Джудит Tapp РОНСЕВАЛЬ

1

Карл, король франков и ломбардцев, союзник Багдада и Византии, сидел за столом, окруженный рядами своих солдат, и размышлял о необходимости. Он установил стол в виду у них, а именно у стен Сарагосы, у ворот, которые открывались лишь затем, чтобы исторгнуть проклятия и редкий бочонок помоев. Карл отвоевал этот город у кордовских мятежников, вернув его Багдаду, однако так и не дождался благодарности за труды. Он был неверным и вдобавок язычником. Сарагоса не желала осквернять свои благословленные Аллахом улицы его присутствием. Даже если он и был ее освободителем.

Король отшвырнул опустевшую тарелку в сторону и встал. Карл отличался высоким ростом, даже для франка. Хотя он месяц просидел под стенами Сарагосы, где делать было совершенно нечего, кроме как жрать, бездельничать и злобно пялиться на укрепления, величия в нем ничуть не убыло. Он знал, как возвышается над остальными, — истинный король даже в самых простых одеждах. Карл подождал, пока разговоры вокруг него не утихнут. Король франков никогда не кричал — голос не позволял. Он всегда говорил тихо, заставляя людей вслушиваться, пока они не забывали о несоответствии между по-медвежьи крупным телом и тонким негромким голосом.

— Завтра, — произнес он, — мы отсюда уйдем. Испания решила сама разобраться в своих делах. Что ж, это их выбор. В Галлии у нас хватает и земель, чтобы управлять ими, и рвущихся в драку врагов. Оставаясь здесь, мы не выигрываем ничего.

Запустив таким образом хорька в курятник, Карл замолчал и принялся наслаждаться спектаклем. Франки разрывались между тоской по дому и воинской честью, между желанием покинуть эту чужую и негостеприимную страну и позором, который несло отступление в самом начале войны. Арабы гневно вопили. Как он, союзник воинов пророка, может покинуть их в такую минуту? Византийцы стояли наособицу, пряча улыбки.

Один голос прорезался сквозь шум. Не такой высокий, как у Карла, но достаточно близкий по звучанию, чтобы принадлежать родственнику короля. Однако его обладатель куда больше соответствовал своему голосу: изящный, темноволосый и смуглый юноша, который, по общему мнению, был копией старого короля.

— Уходим? Уходим, милорд? Сир, как мы можем уйти? Мы еще не одержали никаких побед. Мы потеряли людей, время и снаряжение. И для чего? Чтобы убраться, поджав хвост, обратно в Галлию? Клянусь Юлианом и святым Меровеем, я не собираюсь этого делать!

Ответ прозвучал со всей предсказуемостью христианского церковного антифона:[55]

— Ты не собираешься?! Да кто ты такой, щенок?! Ты что, само воплощение мудрости, чтобы командовать нашим господином королем?

«Наш господин король» дернул себя за пышные усы и нахмурился. Он нежно любил свою сестру Гизелу, но ее всегда тянуло к сомнительным мужчинам. Ее сын, лицом походивший на нее не меньше, чем на своего деда — старого короля, — нравом удался в отца. Нынешний муж сестры, который был почти ровесником глядящего на него с ненавистью юнца, внешне до того походил на сына королевы, что посторонние часто принимали их за братьев. Однако они терпеть не могли друг друга, и яростная дерзость Роланда всегда разбивалась о холодную учтивость Ганелона. Во внешности Ганелона проскальзывало что-то византийское, а вот норовом королевский советник обладал чисто франкским, и он ненавидел пасынка со всей прямотой язычника. Он тоже был Меровингом — близость по крови всегда делает ненависть жарче. Роланд никогда не понимал, что Гизела нашла в Ганелоне, но Карл понимал. Острый ум, красивое лицо и способность быстро добиваться своего в любом деле. В принципе, он был неплохой парой для дочери короля. И все же иногда Карл предпочел бы, чтобы Гизела не раскаялась в заблуждениях своей молодости и не бросила христианский монастырь ради пары дерзких черных глаз.

Ее сын и муж стояли друг против друга, разделенные столом: двое невысоких, темноволосых, разъяренных мужчин, шипящих от злобы, как сцепившиеся в драке коты.

— Ты называешь меня щенком? — выкрикнул Роланд. — Ты, змеиное отродье, ползающее на брюхе по темным углам и нашептывающее нашему господину трусливые советы?

— Мудрые советы, — ответил Ганелон, само воплощение здравомыслия. — Благоразумные советы. Знаю, что эти слова тебе едва ли знакомы и наверняка непонятны.

— Трусость! — снова выкрикнул Роланд, громче, чем прежде.

Это напомнило Карлу, почему он сам всегда воздерживался от крика. Да, голос звучал почти как женский или ломающийся тенорок подростка. Но у Роланда выходило не смешно.

— Слово, которого тебе никогда не понять, потому что ты его воплощаешь. Где ты был, когда я возглавил штурм Сарагосы? Ты хотя бы меч обнажил? Или напрудил в штаны и занимался их сушкой?

Мужчины, собравшиеся вокруг стола, растащили их, прежде чем родичи смогли наброситься друг на друга. Вырываясь из крепких рук, Роланд смеялся, как и всегда во время боя, пронзительным, звонким и диким смехом. Ганелон молчал до тех пор, пока смех не оборвался на мгновение, и тогда спокойно произнес:

— Лучше быть трусом, чем пустым хвастуном.

— Все, — сказал Карл. — Довольно.

Его услышали. Он встретился глазами с желтоволосым великаном, который не без усилий устроился на спине бьющегося Роланда. Здоровяк прижал юношу сильнее и выдавил наполовину улыбку, наполовину гримасу. Король перевел взгляд на Ганелона. Его советник, высвободившись, расправлял помятую одежду и улыбался слабой и безрадостной улыбкой. Выдержав приличествующую паузу, Ганелон поклонился королю и сказал:

— Мой господин умеет отличить мудрость от безумия. Сожалею, что ему пришлось выслушать советы глупцов.

Карл и не замечал, как были напряжены его мышцы, пока, расслабившись, не наклонился над столом и не обвел взглядом лица собравшихся:

— Я готов выслушать любого из вас. Но конечное решение за мной. Я сделал выбор. Завтра мы возвращаемся в Галлию. — Он выпрямился. — Господа, вам известны ваши обязанности. Я покидаю вас, чтобы не отвлекать от их исполнения.


После того как Ганелон ушел, Роланд вновь обрел способность рассуждать здраво. Не полностью — юноша никогда не имел склонности к трезвым суждениям, если дело касалось его отчима, — но все же достаточно, чтобы выполнить приказы короля. Прежде всего он был не врагом Ганелона, а человеком короля, графом Бретонским, со всеми вытекающими отсюда обязанностями. Оливье, убедившись, что его друг погружен в работу, отправился по собственным делам, а заодно, если честно, он хотел поискать ту девицу, что продавала солдатам сладости и оказывала иные услуги. Девицы нигде не было видно. Оливье остановился у своей палатки, поглаживая новый синяк. Его всегда поражало, как такой коротышка, как Роланд, может быть настолько свирепым бойцом. Лучшим во франкских землях, по убеждению Оливье. Одним из тройки или четверки лучших, по мнению самого Роланда. Роланд не страдал от излишней скромности. Он называл это христианским пороком. Добрый язычник должен знать себя, а значит, и свои достоинства, равно как и свои недостатки.

Оливье, мать которого верила в Христа, но отец не позволил жене воспитать сына в этой вере, не ведал такой простоты взглядов. Он не был добрым язычником. Он не мог стать христианином — христианство запрещало мужчинам наслаждаться женской любовью. Может, из него получился бы сносный мусульманин. Согласно Корану, война была священна. А мужчина, не получающий радости от плотских удовольствий, не мог считать себя мужчиной.

— Сэр Оливье?

Он услышал приближающиеся шаги. Развернувшись, Оливье поднял бровь. Его слуга отвесил почтительный поклон — для тех, кто мог наблюдать со стороны, — твердо поглядел хозяину в глаза, что осталось только между ними.

— Сэр, — сказал Вальтар, — вам надо кое с кем встретиться.

Его взгляд отметал вопросы, а тон пресекал возражения.

Оливье сжал губы и отправился следом за Вальтаром.


Вальтар вел его кружной дорогой, практически обходя лагерь стороной, держась позади палаток и замирая всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо и мог опознать их. Оливье в таких случаях пригибался как можно ниже, но пользы от этого особой не было — тень его все равно оставалась исключительно крупной тенью.

Воин следил за тем, куда направляется слуга и какие части лагеря они прошли. Из одного конца в другой, и — да, эти выстроившиеся кругом палатки принадлежали Ганелону, а шатер Ганелона стоял в центре. Хотя лагерь пришел в движение, подстегнутый королевским приказом, здесь царила почти абсолютная тишина. У входа в шатер дежурили стражники, но в сумерках за шатром никого не было. Туда-то Вальтар и провел Оливье со всей сноровкой опытного охотника. Остановившись, он сделал господину знак опуститься на колени и прислушаться.

Поначалу ничего не было слышно. Оливье уже почти собрался встать и, оттащив не в меру ретивого слугу от палатки, хорошенько его отчитать, когда раздался голос. И он принадлежал не Ганелону. Говорили по-гречески, а греческий Оливье знал неважно. И все же достаточно, чтобы уловить смысл.

— Нет. Нет, друг мой. Не вижу в этом мудрости.

Ответил, несомненно, Ганелон. Ганелон, который всегда уверял, что знает греческий не лучше короля, — а этого едва хватало, чтобы понять речи посла, но было слишком мало для свободной беседы, — тот самый Ганелон говорил по-гречески без всяких затруднений и, насколько Оливье мог доверять своему неискушенному слуху, почти без франкского акцента.

— Тогда, друг мой, — прозвучало иронично, но не враждебно, — ты не знаешь короля. Да, он отступает от Сарагосы. Да, кажется, что этим он способствует нашему делу. Но король совсем не так прост. Не принимай его за простака только потому, что его сложность не похожа на сложность византийца.

Голос грека был мягок, как шелк, — это означало, что говорящий злится.

— Ошибка мне еще только предстоит. Но я все же не понимаю, чего ты добиваешься. Сарагоса ничем не помогла делу своего калифа, изгнав союзника, который отбил ее у мятежников. Его уход — проявление гнева и благоразумия. Нам следует пестовать эти чувства, согласен. Но не стоит раздувать — в том нет необходимости, и, если ты ошибешься, мы потеряем все, чего успели достичь. Иногда даже византиец выбирает простое решение.

— Простое, да. Простое, как его племянничек. Вот человек, который не успокоится, пока не ввяжется в очередную войну. Наше отступление кажется ему не разумной стратегией, а трусливым бегством. Если позволить ему повлиять на короля, если он привлечет своих подпевал с их подстрекательством и боевыми кличами, король вполне может изменить решение. Более того, он может вообще отвернуться от нашего пути и принять ислам. Ты, возможно, этого не замечаешь, но я-то вижу. Вера Мухаммеда его привлекает. Она зажигает огонь в его сердце. Святость войны. Соблазны плоти в этой и следующей жизни. Мечты об империи. А что мы можем предложить взамен?

— Мы можем предложить реальную империю, — ответил грек.

Ганелон невежливо фыркнул:

— Как бы не так! Мы оба тут заговорщики. Ты знаешь не хуже меня, что наша святейшая императрица ни за что не ляжет в постель с язычником-франком, как бы горячо он ни твердил о своем обращении в истинную веру.

— Нет, — возразил грек с опасной мягкостью. — Этого я не знаю. Ирина — императрица. Она практична и понимает, в чем нужды империи. Если бы ее господин прожил еще год или два… — Он вздохнул. — Но «если» не выиграло ни одной битвы. Басилевс мертв, и басилисе нужен сильный супруг. У вашего короля есть эта сила, и к ней прилагаются земли.

— Однако согласится ли он на то, чтобы Византия называла их своими? У него нет причин любить империю. Он противостоит распространению нашей веры, как и его отцы до него. Для него наш Господь — преступник, распятый на дереве, менее благородный и достойный почитания, чем Вотан саксонцев. Наша Церковь не имеет власти в этих краях — она видится Карлу бандой полубезумных священников на задворках мира, чему только способствует то ничтожество в Риме, что зовет себя наследником Петра и постоянно ссорится с патриархом в Константинополе. Для короля куда проще и целесообразнее принять доктрину Божественного Юлиана, которая позволит ему управлять королевством по собственной воле и жить так, как он захочет.

— Божественный! — с отвращением произнес грек. — Отступник, да будь он трижды проклят за то, что сотворил с миром. Наша империя распалась, и Запад стал добычей варварских орд. Свет Иисуса гаснет, где бы он ни был зажжен, а теперь еще и ужас, наступающий с востока, юга и запада, — исламские армии, собравшиеся для последнего прыжка. Карл должен выбрать их или нас, иначе его растопчут. Он — ключ к Европе. Без него мы, возможно, удержим восточные территории, но запад будет для нас безнадежно потерян. С ним мы вернем большую часть нашей империи и создадим плацдарм для того, чтобы вернуть остальное.

Ганелон ответил быстро и с такой страстью, что даже притаившийся на корточках за палаткой Оливье вздрогнул:

— И если он обратится в ислам, потеряна окажется не только Европа — сама Византия может пасть. Язычник Карл воображает себя просвещенным и разумным человеком, мечтающим о возрождении Рима. Мусульманин Карл не будет видеть ничего, кроме мира, утонувшего в крови.

— И поэтому, — спросил грек, — ты хочешь заставить его сделать выбор?

Ганелон успокоился, но голос его остался напряженным и зловеще тихим:

— Ты мудр и искушен в делах дипломатии и войны. Но я знаю своего короля. Будет глупо оставить дело на произвол судьбы или — если хочешь — предоставить все Божьей воле. Недостаточно положиться на то, что память о Римской империи заглушит в его сердце звериный рев ислама. Он в конечном счете последователь Юлиана Отступника. Так же, как и его бешеный племянничек, который, по слухам, поклялся, что не склонит головы ни перед каким божеством. И который считает невежество добродетелью.

Ганелон ненадолго замолчал, словно пытаясь справиться с гневом и восстановить нить разговора.

— Граф Роланд представляет опасность для нас и нашего дела. Пока он жив, король не станет христианином. Я абсолютно уверен. Надо от него избавиться, и поскорее. Я не знаю способа лучше — а заодно это склонит короля на нашу сторону.

— А если ты потерпишь неудачу? Что тогда, друг мой?

— Не потерплю. Клянусь тебе.

Больше ничего важного для Оливье они не сказали. Рискуя быть обнаруженным, он еще некоторое время просидел за палаткой, пока не стало ясно, что о заговоре больше речи не пойдет. У входа в шатер послышалось какое-то движение: сменялись часовые, прозвучала греческая фраза. Оливье быстро ретировался.

Вечность прошла, прежде чем он смог застать Роланда наедине. Приступ ярости миновал, и граф целиком погрузился в свои обязанности. Возвращение Оливье он встретил ливнем команд, срочных и по большей части трудноисполнимых. Оливье сжал зубы и повиновался. Но он старался приглядывать за Роландом — настолько, насколько это было возможно в суматохе.

За час до рассвета, когда лагерь наконец успокоился и люди прикорнули на час или два, чтобы восстановить силы перед походом, Оливье последовал за графом в его палатку. Он поступал так не впервые, и Роланд посмотрел на него без всякого удивления.

— Думаю, сегодня тебе следует отоспаться, — с намеком произнес граф.

Оливье покраснел. Он думал совсем не о том, о чем и сказал.

Племянник короля заломил бровь. Может быть, он поверил. Может, нет. Через мгновение Роланд пожал плечами и начал раздеваться, готовясь ко сну.

— Роланд, — позвал Оливье.

Что-то в его тоне заставило графа обернуться. Роланд держал штаны в руке. Оливье мог видеть все шрамы на смуглой гладкой коже, синяки, оставленные сегодняшней схваткой и утренней охотой, и еще один на шее — солдаты называли такие «клеймом торговки сладостями».

— Роланд, — повторил Оливье, — ты должен кое-что знать.

И Оливье пересказал ему то, что слышал у шатра Ганелона, слово в слово, насколько мог вспомнить. Роланд слушал молча, и молчание становилось все более гнетущим по мере рассказа.

— Может, я все понял неправильно, — добавил Оливье в конце. — Ты знаешь, что мой греческий не на высоте.

— Да, — тихо и медленно ответил Роланд. — Знаю.

Его глаза расширились. В тусклом свете они казались мутными, почти сонными.

Граф резко встряхнулся, моргнул и снова стал прежним Роландом. Или не совсем прежним. Вспыльчивость Роланда стала притчей во языцех. Такие новости должны были вызвать у него припадок лютой ярости.

Но Оливье не был «всяким» и знал Роланда с тех пор, как делил с ним грудь кормилицы. Положив руку на щуплое плечо, он сказал:

— Брат, не думай об этом.

— О чем? — спросил Роланд. — О чем, по-твоему, я думаю?

— Ты знаешь, что произойдет, если ты убьешь своего отца. Пусть даже отчима. Ты не можешь так поступить. Король слишком в тебе нуждается.

— Убить? Разве я говорил об убийстве?

— Роланд…

— Оливье, — Роланд накрыл его ладонь своей, — брат, я не собираюсь его убивать. Даже я не настолько глуп.

— Тогда что ты будешь делать?

— Ничего, — произнес Роланд с оскорбительной небрежностью. — Только поблагодарю тебя за сведения. И да, молочный братец, продолжай следить за предателями.

— Ты слишком спокоен, — нахмурился Оливье.

Так и было. Он не выглядел взволнованным — Оливье не видел и не чувствовал этого. Казалось, Роланду не сообщили ни о чем более ужасном, чем о потертости у одного из его боевых коней.

— Я… почти доволен, — сказал Роланд. — Я всегда знал, что этот человек — истинная гадюка. А теперь у меня в руках доказательство. Пусть наносит удар. А затем король воздаст ему по заслугам.

— А если этот удар тебя убьет?

— Не убьет. Я дал тебе клятву, помнишь? Я не умру прежде тебя. Либо мы отправимся на тот свет вместе, либо не умрет ни один из нас. И, — добавил Роланд, — против тебя он ничего не замышляет.

Это нисколько не успокоило Оливье. Но Роланд больше не желал ничего слышать. Обхватив молочного брата, граф сдавил его так, что захрустели ребра, а затем оттолкнул:

— Ложись спать, братец. Можешь лечь здесь, но предупреждаю: я хочу только спать, и ничего другого.

— Тогда лягу здесь, — ответил Оливье, даже не пытаясь скопировать небрежный тон побратима.

Так он и сделал. Двух плащей и одеяла им вполне хватило, и Роланд, чтобы хоть как-то утешить друга, уступил тому место ближе к входу.

2

Оливье не знал, радоваться ему или беспокоиться еще больше. Франки шли день за днем. Они сровняли с землей стены Памплоны, практически из чистого куража и чтобы умерить страхи арабских союзников, и оставили тех наслаждаться добычей. Багдадский посол, однако, не покинул войско, и ясно было, что он задержится с франками, пока король не отошлет его или пока не поступит приказ от калифа. Равно как и византийцы. Король стал полем их битвы, и король знал об этом. Кажется, его это забавляло в те редкие мгновения, когда он вообще задумывался о создавшемся положении.

Никто не попытался убить Роланда. Ни кинжала из темноты, ни яда в вине. Никто даже не нашептывал на ухо королю, стараясь пошатнуть уверенность Карла в преданности его племянника. Все как будто померещилось Оливье. Или грек в конце концов одержал верх и Ганелон отступил, подыскав себе менее опасную забаву.

Поведение Роланда по отношению к отчиму не изменилось. Оливье было труднее. Он никогда не умел лгать. Он старался держаться подальше от предателя, хотя приходилось прилагать к тому немалые усилия. Ганелон, убитый Оливье, — ничуть не более радужная перспектива, чем Ганелон, убитый Роландом, и это преступление все равно погубило бы бретонского графа. Что, несомненно, порадовало бы хитрого змея и на том свете.

Поэтому они не предприняли ничего, даже не сообщили королю, ведь в конечном счете у них не было доказательств. Дни мелькали в бесконечных переходах и стоянках и — однажды — в штурме Памплоны. За ее обрушившимися стенами поднимались Пиренеи, словно разбитые богами крепостные зубцы. Здесь настроение войска чуть улучшилось. Пиренеи были валами крепости, а за ними простирались поля и леса Галлии.

По обычаю и по собственному предпочтению Роланда, тяжелая бретонская кавалерия либо двигалась в авангарде, либо прикрывала тыл. В Испании Роланд скакал впереди войска, и его обгоняли только разведчики, но, когда холмы превратились в горы, король велел ему переместиться в центр. Оливье последовал за Роландом без колебаний — молочный брат графа и его побратим, неразлучный с ним, словно тень. Склон становился все круче. Они оставили боевых коней впереди, с оруженосцами, и пересели на более надежных мулов. Вдоль рядов войска пронеслись смешки. Роланд хохотал и шутками отвечал на шутки, но Оливье сжал зубы и ехал молча.

Карл, который в первую очередь был человеком практического склада, взгромоздил свою королевскую задницу на собрата их собственных скакунов. Никто, как заметил Оливье, даже не взглянул на него косо. Как и всегда во время войны, наряд Карла не отличался от обмундирования рядового солдата, не считая золотой полоски на шлеме. Король приветствовал их со всегдашней теплотой.

Ни Роланд, ни Оливье не поспешили с ответом. Короля, по обыкновению, окружала свита. Там были византийцы и багдадские послы. И Ганелон. Он скакал рядом с королем на арабской кобылке с небольшой изящной головой. Ганелон казался воплощением невинности — советник, сопровождающий своего сюзерена.

Карл знаком подозвал Роланда. Ганелон пропустил его вперед с самым доброжелательным видом: ни кинжала в руке, ни ненависти в глазах. Роланд предпочел не встречаться с ним взглядом. После небольшой паузы, когда мулы вновь выстроились цепочкой, король произнес:

— Роланд, сын сестры, местность вокруг нас изменилась, и я хочу перестроить армию. Впереди должно быть чисто, так что авангард справится и меньшими силами. Я беспокоюсь за тыл — в горах скрываются разбойники, да и обоз не может ехать быстрее. Ты и твои бретонцы нужны мне там. Ты согласен?

По спине Оливье пробежала дрожь. Совершенно разумный приказ, и король, следуя своей привычке, преподнес его как просьбу — можно было согласиться или отказаться. Бретонцы, с их тяжелыми доспехами и огромными боевыми конями, могли защитить все, на что дерзнули бы покуситься разбойники. А разбойники, конечно же, могли покуситься на обоз и трофеи.

Но вовсе не перспектива встречи с шайкой грабителей заставила Оливье похолодеть. Это было выражение лица Ганелона. Мирное. Невинное. Казалось, он едва слушает, словно кружащий над дорогой ястреб занимает его куда больше, чем граф в арьергарде.

Слишком нарочито. Он должен был сейчас насмехаться, ясно давая понять, по чьему совету Роланду придется глотать пыль и сторожить войсковой обоз.

Как будто сообразив, что он переигрывает, Ганелон опустил голову и улыбнулся пасынку. Оливье не требовался провидческий дар, чтобы предсказать реакцию Роланда. Бретонец ощетинился; его мул развернулся и попытался лягнуть кобылу Ганелона. Та увернулась с небрежной легкостью.

— Ты, — прорычал Роланд, — что ты задумал? К чему это перестроение сейчас, когда мы уже почти в Галлии?

— Мой господин король, — с готовностью ответил Ганелон, — узнал от разведчиков, что дорога впереди крута и отвесна и проход узок. Нам потребуются и отвага, и бдительность, особенно в тылу, где грабители с наибольшей вероятностью нанесут удар. Кто, как не бретонские рыцари, лучше всего защитит нас?

Гладкая речь, и даже тон безукоризненно вежлив. Оливье с радостью придушил бы говорившего. Роланд вскинул голову и сузил глаза, вглядываясь в лицо отчима. Оно оставалось бесстрастным.

— Ты хочешь, чтобы я был там, — сказал граф. — Что, если я откажусь?

— Тогда мы пошлем другого, — отрезал король, прежде чем Ганелон успел произнести хоть слово.

Оливье мог бы поклясться, что государь почувствовал неладное, но или был слишком погружен в свои мысли, или слишком привык к вражде родичей, чтобы обратить на это должное внимание.

— У меня есть основания полагать, что нас ждет еще один бой, прежде чем мы покинем Испанию: месть за Памплону или последний удар мятежников из Кордовы. Согласен ли ты охранять мой тыл?

Роланд выпрямился в седле. Он попался — попался прочно и без всякой надежды на отступление. Сам Ганелон не справился бы лучше. Голос Роланда прозвенел в горах, заглушив на мгновение песню ветра над перевалами:

— Всегда, мой король.

Карл улыбнулся и, перегнувшись в седле, заключил племянника в объятия:

— Смотри хорошенько, сын сестры. Половина сокровищ в моей повозке принадлежит тебе и твоим людям.

Роланд рассмеялся:

— Тем больше причин охранять ее! Поехали, Оливье. Нам надо послужить королю.


— Это оно, — сказал Оливье, пока они пробирались в тыл марширующей армии. — То, чего он ждал.

Глаза Роланда вспыхнули, а ноздри широко раздулись, ловя запах угрозы. Но вслух он ответил:

— Откуда ты знаешь? Может, он хочет отравить пиво, которое я выпью за ужином, и убрал нас подальше, чтобы сделать это без помех. Так что вечером я буду пить воду или вино. Тогда ты успокоишься?

Оливье покачал головой. Он уже мог разглядеть их штандарт. Люди графа ожидали на крутой каменистой тропе — их задержал королевский посыльный. Похоже, они радовались остановке. Часть отдыхала, часть осматривала копыта и упряжь лошадей и мулов. Армия тянулась мимо них. Сейчас насмешек не было слышно — слишком много усилий уходило на то, чтобы просто дышать.

Медленно, с мучительной неторопливостью приблизился обоз. Охранявшие его солдаты с готовностью убрались вперед, подальше от грохочущих повозок, мычащих и выбивающихся из сил быков и непрерывно сыплющих проклятиями погонщиков. Бретонцы Роланда заняли место стражников. Без всякой команды они вновь пересели на боевых коней.

— Тоже чуешь неприятности?

Оливье вздрогнул от неожиданности. Не все из прежнего арьергарда уехали вперед. Граф-палатин остался присмотреть за своим добром, которое, помимо королевского, все находилось здесь, не считая самого короля; с ним и Эккехард, сенешаль Карла, ехавший на телеге с королевской броней. И на коне из собственных табунов Роланда — первосвященник Митры, Турпин из Реймса. Как и подобает Жрецу воинского культа, он был вооружен и облачен в броню, а едущие следом служители выполняли также роль оруженосцев. Турпин широко улыбнулся Оливье и, подобно старому боевому псу, втянул носом разреженный горный воздух.

— Впереди нас ждет засада. Помнишь эту дорогу? Мы шли по ней из Галлии. Тропа становится уже, а склоны отвеснее, и в самой узкой и глубокой части будет ущелье, которое местные зовут Ронсеваль. Там они и нападут, если вообще собираются нападать.

— Они? — переспросил Оливье.

— Баски, скорее всего. Горные дикари. Памплона ведь принадлежала им. Это не сарацинский город, хотя и пляшет под музыку Кордовы, когда им выгодно. Думаю, они захотят вернуть то, что мы у них отобрали.

Перспектива эта, казалось, его ничуть не тревожила. Оливье оглядел седеющую бороду жреца и его расцвеченное румянцем азарта лицо и мысленно обозвал себя идиотом. Если их и вправду ждет битва, они победят с легкостью. Если нападение будет нацелено в основном на Роланда, они встанут вокруг графа стеной. К чему переживать из-за пары слов, сказанных на едва знакомом ему языке, — да и те он, возможно, понял неверно.


Чем отвеснее становились скалы и чем ближе сходились они над дорогой, тем медленнее тащился обоз. Шум марширующей армии, эхом перекатывающийся по ущельям, постепенно начал затихать. Войско ушло вперед. Как показалось Оливье, слишком далеко. Остался только их небольшой отряд, возницы и те из женщин и слуг, кто не последовал за хозяевами. Да еще телеги, трясущиеся и грохочущие на горном склоне. За спиной не было видно ничего, кроме камня, осыпей и крутого спуска. Впереди, насколько помнил Оливье, их ждал почти ровный участок, а затем еще один тяжелый подъем, практически козья тропа между скалами, и так до самой вершины перевала. Внизу, в долине, скапливался мрак, хотя небо еще оставалось светлым. Если ночь застигнет их в горах…

Роланд отправил разведчиков, пока утесы, обступавшие дорогу, оставались еще преодолимыми. Обратно никто не вернулся.

Вдоль по линии передали приказ. Спешиться и вести коней под уздцы. Оливье подчинился, но начал пробиваться к Роланду. Некоторое время он тратил все силы на то, чтобы отдышаться. Роланд молча карабкался вверх. Граф даже не выругался, когда его лошадь споткнулась.

— Может, — прохрипел Оливье между двумя мучительными вдохами, — тебе стоит протрубить в рог? Просто на всякий случай. Чтобы король знал, насколько мы отстали.

Рука Роланда нащупала олифант — прекрасный охотничий рог из слоновой кости, отделанный золотом и висящий на золотой перевязи. Меч и доспехи граф носил такие же простые, как у рядовых солдат, так что олифант был единственной красивой вещью, принадлежавшей Роланду. Однако граф так и не поднял рог к губам.

— Роланд, — повторил Оливье, — брат, протруби в рог! Если на нас нападут здесь, мы едва ли сможем продержаться до прихода короля. Нас слишком мало, а подъем слишком крут.

— Нет, — ответил Роланд.

Оливье снова втянул воздух и вложил в слова всю страсть, на какую был способен:

— Роланд, брат, протруби в рог! Я прошу тебя. Я возьму на себя весь позор — если нас ждет позор, а не армия, скрывающаяся в скалах.

— Никто не возьмет на себя мой позор, — отрубил Роланд. — Какую армию может выставить против нас свора дикарей? Мы отобьем их атаку. Или ты думаешь, что у меня не хватит сил?

— Я думаю, что твой отчим припрятал здесь что-то и это что-то — твоя погибель.

— Ты называешь супруга моей матери предателем?

Он обезумел, с отчаянием подумал Оливье. Это священное безумие, — говорят, оно охватывает людей, предназначенных в жертву богам. Пораженные им идут навстречу смерти по доброй воле и даже с радостью.

И пусть боги помогут тому, кто скажет дурное о человеке, которого он ненавидит.

Оливье замолчал и заставил себя взбираться по тропе и наблюдать за дорогой, то и другое одновременно, насколько позволяло усталое тело. Он держался поближе к Роланду, хотя его обычное место в строю было далеко от графа.

На ровном участке они ненадолго остановились, чтобы отдышаться. Скальные стены смыкались над головой. Разведчики все еще не появлялись. Роланд не упоминал о них. И Оливье не желал говорить об этом. Когда они снова двинулись, Турпин пошел рядом, ведя под уздцы своего славного боевого коня и немузыкально насвистывая сквозь сжатые зубы.

Скрип телег эхом отдавался от стен ущелья. Бык, впряженный в первую повозку, вскинул голову и фыркнул, попятившись на входе в узкий коридор. Его погонщик выругался и ткнул животное стрекалом. Бык замычал от боли, но не тронулся с места.

Сквозь последние отзвуки бычьего рева Оливье услышал гром.

Нет. Не гром. Камнепад. Огромные валуны, с грохотом скатывающиеся по склонам, и вой сталкивающих их людей. Люди вопили по-арабски: «Алла-иль-алла!»

Сарацины. Они посыпались как град с неба: бородатые, с тюрбанами на голове, визжащие сыны Аллаха. Они запрудили ущелье позади, густое скопище, словно саранча на равнинах Гранады. Капкан захлопнулся. Приманка не могла даже попятиться — здесь просто не было места.

Оливье почти расхохотался. Так вот оно что! Вот что подразумевали злоумышленники, когда говорили о том, чтобы обратить короля против врагов Византии. Им нетрудно было договориться с Кордовой, если это могло стоить Багдаду союзника. И тогда предателю оставалось всего лишь проследить за тем, чтобы Роланду поручили идти в арьергарде и чтобы граф в худшем случае ожидал нападения горстки разбойников, а об остальном позаботится армия Кордовы.

У Роланда было не больше пятидесяти людей. Если нападавших насчитывалось меньше тысячи, значит, Оливье потерял способность оценивать силы противника. И еще повозки, перекрытый с обоих концов проход, и никакого пути отступления, кроме как сквозь ряды воинов ислама.

Роланд, увидев их, расхохотался. По прихоти судьбы, чужого войска и носящегося над ними эха смех графа прозвучал в почти полной тишине — высокий и звонкий, смех человека, который без ума от битвы. Его переполняло веселье. Он бросал вызов смерти. Роланд вскочил на повозку, хотя дротики ливнем сыпались вокруг него, и прокричал:

— Солдаты! Вот бой, достойный вас! Кто прольет первую кровь? Кто умрет за нашего короля?

— Я! — хором откликнулись бретонцы.

Их крик становился все громче, пока даже эхо не отпрянуло в ужасе.

— Монжуа! Монжуа! Монжуа![56]

Враг заколебался. Однако сарацины умели считать не хуже Оливье, и они видели, какая слабая позиция у франкского обоза: повозки растянулись по всему узкому перевалу и воинам не оставалось места, чтобы собраться плечом к плечу и держать оборону. На небольшой отряд, скучившийся позади обоза, с лошадьми, бесполезными на отвесном и неровном склоне, противник просто не обратил внимания. Сарацины накинулись на сам обоз, и их вой заглушил даже вскрики женщин и рев погибающей скотины.

Бретонцы заволновались. Руки потянулись к лукам седел, люди приготовились вскочить на коней. Голос Роланда плетью прошелся по ним, заставив отступить от спотыкающихся, приседающих, бесполезных животных и выстроиться в знакомую всем формацию. Затем они яростно атаковали.

Они вошли в ряды неприятеля подобно копью. И какое-то время почти не встречали сопротивления. Оливье ухмыльнулся за забралом шлема. В конце концов тренировки римской пехоты, которые навязал им король, пошли на пользу. Карл назвал это игрой, и Роланд, всегда жадный до новых забав, немедленно согласился попробовать. Теперь игра сослужила им службу в самом неожиданном месте: вогнала во вражеский строй и скосила противников, бросив их под копыта перепуганных коней.

Но врагов оставалось слишком много, и кавалерийские щиты мало подходили для построения той стены, что делала неуязвимой римскую пехоту. Против них сыграла и неожиданность нападения, и их собственная ярость, и врожденная неспособность франков шагать в ногу. Когда неприятель опомнился от первого удара и атаковал в ответ, строй разорвался. Люди стали гибнуть. Оливье не знал, как много он потерял. У него не было времени считать — речь шла о его собственной жизни и жизни брата.


Роланд всегда сохранял спокойствие в начале боя. Он мог построить войска и отдать первые команды. Но стоило мечу графа отведать крови, как разум покидал его владельца.

Кто-то сражался по другую руку от Роланда, слева от Оливье, — Турпин. Его щит украшал бык Митры. Казалось, зверь пляшет на трупах павших и его белая шкура забрызгана кровью.

Оливье поскользнулся. Решился взглянуть под ноги: кровь, кишки, рука, хрустнувшая, как сучок под подошвой. Краем глаза воин заметил солнечный блик. Развернул копье в замахе быстро-быстро — и все же почти опоздал. Плата за глупость: во время боя нельзя смотреть ни на что, кроме врага. Доброе ясеневое древко столкнулось со сталью и треснуло. Оливье вогнал обломок в воющее лицо, позволил противнику упасть, выхватил его меч. Роланд уже давно обнажил свой: двуострый клинок по имени Дюрандаль, покрытый кровью.

Обычно сражение бывает похоже на пляску морской пучины, с приливами, отливами, водоворотами и мгновениями полного спокойствия. Но подобное случается тогда, когда две армии равны по силе, а не когда одна сторона может выставить двадцать человек на одного воина противника. Сейчас битва шла без перерывов. Лишь бой, и бой, и снова бой, и даже на отчаяние не хватало времени. Они трое прорубили дорогу к передней линии и встали спиной к стене ущелья, вскарабкавшись как можно выше по упавшим валунам. Сквозь месиво сражения они могли видеть то, что происходит внизу: мельтешение муравьев в разворошенном муравейнике, ни единой головы без тюрбана и всюду кровь и смрад побоища.

Оливье оцепенел. Так быстро? Так быстро все его товарищи пали?

Да, так быстро. Воинов Роланда, в их тяжелых доспехах, не предназначенных для пешего сражения, просто сбили с ног и одолели числом. Рука Оливье налилась свинцом. Он устало махнул мечом, отражая удар, который едва заметил, — и не увидел другого, что обрушился на его шлем. В голове загудело. Оливье пошатнулся и упал на одно колено. Противник нагнулся, чтобы его прикончить, — и пал, сраженный молнией.

Дюрандаль, и лицо Роланда за ним, белое в маске шлема, с горящими глазами. Он бросил свой щит или потерял его. В руке графа был олифант.

Оливье выругался, хотя ему едва хватило дыхания:

— Какой прок в этом сейчас? Король не услышит. Он слишком далеко.

Роланд наградил вопящего язычника вторым ртом, хлещущим кровью, и отшвырнул к его собратьям. На какую-то невозможную секунду никто не кинулся вперед, чтобы занять место убитого. Кругом была добыча полегче: целый обоз, оставленный на разграбление. Роланд поднес рог к губам.

Оливье, знавший, что последует, прижал ладони к ушам. Даже этого едва хватило, чтобы приглушить звук. Огромный рог заревел, как зверь, давший ему имя. Его вопль поднялся к небесам, выпевая протяжную песнь гнева, доблести и предательства. Лицо Роланда побагровело. Кровь тонкой струйкой потекла у него из уха.

Рог упал, закачавшись на перевязи. Роланд почти рухнул на Оливье. Турпин поймал его — их броня столкнулась со звоном. Враги застыли. Многие повалились наземь, сраженные силой рога.

Однако они поднялись, как поднимается полегшая под ветром трава после того, как ветер затихнет. Они обернулись к тем единственным трем из их жертв, кто еще дышал. Они снова пересчитали их число, соразмерили со своими силами. И с хохотом бросились в атаку.


Оливье не уловил ту секунду, когда понял, что одна из его ран смертельна. Точно не сразу после того, как он получил эту рану, — бретонец был почти уверен. Ран у него хватало, и все они кровоточили и мешали, ослабляя удар руки и выбивая землю из-под ног. Но эта изнуряла его слишком быстро. Оливье обнаружил, что лежит опираясь спиной о камень и силится поднять меч. Чья-то нога прижимала его к земле. Нога Роланда, но тут Оливье сообразил, что пытается отрубить ее, и голос, проклинающий его сверху, — это голос брата.

— Прости, — попытался сказать он. — Я ничего не вижу. Я ничего не…

— Тихо! — яростно прошипел Роланд.

Оливье слишком устал, чтобы возражать. И все-таки он хотел что-то сказать. Только не мог вспомнить что. Что-то об охотничьих рогах. И королях. И тюрбанах, и лицах под ними. Лицах, которые должны… должны…

— Оливье…

Кто-то плакал. Звучало похоже на Роланда. Роланд плакал нечасто. Оливье вяло удивился: отчего он плачет сейчас? Что-то случилось? Король ранен? Убит? Нет, Оливье не мог себе этого представить. Король никогда не умрет. Король будет жить вечно.

Оливье моргнул. Вот лицо Роланда нависло над ним. Еще одно рядом — Турпина. Они смахивали на мертвецов.

— Я умер? — спросил Оливье — или попытался спросить. — Это Гадес? Или мусульманский рай? Или…

— Ты слишком много болтаешь! — рявкнул Роланд.

Они остались живы. Но вокруг было тихо. Слишком тихо. Никаких вражеских воплей. Или это те крики, что слышатся вдалеке, медленно угасая, как ветер в пустоте?

— Они ушли, — сказал жрец, словно мог прочесть мысли Оливье.

Или и вправду мог. Жрецы были странным народом. Но добрыми, добрыми бойцами.

— Они забрали то, за чем пришли.

— Разве так?

И граф, и священник расслышали его. Роланд вспыхнул:

— Весь королевский обоз — этого, по-твоему, недостаточно?

— Ты, — ответил Оливье. — Ты все еще жив.

Роланд вновь залился слезами. Но сейчас он выглядел не просто взбешенным — нет, смертельно опасным.

Мрак надвигался.

— Брат, — сказал Оливье, превозмогая эту тьму, крича во весь голос, чтобы одолеть телесную слабость, — брат, взгляни. Враги. Тюрбаны — они неправильные. Не сарацины. Ты понимаешь? Не сарацины.

Может, Оливье это помстилось. Может, он только хотел это слышать. Но голос раздался с другой стороны ночи:

— Я понимаю.


— Я понимаю, — сказал Роланд.

Тяжесть у него в руках не уменьшилась и не увеличилась, но внезапно сравнялась с тяжестью целого мира.

Он узнал гнет смерти. Только не Оливье, не сейчас, не эти широко открытые голубые глаза, жизнь в которых угасла, как несколько секунд назад угас свет.

Граф запрокинул голову и завыл.

— Милорд…

Сухой, спокойный голос. Турпин выглядел усталым: он прилег рядом с Оливье, быть может надеясь, вопреки очевидности, согреть его своим теплом.

Или согреться самому. Не вся кровь на его доспехах принадлежала врагам. Часть ее, свежая и артериально-яркая, поблескивала, вытекая из глубокой раны.

Все они умирали. В том числе и Роланд. Враги позаботились об этом, прежде чем уйти. Граф не собирался рассказывать своим товарищам об ударившем снизу клинке или о том, отчего ему приходится подниматься на ноги с такой осторожностью. Когда он покончит с тем, что должен сделать, он позволит себе умереть. Смерть будет не быстрой и не легкой, но наверняка неизбежной. Подходящая смерть для такого глупца.

Роланд заговорил с деланой беззаботностью и был горд тем, как легко прозвучали его слова.

— Я пойду поищу наших товарищей, — сказал он тому, кто еще мог его слышать, и тому, кто не слышал уже ничего. — Произнесу прощальное слово и присыплю землей тех, кто нуждается в этом.

Турпин кивнул, однако не предложил пойти с ним. И все же, решил Роланд, в жреце еще осталось немного жизни. Достаточно, чтобы посторожить Оливье и отогнать ворон от его глаз. Вороны и прочие падальщики давно уже пировали на поле боя, спеша набить брюхо до наступления темноты.

Он шагал по полю в сгущающихся сумерках. С небес струился тусклый свет. Падальщики кишели здесь густо, как мухи на гниющем трупе, но граф знал, что найдет своих людей там, где птиц больше всего. Двое здесь, трое там, пятеро на остатках щитового круга. Сенешаль короля; граф-палатин, хранитель дворца — не того дворца, что сложен из стен и камней, а хозяйства, путешествующего вместе с королем. Все это было потеряно, все унесли с собой люди в плотно скрученных тюрбанах.

Но не все из явившихся за королевским добром покинули поле боя. Многих своих мертвых они забрали с собой, однако многих оставили — их подгоняла приближающаяся ночь и необходимость сбежать с награбленным, до того как король франков вернется и обрушит на них свой гнев. У ног Роланда, обнявшись, словно любовники, лежали лагерная потаскушка, потерявшая своего мужчину в Памплоне, и один из налетчиков. В груди налетчика торчал нож, а на лице застыло изумление. Роланд не мог сказать, улыбается ли убитая женщина. От нее осталось слишком мало.

Мужчину, прикрытого ее телом, вороны почти не тронули. Роланд схватил убитого за ногу и вытащил на свет. Тюрбан свалился с грязной, нечесаной башки. Граф наклонился, вглядываясь. Лицо безымянное и мертвое. И все же странное. Роланд безжалостно сорвал тунику с трупа, обнажая шею, грудь и живот. Штаны и без того были дырявыми, и под ними Роланд рассмотрел все, что требовалось рассмотреть.

Он испустил долгий вздох. Прижимая руку к ране, чтобы внутренности не вывалились наружу, граф Бретонский зашагал среди вражеских мертвецов. Все то же самое.

Неподалеку от места, где умер Оливье, он нашел последнее доказательство — доказательство, которое вышибло почву у него из-под ног, а дух — из тела. И все же Роланд улыбнулся. Он забрал то, что ему было нужно, а заодно и труп «сарацина». Обратно пришлось ползти. Ночь, дожидавшаяся, казалось, пока он завершит свое дело, наконец-то сомкнулась над горами.

Турпин уже окоченел. Оливье, не тронутый воронами, лежал рядом со жрецом — крупное, грузное тело, знакомое до последней черты, но ставшее незнакомым в смерти. Роланд поцеловал его и, собрав последние силы, поднялся на ноги и выпрямился. Звезды глядели на него.

— Аллах! — выкрикнул он.

Его голос колокольным звоном пронесся по ущелью.

— Аллах! Возьмешь ли ты всех нас к себе, если я буду говорить от нашего имени? Ты сделаешь это? Моему брату понравился бы твой рай. Все эти прекрасные девственницы. Ты возьмешь его, если я попрошу?

Звезды молчали. Роланд рассмеялся и вскинул Дюрандаль. Он не забыл очистить лезвие от крови: практичность, ставшая привычкой. К чему умирать хорошему мечу, даже если его владельцу не уйти от смерти?

— Прими мой меч, Аллах. Прими мою душу и мою клятву, но только если возьмешь с ней и моего брата. Ты найдешь его здесь. Ты слышишь его шепот? Он произнес бы эти слова со мной, если бы мог. Слушай! Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его.

Эхо отзвенело и заглохло. Роланд осел на землю. На сердце его было легко. Еще немного — и он начнет биться в агонии, но сейчас боль ушла. Осталась лишь чистая, неистовая радость. Он сделал выбор, и именно такой выбор. Он отомстил предавшему его Ганелону так, как не смог бы никто другой.

Оливье ждал. Роланд положил Дюрандаль на широкую грудь брата, примостил рядом голову и вздохнул. А затем, собрав все оставшееся мужество, отдал себя в руки смерти.

3

Король Карл вновь стоял на родной земле Галлии. Ужасы перевала остались позади, и армия воспрянула духом, завидев впереди знакомые места. Однако на сердце короля было тревожно. Новости от арьергарда оставались все теми же. Обоз не показывался. Разведчик или двое, отправленные в тыл, не вернулись.

Когда солнце коснулось горизонта, он объявил привал. Без обоза нельзя было разбить настоящий лагерь, но каждый солдат взял с собой запас воды и продовольствия, а со многими шли женщины, которые несли все необходимое. Армия расположилась на отдых без лишнего ропота.

Король оставил слуг, на скорую руку сооружавших пристанище для него, и проехал немного назад, вверх, к перевалу. Карла сопровождали несколько всадников. Посланник императрицы. Человек калифа — вечный его соперник. И Ганелон. Когда лагерь остался позади, король придержал коня.

— Вы слышите рог? — спросил он.

Его спутники переглянулись.

— Рог? — переспросил Ганелон. — Нет, мой король. Я слышу лишь завывание ветра.

— Да, — сказал Карл. — Ветер. Должно быть, это ветер. Но я мог бы поклясться…

— У моего господина великолепный слух, — заметил араб.

Нет. Карлу следовало быть точным даже в мыслях. Этот человек был персом. Значит, перс с любезной улыбкой, такой же скользкий, как грек, — и все же что-то в нем импонировало королю.

— Возможно, мой господин слышит, как обоз и его охрана проходят перевал.

— Возможно, — согласился Ганелон.

Грек, что удивительно, не сказал ничего.

Они сидели на усталых лошадях и ждали, потому что ждал король. Он не мог заставить себя развернуться и пустить коня вниз по тропе. Ему не нравился вид перевала и не нравилось исчезновение разведчиков. Еще меньше Карлу нравилось то, что он допустил глупость и позволил арьергарду настолько отстать. Королю не терпелось поскорее пройти перевал и увидеть родную землю за ним. Он позволил уговорить себя двигаться быстрее. Человек, которого он послал проверить, как дела у обоза, не пришел назад.

В сгущающейся темноте и в тишине, едва нарушаемой гомоном устраивающейся на привал армии, король увидел то, чего не желал видеть. Он увидел это с безжалостной ясностью и не усомнился в том, что ему открылось. Боль еще не проснулась. Позже она придет — целый океан боли. Но сейчас это было лишь онемение — непрошеное и нежеланное. Нет. Совсем нежеланное.

— Они мертвы, — сказал Карл. — Мои бретонцы мертвы. На перевале была засада.

— Милорд, — отозвался Ганелон, — этого вы знать не можете. Вероятно, они просто повели себя разумно: увидели, что приближается ночь, остановились и разбили лагерь. Через какое-то время нас догонит их вестник. Ждите и отдыхайте. Сейчас нельзя скакать назад — ночь застанет вас прежде, чем вы взберетесь на перевал.

— Да, — ответил Карл. — Несомненно, ты прав.

Должно быть, голос короля выдал больше, чем он собирался сказать. Ганелон напрягся. Его губы плотно сжались, а взгляд метнулся в сторону. Карл заметил, куда советник глянул прежде всего. Византиец, бесстрастно смотревший туда, где пребывали сердце и разум короля, как будто ничего не заметил.

Очень медленно король разжал кулаки. У него не было доказательств. Не было ничего, не считая дурного предчувствия и исчезнувшего арьергарда. Его отважного, упрямого и такого малочисленного арьергарда.

Но он в первую очередь был королем. Развернувшись спиной к Ронсевальскому перевалу, Карл отправился обратно к своей армии.


Этой ночью король не спал. Когда повелитель франков задремывал, сознание начинало играть с ним: издалека доносился рев горна, огромного олифанта. Кто-то трубил в него с отчаянием гибнущего человека. Роланд был мертв. Король знал это. Погиб в бою, погиб по вине предателей.

Карл встал до рассвета. Войско спало. Король утихомирил трубача, который собирался разбудить их.

— Пусть спят, — сказал он. — Мы не двинемся с места, пока не придет обоз.

С его лошадью прибыла и свита. Грек и перс вместе, как и всегда; Ганелон; отряд королевских гвардейцев. Карл приветствовал их кивком. Все они, как и король, вооружились для боя и облачились в доспехи. Странно было видеть византийца в кольчуге и с мечом. Карл не знал, что у грека есть и то и другое.

Утро поднялось в горы вместе со всадниками, одолело перевал и пронеслось у них над головами, пока кавалькада спускалась. Лошади осторожно двигались по тропе. Никаких следов обоза и ничего впереди, кроме рассеивающейся темноты.

Стена камней, возникшая там, где прежде был свободный проход, не пробудила в короле ни удивления, ни даже гнева. Карл молча спешился, передал повод ближайшему гвардейцу и начал взбираться на осыпь. Стена была невысокой, хотя валуны и лежали в полном беспорядке. На вершине Карл остановился.

Другого он и не ожидал. Он видел подобные картины, сколько себя помнил. Но все же смотреть на это было нелегко, даже в тех случаях, когда трупы принадлежали лишь противникам.

Кто-то позаботился о мертвых франках. Каждый был упокоен согласно его вере. На лбу христиан кровью вычертили крест, последователей Юлиана присыпали землей, а адептов Митры и язычников просто уложили в достойных и строгих позах. Но вспыхнувшая надежда быстро угасла. На поле не было живых.

Чуть в стороне лежали трое, сражавшиеся рядом до конца. Жрец Митры Турпин, чье тело уже расклевали вороны, и Роланд с Оливье — в объятиях друг друга, как в тот день, когда впервые разделили грудь кормилицы. Они умерли славной смертью, пускай и нелегкой.

Король осознавал отрешенно, но очень ясно, что рядом с ним находятся три человека: грек, перс и франкский советник. Никто из них не решился прикоснуться к мертвым. Карл опустился на колени рядом с погибшими и нежно, как будто мальчик все еще мог почувствовать его прикосновение, поднял тело на руки.

Роланд прижимал что-то к груди, не разжав пальцы и в смерти. Олифант. Это его зов слышал Карл — сейчас он был в этом уверен. Слышал, но не пришел на помощь. Король поправил рог на перевязи. Ему показалось, что олифант тяжелее, чем должен быть. Выскользнув из руки короля, рог упал, выплеснув на траву сверкающий поток.

Византийское золото. И, перемешанные с ним, более грубые галльские монеты, с лицом Карла на каждой.

Даже сейчас король не взглянул на своих спутников. Перед ним было послание, и требовалось его расшифровать. У ног братьев лежал один из убитых противников. Поначалу Карл не обратил на него внимания, но других вражеских мертвецов рядом не было, — казалось, этого приволокли сюда специально.

Карл опустил Роланда на руки Оливье, и обследовал тело. Короля охватило абсолютное, ледяное спокойствие. Занятый собственными мертвецами, он заметил лишь, что враги носили тюрбаны и что лица их смуглы. У этого тюрбан скатился с головы. Его порванная туника обнажала белую кожу — слишком белую для такого лица. Между шеей и грудью пролегала четкая граница. Краска была втерта в кожу небрежно, — видимо, нападавшие не посчитали необходимой более тщательную маскировку. А ниже Карл увидел еще кое-что, и слова перса оказались уже лишними:

— Этот человек не мусульманин. Он не обрезан.

— Да, — сказал Карл, — я заметил.

Даже умирая, Роланд не утратил остроты разума. Византийское золото, галльские серебряные и золотые монеты. Неверный под маской мусульманина. Засада, побоище и смерти лучших сынов Галлии.

Здесь слово «предательство» было написано большими буквами.

Но Карл мог прочесть это слово, пусть не столь очевидное, и на лице Ганелона. Королевский советник явно не ожидал, что его разоблачат, и так просто. И что это сделает безмозглый брехливый щенок, его пасынок.

Все отступили от него. Советник короля, кажется, заметил пустоту вокруг себя только сейчас. Его лицо с элегантной бородкой побелело, но он все еще пытался сохранить безмятежное выражение. Ганелон, никогда не делавший секрета из своей ненависти к Роланду, тот, чья прямота была сама по себе обманом. Кто ожидал, что он станет предателем? Открытое нападение — несомненно, например кинжал в пиршественном зале, вызов на дуэль. Но такого не предвидел никто. И меньше всех, к несчастью, король.

— Для тебя было бы лучше, — проговорил Карл, — если бы ты убил его прямо у меня на глазах. За чистое убийство расплатой стало бы простое наказание. За это ты заплатишь кровью.

— Заплачу, господин? — Ганелону с трудом удавалось изобразить удивление. — Конечно, мой король, вы не думаете…

— Я знаю, — отрезал Карл.

Глаза его загорелись недобрым огнем. Большие, прозрачные, страшные глаза. Когда их взгляд упал на грека, тот побледнел.

— Я, — пролепетал византийский посланник, — не участвовал в этом. Я старался отговорить его. Я знал, чем все закончится.

— Ты согласился с его планом, расплатившись золотом своей императрицы, — сказал король.

— Я не отвечаю за то, как шпион тратит заработанные деньги…

Карл расхохотался. Его гвардейцы сомкнули строй и шагнули вперед. Если у предателя и промелькнула мысль о бегстве, он ее подавил. Он смотрел на бывшего собрата по заговору без удивления, хотя и без особой приязни.

— Тебя будут судить, — сказал Ганелону король, — по закону, военным судом в Галлии. Полагаю, тебя ждет самое суровое наказание. Я молю лишь о том, чтобы ты испытал все муки вины, горечи и отчаяния, на какие способно подобное тебе существо.

Ганелон чуть напрягся, но страха не выказал. Неужели он прятал улыбку?

— У вас нет веских доказательств, — сказал он.

— Бог поможет их найти, — ответил Карл.

— Бог? Или Аллах?

Этот человек вел себя смело, глядя смерти в лицо. Если, конечно, он видел перед собой смерть. Дорога до Галлии длинна, а язык у него острее, чем у змеи. Разве сам Карл не познал на себе его власти?

Карл встретился взглядом с Ганелоном и заставил предателя опустить глаза.

— Да, — сказал король, отвечая на вопрос. — Вот оно. Христос или Аллах? Бог христиан, или все божества моих предков, которые по сути одно, или бог пророка? Ты желаешь, чтобы я сделал выбор сейчас? Юлиан мертв, и учение его забыто повсюду, кроме как при моем дворе. Христос живет, а сыновья пророка правят в Багдаде и предлагают мне союз. Я знаю, в чем моя роль. Византия надеется, что я сдержу армии ислама. Ислам понимает, что без меня никогда не получит власть над Севером. Ты, предавший собственную кровь, — как тебе нравится, что на мне держится равновесие этого мира?

— Ислам, — с дрожью в голосе произнес Ганелон, — предлагает тебе стать вассальным царьком. Византия сделает тебя своим императором.

— Несомненно. Какой завидный у нас выйдет супружеский союз — я правлю в Галлии, а императрица правит Золотым Рогом. Или предполагается, что я поселюсь в Константинополе? Но кто тогда станет королем франков? Ты, сыноубийца? Это та награда, что ты надеялся получить?

— Лучше я, чем бешеный мальчишка, который не может пройти мимо сражения без того, чтобы не броситься в самую гущу.

Кулак короля метнулся вперед. Ганелон упал.

— Не смей говорить плохо о мертвом! — рявкнул Карл.

Остальные молчали. Они не пытались надавить на короля, и все же выбор надо было сделать здесь и сейчас. Если он собирался отомстить за эту резню, следовало выдвигаться без промедления.

Губы короля скривились в улыбке. Зрелище — Карл знал наверняка — было неприятное.

— Да, — сказал он, — месть. Сыну моей сестры повезло, что я язычник, а не христианин и вера не велит мне прощать. Ты все хорошо продумал, предатель. Ты хотел обратить меня против ислама и бросить прямо в объятия императрицы. Что ждало меня там, кинжал? Или, что более подобает грекам, чаша с ядом?

— Мой господин, — сказал Ганелон, и в голосе его наконец-то прорезалось отчаяние. — Сир, не судите всю империю по глупости, совершенной одним из ее слуг.

— Этого я никогда не сделаю, — ответил Карл. — Но надолго запомню, на ком лежит вина за сегодняшнее. Я никогда не допущу, чтобы мой народ оказался под каблуком Византии. Даже если мне пообещают императорский престол. Престолы — вещь преходящая, как и все в этом мире. И ждать придется недолго, если предлагают их такие люди.

— И все же, господин мой, ты не можешь выбрать ислам. Неужели ты предашь все, за что боролся Божественный Юлиан? Неужели ты обратишься против самого Рима?

Если бы это сказал грек, ответ Карла был бы совсем другим. Но слова произнес Ганелон, и вся тяжесть ответа пришлась на его долю.

— В глазах калифа, — проговорил Карл, — я уже эмир Испании. Сейчас я не могу подтвердить свои притязания — Галлия нуждается во мне, и Галлия первая в моих мыслях. Если Багдад решит справедливо… я выберу ислам.

Гром не прогремел в небе, земля не дрогнула под ногами.

Лишь горстка людей в узком ущелье, и мертвые, и солнце, все еще слишком низкое, чтобы осветить их своими лучами. Позади лежала Испания, впереди, за горой, простиралась Галлия. Она выберет то, что выберет ее король. Карл знал, как велика его власть в родной земле.

Нагнувшись, он подобрал рог Роланда. Олифант тихо звякнул, избавляясь от остатков византийского золота. С рогом в руках король произнес те слова, что требовалось произнести. Если уверенность его еще не была полной, он наверняка заслужил прощение. Он сделал это для Галлии и для грядущей империи. Но прежде всего для Роланда, сына его сестры, который погиб из-за византийского золота.

В конечном счете Карл был простым человеком. А выбор казался непрост, до тех пор пока не вмешался Ганелон. Лучший предатель, чем думал он сам, — предавший даже собственное дело.

— Нет бога, кроме Аллаха, — сказал король франков и ломбардцев, — и Мухаммед — пророк Его.

перевод Ю. Зонис

Загрузка...