Альтаир

Глава 7
ПУТЕШЕСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Есть на свете прирожденные путешественники. «Охота к перемене мест» ими овладевает с детства. Среди студентов, радиоинститута таких было много.

Кончаются экзамены. Студенты разъезжаются по стране. За лето где только не побывают они: на стройках, в колхозах, будут бродить с рюкзаками по лесным тропинкам, «штурмовать» Ай-Петри, плавать по озеру Селигер, жариться на горячей туапсинской гальке. Они организуют шлюпочный поход по Оке, будут жить в туристском лагере Теберды, поедут в научные экспедиции или на соревнования по волейболу, плаванию, скалолазанью, стрельбе по тарелочкам.

Всюду летом вы встретите студентов-туристов. Москвичи едут в Ленинград, ленинградцы - в Москву. Вы встречаете студентов возле Мадонны Литты в Ленинградском Эрмитаже, возле боярыни Морозовой в Третьяковской галерее. Это они осматривают Авлабарскую типографию в Тбилиси, дом Павлова в Сталинграде, Бородинское поле и минареты Бухары.

Ничего этого не видели ни Митяй Гораздый, ни Лева Усиков. Впрочем, что же здесь удивительного, - первокурсники. К восемнадцати годам далеко не все познают географию практически, не все путешествуют. Правда, бывают случая, когда еще до аттестата зрелости какой-нибудь удачливый сынок или дочка объездят с мамой и папой чуть ли не все курорты страны… Но это относится к биографии любвеобильных и не очень дальновидных родителей. Они отнимают у юности радость первых впечатлений. Такое «курортное дитя», когда станет взрослым, уже ничем не удивишь.

У Митяя была трудная жизнь. Он не мог ездить с друзьями из ремесленного училища ни на экскурсии, ни на соревнования. Все свободные минуты он отдавал больному отцу и маленькому брату. Родители Левы ежегодно ездили на юг или в Прибалтику, а сына отправляли в подмосковный пионерлагерь. Когда Лева уже вышел из пионерского возраста, он бы мог отправиться в туристский поход старших школьников. Однако то «декоративное оформление» квартиры, то - как прошлым летом - подготовка к экзаменам в радиоинститут удерживали Леву в городе.

Вот и выходит, что путешествие по Волге в погоне за «Альтаиром» было вообще первым путешествием Митяя и Левы.

Ну, а Женя Журавлихин? Неужели он, студент-третьекурсник, никогда не видел моря, не дышал горным воздухом или, наконец, не ходил по залам Эрмитажа?

Представьте себе, что нет. Кроме Москвы, ее пригородов и рабочего поселка недалеко от Тулы, Женя ничего не видел. Не получалось - каждое лето уезжал домой к матери. Она жила в поселке, работала в райкоме партии. Была одинока, кроме сына, никого не осталось. Женя испытывал к ней не только сыновнюю любовь, он восхищался ею. Поздним вечером мать возвращалась с работы, снимала резиновые сапоги - дороги скверные, после дождя не проедешь, - и начинались рассказы о людях, о встречах. Видела она много, колесила по всему району. Сколько людей, сколько дел! И Женю манили не сверкающие закаты, не горные дали. Ему хотелось видеть множество самых различных людей, о которых он читал в газетах и книгах да слышал от матери.

В самом деле, кого он знал, кого видел? Студентов, преподавателей, несколько раз встречался с мамиными товарищами. Но это так, на ходу. Они всегда торопились. Знаком был с соседями в поселке. Люди пожилые, занятые своими делами, им не до разговоров. Студент будет все лето отдыхать, а они работают. Бывал в райкоме комсомола, помогал, но с ребятами как-то не сблизился, а многие девушки даже сторонились его - слишком ученый.

Какой огромный мир! Жизнь только начинается. И Жене казалось, что его не совсем обычное путешествие по Волге - первый выход в этот мир. Что же тогда должны были чувствовать Митяй и Лева - первокурсники!

Но, видно, они еще не разобрались в своих ощущениях - некогда было анализировать. Сейчас, повернувшись друг к другу спиной, как враги, стояли они у борта теплохода «Горьковский комсомолец». Рядом, возле спасательного круга, приютился Женя. Высчитывая на листке блокнота скорости разных судов, он с тревогой поглядывал на своих младших спутников.

Ранним утром, когда над Волгой занималась заря, между Митяем и Левой произошел серьезный разговор, определивший их дальнейшие взаимоотношения. Отныне они уже не друзья, а просто мало знакомые между собой представители студенческого научного общества.

У Митяя были серьезные причины упрекать Левку. Подумать только - этот «инспектор справедливости» чуть ли не всю ночь проторчал на фабрике, которая, по едкому определению Митяя, занимается лишь перекрашиванием судаков, и вернулся под утро, когда теплоход с «Альтаиром» давно миновал пристань Кулибино и уже отстаивался возле неизвестного горьковского дебаркадера.

Перепуганный, несчастный Левка оправдывался, что пробыл на фабрике какие-нибудь полчаса лишних, а остальное время бегал по берегу - лодка куда-то запропастилась, - что он совсем не хотел огорчать ребят, что он прекрасно сознает, насколько важно найти «Альтаир», что он приложит все усилия и так далее и тому подобное…

Все это было чересчур неубедительным. Ни Женя, ни тем более Митяй не принимали во внимание его оправданий и клятвенных заверений на будущее. Участь Левы была предрешена.

Митяй категорически потребовал жесткой дисциплины в «поисковой группе». Он не побоялся выступить против начальства, то есть Журавлихина, и в порядке суровой критики говорил о его мягкотелости, слабом руководстве подчиненными, преступном попустительстве сумасбродным действиям товарища Усикова, настаивая, чтобы этот индивидуалист беспрекословно подчинялся воле коллектива, иначе его следует немедленно же отправить в Москву с вечерним поездом. Пусть тогда «инспектор справедливости» отчитывается перед всем научным обществом и требует для себя справедливой кары. Оратор заявил об этом твердо, безапелляционно, и в голосе его чувствовался металл.

Как же путешественники оказались на палубе «Горьковского комсомольца»?

Не найдя попутной машины, им пришлось ждать утреннего поезда. Каждый час Женя включал телевизор, однако на экране нельзя было ничего разобрать. Вероятно, теплоход, где находился «Альтаир», уже подплывал к Горькому.

Перед самым отходом поезда Женя еще раз включил телевизор и заметил смутные очертания неподвижного берега. Вполне возможно, что теплоход уже стоял у Горьковской пристани. Пройдет каких-нибудь два часа, он отправится дальше, и тогда его, конечно, не догонишь.

Будто назло, поезд запаздывал. Усиков старался загладить свою вину: бегал к диспетчеру, узнавал причины опоздания, мчался к семафору, чтобы оттуда, от поворота, различить желанный дымок паровоза. А потом, помогая Митяю складывать антенну, вызвался носить чемодан с телевизором до самого конца путешествия.

Все старания «бывшего друга» - только так Митяй называл его мысленно принимались как должное. Отныне рабская покорность Левки могла быть единственно приемлемой формой его поведения.

В Горьком уже не застали теплохода. Об этом красноречиво напоминали пустой экран и расписание в речном порту. За последние три часа от здешних дебаркадеров отправились вниз по Волге шесть теплоходов: «Пушкин», «Радищев», «Короленко» и три «академика» - «Академик Павлов», «Академик Вавилов» и кто-то еще. Большинство из теплоходов скорые. Последнее обстоятельство не на шутку обеспокоило Журавлихина. Исчезла надежда перегнать их, чтобы где-нибудь подальше ждать на одной из пристаней. Ведь это был чуть ли не единственный способ найти «Альтаир».

Круг постепенно суживался. Теперь студенты знали, что аппарат надо искать только на шести теплоходах, а не на всех судах - пароходах, буксирах и баржах, вышедших из Москвы три дня назад. Кроме того, было известно, что ящик находится на корме, значит его можно будет найти во время стоянки. Но для этого необходимо перегнать теплоходы - всех «академиков» и «писателей», высадиться на пристани, о которой нужно знать совершенно точно, что любые теплоходы там останавливаются, и, главное, не выбирать такую, где бы существовало несколько дебаркадеров, как в Горьком.

Пассажиры в Горьковском порту с любопытством наблюдали за шустрым пареньком в клетчатой рубашке и тюбетейке. Он метался по набережной, просовывался в маленькое окошечко справочного бюро и с обворожительной улыбкой выяснял у девушки ее отношение к городу Васильсурску. Высоко ли расположён, сколько там дебаркадеров, время стоянки теплоходов и не ходят ли туда глиссеры?

Этого суетливого паренька видели у газетного киоска, где он покупал путеводитель по Волге, видели в Управлении Волжского пароходства - там он настойчиво допрашивал подслеповатого старичка в черных сатиновых нарукавниках о порядке прохождения транзитных грузов.

Старания Усикова и его друзей, как говорится, увенчались успехом. Вот почему они оказались на палубе теплохода, причем с твердой уверенностью, что перегонят все суда, идущие вниз по Волге, даже если те вышли из Горького несколько часов тому назад.

Не всегда судьба бывает несправедлива. Сейчас Митяю грешно на нее жаловаться. Она угодливо предоставила и ему, и Жене, и «бывшему другу» приятную возможность путешествия на новом глиссирующем теплоходе «Горьковский комсомолец», который ходит значительно быстрее всех судов Волжско-Камского бассейна.

Прислушиваясь к шуму воздушных винтов, Усиков перевесился за борт. Узкая пенная полоса бежала за кормой. Напрасно любители покачаться на волнах спешили за теплоходом. Их лодки спокойно пересекали белую полосу, даже не. шелохнувшись. Волн не было.

Несмотря на все неприятности последних дней, Лева не - мог побороть любопытства, разыскал помощника капитана и выспросил у него все, что касалось особенностей нового теплохода. А он отличался не только высокой скоростью, мелкой осадкой, скольжением по поверхности воды, но и другими, заметными преимуществами нового, пока что еще опытного типа речного судна. Оказывается, отсутствие волн за кормой, на что Усиков уже обратил внимание, - немалое достоинство глиссирующего теплохода. Плотины, шлюзы, каменные набережные испытывают разрушающее действие волн, создаваемых колесами и винтами различных судов. А наши плотины и гранитные берега должны стоять многие столетия.

Усиков провожал глазами уходящий вдаль высокий берег города Горького.

Широкая, освещенная солнцем лестница спускалась вниз. Над ней в полуденном небе высилась бронзовая фигура Чкалова, неподалеку темнели стены кремля. С грустью смотрел Лева на уплывающий вдаль город. Ему даже не удалось познакомиться с ним. А так бы хотелось пройтись по его незнакомым улицам, полюбоваться Волгой с Откоса, - об этом любимом месте гуляния горьковчан он много слыхал!

Нет, не будет бродить Лева по Откосу, не пойдет он и в домик Каширина музей детства Горького, не увидит нового города автозаводцев. Ничего не увидит.

Проплывали дымчатые берега. За старинным Печорским монастырем начинались дачные места. Вот так называемые «Моховые горы», еще дальше «Великий Враг». Все это, конечно, интересно, красиво, но можно ли спокойно любоваться белеными берегами, если рядом с тобой стоит подчеркнуто равнодушный Митяй и, хмуро посапывая, смотрит на часы (ждет, передачу с «Альтаира»)! Женечка занят своими делами, расчетами, ему не до Левки.

А как хочется поговорить, поспорить, - например, о том, какая будет первая пристань или с какой скоростью идет теплоход. Митяй, ужасный спорщик, ничего не принимает на веру и всегда требует исчерпывающих доказательств. Почему он не верит Леве? «Не из-за своего же удовольствия задержался на фабрике», мысленно оправдывался он.

Усикову казалось, будто день померк и небо над Волгой не голубое, а грязное, серое. Женечка хмурится, а лучший друг Митяй стоит рядом, притих обиженно, и нет для Левки в жизни никакой радости.

А день хорош все-таки. Солнце расплескалось на волнах - глазам больно смотреть. Ветер, свистит в ушах, поет. Чайки плавают в синеве.

Не выдержал Лева, взмолился:

- Ну, что ж теперь делать со мной? Это самое… убивать?

Он сказал это искренне, без всякой тени усмешки. Надоело молчание, надоело слышать обиженное сопение Митяя. Все надоело. Он готов вынести худшее - позор, унижение, - только бы все оставалось по-старому.

Женя не выдержал и рассмеялся, но Митяй был неумолим. Сколько раз прощал Левке все его прегрешения! Сколько раз мирился! Понимал ли он великодушие? Нет. Ну и не надо. Терпи, жук-притворяшка! Маленького жучка, который в минуту опасности притворяется мертвым, Митяй помнил еще с детства. Левка на него удивительно похож. Накуролесит, а потом, когда дело до расплаты доходит, лапки вверх.

- Вот честное слово, больше не буду, - канючил Левка, и Митяй не мог различить, притворяется ли тот ребенком или это, как говорится, «крик наболевшей души».

- Ну, что ты ноешь? - разозлился Митяй. - Слушать противно! Здоровый парень, а корчит из себя младенца. Но Левка не отставал:

- Уговор у нас был… это самое… вместе довести дело до конца. Был или нет? Я тебя, Митяй, спрашиваю! - В голосе его появились настойчивые нотки.

- Предположим, был, - уклончиво ответил Митяй, искоса посматривая на Женю. - Ну и что же из этого?

- Да не «предположим», а говори точнее: был или не был?

- Не понимаю - к чему ты клонишь? - Митяй пожал плечами и равнодушно отвернулся, чувствуя какой-то очередной Левкин подвох. На это он был мастер.

- Теперь скажи, - продолжал допрашивать Усиков, - если мы будем стоять спиной друг к другу, что получится?

Митяй буркнул:

- Софистика!

Лева пришлепнул ладонью спадающую тюбетейку и заговорил искренне, волнуясь, - уж очень хотелось, чтоб все оставалось по-старому, иначе ничего не получится. Есть хорошие слова: «самолюбие», «гордость». И если он, Левка, буквально пресмыкается перед Митяем, стараясь вызвать его на разговор, просит прощения, умоляет об этом, то вовсе не потому, что у него нет гордости и самолюбия, а потому, что он не меньше Митяя заинтересован в успехе общего дела.

Когда он закончил свою сумбурную речь, Митяй зевнул, прикрыв рот ладонью.

- Декламация!

- Позируешь, Митяй! - раздраженно воскликнул Левка. - И, главное, перед кем? Да мы тебя знаем, как таблицу умножения. Чудак человек! Нельзя стремиться к одной цели и при этом не смотреть друг другу в глаза.

- Лева прав, - сказал Журавлихин. - Делай выводы, Митяй.

До этого Женя не вмешивался в разговор, мысленно соглашаясь с Усиковым.

Митяй молчал, чувствуя не свойственную ему растерянность. Левка прав. Так почему же не признать его правоту, не протянуть руку и, позабыв о ссоре, тут же не поспорить с ним, ну, окажем, насчет происхождения «собачьего рая» на неизвестной планете, о чем еще вчера рассказывал Женя?

Нет, не повинуется рука, язык не в силах вымолвить обыкновенные слова, вроде: «Согласен, Левка. Без дружбы действительно у нас ни черта не получится. Предупреждали тебя, но ты не послушал. Потому и виноват, сам это дело признал. Ну да ладно, замнем на сей раз. Действительно, не убивать же Тушканчика».

Лева ждал, тихонько насвистывая, уверенный, что инцидент исчерпан. Митяй покорится логике вещей и силе убеждения, пробурчит что-либо невнятное и грубовато пожмет ему руку.

- Самолюбие и гордость присущи каждому человеку, - солидно заявил Лева, не дождавшись выводов Митяя. - Я сейчас, как видишь, поступился ими. А тебе нужно бросить свою привычную амбицию. Не ахти какое прелестное свойство характера!

Увы, Лева рано торжествовал. Митяй обиделся всерьез. Еще бы! Значит, Левка не понял своей вины, он даже издевается, «У него, как и у всех людей, самолюбие, а у меня амбиция, - думал Митяй, все бойчее распаляясь от незаслуженной обиды. - Притворялся, прощения просил. Палец дашь, а он всю руку оттяпает».

- Жук-притворяшка, - громко сказал Митяй и, взглянув на часы, направился в каюту.

Лева растерянно посмотрел ему вслед, в отчаянии стукнул кулаком по барьеру и, не оборачиваясь, засеменил в противоположную сторону.

Сложная задача стояла перед руководителем группы Женей Журавлихиным. Конечно, пользуясь предоставленным ему правом, он должен был сейчас же принять меры: вызвать ребят в кабинет, то есть в свою одноместную каюту, выяснить причины разногласий, произнести прочувствованную речь о необходимости строжайшей дисциплины и, памятуя о пользе самокритики, признаться перед коллективом в своей «мягкотелости», о чем весьма убедительно говорил сегодня утром Митяй.

Но вряд ли это поможет делу. Ребята согласятся с авторитетом Журавлихина, протянут руки друг другу и… разойдутся в разные стороны. Женя в этом не сомневался, вспоминая свой небольшой опыт воспитательной работы, когда был пионервожатым. Правда, восемнадцатилетние комсомольцы давно уже не пионеры, не дети и мыслят совсем иначе, но Женя знал, что еще многое осталось в них от детской непосредственности. Они могут ссориться и тут же мириться, ребятишки.

«Так не лучше ли оставить все как есть? - думал Журавлихин, глядя на меняющиеся берега. - Ссора обязательно закончится миром и без участия «старших наставников». Митяй страшно злится, когда его поучают. Пусть ребята успокоятся…»

Он облегченно вздохнул, как бы соглашаясь с принятым решением, и, провожая взглядом цветущий луг, увидел рядом с собой пассажира огромного роста. Его крепко посаженная седеющая голова чуть не касалась крыши палубы. Иногда он высовывался за борт, отчего стукался о низкий карниз. Обтекаемая, прижатая к воде форма глиссирующего теплохода явно не рассчитывалась на пассажиров такого роста.

Человек этот был одет в мешковатый светлый костюм, который раздувался от ветра, что еще более подчеркивало солидную полноту мощной фигуры. Женя украдкой наблюдал за ним и, как всегда, чувствовал симпатию к таким вот людям, прочно стоящим на земле. В выражении его резко очерченного лица была твердая определенность видавшего виды путешественника, спокойствие и уверенность, что никакие ветры не сдвинут его с этого места. Во всяком случае, таким он представлялся Журавлихину.

Гладко выбритый подбородок, губы, сложенные в добродушную улыбку, глаза, что называются карими, спрятанные под красноватыми, нависшими веками, - вот примерно и все, что могло служить дополнением к внешнему образу пассажира, которого сейчас рассматривал Женя.

- Изучаете? - вдруг спросил он, поворачиваясь к студенту всем своим огромным корпусом.

Вопрос оказался столь неожиданным, что Женя растерялся, смутился, теплота его сразу покрасневших щек постепенно, точно волнами, расходилась по телу, до самых пяток.

- Понятное смущение, - сказал пассажир с видимым сочувствием. - Однако напрасное.

Он говорил не спеша, как многие волжане, выделяя букву «о», говорил весело и непринужденно, отчего у Жени стало спокойно на сердце и краска почти исчезла с лица.

- Я ведь тоже не без греха, - словоохотливо продолжал пассажир. - Пока ваши товарищи ссорились, изучал некоторые особенности молодой человечьей породы… Нет на земле ничего интереснее. Вы смотрели на берег, на зелень, цветочки, облака, а я - на вас.

- Скучное зрелище! - Журавлихин уже оправился от смущения и теперь старался показать себя остроумным собеседником.

- Правильно изволили заметить. Скучно и обидно бывает человеку, особенно моего возраста, когда он видит, как хорошие, серьезные ребята выдумали себе драму и смешно пыжатся в главных ролях.

- Но вы не знаете ее содержания.

- Все понял из первого действия.

- А не думаете ли вы, что эта сцена вовсе не рассчитывалась на зрителей?

- Тогда, может быть, на друзей? - добродушно спросил странный пассажир; он все более и более занимал Женю.

- Не понимаю.

- И это верно изволили заметить. Многого не понимаете. Я вовсе не собираюсь оставаться равнодушным зрителем. Придется вмешаться.

- Ни я, ни мои друзья этого не просили.

- Согласен.

- Тогда ваша позиция по меньшей мере странна. Не каждый потерпит, чтобы в его личные дела вмешивались посторонние люди.

- Все верно. Но я говорю не о каждом, а о вас - советских студентах, комсомольцах. Кстати, сами же соглашались с доводами своего товарища: нельзя, мол, стремиться к одной общей цели, отвернув друг от друга физиономии. Эх, ребятки, не понимаете вы, как обидно глядеть на эту мышиную возню… Столько настоящих дел, а вы тут Гамлетов разыгрываете!

- Итак, каков же вывод? - иронически спросил Журавлихин.

- Привести их сюда.

Женя уже не скрывал улыбки.

- Это приказ?

- Если хотите - да.

- По какому праву?

- По праву старшего товарища. Этого вам достаточно?

Журавлихин медлил с ответом. Лева Усиков, когда пришел на фабрику красок, воспользовался правом советского гражданина. Но дело было государственное, общественное, а не личное. В данном случае «старший товарищ» явно злоупотребляет своим правом.

В осторожных выражениях Женя все это ему высказал.

- Вы мне, ей-богу, нравитесь, - рассмеялся собеседник. - Чудесная непосредственность и уйма заблуждений! Будем знакомиться. - Он протянул руку. - Набатников Афанасий Гаврилович. Профессор. Физик.

Женя робко пожал его горячую ладонь и назвал себя. Беседа оживилась. Набатников говорил, что для него не так уж важно прекратить ссору двух задравшихся петушков. «Чепуха все это, милый друг, чепуха». Но разве можно мириться с явным несовершенством характеров? Именно об этом вспоминала Надя, встретившись с Женей на площадке высотного здания. Значит, не случайно возникает вопрос у самых разных людей о переделке не только сознания, но и характера. Его надо воспитывать всерьез. Нельзя же в коммунистическое общество тащить с собой груз старых привычек и, что не менее вредно, скверный характер.

- Хлам надо оставлять на старой квартире, дорогой друг, - резонно заметил Набатников.

С этим, конечно, соглашался Женя, но не мог пожаловаться на плохое воспитание. Еще бы! Школа, комсомол, пример старших.

- Все равно мало, - сказал профессор. - Каждый настоящий человек должен заниматься вашим воспитанием.

- Именно моим?

- Да, и вашим. Не могу видеть равнодушных людей. Идет по улице двенадцатилетний малец и важно дымит папиросой. Не всякий обратит на это внимание. Скажем, и вы в том числе.

- А что же вы делаете?

- Ничего особенного. Беру у него изо рта папиросу и бросаю в урну. Надо, чтобы так поступали все. Конечно, это не единственный способ борьбы с курением ребятишек, но, поверьте, очень простой и действенный.

С интересным человеком встретился Женя. В Набатникове сочетались резкость и прямодушие. Он не поучал, а попросту делился опытом большой прожитой жизни, и это доставляло ему удовольствие, - так, во всяком случае, казалось Жене. Впрочем, он не ошибался.

Как всякий настоящий человек, Набатников ненавидел равнодушных. Он приводил самые обыкновенные жизненные примеры, встречающиеся на каждом шагу. Так, он рассказал, что перед отплытием «Горьковского комсомольца» наблюдал, как на соседнем дебаркадере производилась посадка на камский пароход. Толчея, шум, крики. А все почему? На палубе около сходен стояли ящики и наполовину загораживали проход. Люди с вещами протискивались буквально в узкую щелку. Чего проще перенести ящики в сторону? Но люди из породы равнодушных не видели этого, не хотели замечать ни толкотни, ни беспорядка. Набатникову стало обидно за пассажиров.

- Пошел на жертву, - весело говорил он. - Втиснулся между какими-то двумя сундуками, и мое бренное, хилое тело толпа внесла на палубу. Дальше было самое простое: двухминутный разговор с помощником капитана, ящики убрали, и люди не спеша, гордо, как им и подобает, прошествовали на палубу. Любопытная деталь! Помощник капитана удивился, узнавши, что я не еду с ними, а тороплюсь на другой теплоход. «Чего же вы старались, чудак человек?», - хотел он сказать. По глазам видел… А надо сделать, чтобы никто не удивлялся такому вмешательству.

Вспомнил Набатников и другой свежий пример. Утром зашел он в ресторан позавтракать. Ресторан на теплоходе прекрасный, крахмальные скатерти, все как полагается. Сосед по столу посмотрел стакан на свет, вздохнул и стал вытирать его салфеткой. Стакан был плохо вымыт, с грязными подтеками, но попал к человеку равнодушному. Не хотелось ему разговаривать с официантом, наплевать на все: пусть и завтра и через десять лет подают грязные стаканы. А это так и будет, если мы из-за чистоплюйства промолчим, вместо того чтобы кому нужно напомнить, что всякое дело требует любви и внимания.

- Это, так сказать, к вопросу о равнодушии. - Набатников достал большой цветной платок, вытер вспотевший лоб. - Теперь докладывайте - и, главное, без утайки, - что же случилось с вашим аппаратом.

Журавлихин не мог, да и не хотел отступать. Профессор, несмотря на непрошеное вмешательство в их личные дела, Жене понравился. Он смотрел на него с восхищением, как всегда при встречах с интересными людьми.

Стараясь не отвлекать внимание Набатникова на второстепенные детали. Женя рассказал ему о пропаже аппарата, о том, как тот попал на Химкинский вокзал, а потом и в Горький. Чувствуя интерес профессора. Женя подробно изложил особенности устройства «Альтаира» и уже перешел к вопросу его применения.

- Погодите, милейший! - перебил Набатников. - Какой у вашего «Альтаира» объектив? Широкоугольный? То есть я хочу спросить - захватит ли он панораму? Ну, скажем, вид горного хребта?

Женя пояснил, что объектив аппарата можно заменить на любой. Это вполне удовлетворило Набатникова, и он пожалел, что раньше не подумал о передатчике вроде «Альтаира».

- Не учел, что именно такой еще нужен. Теперь уже поздно. Обидно… - Но вдруг оживился: - Впрочем, вот какое дело. Одолжите нам аппарат на денек-другой…

Просьба Набатникова радостно взволновала Женю. Мало ли для каких опытов понадобился профессору «Альтаир»! Уже представлялось, что аппарат выходит на широкую дорогу, что будущее его огромно. Но Женя сразу сник и лишь развел руками.

- Его еще нет.

- Найдете, - спокойно сказал профессор. - Конечно, если не перессоритесь окончательно.

На вопрос, далеко ли он едет, профессор ответил, что у него выдалось свободное время, решил отдохнуть и, главное, посмотреть Волго-Донской канал. Потом прямо из Ростова вылетит к месту командировки.

- А вы куда направляетесь. Где решили выходить?

- Ничего не известно, - признался Женя упавшим голосом. - Все зависит от принятой передачи. Она и подскажет. На всякий случай билеты взяли до Куйбышева. Возможно, выйдем у Жигулей. Там высоко - триста метров. Для нас это самое важное.

- Занятное путешествие. - Набатников быстро оглянулся и заметил Усикова.

- Я не помешаю? - смущенно спросил тот, не глядя на профессора. - Мне Жене надо сказать…

- Говорите, не стесняйтесь. Тащите вашего обидчивого друга. Разговор будет общий. Что это у вас? - профессор указал на карман Левы. - Особая мода?

Усиков испуганно взглянул вниз. Сквозь карманы его парусиновых брюк проступила краска, один из них был малиновый, другой ядовито-зеленый.

Как же так? Он ведь предупреждал. Лева растерянно достал из кармана цветной пакетик, завернутый в целлофан. Теперь ни за что не отмоется.

Сокрушенно качая головой, держал он в руках редкий образец несмываемой краски и не знал, что с ним делать.

«Горьковский комсомолец» подходил к пристани. Воздушные винты были выключены, теперь работали только подводные, - так удобнее маневрировать.

Профессор и студенты стояли на противоположном от пристани борту, поэтому не заметили, как теплоход вплотную прижался к дебаркадеру.

От толчка Лева пошатнулся. Пакетик с краской выскользнул из рук и упал в воду.

Усиков, не раздумывая, перемахнул за борт. Никто не успел его удержать.

Ветер уносил пакетик в сторону. Левка пускал пузыри. Он почти не умел плавать, еле держался на воде, но все же пытался догнать пакетик, удаляясь от спасательного круга, который ему бросили. Краска быстро растворялась. Ярко-малиновые струйки побежали по волнам.

Женя неуверенно перенес ногу через борт, но профессор оттолкнул его.

- Куда вы? Тут надо умеючи. Держись, молодец! - крикнул он, сбрасывая пиджак.

- Нельзя, нельзя! Краска не отмывается… - захлебываясь, взвизгивал Левка. - Я сам…

Взметая вверх снопы малиновых брызг, хватал он коварный пакетик. Издали казалось, что человек плавает в сиропе.

Быстро спустили шлюпку. Матросы стали тащить его из воды. Но, к их удивлению, утопающий не давался в руки, кричал, чтобы люди к нему не притрагивались, пока он не схватит пакетика.

С большими предосторожностями - не измазать бы кого проклятой краской Усиков неловко влез в лодку.

Когда он добрался до своей каюты и взглянул в зеркало, то чуть не упал без сознания. На него смотрело странное красноволосое существо с лицом ирокеза.

Афанасий Гаврилович Набатников сидел в ногах на Левкиной постели и ждал, что этот сумасшедший парень может сказать в свое оправдание.

В двухместной каюте было тесно. Основную ее кубатуру занимал профессор, напротив сидел длинноногий Женя. Левка разлегся по-барски, поэтому Митяю пришлось буквально прижаться к стене. Ясно, что он не одобрял глупую Левкину выходку, но, если честно признаться, ведь не каждый бросится в воду, не умея плавать. Смутное чувство жалости пряталось где-то в душе. Левка лежит растерянный, притихший, краснолапый, как гусь.

- Ну и пусть глупо, - устало соглашался он, объясняя свой поступок профессору. - Но вы не знаете, что это за краска! Вся Волга от Горького до Куйбышева была бы полна действительно красной рыбой.

Со слов изобретателя Лева рассказал о краске. Ничтожная крупинка ее, растворенная в тоннах воды, окрашивала живую материю в густой, яркий цвет. Стоило во дворе фабрики полить клумбу, куда случайно попала микроскопическая крупинка этого красителя, как через несколько дней все цветы приобретали уже другой, не предусмотренный природой оттенок. Краска вместе с водой всасывалась корнями растений.

- Так получились голубые розы, зеленые левкои, лиловые настурции. Я их видел, - говорил Усиков, приподнявшись на локте. - Вот это краска! А ее практическое значение?

- Вполне можно представить, - отозвался Афанасий Гаврилович, поудобнее размещая свое большое тело на узком диване. - Вместо многих тонн красок, перевозимых в железных бочках, потребуются крупинки в стеклянных баночках. Кстати, вы говорите, что они безвредны?

- Производились опыты.

- Я не биолог, но мне кажется, краска эта поможет проследить ход рыбы, например, если окрасить некоторые достойные внимания науки экземпляры в разные цвета. Или вот, скажем, производится кольцевание птиц. Для того чтобы прочесть на кольце ее местожительство, птицу нужно поймать, А почему бы не выпускать красных журавлей? - говорил Набатников с легкой усмешкой. - За ними можно наблюдать в полете.

Лева страдал - и не потому, что денька три придется походить краснорожим. Это еще полбеды, а главное другое. Малиновые штаны с зеленым пятном у кармана сохли под потолком каюты, и вряд ли у Левы найдется смелости показаться в них на палубе. Ни Женя, ни Митяй помочь не могли - запасных брюк не было. Значит, надо выделять из скудного денежного бонда «поисковой группы» некоторую сумму на покупку хотя бы самых дешевых парусиновых штанов. Согласится ли Митяй? Скажет: «Ходи в малиновых. Сам виноват».

Вполне понятно, что расчетливого, бережливого Митяя не мог не волновать этот непредвиденный расход, но после сегодняшнего трагического происшествия он уже почти простил Левку, хотя и помнил насчет «амбиции» - об упреке абсолютно незаслуженном.

Митяй слушал разговор профессора с Левкой, и в нем проснулось ревнивое чувство. Левка без году неделю знает Набатникова и уже горячо обсуждает с ним, как можно устроить фильтры на фабрике, чтобы ни одна пылинка краски не попадала в речку. Об этом Левка не советовался с Митяем ни разу и - нате вам! - уже консультируется с посторонним, что показалось Митяю особенно обидным и несправедливым. Ведь у него было свое мнение насчет фильтров, он даже эскизы набросал. Само собой разумеется, что Гораздый не считал себя специалистом в химии красителей. Но почему же не помочь людям? Вдруг что-нибудь стоящее получится. Об этом ему и Женя сказал.

Неожиданно для самого себя Митяй понял, что Левка (при благосклонной поддержке Журавлихина) впутали его в это предприятие, что он, Митяй, подражает Левке и мог бы сам выступить в роли «инспектора справедливости», над чем всегда издевался. Напрасно Митяй себя успокаивал: дескать, тут нет ничего странного, обыкновенная техническая задача, почему бы над ней и не поразмыслить! Типичный кроссворд. Но Митяй не любил кроссвордов. Зачем растрачивать, как говорится, «драгоценную мозговую энергию» попусту? Он даже считал, что и шахматы пусть хоть умная, но все же игра. От этого названия никуда не денешься, игра - она всегда останется игрою, а Митяй создан для общественно-полезной деятельности, и игрушки тут ни при чем. Женя ему доказывал, что шахматы - это отдых. Митяй скептически улыбался. «Хорошенький отдых. После двух партий с сильным противником мозги чувствуют себя довольно скверно, будто ты вызубрил пятьсот английских слов». А если так, то мнение Митяя склонялось к тому, что слова учить полезнее, чем тратить время на игру. Пусть этим делом занимаются гроссмейстеры.

Нет, не игра ума привлекала Митяя, когда он делал эскизы электрических фильтров для фабрики красок и представлял себе реально существующую конструкцию нового фильтра для жидкостей, построенного по принципу дымоуловителей. Здесь было не все просто, вода с химическими примесями проводила ток, но Гораздый обошел это препятствие, как ему казалось, очень остроумно.

Сейчас не терпелось поделиться своим предложением с Левкой, но этот краснокожий индеец совершенно не замечал Митяя, обсуждая фильтры с Набатниковым. Говорилось об осмосе и диффузии, о размерах молекул, но, как был убежден Митяй, все это лишь затемняло существо дела, и непонятно, почему профессор физики ходит вокруг да около и не предлагает единственного правильного решения. Кроме того, Митяя крайне удивляло поведение Жени. Почему он, зная о его схеме, ничего не говорит, а только загадочно улыбается?

- Можно бы поставить электрический фильтр! - наконец сказал Митяй.

Искушение было настолько сильно, что он не выдержал и позволит себе вмешаться в спор.

- Электрический, говорите? - Афанасий Гаврилович повернулся к нему всем туловищем. - Давайте прикинем.

Митяй уже доставал наброски чертежей.