Алмаз «Шах»

6. ТОНКОЕ, КАК ВОЛОС, СИЯНИЕ

Двадцать лет назад на Васильевском острове едва ли набиралось пять каменных домов. Кунсткамера, трехэтажное здание 12 коллегий, дворец Меншикова - и обчелся. Все прочее было одноэтажно и деревянно. Остров сплошь порос дремучим лесом, сквозь который от Малой Невы к низкому морскому берегу был прорублен Большой проспект. Здесь-то и любил бродить, вдыхая прохладный сырой воздух, новоиспеченный адъюнкт Михайло Ломоносов.

В тот осенний вечер он с неожиданным для себя умилением наблюдал маленьких серых птах. Кажется, это были кулики. Они стояли на береговых камушках по колено в воде, что-то вылавливали длинными клювами. Волны струились между стройными ножками, иногда касались белых брюшек и покачивали птах. Кулики стояли бесстрашно, о чем-то вполголоса переговариваясь. Потом разом вспорхнули и пропали в низком темно-сером небе.

С моря потянуло холодом. Михайло поежился и быстро зашагал к дому. Лес по обе стороны проспекта вздымался плотной глухой стеной. Ни души, ни огонька. Жутковато покрикивали филины. Михайло хотел было выломать дубинку, как вдруг почувствовал справа от себя опасность. Затрещали кусты, на него, набычив головы, бросились трое. Разбойники! Первого Михайло встретил ударом тяжелого сапога в живот. Тот сразу рухнул. Второй, сипло дыша (завоняло плохим пивом), взмахнул рукой. Михайло уклонился от блеснувшего ножа и двинул кулаком снизу вверх прямо в оскаленную рожу. Разбойник дико вскрикнул и бросился бежать. Стало жарко и весело. Третий нападающий торчал столбом. Михайло подскочил к нему, дал по шее. Разбойник упал. Ломоносов зажал его дрожащее тело между сапог, огляделся. Проспект был пуст, в глубине леса трещали ветки. Совершенная виктория!

- Ну? - грозно спросил поверженного врага. - Кто таков?

Разбойник замычал. Михайло двинул его каблуком:

- Отвечай, когда спрашиваю!

- Мишкой кличут, - испуганно пробормотал разбойник. Он был одет в матросскую куртку, холстинные камзол и штаны.

- Тезка, стало быть. Говори: почто напали? Кто научил?

- Сами, ваше высокородие… Пограбить хотели и отпустить.

- Нож зачем, коли за убийством не шли?

Матрос угрюмо молчал.

- А, каналья! Так я ж тебя и ограблю. Разоблачайся!

Матрос вскочил, поспешно стащил куртку и камзол.

- Штаны сымай! В узел завязывай!

Белея исподним, разбойник обмотал одежду собственным поясом. Ломоносов пнул его напоследок, закинул узел в кусты и, не оглядываясь, ушел…

Минуло всего-то двадцать лет, а жизнь подходит к концу. Ноги пухнут у его высокородия мужицкого сына. Грузен стал, одутловат. Все больше на балконе сидит, как вот сейчас. В сад с палочкой выходит. Постарел, изрядно постарел господин Академии наук коллежский советник и химии профессор Михайло Васильевич Ломоносов! Дорого обошлась двадцатилетняя драка с разбойниками из академии… Не на живот и не на имущество его покушалась немчура, все эти Шумахеры, Тауберты, Миллеры. Науки российские они попирали. Те самые науки, которые Ломоносов почитал благороднее и полезнее прочих дел человеческой жизни, ради которых был убит громом душевный друг Георг Рихман.

Много гонений претерпел Ломоносов в собственном отечестве, о пользе и славе которого ревновал. Не иноземцев ли подразумевал, когда, сидя под арестом, перекладывал на поэтический язык псалом Давида:

Теперь к врагам прибавился достославный Эпинус… А ведь изрядный физик, умница! Нашел сродство между электрическими и магнитными явлениями. В нагретом кристалле турмалина выявил силу электрическую. Занимался бы своим делом - цены бы человеку не было. Нет, втемяшилась астрономия. Попытался предвычислить путь Венеры по солнечному диску. Нимало не усомнясь, статью опубликовал в академическом журнале «Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие». Чертежи привел фальшивые. Тут уж Ломоносов взбесился. За правду в науке он против отца родного восстать за грех не ставил, а тут всего-то немчура. На Академическом собрании резко выступил, сказал, что пользы от статьи никакой, зато смеху и увеселения предостаточно. Эпинус обиделся, подал жалобу. Ломоносов в ответ подготовил обстоятельную записку, которую и прочел собранию в декабре прошлого года. Эпинус на заседание не явился, струсил. Однако, пользуясь безнаказанностью, Астрономическую обсерваторию запер на висячий замок… Полгода пришлось биться, покуда Кирила Григорьевич Разумовский и господа сенат урезонили немца. Два дня тому, как отобрали у Эпинуса ключ, а за явлением Венеры на Солнце положили наблюдать Андрею Красильникову и Николаю Курганову… Припозднились, однако, господа обсерваторы, давно должны прийти. А-а-а, вот они! Гуськом за племянницей шествуют.

Ломоносовский двухэтажный дом окнами смотрел на правый берег Мойки. Сюда же выходили дубовые ворота. Но они всегда на запоре, и гости идут в дом через обширный сад. Из-за стволов перед ними открывается балкон, на котором чаще всего обретается хозяин. Он сидит за дубовым столом в белой блузе, в китайском халате, на котором извиваются огнедышащие драконы.

- Милости прошу, господа обсерваторы! - Лицо Ломоносова расплылось в улыбке, голос негромок. - Простите старика, не встаю - ногами маюсь. Матрена, подавай щи! Да пива со льда не забудь!

Гости поднялись на балкон, сняли шляпы и сели напротив хозяина. Красильников тотчас сообщил:

- Из Сибири пакет, Михайло Васильевич.

- Ну?! Что пишут?

- Никита Попов остановился в Иркутске, а господин Румовский обогнул Байкал и доехал до Селенгинки. Ежели, чают, на одного облака набегут, то другой солнца не упустит.

- Умно решили! Теперь за Венерой три российских города охотятся. Вкупе с Лондоном, Парижем, Римом, Калькуттой и прочими, более сорока городов телескопы вострят. Большой астрономический праздник на земле. - Ломоносов блаженно зажмурился. - День Венеры! Теперь расстояние до Солнца в точности знать будем… Как вы?

- Давно готовы, - четко ответствовал Красильников. - У меня шестифутовая труба, у Николая Гаврилыча - грегорианская. Хронометры установили по мгновению истинного полдня, погрешности и в секунду не будет.

- Что Эпинус?

- Господин профессор от работ отстранился вовсе.

- Туда ему и дорога! - Ломоносов покривил губы. - Он в школу ходил с катехизисом, когда ты уже был добрый обсерватор и долготу государства от Петропавловской гавани до Камчатки определял…

Потешно семеня ногами, Матрена приволокла горшок щей. Расставила глиняные миски, откинула крышку. Дразнящий мясной дух ударил в ноздри.

Ломоносов ел истово, по-мужицки, поддерживая деревянную ложку краюхой хлеба. Со смаком обгладывал сахарную кость, колотил ею по столу, выбивая колбаски костного жира. Широкое лицо разрумянилось, залоснилось; драконы на халате сыто подрагивали. Стащив с головы парик, утерся, как рушником, бросил на колени. Подбадривал гостей:

- Камзолы расстегните, господа обсерваторы! Теперь до самого явления поесть не придется… Андрей Митрич, - спохватился вдруг, - ты в Москве прохождение Меркурия наблюдал. Как скажешь - густо ли коптить стекло надобно?

- Коли густо копчено, глаза мало устают. Однако планету на солнечном диске видно неявственно.

- Что ж, глаза щадить не будем. К своей зрительной трубе, - Ломоносов строго глянул на Матрену, которая стояла со жбаном пива и мелко тряслась от смеха, - я присовокуплю весьма не густо копченное стекло, ибо намереваюсь примечать токмо начало и конец явления. И на то употреблю всю силу глаз. Матрена все хихикала. - Ты чего?

- Почто, дядя Михайло, ложку за ухо заложил? Это ж не гусиное перо!

- Баба, она баба и есть. - Ломоносов добродушно усмехнулся. - Пива давай, нечего зубы скалить.

- Николай Гаврилыч интересные расчеты сделал, - сказал Красильников, прихлебывая ледяной напиток.

- Не ко времени об исправлении атласа говорить…

- Не о нем, о будущих явлениях Венеры речь.

- Сие весьма любопытно! Докладывай, Николай Гаврилыч, и то весь вечер безмолвствуешь.

- По вычислениям получается, - сказал серьезный Курганов, - что предбудущее прохождение Венеры по Солнцу имеет быть через восемь лет, 23 мая 1769 года. Однако в Санкт-Питербурхе его узрим едва ли.

- Все одно не доживу, - негромко молвил Ломоносов. Жестом остановил протестующие возгласы. - Далее?

- Еще две пары лет нашел: 1874 и 1882, 2004 и 2012.

Ломоносов задумался, глядя в небо.

- Далеко… Коли эпинусовским эфемеридам верить, начало явления в Европе незримо будет: Солнце у них позже взойдет. Посему сибирская экспедиция да мы, грешные, сугубо ответственны. Ступайте, господа обсерваторы, бог в помощь.

Красильников и Курганов встали, склонились в поклоне.

- Еще спросить хочу. Венеру в трубу наблюдая, не примечали раньше особливое удлинение рогов?

Красильников покачал головой, Курганов нерешительно кивнул.

- Чем объясняешь?

- Либо возмущение воздуха, либо труба грешит.

- Может статься. - Ломоносов помолчал. - Однако нет-нет да на край Венеры поглядывайте. Всякое бывает…

Ушли обсерваторы. Ломоносов посидел за столом, размышляя. Тяжело поднялся. Опираясь на трость, заковылял в сад. Побродил среди деревьев, глядя на сочную траву, на свадебный наряд яблонь, над которыми жужжали пчелы. Достал из халата садовый нож, принялся обрезать сухостоинки. Мысль об удлиненности Венериных рогов не шла из головы. «Возмущение в атмосфере, бурчал он. - В которой атмосфере - земной или Венериной?.. Лечь надо раньше, чтобы глаза отдохнули. Солнце около трех взойдет, и тотчас явление начнется… Хоть бы облаков не было!» - помолился Ломоносов. Ушел в дом. Не снимая халата, лег в постель.

Было тихо. Матрена давно спала, жена увела дочь в гости к брату своему Иоганну Цильху. Ломоносов лежал с открытыми глазами и никак не мог забыться. По давней привычке принялся бормотать стихи:

Не для императрицы, не для Елисаветы Петровны писал он оду сию. Юношей к науке привлекал. Чтобы славу российскую умножали, немцев из академии потеснили… А матушка государыня не в отца уродилась, не тем будь помянута. То пляшет до изнеможения, то из церкви не выходит, грехи замаливает. До наук ли ей, когда она по полгода в Троице-Сергиевский монастырь на богомолье ходит… Мужа на нее нет, чтобы прыть унял. В памяти вдруг прорезались латинские вирши любимого Марциала:

Уснуть бы, уж другая Венера к Солнцу подбегает…

Проснулся он, словно кто толкнул. Дико посмотрел на окно - светло как днем. Проспал! Замирая сердцем, выскочил на балкон. Слава богу, солнце не взошло… Глянул на часы - без пяти три. Времени предостаточно. Вынес в сад телескоп на подставке о трех ногах, утвердил на высокой скамейке. Посмотрел вдоль трубы - ничего не заслоняет видимости. И облаков нет. Горизонт обозначен резко, будто ножом отрезано багровое небо от сизоватой земли.

Ломоносов приладил к окуляру закопченное стеклышко, отрегулировал резкость. В центре поля зрения видимость была хорошей, но на краях из-за аберрации нарушалась, туманились цветные каемки. Значит, Венеру надобно держать точно по оси трубы… Сходил за рабочим журналом, перьями и пузырьком чернил.

А в Астрономической обсерватории Красильников и Курганов тоже хлопочут у телескопов. В Сибири Попов и Румовский глядят на взошедшее солнышко. Бейрут, Калькутта, Пекин ощетинились телескопами. Англичане и французы, итальянцы и немцы клянут запоздалое утро. Ломоносов, сам того не замечая, хриплым полушепотом тянул поморскую песню. Он почти физически ощущал прикосновение плечей астрономов всей земли. Все они, словно зазимовавшие на Шпицбергене рыбаки, выскочили на берег и с восторгом глядят на новорожденное солнышко, которое, полоснув по глазам огненным краем, неудержимо потянулось ввысь.

- Там огненны валы стремятся и не находят берегов, - бормотал Ломоносов. - Там вихри пламенны крутятся, борющись множество веков. Там камни, как вода, кипят…

В половине четвертого приник к окуляру. Солнце было гладко и чисто, словно яичный желток на черной сковороде. Несколько минут, напрягая глаза, Ломоносов смотрел на солнечный край, ожидая появления щербинки. Но ничего не происходило. Проклятый Эпинус! Наврал, конечно, считая эфемериды. Чертов немец… Теперь перетрудишь глаза, глядя на светило, не уловишь первого касания Венеры. Ломоносов воткнулся в трубу, изредка косясь на хронометр. Прошло двадцать минут, полчаса… В глазах почернело, поплыли огненные пятна. Ломило шею. Еще десять минут… Солнечный край на месте ожидаемого вступления Венеры стал будто бы неявствен. Ломоносов оторвался от телескопа, несколько секунд постоял с закрытыми глазами. Мельком глянул на хронометр (четыре часа десять минут!), припал к окуляру. Ох! Там, где край Солнца показался неявственным, зияла черная щербинка! Вот она, Венера… Щербина медленно росла, округлялась… Ну, Михайло! И когда на Солнце вступила вся планета, между ней и солнечным краем показалось тонкое, как волос, сияние. Оно длилось два удара сердца и пропало. Черный диск Венеры пополз по желтому полю…

Ломоносов отстал от телескопа. Брызжа чернилами, записал время. Прикрыл набрякшие глаза. Было четыре часа двадцать семь минут.

Сразу отяжелели, заныли ноги, а трость дома оставил. Кое-как ковыляя и переваливаясь утицей, Ломоносов добрался до постели. Тяжело упал на бок, притих. Отдыхали ноги, отдыхала шея. Но голова продолжала работать. Итак, государи мои, что видим? Во-первых, удлинение рогов Венеры. Ни у Меркурия, ни у Луны такого не бывает. Во-вторых, при самом вступлении планеты край Солнца казался затуманенным. И наконец, тончайшее сияние. Все это может быть объяснено единственно преломлением света в атмосфере Венеры. А коль скоро эффект преломления виден на таком громадном расстоянии, то и атмосфера обладает значительной густотой и толщиной. Так ли?.. Ломоносов еще раз проследил цепочку рассуждений. Так! Если и при сходе планеты с солнечного диска он подтверждение мыслям узрит, то атмосфера на Венере истинно существует.

В седьмом часу проснулась и забегала по хозяйству племянница, ранняя пташка. Жена и дочь из гостей припозднились, будут спать до обеда. Ломоносов не утерпел отдыхать, взял трость и пошел к телескопу. Повернул трубу вслед за поднявшимся солнцем. Сел, зажмуря глаза, греться.

- Завтракать будешь, дядя Михайло?

- Кофию давай.

Матрена принесла высокий кофейник, исходящий пахучим паром. Глаза ее перебегали с дяди на телескоп. Не утерпела:

- Что на солнце разглядываешь?

- Посмотри, - снисходительно разрешил Ломоносов.

Матрена приложила к окуляру горящий любопытством глаз.

- Ой, какое громадное!.. А что это вроде бы какие-то пятнышки черные?

- Так и называются - пятна на Солнце. Италийский обсерватор Галилей их первым узрел.

- Ну да, - не поверила племянница. - На солнце пятен не бывает… Ой! А одно совсем круглое… Наверху которое.

- То планета Венера по Солнцу бежит.

Матрена отступила, испуганно крестясь. Сказала шепотом:

- По солнцу вошки ползают - что же теперь будет? Каким несчастьем знамение обернется?

- Ничего не будет. - Ломоносов засмеялся. - Далее побежит Венера своим путем.

- А ежели убьет, как господина Рихмана? Тетю Лизу разбужу!

- Я те разбужу! Ступай кашу варить, прорицательница несмысленая!

Матрена, едва не плача, убежала. Ломоносов покачал головой. Если профессорова племянница испугалась, то каково простому народу, у коего голова набита легковерием и боязнью. Кто в явлениях небесных видит божие знамение. Собственным страхом своим они наказаны за суемыслие! Хуже, однако, если статья попадет в руки людей грамотных, чтецов святого писания и ревнителей православия. Коли кругом Венеры, скажут, атмосфера обретается, то и пары на ней восходить должны, облака сгущаться, дожди выпадать. А там ручьи собираются в реки, реки втекают в моря; растения, коими животные питаются, произрастают. Люди, подобные нам, живут… А в веру Христову они крещены ли? Проповедано им Евангелие? Сие не коперниканская ли ересь, противная закону? Ломоносов зло засопел. Такие вот книжники и фарисеи укоротили жизнь архиепископа Феофана Прокоповича.

О Феофан, Феофан! Дико торчащие смоляные волосы и борода, горящие гневом аспидные глаза под мохнатыми бровями. Яростный бас, от которого гасли церковные свечи. Непримиримый и необузданный нравом Феофан… Отцом родным и защитой был он для бурсаков. Это он двадцатилетнего Михайлу от исключения из Славяно-греко-латинской академии спас, когда открылось крестьянское происхождение. В доме своем приютил, за границу на учебу отправил. Это его огненными проповедями вдохновленный, писал Ломоносов торжественные оды. Это он внушал учение Коперника и Галилея, указывал на многие невнятности Священного писания. Прежде церковного долга призывал исполнять долг гражданский. Доныне помнит Ломоносов латинские вирши Феофана Прокоповича, в которых Галилей провозглашался деятельным служителем природы, а папа Урбан VIII - нечестивым тираном:

Как и Ломоносова, Феофана терзали враги. Писали в доносах, что он на освященную воду ядом блюет, что мощи святые в Киево-Печерской лавре хулит… Свели прежде времени в могилу сподвижника Петра Великого…

Глаза Ломоносова налились злыми слезами. Он пошел по саду, перешибая тростью стебли травы - будто сек долгогривых хулителей Феофана. Вспомнилось вдруг, как архиепископ, хохоча, пересказывал книгу Сирано де Бержерака. Носатый француз издевался: предполагать-де, что огромное светило вертится вокруг Земли, до коей ему и дела нет, столь же нелепо, как при виде зажаренного жаворонка думать, что его приготовили, вращая вокруг него плиту. Глаза Ломоносова засветились: эта здравая мысль, переложенная на поэтический язык, может украсить статью. Поспешил к журналу записать две окончательные строки, которые бились в голове:

После сего стихотворения нелишне будет указать, что Коперникова система имеет преславное употребление в астрономии. Галилей, Кеплер, Невтон довели ее в предсказаниях небесных явлений до такой точности, каковая по земностоятельной системе достигнута быть не может. Конечно, если расчеты производит изрядный астроном, а не пресловутый Эпинус. Тем единственным и плох был архиепископ Феофан, что немцев чрез меры любил, перед западной наукой преклонялся. А он, Ломоносов, коренной руссак. Он немцев в академии и словесами бил, и кулаками зубы поправлял, и под арестом за то сидел без малого год. И впредь так будет, потому что на бездарных иноземцах науку не поставишь. Российская земля сама может собственных Платонов и Невтонов рождать. Так-то…

Хронометр показывал половину одиннадцатого. Солнце стояло высоко и зноем поливало сад. Гудели пчелы. Ломоносов обтер париком лицо, поправил телескоп. Солнечные лучи слепили глаза. Тогда он прорвал круглую дыру в листе бумаги и надел ее на трубу. Получился защитный экран. Теперь ничто не мешало наблюдать черный шарик Венеры, заканчивающий странствие по солнечному диску. Ну-ка потрудитесь, отдохнувшие глаза!

Ломоносов, неудобно изогнув шею, застыл у телескопа. Венера медленно приближалась к солнечному краю. Как там здравствует атмосфера?.. И вот, когда до края Солнца осталось расстояние в десятую долю Венериного диаметра, на нем возник пупырь, который все более вздувался, чем дальше Венера выступала из Солнца. Затем пупырь пропал, лопнул, и Венера показалась без края, будто его ножом срезало. Она превратилась в щербину на ровном солнечном диске. Щербинка умалялась, сходила на нет. В момент отрыва планеты от солнечного края на нем появилась знакомая замутненность, опять же внесенная атмосферой. Все!

Ломоносов разогнулся и захохотал. Мысль о том, что он за миллионы верст углядел вокруг Венеры атмосферу, наполнила его восторгом. Сколь несравненно могущество науки! Он отшвырнул трость и забегал по саду, сшибая головой яблоневый цвет. Ай да Михайло!.. Чем не рысьеглазый?.. Он остановился. А как же прочие обсерваторы? Удалось ли узреть атмосферное сияние и пупырь на краю Солнца Курганову и Красильникову, Попову и Румовскому? Западным астрономам? Не явилась ли им помехой облачность?.. Надобно незамедлительно статью писать. Надо сообщить ученому миру обо всем, что приметил.

Ломоносов заулыбался, будто уже держал в руках тонкие книжицы на русском и немецком (что поделаешь - Запад по-русски не разумеет) языках и читает приятные глазам слова: «По сим примечаниям господин советник Ломоносов рассуждает, что планета Венера окружена знатною воздушною атмосферою, таковою (лишь бы не большею), какова обливается около нашего шара земного».