Агент Алехин

XX

…Почему сны? Зачем сны? Как объяснить радость и печальную тревогу коротких и быстрых снов? Почему в снах сходится несхожее? Почему, если тебе плохо, сон способен утешить?

Алехину снился домик.

Тот самый, что он, похоже, получил как Большой Герой.

Крошечный милый домик в два этажа с витой деревянной лестницей.

Стоял он на берегу моря за аккуратным штакетником. В соснах, похожих на колючий рыжий укроп, возились рукокрылые. На берегу жирно возились в грязи черные илистые прыгуны. Все тут принадлежало Алехину. Эта была его жизненная база. Она была им воздвигнута, как пирамида. Он всю жизнь возводил ее и теперь на вершине было начертано — ВЕРА. Ни люди, ни время не могли сокрушить возведенную им пирамиду, потому что имя ВЕРА, начертанное на ее вершине, включало в себя и НАДЕЖДУ, и ЛЮБОВЬ.

Алехин шел по узкой уютной дорожке, посыпанной желтым песком.

Он старался не шуметь, не скрипеть башмаками. Он видел в окне Верочку, она жарила на кухне что-то вкусное. Он торопился к Верочке, он жаждал Верочку, но чем ближе подходил, тем больше тревожился, потому что в знаменитой Книге было сказано: «Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — ЛЮБОВЬ». А Верочка, наверное, никогда не слышала про дом пира. Она стояла у открытого окна, потом крепкой грудью навалилась на подоконник и подставила влажные губы для поцелуя. Алехин жадно сжал Верочку, и она прижалась к нему, повторяя по-немецки: «Шлюссен, шлюссен, майн херр…»

Алехину было хорошо.

Обнимая Верочку, он знал: Большой Герой победил в великой борьбе.

Но с кем и как он боролся? Почему это мучило его даже во сне? Какая-то неправильность чувствовалась во всем. Алехин хотел проснуться, но несло терпким колючим дымом, а Верочка обнимала его сразу всеми присосками, страстно шепча: «Шлюссен, шлюссен, майн херр…» И ни с того ни с сего у Алехина начала расти борода. За считанные минуты она, как туман, покрыла окрестности. А невидимая рука выставила перед ним огромную фотографию. Безрадостную, он это понимал. Опаленные деревья, печная труба над руинами… Война, понимающе качал головой Алехин. И вдруг понял, что это не война, а руины его собственного домика…

Он проснулся.

Но запах гари не исчез.

Потом алый язык пламени с треском прорезал серую удушающую мглу и до Алехина дошло: горит, горит его гнездо! Горит его дом родимый, единственный, предназначенный на снос. Пылает с четырех углов. Рабочим портфелем Алехин высадил стекла и обожженный, отравленный, исцарапанный вывалился из окна.

Огонь шумно рушил стропила.

Подъехавшие пожарники помочь Алехину не могли. Просто сбивали пламя, не давая ему дотянуться до окон девятиэтажки.

— Твой? — сочувственно спросил испачканный сажей пожарник, поставив перед Алехиным портфель.

— Мой, — хмуро ответил Алехин.

— Под окном валялся.

Алехин кивнул.

— Что сохранилось-то у тебя?

— Вот ветровка, — хмуро объяснил Алехин. — Сушилась на веревке. Ну и портфель.

— Ну хоть портфель сохранился. Считай, повезло.

— Так и считаю, — хмуро кивнул Алехин.

Тоской, безнадежностью, чем-то невыразимым, неясными, но тревожными обещаниями несло от дымящегося пепелища.