восприятия и удобными в самых разных смыслах этого слова.

Во-первых, никто не называет их местами для разборки, как это было в начале их существования. Они официально переименованы в заготовительные лагеря.

Во-вторых, их специально размещают в местах, где пейзаж особенно хорош, очевидно, чтобы напомнить постояльцам о том, как важно и утешительно смотреть на жизнь, как на картину, целиком, вместо того чтобы концентрироваться на одной незначительной детали.

В-третьих, за окружающим ландшафтом тщательно следят, как за природным заповедником, и высаживают, если это необходимо, определенные растения, благодаря которым пейзаж расцвечивается яркими пастельными тонами с минимальным содержанием красного, так как этот цвет, с точки зрения психологии, ассоциируется со злобой, агрессией и, как следствие этих проявлений человеческой натуры, с кровью.

«Хэппи Джек», близ живописного одноименного городка в штате Аризона, может по праву считаться образцом для подражания. Именно таким и должен быть заготовительный лагерь. Он расположен на склоне горы в сосновом лесу, на севере штата. Из окон здания открывается захватывающий вид на окрестные леса, за которыми на западе встают величественные Седонские горы. Без сомнения, именно пейзаж привлек внимание людей, работавших на лесозаготовках в двадцатом веке и основавших здесь город. Название говорит само за себя.[6]

Стены в спальне для мальчиков окрашены в светло-голубой цвет с зелеными прожилками. В интерьере спальни для девочек преобладает лавандовый цвет с вкраплениями розового. Работники одеваются в комфортную, неброскую униформу, состоящую из удобных шорт и гавайской рубахи, и лишь хирурги из медицинского блока носят одежду, предписанную их профессией, но даже их халаты не синего, а ярко-желтого цвета.

Территория огорожена забором из колючей проволоки, тщательно скрытой за живой изгородью из аккуратно подстриженных кустов гибискуса. Каждый день к фасаду здания подкатывают битком набитые автобусы с вновь прибывшими, но выезжают они всегда через задние ворота, чтобы не привлекать внимание к пустоте в салоне.

Как правило, подростки гостят в лагере не более трех недель, хотя срок может меняться в зависимости от группы крови и потребности в тех или иных органах. Как и в обычной жизни, никто не знает, когда настанет его час.

Время от времени, несмотря на профессионализм и сердечное отношение сотрудников лагеря, происходят демарши. На этой неделе бунтарские настроения вылились в появление на стене медицинского блока граффити в виде надписи: «ВЫ НИКОГО ЗДЕСЬ НЕ ОДУРАЧИТЕ».

Четвертого февраля в лагерь под конвоем полиции привозят троих новичков. Двоих без всяких церемоний отправляют в приемник-распределитель, как и всех вновь прибывших. Третьего же заставляют пройти по всему лагерю, мимо спален, вдоль полей для игры в футбол и волейбол и по всем остальным местам, где чаще всего собираются подростки.

На ногах у парня кандалы, связанные между собой цепью, которая соединена с наручниками. Коннору приходится семенить, как старику, согнувшись чуть ли не пополам. По обеим сторонам от него шагают вооруженные полицейские, впереди и сзади еще двое. Обычно в лагере царит безмятежный покой, но этот случай — исключение. Время от времени особенно опасного беглеца отделяют от толпы вновь прибывших, чтобы публично унизить перед другими, и лишь после этого позволяют стать рядовым жителем лагеря. Как правило, после этого беглец поднимает мятеж, и его досрочно, через два или три дня после прибытия, отправляют в медицинский корпус на разборку. Его история служит примером остальным: играйте по правилам, или ваше пребывание здесь окажется очень, очень коротким. Никто об этом напрямую не говорит, но все ясно и без слов.

Однако на этот раз, и об этом персонал «Хэппи Джека» не догадывается, все знали о том, кто такой Коннор Лэсситер еще до того, как он сам появился в лагере. Даже заявление администрации о том, что Беглец из Акрона наконец пойман, не деморализует население лагеря. Настроение лишь поднимается: если раньше Беглец был лишь полумифическим персонажем, о котором ходили слухи, то теперь он стал живой легендой — человеком из плоти и крови, реально существующим.

52. Риса

— Прежде чем мы начнем занятия, считаю своим долгом предупредить, что нам известно о твоей дружбе с так называемым Беглецом из Акрона. В твоих интересах сделать так, чтобы тебя перестали с ним ассоциировать.

Прежде всего администрация лагеря сделала все возможное, чтобы изолировать друг от друга Рису, Коннора и Роланда. Риса ничего не имеет против разлуки с последним, но то, что они сделали с Коннором, лишь подстегивает ее желание увидеть его как можно скорее. Физически мальчик никак не пострадал — портить хороший товар в лагере никому не интересно. Но унизить бунтаря, подавить его дух — совсем другое дело. Его водили по лагерю чуть ли не двадцать минут, затем сняли с него кандалы и оставили возле флагштока. Никто не пытался показать Коннору, где приемник-распределитель, где спальни и так далее. Это было сделано специально, чтобы он помучался, стараясь сообразить, куда идти в незнакомом месте. Риса понимает, что дело было не в наказании и не в попытке раздразнить его. Они намеренно дали ему возможность совершить какое-нибудь дисциплинарное нарушение. Любой проступок Коннора может стать поводом для наказания. Это беспокоит Рису, но недолго — уж она-то его хорошо знает. Если Коннор сделает что-то плохое, то только в том случае, если именно это и будет самым правильным поступком.

— Очень хорошо, Риса! Тесты на уровень интеллекта ты прошла на отлично. Выше среднего уровня, великолепно!

Прошло уже полдня, а Риса все никак не может оправиться от потрясения. Общий вид лагеря «Хэппи Джек» поразил ее. Думая о том, как он может выглядеть, она всегда представляла себе заготовительные лагеря похожими на скотные дворы для людей: толпы мрачных истощенных подростков, сидящих в крохотных камерах, — настоящий кошмар, сплошное унижение. Но живописный кошмар, представший перед ее глазами, оказался хуже самых страшных фантазий. Если кладбище старых самолетов было раем, похожим на ад, то заготовительный лагерь не что иное, как ад, старательно замаскированный под рай.

— Ты в отличной физической форме. Занималась спортом, не правда ли? Бегала, вероятно?

Занятия спортом — основной вид деятельности живущих в лагере. Поначалу Риса считала, что физическая культура всячески насаждается администрацией, чтобы чем-нибудь занять подростков до того момента, когда наступит их очередь идти на бойню. Но на пути в приемник-распределитель девочка заметила стоящий у самой кромки баскетбольного поля тотемный столб, украшенный резными физиономиями индейских богов. В глазах каждого чудовища Риса заметила камеры — пять физиономий, десять камер, десять игроков. Вероятно кто-то, сидя неизвестно где, наблюдал за каждым из игроков, отмечая четкость координации движений и измеряя силу каждой группы мышц. Риса быстро поняла, что игра в баскетбол служит не для развлечения ребят, а для оценки денежной стоимости частей их тел.

— В течение нескольких последующих недель ты будешь заниматься различными видами деятельности. Риса, дорогая, ты меня слушаешь? Если тебе что-то непонятно, я могу говорить медленней.

Женщина, занимающаяся адаптацией подростков в заготовительном лагере, несмотря на высокие результаты, показанные Рисой при прохождении теста на уровень интеллекта, очевидно, считает, что она, как и все остальные, существенно отстает в развитии от «нормальных» детей. Женщина одета в свободную блузу из ткани с орнаментом из листьев и розовых цветов. Риса чувствует, что охотно прошлась бы по ней газонокосилкой.

— У тебя есть вопросы или пожелания, дорогая? Если есть, самое время их высказать.

— Что делают с некондиционными частями?

Неожиданный вопрос определенно сбил женщину с толку.

— В каком смысле?

— Ну, с непригодными для использования частями тела. Что вы делаете с покалеченными ногами и неслышащими ушами? Тоже используете в качестве материала для трансплантации?

— У тебя же нет ни того, ни другого, верно?

— Нет, но зато есть аппендикс. Что сделают с ним?

— А, вот о чем ты, — говорит женщина, демонстрируя бесконечное терпение. — Лучше уж иметь неслышащее ухо, чем ходить вовсе без ушей. Порой лучшего себе человек позволить не может. А что касается аппендикса, то он вряд ли кому-нибудь понадобится.

— Выходит, вы нарушаете закон? Разве в законе не сказано, что вы обязаны сохранить организм ребенка, ставшего донором, на сто процентов?

Улыбка на лице женщины заметно полиняла.

— Ну, мы сохраняем организм на девяносто девять и сорок четыре сотых процента организма, включая аппендикс.

— Ясно.

— Теперь мы с тобой должны заняться анкетой, которую заполняют все поступающие в лагерь. Ты попала сюда не совсем так, как другие, поэтому и возможности ознакомиться с ней заранее у тебя не было, — говорит женщина, листая страницы лежащей перед ней папки. — На большую часть вопросов отвечать уже, в принципе, не нужно… но если ты обладаешь какими-нибудь специфическими навыками и хотела бы нам о них рассказать… ну, такими, которые могли бы принести пользу сообществу, пока ты находишься здесь…

Больше всего на свете Рисе хочется просто встать и уйти. Даже теперь, на закате жизни, ей снова приходится отвечать на неизбежный вопрос: чем ты отличаешься от других?

— У меня есть опыт медицинской работы, — говорит Риса сухо. — Оказание первой помощи — искусственное дыхание, массаж сердца и так далее.

Женщина смотрит на нее с сожалением.

— Ну, как это ни прискорбно, — говорит она, — врачей у нас здесь предостаточно, целый медицинский корпус.

Если она еще раз скажет это свое «ну», думает Риса, поднимусь и врежу ей как следует.

— Что-нибудь еще?

— В интернате мне приходилось работать в отделении для малышей.

Снова эта мерзкая извиняющаяся улыбка.

— Чудесно. Но, к сожалению, детей здесь нет. Это все?

— Я изучала классическую музыку, — говорит она, вздыхая. — Класс фортепиано.

Брови женщины поднимаются неправдоподобно высоко.

— О, серьезно? — произносит она. — Ты играешь на рояле? Ну, ну, ну!

53. Коннор

Коннор испытывает острейшее желание подраться. Ему хочется задирать сотрудников лагеря и не подчиняться правилам, но он знает: стоит начать это делать, и с ним покончено. Но он изо всех сил сдерживает себя по двум причинам. Первая: от него ждут именно такого поведения. И вторая: Риса. Мальчик прекрасно понимает, как тяжело ей будет, если его отведут в Лавку мясника раньше времени. Да, именно так ребята окрестили медицинский блок — Лавкой мясника, хотя, конечно, в присутствии сотрудников называть его так никто не решается.

В общей спальне для мальчиков Коннор стал кем-то вроде знаменитости. Ему самому кажется абсурдом то, что ребята считают его живой легендой только за то, что он старался выжить.

— Это же все неправда? — спрашивает его парень, лежащий на соседней койке, в первый же вечер. — Не может быть, чтобы ты вырубил целый экипаж полицейской машины при помощи их собственных пистолетов, стреляющих пулями с транквилизирующим веществом.

— Нет! Конечно, неправда, — отвечает Коннор, но тот факт, что он все отрицает, для соседа лишь еще одно доказательство того, что все, что рассказывают о Конноре, было на самом деле.

— Я в это не верю, — говорит другой мальчик, — но я слышал, когда тебя искали, пришлось перекрыть несколько федеральных трасс.

— На самом деле перекрывали только одно шоссе. Вернее, они его не перекрывали. Это сделал я. В каком-то смысле.

— Так, значит, это правда!

Спорить бесполезно: как бы ни старался Коннор преуменьшить свои заслуги, ребята продолжают считать его мифическим персонажем или супергероем из комиксов. Кроме того, Роланд, ненавидящий Коннора, тем не менее активно работает на его имидж, чтобы тень славы великого человека осенила и его. Он живет в другом корпусе, но до Коннора то и дело доходят совершенно дикие истории о том, как они с Роландом якобы украли вертолет и напали на больницу в Таксоне, чтобы освободить чуть ли не сто беглецов, которых там держали. Поначалу Коннор хочет рассказать им, что Роланд не сделал ничего выдающегося, если не считать предательства, но жизнь слишком коротка, на этот раз в прямом смысле этого слова, чтобы снова затевать свару с верзилой.

Среди тех, с кем общается Коннор, есть только один мальчик, который действительно его слушает и может отличить правду от вымысла. Его зовут Долтон. Долтону семнадцать лет, и он не вышел ростом, зато на голове густая шапка волос, живущих своей жизнью, и под ней тоже не пусто. Коннор рассказал ему о том, что было в день, когда он бежал, стараясь ничего не приукрашивать. Приятно, когда кто-то знает правду, это утешает. Однако у Долтона своя точка зрения на случившееся.

— Несмотря на то что все было не совсем так, как об этом рассказывают, — говорит он, — история все равно впечатляющая. Каждый из нас хотел бы знать, что способен на такое.

Коннору приходится с ним согласиться.

— Тебя тут считают королем беглецов, — говорит Долтон, — но таких, как ты, отправляют под нож раньше всех, поэтому старайся вести себя аккуратнее.

Сказав это, Долтон окидывает Коннора долгим испытующим взглядом.

— Тебе страшно? — спрашивает он.

Коннор и рад бы сказать Долтону, что он ничего не боится, но это неправда.

— Да, — говорит он.

Тем не менее, узнав, что Коннору тоже страшно, Долтон испытывает какое-то своеобразное облегчение.

— На занятиях нам говорят, что страх исчезнет и мы придем к приятию того, что с нами должно случиться. Но я здесь уже полгода, а страх не уходит.

— Полгода? Я думал, здесь никто дольше нескольких недель не задерживается.

Долтон наклоняется к самому его уху и переходит на шепот, словно готовясь поделиться сверхсекретной информацией.

— Если ты играешь в оркестре, можешь прожить гораздо дольше, — тихонько говорит он.

В оркестре? При мысли о том, что в месте, где людей лишают жизни, может быть даже свой оркестр, Коннору становится не по себе.

— Мы должны играть на крыше Лавки, когда гуда отводят ребят, — объясняет Долтон. — Мы играем все — классику, поп, рок. Я лучший бас-гитарист из всех, кто когда-либо оказывался здесь.

Он расплывается в улыбке.

— Приходи послушать нас завтра, у нас появилась новая клавишница. Здорово играет.

По утрам мальчиков выводят играть в волейбол. Эта игра стоит под номером один в списке спортивных мероприятий, в которых должен принимать участие Коннор. Вдоль кромки поля стоят сотрудники лагеря с папками в руках, как всегда одетые в пестрые гавайские рубашки, — очевидно, на волейбольном поле двенадцати индивидуальных камер наблюдения нет.

С крыши находящегося позади медицинского блока доносится музыка — оркестр, в котором играет Долтон, должен, помимо всего прочего, создавать по утрам оптимистичное настроение.

Увидев Коннора, члены команды противника падают духом, — очевидно, само его присутствие для них знак, предвещающий скорое поражение. Совершенно не важно, умеет Коннор играть в волейбол или нет; для них Беглец из Акрона — чемпион по любому виду спорта. В числе соперников оказывается Роланд. Он, в отличие от других, не упал духом — стоит с мячом в руке и сердито смотрит на Коннора. Такое впечатление, что он охотно засунул бы мяч Коннору в глотку, если бы представилась подходящая возможность.

Игра начинается. Накал борьбы такой, что по интенсивности его можно сравнить разве что со страхом, сквозящем в каждом взмахе руки, подающей мяч. Обе команды играют так, как будто проигравших немедленно отправят в Лавку мясника. Долтон объяснил Коннору, что прямой зависимости в этом нет, но и проигрывать тоже не стоит — на пользу проигравшим это не идет. Коннор вспоминает об игре, которая была распространена некогда среди индейцев майя, — покаток. Он читал о ней в учебнике истории. Игра во многом напоминала баскетбол, но было и одно коренное отличие — проигравших немедленно приносили в жертву богам. Тогда это казалось Коннору забавным.

Роланд отбивает подачу, и мяч попадает прямиком в физиономию одному из наблюдателей. Ухмыляющийся верзила приносит свои извинения, но мужчина, негодующе посмотрев на него, делает какую-то запись в находящемся в его руках деле. Интересно, думает Коннор, будет ли стоить Роланду это попадание пары дней жизни?

Неожиданно в игре наступает пауза, потому что внимание игроков привлекает процессия, состоящая из детей, одетых исключительно в белое, проходящая вдоль дальнего края волейбольной площадки.

— Это те, кого должны принести в жертву, — говорит Коннору один из партнеров по команде. — Ты же о таких слышал?

— Да, — кивает Коннор, — слышал.

— Ты только посмотри на них. Они считают себя гораздо лучше других.

Коннор уже слышал о том, что к тем, кто уготован в жертву, в лагере относятся иначе, чем к тем, кого на разборку отдали родители. Даже персонал называет две категории подростков по-празному: «ангелами» и «трудными подростками». Даже спортом и другими делами «трудные» и «ангелы» занимаются порознь. «Трудные» носят голубую или розовую форму, в зависимости от пола, а дети, уготованные в жертву, — белые шелковые одежды, сверкающие под ярким аризонским солнцем так нестерпимо, что приходится зажмуриваться, чтобы посмотреть на них. В них они похожи, как считает Коннор, на уменьшенные копии самого Бога, хотя порой они кажутся ему отрядом пришельцев. Естественно, «трудные» ненавидят «ангелов», как крестьяне ненавидят феодалов. Коннор часто вспоминает о том, как и сам испытывал нечто подобное, но, зная одного из «ангелов» лично, скорее, жалеет их.

— Слышал, они знают точную дату и время своей разборки, — говорит какой-то парень.

— Вроде бы им даже разрешается самостоятельно его назначать, — добавляет другой.

Судья подает сигнал свистком, призывая всех вернуться к игре.

Игроки отворачиваются от процессии избранных, облаченных в белые одежды, и начинают нехотя перебрасываться мячом. Если раньше в игре чувствовалась боязнь проиграть, то теперь к ней примешалась еще и подавленность.

В какой-то момент, когда процессия уже практически исчезла, перевалив через гребень холма, у Коннора появляется чувство, что лицо одного из участников шествия ему знакомо, но решает, что это лишь игра воображения.

54. Лев

Но это не игра воображения. Коннор не ошибся: Леви Иедидия Калдер действительно находится среди почетных гостей лагеря «Хэппи Джек» и снова носит белое жертвенное одеяние. Он не видел Коннора на волейбольной площадке, потому что «ангелам» на, «трудных» даже смотреть строго воспрещено. Да и зачем им это нужно? С самого рождения им твердят, что они принадлежат к другой касте и вся их жизнь подчинена высшей цели.

На лице Льва все еще заметны следы солнечных ожогов, но волосы аккуратно подстрижены, как это было, когда он жил дома, и манеры снова стали изысканными. По крайней мере, внешне.

Ему предстоит отправиться на разборку через тринадцать дней.

55. Риса

Риса играет на крыше Лавки мясника, и звуки музыки слышны на всех площадках, где занимаются различными видами спорта не менее тысячи человек, ожидающих очереди пойти под нож. Счастье, которое испытывает Риса от того, что ее пальцы вновь касаются клавиш, можно сравнить лишь с ужасом, пронизывающим ее, когда она думает о том, что происходит под ногами. Находясь на крыше, Риса видит, как тех, кому пришло время отправляться под нож, ведут в Лавку по дорожке, выложенной темно-красной керамической плиткой. Жители лагеря между собой называют ее «красной ковровой дорожкой». На каждого идущего по дорожке приходится по двое охранников. Они идут по обе стороны от подопечного, держа его под руки — достаточно крепко, чтобы бедняга не мог вырваться, но не так сильно, чтобы на плечах остались синяки.

Видеть это невыносимо, но Долтон и другие музыканты продолжают спокойно играть, словно ничего из ряда вон выходящего не происходит.

— Да как вы можете играть, видя это? — спрашивает Риса во время перерыва. — Как вы можете спокойно наблюдать день за днем, как люди входят в Лавку и никто из них не возвращается назад?

— Ты привыкнешь, — говорит барабанщик, делая глоток из бутылки с водой. — Вот увидишь.

— Я никогда к этому не привыкну! Это невозможно!

Риса думает о Конноре. У него, в отличие от нее, нет возможности получить отсрочку. Даже если бы он и умел делать что-нибудь такое, что требуется администрации, они бы все равно не позволили ему это делать.

— Мы здесь играем и становимся соучастниками преступления!

— Послушай, — говорит ей Долтон с раздражением. — Здесь у всех одна задача — выжить. Каждый делает для этого все, что может. Мы — играем музыку. Тебя отправили в оркестр, потому что ты пианистка, и играешь ты хорошо. Нельзя разбрасываться такими вещами. Или ты привыкнешь к тому, что по ковровой дорожке каждый день идут люди, или сама окажешься на ней, и нам придется играть для тебя.

Риса принимает это к сведению, но смириться еще не значит полюбить.

— Именно это случилось с тем, кто играл на клавишах до меня? — спрашивает Риса.

Судя по всему, говорить на эту тему никто не хочет. Музыканты переглядываются, словно спрашивая друг друга, кто будет отвечать. В конце концов слово берет вокалист.

— Джеку вот-вот должно было исполниться восемнадцать, — говорит он, с беспечным видом отбрасывая волосы на одну сторону, словно то, о чем он ведет речь, — незначительное, пустяковое происшествие. — Его забрали за неделю до дня рождения.

— Не повезло ему, — подхватывает барабанщик, постукивая палочками по ободу одного из барабанов.

— Вот так просто? — спрашивает Риса. — Пришли и забрали.

— Дело есть дело, — говорит вокалист. — Они бы потеряли кучу денег, если бы он или кто-нибудь еще из нас стал совершеннолетним. Пришлось бы его отпустить.

— У меня есть план, ребята, — говорит Долтон, подмигивая остальным музыкантам, которым, очевидно, уже приходилось слышать о его затее. — Когда до восемнадцатилетия останется совсем немного и они захотят пустить меня под нож, я возьму и спрыгну с крыши.

— Ты хочешь умереть?

— Надеюсь, я не умру, здесь всего два этажа, но разобьюсь порядочно, и им придется ждать, пока я поправлюсь. Но когда меня вылечат, мне уже будет восемнадцать и можно будет спокойно послать их всех к черту! — объясняет Долтон, хлопая пятерней по подставленной ладони барабанщика. Риса смотрит на него, не зная, шутит он или говорит серьезно.

— Лично я, — говорит вокалист, — надеюсь лишь на то, что возраст, после которого отдавать на разборку уже нельзя по закону, снизят с восемнадцати до семнадцати лет. Если это произойдет, я пойду ко всем этим наблюдателям, специалистам, ублюдкам-докторам и прочим и плюну каждому в рожу, персонально. И они ничего со мной не смогут сделать, я просто возьму и выйду за ворота и уберусь отсюда куда подальше — на своих двоих, заметьте.

Гитарист, так и не сказавший ни единого слова за все утро, берет в руки инструмент.

— Эта песня посвящается Джеку, — говорит он, наигрывая вступление к классической довоенной рок-балладе «Не бойся потрошителя». Остальные музыканты присоединяются к нему, играя проникновенно, как никогда, и Риса играет вместе со всеми, стараясь не смотреть на красную ковровую дорожку.

56. Коннор

Каждая спальня разделена на два блока. В одном блоке тридцать ребят — три десятка кроватей стоят рядами в продолговатой комнате с высоким потолком и окнами из небьющегося стекла, сквозь которые льется солнечный свет, придавая помещению обманчиво веселый вид. Собираясь отправиться на обед, Коннор замечает, что на двух кроватях в его блоке нет постельного белья, да и спавших на них ребят нигде не видно. Все конечно же заметили их отсутствие, но вслух никто об этом не говорит, кроме одного парня, решившего занять одну из коек, так как в его матрасе торчат сломанные пружины.

— Пусть на матрасе с торчащими пружинами спит новичок, — говорит он, — я хочу хотя бы неделю спокойно отдохнуть. Кто знает, может, она последняя?

Коннор не может припомнить ни имен исчезнувших ребят, ни их лиц, и это пугает его.

Весь день ему кажется, что на плечах он тащит тяжелую ношу — другие думают, что он может каким-то образом их спасти, хотя он знает, что не может помочь даже себе самому. Кроме того, весь персонал лагеря ждет, пока он совершит ошибку. Небольшое облегчение он испытывает только от того, что Риса в безопасности, по крайней мере, пока.

Он видел ее после завтрака, когда остановился у Лавки, чтобы посмотреть на музыкантов. Коннор уже несколько дней пытался найти ее, и все это время она была практически у него под носом, играла на рояле, стоящем на крыше. Она рассказывала ему о своей музыкальной карьере, но он не придавал этому должного значения. Риса такая чудесная, и Коннор жалеет, что не нашел времени расспросить ее о том, чем она занималась до побега из автобуса. Она заметила его утром и улыбнулась — а это она делает редко. Но улыбка быстро сошла с ее лица, сменившись удрученным выражением, отражающим истинное положение вещей. Она там, наверху, а он стоял внизу, и его положение никак не изменилось.

Предаваясь этим мыслям, Коннор проводит в спальне немало времени, не замечая его течения, и когда он наконец вспоминает, что собирался делать, и смотрит по сторонам, замечает, что остался один — все уже ушли обедать. Поднявшись с койки, чтобы последовать за ними, он вдруг останавливается как вкопанный, поняв, что за дверью кто-то прячется. И этот кто-то — Роланд.

— Тебя не должно здесь быть, — говорит ему Коннор.

— Не должно, — соглашается Роланд, — но благодаря тебе я здесь.

— Я не об этом. Если поймают в этом корпусе, тебе не поздоровится. Могут отправить под нож раньше времени.

— Приятно, что ты обо мне заботишься.

Коннор направляется к двери, но Роланд загораживает ему путь.

Впервые в жизни Коннор замечает, что, несмотря на то что телосложение у них разное, ростом он Роланду не уступает, хотя ему всегда казалось, что здоровяк нависает над ним, как гора. Роланд, как ему кажется, снова прячет в рукаве какое-то оружие, но отступать некуда, нужно как-то пройти мимо него.

— Если у тебя ко мне дело, говори, — обращается к нему Коннор. — Если нет, дай пройти, я иду обедать.

На лице Роланда выражается такая злоба, что все соседи Коннора, вся спальня, наверное, испугались бы, если бы не ушли.

— У меня было много возможностей убить тебя. Жаль, что я этого не сделал, глядишь, не сидел бы здесь.

— Вообще-то это ты сдал нас в больнице, — напоминает ему Коннор. — Если бы ты этого не сделал, нас бы здесь не было. Вернулись бы на Кладбище и были бы в безопасности!

— Да на какое еще Кладбище? Там же ничего не осталось. Ты запер меня в этой чертовой клетке, а они все там уничтожили! Ты им позволил это сделать, а мог бы остановить! Я бы их остановил, но ты мне не дал!

— Если бы ты там был, они бы нашли способ добраться до Адмирала. Ты бы сам его и убил. Черт, да ты бы и его помощников убил, если бы они не были к тому времени уже мертвы!

По зловещему молчанию, которым встречает это заявление Роланд, Коннор понимает, что зашел слишком далеко.

— Что ж, если я всех убиваю, надо заняться любимым делом и не терять зря время, — говорит Роланд, замахиваясь.

Коннор поднимает руку, чтобы блокировать удар, потом еще один, но вскоре он уже не просто защищается: драться приходится всерьез. Коннор, подобно противнику, поддается обуявшему его гневу. В душе просыпается знакомое звериное чувство, его собственный внутренний убийца. Оба восполняют то, чего им не хватало еще с тех времен, когда они сидели в ангаре. Это та самая драка, которая не произошла, когда Роланд зажал Рису в туалете. Они бьются не на жизнь, а на смерть, утоляя ненависть, горевшую в сердцах обоих с давних времен.

Противники не жалеют друг друга, стараются при каждой удобной возможности ударить врага об стену или спинку кровати. Коннор понимает, что такой драки в его жизни еще не было, и хотя Роланд не вооружен, ему это и не нужно, потому что он силен, как медведь.

Коннор защищается, как может, но силы постепенно покидают его, и Роланд начинает одолевать. Схватив его за горло, он вновь и вновь бьет его об стену.

— Ты меня называешь убийцей, но из нас двоих преступник здесь ты! — кричит Роланд. — Я не брал заложников! Я не стрелял в полицейских. И я никогда никого не убивал! До этого дня!

Он сжимает пальцы, окончательно лишая Коннора возможности дышать. Отбиваться становится все труднее, потому что мускулам не хватает кислорода. Грудь лихорадочно вздымается, он силится сделать вдох, а зрение тем временем постепенно меркнет, и сквозь пелену, заволакивающую глаза, он уже почти не различает даже искаженное гримасой ярости лицо Роланда. «Что бы ты выбрал: умереть или отправиться на разборку?» Теперь он знает ответ. Может, он все время именно этого и хотел. Может, поэтому и дразнил Роланда, пришедшего, чтобы разобраться с ним. Потому что лучше умереть от руки врага, чем дать себя расчленить бездушной руке хирурга.

В глазах Коннора лихорадочно пляшут искры, тьма подступает все ближе, и наконец он теряет сознание.

Но лишь на долю секунды.

Потому что в тот момент, когда он, падая, касается головой пола, способность осознавать себя и окружающий мир снова возвращается. Зрение проясняется, и он видит стоящего над ним Роланда. Он просто стоит, ничего больше не делая. К удивлению Коннора, он даже видит в глазах верзилы слезы, которые тот старательно старается спрятать, делая свирепую физиономию. Но все равно видно, что он плачет. Роланд смотрит на свою руку — ту самую, которой он только что чуть было не лишил Коннора жизни. Оказалось, что он не в состоянии это сделать, и удивлен этим не меньше, чем Коннор.

— Считай, тебе повезло, — бросает он, уходя, и исчезает, не произнеся больше ни единого слова.

Непонятно, что он при этом испытывает: разочарование или облегчение от того, что он оказался неспособным на убийство. Похоже, и то, и другое.

57. Лев

«Ангелы», живущие в лагере «Хэппи Джек», похожи на пассажиров первого класса с небезызвестного «Титаника». В предназначенном для них отдельном коттедже стоит обтянутая бархатом мебель, есть бассейн и даже свой кинотеатр, да и кормят их куда лучше, чем остальных. Да, финал их существования здесь так же печален, как и у «трудных», но они, по крайней мере, имеют возможность «уйти красиво».

Обед только что закончился, и, кроме Льва, в гимнастическом зале никого нет. Он стоит на беговой дорожке, но лента не движется, так как аппарат выключен. Ноги мальчика обуты в кроссовки для занятий бегом на толстой подошве, а под ними еще две пары носков для дополнительного комфорта. Впрочем, состояние ног в этот момент интересует Льва меньше всего — он внимательно смотрит на руки. Просто стоит и разглядывает ладони, изучая многообразие линий. Никогда раньше он не изучал их с таким неподдельным интересом. Кажется, одна из них называется линией жизни? Интересно, как она выглядит? Наверно, на конце она должна разветвляться, как крона дерева? Лев переводит взгляд на кончики пальцев, изучая прихотливый узор. Как, должно быть, трудно приходится полицейским, когда приходится иметь дело с преступником, оставившим отпечатки пальцев, принадлежавших некогда бедняге, отправленному на разборку. Какой смысл сличать их, если они могут быть чьими угодно?

Никто никогда не оставит его отпечатков, это Льву известно досконально.

Для «ангелов», как и для других детей, администрация лагеря приготовила сотни занятий, но, в отличие от «трудных», никто насильно принимать в них участие не заставляет. Подготовка к жертвоприношению занимает месяц и состоит из чередующихся тестов на уровень интеллекта и физической подготовки, так что основную работу над собой «ангелы» проводят дома, до поступления в лагерь. Лев оказался не в том лагере, в который когда-то определили его родители, но он был и остается одним из «ангелов», этого статуса его невозможно лишить по закону.

Живущие в лагере «ангелы» в это время дня обычно собираются в комнате отдыха или отправляются молиться в одной из специализированных групп. В лагере есть священнослужители всех вероисповеданий — протестантские священники, католические, раввины и клирики, так как обряд возвращения к Богу столь же почетен и традиционен, как и сама религия.

Лев ходит на молебны согласно расписанию, и на занятиях по Закону Божьему произносит вполне разумные и осмысленные речи, но лишь для отвода глаз, чтобы не вызывать подозрений. Он не возражает против насаждаемой в лагере практики перелицовывать библейские тексты, адаптируя их к нуждам разборки. Это делается для того, чтобы те, кого вскорости должны разделать, как коров, думали, что и они, и сам Господь должны существовать не в виде единого целого, а разделенными на фрагменты.

«Моему дяде пересадили сердце, взятое от жертвенного ребенка, и теперь люди говорят, что он может творить чудеса».

«Я знаю женщину, которой пересадили ухо, и она слышит плач ребенка на расстоянии квартала. Однажды она услышала, как кричит ребенок, побежала на звук и спасла малютку из огня!»

«Мы — Святое причастие».

«Мы — манна небесная».

Аминь.

Лев читает молитвы, надеясь, что они изменят его, помогут воспарить, как это бывало раньше, но его душа закалилась в страданиях и стала прочной, как кремень. Он сам предпочел бы, чтобы она была подобна бриллианту — чиста и невинна, и тогда он бы выбрал другой путь. Но он стал тем, кем стал, и для него избранный путь — единственно верный. А если он и не прав, то все равно не испытывает желания что-то менять. Ему просто не хочется.

Другие чувствуют, что Лев не такой, как все. Никогда раньше им не приходилось встречаться с падшим ангелом и уж тем более с тем, кто, подобно блудному сыну, признал свои ошибки и вернулся в стадо. Впрочем, так уж получается по жизни, что детям, уготованным в жертву, вне пределов лагеря нечасто приходится общаться с себе подобными.

Оказавшись в обществе себе подобных, дети окончательно убеждаются в том, что они — группа избранных. Но Льва они считают аутсайдером.

Он включает беговую дорожку, настроив скорость так, чтобы не приходилось бежать слишком быстро и топать слишком сильно. Беговая дорожка — настоящее произведение искусства. Она снабжена экраном, позволяющим погрузиться в виртуальную реальность. Программу выбирает бегущий: можно почувствовать себя на утренней пробежке в парке или поучаствовать в Нью-Йоркском марафоне, по желанию. Даже по воде можно ходить. Когда Лев неделю назад появился в лагере, ему предписали усиленный курс занятий. В тот день в его крови обнаружили повышенный уровень содержания триглецирида. Он знает, что тесты Маи и Блэйна показали то же самое, хотя каждого взяли и отправили в лагерь по отдельности и в разные дни, так что никакой связи между ними обнаружить невозможно.

«Это либо что-то наследственное, — сказал врач, — либо ты последнее время питался слишком уж жирной пищей». Он предписал диету с пониженным содержанием жиров и комплекс физических упражнений. Но Льву отлично известно, что повышенный уровень триглецирида никак не связан с дурной наследственностью. Да и не триглецирид это вовсе, а другой химический компонент, куда менее стабильный.

В зал входит другой мальчик. У него красивые светлые волосы, почти белые, а глаза такие неправдоподобно зеленые, что без генетических манипуляций дело тут, скорее всего, не обошлось. Эти глаза уйдут по высокой цене.

— Привет, Лев, — говорит он, становясь на соседнюю дорожку. — Как дела?

— Никак. Бегаю.

Лев понимает, что этот парень пришел сюда не по собственной воле. Оставаться в одиночестве «ангелам» не рекомендуется. Его прислали сюда составить Льву компанию.

— Скоро начнется обряд зажжения свечи. Ты пойдешь?

Каждый вечер в зале зажигают свечу в честь «ангела», чей срок пребывания в лагере оканчивается на следующий день. Парень, которому предстоит пойти под нож, выступает с речью. Все аплодируют. Льву этот ритуал отвратителен.

— Я останусь здесь, — говорит он парню.

— Ты уже начал работать над речью? — спрашивает назойливый сосед. — Моя почти готова.

— Моя существует пока только в виде фрагментов, — отвечает Лев.

Шутка до парня явно не доходит. Лев выключает аппарат. Парень его нипочем не оставит, пока он в зале, а Льву совсем не хочется вести разговоры о том, какое это счастье быть избранным. Он с гораздо большим удовольствием подумал бы в одиночестве о тех, на ком нет печати Божьей, зато они достаточно удачливы и избежали, по крайней мере пока, участи оказаться в этой юдоли скорби — в лагере. Риса и Коннор, как считает Лев, до сих пор находятся на Кладбище. Он испытывает большое облегчение при мысли о том, что их жизни будут продолжаться, когда он покинет этот мир.

К стене, за которой находится обеденный зал, приделан навес. Раньше под ним стояли ящики с мусором, но теперь им никто не пользуется. Лев обнаружил это место на прошлой неделе и решил, что лучше места для тайных встреч не найти. Когда он приходит туда тем же вечером, Маи уже на месте, мечется, как тигр в клетке. Нервы у нее всегда были слабыми, а попав в лагерь, она с каждым днем становится все более неусидчивой.

— Сколько еще мы будем ждать? — спрашивает она.

— Почему ты так спешишь? — интересуется Лев. — Нужно дождаться подходящего момента.

Подошедший Блэйн вынимает из носка шесть маленьких бумажных пакетиков и распечатывает их. Внутри каждого оказывается небольшая круглая нашлепка, похожая на бактерицидный пластырь.

— Это зачем? — спрашивает Маи.

— А ты догадайся!

— Ты как маленький!

Маи, как человек вспыльчивый, легко выходит из себя, особенно когда рядом Блэйн, но сегодня дело явно не только в ее обычной нервозности.

— Да что с тобой, Маи? — спрашивает Лев.

Маи отвечает не сразу:

— Сегодня я видела девочку. Она играет на пианино на крыше Лавки мясника. Я помню ее еще по Кладбищу, мы с ней знакомы.

— Этого не может быть. Если она была на Кладбище, как она оказалась здесь? — спрашивает Блэйн.

— Я уверена, что это была она, и я думаю, здесь есть и другие ребята, с которыми мы были знакомы на Кладбище. Что, если они нас узнают?

Блэйн и Маи смотрят на Льва, словно именно он должен все объяснить. Хотя, в принципе, они правы: объяснение у него есть.

— Это, наверное, те ребята, которых отправили на работу. А они попались и оказались здесь. И все.

Маи успокаивается.

— Да, точно, — говорит она. — Наверное, так и было.

— Если же они узнают нас, — замечает Блэйн, — мы можем сказать, что с нами случилось то же самое.

— Ну, вот, — говорит Лев, — и никакой проблемы больше нет.

— Да, — соглашается Блэйн, — но давайте лучше вернемся к нашим делам. Значит, так… Предлагаю назначить операцию на послезавтра, так как в этот день я должен играть в футбол, и мне кажется, игра добром не окончится.

Сказав это, он передает Льву и Маи по две круглые нашлепки.

— А зачем нам лейкопластырь? — спрашивает Маи.

— Мне было приказано передать вам эти штучки после того, как все мы окажемся в лагере, — говорит Блэйн, помахивая одной из нашлепок, как ярким маленьким лепестком неведомого цветка. — Это не пластырь, — объясняет он, — а детонатор.

Никаких вакансий в службе технической поддержки аляскинского трубопровода никогда не было. Да и найдется ли такой человек, да еще и подросток, который по доброй воле согласится отправиться на работу в такую дыру? Этот фиктивный вызов был придуман, чтобы дать возможность поднять руку строго определенным людям — Льву, Маи и Блэйну. Пришедший за ними фургон отвез их в полузаброшенный дом в плохом районе города, где жили люди, которые не нашли в жизни подходящего места и которым в итоге пришлось заняться ужасным делом.

Сначала они Льву страшно не понравились, даже напугали его. И тем не менее он сразу почувствовал с ними внутреннюю связь. Они, точно так же, как и он сам, знали, что это такое, когда жизнь, которую ты привык считать своей и единственно возможной, предает тебя. Они понимали, каково это — чувствовать, что внутри тебя абсолютная пустота. И когда они сказали, что в их плане ему отведена ключевая роль, Лев впервые за долгое время почувствовал себя нужным человеком. Эти люди никогда не произносили вслух слово «зло», делая одно-единственное исключение. Именно этим словом они описывали отношение окружающего мира к себе. То, что они попросили сделать Льва, Маи и Блэйна, не было злом — нет, ни в коем случае. То, что предстояло сделать ребятам, должно было стать выражением того, что чувствовали эти люди. Это была их природа, их дух и внутреннее содержание, манифестация того, чем они стали. Но и ребятам в этом деле предстояло быть не просто носителями идеи, они должны были стать ее олицетворением. Именно такими мыслями они набили голову Льва, одновременно влив в его кровь вещество, несущее смерть. Ему предстояло сделать ужасное дело. Он должен был стать носителем зла. Но Лев ничего против этого не имел.

«Хаос — наша главная идея», — частенько говорил Тесак, человек, завербовавший их. Он так и не понял, даже на пороге смерти, что хаос обладает точно такой же притягательностью, как любая религия для своих апологетов. Более того, он сам может стать своего рода религией для тех, кто однажды почувствовал его обаяние и не смог найти для себя ничего более утешительного.

Льву ничего не известно о том, что случилось с Тесаком. Он не знает или не хочет знать, что его используют. Ему достаточно знать, что вскоре мир почувствует, пусть лишь на миг и в одном-единственном месте, то, что он вынужден носить внутри себя — боль от потери, пустоту и полную утрату иллюзий. Они узнают все это, когда он поднимет руки и начнет хлопать.

55. Коннор

Свой завтрак Коннор старается проглотить со всей возможной быстротой. Он не голоден, просто мечтает поскорее оказаться там, где ему действительно хочется быть. Риса завтракает на час раньше его. Она, в свою очередь, старается, насколько это возможно, затянуть прием пищи. Коннор спешит, а Риса медлит, чтобы, не привлекая внимания персонала, получить возможность встретиться.

Встречи их проходят в женском туалете. Это не первый раз, когда им приходится прятаться в столь экзотическом месте, но, в отличие от первого раза, они уже не занимают две кабинки. Забравшись в тесный загончик, они обнимаются и целуются, не пытаясь соблюдать приличия. В их жизни не осталось времени на игры, неловкость и напускное равнодушие. Они целуются так, словно делали это всегда. Целуются, потому что не могут обойтись без этого, как не могут перестать дышать.

Риса нежно гладит пальцами следы синяков на разбитом лице Коннора, оставшиеся после драки с Роландом, и спрашивает его, что случилось. Коннор отмахивается, мол, ничего серьезного, и просит ее не обращать внимания. Она говорит ему, что не может больше задерживаться, потому что Долтон и другие музыканты уже ждут ее на крыше Лавки.

— Я слышал, как ты играешь, — говорит Коннор. — Это прекрасно. Ты такая чудесная.

Они снова целуются. О том, что должно случиться, они не говорят. В этот момент окружающего мира просто не существует, так им хорошо. Коннор знает, что может быть и еще лучше, но не здесь, не в этом ужасном месте. Этого им никогда не познать, но Коннор чувствует, что, сложись обстоятельства иначе, где-то в другом месте они были бы счастливы. Он обнимает ее снова. Двадцать секунд. Тридцать. Потом Риса тихонько выскальзывает из объятий, и Коннор возвращается в столовую. Через несколько минут она уже играет, и звуки музыки пронзают его, словно стрелы, превращая все происходящее в лагере «Хэппи Джек» в какую-то зловещую сатанинскую мессу.

59. Роланд

В то же самое утро за Роландом приходит работник лагеря в сопровождении двух вооруженных охранников. Окружив его, они преграждают ему путь, отрезав от остальных ребят.

— Вам не я нужен, — говорит Роланд голосом, полным отчаяния, — я не Беглец из Акрона. Вам нужен Коннор.

— Боюсь, нам нужен не он, — говорит администратор.

— Но… я же здесь только несколько дней… — Роланд понимает, почему за ним пришли так рано. Он попал волейбольным мячом по физиономии именно этого парня. И вот результат. А может, все из-за драки с Коннором. Коннор его сдал! Так и есть! Он словно чувствовал это!

— Дело в твоей группе крови. Четвертая, резус отрицательный. На нее большой спрос, — говорит администратор, улыбаясь. — Попробуй посмотреть на это дело с другой стороны — ты стоишь больше, чем любой другой парень в этом корпусе.

— Повезло тебе, — присоединяется к нему охранник, хватая Роланда за руку.

— Если это тебя как-то утешит, — добавляет администратор, — твоего друга Коннора заберут сегодня же, еще до обеда.

Роланда выводят на улицу. Ноги едва слушаются его, когда он ступает на красную ковровую дорожку. По цвету она похожа на запекшуюся кровь. Как он раньше не замечал? Если кому-то из ребят приходится ее пересекать, они стараются не наступать на плитки. Даже коснуться ее считается плохой приметой. А теперь Роланда ведут прямо по ней и сойти не дадут.

— Мне нужен священник, — говорит Роланд. — К осужденным приходит священник, почему он не может прийти ко мне? Приведите священника.

— Священники проводят соборование, — говорит администратор, дружески похлопывая Роланда по плечу. — Это делается, если человек умирает. Ты же не умираешь — будешь жить, но в другом состоянии.

— Нет, мне нужен священник.

— Ладно, я подумаю, что можно сделать.

Оркестр на крыше Лавки уже играет утренний концерт. Знакомая танцевальная мелодия резко диссонирует с погребальной песнью, звучащей в голове Роланда. Он вспоминает о том, что Риса тоже играет в этом оркестре. Подняв голову, он видит ее за клавишами. Роланд отлично знает, что она его ненавидит, и все же, подняв руку, машет, чтобы привлечь ее внимание. В такую минуту даже полный ненависти взгляд человека, с которым ты знаком, лучше равнодушия незнакомых людей. Но Риса не смотрит на красную ковровую дорожку. Она не видит Роланда, не знает, что наступил его час. Может, кто-нибудь ей и расскажет, что сегодня его пустили под нож. Интересно, что она почувствует?

Крыльцо медицинского блока в двух шагах — их путь окончен. Осталось преодолеть пять каменных ступеней, ведущих к двери в Лавку мясника. Роланд останавливается у подножия лестницы. Охранники пытаются втянуть его наверх, но он без труда стряхивает их.

— Мне нужно еще время. Хотя бы один день. Я многого не прошу, только один день. Завтра я буду готов. Обещаю!

Оркестр на крыше продолжает играть как ни в чем не бывало. Роланду хочется закричать, но здесь, у крыльца Лавки, его никто не услышит — музыка звучит слишком громко. Администратор подает сигнал охранникам, и они снова хватают Роланда за руки — на этот раз крепче, заставляя подняться на крыльцо. Через секунду его втягивают в здание, дверь беззвучно захлопывается, и окружающий мир исчезает. Даже музыки уже не слышно. Внутрь Лавки звуки не проникают, и Роланду кажется, что инстинктивно он знал, что так оно и будет.

60. Разборка

Никто не знает, как это происходит. Сам процесс разборки медики держат в строжайшем секрете, все подробности известны только персоналу медицинских блоков, и за их пределы информация никогда не просачивается. В этом смысле разборка похожа на смерть, потому что никому не известно, какие открытия ждут того, кто скрылся за тайной дверью.

Что нужно, чтобы разобрать на органы ребенка, от которого отказались родители? Для этого нужно двенадцать хирургов, работающих попарно. Пары подбираются по принципу специализации и меняются в зависимости от стадии, на которой находится процесс. Хирургам помогают девять ассистентов и четыре медсестры. Процесс занимает три часа.

61. Роланд

С тех пор как Роланд оказался в медицинском блоке, прошло пятнадцать минут. Медицинские работники, которых вокруг много, одеты в однотипную светло-розовую униформу.

Руки и ноги Роланда привязаны к операционному столу эластичными бинтами. С точки зрения медицинского персонала это удобно, потому что, с одной стороны, пациент не в состоянии сопротивляться, а с другой — не может нанести себе увечье.

Медсестра вытирает пот со лба Роланда.

— Расслабься, я буду помогать тебе на протяжении всей процедуры.

Неожиданно что-то острое впивается в шею с правой стороны, а затем то же самое происходит и слева.

— Что это было?

— Больше тебе сегодня не будет больно, я обещаю, — говорит медсестра.

— Что? — спрашивает Роланд. — Вы уже начинаете? Это наркоз? Вы меня усыпите?

Рот медсестры скрывает маска, но улыбку можно угадать по глазам.

— Нет, что ты, — говорит она, взяв его за руку. — Закон требует, чтобы ты оставался в сознании на протяжении всей операции. Ты имеешь право знать, что с тобой будут делать, шаг за шагом.

— А что, если я не хочу этого знать?

— Придется, — говорит один из ассистентов, растирая ноги Роланда специальной медицинской щеткой. — Каждый донор обязан это знать.

— Мы только что ввели катетеры в сонную артерию и яремную вену, — объясняет медсестра. — Сейчас мы откачиваем кровь, вливая вместо нее синтетическое вещество, обогащенное кислородом.

— Кровь отправится прямиком в банк, — добавляет ассистент, продолжая возиться с ногами. — Не будет потеряно ни капли. Скольким людям она спасет жизнь!

— В синтетическом заменителе крови содержится анестезирующее вещество, глушащее рецепторы, передающие нервной системе информацию о появлении боли, — продолжает медсестра, похлопывая Роланда по руке. — Ты будешь в сознании, но больно не будет.

Роланд уже чувствует, как руки и ноги немеют.

— Я ненавижу вас за то, что вы со мной делаете, — выпаливает он, набрав полную грудь воздуха. — Ненавижу. Всех вас.

— Я понимаю.

С момента его появления в медицинском блоке прошло двадцать восемь минут.

Пришла первая пара хирургов.

— Не обращай на них внимания, — говорит ему медсестра. — Говори со мной.

— А о чем говорить?

— О чем угодно.

Кто-то роняет медицинский инструмент. Со звоном ударившись о стол, он падает на пол. Роланд вздрагивает, и медсестра крепче сжимает его руку.

— Может возникнуть ощущение, что кто-то тянет тебя за лодыжки, — говорит один из хирургов, стоящих в ногах у Роланда. — Но беспокоиться не о чем.

Прошло сорок пять минут.

Вокруг так много хирургов. Они постоянно двигаются, все время что-то делают. Роланд не припоминает, чтобы ему когда-либо в жизни уделяли так много внимания. Хочется посмотреть, что они делают, но медсестра не позволяет ему отвлечься.

Она читала его дело и знает все, что случилось в его жизни. Все хорошее и все плохое. То, о чем он никогда и никому не стал бы рассказывать, и то, о чем он не может не говорить даже в такой момент.

— Мне кажется, то, что сделал твой отчим, отвратительно.

— Я защищал мать.

— Скальпель, — обращается хирург к ассистенту.

— Ты заслужил ее благодарность.

— Ее благодарность в том, что я попал сюда.

— Я уверена, ей нелегко было принять это решение.

— Так, отлично, убирайте, — говорит хирург.

Один час пятнадцать минут.

Первая пара хирургов уходит, их сменяют новые. Их чрезвычайно интересует живот Роланда. Он смотрит на ноги и не находит их. Ассистент вытирает ту часть стола, где еще недавно были его ступни.

— Я чуть не убил вчера одного парня.

— Теперь это уже не важно.

— Я хотел это сделать, но в последний момент испугался. Не знаю чего, но испугался.

— Не вспоминай об этом.

Раньше медсестра держала его за руку. Теперь она отошла.

— Очень сильный пресс у тебя, — замечает хирург. — Много занимаешься?

Раздается скрежет. Ассистент отсоединил и унес нижнюю часть стола. Роланд вспоминает, как они с матерью ездили в Лас-Вегас, когда ему было двенадцать. Она пошла в зал игровых автоматов, а его оставила смотреть представление иллюзиониста. Он распилил женщину пополам. Ее ноги продолжали двигаться, женщина улыбалась. Публика устроила фокуснику овацию.

Роланд чувствует, как кто-то копается у него в животе. Ему не больно, просто появляется тянущее ощущение. Хирурги, погрузив в живот руки, вынимают то одно, то другое и откладывают в сторону. Он старается не смотреть, но не может заставить себя отвернуться. Крови нет, из желудка вытекает лишь синтетический заменитель, ярко-зеленый, как антифриз.

— Мне страшно, — говорит Роланд.

— Я понимаю, — отзывается медсестра.

— Я хочу, чтобы вы все отправились в ад.

— Это естественное желание.

Хирурги снова меняются, приходит следующая смена. Вновь прибывших больше всего интересует грудь Роланда.

Один час сорок пять минут.

— Боюсь, нам придется перестать разговаривать.

— Не уходите.

— Я не уйду, просто мы не сможем больше говорить.

Роланд чувствует, как страх, подобно болотной жиже, поднимается все выше, грозя поглотить его. Он хочет избавиться от него, подменить гневом, но страх слишком силен. Тогда он пробует утешиться чувством победы над врагом — ведь Коннор совсем скоро окажется на его месте, но даже от этого лучше не становится.

— Сейчас в груди появится тянущее ощущение, — предупреждает хирург, — но ты не беспокойся.

Два часа пять минут.

— Моргни два раза, если слышишь меня.

Роланд закрывает глаза и снова открывает, потом повторяет то же самое снова.

— Ты очень смелый парень.

Он пытается отвлечься, думая о Посторонних предметах, о местах, в которых ему довелось побывать, но разум упорно возвращается к реальности. Все находящиеся в операционной сгрудились прямо над головой. Фигуры, ставшие почему-то желтыми, наклоняются над ним, заслоняя обзор, как лепестки цветка, закрывающие сердцевину после захода солнца. Ассистент отсоединил и убрал еще одну секцию стола. Лепестки все ближе, их круг все теснее. Он не заслужил того, что с ним делают. Он сделал много плохого, но поступков, за которые можно обречь человека на такую муку, он не совершал. И священника так и не привели.

Два часа двадцать минут.

— Сейчас тянущее чувство появится в районе нижней челюсти. Но ты не беспокойся.

— Моргни дважды, если слышишь.

Роланд моргает.

— Отлично.

Теперь он, не отрываясь, глядит в улыбающиеся глаза медсестры. Они все время улыбаются, это странно. Кто-то поработал над этим, не иначе.

— Боюсь, тебе придется перестать моргать.

— Время? — спрашивает один из хирургов.

— Два часа тридцать три минуты.

— Мы отстаем от графика.

То, что творится вокруг, нельзя назвать тьмой. Такое впечатление, что мало света. Роланд слышит все, что происходит, но выражать свое отношение уже не может.

Приходит новая пара хирургов.

— Я все еще здесь, — говорит медсестра, но это ее последняя реплика. Через несколько секунд Роланд слышит шарканье ног по полу и понимает: она ушла.

— Сейчас ты почувствуешь легкий дискомфорт в голове, — говорит хирург, — но беспокоиться не о чем.

Больше он уже с Роландом не общается. Более того, хирурги начинают разговаривать так, будто его уже нет на столе.

— Ты видел вчерашнюю игру? — спрашивает один другого.

— Да, ерунда, — отвечает напарник.

— Приступаю к разделению мозолистого тела.

— Ловко.

— Ну, знаешь, ломать не строить. Это вам не нейрохирургия.

Окружающие смеются. Очевидно, шутка кажется им удачной.

В мозгу Роланда, как искры, вспыхивают и гаснут воспоминания. Возникают и исчезают чьи-то лица. Разгораются и затухают световые импульсы, похожие на миражи. Чувства сменяют друг друга. Он думает о вещах, о которых не вспоминал годами. Воспоминания разрезают тьму, яркие, как следы сгорающих в атмосфере метеоритов, и такие же скоротечные. Когда Роланду было десять, он сломал руку. Доктор предложил им с мамой выбор — месяц ходить в гипсе или пришить новую руку. Гипс оказался дешевле трансплантации. Роланд нарисовал на нем акулу, а когда его сняли, сделал на том же месте татуировку, чтобы акула оставалась при нем.

— Если бы они забили тот трехочковый…

— Чемпионами снова будут «Буллс». Или «Лэйкерс».

— Приступаю к отделению коры левого полушария головного мозга.

Роланд снова погружается в воспоминания.

Когда мне было шесть, думает он, отец попал в тюрьму за преступление, совершенное им еще до того, как я родился. Мама никогда не рассказывала, что он натворил, но всегда говорила, что я такой же, как он.

— У «Санс» шансов нет.

— Нет, ну, если они разживутся хорошим тренером…

— Перехожу к левой височной доле.

Когда мне было три, у меня была нянечка. Красивая девушка. Однажды она за что-то разозлилась на сестру и несколько раз встряхнула ее. Сильно. С сестрой что-то произошло. Она так и не стала нормальной снова. Красота опасна. Может быть, красивых людей стоит отдавать на разборку раньше всех.

— Может, они в следующем году выйдут в плей-офф.

— Скорее, через год.

— Мы уже удалили слуховые нервы?

— Нет еще. Сейчас сде…

Я один. Я плачу. А к колыбели никто не подходит. Ночник погас. Мне так плохо. Я просто в бешенстве.

Левая лобная доля.

— Мне… мне… мне… как-то нехорошо.

— Левая затылочная доля.

— Я… я… я не помню, где…

— Левая теменная доля.

— Я… я… я не помню, как меня зовут, но… но. Правая лобная доля.

— Я все еще здесь…

— Правая затылочная доля.

— Я все еще…

— Правая теменная.

— Я…

Мозжечок.

— Я…

Таламус.

— Я…

Гипоталамус.

— Я…

Гиппокамп.

Медулла.

— Время?

— Три часа девятнадцать минут.

— Отлично. Я пошел отдыхать. Готовимся следующей операции.

62. Лев

Детонаторы спрятаны в носке, хранящемся в тумбочке у задней стенки. Если кто-то и найдет их, решит, что это лейкопластырь. Он старается не думать о том, что им предстоит. В конце концов, главный в этом деле Блэйн, поэтому, когда придет время, он сам скажет им с Маи об этом.

На сегодня у «ангелов» из отделения, в котором живет Лев, запланирована прогулка по окрестностям с целью единения с природой. На прогулку их ведет один из самых уважаемых священников в лагере. Пастор говорит так, будто каждое слово, срывающееся с его губ, истинный перл, наполненный мудростью познания. Он даже паузы между словами делает, как будто ожидая, что кто-то будет за ним записывать.

Священник ведет их к странному дереву. На ветвях по случаю зимы нет листьев. Лев, привыкший к снежным зимам, поражается тому, что и в жаркой Аризоне с деревьев облетает листва. Но в дереве, перед которым стоят «ангелы», удивительно не только это. Многочисленные ветви не похожи одна на другую — кора на всех разная как по текстуре, так и по цвету.

— Я хотел, чтобы вы увидели это дерево, — говорит пастор. — Сейчас, конечно, смотреть особенно не на что, но видели бы вы его весной! Много лет мы прививали ветви любимых деревьев к стволу. На этой ветви по весне распускаются чудесные вишневые соцветия, — объясняет он, указывая на разные сучья, — а на этой — огромные листья белого клена. Вон та взята от палисандрового дерева, на ней появляются чудесные лиловые цветы, а вон там, видите, осенью вырастают большие персики.

Ребята несмело трогают ветви, как будто странное дерево может неожиданно сгореть подобно неопалимой купине.

— А что это за дерево было изначально? — спрашивает один из них.

Священник этого не знает.

— Точно не помню, — признается он, — но это не важно. Важно то, во что оно превратилось. Мы называем его своим «маленьким древом жизни». Разве это не удивительно?

— В нем нет ничего удивительного, — неожиданно для самого себя отвечает Лев. Слова сорвались с его губ, как непрошеная отрыжка, и смысл сказанного доходит до него уже задним числом. Все взгляды обращаются к нему. Приходится срочно искать какое-то оправдание. — Ведь оно рукотворно, а значит, считая его удивительным, человек впадает в гордыню, — объясняет он. — Придет гордость, придет и посрамление, но со смиренными — мудрость.

— Да, конечно, — вспоминает пастор, — Книга Притчей Соломоновых, глава одиннадцать, верно?

— Да, — говорит Лев, — стих второй.

— Чудесные познания, — замечает священник, чувствующий себя, видимо, слегка посрамленным. — Я лишь хотел сказать, что оно очень красиво весной.

Их путь назад, к дому, где живут «ангелы», пролегает по полям и площадкам, где попадаются «трудные». В основном они занимаются спортом, чтобы попасть в медицинский блок в хорошей физической форме. Время от времени «ангелы» слышат приглушенные злобные восклицания в свой адрес, позволяющие им почувствовать себя настоящими мучениками.

Проходя мимо одного из блоков, Лев неожиданно сталкивается лицом к лицу с человеком, встретить которого в лагере никак не ожидал. Напротив него стоит не кто иной, как Коннор.

Оба шли в разных направлениях, но заметили друг друга одновременно и остановились как вкопанные, потрясенно глядя друг на друга.

— Лев?

Напыщенный пастор, проявляя неожиданную расторопность, тут же оказывается рядом и хватает Льва за плечи.

— Убирайся! — рычит он на Коннора. — Оставь его! Тебе мало того, что ты с ним сделал в прошлом?

Потрясенный Коннор наблюдает, как священник оттаскивает Льва в сторону.

— Все в порядке, — говорит пастор Льву, продолжая цепко удерживать его на пути к дому «ангелов». — Мы знаем, кто он такой и что хотел с тобой сделать. Думали, ты не узнаешь, что он находится в том же лагере. Но я обещаю, больше вреда он тебе не причинит. Его отведут в медицинский блок еще до обеда, — добавляет он, склоняясь к самому уху Льва.

— Что?

— И скатертью дорога!

В принципе, «ангелам» разрешается ходить по территории лагеря без присмотра, но только при условии, если они отправляются на прогулку в большой компании. В крайнем случае, вдвоем. Но увидеть одного, да еще и чуть ли не бегущего от одной спортивной площадки к другой — практически невозможно.

Оказавшись в доме, Лев не стал терять ни одной лишней минуты — сбежал при первой же подходящей возможности. Теперь он ищет Блэйна и Маи.

Коннора отведут на разборку еще до обеда. Как это могло случиться? Как он вообще сюда попал? Он же был в безопасности, на Кладбище. Неужели Адмирал выгнал его или он сам сбежал? Как бы там ни было, Коннора поймали и привезли сюда. И теперь Лев лишен единственного утешения — осознания того, что друзья в безопасности. Нет, он не может допустить, чтобы Коннора разобрали… но повлиять на это самостоятельно не в его силах.

Он встречает Блэйна на зеленой лужайке между столовой и зданием, в котором расположены спальни. Он занимается ритмической гимнастикой вместе с другими «трудными». Впрочем, видно, что Блэйн старается не проявлять излишнего усердия, чтобы не топать по земле слишком сильно.

— Нужно поговорить.

Блэйн смотрит на Льва с удивлением и яростью во взгляде.

— Ты что, с ума сошел? Что ты здесь делаешь?

Их замечает администратор и бросается Льву на помощь — всем известно, что «ангелам» с «трудными» общаться нельзя.

— Все в порядке, — говорит ему Лев. — Мы с ним были знакомы дома. Я просто хотел попрощаться.

Администратор неохотно кивает, показывая, что разрешает Льву поговорить со своим подопечным.

— Ладно, ребята, только быстро, — говорит он.

Лев отводит Блэйна в сторону, чтобы никто не мог подслушать, о чем они говорят.

— Придется сделать это сегодня, — говорит он. — Больше ждать нельзя.

— Эй, — возражает Блэйн. — Я решаю, когда это делать, а я еще команды не давал.

— Чем дольше мы ждем, тем больше риск того, что это произойдет само собой.

— И что? Что в этом плохого? Случайность — часть хаоса.

Льву хочется врезать Блэйну как следует, но его останавливает понимание того, что после этого на их месте останется воронка метров пятьдесят в диаметре, поэтому он приводит тот единственный аргумент, который, он знает, заставит Блэйна сдаться.

— Они знают о нас, — шепчет Лев.

— Что?

— Им не известны имена, но то, что в лагере Хлопки, они уже знают. Наверняка сейчас изучают результаты анализов крови в поисках чего-нибудь необычного. Вскоре они на нас выйдут.

Блэйн тихо ругается сквозь плотно сжатые зубы. Пару секунд он думает, потом отрицательно качает головой:

— Нет. Нет, я еще не готов.

— Это не имеет значения. Ты хотел хаоса? Ну, сегодня он начнется, хочешь ты этого или нет, потому что если они найдут нас, как думаешь, что сделают?

— Взорвут в лесу? — спрашивает Блэйн, становясь с каждой секундой все мрачнее.

— Да, или в пустыне, где никто никогда об этом не узнает.

Блэйн снова думает, потом вздыхает. Во вздохе чувствуются сдавленные рыдания.

— Ладно, — говорит он, — за завтраком расскажу обо всем Маи. Встретимся в условленном месте в два часа.

— Нет, в час.

Вернувшись домой, Лев начинает рыться в тумбочке. С каждой секундой движения его становятся все более торопливыми. Носки должны быть здесь! Им негде больше быть, но он не может их найти. Наличие детонаторов не столь критично, но Льву хочется, чтобы все прошло без сучка и задоринки. Быстро и аккуратно.

— Это моя тумбочка.

Лев оборачивается и видит блондина с зелеными глазами. Парень стоит и смотрит на него.

— Твоя тумбочка там.

Обернувшись, Лев понимает, что ошибся. К сожалению, в спальне все тумбочки и кровати одинаковы, поэтому отличить одну от другой практически невозможно.

— Если ты ищешь носки, я могу одолжить.

— Нет, у меня своих достаточно, спасибо, — говорит Лев, тяжело вздыхая. Он закрывает глаза, чтобы унять охватившую его панику, и отправляется к своей тумбочке. Носок со спрятанными детонаторами на месте. Он кладет его в карман.

— Ты в порядке, Лев? Вид у тебя какой-то странный.

— В порядке. Я бегал в спортзале, вот и все. На беговой дорожке был.

— Нет, тебя там не было, — возражает зеленоглазый. — Я только что оттуда.

— Слушай, не лезь в мои дела, ладно? Я тебе не приятель и не друг.

— Но мы должны быть друзьями.

— Нет. Ты меня не знаешь. Я не такой, как ты, поэтому оставь меня в покое!

Неожиданно откуда-то сзади раздается новый голос. Судя по тону, он принадлежит мужчине.

— Достаточно, Лев, — говорит он.

У двери стоит мужчина в костюме. Это не один из священников, а администратор, с которым они разговаривали, когда Лев прибыл в лагерь неделю назад. Это нехороший признак.

— Спасибо, Стерлинг, — говорит администратор, кивая светловолосому парню. Тот поспешно покидает комнату, потупив взгляд.

— Мы попросили Стерлинга приглядывать за тобой, чтобы понять, насколько хорошо ты адаптировался к жизни в лагере. Нам это по меньшей мере небезразлично.

Через некоторое время Лев оказывается в кабинете с администратором и двумя священниками. Поглаживая рукой по карману, он чувствует под пальцами лежащий в нем носок. Колени слегка трясутся — Лев помнит о том, что стоит сделать одно излишне резкое движение, и детонаторы сработают. Он старается не шевелиться, чтобы ничего непредвиденного не случилось.

— У тебя определенно неприятности, Лев, — говорит администратор. — Мы хотели бы знать, чем они вызваны.

Лев смотрит на часы. 12:48. Через двенадцать минут они с Маи и Блэйном должны встретиться, чтобы закончить то, зачем они здесь.

— Меня скоро принесут в жертву, — говорит Лев. — Разве этого недостаточно, чтобы чувствовать беспокойство?

Один из священников, тот, что помоложе, наклоняется к нему.

— Мы здесь для того, чтобы каждый из вас попал в место проведения священного обряда в правильном настроении.

— Мы бы считали свою работу невыполненной, если бы знали, что ты не готов, — добавляет пастор постарше с такой натянутой улыбкой, что она больше похожа на гримасу.

Льву хочется закричать, но это вряд ли поможет ему быстрее выбраться отсюда.

— Сейчас мне просто не по душе общество других ребят. Я лучше буду готовиться к жертве в одиночестве, хорошо?

— Нет, не хорошо, — говорит пожилой пастор. — У нас здесь так дела не делаются. Все поддерживают друг друга.

Младший священник наклоняется ко Льву:

— Я прошу тебя дать ребятам шанс. Они все хорошие.

— Может, я нехороший! — отвечает Лев и, не удержавшись, снова смотрит на часы. Двенадцать пятьдесят. Маи и Блэйн будут на месте через десять минут, а он все еще болтается в этом чертовом кабинете. Что будет, если он не придет вовремя на место встречи?

— Ты куда-то опаздываешь? — спрашивает администратор. — Просто ты все время на часы смотришь.

Лев понимает, что необходимо дать какой-то осмысленный ответ, иначе они начнут подозревать его в чем-то криминальном.

— Я… слышал, что парня, похитившего меня, сегодня отведут в медицинский блок. Думаю вот, случилось это уже или нет.

Священники переглядываются, потом вместе смотрят на администратора. Тот откидывается на спинку стула, демонстрируя полнейшее спокойствие.

— Если этого еще не случилось, значит, скоро случится. Лев, мне кажется, не стоит без конца думать о том, что происходило с тобой, пока ты был заложником. Уверен, это было тяжелое время, но, рассказав об этом кому-нибудь из нас, ты получишь возможность избавиться от наваждения. Тяжелые воспоминания имеют свойство утрачивать силу, если делишься ими с кем-нибудь. Я бы хотел провести внеочередное занятие с ребятами из твоего блока сегодня вечером. Мне кажется, ты увидишь, насколько важно сочувствие других в подобных вопросах.

— Вечером? — переспрашивает Лев. — Что ж, отлично. Я расскажу вам все сегодня вечером. Может, вы и правы, и я почувствую себя лучше.

— Мы лишь хотим помочь тебе снять груз с души, — говорит один из священников.

— Так что, я могу идти?

Администратор в течение нескольких секунд изучает его лицо.

— Мне кажется, ты очень напряжен, — замечает он. — Нужно провести с тобой несколько занятий по направленной медитации…

6З. Охранник

Он ненавидит свою работу и жару. Ему противно стоять у входа в Лавку мясника и охранять двери, препятствуя входу и выходу тех, кому проходить не положено. Еще в интернате он мечтал организовать собственное дело с одноклассниками, но никто не дает кредитов ребятам, жившим на попечении у государства. Даже сменив фамилию Сирота на Муллард, принадлежащую самому богатому семейству в городе, он не смог никого обмануть. Оказалось, что многие ребята, окончив тот же интернат, сменили фамилию на аналогичную, решив, что таким образом смогут одурачить окружающих. В конце концов выяснилось, что одурачили они только самих себя. Прошел уже год с момента выпуска, а он смог найти только несколько вакантных рабочих мест самого низшего пошиба — таких как должность охранника в заготовительном лагере.

Оркестр на крыше приступил к дневному отделению концерта. Играет музыка, и это уже само по себе неплохо — по крайней мере, время проходит быстрее.

У крыльца появляются двое ребят и подходят к охраннику. Рядом с ними нет конвоя, а в руках у ребят подносы, накрытые алюминиевой фольгой. Охраннику их вид не нравится. У парня наголо обритый череп. Девушка — азиатка.

— Что вам нужно? Вас здесь быть не должно.

— Нам поручили передать это оркестрантам, — говорит парень, заметно нервничая. Вид у него испуганный и неблагонадежный. В этом, впрочем, ничего нового нет. Все жители лагеря начинают дергаться, оказавшись вблизи Лавки мясника, а обманщиками и плутами охраннику кажутся все без исключения.

Он заглядывает под фольгу, которой накрыты подносы. Жареная курица с пюре. Иногда оркестрантам посылают еду наверх, но, как правило, ее относит кто-то из персонала.

— Они вроде бы только что на завтрак ходили, — говорит охранник.

— Видимо, нет, — возражает парень. Судя по их виду, им вовсе не хочется околачиваться у Лавки, и они предпочли бы быть где-нибудь еще, и охранник назло решает пропустить ребят, чтобы они помучились подольше.

— Надо позвонить, — бросает он, доставая телефон. Набрав телефон офиса, он слышит в трубке короткие гудки. Занято. Еще бы, как обычно.

Охранник пытается решить, что грозит ему большими неприятностями — пропустить ребят, не имея формального разрешения, или прогнать их, хотя, очевидно, их прислали из администрации.

— Дай-ка я еще раз взгляну, — говорит он, поднимая край фольги на подносе в руках у девушки. Курица выглядит весьма соблазнительно, и, взяв с подноса лучший кусок, охранник решает пропустить ребят. — Пройдете через стеклянные двери, — говорит он, — и увидите слева лестницу. Если замечу, что вы пошли куда-то еще, приду и нашпигую транквилизаторами быстрее, чем вы себе можете представить.

Ребята входят внутрь, и охраннику уже все равно, где они. Он не знает, что, хотя ребята и поднялись по лестнице, еда в оркестр так и не была доставлена — они просто выбросили подносы. И кусочков лейкопластыря, наклеенных на их ладони, охранник так и не заметил.

64. Коннор

Коннор стоит у окна спальни в полном недоумении. Лев здесь, в том же лагере, что и он. Не важно, как он сюда попал, важно то, что его вскоре отведут в медицинский блок. Все, что он сделал, было сделано напрасно. В душе его пусто — такое впечатление, что его самого уже разрезали на куски и отправили на рынок, как телятину.

— Коннор Лэсситер?

Обернувшись, он видит у входа двоих охранников. В спальне практически пусто — все ушли на утренние спортивные занятия. Не успевшие выйти ребята поднимают глаза, смотрят на охранников, потом на Коннора, а затем быстро отворачиваются, делая вид, что безумно заняты, а все происходящее их не касается.

— Да, я. Что вам нужно?

— Тебя ждут в медицинском блоке, — говорит один из охранников. Второй жует резинку и предпочитает хранить молчание. Поначалу Коннор даже не может поверить в то, что его время пришло и пора отправляться на разборку. Ему кажется, что охранников могла прислать Риса. Может быть, ей хочется сыграть что-нибудь для него лично. В конце концов, будучи членом оркестра, она могла это сделать, так как музыканты обладают большим влиянием на администрацию, чем рядовые жители лагеря.

— В медицинском блоке? — переспрашивает Коннор. — Это зачем?

— Ну, скажем, ты сегодня покидаешь наш гостеприимный лагерь, — говорит первый охранник. Второй продолжает индифферентно чавкать.

— Покидаю?

— Послушай, сынок, мы что, должны тебе все разжевывать? Ты здесь не нужен. Слишком многие ребята на тебя равняются, а это недопустимо в таком месте, как заготовительный лагерь. Вот администрация и решила от тебя поскорее избавиться.

Они подходят к Коннору и подхватывают его под руки.

— Нет! — кричит он. — Нет! Вы не можете так со мной поступить.

— Можем. Это наша работа, и не важно, пойдешь ты по-хорошему или придется тащить тебя силком. Мы свою работу сделаем.

Коннор оглядывается, надеясь, что оставшиеся в спальне ребята его поддержат, но все напрасно.

— Прощай, Коннор, — говорит один из них, не поднимая глаз.

Охранник, жующий резинку, похоже, сочувствует ему несколько больше, и у Коннора появляется надежда как-то с ним сговориться. Он смотрит на него с мольбой во взгляде. Мужчина на мгновение перестает жевать.

— У меня есть приятель, которому всегда хотелось иметь карие глаза, — говорит он после секундного раздумья. — Его подружке не нравятся те, что у него сейчас. Он хороший парень, а твои глаза могли бы попасть и к плохому.

— Что?!

— Нам иногда разрешают взять себе кое-какие части, — объясняет охранник. — В качестве премии за работу. В общем, я хотел сказать тебе это, чтобы было полегче. А то глаза могли бы попасть к какому-нибудь ублюдку.

Приятель, очевидно приняв его слова за шутку, гнусно хихикает.

— Полегче, говоришь? Прикольно. Ладно, пора идти.

Они вместе подталкивают Коннора к двери, а он пытается как-то вернуть себе присутствие духа. Но как это можно сделать при таких обстоятельствах? Может быть, то, что говорят про разборку, и правда. Может, он и не умрет, а перейдет в новое состояние, продолжая жить. Может, это даже будет хорошо? Почему бы и нет?

Коннор пытается представить, что чувствует заключенный камеры смертников, когда его ведут на казнь. Стал бы он сопротивляться? Потом он представляет, как охранники тащат его по красной ковровой дорожке, а он кричит и пытается лягнуть их побольнее. И какой в этом смысл? Если время, отпущенное Коннору Лэсситеру на этом свете, подходит к концу, нужно провести его остаток с достоинством. Он должен дать себе возможность прожить последние минуты с уважением к тому человеку, которым он был. Хотя нет! Почему был? Он еще жив! Нужно насладиться последними вздохами, пока легкие еще принадлежат ему. Нужно получить удовольствие от того, как сжимаются и разжимаются мышцы, от каждого движения, каждого последнего впечатления от жизни в лагере и сохранить увиденное в памяти.

— Руки прочь, я пойду сам, — приказывает он охранникам, и они послушно отпускают его, будучи не в силах противостоять силе, заключенной в его голосе. Коннор расправляет плечи, приосанивается и медленно идет вперед. Первый шаг дается ему труднее всего, но, делая его, он решает, что ни тянуть время, ни пытаться бежать не будет. Свой последний путь он пройдет твердым шагом — и люди надолго запомнят, как этот молодой человек, кем бы он ни был, проделал его гордо и с достоинством.

65. Хлопки

Кто может сказать, что творится в головах людей, готовящихся совершить акт устрашения, в последние минуты перед тем, как они приступают к ужасному действу, за которое их и называют террористами? Какими бы словами они ни старались заглушить в себе чувство вины, все это ложь. К сожалению, опасные заблуждения, особенно те, во власти которых находятся люди, готовящиеся принести в мир горе и страх, имеют свойство маскироваться под самые что ни на есть добродетельные убеждения.

Для Хлопков, которых старательно убедили в том, что они собираются совершить нечто богоугодное, люди, занимающиеся их подготовкой, стараются запеленать ложь в священную плащаницу и сопровождают ее обещаниями вечного блаженства, которое никогда не наступит. Для тех, кто верит, что зло, творимое ими, выльется для мира в какие-то плодотворные изменения, ложь принимает обличье толпы людей, благосклонно взирающих на то, что они делают, из будущего. Для террористов, ищущих возможность продемонстрировать миру свою духовную нищету и несчастье, ложь рисует картины иной жизни, в которой они будут спасены от боли и от самих себя, причинив боль окружающим.

И наконец, для тех, кем движет жажда мщения, ложь оборачивается богиней справедливости, держащей весы, чьи коромысла находятся на одном уровне. Только в тот момент, когда террорист поднимает руки, чтобы хлопнуть ими в последний раз, ложь, вне зависимости от личины, предает его, оставляя в тесном, придуманном от начала до конца мирке наедине с самим собой, предоставляя ему возможность самостоятельно встретиться с грядущим забвением.

Ему или ей.

Путь, которым пришла к финалу своей жизни Маи, был полон злобы и разочарования. Камнем преткновения для нее стал мальчик по имени Винсент. Его не знал никто. Она встретила его в ангаре чуть больше месяца назад и полюбила с первого взгляда. Он был одним из тех, кто погиб при перелете в клетке, где вместо четверых оказались пятеро. Они задохнулись от переизбытка углекислого газа, выделившегося из их собственных организмов. Никто, похоже, не обратил внимания на его исчезновение, а если и обратил, то не имел достаточных оснований сожалеть о том, что его жизнь безвременно оборвалась. Никто, кроме Маи, нашедшей свою любовь и потерявшей ее в день прибытия на Кладбище.

Она возложила вину на весь мир, но когда Маи стала невольной свидетельницей того, как пятерка любимых помощников Адмирала хоронила погибших, появились те, кто стал олицетворением зла, причиненного ее возлюбленному. Ребята из группировки Золотой молодежи хоронили Винсента и других ребят не только без уважения, но умудрились превратить похороны в фарс. Они отпускали шуточки и громко смеялись. Закапывая тела, они делали это небрежно, как кошки зарывают дерьмо. Маи никогда не испытывала такой ярости.

Когда она подружилась с Тесаком, она рассказала ему о том, что видела. Он согласился с тем, что такое поведение требует наказания.

Именно Тесак подал идею убить пятерку Золотой молодежи. Блэйн нашел способ одурманить их и притащить в багажное отделение лайнера с логотипом «FedЕх». Но Маи собственноручно герметично закрыла крышку клетки, оставив их умирать внутри. Было удивительно, как легко, оказывается, можно расправиться с людьми. После этого для Маи пути назад уже не было. Она сама проложила для себя дорогу, которая привела ее к финалу. Оставалось только пройти по ней до конца. И вот наступил последний день; нужно осуществить то, что задумано, и уйти навсегда.

Оказавшись внутри Лавки, Маи находит кладовую, где хранятся упаковки одноразовых латексных перчаток, шприцы и сверкающие стальные инструменты, назначение которых ей неизвестно. Зато ей известно, что Блэйн отправился в северное крыло здания. Она уверена в том, что и Лев вышел на позицию у погрузочной площадки позади Лавки — таков был план. Время — почти час пополудни. Пора исполнять задуманное.

Маи входит в кладовую, закрывает за собой дверь и начинает ждать. Она готова сделать то, что положено, но не сразу. Пусть первым взорвется кто-нибудь из соучастников. Отправляться на тот свет первой она отказывается.

Блэйн занял позицию в пустынном коридоре второго этажа. Похоже, этой частью медицинского блока никто не пользуется. Он решил снять детонаторы. Эти штучки придуманы для трусов. Для убежденного Хлопка, истинного художника своего дела, настоящим детонатором может быть только один крепкий, сильный удар ладонью о ладонь, а Блэйну хочется видеть себя мастером, таким же, каким был его брат. Он стоит в конце коридора, ноги на ширине плеч, балансируя на пятках, как теннисист, ожидающий подачи. Руки разведены в стороны для решающего хлопка. Он художник своего дела, мастер, но взрываться первым не хочет.

Льву наконец удалось убедить психолога в том, что он расслабился. Чтобы добиться этого, ему пришлось использовать все имеющиеся в наличии актерские способности, так как в крови его бурлит такое количество адреналина, что он каждую секунду опасается спонтанного взрыва.

— Почему бы тебе не пойти пообщаться с ребятами? — спрашивает доктор. — Стоит провести с ними какое-то время, узнать их получше. Постарайся, Лев, сделай над собой усилие. Ты не пожалеешь.

— Да. Да, конечно. Я так и сделаю. Спасибо. Мне уже намного лучше.

— Я рад.

Администратор подает знак, и все, включая священников, встают.

На часах четыре минуты второго. Лев с трудом подавляет желание броситься к двери. Его останавливает лишь понимание, что за любое резкое движение его снова передадут в руки психиатра. Он выходит из кабинета вместе с пасторами, затеявшими разговор о его месте в жизни и о благости, которой наделен Лев, будучи носителем священной миссии.

Только оказавшись на улице, Лев замечает царящую там суматоху. Со всех сторон на лужайку между спальными корпусами и Лавкой мясника сбегаются ребята, оставив спортивные упражнения и все прочие дела. Неужели Маи и Блэйн уже все сделали без него? Но никаких взрывов слышно не было. Нет, дело в чем-то другом.

— Беглец из Акрона! — кричит кто-то из ребят. — Его ведут на разборку!

В ту же секунду Лев видит Коннора. Он идет по красной ковровой дорожке в сопровождении двух охранников, не отстающих ни на шаг. На лужайке перед Лавкой собралось немало «трудных», но подходить к Коннору ближе они опасаются. Между тем толпа постоянно увеличивается. Ребята выбегают из спален, из столовой — отовсюду. Оркестр перестал играть, не закончив очередной композиции. Девушка, сидящая за клавишами, заметила Коннора, идущего к входу в Лавку, и зарыдала в голос. Он, останавливается, смотрит на нее снизу вверх и посылает воздушный поцелуй, прежде чем продолжить свой путь. Лев слышит, как девушка плачет.

Охранники и представители администрации всех рангов суетятся, стараясь заставить всех разойтись по местам, но толпа продолжает разрастаться. Ребята не уходят — повлиять на происходящее они не могут, но проводить в последний путь Коннора хотят все. Они должны видеть, как он уходит из жизни.

— Давайте отдадим почести нашему Беглецу! — кричит кто-то, начиная хлопать. — Проводим аплодисментами нашего Коннора!

Буквально через секунду аплодирует вся толпа, провожая его восторженными криками.

Аплодисменты.

Хлопки.

Маи и Блэйн!

Неожиданно Лев понимает, что произойдет буквально через несколько секунд. Нельзя позволить Коннору войти внутрь! Только не сейчас! Он должен его остановить.

Оставив позади изумленных священников, Лев бросается вдогонку. Коннор уже у самого входа, осталось лишь подняться по ступенькам и войти в дверь. Лев пробирается сквозь толпу, но ребят так много, что их нужно расталкивать, а этого сделать он не может, потому что взрывчатое вещество в крови сдетонирует от ударов. Нужно пробраться вперед быстро, но осторожно, а осторожность обратно пропорциональна скорости.

— Коннор! — кричит он, но его голос тонет в гуле приветственных возгласов. А тут еще и оркестр вновь начинает играть. Воздух оглашается звуками национального гимна, как на похоронах виднейших американцев. Ни охранники, ни персонал не могут ничего сделать. Они стараются прекратить беспорядки, и это дело настолько сильно всех отвлекает, что Лев беспрепятственно выходит на красную ковровую дорожку и никто его не останавливает. Теперь пространство между ним и Коннором, успевшим уже преодолеть первые две ступеньки, свободно. Лев бросается за ним, выкрикивая на ходу его имя, но все напрасно — он его не слышит. Пока Лев бежит, Коннор в сопровождении охранников проходит сквозь стеклянные двери и исчезает внутри.

— Нет, Коннор, нет! — кричит Лев в отчаянии.

Но двери уже закрыты. Коннор в Лавке мясника. Однако его не положат на операционный стол. Он погибнет вместе с теми, кто находится в здании…

В этот момент, словно для того, чтобы Лев окончательно понял, насколько бессмысленными и бесполезными были все его усилия, он, подняв голову, встречается взглядом с девушкой-клавишницей.

Риса внимательно смотрит на него. Как он мог быть таким невнимательным? Можно было бы сразу понять, что это она. Он мог бы узнать ее голос, когда она плакала. Мог бы догадаться, кому Коннор послал прощальный поцелуй. Потрясенный этими мыслями, Лев замирает на месте.

Блэйн стоит в конце коридора, ожидая звука взрыва.

— Эй! Ты кто такой? Что ты там делаешь? — кричит ему появившийся в коридоре охранник.

— Назад! — предостерегает его Блэйн. — Отойди назад или пожалеешь!

— Здесь в коридоре парень. Не знаю, как сюда проник. Нужна помощь! — говорит охранник в рацию, вынимая из кобуры пистолет, заряженный пулями с транквилизатором.

— Я тебя предупреждал, — говорит ему Блэйн.

Но охранник знает, что нужно делать с теми, кто без спроса проникает в Лавку. Прицелившись в левое бедро Блэйна, он нажимает на курок.

— Нет!

Но поделать уже ничего нельзя. Удар от пули оказывается куда эффективнее детонатора. Через сотую долю секунды, когда текущее по венам мальчика взрывчатое вещество воспламеняется, Блэйн и охранник превращаются в пыль.

Маи слышит взрыв. Стены кладовой, в которой она прячется, качаются так, словно началось землетрясение. Она уже ни о чем не думает. Думать уже поздно. Она смотрит на детонаторы, приклеенные к ладоням. Это вам за Винсента. За родителей, подписавших разрешение на разборку. За весь мир, в котором она ничего, кроме зла, не видела.

Она хлопает в ладоши.

Ничего.

Второй раз.

Ничего.

Третий раз.

Маи превращается в столб ярчайшего пламени.

В ту же секунду, когда Риса замечает стоящего на красной ковровой дорожке Льва, в правом крыле Лавки происходит взрыв.

Обернувшись, она видит, как правое крыло обрушивается.

— Бежим отсюда! — кричит Долтон, но не успевает сделать ни шагу, потому что в ту же секунду прямо под ними происходит второй взрыв, от которого крышки вентиляционных шахт взлетают в небо, как ракеты. Крыша под ногами трескается, словно тонкий лед, и начинает осыпаться. Вместе с остальными Риса проваливается в заполненную дымом бездну, в последний момент продолжая думать о Конноре и о том, что оркестр так и не доиграл гимн в его честь.

Лев стоит внизу, не обращая внимания на секущий его дождь из осколков стекла. Он видел, как провалились внутрь музыканты, когда обрушилась крыша. В его груди зарождается звериный, нечеловеческий вой, свидетельствующий о том, какую адскую боль он испытывает. Он не смог бы описать ее словами, таких слов в языке просто не существует. Но поделать уже ничего нельзя, остается лишь довершить задуманное. Стоя возле разрушенного здания, он вынимает из кармана носок и, развернув его, достает детонаторы.

Оторвав защитную пленку, Лев приклеивает плоские нашлепки к ладоням обеих рук. Они похожи на стигматы — следы от гвоздей на руках Иисуса Христа. Продолжая выть, он выставляет руки вперед, радуясь возможности избавиться от невыносимой боли, пожирающей душу. Смотрит на ладони. Смотрит, смотрит и не находит в себе сил сомкнуть их.

Он хочет это сделать. Он должен хлопнуть в ладоши. Но не может.

Пусть кто-нибудь прогонит этот кошмар. Боже, как бы он хотел очнуться и понять, что все увиденное лишь страшный сон.

Как ни заставлял себя Лев подчинитсья требованию рассудка, покончить со всем немедленно и сразу, другая часть его натуры, превосходящая разум по силе, не позволяет ему хлопнуть в ладоши. Вот так: потерпев неудачу, он тут же терпит новую, стараясь преодолеть последствия первой.

О Господи, что же я делаю? Что я натворил? Как здесь оказался?

Толпа, отхлынувшая от здания после взрывов, понемногу возвращается назад. Никто не обращает внимания на Льва, ребята смотрят на что-то другое.

— Смотрите! — кричит какой-то парень. — Вы только посмотрите!

Лев оборачивается на крик, стараясь понять, куда указывает парень. Из проема, в котором еще несколько минут назад стояли стеклянные двери, пошатываясь, выходит Коннор. Его лицо изрезано осколками и представляет собой сплошное кровавое месиво. Глаза нет. Искалеченная правая рука свисает, как плеть. Но он жив!

— Коннор взорвал Лавку мясника! — изумленно кричит кто-то. — Он взорвал ее и спас всех нас!

Неожиданно перед толпой появляется охранник.

— Всем немедленно разойтись по корпусам. Я сказал, всем! Быстро!

Никто не шевелится.

— Вы меня не слышали?

Один из парней, размахнувшись, наносит ему сильнейший удар в лицо. Охранник отлетает в сторону, развернувшись чуть ли не на сто восемьдесят градусов. Чудом устояв на ногах, он достает пистолет и стреляет обидчику в руку пулей с транквилизирующим веществом. Парень падает как подкошенный и отправляется в страну снов, но на помощь ему приходят другие. Спустя секунду охранника обезоруживают и отправляют вслед за парнем при помощи его же собственного пистолета. Точно так, как когда-то сделал Коннор.

Слух о том, что Беглец из Акрона взорвал Лавку мясника, облетает весь лагерь за считанные секунды, пронзая душу каждого обреченного, как разряд электричества. Повсюду возникают очаги неповиновения, быстро перерастающие во всеобщий бунт. Каждый «трудный» становится диким зверем. Охранники пытаются отстреливаться, но ребят слишком много, а патронов мало. На месте каждого парня, получившего пулю, оказываются двое или трое здоровых и крепких подростков, готовых к бою. Сопротивление охраны быстро сходит на нет, и толпа бросается на штурм ворот.

Коннор не понимает, что происходит. Он помнит, как вошел в здание в сопровождении охранников, а потом что-то случилось. А теперь он уже не в здании. И с лицом что-то не то. Больно. Очень больно. И рука не двигается. Ноги какие-то ватные. Легкие болят на вдохе. Он кашляет, и боль усиливается.

Ему кое-как удается спуститься на две ступени. Повсюду ребята. Много ребят. Его товарищи по лагерю. Да, он же в лагере, все верно. Но что именно происходит, понять никак не удается. Все бегают. Бьют кого-то. Неожиданно ноги подкашиваются, и Коннор падает на землю. Лежит и смотрит на небо.

Хочется спать. Он понимает, что это неподходящее место, но желание уснуть непреодолимо. На лице что-то мокрое. Липкое на ощупь. Это кровь, что ли, из носа идет? Неожиданно над ним появляется и зависает ангел, весь в белом.

— Не двигайся, — говорит он.

Коннор узнает его по голосу.

— А, Лев, привет. Как дела?..

— Тсс.

— Рука болит, — жалуется Коннор, с трудом произнося слова. — Ты меня снова укусил, что ли?

В этот момент Лев делает нечто странное. Он снимает с себя рубашку и рвет ее пополам. Первую половину он прикладывает к лицу Коннора. От этого становится еще больнее. Коннор не выдерживает и начинает стонать. Вторую часть рубашки Лев скручивает жгутом и обвязывает вокруг плеча Коннора. Затягивает узел. Больно.

— Эй… что…

— Молчи, тебе нельзя говорить. Лежи спокойно.

Его окружают какие-то неясные фигуры. Ни одного знакомого лица. Один из ребят опускается на колени рядом со Львом. Увидев, что у него в руке, Лев молча кивает.

— Будет немного больно, — говорит парень, показывая пистолет, отнятый у кого-то из охранников. — Но, мне кажется, без этого не обойтись.

Он неловко целится, то и дело меняя положение ствола, выискивая на теле Коннора подходящую точку для стрельбы, и наконец останавливается на бедре.

Коннор слышит выстрел, бедро пронзает боль, зрение начинает мутиться, и он погружается во тьму. В последний момент он видит, как Лев, без рубашки, бежит к зданию, объятому клубами черного дыма.

— Странно, — только и успевает сказать Коннор, прежде чем его душа отлетает туда, где ничто не имеет значения.