Баллада: Осенние пляски фей

Джеймс

На большинстве уроков в Торнкинг-Эш в моем классе было восемнадцать человек. За время учебы мы распределились по местам в соответствии с типами личности. Первый ряд парт: подлизы и заучки, вроде меня. Второй ряд: друзья подлиз и заучек. И претенденты в друзья. И еще претенденты в подлизы, которые не успели занять место в первом ряду. Третий ряд: ни то ни се. Те, кто сидит в третьем ряду, мне неинтересны. Слишком хороши, чтобы быть плохими, и слишком плохи, чтобы быть хорошими. Последний ряд: придурки, разгильдяи и пофигисты.

Что интересно, я мог бы сидеть и в первом ряду, и в последнем. Разве так бывает?

Короче говоря, в это утро вся наша устоявшаяся система полетела к черту, поскольку класс Салливана с какой-то неведомой гнусной целью объединили с классом, который слушал драматическую литературу у Линнет.

Нам выделили большую солнечную аудиторию в конце коридора, в которой все могли поместиться, и вдруг оказалось, что за собственные места надо сражаться. Вот так и вышло, что мы с Полом очутились в заднем ряду. Чего я не ожидал, так это того, что окажусь рядом с Ди, которой в заднем ряду ну никак не место.

Осенний ветерок дул в большие окна и метался по комнате, поднимая со столов листы бумаги. Я несколько мгновений посидел, соображая, что бы ей сказать, перебрал некоторое количество вопросов и фраз разной степени остроумности и информативности, и в итоге выдавил:

— Значит, ты здесь учишься.

Ди сделала мне одолжение и рассмеялась, хотя, наверное, хуже я в жизни не шутил, затем потянулась через стол и прошептала:

— Прости, что я вчера так расклеилась.

С другой стороны от меня Пол взял мою руку и принялся на ней писать. Я чувствовал, как он аккуратно выводит на моей коже буковки, и пытался придумать какой-нибудь связный ответ для Ди. Она, как обычно, была прекрасной и большеглазой, но я уже не чувствовал прежнего разъедающего желания ее смешить.

Может быть, мне удастся освободиться. Может быть, боль пройдет.

— Для начала прошу вас всех передать развернутые планы сочинения, — объявила Линнет, тем самым спасая меня от второй подряд несмешной шутки. С этого ряда для отъявленных разгильдяев она выглядела еще более хрупкой и маленькой. — Насколько я понимаю, ученики мистера Салливана тоже должны были сегодня сдать планы.

Салливан на урок не пришел. Обычно к этому времени он уже сидит на столе.

Ди открыла тетрадь, чтобы достать свой план, и я заметил под ним листок. Какая-то контрольная, на которой красным взято в кружок «42». И рядом написано «не зачтено» — очевидно, на случай, если неясно, что сорок два — провальный балл.

Отличница из первого ряда, прекрасная Ди, взглянула на меня так, будто догадалась, что я видел ее контрольную и сразу понял, что означает такая оценка. Мгновение ее глаза были испуганными и умоляющими, а я просто смотрел на нее, даже не пытаясь спрятать потрясение. Ди осторожно накрыла контрольную рукой, чтобы ее не унесло сквозняком.

Все неправильно.

— Последний ряд! Передавайте планы! — повторила Линнет неприятным голосом.

Мы встрепенулись. Ди передала задание по своему ряду, а мы с Полом отправили наши идентичные планы к «Балладе» по своим. Я сложил руки на столе и увидел наклонные буквы, написанные Полом, рядом с моими крупными, почти печатными буквами. Он нашел место, чтобы втиснуть на мою левую руку фразу «от женского пола у меня голова болит». Я вопросительно поднял бровь, и он ответил мне взглядом «а что, не так?».

Сорок два. Черт. Ди всегда получала высшие оценки, а в тот единственный раз, когда ей поставили отметку чуть ниже, она звонила мне и долго жаловалась. Ди с рождения запрограммирована быть совершенной. У нее от такой оценки вся проводка в голове погорит.

— Пожалуйста, разбейтесь на группы по четыре человека, — сказала Линнет. — Оба класса уже закончили читать и смотреть «Гамлета»; пора обсудить его в группах. Я буду наблюдать за вашей активностью и после обеда, когда мистер Салливан вернется, все ему сообщу.

Она принялась бубнить о вопросах для обсуждения, написанных на доске, и о том, как она будет проверять наши планы, и прочее, и прочее, а мы начали двигать столы, чтобы собраться в группы, и совершенно заглушили ее скрежетом металлических ножек по полу.

В нашу группу вошли мы с Полом и Ди и еще одна девушка из третьего ряда, которую явно не слишком обрадовали партнеры с «галерки». Она была из моего класса, играла на трубе (бедняжка), звали ее Джорджия, и она решила сразу же взять все в свои руки, прочитав с доски первый вопрос.

— Так. Вопрос номер один. Какой персонаж из «Гамлета» вам наиболее близок?

Я пристально посмотрел на Ди — такие взгляды способны не просто пригвоздить человека к месту, но еще и прожечь в нем дырки, через которые удобно передавать карандаши, — и сказал:

— Офелия, потому что никто не говорил ей что, черт возьми, происходит, и в результате она покончила с собой.

Джорджия моргнула.

Пол начал смеяться.

Линнет подозрительно на нас посмотрела. И немудрено — на пятой минуте обсуждения пьесы, в которой все или умерли еще до начала, или умирают по ходу действия, истерический смех не может не привлечь внимание.

— Вы должны обсуждать, а не разговаривать о своем, — пытаясь испепелить нас взглядом, прошипела Линнет. И зловеще, как медуза, поплыла в нашем направлении.

— Мы и обсуждаем! — воскликнул я. Глаза Ди метались между мной и Линнет. — Мы говорили о последствиях недостаточной коммуникативной связи между Офелией и Гамлетом и какой Гамлет придурок, что держал Офелию в неведении о том, что думает.

Салливан по достоинству оценил бы мой импровизированный анализ материала — я хотя бы прочитал пьесу! — но Линнет нахмурилась:

— В классе нельзя так выражаться!

— Виноват. Впредь буду стараться, чтобы моя речь была пригодна для прослушивания любой аудиторией.

— Да уж, старайтесь. Уверена, мистер Салливан на своих уроках подобного не позволяет?

Она сказала это с явно вопросительной интонацией.

Я улыбнулся в ответ.

Линнет нахмурилась сильнее и отплыла к другой группе.

Джорджия сердито посмотрела на меня, постучала по тетради карандашом и сказала:

— Думаю, мне ближе всего Горацио, потому что…

— Может, Гамлет был уверен, что Офелия ничего не поймет, — прервала ее Ди, и Джорджия с отвращением закатила глаза. — Офелия сразу сказала бы Гамлету, что он делает глупости, даже не разбираясь в ситуации.

— Ты исходишь из предположения, что Офелия ровным счетом ничего не знала об испытаниях, через которые проходит Гамлет, — возразил я, — но Офелия же все время была там, помнишь? Ей было известно, что Гертруда и Клавдий — подлые мерзавцы, способные всадить нож в спину. Она не впервые в Дании, Ди.

— Эй, вы о чем? — спросила Джорджия. — Офелия ничего не знает про Гертруду и Клавдия, Гамлет знает о том, что Клавдий убил его отца только потому, что ему рассказал призрак, а больше ни с кем призрак не разговаривал. Офелия не в курсе.

Я отмахнулся от Джорджии и сказал Ди:

— Офелия в неведении только потому, что Гамлет ей не доверяет. Очевидно, он втемяшил себе в башку, что справится со всем сам, но в первый раз у него не вышло, и в этот раз совершенно точно снова не получится. Он должен был принять помощь Офелии.

Глаза Ди подозрительно заблестели.

— Офелия не очень-то разбиралась в людях. Ей следовало просто держаться подальше от Гамлета, как и советовал Полоний. Все, кто общался с Гамлетом, пострадали. Умерли. Он правильно делал, что прогонял ее.

Джорджия начала что-то говорить; не обращая внимания, я потянулся к Ди через свой стол и процедил сквозь зубы:

— Но Офелия любила Гамлета!

Ди смотрела на меня, а я смотрел на нее, ошарашенный собственными словами. Драматизм момента сбил Пол:

— Понял! Меня сбили с толку метафоры с противоположными полами… Салливан — это Полоний. Получается, он пытается играть для Офелии роль отца.

— Спасибо, мы бы сами не догадались, — сказал я, вновь усаживаясь на свой стул.

Джорджия махнула рукой в сторону доски:

— Кто-нибудь хочет перейти ко второму вопросу?

Никто не хотел.

Я скрестил руки на груди, чувствуя восхитительную отстраненность от происходящего, объективность, на которую раньше я был не способен в присутствии Ди. Да, я вынесу. Я уже с собой справляюсь.

— По-моему, Гамлету не стоит отвечать на звонки Офелии, если он ей врет. Офелия постепенно свыкается с тем, что Гамлет разбил ей сердце и что они просто друзья, но даже просто друзья друг другу не врут.

Джорджия скорчила гримасу и начала было возмущаться, но Пол поднес к губам палец и посмотрел на Ди.

Она заговорила тихим изменившимся голосом. Знаете, у всех есть два голоса: один — для публичного использования, а второй — только для вас, каким говорят наедине с вами, когда никто больше не слышит. Ди заговорила тем, летним голосом, голосом из времени, когда я думал, что ничего никогда не изменится.

— Гамлет не хочет, чтобы Офелия снова пострадала.

Она смотрела на меня. Не в глаза, а на шрам над ухом.

Я издал неопределенный звук.

Почему- то, пока Ди не посмотрела на мой шрам и не заговорила тем голосом, я не понимал, что она и правда меня любила. Все это время она меня любила, только не так, как мне того хотелось.

Черт!

Осенний ветер, залетевший в класс через большие окна, принес несочетаемые запахи: тимьян, клевер и влажный запах перевернутого камня. Я очень долго сидел и молчал.

— Джеймс и Пол, пожалуйста, подойдите ко мне, — зловеще сказала Линетт из-за своего стола. Сидя за ним, она больше походила на учителя, чем Салливан, который всегда устраивался на краешке. Я решил, что никогда не буду сидеть за столом.

— Дейдре и Джорджия, вы можете продолжать обсуждение.

Я поднялся, но, прежде чем пойти вместе с Полом к Линнет, тронул Ди за руку. Не знаю, поняла ли она, что я хотел ей сказать. Я хотел, чтобы она понимала, что я… не знаю. Наверное, я хотел, чтобы она знала, что я наконец все понял.

Мы стояли перед столом Линнет как воины, ожидающие посвящения в рыцари. Ну, по крайней мере, я. Пол дергался. По-моему, он раньше в переделки не попадал.

— Вы друзья? — Сидя за столом, Линнет казалась маленькой птичкой с блондинистыми перышками. Она моргала, глядя на нас настороженными темными глазами.

Я собирался пуститься в объяснения о том, что нас с Полом связывают практически кровные узы, когда Пол произнес:

— И соседи по комнате.

— В таком случае я ничего не понимаю. — Линнет положила перед собой наши планы. — Это что? Списывание? Плагиат? Несмешной розыгрыш? Ставить оценки работам учеников мистера Салливана — не мое дело, однако не могу не заметить, что ваши планы сочинений идентичны.

Пол посмотрел на меня. Я взглянул на Линнет:

— Ни то, ни другое, ни третье. Вы разве не прочитали?

Она неопределенно помахала рукой:

— Там какой-то бред.

Она подтянула первую страницу моего плана поближе и прочитала вслух:

Она подняла глаза.

— Не понимаю, какое отношение это имеет к заданию написать трехстраничное сочинение о метафоре. И не понимаю, почему у вас с Полом одинаковые планы.

— Сал… Мистер Салливан поймет.

Мне хотелось забрать у нее работы, пока она ничего не написала на них красной ручкой, которая лежала рядом.

— Это групповой проект. Сочинение — это пьеса, мы ее напишем и исполним вместе.

— Вдвоем? Что-то вроде скетча?

Я не видел смысла ей что-то объяснять, раз не она будет ставить нам оценки. Линнет загибала и разгибала уголок одного из планов, не сводя с нас внимательного взгляда. Я хотел хлестнуть ее по пальцам.

— Мы с Полом и кое-кто еще. Я уже сказал, мистер Салливан одобрит.

— У остальных тоже такие проекты? — нахмурилась Линнет сначала в нашу сторону, потом при виде загнутого уголка, как будто не могла понять, откуда взялся залом. — По-моему, неправильно оценивать работу, которая так серьезно отличается от более традиционных и следующих правилам сочинений, на общих основаниях.

О боже. Сейчас она примется вещать о правилах, и я не смогу удержаться, брякну что-нибудь невероятно саркастическое, вляпаюсь в неприятности, и ангела Пола за собой утащу. Я закусил губу и постарался не смотреть слишком злобно.

— Мистер Салливан не так давно преподает в Торнкинг-Эш. И вообще не так давно преподает. Боюсь, он не вполне отдает себе отчет в неоднозначности такого подхода, который позволяет студентам слишком далеко выходить за рамки.

Линнет сложила наши планы в стопку и взялась за красную ручку. Я дернулся, когда она написала на каждом из них «неправ. форматирование/структура».

— Я поговорю с ним, когда он вернется. Очевидно, вам придется переделать планы. Мне жаль, что его задание допускает столь свободную интерпретацию.

Я очень хотел сказать в ответ какую-нибудь колкость, вроде «жаль, что ваши понятия о женственности допускают столь свободную интерпретацию» или «а кто назначил вас Богом, милочка?», но я просто натянуто улыбнулся:

— Ясно. Что-то еще?

Она нахмурилась:

— Я повидала немало таких, как вы, мистер Морган. Думаете, что вы лучше всех? Ничего, скоро вы столкнетесь с реальностью, и все ваше остроумие и презрение к авторитетам вам не помогут. Пусть мистер Салливан считает, что вы звезда. Я каждый день вижу, как метеоры вроде вас сгорают в атмосфере.

— Спасибо за совет, — сказал я.

Я играл паршиво. Я стоял на вершине холма, в разгаре роскошного дня, все было до отказа переполнено осенним разноцветьем, волынка звучала отлично, воздух был идеальной температуры, и все равно я не мог сосредоточиться.

Огромное красное «не зачтено» на контрольной Ди.

Список мертвых, который слышал Пол.

Пальцы Нуалы у меня на запястье.

Я закрыл глаза и перестал играть. Медленно выдохнув, я попытался уйти в ту часть меня, куда я прятался на время конкурсов. Сегодня я ощущал ее как недоступную щель, в которую мне, неуклюжему и напряженному, было не протиснуться.

Я снова открыл глаза. Остальные ученики были на репетициях оркестров и индивидуальных занятиях. Это хорошо, никто не услышит, как я лажаю. Может, я и правда метеор, как выразилась Линнет, и после выпуска я стану никем и буду протирать штаны в офисе.

Я смотрел на свою длинную сине-зеленую тень на вытоптанной траве и увидел, как рядом с ней появляется другая.

— Паршиво играешь, — сообщила Нуала.

— Я ценю твою поддержку.

— А я не должна тебя поддерживать. — Нуала обошла меня, чтобы стать лицом к лицу, и при виде ее обтягивающих джинсов и майки всех цветов океана, как ее глаза, у меня пересохло в горле. — Я должна заставить тебя лучше играть. У меня для тебя подарок.

Она протянула руку и разжала кулак.

— Камень… — произнес я, потянувшись за подарком.

Я поднес его к лицу, чтобы рассмотреть поближе: заурядный матово-белый камушек размером примерно с мой большой палец.

Нуала фыркнула и выхватила его из моей руки:

— Это покой-камень! Смотри, глупый человек.

Она положила его в ладонь и начала поглаживать большим и указательным пальцем.

— Для чего он?

Нуала переложила камень в левую руку, а правой схватила меня за большой палец, так же, как держала покой-камень.

— Его нужно гладить, — сообщила она, криво ухмыляясь, — чтобы успокоиться.

Ее пальцы побежали вдоль моего, оставляя за собой невидимые обещания, и, черт возьми, у меня внезапно стали подгибаться колени.

Она улыбнулась и вложила камень мне в руку:

— В общем, ты понял. Камень нужно гладить, когда ты переживаешь или о чем-то тревожишься. Может, тогда ты прекратишь писать на руках. Конечно, ты все равно останешься психованным придурком, но остальные заметят это не сразу.

У меня в горле снова пересохло, однако уже по другой причине. Мне никогда не делали подарков, в которых было столько чуткости и внимания. Не помню случая, когда мне не приходилось изображать радость; теперь, когда я правда был рад и благодарен, простого «спасибо» казалось недостаточно.

Как ни ужасно, первое, что пришло мне в голову, — это колкость. Что-то, чтобы рассеять жар в моих щеках и вернуть мне контроль над собой.

— Потом спасибо скажешь. — Нуала вытерла ладони о джинсы, хотя камень был чистый. — Например, когда в очередной раз забудешь взять с собой ручку.

— Это… — Я запнулся, потому что мой голос звучал странно.

— Знаю, — сказала она. — Играть будешь… или как? Нельзя заканчивать той последней джигой. Она была…

— Ужасна? — нормальным голосом предположил я, засовывая камень в карман и поправляя волынку.

— Я пыталась подобрать более мягкое слово, например… Нет, ты прав. Она была ужасна. — Нуала замолчала, и выражение ее лица изменилось, стало почти невинным. — Может, сыграем мою мелодию?

Я не хотел ей отказывать. Мне казалось, что краткие мгновения ее ясного сознания и неманиакального поведения нуждаются в одобрении.

— Она не подходит для диапазона волынки.

— Мы ее переделаем.

Я скривился. Конечно, мелодию можно ужать, но тогда из нее пропадет вся жизнь. Вся ее радость — в высоких пассажах, а они волынке недоступны.

— Поверь, будет неплохо, — сказала Нуала. Она, наверное, поняла, что говорит почти нежно, потому что сразу же добавила, резко вздернув брови: — Сильнее, чем ту джигу, ты ее не изуродуешь.

— Ха! Твои слова ранят меня, как ножи. Ладно. Докажи, что я неправ.

Я еще раз поправил волынку, Нуала встала рядом. Наши тени на траве слились в одно сине-зеленое пятно с двумя ногами и четырьмя руками. Я взял ее руку и положил на мелодическую трубку. Рука была совсем маленькая, пальцы не могли закрыть все отверстия.

— Ты же знаешь, так не получится, — тихо сказала она.

Я просунул свою руку под ее и закрыл отверстия своими пальцами:

— Давай другую руку.

Она просунула ее под моей рукой, чтобы не мешать, и в итоге все получилось. Безумные сандалии на платформе добавляли ей как раз столько роста, что она могла положить подбородок мне на плечо.

Я сказал странно низким голосом:

— Сначала играем джигу, а потом твою мелодию?

— Ты главный.

— О, как я об этом мечтал, — ответил я и начал играть. Все получалось. Мои мысли как будто испарились, остались только музыка и руки Нуалы. Джига превратилась в воздушный шарик; высокие ноты уносили ее в небо, а низкие тянули к земле, а потом снова отпускали, позволяя взмыть вверх. И пальцы снова меня слушались, бегая по чантеру, как хорошо смазанные поршни, выдавая идеальный чистый звук. Между серьезными округлыми нотами основного ритма искрились, как смех, форшлаги.

Я заглушил волынку — полностью, совершенно правильно — и расплылся в улыбке.

— Ну хорошо, ты повыделывался, — прокомментировала Нуала. — Теперь скажи, тебе нужна моя помощь или нет?

— Мне… Что?

Я попробовал развернуться и посмотреть ей в глаза, но ее подбородок лежал у меня на плече, слишком близко. Я попытался вспомнить, ощущал ли я присутствие ее вдохновения, но мне помнилась только музыка и кончики ее пальцев на моей руке. И всепоглощающая радость джиги.

— Я думал, ты помогаешь.

— Ладно. Неважно. Давай играть.

— Ты главная, — ехидно ответил я.

— О, как я об этом мечтала, — передразнила она.

Я пустил звук через бурдоны, ожидая подсказок. Теперь я чувствовал. Сначала через меня пробежал ручеек тишины, а потом я ощутил золотой жар вдохновения, текущий сквозь мои пальцы длинными золотыми нитями. Мелодия, которую я играл на фортепиано, превратилась в крошечную аккуратную сущность в моей голове, маленькую коробочку, которую я мог мысленно поворачивать туда-сюда, чтобы рассмотреть, как она устроена и почему она так прекрасна и где я могу заменить ноты, чтобы она подошла для волынки.

Дыхание Нуалы обжигало мне щеку, ее пальцы сжимали мои, как будто она могла заставить волынку сыграть для нее, и я освободил мелодию, выпустил на волю. Я слышал знакомые риффы, то, как послезвучие волынки компенсирует недостаток высоких нот. Мелодия страдала, дышала, выворачивалась и сияла, словно волынка была создана именно для нее. Наверное, я тоже был создан ради нее. Ради того, чтобы играть, чувствуя на лице летнее дыхание Нуалы, и замирание в сердце, и неоспоримую важность этой музыки здесь и сейчас.

Я почти слышал, как Нуала мурлычет мелодию мне на ухо, и, чуть повернув голову, я увидел, что она закрыла глаза и улыбается самой прекрасной улыбкой на свете, и на ее веснушчатом лице лежит бесконечная радость.

В этом мгновении был весь мир. Ветер полоскал над землей высокую траву, и только глубокая чистая синева неба удерживала нас на месте. Если бы мы не ощущали тяжесть этой пронзительной синевы, мы бы улетели в громадные белые облака.

Нуала отпустила мои руки и сделала шаг назад.

Я позволил волынке со вздохом умолкнуть.

Я чуть не сказал: «Пожалуйста, давай заключим сделку. Не позволяй мне отказаться. Не дай мне сгореть», но от выражения на ее лице меня как ледяной водой окатили.

— Не проси, — сказала Нуала. — Я передумала. Я не хочу заключать с тобой сделку.