Басаврюк ХХ

15 «Чернецкий лес»

«Так вот, ваш предок, как я говорил, был человеком достойным и искренней. За времен Хмельнитчины Вкраина хорошенько веселилася, и он в стороне не остался, а вместе с большим Богданом много вражой крови пролил. В черную час под Охматовом подстрелил его ляхский жовнир. Гетман сыну его в помин по отцу доблести пожаловал в этих краях имение. Вот таким макаром ваш род здесь и укоренился. Ну а дальше в Гетманщине чрез старшинские дрязги и спесь, коварство ляхску и московскую, такая заварушка началась, что уж кто и знал — или он под крулем, или за царем мир, а сколько народу в этой усобицы погибло, так и не сосчитать.

Впрочем предки ваши в этих лесах засели. А еще ко всему прапрадед ваш, Иван Закревский хорошенько за Палиивщину отличился, особенно когда в лето Боже 1704 ляхам под Хвастовом казаки отбой славный сделали, хотя и имел путь тогда от мортирной бомбы, что под ним коня в клочья разорвала.

Но лукавый пристально за нами грешными следит, и уже сын истинного Ивана, отправлен учиться наукам к коллегиума, перевернулся в Рим. Возвратился в родное имение и закрутил носом: и родителей дом словно на хлопську дом похож, и отец родной не тем языком болтает, и церковь не то что униатска, но, даже, и схизматска. Старый Иван от такого сына окатоличивания очень расстроился и вскоре умер. А сын его, тот адский Мартын, принялся уже по-своему имением управлять. Отцовских казаков выдающихся, что с семьями при старом полковнику находились, на барщину потянул, понавёз иезуитов и ксендзов, жидов-арендаторов, церковь казацкую православную закрыл и приказал строить костел. Много неправды общине, одно слово, поднял. С этого бедствия кто из казаков в Гетманщину сбежал, кто к гайдамаков подался, а остальные из простонародья поскобли чубы, мол: скочи, вражье, как господин говорит, и закрепосничились. Словно и Хмельнитчины не было. Только вот и выпросили у господина Мартина, чтобы в церкви хоть по воскресеньям батюшка службу правил.

Но господину и это было мало, потому что очень он уже стал ревностным католиком. Очень его иезуиты обсели, и он отдал им в аренду ту дубраву, которая называется «Чернецьким лесом», — крестьян погнал им строить монастырь, и к нему и приписал. Одно только и того, что не смогли иезуиты заставить им дубраву в пожизненное владение отписать, потому что очень скаредный был пан Мартын. О нем много чего люди зла рассказывали, и не об этом речь. Со временем дети его уже верными католиками стали и себя иначе, чем поляками, не признавали. Вряд ли кого Мартын и любил, кроме иезуитов и своего католического Бога, и еще своей дочери Елене. Чрез нее и произошла такая трагедия, что до сих пор страшно вспоминать.

Был среди приписных к монастыря крестьян исправный из себя парень Карп по прозвищу Скиба. Как — не известно, но полюбили они друг друга между собой — Карп и Гелена. Конечно, пан Мартын о такой любви быстро узнал, — выслужиться перед господином желающие всегда найдутся. От такой новости приказал наглого мужика к себе привести, но опоздал. Молодожены уже в церкви у батюшки, который некогда сам казаковал, и не то что господина, но и черта не боялся, обвенчались и Гетманщины направились, и далеко не убежали.

Вскоре барские гайдуки их догнали, расхватали по рукам и на барские глаза доставили. Пан Мартын от такой непочтительности разозлился и приказал Карпа и святого отца собаками, как диких зверей, по лесу травить, а крестьян гайдуки погнали загонщиками. Кто там что говорил, но каучуков побоялись и своего же батюшки и парня на барские лови загонять стали. Сколько их по лесу гоняли, кто ведает, и барские собаки бедняг догнали и на клочья разорвали. Что же до Гелены, то ее монахи посадили в карету и куда повезли. Челядь монастырская говорила, что до женского монастыря в Великопольшу, холопску любвь постом и покаянием выбивать.

Но надо сказать, что у бедного Карпа родной брат был — Петр. То, о такой почуяв беду, на гайдуков с молотом бросился, но с поломанными ребрами в погребе и оказался. И недаром в его жилах казацкая кровь бурлила. Сломал ночью горло гайдуку и убежал.

Прошел год, второй, пан Мартын детей своих к иезуитского коллегиума отправил. Простонародье, как завелось, на монастырь и имение спины сгибались.

А времена вновь были беспокойные. На Левобережье Гетманщина томилась, Речь Посполитую понятное шляхта мучила, на Правобережье и Волыни гайдамацкие ватаги часто-густо слонялись и имения и жидовские городка шарпали. И вот пошел по нашим краям огласку о неистового гайдамацкого атамана Резуна. Гайдамаки, понятное дело, не очень душещипательные были, но тот Резун и их превзошел.

Как Колиивщина занялась, то ляхам и арендаторам не сладко пришлось. Пан Мартын от мести казацкой спасаясь, со своим добром за каменные стены монастырские спрятался, а пахолкам и гайдукам приказал до оружия взяться. Что тогда было! Со всего края вельможное панство и местечковые евреи за монастырские стены вместе с семьями потянулись, тем более, что именно февраль Резун надвигался. Вскоре появился и он сам со своим обществом на пути возле села. Общество с хлебом-солью вышла им навстречу, а некоторые уже топоры и косы навострил имение и монастырь разрушать и добром барским питаться. Сидит атаман Резун на лихом коне, трубку тянет, за поясом пистоль, при боку сабля в бриллиантах, — видно, что состоятельный хозяин ее некогда таскал, за ним верхом две сотни его сорвиголов глазами мигают. Здесь некая женщина как заверещит — Божечку родной, — это же Петр Скиба! Только тогда атаман вытащил трубку и как гаркнет: — А что, гаспидовы души, забыли, как брата моего родного под барские псы загоняли! Свистнул он адски — и его ребята с нагайками, икая на крестьян насели. Пока те, словно зайцы, между ними крутились, атаман Резун, то ли Петр Скиба, свою трубку о крышу выбил. Село, как копна, вспыхнуло, а Резун с ватагой к монастыря языков ветер пригнул. Позвали, позвали там мушкеты, и вдруг такой шум поднялся, как гайдамаки до монастыря вторглись, что крестьяне бросили свои дома и оцепенели. Сколько времени там в монастыре под гайдамацкими ножами конаючи нечеловечески кричали, столько и простояли посполитые, с ужасом те стоны и вопли слушая.

Село, конечно, сгорело дотла. А ночью над монастырем зарево на полнеба снялась. Солнце уже высоко стояло, как на пути из монастыря гайдамаки появились. Крестьяне край дороги, сняв шапки, стояли, а гайдамаки мимо них не спеша проехали — только пыль завилась.

Долго еще никто из общины до монастыря отправиться не решался, а как войт с писарем там побывали первые, то три дня водку молча пили, а на четвертый день вещали о ставок, покойниками до отказа запруженный, и пепелище с попаленими мертвецами.

Так жахно Петр Скиба за своего брата душу отвел. Ну а как Москва пути погромила, пришла к селу слух, что атамана Резуна вместе с Иваном Гонтой этот проклятый генерал Кречетников ляхам выдал, и принял Павел Скиба в святой Кодне смерть лютую, никоим стоном поляков и жидов не веселивши.

Еще через год вернулась Гелена — как ходила, то глаза выплаканы не уничтожала, одежда черный жалобный носила, все Богу молилась. Крестьяне тогда уже кости человеческие возле руин монастырских похоронили. Гелена приказала часовню возле кладбища свести и там до смерти своей молилась и плакала — и за отца, и за Карпа, и по батюшке, и Павла, и за всех, жахну принявших смерть. Дальше уже сыновья господина Мартина из Варшавы вернулись и взялись за хозяйство. А на руины монастырские, и к той страшной дубравы, прозванной «Чернецьким лесом», ходить люди боялись через переводы жуткие, но о них другой язык будет».