Альтернативная история

Юджин Бирн, Ким Ньюман БЛУДНЫЙ ХРИСТИАНИН

— Я умираю, — сказал безумец, лежавший рядом с ним.

— Что с того, — прокряхтел Авшалом, чувствуя, как наконечник стрелы царапает ребро, — многие из нас умрут.

— Нет, — ответил безумец. Глаза его горели, будто огоньки свечей. — Я и в самом деле умираю.

Авшалом кашлянул, и на губах его выступила кровь. Стрела пробила одно из легких — так что, предположительно, он медленно тонул в собственной крови, заполнявшей легкие. Он разбирался в медицине лучше, чем те коновалы-цирюльники, что время от времени навещали раненых. И, как солдат, он был отлично знаком с многочисленными путями, которыми человек способен уйти из жизни.

Он попытался вспомнить, видел ли этого безумца раньше — может быть, на стенах Рима, на защите ворот. Теперь лицо несчастного осунулось и заросло бородой. Руками он прижимал к животу грязную тряпку, чтобы удержать кишки внутри. Его оружие и доспехи давно перешли к другому защитнику стен — к тому, кто еще мог держаться на ногах.

— Настал конец времен, — сказал безумец. — Какой сейчас день?

— Второй день Таммуза.

— Нет. — Сумасшедший закашлялся. — Какой год? Я забыл.

Авшалом хорошо знал Единственное Истинное Писание.

— Четыре тысячи семьсот пятьдесят девятый, — ответил он. — Прошло четыре тысячи семьсот пятьдесят девять лет с Сотворения мира. И сейчас вовсе не конец времен. Мессия еще не пришел.

Лицо безумца скривилось в болезненной гримасе. Авшалом осознал, что его сосед и вправду сумасшедший. Двадцать два года примерной службы — и вот итог: он сдохнет забытым и безымянным, в обществе какого-то психа.

— Даже если Рим падет, это не конец света. Избранный Народ выживет.

Сумасшедший начал задыхаться. Авшалом уже решил было, что его сосед сейчас отдаст концы, но тут кашель сменился горьким смехом. Для безумца уже не существовали ни боль, ни все остальное.

— Избранный Народ, — пробормотал он. — Избранный Народ…

За стенами персидские полчища без особого энтузиазма возводили земляные валы, ведущие к городским укреплениям. Атаки с помощью огромных деревянных осадных башен почти прекратились. Персы забрасывали город камнями и трупами из катапульт и засыпали дождем стрел, но в основном полагались на голод и болезни — эти вскоре довершат работу за них. Поначалу шах Яздкрт, более известный как Яздкрт Свежеватель, объявил, что все аристократы смогут беспрепятственно пройти сквозь ряды осаждавших и после уплаты небольшого штрафа отправиться восвояси. Но, согласно слухам, тех граждан, у которых хватило глупости купиться на сладкие посулы, отвели на поляну рядом с Тибром и перебили, как стадо баранов. Их тела швырнули в реку в надежде отравить городские источники воды. Два месяца назад рабби Иуду, доброго и смирного торговца, тратившего немало сил на благотворительность, отправили для переговоров с персами. Он нес дары для Яздкрта и мирное послание от императора. Яздкрт приказал медленно содрать с него кожу. Содранную кожу разостлали на земле перед главными воротами, чтобы напомнить осажденным римлянам, какую судьбу шах уготовил им всем.

Губернатор Давид Коэн равно жестоко насаждал оккупационные законы среди военных и гражданских. Солдат перевели на половинный паек, остальным приходилось довольствоваться четвертью. Авшалом слышал, что любого, кто использовал воду для мытья, ожидала смерть. Во всяком случае, никто не промыл его раны — так что, даже если он не захлебнется в собственной крови, его съест распространяющаяся по телу гниль. Раненых свалили в катакомбах, подальше от глаз, но невозможно было заглушить их крики. Когда Авшалом еще патрулировал стену наверху, всех солдат преследовали доносящиеся из-под земли стоны. Теперь и он оказался вместе со стонущими, словно попал в преддверие Ада. Им оставили несколько тусклых светильников, а по земле раскидали солому, но солома слиплась от крови и испражнений. Солдаты выкопали ямы для нужды, но большинство раненых не могли добраться до них без посторонней помощи, а помощи не было. Дерьмо и моча переполняли туннели.

Несколько самых рьяных или самых сострадательных раввинов бросили другие дела и спустились в катакомбы, чтобы принести облегчение умирающим. Сквозь крики Авшалом постоянно слышал монотонное гудение кадиша.[20]

Единственным развлечением, оставшимся умирающим, были слухи.

Они поступали от Исаака Бар-Шмуэля, слева от Авшалома, и Авшалом передавал их по цепочке лежавшему справа безумцу. Слухи гласили, что губернатор Коэн ожидает армию поддержки с севера и ведет ее сам император; что чума, бушующая в городе, перекинулась в лагерь персов и сгубила Яздкрта; что все мужчины в городе, старые и молодые, перебиты и что женщины вынуждены были взять в руки оружие и выступить против проклятого зороастрийского язычника. Сумасшедшего, казалось, слухи ничуть не тревожили — он смеялся, а грязно-желтое пятно расползалось по его боку.

Крысы могли стать серьезной проблемой, но губернатор Коэн организовал ватаги ребятишек, которые охотились на крыс для пропитания. Правоверным пришлось забыть о законах кашрута и приучиться есть мясо грызунов. В катакомбах, где всякая живая тварь, подобравшаяся к людям достаточно близко, подписывала себе смертный приговор, не обращали внимания даже на то, чтобы правильно убить животное. Сырое крысиное мясо было жилистым, но, когда что-то жуешь, меньше обращаешь внимания на боль.

От Исаака поступил новый слух. Наверху стоял полдень, но в небе воцарилась тьма. Солнце исчезло, и в вышине появился странный символ: стоящий прямо крест, похожий на каркас воздушного змея, горел на фоне черноты. Раввины и ученые спорили о его значении, и никто не мог сказать наверняка, предназначен ли знак Избранному Народу внутри городских стен или неверным снаружи.

Авшалом пересказал слух безумцу и впервые получил от него хоть какую-то реакцию.

— Оно пришло. Время пришло. Тысяча лет…

— О чем там бредит этот чертов полудурок? — спросил Исаак.

Авшалом пожал плечами. Под мышкой кольнуло — сдвинулась сломанная кость.

— Понятия не имею. Он ненормальный.

Таких здесь тоже хватало.

— Нет, — настойчиво пробормотал безумец, — послушайте…

Вокруг стало тише, чем обычно. Умирающие успокаивались.

Из-за угла вынырнул раввин. Он двигался согнувшись, стараясь не врезаться головой в низкий потолок. Почти мальчишка, с жидкой бороденкой. Его плащ покрывали дыры — каждый разрез был ритуальным символом скорби по умершему человеку, которого раввин проводил в последний путь. Все священники в городе теперь смахивали на нищих.

— Выслушай меня, — позвал безумец. — Выслушай мою исповедь…

— Что-что? — удивился раввин. — Исповедь? Что такое «исповедь»?

— Про небо, это правда? — спросил Авшалом.

— Да, — подтвердил раввин. — Кровавый дождь пролился на землю, и в тучах видели агнца с пылающим сердцем. Это важное знамение.

— Конечно, — сказал безумец. — Он вернулся. Это было предречено.

— Я не знаю, о чем ты, — возразил раввин. — Я помню наизусть все пророчества, но о таком не слышал.

— Выслушай меня.

Что-то в этом человеке убедило раввина. Авшалому тоже стало интересно, как и Исааку. Еще несколько раненых — темные силуэты во мраке — подползли ближе. Казалось, от безумца исходит сияние. Он забыл про боль и выпустил тряпку, прикрывавшую загноившуюся рану. Рана выглядела скверно. Авшалом мог разглядеть внутренности безумца, и ясно было, что дело плохо. Наверное, его ударили мечом в одной из стычек у ворот. Но сумасшедший уже не ощущал боли. Он сел прямо и заговорил, и огонь в его глазах разгорался все ярче…

Меня зовут Иосиф. Я родился в Иудее тысячу лет назад. Нет, я не сошел с ума. А может, и сошел. Пережив тысячу лет и тысячу смертей, любой спятит. Как бы то ни было, мне тысяча лет от роду.

Когда я появился на свет, Иудеей правила старая Римская империя. Римляне привыкли к тому, что во всех подвластных им землях их приветствуют как мудрых и милостивых господ. Или, по крайней мере, не оказывают им сопротивления. Однако иудеи так и не покорились. Одно восстание сменялось другим. Величайшее из них возглавил Иуда из Галилеи — тогда восстали против введенного римлянами подушного налога. Бунт жестоко подавили, но римлянам не удалось сломить дух народа Иудеи — Избранного Народа…

В занюханном городишке под названием Назарет вырос самый обычный плотник. Мы родились в один год, так что возраст у нас был одинаковый. Его звали Иешуа Бар-Иосиф. В латинизированной форме это звучало как Иисус, сын Иосифа. Когда Иисусу исполнилось около тридцати, Он решил бросить свое дело и стать странствующим проповедником. Куда бы Он ни пришел, всюду вокруг Него собиралась толпа. У Него образовалась и небольшая группа преданных последователей: те, кто верил всему, что Он говорил, и славил Его перед народом, и крепкие ребята, защищавшие Его от священников и солдат оккупационной армии. По мере того как слава Его ширилась, распространялись и истории о чудесах, которые Он сотворил: ходил по воде, воскрешал мертвецов, исцелял немощных, калек, слепцов, прокаженных… В те времена любое исцеление считалось чудом. Еще Он умел превращать воду в вино, что сильно прибавило Ему популярности.

Его ученики решили, что Иешуа и есть обещанный Спаситель, иудейский Мессия. Другие утверждали, что Он сын Бога. Иешуа из Назарета, сын Иосифа, стал известен как Иешуа помазанник Божий. В последующие годы Его назовут греческим словом, обозначающим «помазанник», — Христос.

Как я уже говорил, тогда Иудея переживала плохое время. От Мессии, если Иешуа был Им — а Он никогда этого не отрицал, — ожидали, что Он спасет страну от римского владычества.

Еще Он обозлил священников своими утверждениями, что якобы соблюдение законов — лишь первый шаг в духовном развитии. Его любовь к простым людям, вне зависимости от того, как много они грешили и сколь тяжелы были их грехи, еще больше настроила священников против Него. Он водился со шлюхами, сборщиками налогов и самаритянами — самой отборной швалью. Если собираешься организовать религиозную секту, это неплохое начало. Людей, которых всю жизнь унижали, хлебом не корми — только дай послушать, какие они избранные и особенные. А богачи уже и так знают, что они особенные.

Вскоре все власти предержащие предпочли бы увидеть Иешуа мертвым. Римляне считали Его опасным бунтовщиком. Фарисеи не соглашались с Его учением. Саддукеи, в чьих руках сосредоточились богатства страны, желали примириться с римлянами и не нарушать статус-кво. Иешуа, по их мнению, был мерзким выскочкой с несуразными идеями о воскрешении людей после смерти. Зелоты, настоящие фанатики, мечтавшие вышвырнуть римлян из страны силой, хотели использовать Его в качестве номинального лидера восстания — и это притом, что Он отрицал всякое насилие. Его проповеди были о мире, любви, справедливости и почитании Господа, и Он говорил о скором пришествии Царствия Божьего, хотя никогда не называл точного срока. Если хотите узнать, что случается с теми, кто проповедует мир, любовь и справедливость, спросите у рабби Иуды.

После трех лет в роли странствующего проповедника Иешуа впервые вступил в Иерусалим. Хотя Он был всего-навсего деревенщиной из Верхней Галилеи, явившимся в центр политической и религиозной жизни Иудеи, Его приход в город превратился в настоящий спектакль. Толпа собралась, чтобы поприветствовать Его. Он въехал в ворота на осле, словно говоря: «Поглядите, люди, Я такой же, как вы». И все ожидали от Него грандиозных свершений. Горожане швыряли на землю перед Ним пальмовые ветви и выстраивались вдоль улиц, требуя, чтобы Он показал им магические фокусы. Мой двоюродный брат, Яков-виноторговец, явился туда с целой телегой бурдюков, наполненных водой. Брат хотел, чтобы Он превратил воду в вино, но получил колотушек от Петра, сына Ионы, который был телохранителем Иешуа. Это впервые заставило меня усомниться во всей истории с так называемым Помазанником.

Его приход в Иерусалим пробудил много надежд. И вдобавок Он явился прямиком в объятия римлян и священников. Теперь им не составило бы никакого труда схватить Его.

Все ждали пару дней, что произойдет дальше. В конце концов священники решили избавиться от Него. Один из ближайших соратников Иешуа, Иуда, был зелотом. Он хотел, чтобы Иешуа поднял людей на бунт против римлян — но, когда стало очевидно, что ничего такого Иешуа делать не намерен, Иуда попытался заставить Его. Он полагал, что, отдав Иешуа в руки священников, вынудит своего друга бежать и возглавить восстание. Или же народ иерусалимский настолько возмутится при виде Иешуа, подвергнутого суду за мятеж и богохульство, что восстание вспыхнет само по себе. Фарисеи согласились, и Иуда привел отряд вооруженной храмовой стражи к тому месту, где скрывался Иешуа. Но тот, вместо того чтобы бежать, покорно пошел со стражами. Иуда начал понимать, что совершил большую ошибку, и с горя опустошил несколько бурдюков с вином.

На следующий день Иешуа предстал перед Синедрионом, который выдвинул против Него множество обвинений. Они хотели закопать Иешуа раз и навсегда, но сами не могли вынести Ему смертный приговор. Им требовалось состряпать дело, которое убедило бы римлян в необходимости казни.

Поймите — отнюдь не все священники были злодеями. Многие из них опасались, что Назарянин станет мутить народ против римлян. Горлопан из провинции мог втянуть всю страну в войну с Римом, а это не принесло бы выгоды ни одной из сторон. Первосвященник Кайфа убедил остальных членов Совета, что их долг обречь на смерть одного человека ради спасения нации.

Многие члены Синедриона хотели повесить на Иешуа обвинение в богохульстве, однако Кайфа заставил их выбрать то, что больше всего напугает римских чиновников. Так что они без всяких оснований обвинили Его в разжигании бунта против Рима. Парой дней раньше Иешуа устроил скандал в Храме, выгнав оттуда нескольких менял, — так что мелкие торговцы оказались настроены против Него. Те самые менялы готовы были подтвердить, что, провожая их пинками из Храма, Он выкрикивал: «Смерть Цезарю!»

И вот Синедрион передал Иешуа римлянам.

В то время прокуратором Иудеи был Понтий Пилат, грубый и высокомерный солдафон. Ему нравилось настраивать иудеев против себя — не то чтобы на это приходилось тратить много усилий. Думаю, он даже не всегда делал это намеренно. Просто был слишком глуп, чтобы заметить, как наступает на чью-то мозоль.

И вот перед ним очутился этот бродяга, которому желали смерти священники и большинство горожан. Толпа уже не была на стороне Назарянина. Возможно, их разочаровало то, что Он так и не бросил вызов римлянам.

Пилат был римлянином и уважал закон. А Назарянин не совершил никакого очевидного преступления. Но прокуратор оказался в сложном положении: хотя ему и нравилось помыкать иудеями, он не желал спровоцировать бунт, а толпа требовала казни Иешуа. Казалось бы, ему ничего не стоило по-тихому прикончить Назарянина и вернуться к своим баням и поеданию винограда, или чем в те времена занимались римские правители. Может, он просто чувствовал подвох и не хотел ничего предпринимать до того момента, пока не поймет, что происходит. Проблема заключалась в том, что остальные понимали происходящее не лучше его.

А затем вмешалась жена Пилата. Ее звали Клавдия Прокула, и она была внучкой императора Августа — это дает представление о том, какие связи у прокуратора имелись в Риме. Как раз в то время, когда Пилат вершил суд в Иудее, он получил письмо от Клавдии. Клавдия писала, что только что видела самый жуткий кошмар в своей жизни, и все это связано с Назарянином. Сон якобы был пророческим и предвещал всяческие несчастья, которые непременно произойдут, если ее муж казнит Иешуа. Так что теперь Пилату оказалось вдвойне сложнее принять решение — случай для него вовсе не характерный.

Последним аргументом для Пилата стала политика на родине. То были дни императора Тиберия. А Тиберий слыл психом. Он удалился на остров Капри, окружив себя астрологами и шарлатанами. И, если верить сплетням, целой армией юношей, призванных удовлетворять его все более извращенные сексуальные аппетиты. Некоторое время империей вполне эффективно управлял командующий преторианской гвардией Сеян. Обретя полную свободу и безнаказанность, Сеян занялся расчисткой собственного пути к трону. Каждый потенциальный соперник, включая членов императорской семьи, был убит или казнен на основании сфабрикованных обвинений. План Сеяна работал превосходно ровно до той минуты, пока невестка императора не пробралась на Капри и не поведала Тиберию о свершениях его возлюбленного преторианца. Сеяна свергли, и это сопровождалось традиционной резней, в которой погибли все сторонники преторианца, включая детей. Понтий Пилат, в равной степени тупой и корыстолюбивый, поддерживал Сеяна. И теперь, через год или два после падения преторианца, у цезаря были все основания сомневаться в верности Пилата.

Кайфа знал об этом и нашептал Пилату, что Иешуа собирается объявить себя Царем Иудейским. Он также добавил, что Пилата вряд ли можно будет счесть другом цезаря, если прокуратор не отдаст приказ о казни Назарянина. Последнее, чего хотел Пилат, — это послания из Рима с предложением вернуться домой и прихватить с собой завещание, составленное в трех копиях. Он вынес смертный приговор. И по тогдашнему обычаю Иешуа немедленно повели на казнь.

Я знаю, друзья мои, что мы живем в варварскую эпоху и с ностальгией смотрим на великое прошлое Римской империи, однако Христа убили самым зверским образом. Поверь, Авшалом, стрела в легких — уютная теплая ванна по сравнению с распятием.

Именно это с Ним и сделали римляне. Распятие считалось самой позорной казнью. Худшей смерти я не знаю. Ни один римский аристократ или гражданин не мог быть распят, потому что свободный человек недостоин подобной бесславной кончины. Распятие приберегли для рабов, воров, грабителей и, конечно же, для тех, кто бунтовал против Рима.

Все начиналось с порки. Солдаты связывали тебя и секли. Они использовали длинный хлыст с кусками кости и металла на конце. Хлыст обвивался вокруг твоего тела, срывая плоть с костей. После трижды тринадцати плетей — иногда и того хуже — больше кожи лохмотьями свисало со спины и с груди, чем оставалось на теле.

Когда ты превращался в отбивную, тебя заставляли поднять тяжеленный деревянный брус и тащить к месту казни. В Иерусалиме тех лет это был невысокий холм за городской стеной, называвшийся Голгофой, Землей Черепов.

Здесь был установлен деревянный столб высотой шесть или семь футов. Когда ты добирался туда, тебе дозволялось скинуть с плеч балку, которую ты волочил. Затем солдаты сбивали тебя с ног и укладывали затылком на середину бруса. После чего одну твою руку вытягивали вдоль балки. Пара человек удерживала руку, а один брал здоровенный четырехгранный гвоздь и вгонял в твое запястье и дерево под ним.

Когда тебе вколачивают в запястье гвозди, это очень больно. Поверьте мне, я знаю.

После того как они проделывали то же самое со второй рукой, весь отряд поднимал брус, а ты повисал на нем, раздирая легкие от крика. Или, может быть, просто закусив губы, исполненный решимости не доставить этим грязным ублюдкам удовольствия и ничем не выдать своей боли.

Но затем, когда они действительно поднимали тебя, ты понимал, что сдержать крик будет очень трудно.

В центре бруса, примерно под затылком, располагалось углубление. Туда вставляли вертикальный столб, уже вкопанный в землю.

После этого они сгибали твои колени до тех пор, пока подошва одной ноги не упиралась в столб. И потом, что б вы думали, — на сцену являлся еще один здоровенный гвоздь.

Когда гвоздь вколачивают в ступню, это гораздо, гораздо больнее, чем гвоздь в запястье. Они вбивали его в одну ногу, пока острие не выходило из подошвы, а затем принимались за другую.

А после всего этого тебя оставляли висеть. Кое-кто задерживался посмотреть. Иногда солдаты делали ставки на то, как долго ты протянешь. Потом им становилось скучно, и они выставляли караульного, а сами отправлялись выпить или трахнуть свинью, или чем там занимались легионеры в свободное время.

И вот теперь-то ты уже мечтал о том, чтобы вновь оказаться на плацу и чтобы по твоей спине прогуливалась плеть. Если по какой-то нелепой ошибке природы ты не сходил с ума, у тебя было время помечтать о том, чтобы они избили тебя сильнее, — потому что порка ослабляет. Чем слабее ты становился, тем быстрее умирал. А желал ты уже только смерти. Тебе оставалась только смерть.

Крови вытекало немного, но боль была неописуемая. Под весом тела грудную клетку тянуло вверх, словно ты сделал самый глубокий в жизни вдох. А вот выдохнуть уже не мог. Чтобы выдохнуть, приходилось толкать тело вверх, опираясь на ноги. А опираться на ноги было чертовски больно из-за проклятых гвоздей в ступнях.

Ну и конечно, еще больнее было от судорог, скручивающих твои руки, плечи и грудь.

И вот ты висел, страдая от боли и едва способный дышать. Если ты оказывался настоящим везунчиком, то истекал кровью или задыхался и умирал часов через пять. Если нет, мучение могло продлиться несколько дней.

А эти умные, искушенные, чертовски цивилизованные римляне еще вносили разнообразие в процесс. Они могли приколотить кусок дерева к столбу, вроде маленького сиденья у тебя под задницей. Это означало, что дышать будет чуть легче, ведь не надо упираться ногами так сильно, — так что провисишь ты дольше. Или они могли не только пригвоздить руки к столбу, но и привязать их. Эффект примерно тот же. Иногда сукины дети использовали оба способа. Я видел несчастных, умиравших почти неделю. Если ты нравился римлянам — или твои родственники давали им взятку, — тебе могли переломать ноги. После этого ты не мог толкать тело вверх, чтобы вздохнуть, — даже если тебе хотелось, — и задыхался довольно быстро.

Так что не впаривайте мне байки про свою старую римскую цивилизацию. Я в курсе, что они придумали центральное отопление, отличные дороги и величайшую на свете армию, но при всем при том они были самыми отъявленными мерзавцами. Ведь смотрите — если какой-то языческий царек в темные времена хотел вас казнить, что он делал? Отрубал вам голову, или вышибал дубинкой мозги, или топил, или сбрасывал со скалы. Быстрая смерть. А римляне, хоть и были в три раза умнее и в десять раз организованнее любых варваров, убивали в сто раз более жестоко.

Так они и поступили с Иисусом Христом.

Пилат, оставаясь верен себе, отплатил священникам за шантаж. Когда преступника распинали, согласно закону на крест следовало повесить табличку, перечисляющую преступления казнимого. Пилат приказал, чтобы надпись гласила: «Иешуа из Назарета, Царь Иудейский», — и велел написать это на латыни, греческом и арамейском, чтобы дошло до всех. Табличка висела у Иешуа на шее, пока Он шел к месту казни, а затем ее приколотили к вершине креста.

Откуда, по-вашему, я все это знаю? Ну, во-первых, я был там во время казни. Во-вторых, меня и самого распинали. Много раз. Говорят, что боль стирается из памяти. Брехня. Я вздрагиваю всякий раз, когда прохожу мимо мастерской плотника или слышу стук молотка. Но я бессмертен. Или, по крайней мере, был бессмертным до сегодняшнего дня.

Тысячу лет назад меня звали Картафилом. Я был добрым, законопослушным, ортодоксальным иудеем, ничего такого не забиравшим в голову. А работал я привратником у Понтия Пилата. Он нуждался в привратниках, потому что большинство посетителей, приходивших к римскому прокуратору, оказывались либо слишком спесивыми и важными, чтобы самим браться за ручку двери, либо клянчили милости и ползли на брюхе и им было не до того. Я впервые встретил Иешуа из Назарета, когда Его вели на казнь. Его только что выпороли. Солдаты нацепили на Него корону из терновых веток. Они и сами хотели позлить священников, а еще и подыграть Пилату в его шутке с Царем Иудейским. Иешуа вели прочь, и Он пошатывался под весом бруса.

Все, что я знал о Нем в то время, — это были слухи и то, что сказал мой двоюродный братец Яков-виноторговец, когда зашел ко мне, чтобы перевязать голову. Некоторые кричали, что Иешуа — Мессия и Царь Иудейский. Но первосвященник Кайфа настаивал на смертном приговоре для Него. Поскольку я был правоверным иудеем, то посчитал, что все, что говорит Кайфа, должно быть кошерно. Если первосвященник желал Назарянину смерти, у него наверняка есть на то веские религиозные основания. Ну что сказать? Я был идиотом.

Назарянин пытался пройти в дверь. И я плюнул в Него. Он споткнулся и упал под весом деревянного бруса. Я поставил ногу Ему на спину — там, где кожа отделилась от плоти после бичевания, — толкнул Его и велел встать и отправляться дальше.

Кто-то говорил мне, что Он приносил в жертву младенцев и пожирал их. И в те времена я был бесчувственным ослом. Он вскрикнул. Затем встал, с усилием поднял свой брус и, глядя мне в глаза, сказал: «Я умру быстро. Но тебе придется долго дожидаться смерти. Тебе придется ждать до тех пор, пока Я не вернусь».

Я не понял, что это значит. И не придал Его словам значения. Солдаты принялись подгонять Его, ударяя голомнями[21] мечей, и Он пошел прочь, на Голгофу.

Поначалу Его слова я пропустил мимо ушей, но затем мною овладела странная паника. Я понял, что Он наложил на меня проклятие. Даже если Он и был богохульником, а все же оставался кем-то вроде святого. Я забеспокоился. Через полтора часа после того, как Он заговорил со мной, я навсегда расстался со своей работой привратника.

Я помчался к Голгофе. Он висел, прибитый гвоздями к кресту, между двумя зелотами. Он был еще жив, но вел себя тихо — почти не дергался и не стонал, как другие двое. Кроме меня, там оставались разве что несколько зевак. Ученики покинули Его. Божий Сын или нет, никто не желал быть уличенным в связях с Ним и очутиться на соседнем кресте.

Я заметил неподалеку несколько женщин — друзей или родственниц. И еще солдаты из того отряда, что исполнял приговор, играли в орлянку на вещи распятых. Но было и кое-что необычное. Римский офицер — не знаю, возможно, командир палачей — расхаживал взад и вперед, поглядывая на умирающего и бормоча себе под нос.

Центурион оглянулся на меня и сделал знак приблизиться. В те дни приходилось всеми силами избегать подобных людей. Они жестоко обращались с собственными солдатами, а для обычных граждан были хуже чумы — особенно в стране, которую едва могли контролировать. Я трясся от ужаса, когда шел к нему. Но все, что он сделал, — схватил меня за плечи, подтащил ближе и сказал, глядя мне в глаза: «Воистину, этот человек был Сыном Божьим». Ему просто хотелось, чтобы кто-то его выслушал.

Сын Божий! Лишь позже я осознал, насколько необычно услышать это из уст римлянина. Римляне поклонялись множеству богов. Единственный народ, который веровал в одного Бога, — это мы, иудеи. Может, центурион был иудеем. Я не знаю.

Сын Божий!

Если центурион не ошибся, я был проклят навек. Я словно обезумел. Я подошел к подножию креста и молил Назарянина простить меня. Но слишком поздно. Боль настолько поглотила Его, что Он уже ничего не замечал.

Тогда я направился к женщинам. Все они рыдали и рвали на себе волосы, и я присоединился к ним. Одна из шлюх видела, как я ударил его. Женщины не хотели меня знать — и я не могу упрекнуть их за это.

Я был слишком озабочен и пристыжен, чтобы искать друзей Назарянина. Не то чтобы кто-то оставался с Ним. Его последователи-мужчины скрывались. Даже старый добрый Петр, который был скор на расправу с виноторговцами и менялами, в тот самый миг громко заявлял, что никогда не слышал об Иешуа и не любил Его. Что касается зелота Иуды, то он повесился, потому что его план не сработал. Жаль. Он мог бы составить мне компанию в последующие несколько лет.

Я пустился в странствия. Покинув жену и семью, я сначала отправился на север, в сторону Галилеи. Сам не знаю почему. Злой дух, поселившийся во мне, шептал на ухо, что я должен бродить по лицу земли, пока Он не вернется.

Хуже всего было по ночам. Наступал вечер, удлинялись тени, и моя собственная тень превращалась в тень Иешуа, пошатывающегося под весом деревянного бруса.

Лишь годы спустя я узнал, что произошло. Римляне обычно оставляли трупы гнить на кресте в назидание всем желающим нарушить закон. Но иудейский обычай не разрешал такого надругательства над телами в Шаббат, а Иешуа был казнен как раз накануне Шаббата. Иосиф из Аримафеи, богатый и влиятельный иудей, который дружил и с семьей Иешуа, и с Пилатом, обратился к прокуратору. После того как римляне убедились в смерти Иешуа, Иосиф получил разрешение снять тело с креста и похоронить в гробнице, которую приготовил для себя.

А через несколько дней Иешуа из Назарета восстал из мертвых. Он явился к перепуганным ученикам, которые заметно приободрились, узрев Его. А потом Он вознесся на небеса и занял свое законное место по правую руку Господа.

Не удивляйтесь так сильно, рабби. Если такого нет в нашем Единственном Истинном Писании, еще не значит, что это не произошло.

Последователи Иешуа разбрелись по всей империи и за ее пределы, распространяя рассказ о том, как Он явился искупить грехи человеческие. Некоторые начали проповедовать прямо в Иерусалиме, но их быстро прогнали власти предержащие. Одного из них, человека по имени Стефан, побили камнями за святотатство.

Поначалу казалось, что ученики Христа и те, кого они окрестили, образуют новую иудаистскую секту, однако вскоре обнаружились важные разночтения. Филипп, христианин, встретил как-то на дороге из Иерусалима в Газу эфиопа. Эфиоп занимал значительную должность при дворе своей королевы, и он был евнухом. Как вы знаете, неполноценный человек не имеет права стать иудеем. Евнух спросил Филиппа: «Может ли что-то помешать мне принять крещение?» И Филипп ответил: «Нет».

С этого дня, говорили христиане, несть ни эллина, ни иудея, нет различия между свободными и рабами, мужчинами и женщинами. Эфиоп вернулся в Нубию и принес своим согражданам благую весть.

Ряды христиан быстро пополнялись. Миссионеры принесли их веру в Африку и Сирию, в Месопотамию и даже в далекую Индию. Сирия, с ее многолюдными городами Антиохией, Дамаском и Эдессой, стала крупным центром христианства.

Не стоит стыдиться того, что вы не слышали о христианстве. Это было много веков назад.

Что до меня, то дорога привела меня в Рим, где я обнаружил процветающую христианскую общину. Я присоединился к ним и узнал больше об учении Иешуа. Я принял крещение — это означает, что меня окунули в воду. Церемония была похожа на омовение в микве.[22] Я стал зваться Иосифом, в честь Иосифа Аримафейского.

К тому времени мне исполнилось почти сто лет, хотя выглядел я ничуть не старше, чем в тот день, когда ударил нашего Спасителя. Моя новая вера принесла подобие душевного спокойствия, ведь Иисус Христос говорил, что Бог Отец простит самые ужасные грехи. Я плюнул в Него и пнул Его и, хотя и не решался признаться в этом своим новым товарищам, все же мог надеяться, что буду прощен по Его возвращении. В те дни все мы верили, что Его возвращение грядет вскоре. Так мы говорили друг другу и так проповедовали каждому, кто соглашался нас выслушать, и многим другим, которые слушать нас не желали. Одних мы просто утомляли своими речами, других выводили из себя. Кое-кто из нас, включая задиру Петра, был казнен властями. Мой двоюродный брат Яков-виноторговец, по вине которого все это и приключилось, разбогател и дожил до ста пятнадцати лет, причем еще обзавелся в таком почтенном возрасте детьми.

Мы не были уверены, как наша вера соотносится с ортодоксальным иудаизмом. Многие из нас считали себя иудаистской сектой. Другие, в основном горячие головы, думали, что мы должны окончательно отделиться. В Риме жило много евреев, и мы часто обсуждали с ними, был Иешуа Мессией или нет. Мы верили, что был, а они нет. Порой мы вступали в открытые потасовки на улицах. Постепенно мы пришли к мысли, что примирение между нами и иудеями невозможно.

Страшный пожар почти уничтожил центр города. Новый дворец императора Нерона сильно пострадал от огня. Нерон был расточителен, непредсказуем и нелюбим в народе. По рынку поползли слухи, что он сам и поджег город. Согласно другой версии, император не сделал ничего, чтобы потушить огонь, и, в то время как город пылал, играл на лире и декламировал стихи. Нерон считал себя великим артистом. Мне приходилось и сгорать заживо, и слушать выступления Нерона — и, откровенно говоря, первое куда предпочтительнее.

Нерон, возможно следуя совету одного из своих подпевал, решил обвинить в поджоге иудеев. Евреи были непопулярны в Риме. Хоть их религию и не запрещали, они отказывались почитать римских богов. Супруга Нерона, Поппея, отговорила его от преследования иудеев. Сама она иудаизм не исповедовала, но сочувствовала их вере. Поппея предложила свалить вину на христиан. Нерон тут же согласился. Из нас решили сделать козлов отпущения.

Кстати, Нерон также приказал убить престарелого Понтия Пилата. Не знаю почему. Пилат в то время находился в Галлии, и легенда гласит, что его труп, изрубленный и изъеденный червями, выставили на всеобщее обозрение. А может, мы просто хотели, чтобы было так.

Нерон приказал жестокосердному префекту преторианцев Тигеллину сделать за него грязную работу. Солдаты схватили нас и после смехотворного процесса, на котором судей гораздо больше интересовала наша «ненависть к человечеству», чем поджог, казнили самыми разными способами. Нас не распинали, зато рубили мечами или зашивали в шкуры диких зверей, после чего отдавали на потеху голодным псам на цирковой арене. Хорошая казнь — по-настоящему мучительная. Поначалу избиения христиан были популярны. Люди не любили нас за то, что мы презирали их богов, и за то, что так настойчиво проповедовали свою веру. Но затем, видя безумные зверства Нерона, римляне стали испытывать жалость к нам. Других вдохновляло мужество, с которым мы умирали за веру. Особенно после того, как христиан велели привязать к крестам, установленным в бочках с маслом. Дело было ночью, и, когда огонь охватил наши тела, мы превратились в огромные факелы, освещавшие аллею в императорских садах, по которой его бесталанное величество разъезжал в паланкине.

Я был среди тех христиан.

Я уже достаточно говорил о страданиях, так что не стану описывать вам подробно, каково это — быть облитым смолой и маслом и сгореть заживо. Несмотря на всю боль и ужас, которые испытывали я и мои братья и сестры, скажу не без гордости — все мы приняли смерть достойно и с величайшей радостью. Разве не ожидало нас скорое воссоединение со Спасителем?

А теперь представьте мое удивление, когда после перенесенных мук и смерти я очнулся на следующий день, словно ничего не произошло, в Иудее.

А это чертовски далеко от Рима.

Лишь теперь я начал осознавать смысл того проклятия, что Иешуа наложил на меня. Чтобы искупить свой великий грех, я должен был бродить среди людей до Его возвращения. Тогда я умер впервые и обнаружил, что смерть не несет мне освобождения, — нет, я обречен был остаться среди живых. Мой дух оказался прикован к земле и к одной телесной оболочке, и мученичество, что я принял в императорских садах, не было угодно небу.

Когда бы я ни умирал потом, я так и не смог узнать, что происходит с моим трупом, — но я всегда приходил в себя в одном и том же или схожем на вид теле, в новой, зачастую далекой стране.

Ожив в первый раз в Иудее, я вскоре понял, в чем состоит моя миссия.

Я вошел в Иерусалим и, не потрудившись отыскать других христиан, начал просить подаяния и проповедовать благую весть о Христе. Через три дня по приказу Синедриона меня побили до смерти камнями. И снова я не умер. Я очнулся в другом месте, в Коринфе. Здесь я тоже проповедовал христианство и опять принял мученичество, хотя на сей раз прошло несколько лет.

Примерно в те годы, когда вспыхнуло последнее большое восстание иудеев против Рима, которое, как вам известно, закончилось разрушением Храма и разорением Иерусалима, я стал профессиональным мучеником. Когда римляне рассеяли народ иудейский по миру, я тоже странствовал в поисках смерти. Глас Божий поведал мне, что таким путем я искуплю свой грех и что пример мучеников привлечет множество людей в лоно нашей Церкви.

В течение почти трех столетий после казни Иешуа огромное число Его последователей приняло мученическую смерть. Идею мученичества мы одолжили у иудеев и превратили в высокое искусство, друзья мои. Мученичество, говорили мы себе, — это второе крещение и прямая дорога на небеса. Так оно и было — для всех, кроме меня. Каждый раз, когда меня линчевала толпа либо магистрат приказывал сжечь меня, обезглавить или скормить диким зверям, я возвращался к жизни в новом месте. Отыскав христианскую общину, я вступал в нее или просто проповедовал Евангелие на ближайшей городской площади.

Нас преследовали то с большей, то с меньшей яростью, и на то имелся ряд причин.

Например, в первые годы мы всегда проводили свои встречи до рассвета. Это шло вразрез с «Двенадцатью таблицами», которые лежали в основе римского законодательства и запрещали ночные собрания. Так что римляне немедленно заподозрили нас в том, что мы плетем заговоры или занимаемся чем-то непристойным. Мы пели или произносили молитвы, обменивались клятвами непротивления злу насилием и вкушали совместную трапезу. За это нас заподозрили в магии.

А еще они презирали нас за простоту нашей веры. Утонченные патриции смотрели на нас свысока потому, что мы избегали публичных дискуссий и предпочитали говорить о совершенных Иешуа чудесах или пересказывать притчи, которые они считали подходящими разве что для детей. Они называли нас «галилеянами» и насмехались над нашей «религией для рабов».

Не много прошло времени, прежде чем они начали презирать нас за стремление к мученичеству Император Марк Аврелий, чванливый старый пустобрех, воображавший себя философом, заявил, что испытывает отвращение при мысли о том, как пошло и недостойно мы ведем себя в смертный час. Скажите, что нам оставалось? Если бы дикие псы отгрызли его яйца на цирковой арене, полагаю, он выглядел бы куда достойнее.

Но, думаю, больше всего этих образованных язычников раздражала наша уверенность, что есть лишь один истинный Бог. Римляне относились терпимо к любым религиям, даже иудаизму, исходя из принципа, что каждый человек может поклоняться кому и чему пожелает. И вот явились мы и начали проповедовать свое учение прямо у храмов, посвященных их древним богам — тем самым богам, не будем забывать, что привели Рим к славе и процветанию. Мы, выскочки из рабов, утверждали, что все остальные не правы и лишь у нас есть монополия на истину.

Нас окружали сотни нелепых слухов. Говорили, что мы поклоняемся голове осла. Говорили, что на своих еженедельных собраниях мы приносим в жертву младенцев и пожираем их тела. Представьте, что я ощутил, когда впервые услышал эту затасканную байку. Я даже не нашел в себе сил посмеяться над теми глупцами, что на нее купились. В конце концов, мое проклятие не только долгожительство, но и абсолютная память. Теперь вы знаете, почему я не особенно впечатлился вчера, когда Исаак поведал нам, что старина Яздкрт там, за стенами, закусывает младенцами каждый Шаббат. Впрочем, в случае Яздкрта это вполне может оказаться правдой.

Римляне также обвиняли нас в кровосмешении, вероятно из-за нашего обычая обращаться друг к другу «брат» и «сестра». Они говорили, что мы поклоняемся срамным местам наших священников. Хуже были истории о сексуальной распущенности, поскольку, к моему огорчению, часть из них имела под собой основания.

Мы рассеялись по всей империи. Общины возникали почти без всякой связи друг с другом, и не существовало единого авторитета, который мог бы урегулировать наши ритуалы и религиозные догматы. В основном это нам не мешало, и большинство христиан жило — или пыталось жить — честной и набожной жизнью. Но тут и там возникали ереси. Некоторые обсуждали, был Христос Богом или человеком — а Он был, несомненно, и тем и другим, — и оспаривали еще кое-какие пункты учения. Худшую ересь, что мне довелось наблюдать, исповедовали фибиониты.

Они жили в Александрии, и я очутился среди них в тот день, когда мне отрубили голову в Филадельфии. Эту секту основал человек по имени Николай Антиохийский, и они довели идею небесной любви до абсурда. У фибионитов были общие жены, и, в жестокой пародии на нашу церемонию причастия, они размазывали по ладоням сперму и менструальную кровь и называли это «кровью и плотью» нашего Искупителя. Если какая-либо из женщин беременела в результате их диких оргий, они вырывали плод из материнского чрева и пожирали, смешав с медом и перцем.

Мне стало ясно, что люди эти по природе не злы и не испорчены. Сатана ввел их в заблуждение, и они искренне полагали, что, принося в жертву «сущность человеческую», прославляют Господа.

Я отравил их всех и молился за спасение их душ. И моей души.

Что мне оставалось делать? Если бы я донес на них властям, римляне получили бы прекрасный материал для пропаганды. Они сказали бы: «Поглядите, что вытворяют христиане».

Я старался во всем следовать примеру Иешуа, основываясь на том, что слышал от знавших Его людей, и на том, что прочел в наших священных книгах, Евангелиях. Хоть мы и нуждались в лидерах и у нас имелись старшины, священники и епископы, я никогда не добивался высокого положения в Церкви. Разве я, ударивший Спасителя, был достоин этого? В каждой общине, в которую я вступал, я старался быть скромнейшим из членов. В другое время я нищенствовал, странствуя по дорогам и проповедуя во всех городах, куда заходил.

Иногда миновали годы, прежде чем я удостаивался мученического венца, несмотря на все свои усилия. Иногда меня казнили по десять раз за месяц. Если вы хотите сказать, что смерть не была для меня искуплением, потому что я все равно каждый раз воскресал, вы крупно ошибаетесь. Почти всегда, когда нас с братьями арестовывали, мы подвергались пытке и унижению. Смерть зачастую была мучительна. Хотя я все еще недостоин Божьего прощения за побои, что нанес Его единственному Сыну, я перенес немало боли.

Мне отрубали голову. Меня морили голодом. Мне сдирали кожу живьем, меня душили, вешали, распинали, сжигали, топтали быками. Меня рвали собачьи клыки, когти леопарда, меня давил медведь. И это не считая чумы, яда, несчастных случаев, ударов молнии, убийств. Я тонул и падал со скал.

Часто мученичество превращалось в публичный спектакль на местной цирковой арене. Какой-нибудь жирный чиновник платил за представление, чтобы поднять свою популярность в народе, потворствуя жаждущей крови толпе. Хуже всего был Карфаген. Однажды христианку по имени Перпетуя и ее молоденькую служанку Фелицитату бросили на арену на съедение диким зверям. Одна — хрупкая девушка, едва не ребенок. Вторая пару дней как родила. Обе были почти обнажены. Я видел, как толпа взревела в возмущении при виде этого тошнотворного зрелища, и возблагодарил Господа. Но выяснилось, что они возмущались только непристойным видом женщин. Когда через несколько минут их снова вывели на арену уже одетыми, добрые люди Карфагена разразились овацией и удобно расположились на своих сиденьях, чтобы насладиться зрелищем. Их чувство благопристойности не пострадало. Друзья мои, тяжелее всего мне нести бремя собственного греха, но почти столь же тяжело — следовать завету Христа о любви ко всем людям без исключения.

Между тем события в Римской империи продолжали развиваться, зачастую затрагивая нас. Мы никогда не славились многочисленностью, но зато приобрели отвратительную репутацию. Начало правления императора Марка Аврелия, например, ознаменовала сильная вспышка чумы. Нерон стал основоположником новой моды, и теперь в очередной напасти обвинили христиан. К тому времени появилось распространенное выражение «дожди льют по вине христиан».

Марку Аврелию наследовал его развращенный и вздорный сын Коммод. Он совмещал в себе все возможные пороки и, вместо того чтобы править, предался разнообразным удовольствиям. Он прекратил начатую отцом войну с германскими племенами, угрожавшими границам. Вообразив, что он Геркулес, Коммод увлекся борьбой. Когда люди наелись досыта его выходками, Коммода задушил во сне Нарцисс — в отличие от него настоящий боец. Для римлян равнодушие Коммода к войне и армии было катастрофой. Для христиан тоже, потому что, хотя римлянам и приходило периодически в голову желание нас истребить, империя все же гарантировала какое-то подобие мира и благополучия. Альтернативы были куда хуже, ведь теперь варвары всех мастей и диких верований осаждали границы.

Следующие сто лет после Коммода превратились в конец света. Череда слабых императоров, всегда оглядывающихся через плечо в ожидании предательства, соперничала за императорский пурпур. Обычно они были второсортными солдатами. За пятьдесят лет сменился двадцать один император — и только двое из них, друзья мои, скончались от старости. Мне даже сложно припомнить их имена, за исключением Гелиогабала и Валериана. Гелиогабал был безумцем, во всем подчинявшимся своей матери, и имел обыкновение душить гостей под грудами розовых лепестков — что звучит довольно интересно. Валериана захватили персы. Царь Шапур содрал с него живьем кожу, затем высушил и засолил ее и хранил в качестве трофея. Яздкрт, вероятно, считает Шапура своим героем. Люди из тех краев всегда увлекались свежеванием. Не знаю почему. Как бы то ни было, плен и позорная смерть римского императора внушили всем ужас. Больше никто не мог чувствовать себя в безопасности.

Я ничего из этого не видел собственными глазами. Большинство христиан избегало службы в армии. Но за время своих странствий в поисках мученичества я понял, что основа империи гниет. Если в тогдашнем хаосе и было что-то хорошее, так это то, что наша Церковь набрала больше сторонников. Мы всегда первыми спешили оказать помощь нуждающимся, равно деньгами и трудом, и показывали им путеводный луч надежды, сияющий сквозь невзгоды. Люди начали почитать и даже любить нас. И теперь, когда у властей появились другие проблемы, мы могли повсеместно и открыто исповедовать свою религию.

С практической точки зрения империя развалилась. Но люди еще цеплялись за идею империи. Многие из тех мест, где я побывал, война не затронула, и они процветали. Другим повезло меньше. Даже в более счастливых областях никто не знал, когда сквозь них, словно рой саранчи, пронесется армия очередного претендента на трон и силой отберет все необходимое. Намного хуже было в приграничных областях. Над ними вечно витал страх перед варварами, которые завидовали богатству и славе Рима и мечтали о добыче — как об имуществе, так и о рабах. Они переплывали реку или перелезали через крепостные валы, убивая, поджигая и насилуя. Я часто видел это. Клянусь, вам не узнать, что такое настоящая неприятность, пока вас не трахнет в задницу вестгот.

В конце третьего столетия после рождения Христа императору Диоклетиану удалось восстановить подобие порядка. Правительство было устроено так, что четверо человек правили одновременно: один на Востоке, один на Западе, и еще двое считались их преемниками. Диоклетиан, император Востока, оказался сильнейшим из тетрархов. Нужно ли говорить, что Диоклетиан был рьяным преследователем христиан? На то имелось две причины. Во-первых, однажды кишки жертвенного животного предвещали нечто особенно скверное и языческие жрецы, используя привычную отмазку, во всем обвинили христиан. Во-вторых, император проконсультировался у оракула Аполлона в Дидиме и оракул поведал, что христиане мешают ему давать точные предсказания. Дошло до того, что, если жена не хотела ночью ублажать мужа, она ссылалась на головную боль, напущенную христианами. Диоклетиан выпустил обвинительный декрет, приказав разрушить наши церкви, запретить службы и сжечь писания. Это случилось на востоке, и карательные меры были жестокими. Меня сожгли на куче Евангелий посреди рыночной площади в Цезарии. Западную часть империи гонения почти не затронули.

Закадычный дружок Диоклетиана и его предполагаемый наследник Цезарь Максимин с немалым энтузиазмом выполнял приказы своего господина в подвластных ему провинциях. Он велел сбрызгивать все продукты, которыми торговали на рынке, вином или жертвенной кровью. Христиан задерживали у городских ворот и в общественных банях. Он также распространял гнусную клевету о Христе. Угадайте, какую? Правильно, Христос ел младенцев! Охренеть какой сюрприз! Проституток под пыткой заставляли признаться, что они принимали участие в христианских оргиях, а наших епископов определяли на новую работу — им поручали разгребать навоз в императорских конюшнях. Однако кампания Максимина не увенчалась успехом. Ему пришлось ввести налоговые льготы, чтобы заставить градоправителей заняться нами. Конечно, случилось немало мученических смертей, и многие христиане вынуждены были подкупать чиновников или совершать жертвоприношения перед статуей императора ради спасения собственной жизни. Но рядовые язычники совсем не горели желанием преследовать нас. К тому моменту все уже знали, что истории про пожирание младенцев, кровосмешение и заговоры были чушью, — ну или по крайней мере большая часть знала. Во многих случаях христиане оказывались куда более милосердными и готовыми оказать помощь нуждающимся, чем другие во время кризиса. А кризисов тогда хватало. В результате то, что по замыслу Диоклетиана и Максимина должно было стать смертельным ударом для Церкви, ни к чему не привело.

Нас одолевали внутренние проблемы. Я уже упоминал, насколько мы стали разобщены. Теперь мы начали спорить друг с другом о деталях вероучения, и даже гонения стали поводом для огорчительных разногласий. Некоторые говорили, что те, у кого не хватило мужества принять мученическую смерть и кто принес жертвы императору, не могут вернуться в лоно церкви. Другие указывали на всеобъемлющую любовь Господа, который приветствует всех раскаявшихся грешников. То было плохое для нас время.

И тут произошло нечто неожиданное. Диоклетиан отрекся, и сильнейшим из тетрархов стал человек по имени Константин. Несколько лет назад он возглавлял войска на севере Британии — холодного, унылого, мокрого и промозглого острова, который я не рекомендую вам посещать. В то же время и я очутился там, после того как был казнен в Эдессе согласно декрету Диоклетиана. В Эдессе понадобилось приложить немало усилий, чтобы римские солдаты окружили меня, — и даже после этого язычники уговаривали меня бежать и спрятаться. Пришлось очень долго их убеждать, прежде чем они наконец отвели меня в тюрьму и казнили. В Британии, едва я открыл рот и произнес имя Иешуа, меня швырнули в яму с голодными волками.

После смерти отца Константина войска провозгласили его тетрархом. Лично я этого не видел. Остальные тетрархи сцепились друг с другом, а Константин принялся выжидать. Пять лет он тренировал армию и распространял слухи о том, что произошел от одного из величайших родов империи. А затем он сделал нечто невероятное.

Он объявил, что перешел в христианство.

Вроде как его изумила сила духа, чтобы не сказать крутожопость, христианского миссионера, которого у него на глазах швырнули в яму с волками в Йорке. Годом позже он видел в Галлии христианского проповедника, как две капли воды похожего на убитого. Это был один из немногих случаев, когда я повстречался с человеком из своей прошлой жизни, — и конечно же, ни в первый, ни во второй раз я не запомнил будущего императора. Сначала волки, а затем свистящая толпа отвлекли меня. И все же в тот раз я был ближе всего к изменению хода истории.

Я вступил в армию Константина пехотинцем. В конце концов, я еще ни разу не принимал мученическую смерть в бою.

В армии было еще несколько христиан. Христианам запрещалось служить в имперских войсках, но многие пренебрегали запретом, ведь военная служба, как и работа кузнеца или портного, — это ремесло, а человеку не возбраняется заниматься своим ремеслом. Я знал, что мой долг — отдать все силы, сколько бы их ни было, христианскому командиру, который может стать христианским императором.

Армия Константина состояла в основном из язычников. Там было множество тупых провинциалов, особенно германцев, и почти ни одного настоящего римлянина. Солдаты поклонялись племенным германским божествам, или старым римским богам, или Митре. Никого не взволновало обращение Константина. Римляне считали, что вера человека — его личное дело. Стало почти традицией, что император или будущий император отдает предпочтение какому-то определенному культу. Так что никого не смущала идея вождя-христианина, и мы с товарищами по оружию уживались просто отлично, после того как они поколотили меня и выворачивали руку до тех пор, пока я не дал торжественное обещание не пытаться обратить их.

Константин выждал удачный момент, а затем окончательно порвал с другими тетрархами и повел нас через Альпы на завоевание Италии. Его целью было свергнуть тетрарха Максенция, который контролировал Рим.

Хоть Константин и перешел в христианство, многие из его офицеров спрашивали совета у астрологов и гадателей. Ни один не предрек затее Константина успеха. Многие предсказывали полную катастрофу. В нашем взводе был один еврей, Биньямин, так он каждый раз принимался мотать головой и размахивать руками, если кто-то спрашивал его о наших шансах в войне.

Мы вошли в Италию и в нескольких незначительных сражениях и быстрых стычках изрядно потрепали этого мерзавца Максенция. Он отступил в Рим с остатками своей армии и заперся в городе, проводя дни и ночи в молениях языческим богам и посылая проклятия Константину.

И вот мы вышли к окраинам Рима. Мы рассчитывали, что нам предстоит долгая осада. Как вы знаете, Рим нелегко захватить силой — ни сейчас, ни семь столетий назад.

Но в тот день, когда мы пришли, в полуденном небе появилось странное знамение. Не все солдаты могли его разглядеть, однако многие видели. Это был знак креста — символ любви Христовой, — горевший прямо в центре солнечного круга.

Знакомо звучит?

Под крестом появилась надпись латинскими буквами. Я объяснил тем из своих товарищей, кто не умел читать, что там было написано: «Под этим знаком ты победишь».

Послание Господне! Или так мы подумали.

Каждый, кто видел знамение, решил, что оно означает победу христианства в войне. Мы только об этом и говорили ночью в лагере, и солдаты наконец-то заинтересовались тем, что я хотел поведать им о Христе. Биньямин тут же принял христианство: как у еврея, у него было преимущество в понимании учения Иешуа, основанного на Ветхом Завете.

Константин, который тоже все видел, отдал приказ сшить особое знамя с крестом и нести его перед наступающей армией. Еще он распорядился, чтобы все солдаты нарисовали крест на щитах, — разве небеса не сказали, что мы победим под этим знаком? Я подчинился приказу с радостью, но многие солдаты роптали: ведь они уже изобразили на щитах своих языческих богов или молнии Зевса.

Наступил рассвет следующего дня, и, прежде чем Константин успел полностью взять город в кольцо осады, Максенций вышел из ворот и предложил нам решающий бой.

Казалось, преимущество на нашей стороне. В армии Константина было сорок тысяч тренированных бойцов, а у Максенция вдвое меньше, и многие из них — свежие призывники, совсем не рвавшиеся в сражение. Даже без крестного знамения в небе мы были уверены в победе.

Две армии выстроились друг перед другом к северу от города на равнине, пересеченной Тибром. Мы, рядовые солдаты, предполагали, что Константин собирается сокрушить противника с флангов, окружить и затем смять, как апельсин в кулаке. Последней части мы ожидали с особенным нетерпением.

Начало битвы так и выглядело: верховые и пехота выдвинулись вперед. Но затем тяжелая вражеская кавалерия — всадники-катафракты — ударила нам в центр, где как раз стоял я. Это не должно было повергнуть нас в панику Нам следовало упереть копейные древки в землю и встретить противника стеной острой стали. Но что-то пошло не так. В ту секунду, когда неразумные поступки нескольких человек могли изменить ход истории, кто-то перепугался и кинулся бежать. А за ним бросились остальные.

Биньямину удалось пробежать не больше десяти ярдов, прежде чем какой-то верховой пронзил его копьем.

Константин сидел на коне позади нас, и рядом с ним стоял знаменосец со знаменем креста. Наш командир попытался остановить войска, но теперь бегство стало повсеместным. Солдаты швыряли на землю щиты с крестами и оружие, чтобы ничто не мешало им мчаться во всю прыть. Это было безумием, как понял бы даже полный идиот, не окажись он обуреваем слепым ужасом. Попытка спастись бегством, не образовав защитной стены, привела к тому, что вражеские всадники рубили нас на скаку, словно спелые початки кукурузы.

Константин попытался закрыть брешь, призывая людей с флангов занять место бегущих и отразить атаку кавалерии. Но было слишком поздно. Максенций, используя свой шанс, теперь бросил в бой пехоту и разрезал нашу армию надвое. Затем катафракты пробились к самому Константину, одолели его и захватили флаг. Я услышал вдалеке торжествующие крики и увидел верхушку флага над головами сражающихся — катафракты везли трофей Максенцию. Я понял, что мы проиграли. Парой секунд позже мне снесли голову одним ударом из-за спины, и я снова умер. То, что мы сочли знамением Господа, оказалось коварной уловкой Сатаны.

Так что за свои жизни я дважды был при осаде Рима, и оба раза бился на стороне проигравших.

Смерть Константина лишила империю сильного и способного правителя, который, возможно, вернул бы ей мир и былую славу. Его поражение также полностью дискредитировало нашу Церковь. Максенций, уверенный в том, что жертвоприношения языческим богам принесли ему успех, закрепил свою победу, а затем оставил жизнь как можно большему числу вражеских солдат. Так он добился широкого распространения истории о лживом обещании, которое христианский бог дал Константину.

Преследования христиан почти прекратились, но смерть Константина нанесла нам тяжелый удар. Римляне мерили силу своих богов той практической пользой, что получали от них, а потому теперь вместо ненависти нам доставался смех. Вдобавок мы сами глубоко завязли в теологических спорах друг с другом.

Через несколько лет Максенция сверг другой незначительный военачальник, и империя, со всех сторон окруженная варварами, погрузилась в мучительный упадок. Одних варваров ублаготворяли землями, другим раздавали высокие правительственные чины, но все видели, что римский мир превратился в пустую насмешку. Спустя сто лет империя формально разделилась на Западное и Восточное царство.

В Восточном и Западном царствах не было религиозного единства, как не было и политического. Многие почитали старых римских богов, а некоторые обратились к древнегреческим. Зороастризм, религия персов, распространился в Восточном царстве, и его приняли царь Юстиниан и царица Евдоксия. А деревенские жители поклонялись древним духам, которых следовало ублажать в определенное время года. Варвары вводили в обращение свои идиотские, ребяческие культы. На западе солдаты и правители остались верны Митре.

Западное царство развалилось окончательно пятьсот лет назад. Его место заняли владения варварских царьков, чьи правители постоянно сражались друг с другом, сохраняя при этом какое-то количество старых римских обычаев и законов. Восточное царство по сравнению со своим западным соседом процветало. Царь Юстиниан, а затем царь Велизарий успешно отражали набеги варваров.

Теперь я редко мог принять мученическую смерть за веру и три сотни лет бродил по свету, проповедуя Евангелие. Мне удалось обратить несколько человек. Большинство считали меня безумцем и либо жалели, либо вызывали стражу — и меня пинками провожали из города. Я добрался даже До Индии, но и у индийцев есть древние божества, так что слушать меня там не стали.

В мире все еще оставалось много христианских общин, но они чаще попадались в глуши, среди самых простых и доверчивых людей. Это было печальное время. Поначалу над поражением Константина и над трусливыми глупцами-христианами все насмехались. Например, говорили, что мы строим церкви из тростника, чтобы почитателям Мирты не приходилось перетруждаться, снося дома из камня. Или спрашивали, сколько христиан нужно, чтобы вколотить гвоздь, и сами же отвечали: «Ни одного, потому что гвозди обычно вколачивают в них». Но вскоре даже издевки прекратились — люди просто стали забывать о христианах. Кажется, мне больше нравились те времена, когда над нами потешались. А вот еще одна шутка. Зачем христиане носят большие кресты на туниках? Не знаете? Чтобы облегчить работу лучникам.

Я забрел в те края, что во времена империи назывались Галлией, а сейчас стали частью королевства франков. Вернувшись к старой профессии привратника, я нашел работу при дворе короля Карла, сына короля Пипина Короткого, и приступил к своим обязанностям сразу после восшествия Карла на престол. Я не собирался оставаться, но вскоре стало ясно, что при дворе происходят интереснейшие события.

Карл обладал всеми достоинствами, которых можно ожидать у великого короля, — смелый и находчивый вояка и отличный атлет. Он был выше шести футов ростом и очень хорош собой. Люди всегда отмечали его острый и выразительный взгляд, хотя сам я ничего такого не увидел. Карл для своего времени был еще и очень образован. Он говорил по-латыни и по-гречески, хотя поначалу не умел писать. Это, конечно, ему в минус.

Однако он имел страшную тайну. В первые годы правления власть странно на него повлияла. Король может завладеть любой женщиной, какой пожелает, — или, если уж заводить об этом разговор, любым мужчиной или мальчиком. Но женщиной, которую желал Карл, стала его сестра Иоланта. Я сам тому свидетель. Самой позорной на свете тайной было то, что король франков каждую ночь пробирался в покои своей сестры в огромном и холодном Аахенском дворце.

Как поступают люди в таких случаях? Можно хранить молчание, как делает большинство. Или можно замыслить бунт против короля, одержимого таким гнусным и противоестественным пороком. Чего при дворе Карла, короля франков, никто не дерзнул. Так или иначе, моральные устои до того расшатались, что происходящее мало кого поразило. Третье, что вы можете сделать, — попытаться увести грешника со стези порока. Как раз на это решилась группа военных и сановников, возглавляемая герцогом Богемондом из Ренна.

В городе проживал еврейский меняла, Авраам из Милана, который время от времени вел дела с королевским казначеем. По слухам, его дочь была удивительно красива, хотя, должен сказать, в темные века в Аахене для этого много не требовалось. Если у девушки уцелели оба глаза, нос и хотя бы половина зубов, она могла считаться Клеопатрой. Богемонда, в прошлом одного из самых преданных слуг Пипина Короткого, повергал в ужас кровосмесительный союз короля, и он замыслил вытащить Карла из постели сестры. Любые средства годились, так что герцог и его дружки пригрозили убить Авраама, если он не покажет им свою дочь. Я был тем посланником, что доставил письмо старому меняле.

Авраам немедленно согласился и особенно подчеркнул, что с радостью пустит в свой дом дюжину тяжеловооруженных рыцарей, чтобы они пялились на его дочь.

Девушку звали Девора, и слухи не солгали. Богемонд и его друзья заявились к меняле и обнаружили, что у еврейки прекрасная кожа, нежная и чистая, как у младенца. Волосы У девушки были длинные и очень темные, но не темнее ее глубоких, как ночные озера, глаз. Ей едва исполнилось пятнадцать, но детские формы уже сменились женскими. Каждый мужчина в той комнате с радостью позволил бы отсечь себе топором правую руку, лишь бы владеть красавицей Деворой.

Девора, как и полагается хорошей дочери, по приказу отца разделась догола и позволила себя осмотреть. Герцог Богемонд, предпочитавший все делать чужими руками, на сей раз взял на себя тяжелую обязанность проверить здоровье красавицы и ее девственность.

Когда девушка прошла проверку, ее немедленно доставили ко двору, выдав за служанку супруги Богемонда. Карл весьма быстро заметил прекрасную иудейку и, превзойдя все ожидания, влюбился без памяти. Но Девора объявила, что король не получит ее, пока на ней не женится. А Карл не мог жениться на еврейке, сам не приняв иудаизма.

Так Девора крутила им два года. Каждой весной Карл уходил из промозглого замка на очередную войну. Каждую осень он возвращался и обнаруживал, что Девора стала еще прекраснее. И еще жестокосерднее. Еврейка соглашалась встречаться с королем лишь в присутствии наперсниц. «Стань иудеем, женись на мне, и я буду твоей», — повторяла она.

Для Карла это представляло немалую трудность. Дело в том, что он, как и прочие франкские аристократы, всю жизнь поклонялся Митре. Он опасался, что оскорбленное изменой божество обрушит на него ужасную кару. Но на исходе второй зимы, после того как Карл осыпал Девору драгоценными подарками, назначил ее отца королевским казначеем, после того как он роздал должности и звания самым бесполезным из ее родственников, — после того как он совершил все это и так и не смог забраться под бархатные юбки девушки, король сдался.

Королевские штаны из грубой английской шерсти уже лопались. Яйца короля распухли до размеров человеческой головы, а членом можно было глушить быков, чьей кровью ему некогда нравилось омываться. «Да, любовь моя, — пропыхтел Карл, и из ширинки его повалил пар. — Я стану иудеем».

Что, кисло звучит? Ничего удивительного. Девора и ее муж уничтожили единственную истинную религию. Из-за них я стал последним на земле христианином.

Карл предстал перед бейт дином,[23] и судьи быстро решили, что он вполне подходит для обращения. Они были богобоязненными людьми, не отрицаю, но также опасались и за свою жизнь. Кроме того, они чувствовали необходимость позаботиться о безопасности множества евреев, которые хлынули в город, услышав о хорошо оплачиваемых должностях при дворе Карла. Но члены бейт дина должны были соблюсти хоть какую-то благопристойность и не могли позволить Карлу немедленно принять иудаизм. Они сказали королю, что, согласно традиции, он должен начать жить как иудей, и просветили его в канонах иудейской веры. Той весной он двинулся на восток, на войну с аварами, с полной повозкой толкователей Талмуда в арьергарде. И больше никаких свиней.

Пока Карл сражался, герцог Богемонд устроил засаду на Иоланту, когда та совершала верховую прогулку. Двое головорезов накинулись на Иоланту на укромной лесной полянке и свернули ей шею, представив все так, словно женщина упала с лошади. Затем прикончили и самих убийц, чтобы никто не проболтался. Я-то знаю, ведь я присматривал за их лошадьми, и мне перерезали глотку.

За весну и лето Карл, король франков, научился читать по-гречески и латыни, захватил земли размером с территорию Италии, выиграл три больших сражения и обратил в рабство сто пятьдесят тысяч аварских мужчин и женщин. Известие о смерти сестры не опечалило его. Он вернулся в Аахен в полном убеждении, что готов стать иудеем. И не дайянам[24] было с ним спорить.

Кому я действительно сочувствую, так это тому несчастному ублюдку, который делал королю обрезание. Карл стал самым могущественным владыкой Запада за последние века. Он только что истребил тысячи людей и желал лишь одного — поскорее вступить в брак. Кому-то пришлось поднести бритву к детородному органу этого одержимого похотью тирана. Я часто думаю о том моэле.[25] На его месте должен был оказаться я. Одно неловкое движение ножа — и я смог бы изменить ход истории. Но, увы, меня снова убили, и я все еще шагал на запад из Монголии.

В Аахене все прошло гладко. Карл окунулся в микву, что само по себе было неплохой идеей, поскольку мылся он нечасто, и вышел оттуда полноправным иудеем. Скажу без всяких шуток, что церемония бракосочетания началась еще до того, как король успел высохнуть и короста успела осыпаться с его члена.

Но даже теперь Девора коварно увиливала от исполнения супружеского долга. Король узнал, что у его юной жены месячные. Она клялась, что не предвидела такой незадачи. Мол, месячные у нее были нерегулярные. Королю, как иудею, следовало понять, что жена его нечиста, пока течет кровь и еще семь дней после.

Можете сходить на экскурсию в королевскую опочивальню и полюбоваться отпечатками зубов Карла на изголовье кровати, оставленными им в ту первую ночь.

Полагаю, тем сильнее было ликование короля, когда жена все же допустила его в свою постель. Они исчезли для мира на две недели.

В течение нескольких последующих лет Карл разбил ломбардцев и захватил Северную Италию. Форсировав Пиренеи, он разгромил вестготов и свебов, покорив всю Испанию. Двинувшись на север, он одержал победу над саксонцами и сделал их своими подданными, занял Баварию и оттеснил аваров дальше на восток. Карл был невероятно удачлив, и, даже если вам захочется побрюзжать и сказать, что во многих местах он не встречал достойного сопротивления, следует признать, что он теперь в одиночку контролировал территорию, по площади превосходящую старую Западную империю. И все это время Девора подталкивала его на новые свершения.

Девора хотела стать родоначальницей великой династии, а для этого надо было сделать что-нибудь, что останется в веках. Империя Карла могла продержаться до его смерти — что вполне устраивало короля, но было слишком мало для его супруги. Вскоре она заставила мужа смотреть на вещи ее глазами, особенно после того, как подарила ему детей.

Для начала она убедила его захватить Рим — что не составляло особого труда, поскольку городом тогда владел какой-то жалкий князек, которого смели в сторону, как муху. Затем во время великого праздника Хануки Карла короновали во второй раз. Он стал Каролусом Максимусом, Карлом Великим, и его провозгласили римским императором. Это пробудило в людях надежду на новую империю, которая возвратила бы мир и процветание старой. Карл перенес столицу из Аахена в Рим. Вот почему мы с вами здесь.

Перенос столицы в Рим пошел мне на пользу. Не понадобилось тащиться так далеко к центру событий.

Между тем у Деворы нашлось время позаботиться о герцоге Богемонде — его удавили на основании сфабрикованных обвинений в измене. Королева не забыла о том унижении, которому он подверг ее и отца. Она не забыла прикосновения его холодных пальцев. Что же касается меня, я навсегда запомнил выражение его лица в ночь перед казнью, когда я навестил его в тюрьме. Он-то полагал, что перерезал мне глотку.

Чтобы навеки укрепить свой престол, Девора решила, что Карлу необходим новый класс чиновников и правительственных служащих. Магистраты, сборщики налогов, коменданты тюрем, администраторы и так далее. Королева сочла, что для большей эффективности эти люди должны быть профессионалами, а не назначаться на время. Им требовалось образование. Не считая немногочисленных христианских и языческих священников и ученых, единственными образованными людьми в империи были евреи. В следующие годы множество евреев получили посты в правительстве.

План Деворы никогда не заходил дальше этого. Она поняла, что умение читать и писать дает человеку власть, особенно в те времена, когда едва ли один из тысячи мог похвастаться такими умениями. Девора помнила и историю своего народа, помнила о страданиях и гонениях, которые выпали на его долю. Теперь она могла навсегда остановить это, поставив иудеев у власти. Миланским эдиктом Карл Великий постановил, что искусством чтения и письма должны владеть только иудеи.

По новому закону книги не могли принадлежать неевреям. У тех немногих христианских общин, что еще были на территории империи Карла, конфисковали все Священные Писания. Для нас это оказалось катастрофой — ведь не осталось никакого способа передать знание о Господе грядущим поколениям. Тем временем в подвластных Карлу землях воцарился мир и люди начали привыкать к стабильности. Честолюбивые юноши желали сделать карьеру в имперской бюрократической системе. Для этого им надо было стать иудеями и научиться читать и писать. Многие решились принять иудаизм. Амбициозные родители посылали своих сыновей в еврейские школы. К тому же преобладание иудаизма при дворе и приток еврейских старейшин и мудрецов в Рим заставили людей понять, какая это прекрасная и древняя религия по сравнению с грубыми суевериями, которым предается большинство. Модные и изысканные горожане толпой ринулись за обращением.

За пару поколений практически все аристократы и чиновники, а также большинство горожан приняли иудаизм, и лишь в деревнях крестьяне продолжали почитать своих духов и молиться болотным огонькам.

В старости Карл стал очень тучен и умер однажды на Пасху, обожравшись соленой говядиной. Ему наследовал старший сын Давид. Давид продолжил политический курс своих родителей — а его мать была еще жива и из-за сыновнего плеча бдительно следила за империей — и пустился на новые завоевания. Он захватил Британию и Ирландию, хотя в этих жалких провинциях ничего хорошего не было. И поскольку Давид объявил себя властителем возрожденной Римской империи, по логике вещей, ему следовало вернуть Грецию, Турцию, Египет, Иудею и другие области старой Восточной империи. Его войны с византийскими правителями были сравнительно успешными, но Давид так и не сумел осуществить свой грандиозный замысел и отвоевать Иудею, а вместе с ней и Иерусалим.

У Давида не было сыновей. Трон унаследовала его дочь Руфь, и первое, что она сделала, это сослала свою бабку Девору в Аахен, чтобы та прекратила докучать ей советами. Девора провела немногие оставшиеся годы в старом холодном дворце, где все началось, в обществе нескольких верных друзей. По слухам, она похищала и ела младенцев, чтобы вернуть утраченную юность и красоту. Хотите верьте, хотите нет.

Верный Руфи генерал-язычник Роланд повел имперскую армию против прогнившего Восточного царства и покорил его в течение десяти лет. Руфь так и не вышла замуж, и, вопреки расхожим сплетням, они с Роландом не были любовниками. Роланд привез в Рим царицу Востока, связанную веревками из шелка, — коварную и жестокую Ирину. Ирина казалась опасной даже в плену. Разве не она свергла собственного сына и выколола ему глаза медными иглами? Невозможно предсказать, на что способна такая женщина. Среди молодых придворных Руфи было модно носить длинные волосы, сочинять восторженные стихи и с романтическим рвением выражать свою целомудренную любовь к королеве. Не требовалось большого ума, чтобы предугадать, что вскоре они перенесут свои чувства на прекрасную царицу Востока. По правде, Ирине было шестьдесят и красотой она никогда не отличалась. Ирина пыталась склонить молодых идиотов к тому, чтобы вступить в заговор, освободить ее, собрать армию и вернуть ей Восточное царство. Большинство из этих напомаженных глупцов не отличили бы острый конец копья от тупого, и уж конечно, никто из них не мог сохранить секрет. Руфи хватило оснований, чтобы отрубить голову Ирине, а заговорщиков отправить чистить императорские конюшни до конца их дней. Сомневаюсь, что там у них оставалось достаточно свободного времени, чтобы писать стишки о сапе и лошадином навозе.

С присоединением Восточного царства империя вновь стала целостной, и Руфь торжественно въехала в Иерусалим в сопровождении Роланда и величайшей за много веков армии. Я шел с ними в тот день — рядовой пехотинец, как уже было однажды. И я все еще оставался там спустя несколько недель — я проводил время в безуспешных поисках сохранившихся христианских общин, покуда господа обсуждали восстановление Храма и перенос столицы империи в Иерусалим. Ведь к этому времени почти все, у кого было хоть какое-то влияние, вступили в ряды Избранного Народа или родились иудеями.

И я все еще находился там, когда ужасная чума поразила армию и свиту, прибывшую с императрицей. Было самоубийством тащить с собой столько народу и пытаться втиснуть их в небольшой городок. Любой дурак понял бы, что это вызовет вспышку болезней, но, полагаю, обо всем забыли в радостном угаре. Я сам умер, прежде чем чума скосила Руфь и ее генерала-митропоклонника.

После Руфи на трон вступил ее двоюродный брат Соломон, сын младшего брата Давида. Были и другие претенденты, но Соломон справедливо решил, что Рим все еще остается административным центром империи, немедленно отправился туда и объявил себя императором, прежде чем остальные успели спохватиться. Затем, следуя традиции, он перебил всех членов своей семьи, которые могли составить ему конкуренцию. Соломон провозгласил, что Рим останется столицей до тех пор, пока Иерусалим не очистится от чумы.

Естественно, когда Иерусалим очистился, сарацины — ретивые вояки, вдохновленные новой религией Мухаммеда, — ударили с востока и захватили город. Иерусалим оставался под властью империи меньше трех лет. Народ говорил, что это Божье наказание за дерзость и гордыню.

Может, Соломон прислушался к этим пересудам или просто был слишком ленив. Так или иначе, он не попытался отвоевать Иерусалим и предался порокам и праздности, стараясь превзойти блеском своего древнего тезку. Соломон Великолепный, как его называли, свез в Рим всевозможные богатства с Востока и превратил столицу в город непревзойденной роскоши. На границах по большей части было спокойно, и правление Соломона ознаменовалось золотым веком расцвета искусств и архитектуры. Сам император в поздние годы стал более замкнутым и вздорным, потому что ненасытная жажда жизни одарила его мучительной болезнью мочевого тракта.

Долгое царствование Соломона завершилось, и трон унаследовал его внук Шаул — молодой человек, презиравший легкую жизнь при дворе и мечтавший о воинской славе. Это было к лучшему, поскольку к границам империи слетались хищники и каждый из них хотел отхватить себе лакомый кусок. Сарацины вскоре одолели нас в большом морском сражении у берегов Родоса и полностью захватили контроль над Средиземным морем; их союзники, берберские пираты, превратили жизнь морских торговцев в ад. Сарацины уже давно покорили Египет и северную часть Африки, а теперь двинулись в Испанию. Там их встретил Шаул с огромной армией. Однако армия, как и все остальное, размякла во времена Соломона и проиграла в сражении при Саламанке. Самого Шаула захватил в плен Саладин, который обходился с императором уважительно и гостеприимно до того дня, пока не вернул ему свободу. Шаул умер вскоре после освобождения от стыда и разбитых надежд. Ему было тридцать два года.

Шаул со рвением укреплял веру. Это сильно затруднило жизнь человеку, который расхаживал по империи, убеждая всех встречных и поперечных в том, что евреи неправы, а Иисус Христос — истинный Мессия. Веротерпимость ранних лет сошла на нет. Один из тех искусников, что процветали под покровительством Шаула, Элиягу Конструктор, изобрел специальную машину для усмирения богохульников. Она походила на мельничное колесо, лопасти которого швыряли камни в святотатца. Мне выпала честь стать первой жертвой этой машины. Грех мой состоял в том, что я продолжал утверждать: тот не известный никому человек был Мессией.

Я обходил Рим стороной, предпочитая держаться технологически менее развитых областей. Я проповедовал в деревнях, но религия без книг не имела будущего. Я жил в вымирающих христианских общинах далеко на границе. Затем я на долгие годы отправился в земли сарацин. Странно сказать, но там со мной всегда обращались хорошо — сарацины терпимы к любым верованиям и добры к сумасшедшим. Однако последователей я так и не нашел.

Место Шаула занял его дядя Гидеон, нынешний наш правитель. Он образованный человек, но слишком порядочный, чтобы спасти империю. Уже десять лет, как персы и сарацины объединились. Теперь они похожи на двух стервятников, с разных сторон обгладывающих труп Римской империи. Это финальная битва между иудеями, магометанами и зороастрийцами.

Христиан не осталось. Последних из них я отыскал в монастыре на западе ирландского побережья. Эти несколько стариков сумели спасти Священные Писания от римских стражников, но никто не мог прочесть их, кроме меня. Я умолял их нарушить обет безбрачия и восстановить семя нашей веры, но они отказались, назвав меня сумасшедшим и еретиком. К тому времени, когда я их нашел, они все равно были слишком стары, чтобы жениться, даже сумей я отыскать для них подходящих женщин. Я знаю, о чем вы думаете. Отвечу, что уже давным-давно я обнаружил, что не могу иметь детей. Проклятие Иешуа лишило меня и этой радости. Прошло несколько веков с тех пор, когда я в последний раз получил хотя бы мимолетное удовольствие от близости с женщиной — или вообще от чего-нибудь.

Три года назад я похоронил последнего из ирландских монахов, сложил книги в свою суму, взял посох и снова направился в Рим. Я всегда возвращался сюда.

Прошла тысяча лет с рождения Христа, персы ломятся в ворота Вечного города, и в небе появилось еще одно знамение.

Возможно, то же самое знамение. На сей раз оно будет истолковано верно. Наконец-то я чувствую, что мои странствия скоро завершатся. Иешуа вернулся, чтобы забрать с собой праведных, а грешники будут низвергнуты в бездну.

Но где же праведные?

Свет в глазах Иосифа померк.

— Он умер, — сказал Авшалом. Раввин начал бормотать молитву. — По-настоящему умер.

— Безумец, — сплюнул кто-то.

Исаак испустил дух во время рассказа.

Авшалом задумался об истории Иосифа. Если это было изощренной ложью, умирающий вложил в нее немало сил.

— Рабби, — спросил Авшалом, — то, что он сказал?..

— Чепуха, — ответил раввин. — Он бредил, повторяя старые деревенские побасенки…

— Этот Иешуа Бар-Иосиф, Христос…

— Никогда не слышал о нем.

— А знамение?

Раввин казался рассерженным и почти напуганным. Он не ответил.

Авшалом закашлялся и харкнул кровью.

Земля как будто затряслась.

На шее Иосифа висели два амулета, крест и рыба.

Авшалом протянул руку, чтобы потрогать их.

Тело мертвеца пошло рябью, словно вода, и впиталось в землю.

Пораженный, Авшалом оглянулся. Раввин ушел. Свидетелей не осталось.

Остался лишь крест Иосифа.

Очевидно, Христос не вернулся. Знамение в небе вновь солгало.

Авшалом подобрал крест и сжал в кулаке.

Он сжимал крест, пока не умер.