Америка о’кей

5

— Эй, парни — эй, парни — эй, парни.

Ишь ты, она еще поет!

— Твой отец, граф Оклахомский. (Эхехе.) Незавидная участь. Что делать — поголовная ликвидация аристократии.

— Эй, парни. Наверняка его погубил твой отец со своими кардиналами.

— Ты так спокойно об этом говоришь. Неужели в тебе нет ни капли ненависти к моему отцу?

— Ненависти, гм?

Ясно, что это слово лежит на периферии словесного (языкового) созвездия Елизаветы.

Слово-то она знает, но, видно, не совсем хорошо. Не до конца.

Она повторяет его, вслушивается в звучание, повторяет еще раз:

— Не-на-висть.

— Да, ненависть. Ненависть, — говорю я с нажимом. — Чувствуешь, какое беспощадное слово? Как клинок. Слово, которое буравит, пронизывает, переворачивает все внутри. Ненависть. Ненавидеть. Чувствуешь, как звучит? Ты должна ненавидеть моего отца.

— За что? Ты ведь тоже присутствовал на ликвидации.

— Конечно. Мне предоставили эту честь. Так что ты и меня должна ненавидеть.

До чего приятно, о, до чего славно, люди (читатели?), смотреть, как эти господа исчезают в чреве земли! Иии.

Так было в тот день.

Мы приехали в Техас. Отец должен был освятить там самую высокую в мире гору мусора.

Не знаю, сколько тысяч футов в высоту — ух ты! — и в глубину — ух!

У людей было праздничное настроение, как всегда на мусорных торжествах — ах, — и там собралась вся аристократия великой Страны, человек сто.

Не знаю, почему в тот раз отец не покачал отрицательно головой, как обычно, когда я о чем-то его прошу («Ричард, мать правильно тебе говорит: не морочь голову отцу»).

Я попросил взять меня с собой — в составе свиты.

Он и бровью не повел. Это означало, что он согласен (не возражает).

Какое расточительство, люди! Иих! Тонны синтетического мяса, ай-ай-ай, море пепси-пойла! Даже моя страшная (чудовищная) внешность вписывалась в общую картину праздника, и кто-то — кажется, сам князь Хьюстонский — высказал сожаление, что я не техасец, ихихи, иначе я бы завоевал для Те-ха-ха-са первенство по уродству. Ух ты!

Я ходил по Хьюстону в поисках женщины, испытывая желание спариваться (совокупляться). Как бы не так!

Наши женщины в этих случаях не то чтобы сердятся и посылают к черту. У, они смотрят на тебя отсутствующим взглядом, слегка приподняв брови, и ты понимаешь, что зря стараешься, что ничего у тебя не выйдет.

Пустой номер. Ровным счетом ничего. Шиш.

Но в тот день мне все равно было весело.

Ясно, что участь родовитой знати уже была решена.

И наступила минута, когда аристократы дружно бросились вниз головой — ой — в недра мусорной горы.

Всколыхнув разноцветное месиво, они мгновенно исчезли. Папская свита хранила почтительное молчание, а народ свистел и аплодировал, бросая в воздух — ух — шляпы.

Интересная деталь: граф Оклахомский, мой тесть, предпочел прыгнуть ногами вперед.

Оттолкнулся и — плю-ух! Только его и видели.

Канул в пеструю груду консервных банок.

Очищенные томаты. Тушенка. Луковый суп.

Ах, до чего здорово, друзья!

Грандиозное зрелище!

Незабываемое!

— Моему отцу не повезло, вот и все. Будь уверен, эй, парни — эй, парни.

То же самое — слово в слово — Елизавета мне сказала, когда я, вернувшись из Техаса, весело поведал ей, что там произошло.

Она поворачивается, обнажая бедро.

Ой, забыл объяснить одну вещь.

По-моему, от скуки я все время испытываю половое возбуждение. Именно от скуки (тоски) — у других-то мужчин так не бывает.

С ними это происходит один раз в месяц, как бы в ответ на инстинкт материнства, когда он просыпается в их женщинах.

Они совокупляются вяло, без удовольствия, думая о том, встретятся их хромосомы — x и y — или нет.

Другое дело я. И поскольку скуки, кроме меня, не знает (не испытывает) никто, стало быть, ску-у-ка связана этаким хитрым реле с моими неизменно бодрствующими гениталиями.

— Бетти, раздевайся, я хочу спать с тобой.

— Только это от тебя и слышишь, — спокойно отвечает она. — Хоть бы раз по-другому — уф — сказал.

— Например, как?

— Ну, «я тебя люблю». Вот как, будь уверен.

— Я тебя хочу.

— Да я поняла, Рикки, но это — ох — не о’кей.

Я ору-ууу:

— У тебя все не о’кей! Вечно не о’кей!

— Ты же знаешь, — терпеливо объясняет она, — нельзя спать с женщиной, если она не пустует. У всех женщин пустовка бывает три дня в месяц. О’кей?

Она повторяет то, чему ее учили в районном женском клубе.

Слыхали? Эх, этот диалог повторяется изо дня в день. Даже по нескольку раз в день.

Не знаю, как быть. Я ведь не обезьяна.

Хотя во мне и есть что-то от обезьяны. Кстати, сточки зрения науки в этом ничего удивительного.

Я паукообразная обезьяна.

Нет, мне больше нравится обезьянопаук.

— У. У Анны тоже так, будь уверен.

— Анна меня не интересует.

— Э, ты ее любишь. И давно. Хотел на ней жениться.

Еще бы!

Только Анна — ах! — предпочла Георга, моего брата.

О, она придет, и вы сами увидите, како-о-ой это цветок. Больше я ничего не скажу, боюсь испортить вам весь эффект.

Умение хорошо (как следует) рассказывать в том и состоит, что все нужно открывать понемногу (постепенно) и ни в коем случае не по порядку. Вот в чем фокус, люди.

Эта говорящая книга — головоломка, ход решения которой я от вас скрою (у, утаю).

Тем более что и сам я полностью (до конца) его не знаю.

Стало быть, сюрпризы (неожиданности) ждут и меня.

О’кей?

— Анна устроена так же, как я. Поэтому — ууу — для всех мужчин она о’кей, а для тебя не о’кей. Не забывай, Рикки, что ты не такой, как все. Если хочешь стать кардиналом, стань сперва как другие. Без этого ничего не выйдет, будь уверен. Твой отец все еще держит в секрете имя будущего кардинала.

Эээ.

— Наверняка это не я.

— А ты стань о’кей, твой отец будет рад и сделает тебя кардиналом.

— Я знаю, кто будет кардиналом.

— Думаешь, твой брат?

— Георг вот-вот вернется из Европы. Его ждет триумф.

Уф.

Елизавета вперяет взгляд в одну точку на поверхности мусорной кучи.

Это способствует работе ее мысли.

— Я езжу за покупками на пикапе, а жены кардиналов — на автофургонах. Ах, вот это о’кей, ей-ей, Ричард! Разве сравнишь фургон с пикапом? Уж там покупки так покупки. Каждый день привозишь домой такущую гору добра, а чем больше привезешь — тем больше выбросишь, тем богаче мусор, а значит, бог радуется, будь уверен.

Бог — это мой отец, ведь, как вы знаете, люди, я — папский сын.

— И ты считала бы себя счастливой, да, Бетти?

— Будь уверен, — не задумываясь отвечает она. — Хотя мне и так повезло: о, я счастлива, что живу в Стране земного бога.

Я люблю эту Страну не меньше, чем она. И горжусь своим патриотизмом.

Если бы не мои кривые ноги, я бы вытянулся, как военный, по стойке «смирно».

— Наша великая процветающая Страна! — говорю я с пафосом.

Елизавета подходит ко мне близко-близко.

Но не дотрагивается до меня. Никто никогда до меня не дотрагивается.

А мне и не надо, чтоб до меня дотрагивались.

— Рикки, если ты станешь кардиналом, ты сможешь стать и папой. Сможешь претендовать на это место — о, я хочу сказать, когда… — ах, ну когда твой отец умрет. У, папа — это бог, который стал человеком, и ты станешь богом. Но ты должен быть очень о’кей, чтобы стать богом. О, очень, будь уверен.

— Стать богом, а зачем?

— Бог есть бог, вот и все.

Тут она права.

— Ладно, — не унимаюсь я. — А что это дает, чем выгодно?

Она молитвенно складывает руки, потом — входя в роль наставницы — разводит ими (розовые ладошки: поросенок, да и только!)

— Понятно — чем. Тем, что твоя жена сможет покупать больше всех. Каждый день ездить в торговый центр на грузовике с прицепом. Каждый день привозить оттуда столько, ого-го, сколько никто не привозит, — вот высший о’кей. Для этого надо быть папской женой. Я как вижу на улице белый автопоезд с папским гербом, так плачу — ууу — от умиления.

Слушайте ее побольше!

Если говорить о моем отце, то он хотел любой ценой сесть на папский престол. Хотел и сел. Разве не в этом штука, а, люди?

И какую такую особенную власть он получил, что выиграл, став главнее всех на земле, какая ему от этого радость?

Чего не знаю, того не знаю. Еще не понял.

Неужели все сводится к удовольствию, которое Маргарита, моя мать, испытывает, сидя за рулем папского — о! — автопоезда, а?

— Ерунда, будто умней тебя никого нет, — качая головой, говорит Бетти. — На самом деле ты лопух. Ух! Лопух. А раз лопух, значит, не о’кей и, боюсь, никогда не станешь о’кей.

Ишь ты!

Никто не подозревает, на что я способен — теперь, когда принял решение (окончательное) действовать.

Тонкие преступные замыслы потихоньку — ууу — обретают очертания в моем мозгу.