Агент

Глава 9 ГЛАВКОМ ВОСТФРОНТА

Угон флотилии привёл Тухачевского в страшную ярость. Матросов, заснувших на посту, он приказал расстрелять без суда — добровольцев на расправу нашлось изрядно. Пустили «братишек» в расход по всем правилам.

Командарм ночевал в своём вагоне, на вокзале. Туда же подтянулись бойцы 1-й Революционной, сгуртованные политкомиссарами.

— Это что ж теперь, братцы, — заголосил командир отряда коммунистов Самары, носивший смешную фамилию Чуче, — чуть что, и к стенке?!.

— Чуть что?! — рявкнул Авинов в праведном гневе. — Прохоровцы проспали флотилию!

— Просрали! — поправил комиссара одинокий голос.

— Правильно! — подхватил Лившиц. — Это таки предатели, Чуче, а с предателями у нас разговор короткий! Им что было приказано? Стоять в дозоре! А об чём думали эти изменники? Об выпить самогону!

— Ти-хо! — раздался зычный окрик Потёмкина, порученца Тухачевского. — Командующий 1-й армией говорить будет!

Командарм в той самой рваной шинели, в коей бежал из австрийского плена, остановился в дверях тамбура.

— Товарищи! — сказал он, напрягая связки. — В наши сплочённые ряды затесались враги рабочего класса, стоящие за партизанщину, грабежи, разбойни! Калёным железом мы выжжем эту заразу, товарищи! Наша цель — возможно скорее отнять у чехословаков и контрреволюционеров хлебные области. Самое строгое и неукоснительное исполнение приказов начальников в боевой обстановке без обсуждений того, нужен ли он или не нужен, является первым и необходимым условием нашей победы! Не бойтесь, товарищи! Рабоче-крестьянская власть следит за всеми шагами ваших начальников и первый же их необдуманный приказ повлечёт за собой суровое наказание!

Внезапно заревели сирены, разносясь по-над Волгой и пугая чаек, коих здесь почему-то прозывали «мартышками».

— Главком Востфронта чалится! — раздался чей-то восторженный вопль, и вся толпа красноармейцев пришла в движение, повалила к реке.

А по сверкающим водам выплывали белые пароходы с красными флагами на кормах. Пароход «Межень», ещё не так давно принадлежавший императрице, плыл впереди, за ним шли в кильватер «Чехов», «София», «Алатырь», «Владимир Мономах».

В полуподводной каюте «Межени» похмелялся главнокомандующий Восточным фронтом Муравьёв, угощая коньяком телохранителей-матросов в пулемётных лентах вперехлёст, обвешанных маузерами и гранатами, а певичкам, «социализированным» в каком-то варьете, скармливая шоколад.

Михаил Артемьевич был авантюристом от сохи, воинствующим мещанином, возомнившим себя «новым Наполеоном».

Сама идея возвести такого человека, морфиниста и садюгу, в главкомы Восточного фронта — преступление, но Ленина так напугал Каппель, что он таки совершил его. А тут и посол германского кайзера подключился — граф Вильгельм фон Мирбах-Харф проявил живейший интерес к походу на белочехов и передал эсеру Муравьёву чемоданы денег… А большевики убили Мирбаха.

Как уж это «мокрое дело» потрясло больной рассудок главкома, один бог знает, но выводы он сделал самые неожиданные…

…Спасаясь от духоты и пыли, Авинов укрылся в столовой Кадетского корпуса, где было на диво прохладно и дышалось легко. Сонливость донимала его, и, дабы освежиться, Кирилл плеснул на лицо холодной воды из умывальника. Сразу стало чуток полегче, хотя мысли ворочались по-прежнему вяло, и всё-то ему было лень. Даже бояться. И то хорошо…

Вытираясь, Авинов посмотрел в окно и увидел странное — на Соборную площадь выкатился броневик с размашистой надписью: «Смерть украинцам!» Следом, не отставая, прогромыхали тачанки с пулемётами и пушки.

Матросы-муравьёвцы бодро промаршировали двумя колоннами, а между ними важно и чинно проехал чёрный автомобиль с открытым верхом. Из него вышел Муравьёв, наряженный как опереточный диктатор. В гусарских брючках-чикчирах ярко-малинового цвету, в расшитой золотыми шнурами венгерке, сбоку шашка в сафьяновых ножнах, отделанных каменьями, пальцы в перстнях — главком весь сверкал и переливался. Сухопарый, с коротко остриженными седеющими волосами, Муравьёв был бледен, как вурдалак, а его неестественно горящие глаза на истасканном, но всё ещё красивом лице лишь подчёркивали родство с упырями.

Навстречу главкому шагнул Тухачевский — плюс и минус, огонь и стужа, буржуй и пролетарий. Командарм был в туго перехваченной ремнями гимнастёрке со следами погон на плечах, в тёмно-синих, сильно поношенных брюках, в жёлтых австрийских ботинках с горчичными обмотками.

Оглядев его, Муравьёв разлаписто полез на броневик, адъютант Чудошвили заботливо поддерживал главкома. Оказавшись наверху, на глазах у всех, Михаил Артемьевич картинно вытянул руку и заговорил горячим взволнованным голосом, звучавшим приподнятыми верхними нотами:

— Я вёл мою великую и доблестную армию от победы к победе, я разбил малороссийских гайдамаков и румын! Я приказывал артиллерии бить по высотным и богатым дворцам Киева, по церквям и попам — пятнадцать тысяч снарядов обратили в прах старый мир насилия! Киевская Дума запросила мира. В ответ я приказал душить их газами! Сотни генералов, а может и тысячи, были безжалостно убиты. Так мы мстили. Мы могли остановить гнев мести, однако мы не делали этого, потому что наш лозунг — быть безжалостными![64]

Толпа красноармейцев, перемешавшись с муравьёвцами, одобрительно взревела. Вскинув руки, Муравьёв резко прижал их к груди, словно помогая лёгким выталкивать воздух.

— Я поднимаю знамя восстания, — возопил он, — заключаю мир с чехословаками и объявляю войну Германии! Я провозглашаю Поволжскую республику! Все войска с Бугульминского, Сызранского, Мелекесского фронтов немедленно снимаются и направляются вместе с чехами для войны с немцами! Мы сожжём Европу!

Вся площадь взревела победными кличами, бойцы, не шибко вникая в смысл сказанного главкомом, потрясали клинками и палили в воздух. Китайцы капитана Сен-Фуяна радостно вопили: «Война конец!» — а матросы покатили в народ бочки вина, прямо с подвод раздавали бутыли с водкой, сгоняли растрёпанных девушек, визжавших и плакавших от испуга. Всё смешалось на площади, заходило ходуном, завертелось каруселью, завыло, застонало…

— Да что же он творит! — вскричал за спиною Кирилла Вилумсон. — Это же… Это же…

— Это измена, — подсказал Авинов. — Уходим!

Но было уже поздно. С треском распахнулись двери, и в Кадетский корпус ворвались матросы Муравьёва, уже изрядно поддатые. Они мигом скрутили наштадива, пыхтя и толкаясь, мешая друг другу. Зато «помогая» штабс-капитану — Кирилл вскинул маузер, двумя выстрелами в упор поражая ревмата, метнувшегося к нему.

— Именем революции! — заголосил рослый матрос, обвешанный бомбами, гранатами и маузерами, как ёлка игрушками.

Взяв разбег, Авинов прикрыл голову руками и выбросился спиной в окно, вышибая раму. Упав на клумбу, он тотчас же откатился. В разбитом окне возникла бледная харя в бескозырке — пуля вымазала её кровью. Вскочив, Кирилл понёсся за угол, перескочил забор, метнулся через скверик.

На боковой аллее, густо обсаженной соснами, он заметил двоих — комиссар Куйбышев, бешено ругаясь, тряс раненого Карлина:

— Вставай, скотина! Слышишь?! Вставай!

Карлин только мычал, качаясь на четвереньках. Услыхав шаги, Валерьян Владимирович резко обернулся. Авинов увидел наган в руке у комиссара и его злое лицо. Маузер выстрелил, как будто сам, поражая Куйбышева в голову.

— Х-хад… — прохрипел Карлин. — К-контра…

— От гада слышу, — холодно сказал Кирилл, нажимая на спуск.

Ломая кусты, с аллеи вывернул броневик. Его клёпаная башенка развернулась, затарахтел «гочкис», посылая длинную очередь. Авинов бросился на землю — и рядок злых фонтанчиков запылил в двух шагах впереди него. «А от хрена с морквой!»

Подскочив, Кирилл взял с места, пригибаясь и петляя. Взрыкивая, бронеавтомобиль полез на клумбу, а пулемёт продолжал строчить. Авинову обожгло руку выше локтя, словно кто раскалённым шкворнем приложился. Зашипев от ярости и боли, штабс-капитан побежал, спотыкаясь, вдоль высокого забора, миновал с разбегу неприметную калитку, вернулся одним прыжком и нырнул в неё. Пули с треском расщепили доски, буравя в заборе пунктир зияний. Удар в голову был мгновенен и столь же быстро затемнил сознание…

…Очнулся Кирилл в полумраке, чувствуя под собой мягкое и шуршащее. Нос щекотало запахом увядшей травы. Открыв глаза, Авинов разглядел над собой скрещения балок. Сеновал? Похоже…

Напрягшись, Кирилл сел. Резануло правую руку, закружилась голова.

Непонятно… Он сам сюда забрался? Посапывая от натуги, штабс-капитан осмотрел себя. Не сам, это точно — рукав гимнастёрки был разрезан почти до плеча, а рука аккуратно обмотана бинтом. Авинов осторожно притронулся к волосам над ухом, где пульсировал ещё один источник боли. Голова тоже была обвязана. Ага…

Тихонько скрипнула дверь, но света не прибавилось — на дворе уже стемнело. Смутно, неясно выделилась тонкая фигурка девушки. Прикрыв дверь, она чиркнула спичкой, запаливая фонарь, и Кирилл разглядел свежее, хорошенькое личико. Девушка была в гимназическом платье, и ему сразу же вспомнилась Даша. Он ощутил, чуть ли не впервые в жизни, то, о чём ранее лишь читал, — как защемило сердце.

— Вы кто? — негромко спросил Авинов.

Девушка ойкнула тихонько и подняла теплившийся фонарь повыше.

— Живой! — сказала она обрадованно. — А то я так испугалась! Мы с Глашей едва дотащили вас… А зовут меня Лидой.

— Спасибо вам, Лидочка…

Девушка смущённо махнула ладошкой, как-то разом погрустнела.

— Они Наташу увели… — вымолвила она. — Сестру…

— Старшую?

— Младшую…

— Подонки.

Недолгое молчание прервалось девичьим вздохом.

— Давайте я вам повязки сменю.

— Лучше расскажите, что в городе творится.

— А что в прошлом году творилось, то и сейчас… — проговорила Лида, бережно разматывая бинты. — Лекарств никаких нет, только спирт да подорожник… Матросы заняли телеграф и телефон, Кадетский корпус, Троицкую гостиницу, вокзал. Тухачевского они в тюрьму посадили, и Варейкиса тоже, и Шера, и Фельдмана — всех. Завтра их расстреляют…

— Ну, это мы ещё посмотрим, — прокряхтел Авинов, поднимаясь.

— Куда вы? — всполошилась девушка. — Вам же нельзя, вас же убьют!

— Это мы ещё поглядим-с, кто кого… — пробормотал Кирилл, хватаясь за столб. Чёрт, как голова кружится…

Лида поднесла ему маузер, держа пистолет в обеих руках. Авинов взял его и сунул в кобуру, попав со второго раза. Огладив плечи девушки, он нежно притянул её к себе и поцеловал. Господи, какие у неё мяконькие губки…

— Спасибо вам, Лидочка.

— Пожалуйста… — пролепетала нечаянная спасительница.

— Прощайте.

Лида только всхлипнула, улыбнулась сквозь слёзы и помахала Кириллу рукой.

Пошатываясь, Авинов вышел во двор. С Волги тянуло прохладой, тревожно ревели сирены пароходов. Наступала ночь, но обычной тишины она не приносила — на Соборной площади по-прежнему надрывалась гармонь, муравьёвцы горланили песни и с посвистом, с завизгом, с топотом плясали, справляя «пир во время тифа».

Держась за забор, Кирилл двинулся по улице, с трудом соображая, куда ж ему идти. Где тут тюрьма, он знал, а толку? Что сможет один? Михаил Гордеевич адреса своего не оставил. Поискать «своих»? А кто ему свои? Бойцы Гая? Так вон они, на площади, буянят, коленца выкидывают…

Авинов остановился, соображая. Латыши. Да. Латыши из интернационального полка. Они там все правовернейшие коммунисты, их так просто с толку не собьёшь, революционным многоглаголаньем не задурманишь…

И Кирилл отправился искать интернационалистов.

Латышский полк обосновался в пустующих классах гимназии. Прибалты в кожаных куртках, с наганами и винтовками в руках, не спали, кучкуясь в коридорах, где горел яркий свет. Солдаты-латыши как раз обсуждали речь Муравьёва о том, что война с чехами кончена и теперь будет война с Германией.

Ввалившись в гимназию, Авинов каркнул:

— Товарищи! Я — комиссар Самарской дивизии Юрковский. Командарма хотят расстрелять!

Из толпы вышел светлоголовый и светлоглазый Валхар.

— За что? — осведомился он.

— За то, что он большевик!

Латыши переглянулись в недоумении.

— Так и мы — большевики! — удивился Валхар, разводя руками. — Не понимаю я главкома…

— А тут и понимать нечего! — яростно сказал Кирилл. — Муравьёв — изменник, он продался англо-французским империалистам![65]

Латыши загомонили.

— За мной! Освободим наших товарищей из застенков!

Возбуждённо переговариваясь, стрелки повалили за комиссаром на приступ.

Пешком до тюрьмы Авинов вряд ли добрался бы, но латышам-интернационалистам было на чём подбросить раненого комиссара — его устроили на броневике «остин». Было жёстко, от резких толчков мутилось в голове, но хоть не пешком…

Штурмовать тюрьму не пришлось — ворота её были распахнуты. С русским матом и криками на латышском солдаты ворвались в тюремные коридоры. Перепившихся матросов они закалывали штыками, а двери камер вышибали прикладами и таранили тяжёлым сейфом. Первым освободили Варейкиса, председателя Симбирского губкома.

— К-кто?! — просипел бедный председатель. — Что? Уже?!

— Комиссар Юрковский, — протянул ему руку Авинов. — Присоединяйтесь, товарищ Варейкис, будем вместе бороться с изменниками!

А латыши всё ухали, высаживая двери камер. Вышел Шер, побитый Лившиц в растерзанном костюме, показался Тухачевский.

— Где Муравьёв? — громко, уже не таясь, спросил командарм.

— Да спит, бози-тха, на «Межени» дрыхнет! — отозвался растрёпанный Гай. Сняв серую каракулевую папаху, он смущённо пригладил густые вьющиеся волосы. — Вот же ж…

— Немедленно найдите этого грузина… как его… Чудошвили! Пусть будит предателя. Скажете, что его экстренно вызывают на заседание губисполкома в Кадетский корпус. Надо, мол, выяснить создавшуюся обстановку!

— Слушаю, товарищ командарм!

Заседание-засаду решили устроить в 4-й комнате. Латыши притаились по соседству, в 3-й и 5-й, а к дверям ещё и пулемёт поставили, кое-как закидав его швабрами, тряпками и картой полушарий.

— Если окажет сопротивление аресту, — отдал Варейкис приказ на латышском, — открывай огонь в комнату, коси направо-налево, не разбирай, кто свои, кто чужие. Сами не выйдем из схватки, а Муравьёва не выпустим!

Члены губкома сидели за длинным столом и молча, нервно курили. Тухачевский устроился в простенке меж окон и был недвижим, как статуя командора. Начдив притулился рядом с Авиновым и всё вертелся, ёрзал, крякал в досаде.

— Не придёт же! — сказал он почему-то шёпотом. — Догадается, гад!

Кирилл не обращал на него внимания — и без того было худо. Откинувшись к стене, он закрыл глаза и терпел.

— Два полка муравьёвцев… — озабоченно покачал головой Зейфен, бывший студент-юрист, а ныне член ревтрибунала. — Что им стоит окружить штарм?

— А мы тут тоже, знаешь, не институтки! — сердито сказал Фельдман. — Отпор этой контре дадим!

Вдруг по коридору загрюкали сапоги, и в 4-ю комнату вбежал Валхар.

— Идут! — крикнул он.

Тухачевский моментально оживился.

— По местам! — скомандовал он.

Все зашебуршились, задвигались — и замерли, как примерзли. Потянулись минуты ожидания, выматывавшие нервы. «Скоро уже, — успокаивал себя Авинов, — уже скоро…»

Издалека долетели гулкие раскаты голосов и шагов — Муравьёв со свитой поднимался на третий этаж. И вот он во всей красе — сухопарый, стройный, в чикчирах и венгерке, с маузером, — главком Востфронта шагал, как лунатик, быстрой, неровной походкой. За ним толпились матросы да звероподобные казаки в черкесках и с шашками.

Варейкис храбро вышел в коридор. Не подавая ему руки, Муравьёв резко вопросил:

— Где заседание? Здесь?

Он стремительно вошёл в 4-ю, окидывая всех быстрым взглядом, и заявил, потрясая маузером:

— Враги вы иль товарищи? Сейчас настал решительный час, и всё дело решается оружием! На моей стороне войска, весь фронт, в моих руках Симбирск, а завтра будет Казань! Разговаривать долго с вами не буду, извольте подчиняться!..[66]

Большевики из губисполкома заговорили все разом, вскакивая и опрокидывая стулья:

— Изменник! Фанфарон! Ты предатель революции, Муравьёв! Мы не с тобой, а против тебя!

Главком затрясся, наливаясь тёмной кровью, кусая губу и раздувая крылья хрящеватого носа. Поминая такую-то мать, он бросился к Варейкису — и тут же в комнату ворвался Чудошвили, словно нарочно разнимая главкома Востфронта и предгубкома.

— Это чито такое?! — вскричал адъютант. — Мине разоружили латыши! По какому праву?! Я требую вернуть мине оружие! Не-мед-лен-но!

— Мы сейчас разберём, товарищи, разберём! — надсаживался Варейкис, бегая по комнате.

«Что они всё топчутся? — подумал Авинов с раздражением. — Да берите ж вы гада!»

Муравьёв посмотрел на Варейкиса так, словно хотел просадить в нём две дырки дуплетом, и ринулся к выходу, бросая на бегу:

— Я пойду, успокою отряды сам!

Рывком отворив дверь, он шарахнулся назад — на него были нацелены винтовки латышей.

— Именем Советской республики! — воскликнул Валхар, наставляя наган на главкома.

— Измена! — возопил Муравьёв, вскидывая маузер, но Авинов опередил его — прогремел выстрел, и Наполеон-неудачник с шумом упал на колени. Пистолет выскользнул из немевшей руки. Главком покачался — и выстелился, громко ударившись о паркет простреленной головой. Липкая лужица натекла ему под щёку.

— Палдиес… — выдохнул Валхар, от волнения переходя на родную речь.

Кирилл понял его.

— Не за что, — усмехнулся он, пряча свой маузер.

Подскочивший Варейкис долго тряс Кириллу руку, благодаря «от имени и по поручению». Тухачевский молча пожал авиновскую пятерню. Но от породистого лица его уже не исходила надменность и холодность — командующий приветливо улыбался «комиссару Юрковскому».

Командарм 1 объявил Симбирск крепостью, в течение трёх дней расстрелял сотни муравьёвцев и мародёров. Начдив Гай носился по городу то верхом, то на моторе верного Гайдучека, пока не откопал на интендантских складах форму царских улан и не дал парад на Соборной площади. Под гремящие оркестры гарцевал туда и сюда Симбирский эскадрон, переодетый в сине-красные уланские мундиры, рейтузы и кивера. Командир эскадрона Тоникс важничал, придерживая шашку с золотым эфесом и насечкой, а «уланы»-гаевцы вдохновенно орали самодельные вирши:

Авинов, в новенькой кожанке, в фуражке с красной звездой, стоял на паперти Троицкого собора, где толклось всё начальство, — отсюда хорошо были видны и марширующие войска, и ликующие толпы горожан, избавленных от «муравьёвщины».

Голова у Кирилла ещё побаливала, так что фуражка поверх бинтов носилась набекрень. Выглядело это немного смешным, но повязка добавляла мужественности «комиссару Юрковскому».

Внезапно картина на площади изменилась. Бравурно гремевший оркестр смолк вразнобой, последним отпыхтел геликон, хрипло взвыла труба. Музыканты спешно и мучительно подыгрывали сумрачной мелодии «Вы жертвою пали в борьбе роковой…».

Показалась траурная колонна — раскачиваясь на ходу, опустив головы, шагали дюжие красноармейцы и матросы, держа на плечах гробы с павшими. Толпа притихла.

Тухачевский обнажил голову, Авинов тоже снял фуражку.

— затянули ряды:

Первым пронесли гробы политкомиссаров 1-й армии — Куйбышева и Калнина. Начдив Гай не сдержал пылкую натуру горца, выскочил вперёд:

— Товарищи! Наш главком оказался предателем! Пусть падёт на его имя проклятие трудового народа и наше презрение. И пусть знают хищники буржуазии, что нигде не уйдут от сурового возмездия! Наши братья ждут от нас героических подвигов ради торжества дела пролетариата. Мы не обманем их горячих надежд на освобождение от гнёта эксплуатации и капитала! Наша жизнь принадлежит революции, и мы докажем, что оправдаем надежды мирового пролетариата, не опозорим звание бойцов революционной армии. Все как один, на борьбу с рабством и эксплуатацией![67]

Толпа заволновалась, зашумела, вскидывая шашки и потрясая кулаками. Затрещали сухие выстрелы из наганов и винтовок, потом издалека бухнули орудия.

Тухачевский натянул фуражку и серьёзно сказал Авинову:

— Заступайте комиссаром армии, товарищ Юрковский. Больше некому, а вы делом доказали верность партии. Подставьте своё плечо!

Кирилл поёжился в душе, не зная, радоваться ли ему повышению.

— Я-то готов-с, — проговорил он, — вот только поддержит ли Политотдел мою кандидатуру?

Авинов лукавил. Троцкий поносил всех командиров и комиссаров Восточного фронта — и Бела Куна, и Блюхера, и Смилгу, восхваляя одно лишь «славное имя товарища Тухачевского».

— Политотдел поддержал, — весомо сказал командарм. — Вечером Реввоенсовет. Не опаздывайте.

— Никак нет! — ответил Кирилл по неистребимой армейской привычке.

Вечером того же дня Авинов заявился в штаб армии и приказал шифровальщикам отбить телеграмму на имя Сталина, в которой выложил все новости. Свои заслуги в деле подавления «контрреволюционного эсеровского мятежа» он, естественно, выпятил и возвеличил, а прочих показал как есть — суетливыми недотёпами.

Полчаса спустя пришёл ответ из Наркомата по делам национальностей: