11.22.63

Раздел 14

Мемориальное собрание состоялось в конце первого дня нового учебного года, и если возможно оценить успех по количеству мокрых носовых платочков, то организованное мной вместе с Сэйди шоу стало сенсационным блокбастером. Я уверен, что для детей это был катарсис, и думаю, он понравился бы и самой Мими. «Саркастические люди под панцирем обычно скрывают зефир, — как-то сказала она мне. — И я такая же».

Учителя держались почти в течение всего оказания почестей. Это Майк начал пронимать их своей спокойной, чистосердечной декламацией 31 раздела Притчей. А уже когда пошло слайд-шоу под аккомпанемент того смальца из «Вест-Сайдской истории», поплыли уже и педагоги. Порадовал меня, в частности, тренер Борман. Слезами, которые плыли по его красным щекам, и мощными всхлипами, которые с кряхтеньем выныривали из его массивной груди, футбольный гуру Денхолма напоминал мне того, кто всегда занимает второе место в списке любимцев всех ребятишек — утенок Бэйби Хьюи[402].

Этим своим наблюдением я шепотом поделился с Сэйди, вместе с которой мы стояли возле большого экрана, на котором один за одним изменялись образы Мими. Сэйди тоже плакала, но вынуждена была исчезнуть со сцены, спрятаться за кулисами, когда смех начал сначала подавлять ей слезы, а потом и совсем победил их. Оттуда, из полутьмы, она смотрела на меня укоризненно… а потом показала мне палец. Я решил, что заслужил этого. И удивился, Мими и сейчас так же считала бы, что мы с Сэйди прекрасно поладим.

А потом подумал, что, наверное, да.

Пьесу в ту осень я выбрал «Двенадцать сердитых мужчин», якобы ненароком забыв проинформировать компанию «Сэмюел Френч»[403] о том, что нашу версию я собираюсь переименовать в «Жюри», чтобы ввести таким образом в действие нескольких девушек. Кастинг я проведу в конце октября, а репетиции начнутся 13-го ноября, после последней календарной игры «Львов» в уходящем сезоне. Я положил глаз на Винса Нолза в роли присяжного № 8 — уклоняющегося, которого в кино играл Генри Фонда, — а Майк Косло чтобы сыграл наилучшую, по моему мнению, роль в этой пьесе: упрямого, жесткого присяжного № 3.

Но заодно я начал концентрироваться на более важном шоу, на том, по-сравнению с которым дело Фрэнка Даннинга будет выглядеть потешно мизерным водевилем. Назовем его «Джейк и Ли в Далласе». Если все будет идти хорошо, произойдет одноактная трагедия. Когда поступит время, мне нужно быть готовым лично выйти на сцену, а это означает, что начинать надо заранее.

Шестого октября Денхолмские «Львы» выиграли пятый матч на своем пути к завершению победного сезона, который будет посвящен Винсу Нолзу, мальчику, который играл Джорджа в «Мышах и людях» и которому не выпадет шанса сыграть в «Двенадцати сердитых мужчинах» в постановке режиссера Джорджа Эмберсона — а впрочем, детальнее об этом когда-то со временем. А пока что начался трехдневный уик-энд, так как на следующий понедельник приходился День Колумба[404].

В Даллас я поехал в праздничный день. Большинство заведений были открыты, и первую остановку я сделал возле одного из ломбардов на Гринвил-авеню. Человечку за прилавком я сказал, что хочу приобрести наиболее дешевое из всех, которые он только имеет, обручальное кольцо. Вышел я оттуда с восьмидолларовым золотым колечком (по крайней мере, оно выглядело золотым) на безымянном пальце левой руки. Оттуда я поехал в центр Далласа, в одно заведение на Нижней Главной улице, адрес которого я вытянул из местных «Желтых страниц», называлось это заведение «Космическая электроника Тихого Мича»). Там меня приветствовал опрятный невысокий мужчина в очках из роговой оправы и удивительно футуристическим значком-пуговицей на жилете. НЕ ДОВЕРЯЙ НИКОМУ было написано на том значке.

— Вы Тихий Мич? — спросил я.

— Бля-буду.

— Вы и в самом деле тихий?

Он улыбнулся:

— Зависит от того, кто слушает.

— Предположим, что кроме нас никто, — сказал я и рассказал, что мне нужно. Оказалось, что я мог бы сэкономить себе восемь баксов, так как его абсолютно не заинтересовала история о моей якобы неверной жене. Владельца «Космической электроники» интересовало оборудование, которое я хотел приобрести. Эта тема делала его Говорливым Мичем.

— Мистер, такая аппаратура, может, и есть на какой-то другой планете, откуда вы, несомненно, сюда появились, но у нас такой точно нет.

В памяти у меня шевельнулось воспоминание о том, как мисс Мими сравнила меня с пришельцем из фильма «День, когда земля остановилась».

— Не понимаю, что вы имеете ввиду.

— Вы нуждаетесь в маленьком беспроводном подслушивающем устройстве? Чудесно. Вон там у меня их куча лежит, в той стеклянной витрине по левую сторону от вас. Они называются транзисторными радиоприемниками. Есть и «Моторола», и «Дженерал Электрик», но самые лучшие из них уже делают японцы[405]. — Он оттопырил нижнюю губу, сдув себе со лба кудряшку волос. — Разве это не пинок нам в зад? Мы их побили пятнадцать лет тому назад, разбомбив два их города в радиоактивную пыль, и разве они погибли? Нет! Они прятались в своих норах, пока не улеглась пыль, а потом вновь выползли, вооруженные вместо пулеметов «Намбу»[406] паяльниками и монтажными платами. До 1985 года они уже завладеют миром. По крайней мере, той его частью, где живу я.

— Так вы можете мне помочь?

— Вы’чо, насмехаетесь? Конечно, могу. Тихий Мич Мак-Ичерн всегда рад удовлетворить электронные потребности клиента. Но это будет стоить некоторых денег.

— Я готов хорошо заплатить. Это мне сэкономит большие затраты, когда я притяну в суд мою неверную суку.

— Угу-угу. Подождите здесь минутку, пока я принесу кое-что со склада. И поверните ту табличку на двери на ЗАКРЫТО, хорошо? Хочу показать вам кое-что такое, что, вероятно, пока что…ну, возможно, оно и легальное, тем не менее, неизвестное. Разве Тихий Мич Мак-Ичерн прокурор?

— Думаю, нет.

Мой проводник по миру электроники эпохи шестидесятых возвратился с каким-то призрачного вида прибором в одной руке и маленькой картонной коробочкой во второй. Надписи на коробочке были японскими. Прибор имел вид установленного на черном пластмассовом диске дилдо для крохотных фей. Из диска, в три дюйма толщиной и был приблизительно вчетверо более шире в диаметре, торчал клубок проводов. Мич поставил его на прилавок.

— Это «Эхо». Штука создана здесь, в нашем городе, сынок. Если хоть кто-то способен побить сынов Японии в их собственной игре, то это именно мы. В семидесятых в Далласе электроника придет на смену банкингу. Попомните мои слова. — Он перекрестился, указав пальцем в небо, и прибавил: — Боже, благослови Техас.

Я взял в руки прибор.

— И что же это за «Эхо» такое, у которого из жопы целый куст длиною с фут торчит?

— Судя по вашему описанию, это именно та вещь, в которой вы нуждаетесь. Маленькая, так как совсем не имеет никаких радиоламп, и плюс ей не нужны батарейки. Питается от обычной домашней электросети.

— Ее надо включать в розетку?

— Конечно, а что не так? Ваша жена с ее бой-френдом увидят эту штуку и скажут: «Как хорошо, пока нас не было, кто-то оснастил квартиру подслушивающим устройством, давай-ка сначала погарцуем хорошенько, чтобы эхо шло, а потом уже любезненько поговорим обо всех наших делах».

Хорошо, пусть призрачный и чудаковатый этот парень. Тем не менее, терпение является большой добродетелью. А я нуждаюсь в том, в чем нуждаюсь.

— И что в таком случае с этим делать?

Он похлопал по диску:

— Эта штука встраивается в основание лампы. Только не в торшер, если вас не интересуют записи топота мышей под досками пола, вам это понятно? Встраивается в настольную лампу, которая будет стоять достаточно высоко, чтобы ловить человеческую речь. — Он погладил пальцами провода. — Красный и желтый подсоединяются к шнуру лампы, шнур лампы втыкается в розетку. Жучок спит, пока кто-то не включит лампу. Но как только ее включили, тут вам и бинго, развлекайтесь на полную.

— А эта штука, это микрофон?

— Бля-буду, как для американского изделия, это хороший мик. Вот видите еще эти два провода? Синий и зеленый?

— Ага.

Он открыл картонную коробочку с напечатанными на ней японскими буквами и извлек оттуда катушечный магнитофон. Тот был больше, чем пачка любимого «Уинстона» Сэйди, тем не менее, не намного.

— Эти провода подключаете сюда. Базовый прибор в лампе, магнитофон кладете в какой-нибудь ящичек, можно под трусики вашей жены. Или просверливаете дырочку в стене и прячете его в шкаф.

— Магнитофон также питается через шнур лампы?

— Естественно.

— Могу я получить пару таких «Эхо»?

— Я могу организовать вам и четыре штуки, если пожелаете. Хотя это может занять с неделю времени.

— Двух хватит. Сколько?

— Аппараты этого пошиба не дешевы. Пара будет стоить сто сорок. Дешевле не могу. И только налом. — Он говорил с сожалением, которое намекало на то, что вот только мы с ним вместе наслаждались такими приятными техно-мечтами, а теперь наше общее сновидение уже закончилось.

— А сколько мне будет стоить, если вы лично займетесь монтажом? — Я заметил на нем тень тревоги и поспешил ее развеять. — Я не имею в виду нелегальное вторжение в дом, нет, ничего и рядом с таким. Просто установить жучки в пару ламп и подключить магнитофоны — можете вы это сделать?

— Конечно, я могу, мистер…

— Скажем, мистер Доу. Джон Доу[407].

Глаза его вспыхнули, как, могу себе вообразить, они вспыхнули бы у Э. Говарда Ганта, едва лишь тот узрел те перспективы, которые крылись в отеле «Уотергейт»[408].

— Хорошее имя.

— Благодарю. И желательно было бы иметь пару вариантов шнуров. Короткий, если мне удастся спрятать магнитофон рядом, и длиннее, если мне придется прятать его в шкафу или по другую сторону стены.

— Это я могу, но не следует делать их длиннее десяти футов, так как звук тогда будет совсем грязный. Ну и, чем длиннее шнур, тем более шансов, что кто-то его заметит.

Даже преподаватель английского способен был это понять.

— Сколько за все?

— Ммм…сто восемьдесят?

Он явно был готов торговаться, но я не имел на это ни времени, ни желания. Поэтому, выложив на прилавок пять двадцаток, я сказал:

— Остальное вы получите, когда я буду забирать аппаратуру. Но сначала мы ее проверим, чтобы убедиться, что все работает, согласны?

— Да, чудесно.

— А, вот что еще. Достаньте подержанные лампы. Чтобы были такие, ветхие.

— Ветхие?

— Такие, словно их надыбали где-то на надворной распродаже или на блошином рынке по четвертаку за штуку. — Когда имеешь у себя за плечами несколько спектаклей (включая те, что я когда-то ставил в ЛСШ, «О мышах и людях» был у меня пятым), ты хоть немного, но знаешь толк в декорациях. Меньше всего мне хотелось, чтобы из какой-то полумеблированной квартиры кто-то стибрил лампу, начиненную прослушкой.

На какое-то мгновение он удивленно замер, а потом его лицо расцвело сообщнической улыбкой:

— Догнал. Реализм.

— Где-то так, как говорила госпожа. — Я уже было отправился к двери, но вдруг возвратился назад, оперся ладонями на витрину с транзисторными радиоприемниками и заглянул ему в глаза. Не могу присягнуться, что он узнал во мне человека, который убил Фрэнка Даннинга, но также не могу сказать наверняка, что он его не узнал. — Вы же не собираетесь об этом болтать, не так ли?

— Нет! Конечно же, нет! — он будто зиппер застегнул у себя на губах движением пары пальцев.

— Вот и чудненько, — сказал я. — Когда?

— Дайте мне несколько дней.

— Я возвращусь в следующий понедельник. В котором часу вы закрываетесь?

— В пять.

Я прикинул расстояние от Джоди до Далласа и сказал:

— Еще двадцатка сверху, если подождете до семи. Это самое раньшее, когда я смогу успеть. Вам подойдет?

— Да.

— Хорошо. Чтобы все было готово.

— Будет. Что-то еще?

— Да. Какого хрена вас зовут Тихим Мичем?

Я думал, что он ответит «так как я умею хранить рот на замке о чужих тайнах», но услышал другое.

— Когда я был еще совсем маленьким, я считал, что та Рождественская песня обо мне. Так оно ко мне и пристало.

Я не переспрашивал, но смысл его объяснения дошел до меня уже на полдороги к машине, и я захохотал.

Тихий Мич, Святой Мич.

Иногда мир, в котором мы живем, на самом деле, бывает местом, где случаются странные чудеса.

Вернувшись в Соединенные Штаты, Ли с Мариной жили во многих дешевых арендованных квартирах, включая ту, в Новом Орлеане, которую я уже успел посетить, но, основываясь на заметках Эла, я думал, что мне следует сконцентрироваться только на двух из них. Одна находилась под номером 214 на Западной Нили-стрит в Далласе. Друга была в Форт-Уорте, и именно туда я отправился после моего визита к Тихому Мичу.

У меня была карта города, но все равно пришлось трижды спрашивать дорогу у людей. Последней была пожилая черная женщина, продавец в лавке «Мама & Папа»[409], которая и показала мне правильное направление. Увидев наконец-то, что искал, я не удивился, что это место было так тяжело найти. Эта супержопа Мерседес-стрит была немощеной, сбитой до бетонной твердости дорогой, вдоль которой тянулись облупленные дома, разве что чуточку лучшие, чем лачуги фермерских наемников. Улица выливалась в большую, почти полностью пустую автостоянку, где сквозь потресканный асфальт проросли сорняки. За этим паркингом торчала задняя стена складского здания. На ее шлакоблочной поверхности большими, футов в десять высотой, белыми буквами было написано: СОБСТВЕННОСТЬ МОНТГОМЕРИ УОРД[410]. НАРУШИТЕЛИ БУДУТ ПРЕСЛЕДОВАТЬСЯ и ПОД КОНТРОЛЕМ ПОЛИЦИИ.

С направления Одесса-Мидленд[411] тянуло запахом крекингового бензина, а где-то совсем рядом в воздухе воняло неочищенными сточными водами. Через приоткрытые окна лились звуки рок-н-ролла. Я успел услышать «Доуэллс», Джонни Бернета, Чаби Чекера[412]… и это только на протяжении первых сорока ярдов, или около того. Женщины развешивали стирку на ржавых вертушках. Все в рабочих халатах, приобретенных, вероятно, в «Зейре» или в «Маммот-марте»[413], и почти все на вид беременные. На потресканной глиняной тропе грязный маленький мальчик вместе с не менее грязной девочкой стояли и смотрели на мою машину. Они держались за руки и были очень похожими, чтобы не узнать в них близнецов. Голый, если не считать единственного носка, мальчик держал в свободной руке игрушечный пистонный пистолет. У девочки из-под майки «Клуб Микки Мауса» свисал подгузник. Она сжимала в руках пластиковую куклу, такую же грязную, как и ее хозяйка. Двое голых по пояс мужчин, оставаясь каждый на своем дворе, перебрасывались футбольным мячом, у обоих в уголке губ свисало по папиросе. За ними петух и две худющие курицы рылись в пыли рядом с костлявым псом, который то ли спал, то ли просто лежал мертвый.

Я остановился перед домом № 2703, в который Ли привезет жену и дочь, когда уже не сможет выдерживать душевно-убийственной материнской любви Маргариты Освальд. Две бетонные колеи вели к лысому куску закапанной машинным маслом земли, где, если бы это было в более престижном районе города, должен был бы стоять гараж. На заброшенном, поросшем сорняками участке, который должен был бы считаться тут за лужайку, валялись брошенные дешевые пластмассовые игрушки. Там же, девочка в заношенных розовых шортах без устали била в деревянную обшивку дома европейским футбольным мячом. После каждого удара мяча об стену она выкрикивала: «Чамба!»

Женщина в больших синих бигуди на голове и сигаретой во рту высунула голову из окна и закричала:

— Бей-бей, Розетта, а я вот выйду да и набью тебе сраку! — и тут она заметила меня. — Шо вам над’а? Если это какой-нибудь счет, ничем не мо' помочь. Всем этим занимается мой муж. Сео'оня он получил работу.

— Речь не идет о каком-либо счете, — ответил я. Розетта с ненавистной миной ударила мячом в мою сторону, но лицо ее скривилось в вынужденной улыбке, когда я принял мяч шведой и аккуратно отбил ей назад. — Я хотел бы на секундочку переговорить с вами.

— Вам над’а подождать тогда. Я еще не в поряа'ке.

Ее голова исчезла. Я ждал. На этот раз от удара Розетты мяч полетел по высокой, широкой дуге («Чамба!»), но раньше, чем он ударился в стену дома, я принял его на ладонь.

— Не моо’но лапать руками, ты, старый, похабный сучара, — взвыла она. — Это пенальти.

— Розетта, а я тебе говорила о твоем чертовом рте? — появилась на крыльце мать уже с прикрытыми полупрозрачным желтым шарфом бигуди. Теперь они были похожи на коконы насекомых какого-то такого типа, который, вылупившись, вероятно окажется ядовитым.

— Старый, похабный, ёбаный сучара! — заверещала Розетта и драпанула прочь вдоль Мерседес-стрит в направлении «Обезьяньего Уорда», толкая впереди себя мяч и маниакально хохоча.

— Че’о вам наад’о? — матери было от двадцати двух до пятидесяти. Во рту не хватало нескольких зубов, а под глазом отцветал синяк.

— Хочу задать вам несколько вопросов, — сказал я.

— Что вам за деела до моих деел?

Я извлек кошелек и показал ей пятидолларовую банкноту:

— Не спрашивайте у меня ничего, и я не буду вам врать.

— А вы не отсуу’а бу’ете. Акцент как у янки.

— Вы желаете получить эти деньги, миссис?

— Зависит от того, что будете спрашивать. Я не собираюсь вам говорить размер своего лифона.

— Для начала я хотел бы узнать, сколько вы здесь уже живете?

— В этом доме? Шесть недель, я думаю. Гарри думал, что сможет на что-нибудь сгодиться в «Обезьяньем Уорде», но они сейча’ не нанимают. Тогда он обратился в «Трудовые ресурсы»[414]. Знаете, что это такое?

— Поденная работа?

— Да, и еще работает он сеча’ со стаей негров, — только у нее это прозвучало: «нигеров». — За каких-то девять долларов в день работает со стаей проклятых нигеров путейцем. Говорит, что будто вновь оказался в Западнотехасской исправительной…

— Какую вы платите арендную плату?

— Пяде’сят в месяц.

— Меблированная?

— Полу. Ну, мо’но так сказать. Есть сраная кровать и засранная газовая печка, которая нас почти наверняка убьет. Всере'ину я вас не прошу, не обижайтесь. Я же вас не знаю со времен проклятого Адама.

— Квартира сдавалась с лампами и всяким таким?

— Да вы взбесились, мистер.

— А все же, да?

— Да, пара есть. Одна работает, вторая нет. Я бы здесь ни за что, к черту, не оста’ась, если бы была такая возможность. Он говорит, что ему совсем не хочется вновь жить с моей ма в Мозелле[415], но «сплошная писька говорила киска». Я здесь не останусь. Вы чувствуете смрад?

— Да, мэм.

— А это же ничто иное, как сплошное дерьмо, сыночек-джим. И не кошачье дерьмо, не собачье дерьмо, а именно человеческое дерьмо. Работать с нигерами это одна вещь, но жить, как они? НЕТ-сэр. Вы удовлетворены?

Нет, я не был удовлетворен, хотя хотелось, чтобы было наоборот. Мне неприятная была она, и неприятен был я сам за то, что имею наглость ее упрекать. Она ограничена в своем времени, в своем выборе, в обстоятельствах этой улицы. Но я не мог оторвать глаз от ее бигуди под желтым шарфом. Жирные синие насекомые, которые ждут своего вылупления.

— Никто здесь надолго не остается, я полагаю?

— О, на ’седес-стрит? — она махнула сигаретой в сторону сбитой дороги, которая вела к автостоянке и огромному складу, заполненному хорошими вещами, которых она никогда не будет иметь. Махнула на тесно составленные лачуги с покрошенными шлакоблочными ступеньками крылец и разбитыми, заслоненными кусками картона окнами. На обоссанных детей. На старые, изъеденные ржавчиной «Форды», «Хадсоны» и «Студебеккеры-жаворонки»[416]. На безжалостное техасское небо. И тогда выдала скрипучий смех, преисполненный удивления и отчаяния.

— Мистер, это просто автобусная остановка по дороге в никуда. Мы с Задирой Су[417] отплываем в Мозелл. Если Гарри не захочет с нами, поплывем и без него.

Из заднего кармана я извлек карту, оторвал от нее полоску и нацарапал на ней номер своего телефона в Джоди. Потом прибавил еще одну пятидолларовую банкноту. Протянул ей деньги. Она на них посмотрела, но не взяла.

— Нашо мне ваш номер телефона? Никакого телефона у меня, к черту, нет. Тем более это номер не городской сети ДФВ. Это же, к черту, надо звонить далеко.

— Позвоните по телефону мне, когда соберетесь выезжать отсюда. Это все, чего я прошу. Позвоните мне и скажете: «Мистер, это мама Розетты, мы переезжаем». Вот и все.

Я видел, как она колеблется. Это не отняло много времени. Десять долларов были большей суммой, чем ее муж получал за целый день работы под жгучим техасским солнцем. Так как «Трудовые ресурсы» ничего не хотели знать о полутора ставках за работу в праздничные дни. И он про эти десять долларов ничего не будет знать.

— Дайте мне еще семьдесят пять центов, — произнесла она, — на междугородний звонок.

— Вот, возьмите бак. Погуляйте немного. Но не забудьте.

— Не забуду.

— Конечно, не следует. Так как если забудете, может так случиться, что я разыщу вашего мужа и расскажу ему. Это важное дело, миссис. Для меня важное. Как вас, кстати, зовут?

— Айви Темплтон.

Я так и застыл там, среди пыли и сорняков, среди смрада дерьма, полупереваренной нефти и пышного пердячего аромата природного газа.

— Мистер? Шо с вами? У вас такой забавный вид вдруг стал.

— Ничего, — ответил я. А может, и действительно в этом нет ничего. Темплтон не такая уж и редкая фамилия. Конечно, человек способен убедить себя в чем-угодно, если хорошо постарается. Я сам ходячее этому доказательство.

— А вас как звать?

— Меня звать Разорвать, — ответил я. — А фамилия Лопнуть.

На эту шутку уровня начальной школы ее лицо наконец-то расплылось в улыбке.

— Позвоните мне по телефону миссис.

— Да, о'кей. Вы уже едете. Как увидите на обратной дороге эту мою маленькую чертову сучку, то, мо', сделаете мне одолжение.

Вернувшись в Джоди, я увидел у себя на двери приколотую кнопкой записку:

Что это могло означать? Я вошел в дом, позвонил по телефону и узнал.

Сломала себе бедро мать тренера Бормана, которая жила в санатории для пожилых людей в Эбелине[418], а на следующую субботу в ДКСШ запланирована танцевальная Вечеринка Сэйди Хоукинс[419].

— Тренер уговорил меня дежурить с ним на танцах! Сказал, я цитирую: «Как вы можете отпираться, когда это праздник практически в вашу честь?» Вот только это было на прошлой неделе. И я согласилась, вот и дурочка. А теперь он едет в Эбелин, а я с чем остаюсь? Как мне самой присматривать за двумя сотнями сексуально озабоченных шестнадцатилетних подростков, которые будут изгибаться в твисте и филле[420]? Не воображаю! А если кто-то из ребят принесет с собой пиво?

Я подумал, что удивительно было бы, если бы кто-то его не принес, но решил, что лучше этого не говорить.

— А если драка вдруг случится на автостоянке? Элли Докерти говорила, что однажды, в прошлом году, на танцы приперлась стая ребят из Хендерсона и в результате двое их и двое наших попали в больницу! Джордж, вы можете мне помочь? Пожалуйста!

— Не пригласила ли меня только что Сэйди Данхилл на Вечеринку Сэйди Хоукинс? — произнес я, улыбаясь. Мысль о том, чтобы пойти с ней на танцы, вовсе не могла заставить меня помрачнеть.

— Не насмехайтесь! Это не шутки!

— Сэйди, я охотно с вами туда пойду. Вы подарите мне букетик, чтобы я смог приколотить его к пиджаку?

— Я подарю вам бутылку шампанского, если на то пошло. — Она подумала. — Да нет, не с моей зарплатой. А вот на бутылку «Холодной утки»[421] хватит.

— Начало в семь тридцать? — На самом деле я знал. Объявления висели по всей школе.

— Да.

— И это будут танцы только под пластинки? Никакого бэнда? Уже хорошо.

— Почему?

— Музыканты живых групп умеют создавать проблемы. Как-то я дежурил на школьной вечеринке, где барабанщик продавал домашнее пиво в перерывах. Опыт довольно «приятный».

— Там были драки? — в голосе ее послышался страх. А также заинтригованность.

— Вовсе нет, но нарыгались вволю, все кому было не лень. Пиво оказалось пьянючее.

— Это во Флориде было?

Это было в Лисбон-Фолсе, в 2009, поэтому я ответил ей — да, во Флориде. А также вновь подтвердил, что радушно подежурю вместе с ней на танцульках.

— Очень вам признательна, Джордж.

— Со всем моим удовольствием, мэм.

И это было истинной правдой.

Организацией Вечеринки Сэйди Хоукинс занимался Пеп-клуб, и поработали они суперово: с потолка над залом свисало множество лент (серебристых и золотых, конечно), полно было замешанного на имбирном эле пунша, хрустящего лимонного печенья и тортиков «Красный бархат»[422], предоставленных «Будущими домохозяйками Америки»[423]. Наш факультет искусств — маленький, тем не менее хваткий — создал картонную фреску, на которой была изображена бессмертная мисс Хоукинс, которая гоняется за пригодными холостяками Собачьей Течки[424]. Большую часть этой работы выполнили Метти Шо и подружка Майка, Бобби Джилл, и обе девушки заслуженно гордились результатом. Я задумался, так же гордились бы они, если бы это происходило лет на семь-восемь позже, когда девушки из первой волны борьбы за раскрепощение женского общества начали жечь свои лифчики на демонстрациях за полные репродуктивные права. Не говоря уже о надписях на их майках, типа: Я НЕ СОБСТВЕННОСТЬ и МУЖЧИНА НУЖЕН ЖЕНЩИНЕ, КАК РЫБЕ ВЕЛОСИПЕД.

Ди-джеем и мастером церемоний на вечеринке выступал Доналд Белингем, десятиклассник. Он прибыл с абсолютно невероятной коллекцией грампластинок, которая занимала не один, а целых два чемодана «Самсонит»[425]. С моего разрешения (Сэйди просто стояла и недоуменно смотрела) он подключил два проигрывателя «Вебкор»[426] и предусилитель своего отца к школьной звуковой системе. Спортзал был достаточно большим, чтобы обеспечивать естественную реверберацию, и после пары фоновых завываний Доналд добился ошеломительно мощного саунда. Хоть и родившийся в Джоди, Доналд был постоянным жителем Роквилла в штате Деди Кул[427]. Носил очки с толстыми стеклами в розовой оправе, слаксы с высоким поясом и двухцветные туфли такого гротескно-консервативного фасона, что с ума сойти можно, я вам это говорю. Взрывные россыпи прыщей на его лице венчала набриолиненная прическа «утиная гузочка», как у Бобби Риделла[428]. Было похоже на то, что первый поцелуй от настоящей, живой девушки он получит где-то в сорокадвухлетнем возрасте, но с микрофоном он управлялся быстро и весело, а его коллекция дисков (которую он называл «кучей пластмассы» или «саунд-мавзолеем Донни Б.») была, как уже отмечалось, невероятно богатой.

— Ударим по стартеру, начнем вечеринку с дыхания прошлого, с рок-н-рольного реликта с кладо-драйвища крутизны, с золотого стандарта, с пласта, который много значит, шевелите ногами под бешеные гаммы «Денни…и его ДЖУНИОРОВ»!

Зал взорвался звуками «Вскачь»[429]. Танцы начались, как и большинство их начинались в ранних шестидесятых, с того, что девушки задергались с девушками. В воздух взлетали ступни в плоских туфельках. Вихрились нижние юбочки. Постепенно на танцполе начали формироваться пары «парень-девушка»… по крайней мере, в быстрых танцах, под более свежие песни, на подобие «Отправляйся в дорогу, Джек» и «Без четверти три»[430].

Мало кто из этих детей имел бы шансы победить в «Танцах со звездами», но они были юны, преисполнены искреннего энтузиазма и веселились во всю прыть. И мне было радостно на них смотреть. Позже, если этот Донни Б. не приглушит немного свет, я сделаю это сам. Сэйди сначала немного нервничала, готовая к неприятностям, но эти дети пришли сюда просто чтобы поразвлекаться. Никакие чужеродные орды из Хендерсона или из какой-то другой школы сюда не рвались. Она поняла это и начала понемногу расслабляться.

Через минут сорок беспрерывной музыки (и после четырех тортиков «Красный бархат») я наклонился к Сэйди и сказал:

— Дежурному Эмберсону время сделать первый обход территории и посмотреть, не занимается ли кто-то чем-то неприемлемым на вверенном нам объекте.

— Хотите, я пойду с вами?

— Я хочу, чтобы вы надзирали за вазой с пуншем. Если кто-то из юношей приблизится к ней с любой бутылкой, хоть от сиропа от кашля, я хочу, чтобы вы пригрозили ему электрическим стулом или кастрацией, чем угодно, что считаете более эффективным.

Она откинулась спиной на стену и хохотала, пока слезы не начали блестеть у нее в уголках глаз.

— Убирайтесь отсюда, Джордж, вы ужасны!

Я пошел. Рад, что заставил ее засмеяться, тем не менее даже за три года тяжело было привыкнуть к тому, что сексуально окрашенные шутки действуют с намного более яркой эффективностью в Стране Было.

В восточном крыле спортзала, в одном из темных его уголков я натолкнулся на поглощенную заботами парочку — он исследовал приколы под ее джемпером, а она, похоже было, старалась отсосать ему губы. Как только я похлопал юного исследователя по плечу, они сразу отшатнулась один от другого.

— Побереги ее бюстгальтер до кустов после вечеринки, — произнес я. — А лучше возвращайтесь в зал. Идите медленно. Успокойтесь. Выпейте пунша.

Они ушли: она, застегивая на себе джемпер, он немного враскарячку, той, хорошо известной мужчинам подростковой походкой, известной как «подъем посиневших яиц».

Из-за металлообрабатывающей мастерской помигивала пара дюжин светлячков. Я помахал рукой, и пара детей на площадке для курения помахали мне взаимно. Я высунул голову из-за восточного угла деревообрабатывающей мастерской и увидел кое-что такое, что мне не понравилось. Там тесной кучкой стояли Майк Косло, Джим Ла-Дью и Винс Нолз, передавая что-то один другому из рук у руки. Раньше, чем они успели меня увидеть, я выхватил у них ту вещь и закинул за сетчатый забор.

У Джима на лице промелькнул мгновенный испуг, но тут же он наградил меня своей ленивой улыбкой футбольного героя: «И вам привет, мистер Э.».

— Не старайся, Джим. Я не девочка, которую ты стараешься приворожить до снятия трусов, а тем паче я не твой тренер.

Он казался шокированным и немного испуганным, но я не увидел на его лице выражения незаслуженно оскорбленной звезды. Подумалось, если бы это происходило в какой-то из школ в Далласе, все могло быть иначе. Он отступил на шаг. Майк остался на месте, хотя и неловко смотрел себе под ноги. Нет, это выглядело чем-то большим, чем неловкость. Это был откровенный стыд.

— Бутылка на танцах под граммофонные пластинки, — произнес я. — Не то, чтобы я ожидал от вас абсолютной покорности всем правилам, но почему вы такие тупые, когда дело доходит до их нарушения? Джимми, если тебя поймают за пьянкой, ты моментально вылетишь из команды, что тогда произойдет с твоей стипендией в Баме?

— Может, стану красным свитером[431], — пробурчал он. — Это и все, как я думаю.

— Правильно, и напрасно отсидишь год. Когда фактически мог бы продвигаться вперед. То же самое и с тобой, Майк. Кроме того, тебя выгонят из театрального клуба. Тебе этого хочется?

— Нет-сэр, — едва слышным шепотом.

— А тебе, Винс?

— Нет, вовсе нет, мистер Э. Абсолютно наоборот. А мы все-таки будем делать первого присяжного? Так как если мы…

— У тебя что, не хватает ума помолчать, когда тебе учитель выносит выговор?

— Извиняюсь, мистер Э.

— Ребята, я не попущу вам в следующий раз, но сейчас для вас счастливый вечер. Сейчас вы получите всего лишь добрый совет: Не проебывайте собственного будущего. Не делайте этого ради какой-то пинты «Пятизвездочного»[432] на школьной вечеринке, о которой вы даже не вспомните через год. Вам понятно?

— Да-сэр, — сказал Майк. — Я извиняюсь.

— Я тоже, — сказал Винс. — Абсолютно. — И, перекрестился. Кое-кто из них просто такими рождается. А может, мир нуждается в таких хитромудрых кадрах для подкормки себя? Неизвестно.

— Джим?

— Да-сэр, — произнес он. — Прошу, не рассказывайте моему отцу.

— Нет, все останется между нами, — я окинул их взглядом. — Мальчики, у вас будет полно мест, где выпить, на следующий год, когда будете учиться в колледже. Но не в нашей школе. Вы меня слышите?

На этот раз они хором ответили «Да-сэр».

— А теперь возвращаете в зал. Выпейте пунша, смойте запах виски из дыхания.

Они пошли. Я подарил им немного форы, и тогда отправился следом, на расстоянии, со склоненной головой, руки в карманах, глубоко задумавшись. «Не в нашей школе», — сказал я им. Нашей.

«Приходите и учите, — сказала Мими. — Это то, для чего вы созданы».

2011 год никогда еще не казался таким далеким, как тогда. Черт побери, Джейк Эппинг никогда не казался таким далеким. В полуосвещенном зале в самом сердце Техаса выдувал рулады рычащий тенор-сакс. Ласковый ветерок нес его голос сквозь ночь. Барабанщик коварным шарканьем поддрачивал: «подрывайтесь на ноги».

Думаю, именно тогда я решил, что никогда не вернусь назад.

Рычащий сакс и хучи-кучи[433] барабанщик своей игрой подпирали группу, которая носила название «Бриллианты». Звучала песня «Стролл»[434]. Но дети танцевали другой танец. Не совсем стролл.

Прогулочный шаг — стролл — был первым, который мы выучили с Кристи, когда вечером каждый четверг начали посещать уроки танцев. Это парный танец, что-то такое наподобие ледокола, когда пара за парой протанцовывают по проходу между парнями и девушками, которые хлопают им в ладоши. Возвратившись в зал, я увидел кое-что другое. Тут парни и девушки сходились один другому в объятия, словно в вальсе, и тогда вновь расходились в противоположные от своих предыдущих позиций стороны. Отдалившись, они покачивались на пятках, виляя бедрами вперед, движение волшебное и вместе с тем эротическое.

Стоя за столом с продуктами, я увидел, как к линии ребят присоединились Майк, Джим и Винс. С Винса мало было толка — сказать, что он танцевал, как белый парень, было бы обидным для всех белых ребят мира — однако Джим и Майк двигались, как и подобало атлетам с тренированными телами, иначе говоря — с интуитивной грацией. Очень скоро большинство девушек из противоположного ряда уже смотрели только на них.

— Я уже начала было за вас волноваться! — сказала Сэйди, перекрикивая музыку. — Там все в порядке?

— В полном! — сказал я ей в ответ. — Что это за танец?

— Это мэдисон! На «Бэндстенде»[435] его танцуют уже целый месяц! Хотите, я вас научу?

— Леди, — произнес я, беря ее за руку, — лучше я вас буду учить.

Дети увидели, что мы подходим, и расступились, захлопали в ладоши, послышались восклицания: «Место мистеру Э!» и «Покажите ему, как вы умеете, мисс Данхилл!» Сэйди, смеясь, подтянула эластичный венчик, закрепляя хвост волос у себя на затылке. Раскрашенные ярким цветом щеки сделали ее больше чем просто хорошенькой. Она отклонилась назад на пятках, хлопая в ладоши, встряхивая плечами вместе с другими девушками, а потом двинулась вперед, к моим рукам, смотря вверх, мне в глаза. Я радовался, что достаточно высокий для того, чтобы она имела такую возможность. Мы обернулись, словно те заводные фигурки молодой и молодого на свадебном пироге, и разошлись. Я глубоко поклонился и крутнулся на кончиках пальцев с протянутыми руками, как у Эла Джолсона в песне «Мамми»[436]. Это добавило аплодисментов, а девушки даже издали немного предшествующего битломании визга. Я не выкаблучивался (ну хорошо, разве что чуть-чуть); мне на самом деле радостно танцевалось. Я уже так давно не танцевал.

Песня закончилась, рычащий сакс, затихая, отходил в ту рок-н-рольную вечность, которую нашему юному ди-джею нравилось называть кладо-драйвищем, и мы тоже ушли с танцпола.

— Боже, как это было чудесно, — сказала она. Потом взяла мою руку и сжала. — Вы замечательный.

Прежде чем я успел что-то ответить, в колонках загремел голос Дональда:

— В честь наших двух наставников, которые, как оказалось, умеют по-настоящему танцевать — это впервые в истории нашей школы — новое дыхание прошлого, вещь, которая давно выпала из популярных списков, но не из наших сердец, душ и мозгов, пласт, который имеет значение, прямо из коллекции дисков моего собственного папаши, о котором он понятия не имеет, что я его сюда сегодня прихватил, а если кто-то из вас, стильных котиков и кисок, ему об этом доложит, я вляпаюсь в переплет. Хавайте тему, все вы, крутые рокеры, вот так делали это, когда наши мистер Э. и мисс Д. еще учились в школе!

Все присутствующие обернулись, глядя на нас и… ну…

Знаете, как бывает, когда вы ночью где-то во дворе и видите вдруг, как краешек тучи загорается ясным золотом, и вы понимаете, что через секунду или две выглянет луна? Вот такое чувство меня и пробило тогда, когда я стоял среди легкого колыхания серпантиновых лент в спортивном зале Денхолмской консолидированной средней школы. Я знал, что именно заиграет сейчас ди-джей, я знал, что мы под это будем танцевать, и я знал, как именно мы будем танцевать. И тогда оно началось…

Фа-ба-да… фа-ба-да-да-дам…

Глен Миллер «В расположении духа».

Сэйди дотронулась рукой до затылка и сбросила эластичный венчик, освободив волосы. Она так и не переставала смеяться, а теперь начала покачивать бедрами, пока что немного. Волосы плавно скользили с одного ее плеча на другое.

— Вы умеете свинговать? — усиливая голос, чтобы она услышала меня через музыку. Зная уже, что она умеет. Зная, что она будет.

— Вы имеете ввиду настоящий хоп? — переспросила она.

— Именно это я и имею ввиду.

— Ну…

— Давайте, мисс Данхилл, — воскликнула какая-то девушка. — Мы хотим это увидеть. — А парочка ее подружек подтолкнули Сэйди ко мне.

Она поколебалась. Я вновь сделал пируэт и протянул к ней руки. Мы отправились на танцпол, и дети поддержали нас восклицаниями. Освободили для нас место. Я прижал ее к себе, и после короткого мгновения нерешительности она крутнулась сначала влево, потом вправо, ширина пол ее сарафана предоставляла как раз достаточно простора для перекрещивания ног в движении. Это был тот вариант линди, в котором как-то осенью 1958 года практиковались Ричи-из-канавы и Беви-из-плотины. Это были «адские выбрыки». Конечно так. Так как прошлое стремится к гармонии.

Наши руки оставались сцепленными, я прижал ее к себе, потом разрешил отступить назад. Мы разошлись. И тогда, словно те, кто месяцами упражнялись в этих движениях (допустим, под музыку с замедленной пластинки на безлюдной лужайке для пикников), мы наклонились и дернулись, сначала налево, а потом направо. Дети смеялись и восторженно что-то выкрикивали. Мы танцевали посреди полированного танцпола, а они, сплотившись вокруг нас, хлопали в ладоши.

Мы сошлись, и она крутнулась разбуженной балериной под нашими сцепленными руками.

«А теперь ты подашь мне знак пожатием — влево или вправо».

Легкое пожатие, словно ответ на услышанную мысль, попало мне в правую ладонь, и Сэйди пропеллером раскрутилась назад, ее волосы порхали крыльями, которые блеснули в свете прожекторов сначала красным, а потом голубым цветами. Я расслышал «ах», это перехватило дыхание у нескольких девушек. Я подхватил ее и присел на одной ноге, с наклоненной через мою руку Сэйди, дико надеясь, что следующее мгновение не вывихну себе колено. Не вывихнул.

Я вскочил. Она вместе со мной. Отлетела прочь, потом вновь возвратилась мне в руки. Мы танцевали в сиянии прожекторов[437].

Танцы — это жизнь.

Танцы закончились в одиннадцать, но я привел свой «Санлайнер» под дом Сэйди не раньше четверти пополуночи. Одна из тех вещей, которых вам никто расскажет о гламурной работе надзирателей на подростковых танц-вечеринках заключается в том, что они должны, после того как вся музыка закончилась, проверить, все ли собрано и убрано под замок на надлежащее ему место.

Ни я, ни Сэйди не сказали друг другу ни слова, возвращаясь оттуда. Хотя Доналд и ставил еще несколько искусительных биг-бэндовых мелодий, и дети подбивали нас вновь станцевать свинг, мы отказывались. Один раз на некоторое время западает в память; дважды — уже из нее не вытравить. Что, наверное, было бы не очень удобно в маленьком городке. Для меня и этот один раз уже стал незабываемым. Я не мог прекратить думать о своих чувствах, когда она оказывалась в моих руках, о ее быстром дыхании на моем лице.

Я заглушил двигатель и повернулся к ней.

«Вот сейчас она скажет: „Спасибо, что выручили меня“ или „Спасибо за приятный вечер“, а там и все».

Но она не произнесла ничего подобного. Она вообще ничего не произнесла. Просто смотрела на меня. Рассыпанные по плечам волосы. Два верхних пуговицы оксфордской рубашки, одетой на ней под сарафаном, расстегнуты. Мерцают сережки. И вдруг мы соединяемся, Сначала неуклюжее щупанье, потом крепкие объятия. И поцелуй, а впрочем, это было нечто большее, чем поцелуй. Это было как голодному пища, как жаждущему вода. Я слышал запах ее парфюма и ее чистого пота под парфюмом; и вкус табака у нее на губах и языке, не сильный, но все еще горьковатый. Ее пальцы скользнули сквозь мои волосы (мизинчик щекотнул ухо, послав меня в моментальную дрожь) и сомкнулись у меня на затылке. Двигались, двигались ее большие пальцы. Гладили голую кожу там, где когда-то, в другой жизни, у меня висели волосы. Я скользнул рукой сначала под, а потом вокруг полноты ее груди, и она пробормотала:

— О, благодарю тебя, я боялась, что вот-вот упаду.

— Как тебе будет угодно, — произнес я, нежно ее сжимая.

Мы целовались, ласкали один другого, вероятно, минут пять, ласки становились все более смелыми, дыхание тяжелело. Запотело лобовое стекло моего «Форда». А потом она оттолкнула меня, и я увидел, что щеки у нее влажные. О боже, когда же это она начала плакать?

— Джордж, мне очень жаль, — начала она. — Я не могу. Мне очень страшно.

Задранное на бедра платье открывало ее подвязки, край комбинации, кружевную пену трусиков. Она натянула платье себе на колени.

Я догадывался, что это из-за ее замужества, и пусть тот брак уже распался, он все равно что-то еще значил — это же середина двадцатого столетия, а не начало двадцать первого. А может, из-за соседей. Дома стояли темными, там якобы все крепко спали, но кто мог это знать наверняка, и вдобавок, в маленьких городках новые проповедники и новые учителя всегда интересная тема для сплетен. Как оказалось, я ошибался в обоих предположениях, но откуда тогда мне было об этом знать.

— Сэйди, тебе не нужно делать ничего такого, чего не хочешь делать. Я не…

— Ты не понимаешь. Не в том дело, что я не хочу. Не по этому мне страшно. Мне страшно потому, что я никогда этого не делала.

Раньше, чем я успел что-то произнести, она выскочила из машины и уже бежала к своему дому, разыскивая в сумочке ключ. Она не оглянулась.

У себя я оказался без двадцати минут час, где теперь уже мне самому пришлось преодолевать путь от гаража до дома походкой «подъема посиневших яиц». Я успел лишь щелкнуть включателем в кухне, как начал звонить телефон. 1961-й лежал в сорока годах до появления технологии идентификации входного звонка, но только один человек мог мне звонить по телефону в такую пору, после такого вечера.

— Джордж? Это я, — тоном уравновешенным, но в голосе слышалась хрипота. Она перед этим плакала. И сильно, судя по всему.

— Привет, Сэйди. Ты так и не подарила мне возможности поблагодарить тебя за замечательно проведенное время. На танцах и после них.

— Мне тоже было хорошо. Я уже так давно не танцевала. Мне почти страшно говорить тебе, с кем я когда-то научилась танцевать линди.

— Ну, — произнес я. — Сам я учился со своей бывшей женой. Догадываюсь, что ты тоже могла учиться со своим теперь уже отчужденным мужем.

Хотя с моей стороны это была совсем не догадка; так должно было быть. Меня такие совпадения больше не удивляли, но если я скажу вам, что привык к этим сверхъестественным звонкам гармонии, я солгу.

— Да, — бесцветным тоном. — С ним. С Джоном Клейтоном из Саваннских Клейтонов. И «отчужденный» как раз правильное слово, так как он очень чужой мне человек.

— Сколько вы прожили в браке?

— Вечность и один день. Если тебе хочется называть мои отношения с ним браком, называй, — она рассмеялась. Этот ее смех прозвучал как тот, который я услышал от Айви Темплтон, преисполненный юмора напополам с отчаянием. — В моем случае вечность и один день это немного более четырех лет. После окончания занятий, в июне, я собираюсь втайне поехать в Рино[438]. Найду там себе работу на лето, официанткой или еще кем-то. У них там единственное требование, чтобы срок постоянного проживания был не меньше шести недель. Итак, в конце июля или в начале августа я смогу закончить этот… этот анекдот, в который я когда-то втянула себя… словно лошадь со сломанной ногой.

— Я готов подождать, — сказал я, и не успели эти слова вылететь у меня изо рта, как я усомнился в их правдивости. Так как актеры уже собирались за кулисами, и спектакль должен был вот-вот начаться. В июне 1962 года Ли Освальд возвратится в США, Сначала он поживет у Роберта, потом у своей матери. В августе он уже должен жить на Мерседес-стрит в Форт-Уорте и будет работать неподалеку, в «Сварочной компании Лесли», будет собирать алюминиевые окна и качественные входные двери с вырезанными на них монограммами.

— Я не уверена, что готова, — произнесла она голосом таким тихим, что я расслышал его только напрягая слух. — Я выходила замуж еще девственницей в двадцать три, а теперь я двадцативосьмилетняя соломенная вдова-девственница. Слишком долго фрукт на дереве провисел, как это говорят там, откуда я родом, тем паче, когда люди — моя собственный мать, например — уверена, что ты начала приобретать практический опыт на тему, откуда пчелки-птички берутся еще четыре года назад. Я никогда никому об этом не говорила, и если ты кому-то расскажешь, думаю, я тогда просто умру.

— Это между нами, Сэйди. И всегда будет. Он импотент?

— Не совсем так… — она оборвала себя. Молчание длилось какое-то мгновение, а когда она заговорила вновь, в голосе ее звенел ужас. — Джордж…это спаренная линия?

— Нет. За дополнительные три пятьдесят эта игрушка безраздельно принадлежит только мне.

— Слава Богу. Но все равно об этом не следует говорить по телефону. И, конечно же, не в харчевне Эла, закусывая «Вилорогом». Ты можешь прийти на ужин? Мы можем сделать небольшой пикник у меня на заднем дворе? Скажем, где-то около пяти?

— Чудесно. Я привезу большой кекс или еще чего-нибудь.

— Это не то, что бы мне хотелось, что бы ты привез.

— А что тогда?

— Я не могу назвать это по телефону, даже если здесь не спаренная линия. То, что ты можешь купить в аптеке. Только не в местной аптеке, не в Джоди.

— Сэйди…

— Ничего не говори, прошу. Я сейчас вешаю трубку, должна сполоснуть себе лицо холодной водой. Оно у меня уже огнем горит.

В ухе у меня щелкнуло. Сэйди исчезла. Я разделся и пошел в кровать, где еще долго лежал без сна, думая тягостные мысли. О времени, о любви, о смерти.

Раздел 15

В десять утра в то воскресенье я прыгнул в «Санлайнер» и промчал двадцать миль в город Раунд-Хилл. На главной улице там стояла аптека, и она была открыта, но на ее двери я заметил наклейку МЫ РЫЧИМ ЗА ДЕНХОЛМСКИХ «ЛЬВОВ» и вспомнил, что Раунд-Хилл принадлежит к четвертому району нашей консолидированной школы. Я поехал в Килин[439]. Там пожилой аптекарь, который удивительно, хотя все-таки, вероятно, случайно, был похож на мистера Кина из Дерри, мне подмигнул, подавая коричневый пакетик и сдачу:

— Не делай ничего противозаконного, сынок.

Как он и ожидал, я тем же макаром подмигнул ему в ответ и поехал назад в Джоди. Ночь у меня была короткая, но, когда лег, надеясь немного отдохнуть, сон не приблизился ко мне ни на шаг. И наконец-то я поехал в «Вайнгартен» и купил там большой кекс. Тот выглядел по-воскресному не очень свежим, но я за это не переживал, думая, что Сэйди тоже не обратит на это внимания. Пикник там или не пикник, ужин или не ужин, я был уверен, что пища не является первостепенной темой в этот день. Когда я постучал в ее дверь, в моем желудке вспорхнула целая туча бабочек.

На лице Сэйди совсем не было грима. Она даже губы себе не подкрасила помадой. Глаза были большие, потемневшие и робкие. Одно мгновение я был уверен, что дверь сейчас захлопнется у меня перед носом, и я услышу, как она убегает, да так быстро, как только смогут нести ее длинные ноги. Вот и все.

Но она не убежала.

— Заходи, — сказала она. — Я сделала салат с курицей. — У нее начали дрожать губы. — Надеюсь, тебе понравится…тебе пооонрав-в-в-ится моя…

У нее начали подгибаться колени. Я бросил коробку с кексом через порог на пол и подхватил Сэйди. Боялся, что она потеряет сознание, но нет. Она обхватила руками меня за шею и крепко держалась, словно утопленница за плавучее бревно. Я чувствовал, как стонет ее тело. Я наступил на этот чертов кекс. Потом на него наступила она. Чавк.

— Мне страшно, — произнесла она. — Что, если я в этом окажусь никчемной?

— А если я никчемный? — это была совсем не шутка. Прошло довольно много времени. По крайней мере, четыре года.

Она меня, казалось, не слышит.

— Он меня никогда не хотел. Не так, как я ожидала. А его способ, это единственный способ, который я знаю. Прикосновенье, а потом эта швабра.

— Успокойся, Сэйди. Сделай глубокий вдох.

— Ты заезжал в аптеку?

— Да, ездил в Килин. Но мы не обязательно должны…

— Обязательно. Мне нужно. Пока не потеряла ту крупицу храбрости, которая во мне еще осталась. Идем.

Ее спальня находилась в конце коридора. Там все было по-спартанскому: кровать, стол, пара эстампов на стенах, ситцевые занавески танцевали на свежем ветерке из оконного кондиционера, включенного на минимум. Колени вновь начали ее предавать, и вновь я ее подхватил. Это был странный способ танцевать свинг. На полу даже лежали печатные шаги-схемы Артура Мюри[440]. Кексовый. Я поцеловал Сэйди, и ее губы, сухие и безумные, впились в мои.

Я нежно отстранил ее и вновь обхватил, прижимая к дверце шкафа. Она смотрела на меня серьезно, волосы упали ей на глаза. Я их убрал, и тогда — ласково — начал кончиком языка облизывать ее сухие губы. Делал это медленно, не забывая об уголках.

— Лучше? — спросил у нее.

Она ответила не голосом, а собственным языком. Не прижимая ее телом, я начал очень медленно гладить рукой всю ее, такую высокую, от горла, по обеим сторонам которого бешено бился пульс, к груди, животу, плоскому склону лобка, круглую ягодицу, и еще ниже — бедро. Она была в джинсах. Хлопок шептал под моей ладонью. Она отклонилась назад и стукнулась головой о дверцу.

— Ох, — шепнул я. — Тебе не больно?

Она закрыла глаза.

— Мне хорошо. Не останавливайся. Целуй меня еще. — И тут же покачала головой. — Нет, не целуй. Губами сделай вновь тоже. Полижи. Мне так нравится.

Так я и сделал. Она вздохнула и скользнула пальцами мне под пояс сзади, на пояснице. А потом перевела их вперед туда, где пряжка.

Мне хотелось все ускорить, каждая моя клеточка взывала «быстрее», приказывая мне заныривать глубже, желая этого всеохватывающего ощущения, которое и являлось сутью этих действий, но я себя замедлял. По крайней мере, сначала. И тогда она сказала:

— Не заставляй меня ждать, я так долго этого ждала.

Поэтому я поцеловал ее во вспотевший висок и колыхнулся бедрами вперед. Так, словно мы танцуем горизонтальный вариант мэдисона. Она охнула, немного оттолкнулась, и тогда шевельнула собственными бедрами мне навстречу.

— Сэйди? Хорошо?

— Обожежтымой, — всхлипнула она, и я засмеялся. Она раскрыла глаза и посмотрела вверх на меня пытливо и с надеждой. — Это уже все или будет что-то еще?

— Немного будет, — сказал я. — Не знаю, долго ли, я давно уже не был с женщиной.

Оказалось, что не так уже и недолго. Всего лишь несколько минут в реальном времени, но время иногда не то… кто мог об этом знать лучше, чем я. В конце она начала, запыхавшись вскрикивать:

— Ох, милый, ох милый мой, ох милый мой Бог, ох, сладенький!

Именно эти звуки алчного открытия в ее голосе довели меня до кондиции, и все случилось не совсем одновременно, но через несколько секунд она подняла голову от подушки и утопила лицо в углубление на моем плече. Маленький кулак ударил мне по лопатке раз, второй… а потом раскрылся, словно цветок, распластался ладонью. Она откинулась на подушки. Смотрела на меня ошарашенными, широко раскрытыми глазами, в которых читалось немного робкое выражение.

— Я кончила, — произнесла она.

— Я заметил.

— Мать мне говорила, что у женщин этого не бывает, только у мужчин. Она говорила, что женский оргазм — это миф. — Ее сотрясло смехом. — Ой, мой Бог, чего она не познала.

Она поднялась на локте, потом взяла мою руку и положила себе на грудь. Там, под грудью, бухало и бухало ее сердце.

— Скажи-ка мне, мистер Эмерсон, когда мы сможем это повторить?

Когда в бессменный нефтегазовый смог на западе садилось красное солнце, мы с Сэйди сидели на ее крохотном заднем дворе под развесистым, старым орехом пекан[441], ели сэндвичи с салатом из курицы и пили чай со льдом. Без кекса, конечно. Кекс был списан на невосполнимые потери.

— А тебе не хорошо одевать это…ну, ты понимаешь, эти аптечные штучки?

— Нормально, — сказал я. По-правде нет, и никогда с ними не было хорошо. В большинстве американских товаров между 1961 и 2011 годами значительно улучшилось качество, но поверьте Джейку, эти резинки остались практически такими же самыми. Они имеют более интересные названия и даже вкусовые компоненты (для тех, кто имеет странный вкус), но по сути это тот же самый корсет, которая ты одеваешь себе на член.

— У меня когда-то стояла диафрагма, — сказала она. Столика для пикников не было, и она расстелила одеяло на траве. Теперь она взяла в руки коробку с остатками салата из огурцов и лука и начала щелкать крышкой, открывая ее и закрывая, нервные движения, которые кое-кто назвал бы фрэйдовскими. Включая меня. — Мать дала мне ее за неделю до нашего с Джонни бракосочетания. Она даже рассказала мне, как ее вставлять, хотя при этом не смотрела мне в глаза, а если бы ей на щеки водой капнуть, я уверен, так бы и зашипело. «Не зачинай ребенка в первые восемнадцать месяцев, — сказала она. — Через два года, если сумеешь заставить его подождать. Таким образом, ты сможешь жить на его зарплату, а собственную откладывать».

— Не самый плохой в мире совет. — Я был очень осторожным. Мы вступили на минное поле. Она понимала это не хуже меня.

— Джонни — преподаватель точных дисциплин. Он высокий, хотя и не такой высокий, как ты. Я устала выходить куда-то на люди с мужчинами, ниже, чем я, и, думаю, вот потому и ответила ему «да», когда он впервые меня пригласил. Постепенно, встречаться с ним вошло у меня в привычку. Я его считала приятным, и вдобавок до конца вечера он никогда не выращивал себе пару лишних рук. К тому времени я думала, такие отношения и есть любовь. Я была очень наивной, правда?

Я покачал рукой в жесте «так-сяк».

— Мы познакомились в Университете Южной Джорджии и работу потом себе нашли в одной средней школе в Саванне. Школа общего обучения детей обоих полов, тем не менее, частная. Я почти уверена, что это его папа потянул за кое-какие ниточки, чтобы именно так и случилось. У Клейтонов денег нет — теперь уже нет, хотя когда-то они у них были, — но они все еще имеют высокую репутацию в обществе Саванны. Бедные, но благородные, понимаешь?

Этого я не понимал — вопрос, кто принадлежит к сливкам общины, а кто нет, никогда не возникал во времена моей юности, — но я пробормотал что-то утвердительное. Она очень долго смаковала эту тему, и похожа сейчас была чуть ли не на загипнотизированную.

— Итак, у меня была диафрагма, а как же, была. Держала ее в специальной пластиковой дамской коробочке с розой на крышке. Вот только ни разу ею я не воспользовалась. Возможности не было. В конце концов, выбросила ее в мусорное ведро после очередного облегчения. Это он так это называл, облегчением. Так и говорил обычно: «Я нуждаюсь в облегчении». А потом швабра. Понимаешь?

Решительно ничего я не понимал.

Сэйди засмеялась, и это мне вновь напомнило Айву Темплтон.

— Подожди пару лет, говорила мать! Я могла ждать, хотя двадцать, и никакой диафрагмы не понадобилось бы!

— Что происходило? — я легонько сжал ей плечи. — Он тебя бил? Бил тебя рукояткой швабры? — Существовал также еще и другой вариант применения рукоятки, я читал «Последний поворот на Бруклин»[442], но он, очевидно, такого не делал. Она была девственницей, доказательства этого остались на простыне.

— Нет, — сказала она. — Швабра была не для битья. Джордж, я не думаю, что смогу дальше об этом говорить. Не теперь. Я чувствую так… ну, не знаю… словно бутылка содовой, которую растрясли. Знаешь, чего я хочу?

Я думал, что знаю, но ради вежливости переспросил.

— Я хочу, чтобы ты повел меня в дом, а там продолжил начатое. — Она подняла руки над головой и потянулась. Лифчик на себя одевать ей не захотелось, и я увидел, как поднимается грудь у нее под блузкой. Крохотными тенями, похожими на разделительные знаки, в затихающем свете вечера отсвечивали ее соски.

Она сказала:

— Я не хочу ворошить сегодня прошлое. Сегодня я хочу только искриться.

Где-то через час я увидел, что она засыпает. Сначала я поцеловал ее в лоб, а потом нос — чтобы разбудить.

— Должен уже идти. Хочу успеть убрать свою машину у тебя с подъездной аллеи, прежде чем твои соседи начнут звонить по телефону своим знакомым.

— Да, наверное, надо это сделать. Соседи у меня Сенфорды, а их школьница Лайла Сенфорд в этом месяце как раз работает в библиотеке.

А мне припомнилось, что отец Лайлы будто бы заседает в школьном совете, но я ничего не сказал. Сэйди вся сияла, и не было смысла портить ей настроение. Пусть Сенфорды думают, что мы сидели на диване, прижимаясь один к другому коленями, ждали, пока завершится «Денис-угроза» [443] и начнется действительно большое шоу Эда Салливена[444]. Если моя машина будет оставаться перед домом Сэйди еще и после одиннадцати, их мысли могут потечь в другом направлении.

Она смотрела, как я одеваюсь.

— Что теперь будет, Джордж? С нами?

— Я хочу быть с тобой, если ты захочешь быть со мной. Ты хочешь этого?

Сэйди села, простыня соскользнула и улеглась вокруг ее талии, она потянулась за сигаретами.

— Очень. Но я замужняя, и это так и будет оставаться до следующего лета в Рино. Если я подам на расторжение брака, Джонни выступит против. Черт, его родители будут против.

— Если мы будем осторожными, все будет хорошо. И нам надо быть осторожными. Ты же это понимаешь, да?

Она рассмеялась и подкурила.

— О, да. Это я понимаю.

— Сэйди, у тебя случались проблемы с дисциплиной в библиотеке?

— А? Изредка, конечно. Бывало. — Она пожала плечами; колыхнулись ее груди, мне стало жаль, что я так быстро оделся. А с другой стороны, кого я обманывал? Джеймс Бонд мог бы начать и в третий раз, но Джейк/Джордж был уже выжатый. — Я новенькая в школе. Они меня испытывают. Это, конечно, мне как булавки в ягодицу, но ничего такого, чего бы я ни ожидала. А что?

— Думаю, твои проблемы должны исчезнуть. Ученикам нравится, когда учителя влюбляются. Даже парням. Для них это — как телешоу.

— Они узнают, что мы…

Я немного подумал.

— Некоторые девочки догадаются. Те, у которых есть собственный опыт.

Она фыркнула дымом: «Это так чудесно». Но настоящего неудовольствия в ней не замечалось.

— Как ты относишься к обеду в «Седле», в Раунд-Хилле? Пусть люди привыкают видеть нас вместе.

— Хорошо. Завтра?

— Нет. Завтра у меня кое-какие дела в Далласе.

— Исследование для твоей книги?

— Ага, — вот оно, мы только сблизились, а я уже ей вру. Мне это не нравилось, но каким образом обойтись без этого, я не знал. А на будущее… Я отказался думать об этом сейчас. Должен был беречь собственное сияние.

— Во вторник?

— Хорошо. И еще одно, Джордж?

— Что?

— Нам надо найти какой-то способ, чтобы продолжить этим заниматься.

Я улыбнулся.

— Любовь способы найдет.

— Мне кажется, скорее это страсть.

— Наверное, и то и другое.

— Вы такой нежный, Джордж Эмберсон.

Боже, даже имя у меня вранье.

— Я расскажу тебе обо мне и Джонни. Когда смогу. И если ты захочешь выслушать.

— Захочу, — я думал, что должен это сделать. Если так произойдет, я кое-что пойму. О ней. О нем. О той швабре. — Когда ты сама будешь к этому готова.

— Как любит говорить наша достопочтенная директорша: «Ученики, дело будет трудное, но достойное».

Я рассмеялся.

Она погасила сигарету.

— Одно меня беспокоит. Одобрила ли бы нас мисс Мими?

— Я почти уверен, что да.

— Мне тоже так кажется. Веди домой осторожно, дорогой мой. И забери с собой это, — она показала на коричневый бумажный пакетик из аптеки в Килине. Тот лежал на комоде. — Если меня посетит кто-то из тех интересующихся, что любят, после того как сделали пи-пи, заглянуть в чужой шкафчик с медикаментами, я вынуждена буду что-то как-то объяснять.

— Хорошо, что напомнила.

— Но держи их наготове, милый.

И она подмигнула.

Дорогой домой я поймал себя на мысли о тех резинках. Называются «Троян»… и ребристые, для ее удовольствия, как написано на упаковке. У леди больше нет диафрагмы (хотя я думал, что она может приобрести себе новую, когда в следующий раз поедет в Даллас), а противозачаточные пилюли еще год, а то и два не появятся в широкой продаже. Да и тогда врачи еще будут выписывать их неохотно, если я правильно помню курс современной социологии. Итак, пока что остаются эти «Трояны». Я буду надевать их не ради удовольствия, а чтобы она не родила ребенка. Это так удивительно, если вспомнить о том, что до моего собственного рождения еще целых пятнадцать лет.

Следующим вечером я вновь нанес визит в заведение Тихого Мича. Табличка на двери предупреждала ЗАКРЫТО, и все выглядело так, словно внутри пусто, тем не менее, как только я постучал, мой электронный приятель тут же меня впустил.

— Вы как раз вовремя, мистер Доу, как раз вовремя, — приговаривал он. — Увидим, что вы скажете. Что касается меня, то мне кажется, тут я превзошел самого себя.

Он исчез в заднем помещении, а я остановился возле стеклянной витрины с транзисторными радиоприемниками и ждал. Возвратился он, держа в руках по лампе. Абажуры у них были запачканы, словно их поправляли множество грязных пальцев. У одной была отбита подставка, и на столе она стояла криво: Наклонная Пизанская Лампа. Прекрасные объекты, так я ему и сказал. Он оскалился и положил рядом с лампами два магнитофона в коробочках. А также сумку на петле с несколькими разной длины отрезками провода такого тонкого, что почти невидимого.

— Желаете дополнительных объяснений?

— Думаю, мне уже хватит, — ответил я и положил на витрину пять двадцаток. Меня немного растрогало, когда он попробовал отодвинуть одну из них.

— Мы договаривались о цене сто восемьдесят.

— Двадцать сверху, что бы вы забыли о том, что я хоть когда-то здесь бывал.

На какое-то мгновение он задумался, а потом, придавив большим пальцем беспризорную двадцатку, завернул банкноту к компании ее зеленых подружек.

— Уже забыл. Почему бы мне не считать это бонусом?

Пока он укладывал вещи в коричневый бумажный пакет, я, увлеченный простым любопытством, задал ему вопрос.

— Кеннеди? Я за него не голосовал, тем не менее, если он не будет получать прямые приказы от Папы Римского[445], думаю, с ним у нас будет все о'кей. Стране нужен кто-то молодой. Новая эра сейчас, понимаете?

— Если бы он приехал в Даллас, как думаете, с ним все было бы в порядке?

— Наверное. Хотя наверняка сказать не могу. Вообще, если бы я был на его месте, то держался бы подальше от линии Мэйсона-Диксона[446].

Я с улыбкой напел:

— Где «ясность бьет от зарниц»?

Тихий Мич (Святой Мич) осклабился:

— Вот только не начинайте.

В учительской на первом этаже стоял шкафчик с секциями для почты и школьных распоряжений. Утром в четверг, когда у меня было свободное от уроков окно, в своей секции я нашел маленький запечатанный конверт.

— Чему вы улыбаетесь, Эмберсон? — спросил Денни Лейверти. Он как раз вычитывал ученические сочинения, всматриваясь в них напрочь отсутствующими глазами, что намекало на его похмельное состояние. — Скажите мне, может, и я улыбнусь.

— Да нет, — ответил я. — Это частная шутка. Вам ее не понять.

Так между нами и повелось, слово «кекс» стало означать как раз то, и его у нас было той осенью вволю.

Мы вели себя осмотрительно, но, конечно же, были люди, которые понимали, что происходит. Вероятно, кружили какие-то слухи, но не одного скандального. Люди в маленьких городках редко бывают подлыми. Ситуацию Сэйди они знали, по крайней мере, в общих чертах, и понимали, почему мы не можем сделать достоянием гласности наши отношения, пока что, по крайней мере. Она не приходила ко мне домой; это вызвало бы сплетни. Я не оставался позже десяти у нее; это также вызвало бы сплетни. У меня не было способа загнать «Санлайнер» в ее гараж и остаться на ночь, так как ее «Фольксваген-Жук», пусть и миниатюрный, все равно занимал этот гараж почти от стены до стены. И даже в ином случае я не стал бы такого делать, так как кто-то все равно узнал бы. В маленьких городках всегда обо всем узнают.

Я заезжал к ней после школы. Заезжал пообедать, хотя она это называла ужином. Иногда мы ходили в харчевню Эла и ели там «Вилороги» или филе сома; иногда мы ездили в «Седло»; дважды я возил ее на субботние танцы в местный «Грейндж-холл». Мы смотрели фильмы, в нашем городке кинотеатр назывался «Гемма», в Раунд-Хилле «Месса» а драйв-ин в Килине — «Старлайт» (дети его прозвали траходромом). В таком красивом ресторане, как «Седло», она могла выпить бокал вина перед обедом, а я пива в процессе, тем не менее мы осмотрительно избегали местных заведений, и конечно же, нас не видели в «Красном петухе», единственном в Джоди цветном кабаке с выпивкой, музыкой и танцами, о котором наши ученики между собой говорили с мечтательным трепетом. На дворе был 1961 год, и сегрегация наконец-то должна была начаться и в глубинке — черные уже приобрели право сидеть за барной стойкой в закусочных Вулворта в Далласе, Форт-Уорте и Хьюстоне, — но школьные учителя не выпивали в «Красном петухе». Никогда, если они не желали потерять работу. Ни за что.

Когда мы занимались любовью в спальне Сэйди, по свою сторону кровати она всегда держала наготове слаксы, свитер и мокасины. Называла это своим авральным комплектом. Однажды, когда мы лежали голые (состояние, которое ей понравилось называть «деликатным il flagrante» [447]) и прозвенел дверной звонок, она натянула на себя всю ту амуницию за десять искрометных секунд. Назад вернулась, хохоча, размахивая номером «Сторожевой башни».

— Свидетели Иеговы. Я им сказала, что уже спасена, и они ушли.

Уже после того, когда мы ели у нее на кухне мясо с окрой[448], она заметила, что наши отношения напоминают ей тот фильм с Одри Хепберн и Джери Купером — «Любовь после полудня» [449].

— Иногда я задумываюсь, лучше ли это было бы ночью, — произнесла она задумчиво. — Когда нормальные люди это делают.

— Ты еще получишь шанс убедиться, — пообещал я. — Не вешай нос на блюзовую терцию, бэйби.

Она улыбнулась и поцеловала меня в уголок губ.

— Ты выдаешь иногда такие клевые фразы, Джордж.

— О, да, — кивнул я. — Я большой оригинал.

Она отодвинула свою тарелку: «Я готова к десерту. А ты?»

Вскоре после того, как в дверь Сэйди звонили Свидетели Иеговы — это, вероятно, было в конце ноября, так как я тогда уже закончил подбор актеров в «Двенадцать сердитых мужчин», — я сгребал листву у себя на лужайке, когда вдруг услышал:

— Привет, Джордж, как дела?

Обернувшись, я увидел Дика Симонса, теперь уже дважды вдовца. Он оставался в Мексике дольше, чем кто-то мог бы ожидать, а когда люди уже начали считать, что он решил остаться там навсегда, Дик вернулся. Я его сейчас видел впервые. Он был сильно загоревшим, почти коричневым, но слишком похудевшим. Одежда телепалась на нем, а его волосы — сталисто-серые в день свадьбы — теперь стали почти полностью белыми и поредели на темени.

Я бросил грабли и поспешил к нему. Думал, что пожму ему руку, но вместо этого, схватил его в объятия. Его это всполошило — в 1961 году Настоящие Мужчины Не Обнимались, — но он сразу же рассмеялся.

Я удерживал его на расстоянии вытянутых рук.

— Вы чудесно выглядите!

— Хороший комплимент, Джордж. Я и чувствую лучше, чем было. Мимс умирала… я знал, что этого не избежать, но все равно это меня прибило. Голова в таких случаях никогда не согласовывается с сердцем, я убежден.

— Идем в дом, выпьем по чашке кофе.

— Охотно.

Мы говорили о его пребывании в Мексике. Говорили о школе. Мы говорили о нашей непобедимой футбольной команде и будущем осеннем спектакле. А потом он поставил свою чашку и произнес:

— Эллен Докерти просила меня передать пару слов касательно вас с Сэйди Клейтон.

Ого. А я думал, что мы так хорошо маскируемся.

— Она теперь носит фамилию Данхилл. Это ее девичья фамилия.

— Мне все известно об ее состоянии. Узнал, когда мы нанимали ее на работу. Она хорошая девушка, а вы хороший мужчина, Джордж. Судя по тому, что рассказала мне Элли, вы оба с достаточным достоинством справляетесь с вашей непростой ситуацией.

Я немного расслабился.

— Элли говорит, что она почти уверена, что вы ничего не знаете об «Кендлвудских Бунгало», которые находятся сразу за Килином. Она не считает, что сама имеет право вам об этом рассказывать, и попросила сделать это меня.

— «Кендлвудские Бунгало»?

— Я часто возил туда Мими субботними вечерами. — Он вертел свою кофейную чашку в ладонях, которые теперь казались какими-то слишком большими для его тела. — Той местностью руководят двое бывших школьных учителей, из Арканзаса или из Алабамы. Из какого-то из тех штатов на А, во всяком случае. Пенсионеры, мужчины, если вы понимаете, что я имею ввиду.

— Кажется, я догадываюсь, да.

— Они приятные ребята, деликатно малоразговорчивые относительно отношений между ними самими, а также относительно взаимоотношений некоторых их гостей. — Он поднял глаза от чашки. Немного покрасневший, но все равно с улыбкой. — Это не то заведение, где простыни не успевают остывать, если вы об этом подумали. Далеко от чего-то подобного. Хорошие комнаты, умеренные цены, а дальше по дороге небольшой ресторан с сельскими блюдами и счетами. Девушке иногда нужно место наподобие такого. Да и мужчине, наверное, тоже. Где бы их ничто не заставляло торопиться. И чтобы не чувствовать себя дешевками.

— Благодарю вас, — произнес я.

— Не за что. Мы с Мими провели немало приятных вечеров в Кендлвуде. Иногда просто смотрели телевизор, в пижамах, а потом ложились спать, но и это может быть не хуже всего другого, когда достигаешь соответствующего возраста. — Он грустно улыбнулся. — Или почти не хуже. Мы засыпали под пение сверчков. А иногда мог завыть койот, очень далеко, там, в шалфейных кустарниках. Ну, на луну, понимаете. Они на самом деле так делают. Воют на луну.

С неспешностью старого человека он достал из заднего кармана платочек и вытер себе щеки.

Я протянул ему руку, и Дик крепко ее пожал.

— Вы нравились ей, хотя она никак не могла вычислить, что вы за тип. Говорила, что вы ей напоминаете какое-то приведение, как их показывали в старых фильмах тридцатых годов. «Он яркий и сияющий, но не полностью здесь», — так она говорила.

— Я не призрак, — возразил я. — Обещаю вам.

Он улыбнулся.

— Нет? Я наконец-то сподобился проверить ваши рекомендации. Это было после того, как вы уже поработали некоторое время у нас на подмене и так прекрасно поставили ту пьесу. С теми, что из школьного округа Сарасоты, все вполне нормально, а вот дальше… — Он помотал головой, пока что не теряя улыбки. — А та ваша бумажка из какой-то фабрики дипломов в Оклахоме…

Я прокашлялся, тем не менее, без толку. Ни слова выговорить не мог.

— И что это для меня значит, спросите вы? Немного. Были времена в этой части мира, когда мужчина мог въехать в город с несколькими книжками в седельных сумках, очками на носу и галстуком на шее и стать директором школы и оставаться им в течение двадцати лет. И было это не так уж и давно. Вы замечательный, к черту, учитель. Дети это понимают, я это понимаю, и Мими также это понимала. А для меня это очень много значит.

— А Эллен знает, что я сфабриковал кое-какие документы?

Так как Эллен Докерти исполняла обязанности директора, а когда в январе соберется школьный совет, ее утвердят в этой должности полностью. Других кандидатур не было.

— Нет, и не узнает. Не от меня, по крайней мере. Мне кажется, ей этого не следует знать. — Он встал. — Но есть один человек, который должен знать правду о том, где вы были и что делали, и человек этот небезызвестная нам леди библиотекарша. Если у вас с ней это серьезно, то есть. А серьезно ли?

— Да, — ответил я, и Дик кивнул так, словно это решало все.

Хотелось мне, чтобы так это и было.

Благодаря Дику Симонсу Сэйди, в конце концов, узнала, что это такое — заниматься любовью после заката солнца. Когда я спросил у нее, как ей это, она ответила, что чудесно.

— Но еще больше я заведомо предвкушаю, как проснусь утром рядом с тобой. Ты слышишь ветер?

Конечно. Тот ухал филином под карнизами.

— Тебе от этих звуков делается спокойнее?

— Да.

— Я сейчас кое-что скажу, у меня есть надежда, что ты из-за этого не испытаешь неудобство.

— Скажи.

— Мне кажется, я в тебя влюбилась. Возможно, это просто секс. Я слышала, что люди часто так ошибаются, но не думаю.

— Сэйди?

— Да? — она старалась улыбнуться, но выглядела оробевшей.

— Я тебя тоже люблю. И тут нет ни «может», ни ошибки.

— Слава Богу, — произнесла она и прижалась еще теснее.

Во время нашего второго визита в «Кендлвудские Бунгало» она готова была говорить о Джонни Клейтоне. «Только выключи свет, хорошо?»

Я сделал, как она просила. Пока рассказывала, она выкурила три сигареты. Под конец она уже рыдала, хотя, вероятно, не из-за болезненных воспоминаний, а скорее от неловкости. Для большинства из нас, я думаю, легче признать, что мы делали что-то плохо, чем то, что где-то мы оказались дураками. Нет, с ней было не совсем так. Целый мир отличий пролегает между глупостью и наивностью и, как и большинство добропорядочных девушек среднего класса, которые вступали в период зрелости в сороковых-пятидесятых годах, Сэйди не знала почти ничего о сексе. Она сказала, что фактически ни раза не видела пениса, пока не посмотрела на мой. Как-то, мельком ей приоткрывался пенис Джонни, но, как она рассказала, если муж замечал ее направленный туда взгляд, он хватал ее за лицо и отворачивал его с такой цепкостью, что всего-лишь какое-то мгновение оставалось до боли.

— Но это всегда было мучительно оскорбительно, — сказала она. — Ты понимаешь?

Джон Клейтон походил из обычной религиозной семьи, ничего фанатичного за ними не усматривалось. Был милым, здравомыслящим и внимательным. Не чемпион мира по чувству юмора (почти совсем его не было, если точнее), но, как казалось, он боготворил Сэйди. Ее родители боготворили его. Клер Данхилл была особенно без ума от Джонни Клейтона. Ну и, конечно, он был выше Сэйди, даже когда она обувала что-то на каблуках. После долгих лет насмешек над ней, цаплей, это был важный фактор.

— Единственная вещь, которая меня беспокоила перед замужеством, это его навязчивая аккуратность, — сказала Сэйди. — Все его книжки стояли в азбучном порядке, и если какую-то случалось переставить, он очень расстраивался. Он нервничал, если хоть одна из них была взята с полки — это чувствовалось, возникало напряжение. Он брился трижды на день и все время мыл себе руки. Если кто-то с ним поручкается, он извиняется и быстрей бежит в ванну, чтобы как можно скорее их помыть.

— А также комбинация цветов одежды, — добавил я. — Той, что на нем одета, и той, что в шкафу, и горе тому, кто что-то там передвинет. Он упорядочивал вещи в кладовке в азбучном порядке? Или вставал иногда посреди ночи, чтобы проверить, отключены ли печные конфорки, замкнута ли дверь?

Она перевернулась ко мне, глаза широко раскрыты, удивленные во тьме. Приветливо скрипела кровать; скулил ветер; дребезжало ослабленное оконное стекло.

— Откуда ты это знаешь?

— Это обсесивно-компульсивное расстройство, или коротко ОКР. Невроз навязчивых состояний. Говард… — я замолчал. «Говард Хьюз [450]серьезно страдал от него», — чуть не произнес я, хотя, возможно, сейчас это еще не было актуальным. А даже если уже было, публика об этом могла еще не знать. — Один мой старый приятель имел такое расстройство. Говард Темплтон. Давно. Он причинял тебе боль, Сэйди?

— Да вообще-то нет, не бил, не толкал. Один раз, было, хлопнул по лицу, вот и все. Но человек может сделать человеку больно и другим способом, разве нет?

— Да.

— Мне некому было об этом рассказать. Понятно, что не матери. Знаешь, что она мне сказала в день моей свадьбы? Что если я произнесу полмолитвы перед тем и полмолитвы во время того, все будет хорошо. «Во время того» это определение самое ближайшее к «совокуплению», на которое она только была способна. Я попробовала поговорить об этом с моей подружкой Рути, но только раз. Это было после занятий, она помогала мне убираться в библиотеке. «Все, что происходит за дверью спальни, не мое дело», — сказала мне она. Я и перестала, так как на самом деле я не хотела обо всем этом рассказывать. Мне было так стыдно.

И тогда все ринулось потоком. Кое-что из произнесенного ею утонуло в ее слезах, но я схватил суть. В некоторые ночи — вероятно, раз в неделю, возможно, два — он говорил, что нуждается в «облегчении». Они лежали в постели рядышком, она в ночной рубашке (он настоял, чтобы ее рубашки были только непрозрачными), он — в «боксерских» трусах. Более голого, чем в длинных трусах, она его никогда не видела. Он спускал простыню себе по пояс, и она видела, как она наполняется его эрекцией.

— Однажды он и сам взглянул на ту палатку. Только раз это было, и я запомнила. И знаешь, что он сказал?

— Нет.

— «Какие мы отвратительные». А потом говорит: «Заканчивай с этим быстрее, чтобы я мог, в конце концов, заснуть».

Она просовывала руку под простыню и мастурбировала своему мужу. Это никогда не продолжалось долго, иногда всего лишь пару секунд. Изредка, пока она выполняла эту функцию, он дотрагивался до ее груди, но преимущественно держал руки сложенными высоко у себя на груди. По окончанию он шел в ванну, мылся и возвращался назад уже в пижаме. У него было их семь пар, все голубого цвета.

Тогда наступала ее очередь идти в ванну и мыть руки. Он настаивал, чтобы она делала это, по крайней мере, три минуты, и под такой горячей водой, чтобы у нее покраснела кожа. Возвратившись в спальню, она поднимала свои ладони к его лицу. Если запах «Лайфбуя»[451] был недостаточно сильным, чтобы его удовлетворить, она должна была повторить мытье вновь.

— И когда я возвращалась, там уже лежала швабра.

Если это было летом, он ее ложил поверх простыней, а зимой — на одеяла. Рукоятка пролегала ровно посреди кровати. Разделяя пространство на его и ее половины.

— Если я спала беспокойно и, случалось, сдвигала швабру, он просыпался. Как бы крепко не спал. Отталкивал меня на мою половину. Грубо. Называл это «нарушением границы швабры».

Ту пощечину он дал ей, когда она однажды спросила, как же они смогут завести детей, если он никогда в нее не входит.

— Он разъярился. Вот потому и ударил меня. Потом извинялся, но в тот момент говорил такое: «Ты думаешь, я войду в ту твою переполненную микробами дыру, чтобы привести детей в этот грязный мир? Он все равно вот-вот взорвется, каждый, кто читает газеты, понимает, что это неизбежно, а радиация нас добьет. Мы будем умирать с язвами по всему телу, выкашливая собственные легкие. Это может случиться в любой день».

— Господи Иисусе. Не удивительно, что ты его бросила, Сэйди.

— Но только после четырех потерянных лет. Такое продолжительное время мне понадобился, что бы убедить себя, что я заслуживаю чего-то большего в жизни, чем сложенные по цветам носки в ящичке моего мужа; предоставление ему услуг по онанизму дважды в неделю и сна с той проклятой шваброй. Это самая унизительная деталь, та, что мне казалось, я о ней никому в мире никогда не расскажу…так как это смешно.

Мне эта деталь не казалась смешной. Я считал, что она принадлежит к той сумеречной зоне, которая пролегает между просто неврозом и откровенным психозом. А еще мне подумалось, что сейчас я слушаю крутую Историю из Пятидесятых. Очень легко было вообразить себе Рока Хадсона и Дорис Дей, как они спят со шваброй между ними. Если бы Рок не был геем, то есть.

— И он тебя не разыскивал?

— Нет. Я обращалась с заявлениями в дюжину разных школ, а ответы получала на абонентский почтовый ящик. Я затаилась, я чувствовала себя, словно женщина, которая имеет интрижку на стороне. И именно так ко мне и отнеслись мои родные мать с отцом, когда они узнали. Отец, тот немного попустился — думаю, он подозревал, насколько там все было плохо, хотя, конечно, не желал слышать никаких подробностей, — но моя мать? Вовсе нет. Она разозлилась на меня. Ей пришлось начать ходить в другую церковь, покинуть дамское общество «Пчелки-швеи». Так как она не может больше держать высоко голову, так она говорит.

В каком-то смысле это показалось мне не менее жестоким и сумасшедшим, чем та швабра, но я ничего не сказал. Меня интересовал другой аспект в этом деле больше, чем обычные для юга родители Сэйди.

— Клейтон не рассказал им, почему ты от него ушла? Я правильно понял? Ни разу не попробовал с ними увидеться?

— Конечно. Моя мать отнеслась к этому с пониманием, а то как же, — обычно лишь слегка тягучее южное произношение Сэйди вдруг стало топким. — «Ты просто опозорила бедного мальчика так сильно, что он не желает рассказывать об этом никому». — Дальше она уже продолжала без акцента. — Я нисколечко не преувеличиваю. Она понимает стыд, она понимает скрытность. В этих двух аспектах моя мама и Джонни находятся в полнейшей гармонии. Это с ней он должен был бы вступить в брак. — Рассмеялась Сэйди как-то истерично. — Маме, вероятно, безумно нравилась бы эта чертова швабра.

— И после от него ни словечка? Ни одной почтовой карточки, типа: «Эй, Сэйди, давай свяжем вновь расплетенные концы, наладим нашу совместную жизнь»?

— Как такое возможно? Он не знает, где я, и я уверена, это его не интересует.

— А есть что-нибудь, чего бы ты от него хотела? Так как я уверен, что адвокат…

Она поцеловала меня.

— Единственное, чего я желаю, сейчас здесь, со мной в кровати.

Я откинул простыню нам до лодыжек.

— Просмотри на меня, Сэйди. Это разрешено.

Она посмотрела. А потом потрогала.

Потом я задремал. Неглубоко — так как слышал ветер и то дребезжащее стекло, — но погрузился достаточно для сновидения. Мы с Сэйди были в пустом доме. Голые. Что-то возилось наверху, над нами — выдавал неприятный топот. Возможно, оно бегало, но казалось, что там очень много ног. Я не чувствовал стыда из-за того, что нас кто-то увидит без одежды. Я чувствовал страх. Написанные углем на облупленной стене там были такие слова: СКОРО Я УБЬЮ ПРЕЗИДЕНТА. Немного ниже кто-то прибавил: СКОРЕЕ, ТАК КАК ОН ПОЛОН ПОЛЕЗНИ. Угловатыми буквами, нарисованными темной губной помадой. А может, это была кровь.

Гуп, бух, гуп.

Наверху, над нами.

— Мне кажется, там Фрэнк Даннинг, — шепнул я Сэйди. И сжал ее руку. Рука была очень холодной. Чувство такое, что сжимаю руку мертвого человека. Женщины, забитой насмерть кувалдой, возможно.

Сэйди помотала головой. Она смотрела на потолок, губы у нее дрожали.

Гуп, бух, гуп.

Сверху посыпалась известковая труха.

— Тогда там Джон Клейтон, — прошептал я.

— Нет, — сказала она. — Думаю, там мистер Желтая Карточка. Он привел Джимла.

Топот над нами вдруг прекратилось.

Она схватила мою руку и сжала. Глаза у нее стали огромными, заполнили все ее лицо.

— Это оно, это Джимла! И оно нас услышало! Джимла знает, что мы здесь!

— Проснись, Джордж! Проснись!

Я раскрыл глаза. Она поднялась на локте рядом со мной, ее лицо казалось бледным пятном.

— Что? Какой сейчас час? Мы уже должны ехать? — Но было еще темно, и ветер летал с шумом так же сильно.

— Нет. Еще даже до полночи не дошло. Тебе что-то плохое приснилось. — Она рассмеялась, немного нервно. — Что-то о футболе? Так как ты приговаривал «Джимла, Джимла».

— В самом деле? — Я сел. Вспыхнула спичка, и ее лицо на мгновение просветилось, она прикурила сигарету.

— Да. В самом деле. Ты и еще кое-что говорил.

Это уже было плохо.

— Что именно?

— Я почти ничего не поняла, только одно расслышала ясно. «Дерри — это Даллас», — произнес ты. А потом наоборот. «Даллас — это Дерри». Что там было, в твоем сне? Ты помнишь?

— Нет. — Тем не менее, тяжело убедительно врать, когда ты только что спросонья, пусть даже это был неглубокий сон, и я увидел напряженное выражение на ее лице. Прежде чем оно успело превратиться в недоверие, послышался стук в дверь. Стук, без четверти до полуночи.

Мы вытаращились одно на другого.

Стук прозвучал вновь.

«Это Джимла». Эта мысль была очень ясной, очень определенной.

Сэйди положила сигарету в пепельницу, замоталась в простынь и без единого слова побежала в ванну. Дверь за ней закрылась.

— Кто там? — спросил я.

— Это я, Йоррити, сэр…Бад Йоррити.

Один из тех учителей на пенсии, которые руководят этим заведением.

Я выбрался из постели и натянул брюки.

— Что случилось, мистер Йоррити?

— У меня для вас сообщение, сэр. Леди сказала, что это срочно.

Я открыл дверь. За ними стоял маленький человечек в вытертом купальном халате. Волосы ото сна торчали спутанной тучкой вокруг его головы. В одной руке он держал кусочек бумаги.

— Какая леди?

— Эллен Докерти.

Я поблагодарил его за заботу и прикрыл дверь. Раскрыв записку, я начал читать.

Из ванной вышла Сэйди, все еще сжимая на себе простыню. Глаза у нее были расширенные, напуганные.

— Что там?

— Произошла авария, — сказал я. — Винс Нолз за городом перевернул свой пикап. С ним были Майк Косло и Бобби Джилл. Майка выбросило чисто. Только рука сломана. У Бобби Джилл сильно порезано лицо, хотя во всем другом с ней все в норме, пишет Элли.

— А Винс?

Я вспомнил, как все говорили о его манере езды — словно завтрашнего дня не существует. Теперь это стало действительностью. Завтра для него перестало существовать.

— Он погиб, Сэйди.

Она охнула:

— Такого не может быть! Ему всего лишь восемнадцать!

— Я знаю.

Простыня выпала из ее ослабевших рук и улеглась вокруг ее ступней. Она заслонила ладонями лицо.

Спектакль переработанной мной пьесы «Двенадцать сердитых мужчин» был упразднен. Вместо него пошла «Смерть ученика» в трех актах: прощание в похоронном салоне, служба в методистской церкви Милосердия, панихида на кладбище Вест-Хилла. Этот траурный спектакль посетил весь город или почти столько;t людей, что это не составило разницы.

Родители и оцепеневшая младшая сестренка Винса, сидя на складных стульях возле гроба, были звездами зрелища. Когда я, с Сэйди, приблизились к ним, миссис Нолз встала и обхватила меня руками. Я едва не задохнулся в запахах парфюма «Белые плечи» и дезодоранта «Йодора»[452].

— Вы изменили его жизнь, — зашептала она мне в ухо. — Он сам мне это говорил. Он впервые начал переживать за успеваемость, так как хотел выступать на сцене.

— Миссис Нолз, мне так жаль, — произнес я. И тогда мой мозг пронзила ужасная мысль, и я обнял ее крепче, так, будто объятия могли все отменить: «Возможно, это эффект бабочки. Возможно, Винс погиб потому, что я приехал в Джоди».

По сторонам гроба стояли фотоснимки из очень короткой жизни Винса. Отдельно впереди, на пюпитре, стоял его портрет в костюме из спектакля «О мышах и людях», в той поношенной фетровой шляпе из реквизиторской. Из-под полей шляпы смотрело его узкое интеллигентное лицо. На самом деле Винс не был таким уж талантливым актером, но на этом снимке была поймана та его абсолютно красивая улыбка лукавого типа. Начала плакать Сэйди, и я знал почему. Монетка жизни оборачивается мельком. Иногда в нашу сторону, но чаще крутится прочь, поблескивая игриво, отдаляясь:«Прощай, сердечко, хорошо было, пока было, не так ли?»

А в Джоди хорошо — мне хорошо. В Дерри я был чужаком, а городок Джоди стал мне домом. Тут дом: запахи шалфея из прерии и то, как летом, словно укрываясь индейским одеялом, вспыхивают оранжевым румянцем холмы. Слабенький привкус табака на языке у Сэйди и скрипение старых промасленных досок пола в моем доме. Эллен Докерти, которая побеспокоилась за нас, прислав записку посреди ночи, возможно, чтобы мы успели вернуться в город неразоблаченными, а возможно, просто, чтобы сообщить. Чуть ли не смертельно удушающий запах смеси духов миссис Нолз, когда она обнимает меня. Майк, который обнимает меня рукой — той, которая не в гипсе — на кладбище, а потом прячет свое лицо у меня на плечах, пока ему не удается хоть немного собой овладеть. Безобразный порез на лице Бобби Джилл — это дом тоже, как и мысль о том, что, если ей не будет сделана пластическая операция (которую не могут себе позволить ее родители), там останется шрам, который всю жизнь будет напоминать ей о том мгновении, когда она увидела парня, своего соседа и приятеля, мертвого на обочине дороги, с головой, почти полностью сорванной с плеч. Домом являлась также черная траурная повязка на руке у Сэйди, и у меня на руке, все педагоги будут носить целую неделю такие повязки. И Эл Стивенс, который поставит в витрине своей харчевни фото Винса. И слезы Джимми Ла-Дью, когда он стоит перед всей школой, объявляя, что этот беспроигрышный сезон посвящается памяти Винса Нолза.

Другие вещи тоже. Люди, которые здороваются на улице «как дела», люди, которые, проезжая мимо меня в своих машинах, машут из них мне, Эл Стивенс проводит нас с Сэйди к столику в углу, который он уже начал называть «нашим столиком», игра в криббидж после полудня по пятницам в учительской с Денни Лейверти по пенни за очко, спор с пожилой мисс Меер о том, кто лучше подает новости: Чет Гантли с Дэвидом Бринкли или Уолтер Кронкайт[453]. Моя улица, мой продленный вагончиком дом, обычное уже пользование печатной машинкой. То, что со мной самая лучшая в мире девушка, то, что я получаю марки «Зеленый щит»[454], делая покупки в бакалее, и попкорн в кинотеатре со вкусом настоящего сливочного масла.

Дом — это смотреть, как восходит луна над бескрайней сонной землей, и иметь кого-то, кого ты можешь подозвать к окну, чтобы взглянуть на все это. Дом там, где ты можешь танцевать с другими, а танцы — это жизнь.

Год Господа Нашего 1961-й подходил к концу. В один слякотный день, недели за две перед Рождеством, я, вновь, закутанный в свою сыромятную ранчерскую куртку, пришел домой после школы и услышал, как звонит телефон.

— Это Айви Темплтон, — произнес женский голос. — Вы, моо'ет, даже не помните меня, а?

— Я очень хорошо вас помню, мисс Темплтон.

— Сама не знаю, нашо я это вам звооню, те, к черту, десять баксов еще когда были потрачены. Просто шото в вас такое есть, шо засело в мою голову. И Розетта тоже пом'иит. Она вас называ'т «тот дядька, шо словил мой мяч».

— Вы выезжаете, мисс Темплтон?

— Это, к черту, на сто процентов так. Моя мама приежжает из Мозелла завтра на пикапе.

— У вас нет своей машины? Или она поломана?

— Наша лег’овая ешо бегает о'кей, как для такой, как она, развалины, но Гарри не способен на ней ехать. Он в прошлом месяце работал на одной из тех говняных работ от «Трудовых ресурсов». Упал в к'кую-то колдобину, и самосвал его переехал, когда сдавал назад. Ему поломало позвоночник.

Я закрыл глаза и увидел остатки разбитого пикапа Винса, как их тянула по Главной улице аварийка Гоги, хозяина местного филиала «Саноко»[455]. Кровь изнутри по всему потресканному лобовому стеклу.

— Мне жаль это слышать, мисс Темплтон.

— Он бу’ет жить, но ходить уже не’оода не сможет. Бу'ет сидеть в коляске и ссать в мешочек, вот шо он бу'ет делать. Но сначала он поедет в Мозелл в кузове маминого пикапа. Мы украдем матрас из тутошней спальни, шоб он лежал на нем. Бу'ет, как та субака, шо везут с собой в отпуск?

Она начала плакать.

— Я задолжала аренду за два последних месяца, но это меня вовсе не гнетет. А знаете, шо меня гнетет, мистер звать Разорвать по фамилии Лопнуть? У меня есть тридцать пять чертовых долларов, и это уже капец. Бесов обормот Гарри, если бы его ноги держали, я бы не попа'а в этот геморрой. Я раньше думала, шо попа'а, но посмотрите, шо со мной теперь!

В моей трубке послышалось длинное, булькотливое хлюпанье.

— Знаете, шо? Почтальон все мне бесики глазами пускает, так вот я думаю за двайцать долларов я могу прогнуться, пусть уже выебет на полу в гостиной. Если проклятые соседи напротив через улицу не будут подсматривать за нами в это время. Не могу же я провести его в нашу спальню? Там мой муж со сломанной спиной лежит. — Она скрипуче хохотнула. — Вот шо вам говорю, почему бы вам не приехать сюда на этом вашем хорошеньком кабриолете? Повезете меня в мотель какой-нибудь. Если немного потратиться, то можно снять такой номер, чтобы еще и с гостиной был. Розетта пока там посидит, телевизор посмотрит, а я для вас прогнусь, поебетесь. На вид вы вполне исправный в этом деле.

На это я промолчал. У меня только что промелькнула одна идея, ярко, словно жаровня, вспыхнула.

«Если проклятые соседи напротив через улицу не будут подсматривать за нами в это время».

Есть человек, за которым мне надлежит следить. То есть, кроме самого Освальда. Человек, чье имя (ну а как вы думали) тоже Джордж; человек, который должен стать единственным другом Освальда.

«Не доверять ему», — написал Эл в своих заметках.

— Вы еще там, мистер Разорвать? Нет? Если нет, то на хуй вас и проща…

— Не вешайте трубку, мисс Темплтон. Скажем, я уплачу ваш долг за аренду и еще накину вам сотню баксов сверху? — Сумма была намного большей, чем необходимо, но у меня были деньги, а она в них нуждалась.

— Мистер, сейчас за двести баков я бы вам дала, если даже мой отец на нас в это время смотрел бы.

— Вам совсем не надо мне давать, мисс Темплтон. Вам только надо встретиться со мной на той автостоянке, в конце улицы. И принести мне кое-что.

Когда я добрался до стоянки под складом «Монтгомери Уорд», уже потемнело, и дождь еще больше усилился, как это бывает перед тем, когда ему хочется перейти в град. Это не очень часто случается в холмистом крае к югу от Далласа, а впрочем, иногда совсем не означает никогда. Я надеялся, что мне посчастливится доехать назад в Джоди, не вылетев с шоссе.

Айви сидела за рулем старого печального седана с ржавыми порогами и трещиной на лобовом стекле. Пересев в мой «Форд», она мгновенно пододвинулась ближе к вентилятору обогревателя, который работал на полную мощность. Вместо пальто на ней были две байковые рубашки, она дрожала.

— Как здесь хоорошо. Так как этот «Шеви» холодный, как у ведьмы сиськи. Обогреватель сгорел. Вы привезли деньги, мистер Разорвать Лопнуть?

Я подал ей конверт. Она его открыла и зашелестела двадцатками из тех, что лежали на верхней полке моего шкафа с того времени, как я год назад забрал в «Финансовом обеспечении» свой выигрыш в Мировой серии. Подняв свою хорошенькую задницу с сидения, она засунула конверт в задний карман джинсов, потом полезла себе в нагрудный карман той рубашки, которая была ближе к телу. Добыла оттуда ключ и хлопнула им мне по ладони.

— Годится?

Конечно, он должен мне пригодиться.

— Это дубликат, правильно?

— Как вы мне и приказали. Мне его сделали в мастерской на Макларен-стрит. Нашо вам ключ к тому знаменитому сральнику? За две сотни вы могли бы арендовать его на два месяца.

— У меня есть на это причины. Расскажите мне о соседях напротив. О тех, что могли бы увидеть вас с почтальоном на полу гостиной.

Она неловко поежилась на сидении задом, плотнее задергивая полами рубашки пазуху со своими хорошими сиськами.

— Это я просто так шутила.

— Не сомневаюсь, — я сомневался, но мне до этого не было дела. — Я просто хочу знать, на самом ли деле соседи могут видеть, что делается в вашей гостиной?

— Конечно, могут, и я бы их тоже насквозь видела, если бы там штор не было. Я себе в дом тоже купила бы, если бы имела за шо. Если говорить о приватности, то мы там все’вно шо посреди улицы живем. Мо’, я нашла бы какую-нибудь дерюгу оонтам-вот, — она показала на мусорные баки, ряд которых выстроился под восточной стеной склада, — но вид она имела бы похабный.

— Соседи, которым вас видно, живут в каком номере? Двадцать семь ноль четыре?

— Двадцать семь ноль шесть. Там жил с семьей Слайдер Бернет, только они выехали сразу после Хэллоуина. Он был подменным клооуном на родео, можете в такое поверить? Кто бы мог подумать, шо есть и такая работа? Там теперь какой-то мужчина живет на фамилия Газзард, с парочкой детей и своей, я думаю так, матерью. Розетта не играет с теми детьми, говорит, они грязные. Это убийственная новость, услышать такое от моей маленькой свинюшки. Старая бабка пробует заговорить, но у нее все выходит не-пойми-шо. У нее половина лица не двигается. Не знаю, какая от нее ему помощь, когда она едва ползает. Если я такой стану, пусть меня лучше застрелят. Уфффф, холод собачий. — Она помотала головой. — Скажу вам одно, долго они здесь не задержатся. Никто долго не задерживается на этой 'седес-стрит. Сигаретка есть? Надо мне бросать курить. Когда нет четвертака на чинарики, то тебе уже нужно наверно шурупать, шо до края дошел.

— Я не курю.

Она дернула плечами.

— И шо за черт. Я же сама могу теперь купить, разве нет? Я же, к черту, теперь богатая. Вы неженатый, не так ли?

— Нет.

— Но девушка есть. Я слышу парфюм на этой стороне машины. Хороший запах.

Я не удержался от улыбки.

— Да, у меня есть девушка.

— Ну и хорошо. А она знает, шо вы ныкаетесь после наступления тьмы по эту сторону Форт-Уорта по какакому-то чудному делу?

Я ничего не произнес, но иногда этого достаточно для ответа.

— Не обращайте внимания. Это вааши с ней дела. Я уже согрелась, и буду возвращаться назад. Если и завтра так будет дождить и холодно будет, как сего’оня, просто не знаю, шо нам делать с Гарри в кузове маминого пикапа. — Она с улыбкой взглянула на меня. — Когда была маленькой, я думала, шо вырасту и стану, как Ким Новак. А теперь Розетта, она думает, шо должна заменить Дарлин[456] в «Мышкетерах». Здорово-бля-буду.

Она уже взялась за ручку дверцы, но я произнес:

— Подождите.

Я начал рыться в карманах, вытягивая всякий хлам — «Спасательные кружки»[457], салфетки клинекс, коробку спичек, которую мне туда засунула Сэйди, замечание к тесту по английскому для одного из младших учеников, которые я собирался отдать ему перед рождественскими каникулами, — и тогда вручил ей свою ранчерскую куртку: «Вот, держите».

— Я ни за что не возьму у вас это чертово пальто, — она была явно шокирована.

— Дома у меня есть другое. — У меня не было другого, но мог себе купить, чего не могла себе позволитьь она.

— Шо, спрашивается, я скажу Гарри? Шо нашла его под сраным капустным листом?

Я оскалил зубы:

— Скажете ему, что выебали почтальона, а это купили на полученный гонорар. Что он вам сделает, будет гнаться по улице, что бы отдубасить?

Она расхохоталась таким хриплым вороньим карканьем, которое прозвучало почему-то приятно. И взяла куртку.

— Мои приветствия Розетте, — сказал я. — Передайте ей, что я увижусь с ней в ее снах.

Улыбка стерлась с ее губ.

— Надеюсь, шо нет, сэр. Вы уже как-то приснилися ей, и это был кошмар. Визжала она тогда, как сумасшедшая. Я спала, как убитая, а она меня разбудила в два часа ночи. Рассказала, шо в машине этого дядьки, который словил ее мяч, сидел монстр, и она испугалась, шо он ее сожрет. Я сама чуть было не обезумела на смерть, так она тогда кричала.

— А у этого монстра было имя? — сам зная, что было.

— Она говорила, шо это было какое-то джимла. Мо', она имела в виду джина, как в тех сказках об Алладине и Семи Замках. Ну все, мне над' уже идти. Берегите себя.

— Вы тоже, Айви. Счастливого Рождества.

Она вновь закрякала своим птичьим смехом.

— Почти забыла о нем. И вам также. Не забудьте подарить подарок своей девушке.

Она побежала к своей старой машине в накинутой на плечи моей куртке — ее пальто отныне. Больше я никогда ее не видел.

Из-за дождя понамерзало только на мостах, а у меня была привычка из своей прошлой жизни — той, в Новой Англии — проезжать по ним особенно осторожно, но все равно, дорога назад, в Джоди, выдалась длинной. Я успел только поставить воду для чая, как зазвонил телефон. На этот раз это была Сэйди.

— Я пытаюсь тебе дозвониться с ужина, чтобы спросить о Рождественской вечеринке тренера Бормана. Начало в три. Я пойду туда, если ты меня поведешь, так как тогда мы сможем рано сбежать. Скажем, что у нас заказан на этот вечер столик в «Седле» или еще что-нибудь. Говори, мне нужно написать ответ по приглашению.

Я увидел собственное приглашение возле печатной машинки и почувствовал себя немного виноватым. Оно пролежало там три дня, а я его даже не открыл.

— Ты хочешь пойти? — переспросил я.

— Я была бы не против там появиться. — Пауза. — Где ты был все это время?

— В Форт-Уорте, — я чуть не прибавил: «Делал покупки на Рождество». Но удержался. Единственное, что я купил в Форт-Уорте, была информация. И ключ от дома.

— Ты делал покупки?

И вновь мне нужно изо всех сил постараться не врать.

— Я…… Сэйди, я на самом деле не могу сказать.

Зависла длинная, длинная, пауза. Я вдруг понял, что мне жаль, что я не курю. Вероятно, у меня развилась контактная зависимость. Бог знает, я курю пассивно каждый день, и с утра до вечера. В учительской постоянно висит сизый туман.

— Там женщина, Джордж? Другая женщина? Или я сую нос не в свои дела?

Ну, там есть Айви, но она не того рода женщина, которую имеет ввиду Сэйди.

— В женской парафии есть только ты.

Вновь длинная, длинная пауза. В окружающем мире Сэйди всегда умела двигаться без оглядки; у себя в голове — никогда. В конце концов, она произнесла:

— Ты знаешь очень много всего обо мне, такие вещи, что я думала, никогда никому не смогу рассказать, но я почти ничего не знаю о тебе. Я это лишь сейчас осознала. Сэйди умеет быть глупой, Джордж, правда?

— Ты не глупая. И ты знаешь главное: я на самом деле люблю тебя.

— Ну… — сомнение в голосе. Мне вспомнилось тот сон, который приснился мне в «Кендлвудских Бунгало», и напряжение, которое отразилось на ее лице, когда я сказал ей, что ничего не помню. А сейчас у ней такое же выражение? Или какое-нибудь другое выражение, более глубокое, чем легкая напряженность.

— Сэйди? У нас все хорошо?

— Да, — голос теперь немного более уверенный. — Конечно, все хорошо. Кроме вечеринки у тренера. Как ты хочешь решить эту проблему? Не забудь, там будет весь школьный персонал, и большинство из них будут пьяными в стельку еще до того, как миссис Тренерша пригласит всех к фуршетному столу.

— Давай сходим, — отреагировал я слишком бойко. — Гульнем, рэйвонем.

— Рэйво-что?

— Оторвемся, то есть развлечемся. Я это хотел сказать. Заскочим на часок, ну, может, на полтора, а потом выскочим. На ужин в «Седле». Тебе нравится такой план?

— Чудесно. — Мы были похожи с ней на пару, которая договаривается о втором свидании, после того как первое прошло безрезультатно. — Устроим себе праздник.

Я подумал об Айви Темплтон, как она учуяла запах духов Сэйди и спросила, знает ли моя девушка, что я ныкаюсь после наступления тьмы в южном Форт-Уорте по какому-то чудному делу. Я подумал о Дике Симонсе, вспомнил, как он говорил, что есть один человек, который заслуживает того, чтобы знать обо мне всю правду, где я был и что делал. Но смогу ли я рассказать Сэйди о том, как хладнокровно убил Фрэнка Даннинга ради того, чтобы он не убил жену и трех из своих четырех детей? Рассказать, что я прибыл в Техас, чтобы предотвратить другое убийство и изменить ход истории? О том, что знаю, как это сделать, так как прибыл из будущего, где мы с ней могли бы вести этот разговор в итернет-чате, сидя каждый перед своим компьютером.

— Сэйди, все будет хо. Я тебе это обещаю.

— Чудесно, — вновь повторила она, а потом: — Увидимся завтра, Джордж, в школе. — И повесила трубку, деликатно и вежливо отбилась.

Свою я держал в руке еще несколько секунд, глядя прямо перед собой в никуда. Затарахтело в окно, которое выходило на мой задний двор. Дождь, в конце концов, обернулся ледяной крупой.

Раздел 16

Рождественская вечеринка у тренера Бормана вышла провальной, и призрак Винса Нолза не был этому единственной причиной. Двадцать первого числа Бобби Джилл Оллнат устала видеть красный рубец, который тянулся по всей левой половине ее лица до линии челюсти, и проглотила горсть маминых снотворных таблеток. Умереть она не умерла, но двое суток провела в Мемориальном госпитале Паркленд, в том самом, где потом отлетят души и президента, и его убийцы, если я не изменю положение вещей. В 2011 году там должны уже быть больницы и поближе — почти наверняка в Килине, возможно, даже в Раунд-Хилле, — но в том единственном году, когда я учительствовал на полную ставку в ДКСШ, их там не существовало.

Ужин в «Седле» также не выдался горячим. В заполненном ресторане было по-праздничному весело, звучали рождественские здравицы, но от десерта Сэйди отказалась и рано попросилась домой. Сказала, что разболелась голова. Я ей не поверил.

На новогоднем благотворительном бале с танцами в Грейндже № 7 было немного лучше. Там играл бэнд из Остина, который носил название «The Jokers», эти ребята действительно умели задать драйв. Мы с Сэйди танцевали под провисшими, заполненными воздушными шариками сетями, пока нам не запекло подошвы. В полночь «Джокеры» заиграли «Давным-давно»[458] в стиле «Венчерз»[459], и лидер группы закричал: «Пусть исполнятся все ваши мечты в году одна тысяча девятьсот шестьдесят втором!»

Вокруг нас, спускаясь, поплыли воздушные шары. Мы вальсировали, я поцеловал Сэйди и пожелал ей счастливого Нового года, тем не менее, хотя она оставалась бодрой и смеялась весь вечер, я не ощутил радости на ее устах.

— И тебе также счастливого Нового года, Джордж. Можно мне стакан пунша? Меня мучает жажда.

Предлинная очередь выстроилась к вазе с пуншем со специями, немного менее короткая к пуншу без специй. Я начерпал в дикси-кварту[460] смесь из розового лимонада и имбирного эля, но когда возвратился с питьем туда, где оставил Сэйди, ее там уже не было.

— Думаю, друг, она вышла во двор, подышать свежим воздухом, — сказал Карл Джакоби. Он был одним из четырех учителей-трудовиков в нашей школе и, вероятно, самым лучшим, но в ту ночь я не подпустил бы его ни к одному механизму или инструменту ближе, чем на двести ярдов.

Я посмотрел среди курильщиков под пожарным выходом. Сэйди среди них не было. Я пошел к «Санлайнеру». Она сидела на пассажирском сидении, раскинув свои пышные юбки на приборную панель, неизвестно, сколько там на ней было пододето тех нижних юбочек. Она курила и плакала.

Я сел в машину и постарался ее обнять.

— Сэйди, что с тобой? Что с тобой, сердце мое? — Так, словно я сам не знал. Словно я не знал уже довольно давно.

— Ничего. — Плач усилился. — У меня этот женский период, и все. Отвези меня домой.

Оттуда было всего три мили, но эта поездка показалась очень длинной. Мы не говорили. Я свернул на ее подъездную аллею и выключил двигатель. Она перестала плакать, но, как и раньше, молчала. Молчал и я. Иногда тишина может быть утешающей. Эта ощущалась мертвой.

Она достала из сумочки пачку «Уинстона», посмотрела на сигареты, потом положила их назад. Очень зычно щелкнула застежка. Взглянула на меня. Волосы темной тучей обрамляли белый овал ее лица.

— Ты ничего не хочешь мне сказать, Джордж?

Наибольшее, что мне хотелось сказать ей, что на самом деле меня зовут не Джорджем. Мне постепенно надоело это имя. Я его уже почти ненавидел.

— Две вещи. Первая: я тебя люблю. Вторая: я не делаю ничего, чего должен был бы стыдиться. И, прибавлю ко второму пункту: ничего, чего могла бы стыдиться ты.

— Хорошо. Это хорошо. И я тебя люблю, Джордж. Но тебе я хочу кое-что сказать, если ты меня выслушаешь.

— Всегда готов слушать, — но мне стало страшно за нее.

— Все может оставаться, как было…пока что. Пока я еще замужем за Джоном Клейтоном, пусть даже это всего лишь на бумаге и наши брачные отношения никогда не были на самом деле реализованными, есть вещи, о которых, как мне кажется, я не имею права спрашивать у тебя…или о тебе.

— Сэйди…

Она прикрыла мне губы пальцами.

— Подожди. Но я никогда больше не разрешу ни одному мужчине ложить мне в постель швабру. Ты меня понимаешь?

Она быстро поцеловала то место, где только что были ее пальцы, и бросилась по дорожке к своей двери, разыскивая по дороге ключи.

Вот так начался 1962 год для мужчины, который называл себя Джорджем Эмберсоном.

Первый день нового года вспыхнул ясным и холодным рассветом, прогноз в «Утреннем фермерском обозревателе» грозился морозным туманом по низинам. Две начиненные жучками лампы были спрятаны в гараже. Одну из них я положил в машину и отправился в Форт-Уорт. Думая, что, если и случится день, когда может утихнуть убогий карнавал на задрыпанной Мерседес-стрит, то это именно сегодня. И я оказался прав. Там было тихо, как…Конечно, там было тихо, как в мавзолее Трекеров, когда я затягивал в него труп Фрэнка Даннинга. Перевернутые трехколесные велосипеды и забытые куклы валяются на лысых участках перед домами. Какой-то кутила бросил возле своего крыльца большую игрушку — монструозный старый «Меркурий»[461]. Двери машины так и остались открытыми настежь. На немощеной грунтовой дороге кое-где валялись ленты серпантина, а по канавам полно пивных жестянок, преимущественно из-под «Одинокой звезды»[462].

Я бросил взгляд на № 2706 и не увидел никого, кто мог бы смотреть из большого фасадного окна, но Айви была права: оттуда открывалась замечательная перспектива на гостиную дома № 2703.

Машину я загнал на бетонные колеи, которые считались здесь подъездной аллеей, словно имел полное право находиться в бывшем доме несчастной семьи Темплтонов. Достал лампу и новенький ящичек с инструментами и подошел к парадной двери. Неприятный миг настал, когда отказался проворачиваться ключ, но он был просто новым. Смоченный слюной и немного порасшатываемый в замке, он провернулся, и я вошел вовнутрь.

Там располагалось четыре комнаты, если учитывать ванную, видную через дверь, которая повисла приоткрытая на одном целом навесе. Самым большим помещением была объединенная с кухней гостиная. А дальше две спальни. В большей, на кровати не было матраса. Я вспомнил, как мне сказала тогда Айви: «Бу’ет, как та субака, которую везут с собой в отпуск?» Стены в меньшей спальне, где сквозь обветшавшие обои проглядывалась дранка, Розетта «Крайолой»[463] разрисовала фигурками девочек. На всех зеленые сарафанчики и большие черные бутсы. Все с лошадиными хвостиками на затылках — непропорционально длинными, почти как их ноги, — и почти каждая с футбольным мячом. У одной из них на голове красовалась тиара Мисс Америки, а на губах большая, нарисованная помадой, улыбка. В доме еще чувствовался запах мяса, которое жарила Айви для последнего здесь обеда перед возвращением в Мозелл, где она вновь будет жить с мамой, чертенком и мужем со сломанной спиной.

Это здесь у Марины и Ли должна начаться американская фаза их жизни. Они будут заниматься любовью в большей из двух спален, и там же он будет ее бить. Там же после долгих рабочих дней, после собирания входных дверей, Ли Освальд будет лежать без сна, недоумевая, почему, черт его побери, он еще и до сих пор не стал знаменитым? Разве он не старается? Разве он для этого не прилагает настойчивых усилий?

А в гостиной с ее бугристым, волнами, полом, покрытым затоптанным, цвета зеленой желчи ковром, Ли впервые встретится с мужчиной, которому мне не следует доверять, с тем, в котором сконцентрировано большинство (если не все) сомнений Эла, касательно Освальда как одинокого стрелка. Этого мужчину зовут Джордж де Мореншильд, и мне очень сильно хотелось услышать, о чем будут говорить они с Освальдом.

В главном помещении, ближе к кухне, стояло старое стол-бюро. В его ящиках находилась беспорядочная мешанина столовых приборов и посуды. Отодвинув стол от стены, я увидел электрическую розетку. Чудесно. Я поставил лампу на стол и подключил. Я понимал, что, прежде чем сюда въедут Освальды, здесь может некоторое время жить и кто-то другой, но сомневался, что бы кому-то, выезжая отсюда, захотелось прихватить с собой Наклонную Пизанскую Лампу. А если такое даже случится, в гараже у меня есть запасная.

Самым тонким из моих сверл я просверлил дырочку в стене дома, пододвинул стол на место и подверг испытанию лампу. Она работала прекрасно. Я упаковал инструменты и покинул дом, не забыв закрыть за собой дверь. И тогда поехал назад в Джоди.

Позвонила по телефону Сэйди и спросила, не желаю ли я приехать к ней поужинать. Ничего особенного, сыр и холодное мясо, но на десерт есть большой кекс, если мне его захочется. Я поехал. Десерт оказался, как всегда, замечательным, но что-то было не так, как раньше. Так как Сэйди права. В кровати между нами лежала швабра. Как и тот джимла, которого Розетта увидела на заднем сидении моей машины, она была невидимой… тем не менее, существовала. Невидимая или нет, но она отбрасывала тень.

Временами мужчина и женщина, достигая определенного распутья, колеблются перед ним, не торопясь с выбором какого-то из направлений, понимая, что неправильный выбор будет означать конец… и вместе с тем понимая, что многое достойно сохранения. Именно это происходило у нас с Сэйди той безжалостной, серой зимой 1962 года. Мы так же раз или два в неделю выбирались куда-нибудь пообедать и так же изредка в субботу ездили в «Кендлвудские Бунгало». Сэйди наслаждалась сексом, и он оставался одной из тех сил, которые нас еще удерживали вместе.

Трижды мы вместе дежурили на танцевальных вечерах. Ди-джеем всегда выступал Доналд Белингем, и всегда рано или поздно начинали звучать просьбы повторить наш хоп. Дети аплодировали и свистели, когда мы танцевали. И делалось это не просто из благонравия. Кое-кто из них начали и сами учиться нашим движениям.

Радовались ли мы? Конечно, так как имитация является самой праведной разновидностью лести. Но никогда нам уже не танцевалось так, как в тот, первый, раз, больше никогда мы не двигались так интуитивно безупречно. Бывшая грация Сэйди разладилась. Раз она не удержалась за мою руку на отлете и, несомненно, распласталась бы на танцполе, если бы рядом не стояла пара упитанных футболистов с молниеносной реакцией. Сэйди зашлась смехом, но я заметил в ее глазах волнение. И укор. Так, словно виноват я. Что в некотором смысле так и было.

Нарыв должен был прорваться. И это произошло бы значительно раньше, если бы неДжоди Джембори. Оно придержало нас в недозрелости, предоставило шанс немного пораздумывать, прежде чем принять то неотвратимое решение, принимать которого никто из нас не хотел.

В феврале с двумя вопросами ко мне обратилась Эллен Докерти: первый, не передумал ли я, и может, все-таки подпишу контракт на 1962–1963 учебный год, и второй — поскольку прошлогодний спектакль имел такой ошеломляющий успех, то не хотел бы я поставить новый? Я отказался от обоих предложений, и не без болезненного чувства горечи.

— Если дело в вашей книге, то у вас есть впереди целое лето для работы над ней, — уговаривала меня она.

— Этого недостаточно, — ответил я, хотя к тому времени мне уже было глубоко насрать на мое «Место убийства».

— Сэйди Данхилл говорит, ей не верится, что вас хоть на йоту волнует судьба собственного романа.

Со мной она такой точкой зрения не делилась. Меня это поразило, но я притворился спокойным.

— Сэйди всего не знает.

— Хорошо, тогда спектакль. Сделайте, по крайней мере, спектакль. Только чтобы в нем не было оголения, а так я поддержу любой, из вами выбранных. При теперешнем составе школьного совета и моем всего лишь двухлетнем директорском контракте это большое обещание. Можете посвятить его Винсу Нолзу, если захотите.

— Элли, у Винса уже есть посвященный его памяти футбольный сезон. Я думаю, этого достаточно.

Она ушла, словно побитая.

Следующее предложение поступило от Майка Косло, который должен был в июне получить аттестат, он сознался мне, что профилирующей дисциплиной в колледже собирается выбрать себе театроведение.

— Но мне бы очень хотелось сделать еще один спектакль здесь, в школе. С вами, мистер Эмберсон. Так как вы мне указали этот путь.

В отличие от Эллен Докерти, он без пререканий воспринял мой отказ, подпертый ссылкам на фальшивый роман, от чего я почувствовал себя некрасиво. А если по правде, то ужасно. Для человека, который не любит вранья — для того, кто видел, как именно из-за вранья разрушается его брак (со всеми теми супружескими уверениями «я смогу бросить в любую минуту, если только сама этого захочу») — я уже наговорил его на целую кипу книжек, как высказывались в мои дни в Джоди.

Я пошел провести Майка к ученическому паркингу, где стояла его призовая собственность (старый седан «Бьюик» с крыльями над задними колесами), и по дороге спросил, как теперь, когда снят гипс, чувствует его рука. Он ответил, что хорошо, выказав уверенность, что этим летом уже начнет футбольные тренировки.

— Хотя, — объяснил он, — если я не попаду в основной состав команды, это не разобьет мне сердце. Может, тогда, кроме программных занятий, смогу принимать участие и в студенческом театре. Я хочу научиться всему — сценографии, освещению, даже костюмерному делу. — Он рассмеялся. — Меня начнут называть гомиком.

— Концентрируйся на футболе, зарабатывай оценки и не поддавайся тоске по дому в первом семестре, — посоветовал я. — Я тебя прошу. Не разбазаривай свое время.

Он ответил голосом зомби Франкенштейна: «Конечно… хозяин».

— А как Бобби Джилл?

— Лучше, — сказал он. — Вон она, там.

Бобби Джилл ждала Майка возле его «Бьюика». Она помахала ему рукой, потом увидела меня и моментально отвернулась, делая вид, будто ее что-то заинтересовало на пустом футбольном поле и пастбище, которое лежало за ним. Это был тот ее жест, к которому уже привыкла вся школа. Порез, полученный в автокатастрофе, зажил, превратившись в толстый красный рубец. Она старалась маскировать его косметикой, от чего тот делался еще более заметным.

Майк заметил:

— Я ей говорю, чтобы перестала так пудриться, это делает ее похожей на рекламу похоронного салона Соумза, но она не слушает. И еще говорю, что встречаюсь с ней не из сожаления и не ради того, чтобы она не наглоталась таблеток. Она отвечает, что верит мне, и возможно, так оно и есть. В солнечные дни.

Я засмотрелся, как он спешит к Бобби Джилл, как обвивает руками талию девушки, как ее кружит. Я вздохнул, чувствуя немного глупым и очень упрямым. Определенной мерой, в душе, мне хотелось сделать этот чертов спектакль. Пусть из этого не будет никакого другого толка, кроме заполнения свободного времени, пока я буду ждать начала собственного шоу. Но я не хотел сцепляться с жизнью Джоди большим количеством крючков, чем уже успел. Как и вероятное будущее вместе с Сэйди, продолжение моих отношений с этим городом надо было временно приостановить.

Если все пойдет правильно и четко, мне оставалась еще возможность попробовать подзавести мою девушку, как те золотые часы, и все такое другое[464]. Но вопреки всем моим тщательно отстроенным планам, не следовало бы на это слишком полагаться. Даже если я достигну цели, мне, скорее всего, придется убегать, а если я не сумею удрать, существуют серьезные шансы на то, что мои добрые дела в пользу мира будет вознаграждены пожизненным заключением. Или электрическим стулом в Хантсвилле[465].

Человеком, который наконец-то загнал меня в ловушку, оказавшись в которой я согласился, был Дик Симонс. Сделал он это, просто сказав мне, что надо быть полным идиотом, чтобы даже рассматривать такое предложение. Я должен был бы узнать в этом классический трюк «О, только не бросай меня в те кусты шиповника», но Дик очень хитро все разложил. Очень доходчиво. Можно сказать, развел меня, как кадровый Братец Кролик самозваного Братца Лиса.

Как-то в субботу мы сидели в моей гостиной, пили кофе, а по телевизору сквозь обычный «снежок» на экране шло какое-то старое кино о ковбоях, которые обороняют свой Форт-Голливуд от двух с лишним тысяч атакующих индейцев. На дворе вновь моросил дождь. Должно же было летом шестьдесят второго случиться хоть несколько солнечных дней, но я не припоминаю ни одного. Все, что я помню, это холодные пальцы слякоти, которые всегда нащупывали тропинку к моему выстриженному загривку, вопреки поднятому вороту барашковой куртки, которую я себе купил вместо той бывшей, ранчерской.

— Не следует вам переживать о той чертовой пьесе только из-за того, что у Эллен Докерти в каком-то месте зачесалось, — начал он. — Закончите свою книжку, получите бестселлер и больше не оглянетесь назад. Будете жить стильной жизнью в Нью-Йорке. Будете выпивать с Норманном Мейлером и Ирвином Шо[466] в харчевне «Белый Конь».

— Ага, — кивнул я. Джон Уэйн[467] продудел в горн. — Не думаю, чтобы моя личность очень заинтересовала Норманна Мейлера. Да и Ирвина Шо тоже.

— Конечно, вы достигли такого успеха с «Мышами и людьми», — продолжал он. — Все, что вы могли бы сделать после, в сравнении с тем спектаклем, наверное, вызвало бы разочарование — ох ты Господи, поглядите-ка, что они вытворяют! Джону Уэйну только что стрела встряла в шляпу! К счастью, у него двадцатигаллоновый «делюкс»!

Замечание о том, что друга моя постановка может провалиться, зацепило меня сильнее, чем я мог бы ожидать. А дальше мысль моя перескочила на нас с Сэйди, как мы, вопреки всем нашим усилиям, не можем качественно воссоздать то, наше с ней первое выступление на танцплощадке.

Казалось, весь поглощенный событиями в телевизоре Дик вдруг произнес:

— Кроме того, заинтересованность в школьной постановке проявляет Ретти Сильвестер. Он думает взять «Мышьяк и старое кружево» [468]. Говорит, они с женой видели этот спектакль в Далласе два года назад, так публика там все время хохочет, чуть не вповалку валится.

Боже правый, это старое отрепье. И физик Фред Сильвестер в роли режиссера? Я не доверил бы Фреду руководить репетицией вывода первоклассников во время учебной противопожарной тревоги. Если такой талантливый, тем не менее, еще совсем сырой по краям актер, как Майк Косло, окажется под предводительством Ретти, это может отодвинуть процесс его созревания на пять лет назад. Ретти и «Мышьяк и старое кружево». Иисус бы прослезился.

— И все равно времени нет на подготовку чего-то в самом деле стоящего, — продолжал Дик. — И я сказал Ретти, пусть берется за спектакль. Хотя мне никогда не нравился этот взбалмошный сукин сын.

Никому он на самом деле не нравился, насколько я понимал, вероятно, кроме упакованной в целые акры органзы миссис Ретти[469], которая всегда суетилась рядом с ним, перебегая от одного общешкольного или факультетского мероприятия к другому. Но если бы под удар попал только он. Провал отразится на детях.

— Они могли бы поставить эстрадное шоу, — сказал я. — Для этого времени должен хватить.

— О Господи, Джордж! Уоллес Бири[470] только что получил стрелу в плечо! Кажется мне, он уже труп!

— Дик?

— Нет, Джон Уэйн оттягивает его в безопасное место. В этой старосветской пальбе нет ни на цент какого-нибудь смысла, но мне все’вно нравятся такие сцены, а вам?

— Вы слышали, что я говорил?

Началась реклама. Из бульдозера вылез Кинен Винн[471] и, сорвав с себя каску, поведал миру, что готов целую милю пешком пройти ради пачки «Кэмэла». Дик обратился ко мне:

— Нет, я, наверное, не расслышал, что вы говорили.

Хитрая старая лиса. Если бы только это.

— Я сказал, что времени может хватить на постановку эстрадного шоу. Наподобие ревю. Песни, танцы, анекдоты, связанные между собой скетчами.

— Все-все-все, кроме разве что выступления девочек с танцами хучи-ку? Или вы и о таком подумали?

— Не паясничайте.

— А чего, неплохой мог бы получиться водевиль. Мне всегда нравились водевили. «Доброй ночи, миссис Калабаш, где бы вы ни были»[472] и все такое.

Он извлек из кармана пиджака трубку, набил ее табаком «Принц Альберт»[473] и раскурил.

— А знаете, мы когда-то здесь делали что-то подобное, в «Грейндже». Шоу называлось «Джоди Джембори». Правда, это еще в конце сороковых было. Людей оно тогда немного взволновало, тем не менее, ни один не ушел, ни одного упрека не было высказано вслух. И мы не называли это наше шоу водевилем.

— О чем это вы говорите?

— О менестрель-шоу, Джордж. На сцене всякие ковбои и наемники с ранчо. Танцуют и поют с лицами, выкрашенными в черное, рассказывают анекдоты, как им кажется, на негритянском диалекте. Приблизительно по сюжетной канве «Эмоса и Энди» [474].

Я начал хохотать:

— А кто-то у вас играл на банджо?

— Конечно, пара номеров сыграла наша настоящая госпожа директорша.

— Эллен играла на банджо в менестрель-шоу?

— Осторожнее, вы уже заговорили пятистопным ямбом. Это может привести к мании величия, партнер.

Я подался вперед.

Дик прочистил себе горло и заговорил на два голоса:

— Скаж-ка сюуда брат Томбо, пошо ты себе прикупил ту баньку вазелина?

— Ну, моя считал, шо по с’роок девить центов!

Он посмотрел на меня выжидающе, и я понял, что это была кульминация, после которой должна была идти реакция.

— И люди смеялись? — спросил я, чуть ли не с боязнью.

— Животы себе рвали и просили еще. Эти шутки после того еще неделями можно было услышать всюду там и здесь. — Он взглянул на меня торжественно, хотя в глазах его мелькали рождественские огоньки. — У нас маленький город. И нужды у нас, когда доходит до юмора, скромные. Наша идея раблезианского хохота разве что достигает слепца, который поскользнулся на банановой кожуре.

Я сидел в раздумье. Вновь продолжился вестерн, но, похоже, было, Дик потерял к нему интерес. Он смотрел на меня.

— Такая штука и сейчас могла бы произвести впечатление, — произнес я.

— Джордж, такая штука всегда производит впечатление.

— Да и не надо превращаться в смешных чернокожих.

— Конечно, теперь этого больше не следует делать, — сказал он. — Возможно, в Луизиане или в Алабаме, но не здесь, не на пути к Остину, который в «Грязь Геральд» называют Комиссар-сити[475]. Но вам это вообще не интересно, разве не так?

— Так. Назовите меня мягкосердечным, но эта идея мне кажется головокружительной. И за что там переживать? Придурковатые шутки… ребята вместо фермерских комбинезонов в больших старомодных костюмах с накладными плечами… девушки в флиппер-платьях до колен, с дремучей бахромой… интересно, удалось бы Майку Косло справиться с комедийными скетчами…

— О, это был бы полный отпад, — произнес Дик так, словно это было заведомо определенным результатом. — Идея не без перспективы. Жаль, что у вас нет времени на ее воплощение.

Я начал было что-то говорить, но тут меня пронзила очередная молния. Такая же яркая, как была та, которая просветила мне мозги, когда Айви Темплтон сказала, что соседи напротив могут рассматривать ее гостиную.

— Джордж, у вас рот раскрыт. Вид красивый, тем не менее, не очень аппетитный.

— Я могу найти время, — произнес я. — Если вы склоните Элли Докерти к одному условию.

Он встал и выключил телевизор, не подарив его экрану ни малейшего взгляда, хотя битва между Джоном Уэйном и всем племенем Пони[476] достигла критического накала, фоном которому служил догорающий Форт-Голливуд.

— Говорите, какому именно.

Я ему сказал, добавив следом:

— Мне нужно поговорить с Сэйди. Срочно.

Сначала она выдерживала формальный тон. Потом начала немного улыбаться. Улыбка стала шире. А когда я пересказал ей идею, которая меня озарила под конец нашего разговора с Диком, она схватила меня в объятия. Но и этого ей оказалось мало, поэтому она карабкалась вверх, пока не обхватила меня еще и ногами. В тот день между нами не было никакой швабры.

— Это просто фантастика! Ты гений! Ты будешь писать сценарий?

— Еще бы. И это не займет много времени. — Ветхозаветные глуповатые шутки уже крутились в моей голове: «Тренер Борман двадцать минут смотрел на апельсиновый сок, так как на жестянке была надпись CONCENTRATE…У нашей собаки хвост вырос вовнутрь, поэтому нам приходится просвечивать ее рентгеном, чтобы узнать, радуется ли она… Я летел на самолете таком дряхлом, что там на одном туалете была табличка Вилбур, а на другом Орвил [477]». — Но мне нужна серьезная помощь во всем другом. Все подталкивает к тому, что мне нужный продюсер. Я надеюсь, ты возьмешь на себя эту работу.

— Конечно, — она соскользнула на пол, не переставая прижиматься ко мне. Этим движением задралось ее платье, на мгновение сверкнули голые ноги. Она, упорно затягиваясь дымом, начала мерить шагами свою гостиную. Перецепилась о стул (вероятно, в шестой или в седьмой раз с того времени, как у нас установились интимные отношения) и восстановила равновесие, самая этого даже не заметив, хотя уже под вечер будет иметь на голени весьма приличный синяк.

— Если тебе нужны флипперские[478] вещи в стиле двадцатых годов, я могу попросить Джо Пит, чтобы она хорошенько порылась в костюмерной.

Джо возглавила факультет домашней экономики после того, как Эллен Докерти была окончательно утверждена на посту директора школы.

— Прекрасно.

— Большинство девушек с домэкономики любят шить…и стряпать. Джордж, нам надо запастись едой на вечер, как думаешь? Если репетиции будут продолжаться долго. А так оно и будет, так как начинаем мы ужасно поздно.

— Да, но сэндвичей…

— Мы можем сделать лучше. Намного. И музыка! Нам нужна музыка! Записанная музыка, так как наш оркестр ни за что не успеет своевременно отрепетировать подобные вещи… — И мы вместе, в один голос воскликнули: «Доналд Белингем!»

— А что касательно рекламы? — спросил я. Мы уже заговорили, словно Мики Руни и Джуди Гарланд[479], которые готовятся ставить шоу в риге тетушки Милли.

— Карл Джакоби и его дети с художественного факультета. Афиши не только здесь, а по всему городу. Так как нам надо, чтобы весь город пришел, не только родители и родственники тех детей, которые будут на сцене. И в зале только стоячие места.

— Бинго! — воскликнул я и поцеловал ее в нос. Мне нравился ее запал. Я и сам также чувствовал себя возбужденным.

— А что нам надо объявить о бенефисе? — спросила Сэйди.

— Ничего, пока не будем иметь уверенность, что соберем достаточно денег. Не следует раздувать ничьих слабых надежд. Что ты думаешь о том, чтобы сгонять со мной завтра в Даллас, поспрашивать там кое-что?

— Завтра воскресенье, сердце мое. В понедельник, после школы. Возможно, даже еще до конца занятий, если у тебя свободен седьмой урок.

— Я уговорю Дика выйти на день с пенсии и провести урок английского для отстающих, — сказал я. — Он мой должник.

В понедельник мы с Сэйди отправились в Даллас, я ехал быстро, чтобы успеть до закрытия магазинов. Заведение, которое мы искали, обнаружилось на бульваре Гарри Хайнса[480], неподалеку от Мемориального госпиталя Паркленд. Там мы вылили из себя целую бочку вопросов, а потом Сэйди еще и коротко продемонстрировала, что именно нам надо. Ответы прозвучали более чем удовлетворительные, и через два дня я начал свой второй и последний проект в шоу-бизнесе как режиссер-постановщик «Джоди Джембори» — «Совсем Новое, Совсем Смешное Водевиль-Шоу с Песнями и Танцами». И еще надпись: «Весь сбор пойдет на Доброе Дело». Мы не разглашали, что это за дело, а никто и не спрашивал.

Пара замечаний о Стране Было: там значительно меньше всяких формальных бумаг и намного больше доверия.

Собрался действительно весь город, и Дик Симонс оказался прав в главном: похоже, эти хромые шутки не устаревают никогда. По крайней мере, не за полторы тысячи миль от Бродвея.

С такими персоналиями, как Джим Ла-Дью (который и сыграл неплохо, и даже умел немного петь) и Майк Косло (который был абсолютно убойным) наше шоу было похоже больше на шоу Дина Мартина и Джерри Льюиса, чем на выступления мистера Боунза с мистером Тамбо[481]. А скетчи фарсового сорта в исполнении двух атлетичных ребят, воспринимались лучше, чем были того достойны. В зале отлетали пуговицы, люди хлопали себя по коленям. А еще, вероятно, лопнула также пара корсетов.

Вытянула из забвения свое банджо Эллен Докерти; как для леди с таким высоким статусом, играла она довольно убого. И даже хучи-кучи все-таки показали. Майк с Джимом убедили остальных членов футбольной команды выполнить бодрый канкан в панталонах и коротких юбочках, а все, что ниже и выше — лишь голое тело. Джо Пит нашла для них парики, и ребята ввергли зал в неистовство. Похоже, было, что особенно чуманели от гологрудых юношей в париках и всего остального городские дамы.

На финал, разобравшись попарно, на сцене появилась вся труппа, из колонок загремело «В расположении духа», и начался бешеный свинг-дэнсинг. Юбочки взлетали, мелькали ступни; футболисты (теперь одетые в зут-костюмы[482] и в шляпах с маленькими полями) крутили гибких девушек. Последние были по большей части чирлидершами, которые уже хорошо знали всяческие антраша.

Музыка закончилась; смех, запыхавшаяся труппа выступила на авансцену делать поклон; а когда аудитория вновь — уже в третий раз (а может, и в четвертый) с того времени, как был поднят занавес — поднялась на ноги, Доналд еще раз включил «В расположении духа». На этот раз девушки и ребята мигом разбежались по противоположным сторонам сцены и, хватая приготовленные для них на столиках за кулисами кремовые торты, начали ими бросаться один в другого. Зал заревел в восторге.

К этой части шоу вся труппа была готова заранее и нетерпеливо ожидала ее, хотя, поскольку настоящие торты на репетициях не летали, я не был уверен, как оно на самом деле обернется. Конечно, обернулось все лучше всего, как это всегда бывает в битве тортами. Дети знали, что это уже апогей, тем не менее, я держал в рукаве еще один туз.

Когда они вторично вышли на авансцену с поклоном, с лиц сплывает крем, костюмы забрызганы, «В расположении духа» зазвучала в третий раз! Большинство детей начали удивленно оглядываться вокруг, а потому не заметили, как вскочил на ноги учительский ряд с тортами в руках, которые мы с Сэйди заранее спрятали под сидениями. Торты полетели, и трупа вторично утонула в креме. Тренеру Борману досталось два торта, а прицел он имел убийственный: попал и в своего куотербека, и в звезду линии защиты.

Майк Косло, с забрызганным кремом лицом, начал скандировать: «Мистер Э! Мисс Д! Мистер Э! Мисс Д!»

Лозунг подхватила остальная часть труппы, потом зал, хлопая в ритм ладошами. Мы вышли на сцену, рука об руку, и Белингем завел эту чертову пластинку вновь. Дети взяли нас в шеренги с воплями: «Танец! Танец! Танец!»

У нас не было выбора, и хотя я пугал себя тем, что моя девушка поскользнется и свернет себе шею, мы выступили прекрасно впервые со времени Вечеринки Сэйди Хоукинс. Под конец танца я пожал Сэйди обе ладони, она ответила мне коротким кивком — «давай, делай, я тебе доверяю» — и скользнула мне между ног. Оба ее башмачка полетели в передний ряд, юбка дико вспорхнула выше бедер… а она магическим образом одним движением оказалась на ногах, сначала протянув руки в сторону аудитории — которая буквально ошалела — а потом с куртуазностью настоящей леди прижала ими свою измазанную кремом юбку.

У детей, как оказалось, тоже был скрыт свой туз, заготовленный почти наверняка Майком Косло, хотя он про это так никогда и не признался. Несколько тортов они приберегли и, пока мы стояли там, купаясь в аплодисментах, с десяток их, брошенных с разных сторон, попали в нас. Ну, а толпа, как это говорят, окончательно взбесилась.

Сэйди подтянула мое ухо ближе к своим губам, вытерла мизинчиком с него взбитый крем и прошептала:

— Ну и как ты можешь бросить все это?

И это еще не был конец.

Руководствуясь чуть ли не магией, нашли путь между пятнами, кучами и полосами крема и вышли на середину сцены Эллен и Дик. Никому и в голову не пришло, чтобы бросить кремовым тортом в кого-то из них.

Дик поднял руки вверх, прося тишины, а потом Эллен Докерти сделала шаг вперед и заговорила чистым учительским голосом, который легко понесся поверх приглушенного гула и сдавленных смешков.

— Леди и джентльмены, сегодняшний спектакль «Джоди Джембори» будет повторен еще трижды.

Это вызвало новую волну аплодисментов.

— Это бенефисные спектакли, — продолжила Элли, когда затихли аплодисменты, — и мне приятно, да, мне очень приятно сообщить вам, для кого будут накапливаться сборы с этих бенефисов. Прошлой осенью мы потеряли одного из наших дорогих учеников, и все мы тосковали по покойному Винсу Нолзу, который отошел очень, очень, очень рано.

Теперь уже аудитория застыла в мертвой тишине.

— Девушка, которую вы все знаете, одна из ведущих звездочек в нашей ученической среде, получила в той аварии жестокий шрам. Мистер Эмберсон и мисс Данхилл договорились об операции по реконструктивной хирургии лица для Роберты Джиллиан Оллнат в июне, в Далласе. Семье Оллнат это ничего не будет стоить; мистер Сильвестер, который взял на себя функции бухгалтера «Джоди Джембори», сказал мне, что соученики Бобби Джилл — и наш город — уверяют, что за операцию будет уплачено в полном объеме.

Повисло мгновение тишины, пока публика переваривала услышанное, а потом все вскочили. Аплодисменты катились летним громом. Я увидел саму Бобби Джилл в задних рядах. Она рыдала, закрыв руками лицо. Ее обнимали ее родители.

Один вечер в маленьком городке, одном из тех городков поодаль главного пути, о которых никто особенно не думает, кроме тех людей, которые там живут. И это нормально, так как они сами о себе думают и заботятся. Я смотрел на Бобби Джилл, как она рыдает в ладони. Я смотрел на Сэйди. У нее налип крем на волосы. Она улыбалась. И я тоже. Она показала мне губами: «Я люблю тебя, Джордж». Я артикулировал ей в ответ: «Я люблю тебя тоже». Тем вечером я любил их всех и себя за то, что живу с ними. Никогда я не чувствовал таким живым и таким счастливым от того, что я живой. Действительно, как я мог все это оставить?

Нарыв прорвало через две недели.

Была суббота, день закупки продуктов. Мы с Сэйди приучились делать это вместе в «Вайнгартене»[483], на шоссе № 77. Над головами играл Мантовани[484], мы, шествуя бок о бок, толкали впереди себя тележки, изучая фрукты, выбирая, что лучше купить из мяса. Там были почти все разновидности филе, которые только можно было себе захотеть, если говорить о курятине или телятине. Меня это вполне удовлетворяло; даже после трех лет жизни здесь я все еще находился в восторге от невероятно низких цен.

Тем не менее, не бакалея, а кое-что другое занимало мои мысли в тот день: семья Хаззард, которая живет в доме № 2706 на Мерседес-стрит, деревянной лачуге напротив и немного левее от трухлого дуплекса, который Ли Освальд вскоре будет называть домом. Я был очень занят с «Джоди Джембори», но сподобился на три поездки на Мерседес-стрит той весной. Свой «Форд» я оставлял на стоянке в центре Форт-Уорта, а потом по Винскот-роуд ехал на автобусе, который останавливался менее чем в полумилях оттуда. В те поездки я одевал на себя джинсы, сбитые ботинки и выцветшую джинсовую куртку, которую прикупил на одной надворной распродаже. Моя история, если бы кто-то меня спросил: я ищу дешевую аренду, так как только что получил работу ночным охранником на «Техасском сталепрокатном» в Форт-Уорте. Это делало меня достойным доверия парнем (если никто не начнет выяснять подробности) и объясняло причину, почему дом должен быть тихим, с окнами, закрытыми шторами посреди белого дня.

В своих прогулках вдоль Мерседес-стрит до склада «Обезьяньего Уорда» и назад (всегда с газетой, сложенной наружу страницей объявлений об аренде жилья) я увидел мистера Хаззарда, амбала лет тридцати с чем-то, парочку детей, с которыми не желала играться Розетта, и старую леди с застывшим лицом, которая, идя, подволакивала ногу. Однажды матушка Хаззарда, стоя возле почтового ящика, подозрительно сопровождала меня глазами, пока я медленно проходил мимо нее по пригорку, который правил тут за тротуар, но не заговорила.

Во время третьей моей разведки я увидел ржавый старый трейлер, подцепленный сзади к Хаззардовскому пикапу. Он вместе с детьми грузил туда коробки, тем временем, как старая леди, опираясь на бадик, стояла рядом на едва лишь зазеленевшем сорняке с усмешкой паралитика, которая скрывала любую эмоцию. Я продемонстрировал полнейшую незаинтересованность, чувствуя в душе радость. Хаззарды выезжают. Как только это произойдет, фальшивый работяга по имени Джордж Эмберсон наймет дом № 2706. Важно оказаться первым в очереди.

Итак, занимаясь субботними закупами, я размышлял, есть ли какой-то безопасный способ этого достичь. На поверхностном уровне я отвечал логическими замечаниями на реплики Сэйди, подтрунил ее, когда она надолго задержалась перед молочным отделом, толкал нагруженную покупками тележку на автостоянку, перекладывал пакеты в багажник «Форда». Но делал я все это на автопилоте, большая часть моего ума была полна мыслями о Форт-Уорте, размышляя, как там все оборудовать, и именно это принесло мне погибель. Я не обращал внимания на то, что вылетает из моего рта, а когда живешь двойной жизнью, это опасно.

Ведя машину назад в Джоди (с Сэйди, которая сидела тихонько рядом — слишком тихо), я пел сам, поскольку фордовское радио барахлило. И клапаны уже начинали стучать. «Санлайнер» все еще имел блестящий вид, и я по известным причинам имел к нему личные чувства, но уже прошло семь лет с того времени, как он съехал с конвейера, и на спидометре у него было намотано свыше девяноста тысяч миль.

Я за один раз занес в кухню Сэйди ее бакалею, хекая и кряхтя для эффекта. Я не замечал, что она не улыбается, я малейшего понятия не имел, что наш с ней период созревания уже закончился. Я так же думал о Мерседес-стрит, задумываясь, какого рода спектакль мне следует разыгрывать там — или лучше, насколько это будет именно спектакль. Все должен выглядеть аутентично. Мне хотелось примелькаться там, так как знакомое лицо порождает заодно с фамильярностью также незаинтересованность, а мне не хотелось выделяться. Вновь-таки, Освальды. Она не говорит по-английски, а он по натуре холодная рыба, все как можно лучше, но дом № 2706 все равно расположен ужасно близко. Пусть прошлое сопротивляется, но будущее хрупкое, как карточный домик, и мне нужно быть очень осторожным, чтобы не изменить его, пока не буду к этому готовым. Итак, мне надо…

И именно в этот момент со мной заговорила Сэйди, и вскоре после этого момента моя жизнь в Джоди, каким я его знал (и любил), полетела кувырком.

— Джордж? Ты не зайдешь в гостиную? Я хочу поговорить с тобой.

— А может, тебе лучше сначала положить в холодильник мясо и свиные котлеты? И я, кажется, видел у нас мороже…

— Пусть тает! — крикнула она, и это ее восклицание моментально выдернуло меня из собственной головы.

Я обернулся к ней, но она уже исчезла в гостиной. Вытянула там сигарету из пачки, которая лежала на столике возле дивана, и закурила. После моих деликатных замечаний она уже старалась меньше курить (по крайней мере, рядом со мной), и этот ее жест показался мне более зловещим, чем повышенный голос.

Я вступил в гостиную.

— Что такое, сердце мое? Что не так?

— Все. Что это была за песня?

Лицо бледное, окаменевшее. Сигарету она держала у себя перед губами, словно щит. Я начал осознавать, что где-то поскользнулся, но не мог понять, где именно и каким образом, и от этого мне стало страшно.

— Я не понимаю, что ты…

— Песня, которую ты пел в машине, пока мы ехали домой. Та, которую ты ревел во всю силу своих легких.

Я старался припомнить и не смог. Все, что мне вспомнилось, это мысли о том, что на Мерседес-стрит, если вписаться в тамошний пейзаж, мне нужно одеваться, словно немного неудачный работяга. Конечно, я пел, но я часто это делал, размышляя о чем-то другом — но разве же не все так делают?

— Думаю, какую-то попсовую песню, которую слышал по радио. Что-то такое, что запало в голову. Ты же знаешь, как это случается с песнями. Я не понимаю, что тебя так расстроило.

— Что-то такое, что ты слышал по радио. С такими вот словами: «Я встретил пропитанную джином кралю в Мемфисе, она меня потащила прыгать наверх»?

Не только сердце мое оборвалось; показалось, все во мне, что было ниже шеи, осело на пять дюймов. «Барышни в хонки-тонк барах»[485]. Вот что я пел. Песню, которая будет записана лишь через семь или восемь лет, группой, о которой еще три следующих года никто ничего не будет знать в Америке. Мой ум был занят совсем другим, и все равно — как я мог так протупить?

— «Она высморкала мне нос, а потом высосала и мозг»? По радио? Федеральная комиссия по коммуникациям сразу бы закрыла радиостанцию, которая такое прокрутила!

Вот тогда я начал злиться. Больше сам на себя… тем не менее, не только на себя. Я тут хожу, балансирую на натянутом проводе, а она кричит на меня из-за какого-то мотивчика «Роллинг Стоунз».

— Остынь, Сэйди. Это всего лишь песня. Я сам не знаю, где ее слышал.

— Это вранье, и мы оба это знаем.

— У тебя глюки. Думаю, мне лучше со своими покупками уехать домой, — я старался говорить успокаивающе. Тон был очень знакомым. Так я всегда старался говорить с Кристи, когда она возвращалась домой пьяной. Юбка пожамкана, блузка полурасстегнута, волосы торчат врассыпную. Не говоря уже о помаде размазанной. Краями рюмки или губами какого-то пьяного дружка?

Одно лишь воспоминание об этом прибавило мне злости. Подумалось: «Снова кто-то виноват». Я не знал, кого имею ввиду: Кристи, Сэйди или самого себя, и не думал о том в тот миг. Ничто нас так не бесит, как когда нас поймали на горячем, правда?

— Если у тебя есть желание когда-нибудь сюда вернуться, думаю, было бы лучше, если бы ты рассказал мне, где слышал эту песню. И откуда ты подцепил ту фразу, которую сказал парню на кассе, когда он предложил тебе положить курицу в двойной пакет, чтобы не протекла.

— Я не имею ни малейшего понятия…

— «Бомба, пацик», вот что ты ему сказал. Думаю, тебе лучше сказать мне, где ты такое слышал. А еще «поймать кайф». И «буги-вуги». И «срань-тоска». «Убойно» и «глюки», я хочу знать, где ты услышал все эти выражения. Почему ты такое говоришь, и больше никто такого не говорит? Я хочу знать, почему тебя так напугала эта идиотская речевка «Джимла», что ты даже во сне о ней говоришь. Я хочу знать, где находится Дерри и почему оно такое, как Даллас. Я хочу знать, когда ты был женат и на ком, и как долго это продолжалось. Я хочу знать, где ты был до того, как приехал во Флориду, так как Эллен Докерти говорит, что она этого не знает, так как некоторые из твоих рекомендаций фальшивые. «Выглядят какими-то странноватыми», так она выразилась.

Я был уверен, что Дик ничего не говорил Эллен… но она узнала. Хотя на самом деле меня это не удивило, и в то же время меня взбесило то, что она растрепала об этом Сэйди.

— Она не имела права рассказывать тебе такое!

Сэйди ударила сигаретой в пепельницу и затрусила рукой, на которую, подпрыгнув, попал горячий пепел.

— Иногда ты такой, словно откуда-то… я не знаю… ты словно из другого космоса! Из того, где поют о том, как трахают пьяных женщин из М-м-мемфиса! Я силилась себя убедить, что все это не имеет значения, что л-л-любовь преодолевает все, но нет. Она не преодолевает вранья.

Голос у нее дрожал, но она не заплакала. И глаза ее не отрывались от моих. Если бы в них был всего лишь гнев, тогда чувствовалось бы немного полегче. Но в них светилась еще и мольба.

— Сэйди, если бы ты только…

— Я не могу. Не могу больше. И потому не начинай снова о том, что ты не делаешь ничего такого, чего мог бы стыдиться, и я тогда не буду, хорошо? Это вещи, которые мне нужно самой для себя решить. Все сводится к одному: или швабра прочь, или ты.

— Если бы ты знала, ты б…

— Тогда расскажи мне!

— Я не могу. — Гнев вздулся, словно проколотый воздушный шарик, оставив за собой эмоциональную притупленность. Я оторвал глаза от ее окаменевшего лица, переведя взгляд на стол. От того, что я там увидел, у меня перехватило дыхание.

Там лежала кучка стандартных бланков для заявлений на работу в разные заведения в Рино на этот летний сезон. Верхний бланк в «Отель и казино Герраха». Первый пункт в нем уже содержал ее имя, написанное большими печатными буквами. Ее полное имя, включая среднее, о котором мне никогда в голову не приходило ее спросить.

Я наклонился, очень медленно протянул руки и прикрыл большими пальцами ее первое имя и последний слог фамилии. Осталось: ДОРИС ДАН.

Я вспомнил тот день, когда, прикидываясь торговцем недвижимостью, который интересуется соседним Рекреационным центром, я говорил с женой Фрэнка Даннинга. Она была на двадцать лет старше Сэйди Дорис Клейтон, в девичестве Данхилл, но у обеих женщин были синие глаза, безупречная кожа и замечательная, полногрудая фигура. Обе курили. Все это могло быть совпадением, но не было им. И я это знал.

— Что ты делаешь? — обвинительный тон означал, что на самом деле вопрос должен было звучать:«Почему ты уклоняешься, отчего отводишь глаза», но я уже не злился. Совсем.

— Ты уверена, что он не знает, где ты живешь? — спросил я.

— Кто? Джонни? Ты имеешь в виду Джонни? Почему… — и тут она уже решила, что все это ерунда. Я заметил по ее лицу. — Джордж, тебе нужно уйти.

— Но он может узнать, — произнес я. — Так как знают твои родители, а твои родители считают его чуть ли не сладеньким медовым пряником, ты сама об этом рассказывала.

Я сделал шаг к ней. Она отступила на шаг. Как отступают от человека, который уже успел продемонстрировать, что немного не в уме. Я увидел страх в ее глазах и полное непонимание и все равно не мог остановиться. Не забывайте, мне и самому было страшно.

— Даже если ты просила их не говорить ему, он может из них вытянуть эту информацию. Так как он уважительный. Он же такой, Сэйди? Когда не моет маниакально руки, не упорядочивает в алфавитном порядке книжки, не говорит о том, как противно иметь эрекцию, он очень, очень сказочный мужчина. Он же когда-то очаровал тебя.

— Прошу, убирайся отсюда, Джордж, — голос ее дрожал.

Вместо этого я сделал еще один шаг к ней. Она, выдерживая расстояние, сделала шаг от меня, уперлась в стену…и съежилась. Это подействовало на меня, как пощечина на истеричку или стакан холодной воды, вылитый в лицо лунатику. Я отступил к арке между кухней и гостиной, с прижатыми к лицу ладонями, как человек, который признает свое поражение. Что на самом деле со мной и произошло.

— Я ухожу. Но, Сэйди…

— Я просто не в состоянии понять, как ты мог… — произнесла она. Теперь уже появились и слезы, они медленно скатывались по ее щекам. — Или почему ты отказываешься открыться. У нас все было так чудесно.

— И дальше может быть.

Она покачала головой. Медленно, но решительно.

Я пересек кухню, чувствуя, что не иду, а плыву, выхватил из сумки на кухонной стойке ведерко ванильного мороженого и поставил его в морозилку ее «Колдспота»[486]. Какая-то частица моего естества уверяла меня, что все это просто глупый сон и я вот-вот проснусь. Тем не менее, в целом, я понимал, что это реальность.

Сэйди стояла в арке, смотрела на меня. В одной руке она держала свежую сигарету, во второй заявление на работу. Тут уже ее схожесть с Дорис Даннинг упала в глаза так, что кровь едва не застыла в моих жилах. От чего возник вопрос, почему я не замечал этого раньше. Так как был поглощен заботами о других делах? Или потому, что и до сих пор не осознал страшную безмерность вещей, с которыми здесь забавляюсь?

Я вышел за сетчатую дверь и встал на крыльце, глядя на нее сквозь дверной глазок сетки.

— Берегись его, Сэйди.

— Джонни преисполнен разных чудачеств, но он безопасен, — ответила она. — И мои родители никогда не расскажут ему, где я. Они обещали.

— Люди умеют давать обещания, и люди могут кусаться. Особенно ментально нестабильные, когда они находятся под сильным давлением, если на то пошло.

— Тебе нужно ехать, Джордж.

— Пообещай мне, что будешь беречься его, и я также буду наблюдать.

Она закричала:

— Я обещаю, обещаю, обещаю!

Нехорошо дрожала та сигарета у нее в пальцах; смесь шока, чувства потери, гнева и горя в ее глазах была еще хуже. Идя к машине, я ощущал, как они неотрывно смотрит на меня.

Дьявольские «Роллинг Стоунз».

Раздел 17

За несколько дней до начала годовой экзаменационной сессии меня позвала к себе в кабинет Эллен Докерти. Прикрыв дверь, она сказала:

— Извиняюсь за неприятности, Джордж, но, если бы мне пришлось делать это снова, я не уверена, что поступила бы иначе.

Я не сказал на это ничего. Гнев из меня уже вышел, но ошарашенность еще осталось. Я очень мало спал после нашего разрыва и подозревал, что в ближайшем будущем моя близкая дружба с четвертым часом утра не будет прекращаться.

— Статья двадцать пятая Школьного административного кодекса штата Техас, — объявила она так, словно это все объясняло.

— Извиняюсь, Элли?

— Нина Волингфорд обратила на это мое внимание. — Нина была окружным фельдшером. На своем «Форде Ранч-вагоне»[487] она накручивала десятки тысяч миль, регулярно объезжая в течение учебного года все восемь школ округа Денхолм, три из них все еще одно-или двухкомнатного типа. — Статья двадцать пятая содержит правила иммунизационных мероприятий в школах. Они касаются как учеников, так и учителей, и Нина указала мне на то, что она у нее нет никаких ваших справок об иммунизации. Фактически, вообще никаких медицинских документов.

Вот и оно. Фальшивого учителя разоблачили благодаря отсутствию у него прививки против полиомиелита[488]. Ну, по крайней мере, не из-за моего раннего знания репертуара «Роллинг Стоунз» или неуместного использования дискотечного сленга.

— Вы были так поглощены заботами о постановке «Джоди Джембори» и всем тем другим, поэтому я, чтобы оградить вас от этих хлопот, решила сама написать в школы, где вы преподавали ранее. Из Флориды я получила ответ, что они не требуют иммунизационных карточек у подменных преподавателей. Из Мэна и Висконсина я получила одинаковые ответы: «Никогда о таком не слышали».

Она подалась вперед над своим столом, вглядываясь в меня. Долго выдержать ее взгляд я не смог. Но, прежде чем перевести глаза себе на ладони, я увидел в ее глазах не что другое, как сокрушительную симпатию.

— Всполошился бы Образовательный совет штата из-за того, что мы взяли на работу обманщика? Вполне возможно. Они могли бы даже заявить юридический иск относительно возвращения вашей годовой зарплаты. Беспокоит ли это меня? Абсолютно нет. Ваша работа в ДКСШ была образцовой. То, что вы с Сэйди сделали для Бобби Джилл Оллнат, абсолютно прекрасно. Такие вещи достойны номинации на звание Учитель года штата.

— Благодарю, можно подумать, — буркнул я.

— Я у себя спросила, что делала бы Мими Коркоран. И Мимс поведала мне: «Если бы он подписал контракт на следующий год или два, ты бы была вынуждена действовать. Но поскольку он уже через месяц уходит, на самом деле, в твоих интересах — и в интересах школы — не делать ничего. — Но потом она добавила: — Тем не менее, есть один человек, который должен знать, что он не тот, за кого себя выдает». — Элли сделала паузу. — Я сказала Сэйди, что у вас, наверное, есть какое-то резонное объяснение, но, похоже на то, что вы его не имеете.

Я взглянул себе на часы.

— Если вы не выгоняете меня с работы, мисс Элли, то я уже опаздываю на пятый урок. Ученики должны воссоздавать предложение в диаграммах. Мне кажется, следует задать им фразу: «Я не виновен в этой проблеме, но не могу сказать почему». Как вы думаете? Не слишком ли это сложно?

— Для меня, безусловно, слишком, — ответила она кротко.

— Есть одна проблема, — сказал я. — У Сэйди был нелегкий брак. Ее муж был чудаком такого пошиба, в детали которого я не желал бы входить. Его зовут Джон Клейтон. Я думаю, он может представлять опасность. Вам надо спросить у Сэйди, есть ли у нее его фото, тогда вы будете знать, какой он на вид, и узнаете, если он вдруг появится здесь и начнет что-то расспрашивать.

— А вы думаете, что так может произойти, так как…

— Ибо я уже видел подобное ранее. Такого объяснения достаточно?

— Надеюсь, да, а почему бы и нет?

Такой ответ меня не удовлетворял.

— Так вы у нее спросите?

— Да, Джордж, — она могла это сказать серьезно, а могла и посмеяться надо мной. Догадаться наверняка я не мог.

Я уже был возле двери, когда она произнесла так, словно просто пожелала доброго дня:

— Вы разбиваете сердце этой молодой женщине.

— Я знаю, — кивнул я и ушел.

Мерседес-стрит. Конец мая.

— Сварщик, не так ли?

Я стоял на крыльце дома № 2706 с его хозяином, добропорядочным американцем по имени мистер Джей Бейкер. Коренастый мужик с выпяченным животом, который он называл домом, который построил Шайнер[489]. Мы едва только завершили быстрый осмотр апартаментов, о которых Бейкер подчеркивал, что они «рядом с автобусной остановкой», словно это извиняло провисшие потолки, следы потеков воды на стенах, треснувший бачок в туалете и общую атмосферу ветхости.

— Ночной охранник, — ответил я.

— Неужели? Это хорошая работа. Полно времени, хоть собакам хвосты крути, на такой работе.

Похоже, на это не требовалось ответа.

— Ни жены, ни детей?

— Разведенный. Они остались на Востоке.

— Платите алименты, конечно?

Я пожал плечами. Он не переспрашивал.

— Так вам подходит дом, Эмберсон?

— Думаю, да, — вздохнул я.

Он добыл из заднего кармана длинную арендную книгу в мягком кожаном переплете.

— За первый и последний месяцы, плюс задаток за повреждения.

— Задаток за повреждения? Да вы смеетесь.

Бейкер продолжал дальше так, словно меня не слышал.

— Оплата аренды в последнюю пятницу месяца. Неполная сумма или задержка, и вы враз на улице, при любезной помощи полицейского департамента Форт-Уорта. У меня с ними отношение тип-топ.

Из нагрудного кармана он извлек обугленный окурок сигары, вонзил его пожеванный конец себе в пасть и зажег о ноготь большого пальца деревянную спичку. Стоять на крыльце было жарко. Промелькнула мысль, что меня ожидает долгое и горячее лето.

Я вновь вздохнул. И тогда — с показательным нежеланием — достал кошелек и начал вытягивать из него двадцатки.

— Мы верим только Богу, — произнес я. — Все остальные платят наличными.

Он захохотал, заодно пыхнув тучами едкого сизого дыма.

— Хорошо сказано, над’ запомнить. Особенно согласен по последним пятницам месяца.

Мне не верилось, что я буду жить в этой безнадежной лачуге, на этой безнадежной улице после моего хорошенького домика, который остался стоять на юге отсюда, где я с гордостью содержал регулярно подстриженным настоящую лужайку. Хоть я пока что даже не выехал из Джоди, я уже чувствовал ностальгию.

— Дайте мне, пожалуйста, расписку, — сказал я.

Хоть это я получил даром.

Был последний день учебного года. Классы и коридоры пустые. Вентиляторы под потолками загребали уже горячий воздух, хоть было только восьмое июня. Освальды покинули Россию; согласно заметкам Эла, через пять суток пароход «Маасдам» пришвартуется в Хобокене[490], где они сойдут по трапу на американский берег.

Пусто было и в учительской, если не считать Денни Лейверти.

— Эй, друг. Я так понимаю, ты отбываешь в Даллас заканчивать свою книжку.

— Конечно, планирую. — В моих планах на самом деле фигурировал Форт-Уорт, по крайней мере, на начальном этапе. Я начал вычищать свою ячейку, захламленную всякими реляциями, которые накопились к концу года.

— Если бы я был сам себе хозяин, свободный, не привязанный к жене, трем голосраким и кредитом на дом, я бы, возможно, и сам попробовал написать книгу, — сообщил Денни. — Я был на войне, знаешь ли.

Я знал. Все знали об этом обычно уже на десятой минуте знакомства с ним.

— Бабла достаточно, чтобы хватило на жизнь?

— С этим у меня все в порядке.

Более чем достаточно, чтобы продержаться до следующего апреля, когда я надеялся завершить свое дело с Освальдом. Мне не надо будет делать никаких новых вылазок в «Финансовое обеспечение» на Гринвил-авеню. Даже единственная туда экспедиция была непомерной глупостью. Если бы хотел, я мог бы убедить себя в том, что случай с моим домиком во Флориде был результатом неудачного розыгрыша, тем не менее, я также уверял себя, что у нас с Сэйди все прекрасно, и только поглядите, как оно обернулось.

Я ссыпал пачку бумаг из своей ячейки в мусор… и увидел маленький запечатанный конверт, который раньше почему-то избежал моего внимания. Я знал, кто пользуется такими конвертами. На том листочке из блокнота, который обнаружился внутри, не было слов приветствия, не было и подписи, кроме едва уловимого (вероятно, вообще иллюзорного) запаха ее парфюма. Записка была короткой.

Я держал эту бумажку в руке целую минуту, задумчиво, а потом засунул себе в задний карман и впопыхах отправился в библиотеку. Я не знал, что там сделаю, или что скажу, но это не имело значение, поскольку в библиотеке было темно, и стулья стояли на столах. Но я все равно подергал ручку двери, они были заперты.

Только две машины оставались в конце стоянки, седан «Плимут» Денни Лейверти и мой «Форд», складная крыша которого уже имела довольно потрепанный вид. Я и сам чувствовал себя каким-то потрепанным.

— Мистер Э! Подождите, мистер Э!

Это были Майк и Бобби Джилл, они бежали через раскаленную автостоянку ко мне. Майк нес маленький упакованный презент, который тут же мне и вручил.

— Я и Бобби хотим подарить вам кое-что.

— Мы с Бобби хотим. Но не надо было, Майк.

— Мы считаем, что надо, мужик.

Меня растрогало, когда я увидел, что Бобби Джилл плачет, но вместе с тем стало радостно от того, что толстый слой «Макс Фактора» уже не покрывает ее лицо. Теперь, когда она знала, что дни безобразного шрама проходят, она перестала его замазывать. Она поцеловала меня в щеку.

— Благодарю вас очень, очень, очень, мистер Эмберсон. Я вас никогда не забуду, — она посмотрела на Майка. — Мы вас никогда не забудем.

Вероятно, они и не забудут. Это было приятно. Это не перебивало темной, запертой библиотеки, но все- таки — это было очень приятно.

— Откройте, — попросил Майк. — Мы надеемся, что вам понравится. Это для вашей книги.

Я открыл пакетик. Внутри находилась деревянная коробочка приблизительно восемь дюймов длиной и два дюйма шириной. Внутри коробочки, в шелковом гнездышке лежала авторучка «Уотермен»[491] с выгравированными инициалами Дж. Э.

— О, Майк, — произнес я. — Это слишком.

— Это было бы не слишком, даже если бы она была из чистого золота, — возразил он. — Вы изменили мою жизнь. — Он взглянул на Бобби. — Наши жизни.

Он меня обнял, а в 1962-му то был серьезный жест среди мужчин. Я радушно обнял его тоже.

— Вы давайте о себе знать, — сказала Бобби Джилл. — Даллас не так уже и далёко. — Она изменила ударение. — Далеко.

— Конечно, — сказал я, зная, что не буду, и они, скорее всего, тоже не будут. У них впереди собственные жизни, и если им посчастливится — то жизни прекрасные.

Они уже пошли, но вдруг обернулась Бобби:

— Это стыд, что вы друг с другом порвали. Мне самой от этого плохо.

— Мне тоже от этого плохо, — сказал я, — но, возможно, это к лучшему.

Я отправился домой запаковывать печатную машинку и кое-какое другое имущество, которого, я был уверен, у меня все еще не так много, чтобы ему не вместиться в одном чемодане и нескольких картонных коробках. Задержавшись перед очередным светофором на Мэйн-стрит, я открыл маленькую коробочку и посмотрел на авторучку. Это была хорошая вещь, и меня очень растрогало, что они мне ее подарили. Еще больше я был растроган тем, что они дождались меня, чтобы проститься. Свет переключился на зеленый. Я захлопнул крышку коробочки и поехал дальше. Комок подступил к горлу, но глаза мои оставались сухими.

Жизнь на Мерседес-стрит не отмечалась хорошими событиями.

Днем было не так уж и плохо. Дни отдавали воплями только что отпущенных из школы детей, все в одежде на вырост, унаследованной от старших; балобольством домохозяек возле почтовых ящиков или под веревками с бельем на задних дворах; тинэйджерами на ржавых таратайках с переделанными на рев глушителями и вопящими приемниками, настроенными на радио КЛИФ. Время между двумя ночи и шестью утра также не были очень уж плохим. Тогда на улицу нападала оглушительная тишина, когда наконец, устав кричать от колик, засыпали грудные дети в своих колыбельках (или шифоньерных ящиках), а их отцы давали храпака перед очередным рабочим днем в каком-то магазине, на фабрике или на какой-то из недалеких отсюда ферм за почасовое жалованье.

Однако между четырьмя дня и шестью вечера по всей улице звучали голоса мамочек, которые воплями загоняли своих чертовых чад домой делать уроки, а потом голоса пап, которые, возвращаясь домой, кричали на своих жен, вероятно потому, что не на кого больше было кричать. Большинство жен отвечали им тем же самым. Папы-пьяницы начинали прибывать где-то около восьми, а настоящий шум поднимался ближе к одиннадцати, когда уже или бары закрывались, или деньги были на исходе. Тогда я слышал, как громыхает дверь и бьется стекло, как звучат вопли боли, когда какой-нибудь пьяница метелит свою жену или детей, или и ее, и их сразу. Часто за моими закрытыми шторами мелькали красные вспышки, это прибывали копы. Пару раз звучали выстрелы, кто-то, может, стрелял в небо, а может, в кого-то другого. А как-то утром, выйдя забрать газету, я увидел женщину, вся нижняя половина лица которой была в уже запекшейся крови. Она сидела на обочине перед домом в четырех номерах от моего, пила из жестянки «Одинокую звезду». Я уже чуть ли не пошел к ней предложить помощь, хотя и понимал, что мне не следует ввязываться в жизнь этого беспомощного рабочего квартала. Но тут она заметила, что я на нее смотрю, и выставила мне средний палец. Я вернулся в дом.

Сюда не появлялись посланницы «Приветственного фургона»[492], ни одна женщина с именем на подобие Маффи или Баффи не спешила отсюда на собрание «Малой лиги»[493]. Чего было в достатке на Мерседес-стрит, так это времени на раздумья. На тоску по моим друзьям в Джоди. На тоску по моей работе, которая перед тем отвлекала мои мысли от дела, ради выполнения которого я сюда прибыл. На то, чтобы осознать, что учительство служило мне не просто способом убийства времени; оно радовало мой ум так, как это может делать только небезразличная тебе работа, когда ты чувствуешь, что в твоих силах действительно что-то изменить к лучшему.

Там даже хватало времени на то, чтобы пожалеть мой когда-то такой нарядный «Санлайнер». Кроме неработающего радиоприемника и стука клапанов, он теперь подвывал и стрелял заржавевшей выхлопной трубой, а на лобовом стекле красовалась трещина от камешка, который угодил туда из-под одного нагруженного асфальтом самосвала. Я перестал его мыть, и теперь — грустно сказать — его внешность вполне отвечала другим зачуханым транспортным средствам на Мерседес-стрит.

А большую часть моего времени занимали мысли о Сэйди.

«Вы разбиваете сердце этой молодой женщине», — сказала тогда Элли Докерти, и мое также не чувствовало в полном порядке. Мысль о том, чтобы выложить все Сэйди, посетила меня одной ночью, когда я лежал без сна, слушая пьяную ссору по соседству:«Ты самая виновата, это ты виноват, да пошла ты на хер». Я отмел напрочь эту идею, но на следующую ночь она возвратилась ко мне вновь, с обновленными потугами. Мне привиделось, что я сижу за столом на кухне у Сэйди, пью кофе в щедром потоке предзакатного света, который наискосок льется через окно над краниками мойки. Мы спокойно говорим. Я говорю ей, что на самом деле меня зовут Джейкоб Эппинг, что на самом деле я появлюсь на свет только через четырнадцать лет, что я прибыл из 2011 года через трещину во времени, которую мой покойный друг Эл Темплтон называл кроличьей норой.

Как мне убедить ее в этом? Рассказом о том, что один американский перебежчик, который разочаровался в России, вскоре возвратится сюда со своей русской женой и маленькой дочкой и начнет жить в доме, который стоит напротив того, где теперь живу я? Рассказом о том, что «Техасцы Далласа» — еще не «Ковбои», еще не «Команда Америки» — этой осенью побьют «Хьюстонских нефтяников» со счетом 20–17 в двойное дополнительное время[494]? Смешно. Но что другое я знал о ближайшем будущем? Немного, поскольку не имел времени на его изучение. Многое я знал об Освальде, но и то не все.

Она решит, что я сошел с ума. Я могу напеть ей слова десятка популярных песен, которые еще не созданы, и она все равно будет считать меня сумасшедшим. Заподозрит, что я сам их выдумал — разве я не писатель, в конце концов? А если предположить, что она поверит мне? Хочу ли я ввергнуть ее в акулью пасть вместе с собой? Не достаточно ли уже и той опасности, когда в августе она вернется в Джоди, а Джон Клейтон, который может оказаться отголоском Фрэнка Даннинга, к тому времени уже будет разыскивать ее там?

«Достаточно уже, убирайся прочь!» — закричала на улице женщина, и в направлении Винскот-роуд газанул автомобиль. Через щель между моих закрытых штор промелькнул луч света, мельком мазнув по стене.

«ХУЙЛО!» — заверещала она вслед, на что немного поодаль другой мужской голос проревел: «Идите-ка отсосите у меня, мисс, мо’, это вас успокоит».

Такой была жизнь на Мерседес-стрит летом 1962-го.

«Не втягивай ее в это, — это был голос здравого смысла. — Это очень опасно. Возможно, в какой-то момент она вновь войдет в твою жизнь — это даже может быть вновь жизни в Джоди, — но не теперь».

Вот только никогда больше не светит мне жизнь в Джоди. После того, что узнала о моем прошлом Эллен, преподавание в школе стало для меня напрасной мечтой. А что другое я могу делать? Бетон лить?

Как-то утром я, включив кофеварку, вышел на крыльцо за газетой. Приоткрыв дверь, я увидел, что у «Санлайнера» спущены оба задних колеса. Какой-то запоздавший подросток из скуки порезал их ножом. Это также было характерным для жизни на Мерседес-стрит летом 1962-го.

В четверг четырнадцатого июня я одел на себя джинсы, синюю рабочую рубашку и купленный в секонд-хенде на Кемп-Бови-роуд старый кожаный жилет. Остаток утра я провел, слоняясь по дому. Телевизора у меня не было, но слушал радио. В новостях сказали, что у президента Кеннеди в конце месяца запланирован государственный визит в Мексику. Прогноз погоды обещал чистое небо и тепло. Немного поболтав, ди-джей поставил «Палисад-Парк»[495]. Заиграла пластинка, вмонтированные в музыку веселые крики разорвали мне сердце.

Дольше я уже не мог себя сдерживать. Наверное, приеду рановато, ну и пусть. Я прыгнул в «Санлайнер» — на котором теперь красовалось два черных задних колеса, притом, что передние остались белыми — и промчал сорок с лишним миль до «Лав Филда»[496], который находился на северо-востоке от Далласа. Там не было ни долговременной стоянки, ни кратковременной, а была просто автостоянка. Место на ней стоило семьдесят пять центов в день. Я нацепил на голову свою старую соломенную шляпу и приблизительно полмили прогулялся пешком к зданию терминала. На бордюре стояла пара копов из ДДП, они пили кофе, а внутри ни службы безопасности, ни металлодетекторов, проходи себе да и хрен с ним. Пассажиры просто показывали билеты парню, который стоял у двери, а потом шли по горячему аэродрому к своему авиалайнеру, который мог принадлежать какому-то из пяти перевозчиков: «Америкэн», «Дельта», «ТВА», «Фронтир» или «Техасские авиалинии».

Я просмотрел надписи мелом на доске, которая висела на стене за стойкой компании «Дельта». Там сообщалось, что рейс № 194 прибывает своевременно. Когда я попросил девушку за стойкой это проверить, она, улыбнувшись, ответила, что тот только что вылетел из Атланты. «Но вы приехали слишком рано».

— Ничего с этим не могу поделать, — объяснил я. — Раньше времени, вероятно, явлюсь даже на собственные похороны.

Она рассмеялась и пожелала мне хорошего дня. Я купил «Тайм» и пошел к ресторану напротив, где заказал себе салат от шеф-повара «Седьмое небо». Порция была гигантской, а я слишком разнервничавшимся, чтобы иметь аппетит — не каждый день выпадает увидеть человека, который собирается изменить историю, — но теперь у меня было хоть в чем-то ковыряться, ожидая прибытия самолета, на борту которого будет Освальд с семьей.

Я сидел за столом, откуда приоткрывался прекрасный вид на терминал. Там не было людно, и на глаза мне попалась молодая женщина в темно-синем дорожном костюме. С волосами, собранными в аккуратную косичку. В руках она несла по чемодану. Носильщик-негр предложил ей свою помощь. Она, улыбаясь, покачала головой, потом, проходя мимо кабинки справочной службы, ударилась об нее рукой. Упустила один чемодан, потерла локоть, потом вновь подобрала чемодан и пошла дальше.

Сэйди улетает на шесть недель в Рино.

Удивился ли я? Вовсе нет. Это вновь тот же самый эффект конвергенции. Во мне уже успела выработаться привычка к этому. Пронзило ли меня невыносимым желанием выбежать из ресторана, перехватить ее, пока еще не поздно? Конечно, да.

Какое-то мгновение это казалось более чем возможным, это казалось необходимым. Я сказал бы ей, что судьба (а не какие-то там загадочные обертоны, которые аккомпанируют путешествиям во времени) свела нас в этом аэропорту. Подобные сцены убедительны в кино, разве не так? Я попросил бы ее подождать, пока я и себе тоже куплю билет в Рино, сказал бы, что едва только мы прилетим туда, я все ей объясню. А по завершению обязательных шести недель мы могли бы угостить выпивкой судью, который утвердит ее развод и сразу же зарегистрирует наш с ней брак.

Я уже фактически начал привставать. И одновременно мой взгляд упал на обложку купленного перед тем журнала «Тайм». На обложке улыбалась Жаклин Кеннеди. Вся такая сияющая, в платье без рукавов, с декольте в форме V. ЛЕДИ ПРЕЗИДЕНТА ОДЕВАЕТСЯ ПО-ЛЕТНЕМУ — гласила подпись. Я засмотрелся на фото, цвета которого вдруг выцвели до черно-белого, а выражение женщины сменилось с лучезарно-улыбающегося на оцепенело-пустое. Теперь она стояла рядом с Линдоном Джонсоном на борту лайнера «Эйр Форс-1», и уже не в том красивом (и немного секси) летнем платьице. Вместо него на ней был забрызганный кровью шерстяной костюм. Я вспомнил, что где-то читал — не в Эловых заметках, а где-то, о том, что, как только муж миссис Кеннеди был объявлен мертвым, леди «Божья Коровка» Джонсон сделала движение обнять Жаклин в госпитальном коридоре, и увидела прилипший к ее костюму комок мозга мертвого президента.

Застреленный в голову президент. А за ним все те мертвецы, которые пойдут следом, стоят привидениями в очереди, которая тянется в бесконечность.

Я вновь присел и просто смотрел, как Сэйди несет свои чемоданы к стойке авиакомпании «Фронтир». Они явно были нелегкими, но она несла их играючи, держа прямую спину, живо стуча каблуками. Клерк поднял чемоданы и положил их на багажную тележку. О чем-то переговорил с Сэйди; она подала ему приобретенный два месяца назад в турагентстве билет, и клерк что-то на нем черканул. Забрав назад билет, Сэйди начала оглядываться, куда идти дальше. Я наклонил голову, чтобы она меня не заметила. Когда посмотрел вновь, ее уже не было.

Через сорок долгих-предолгих минут мужчина, женщина и парочка маленьких детей — мальчик и девочка — прошли мимо ресторана. Мальчик держался за отцовскую руку и что-то лопотал. Отец смотрел на него, кивая и улыбаясь. Этот отец был Роберт Освальд.

Проснулся громкоговоритель: «Из Ньюарка[497], с промежуточной посадкой в муниципальном аэропорту Атланты, прибывает рейс № 194 авиакомпании „Дельта“. Встречайте пассажиров напротив входа № 4. Из Ньюарка, с промежуточной посадкой в муниципальном…»

Жена Роберта — согласно заметкам Эла, ее имя Вейда — подхватила девочку на руки, чтобы не отставала, и прибавила ход. Признаков Маргариты нигде не замечалось.

Я подцепил салат, пожевал немного, не ощущая вкуса. Тяжело билось сердце.

Послышалось приближение ревущих двигателей, и я увидел нос самолета ДиСи-8[498], который подкатился к воротам терминала. Приветственные возгласы начали звучать возле двери. Официантка дотронулась до моего плеча, и я чуть было не вскрикнул.

— Извиняюсь, сэр, — произнесла она с техасским акцентом таким вязким, что хоть ножом режь. — Лииш х’тела узнать, не наа’о вам еще чего-нибудь?

— Нет, — ответил я. — Все нормально.

— Нуу, тоо’а хорошо.

Первые пассажиры поспешили через зал. Одни только мужчины в костюмах, с дорогими прическами. Естественно. Первыми из самолета выходят пассажиры первого класса.

— А вы тоочно не хотите, чтобы я принеесла вам перси’ового пирога? Сео'оня он свеженький.

— Нет, благодарю.

— А вы тоочно уверены, милейший?

Теперь уже ринулся поток пассажиров эконом-класса, все нагружены сумками. Я услышал пронзительный женский визг. Не Вейда ли приветствует своего зятя?

— Вполне уверен, — ответил я и загородился журналом.

Она поняла намек. Я сидел, смешивая остатки своего салата с апельсиновым супом и французской подливкой, и смотрел. Вот прошли мужчина и женщина с ребенком, но он уже был почти ходящим, старше Джун. Пассажиры миновали ресторан, болтая с друзьями и родственниками, которые приехали их встречать. Я увидел юношу в армейской форме, он похлопывал по заду свою девушку. Она засмеялась, хлопнула его по руке, а потом поднялась на носках и чмокнула в щеку.

Минут через пять или около того терминал оставался почти полным. Потом толпа начала редеть. Никаких признаков Освальдов не было. Меня накрыло дикой уверенностью: их не было в этом самолете. Я не просто пробрался в прошлое, я попал в какой-то другой, параллельный космос. Может, мистер Желтая Карточка и караулил там именно для того, чтобы предотвратить подобный развитие событий, но мистер Желтка Карточка умер, и некому было удержать меня от этой неприятности. Нет Освальда? Чудесно, миссия отменяет. Кеннеди погибнет в какой-то другой версии Америки, но не в этой. Я могу догнать Сэйди и заживу после этого счастливо.

Как только эта мысль промелькнула у меня в голове, как тут же я впервые увидел свою цель. Роберт и Ли шли бок о бок, живо о чем-то разговаривая. Ли вымахивал чем-то средним между раздутым атташе-кейсом и маленьким ранцем. Роберт нес розовый чемодан с округленными углами, словно одолженный из гардероба Барби. Позади них вместе шли Вейда с Мариной. Вейда забрала у нее одну из двух полотняных сумок. Другую, Марина повесила себе на плечо. Она несла на руках Джун, уже четырехмесячную, поэтому ей было трудно не отставать. По сторонам, глядя на Марину с откровенным удивлением, шли двое детей Роберта и Вейди.

Вейда позвала мужчин, и те остановились почти напротив ресторана. Роберт улыбнулся и забрал у Марины сумку. Лицо Ли излучало… утешение? Знание чего-то? Наверное, и то, и другое. Уголки его губ кривились в легком намеке на улыбку. Его неопределенного цвета волосы было аккуратно причесаны. Фактически, он подпадал под классическое определение обычного морского пехотинца «моряк, с печки бряк» в своей наутюженной белой рубашке, брюках-хаки и сияющих туфлях. Вовсе не был он похож на того, кто лишь недавно сошел на берег после путешествия через полсвета; ни морщинки, ни следа щетины у него на щеках. Ему было всего лишь двадцать два, а выглядел он еще младше — будто какой-либо тинэйджер из моего выпускного класса.

Такой же была и Марина, которой легально не продадут спиртное еще целый месяц[499]. Утомленная, с широко раскрытыми, ошарашенными глазами. Но красавица, с копной темных волос, с мечущимися, какими-то словно раскаявшимися синими глазами.

Джун была запеленанная — вся целиком, вместе с ручками и ножками — полотняными пеленками. Даже шея у нее была чем-то обмотана и, хотя она и не плакала, лицо у нее было красное, вспотевшее. Ли взял ребенка на руки. Марина благодарно улыбнулась, в промежутке ее на мгновение раскрытых губ я увидел, что у нее отсутствует один зуб. Остальные были потускневшими, один из них почти черный. Такой контраст на фоне ее бархатной кожи и прекрасных глаз просто поражал.

Освальд наклонился к ней и сказал что-то, что стерло улыбку с ее лица. Она боязливо посмотрела на него. Он еще что-то произнес, тыкая при этом пальцем в ее плечо. Я вспомнил рассказ Эла и подумал, а не те ли самые слова говорит сейчас Освальд своей жене: «походу, сука».

Но нет. Это пеленки его раздражили. Он начал их срывать — сначала с ручек, а потом с ножек — и бросал эти тряпки Марине, которая топорно их ловила. А потом оглянулась, не смотрит ли, случайно, кто-то на них в зале.

Подошла Вейда и дотронулась до руки Ли. Он не обратил на нее внимания, продолжая разматывать полоску ткани с шеи малышки Джун, а потом и это кинул в Марину. Самодельный шарф упал на пол. Марина наклонилась, и молча его подобрала.

К ним присоединился Роберт и по-дружески стукнул брата кулаком в плечо. Теперь терминал уже почти полностью опустел — последние из прибывших пассажиров миновали семейство Освальдов — и я ясно услышал, что он сказал.

— Оставь ее в покое, она только что сюда прибыла. Она еще даже не поняла, где находится.

— Посмотри-ка на этого ребенка, — возразил Ли, поднимая вверх дочь на обозрение. Тут уже Джун начала плакать. — Она ее замотала, словно какую-то чертову египетскую мумию. Так как так они, видишь ли, делают там, у нее дома. Не знаю, плакать мне или смеяться. Старая баба! Старуха! — С рыдающим ребенком на руках он обернулся к Марине. — Старая баба!

Та пыталась улыбнуться, как это делают люди, понимая, что над ними насмехаются, но не понимая почему. Мне попутно припомнился Ленни в «Мышах и людях». А потом и лицо Освальда также просветила улыбка, немного кривоватая, задиристая. От этого он стал чуть ли не красавцем. Он нежно поцеловал жену, сначала в одну щеку, потом в другую.

— США, — произнес он и поцеловал ее вновь. — США, Рина! Страна свободы и родина дерьма!

Улыбка Марины стала лучезарной. Он начал говорить с ней по-русски, попутно вновь вручив ей Джун. Марина начала баюкать ребенка, а он обхватил жену рукой за талию. Когда они выходили за пределы моего поля зрения, она все еще улыбалась, перебросив перед этим ребенка себе на плечо, чтобы взять за руку мужа.

Я поехал домой — если можно было назвать домом то место на Мерседес-стрит — и попробовал заснуть. Ничего у меня не вышло, и я лежал, заложив руки за голову, слушал раздражающие уличные звуки и разговаривал с Элом Темплтоном. Это занятие стало для меня довольно частым явлением теперь, когда я остался один-одинешенек. У него, что так мало похоже на мертвого, всегда было много чего сказать.

— Дурак я, что переехал в Форт-Уорт, — сообщил я ему. — Вот только попробую подключить магнитофон к жучку, как меня тут же кто-то заметит. Сам Освальд может меня увидеть, и это все изменит. Он уже готовый параноик, ты сам об этом говоришь в своих заметках. Он знает, что в Минске за ним надзирали КГБ и МВД, и будет бояться, что и здесь ФБР и ЦРУ за ним будут следить. Впрочем, ФБР действительно это будет делать, по крайней мере, некоторое время.

— Да, тебе нужно быть осторожным, — согласился Эл. — Это будет нелегко, но я верю в тебя, дружище. Вот потому и обратился именно к тебе.

— Я не хочу к нему даже приближаться. Одно только то, что я увидел его в аэропорту, наградило меня первоклассной дрожью.

— Знаю, что не хочешь, тем не менее, тебе нужно. Как тот, кто, к черту, чуть ли не целую жизнь израсходовал на стряпню, могу тебя уверить, что омлета не сделаешь, не разбив яиц. И еще, переоценивать этого парня было бы ошибкой. Он никакой не суперпреступник. И вдобавок, главным образом благодаря его прибацанной матери ему будет не до внимательности. Разве он способен на что-то другое, пока что, по крайней мере, кроме того, как наорать на жену, иногда дать ей пинка, когда его пылкости только на это и хватает?

— Мне показалось, он ее любит, Эл. Пусть немного, а может, и сильно. Несмотря на то, что кричит.

— Как раз такие, как он, парни чаще всего и херачат своих женщин. Вспомни Фрэнка Даннинга. Просто делай свое дело, друг.

— Ну, и что я получу, если даже мне удастся подцепиться к жучку? Записи ссор? Ссор по-русски? Вот уж большое достижение.

— Нет потребности расшифровывать его семейные распри. Тебе нужно выяснить все о Джордже де Мореншильде. Тебе нужно удостовериться, что Мореншильд не имеет отношения к покушению на генерала Уокера. Как только ты выполнишь эту задачу, закроется окно неопределенности. Радостней, друг. Если даже Освальд заметит, что ты следишь за ним, его будущие действия могут измениться к лучшему. Он, наконец-то, может, не додумается до покушения на Кеннеди.

— Ты на самом деле в это веришь?

— Нет, на самом деле не верю.

— И я тоже. Прошлое сопротивляется. Оно не желает изменеться.

Он произнес:

— Друг, ты теперь сам себе…

— повар, — услышал я собственное бормотание. — Теперь я сам регулирую газ.

Я закрыл глаза. Вроде бы уснул. Сквозь шторы проникал поздний свет. Где-то неподалеку, на Давенпорт-стрит в Форт-Уорте, братья Освальды со своими женами сейчас садились за стол — первый обед Ли на родном старом пастбище.

За окном своего уголка Форт-Уорта я услышал звуки скакалки и считалку. Очень знакомую. Я встал и пошел сквозь полутемную гостиную (где из мебели стояли лишь пара стульев из комиссионного магазина и более ничего) и где-то на дюйм отклонил одну штору. Шторы были первым, что я купил в этот дом. Я хотел видеть. Я не хотел быть увиденным.

Дом № 2703 все еще оставался пустым, с объявлением ПОД АРЕНДУ, прикнопленным к перилам рахитичного крыльца, но не было пусто на лужайке. Там две девочки крутили скакалку, а третья на нее запрыгивала и выпрыгивала. Конечно, это были не те девочки, которых я видел на Кошут-стрит в Дерри — вместо новеньких накрахмаленных шортиков, эти трое были в вылинявших, заплатанных джинсах, эти были низкорослые, недокормленные на вид, — но считалка звучала та же самая, только теперь с техасским акцентом.

«Леди любят танцевать! Чарли Чаплин их снимать. Чарли двинулся в Париж! Салют кап’таану! Принцессе саалют и перину! Старик мой водит суб-ма-рину!»

Прыгунья запуталась в собственных ногах и покатилась в сорняки, которые перед домом № 2703 служили лужайкой. Остальные повалились на нее сверху, и все вместе начали кататься в пылище. Потом они поднялись на ноги и упорхнули прочь.

Я смотрел им вслед и думал: «Я их видел, а они меня нет. Это уже что-то. Это начало. Но, Эл, где же ждет меня конец?»

Мореншильд был ключом ко всему делу, единственной причиной, которая удерживала меня от убийства Освальда, как только тот переедет в дом напротив моего. Джордж де Мореншильд, геолог-нефтяник, который спекулирует нефтеносными участками. Человек, который живет жизнью плейбоя, главным образом благодаря деньгам своей жены. Как и Марина, он русский эмигрант, но, в отличие от нее, благородного происхождения — фактически, он барон де Мореншильд[500]. Человек, который на те несколько месяцев, которые остаются Ли Освальду, станет его единственным другом. Человек, который должен подсказать Освальду, что мир мог бы стать лучше без определенного отставного генерала, правого расиста. Если де Мореншильд окажется соучастником Освальдовского покушения на жизнь Эдвина Уокера, моя ситуация значительно усложнится; тогда включатся в игру все те эксцентричные теории заговора. Хотя Эл считал, что все, на что был в состоянии этот русский-геолог (или может быть в состоянии; как я уже говорил, жизнь в прошлом приводит к путанице), это лишь поддрочить мужчину, нестабильный ум которого и без того поглощен стремлением к славе.

В своих заметках Эл писал: «Если Освальд вечером 10 апреля 1963 года будет сам, шансы на то, что в убийстве Кеннеди, которое произойдет через семь месяцев, принимал участие другой стрелок, упадут почти до нуля».

Под этой записью, уже прописными буквами, он добавил свой финальный вердикт:

«ВПОЛНЕ ДОСТАТОЧНО, ЧТОБЫ УБРАТЬ ЭТОГО СУКИНОГО СЫНА».

Девочки, которых я видел, а они меня нет, навели меня на мысль о том старый фильме «Окно во двор» с Джимми Стюартом[501]. Многое можно увидеть, даже не выходя из собственной гостиной. Особенно, если имеешь соответствующее снаряжение.

На следующий день я съездил в магазин спорттоваров и купил бинокль «Бауш & Ломб»[502], напоминая себе не забывать об осторожности с солнечными отблесками от линз. Поскольку дом № 2703 находился на восточной стороне Мерседес-стрит, я думал, что в этом смысле после полудня я буду находиться в безопасности. Выткнув бинокль через щель между шторами, я подкрутил фокусное колесико, и гостиная в доме напротив, явилась передо мною в таких четких деталях, словно я в нее зашел.

На старом бюро, в ящиках которого лежали столовые приборы, так и стояла Наклоненная Пизанская Лампа, ожидая, пока кто-то ее включит и активирует жучок. Но мне от нее никакой пользы, пока она не подключена к ловкому японскому катушечному магнитофончику, который на самой медленной скорости способен записать до двенадцати часов звука. Я его уже испытал, говоря прямо в запасную лампу с жучком (от чего чувствовал персонажем какой-то кинокомедии Вуди Аллена[503]), и, хотя воспроизведенная потом запись была тягучей, слова звучали разборчиво. Все это означало, что я, как это говорят в морской пехоте, снаряжен и к выполнению миссии готов.

Если отважусь.

Четвертое июля[504] выдалось бодрым на Мерседес-стрит. По случаю выходного дня мужчины поливали свои уже не подлежащие спасению лужайки — кроме нескольких дневных и вечерних гроз с ливнями, погода вообще стояла сухая и знойная, — а потом попадали в шезлонги слушать бейсбол по радио и пить пиво. Подростки бросались петардами в бродячих собак и нескольких неизвестно-чьих кур. На одну из них и упала такая бомба, и курица взорвалась массой крови и перьев. Мальчишку, который бросил эту петарду, всего в слезах потащила куда-то дальше по улице его мать, на которой не было ничего, кроме комбинации и кепки с лейблом «Фармол»[505]. По ее неуверенной походке я рассудил, что она тоже уже успела налиться пивом. Что-то наиболее похожее на фейерверк началось сразу после десяти вечера, когда кто-то, возможно, тот же самый пацан, который порезал шины моего кабриолета, произвел поджог старого «Студебеккера», который уже неделю стоял брошенным на паркинге под складом компании «Монтгомери Уорд». Гасить его прибыли пожарники, и смотреть на это сошлась вся улица.

Хейл, Коламбия[506].

На следующее утро я прошелся осмотреть обгоревший каркас, который печально сидел на сплющенных решетках своих шин. Возле одного из грузовых дебаркадеров склада я заметил телефонную будку и, поддавшись импульсу, позвонил Элли Докерти, попросив телефонистку найти ее номер и соединить меня. Отчасти я сделал это, так как чувствовал себя одиноко, но главным образом потому, что хотел услышать какие-то новости о Сэйди.

Элли ответила на втором гудке и, как показалось, обрадовалась, услышав мой голос. Стоя там, в уже почти раскаленной будке, со спящей после знаменитого Четвертого июля Мерседес-стрит у меня за спиной и смрадом обугленного автомобиля в моих ноздрях, я не мог не откликнуться на это улыбкой.

— С Сэйди все хорошо. Прислала мне две почтовые открытки и письмо. Она работает официанткой в «Геррахе»[507]. — Элли понизила голос. — Мне кажется, что коктейльной официанткой, но школьный совет об этом от меня никогда не узнает.

Я вообразил себе длинноногую Сэйди в коротенькой юбочке коктейльной официантки. Я представил себе бизнесменов, которые пытаются увидеть верхушки ее чулок или заглянуть ей в декольте, когда она расставляет напитки на их столиках.

— Она спрашивала о вас, — сказала Элли, и это вновь заставило меня улыбнуться. — Я не хотела ей рассказывать, что вы уплыли за край мира, как считают все в Джоди, и сказала, что вы занимаетесь своей книгой и у вас все хорошо.

За последний месяц я не прибавил ни слова к «Месту убийства», а когда я дважды брал рукопись в руки, стараясь его перечитать, собственный текст казался мне написанным на карфагенском языке третьего века.

— Я рад, что у нее все хорошо.

— Срок пребывания там для решения того дела у нее проходит в конце месяца, но она решила остаться до конца летних каникул. Говорит, что чаевые очень хорошие.

— Вы спрашивали у нее о фотографии ее мужа, который вскоре получит статус бывшего?

— Перед самым ее отъездом. Она сказала, что нет ни одной. Сказала, что несколько штук может быть у ее родителей, но отказалась им об этом написать. Сказала, что они так и не примирились с распадом ее брака, а это укрепило бы их пустые надежды. А еще она сказала, что считает, что вы слишком преувеличиваете опасность. Дико преувеличиваете, это ее точные слова.

Конечно, это так похоже на мою Сэйди. Вот только она больше не моя. Теперь она просто «эй, официанточка, принесите-ка нам еще то же самое…и наклонитесь ниже на этот раз». В каждом мужчине есть ревнивая жилка, и моя звенела мучительно тем утром пятого июля.

— Джордж? Я не сомневаюсь, что вы ей и сейчас не равнодушны и еще не поздно наладить отношения.

Я подумал о Ли Освальде, до покушения которого на жизнь генерала Эдвина Уокера остается еще девять месяцев.

— Пока еще рано, — ответил я.

— Простите?

— Не берите в голову. Приятно с вами говорить, мисс Элли, но скоро телефонистка вклинится в наш разговор и попросит прибавить денег, а у меня уже закончились четвертаки.

— А возможно ли такое, что вы как-то посетите наш городок, чтобы вкусить гамбургер и шейк или нет? В харчевне? Если так, я могла бы пригласить Дика Симонса присоединиться к нам. Он о вас спрашивает чуть ли не каждый день.

Мысль о поездке в Джоди, о свидании с моими друзьями из школы была, вероятно, единственным, что могло утешить меня тем утром.

— С радостью. Если сегодня вечером, это не будет очень рано? Скажем, в пять?

— Чудесно. Мы, сельские мыши, ужинаем засветло.

— Прекрасно. Буду. Я угощаю.

— Половину плачу я.

Эл Стивенс взял на работу девушку, которую я помнил с курса делового английского, и меня растрогало, как расцвело ее лицо, когда она увидела, кто сидит рядом с Элли и Диком.

— Мистер Эмберсон! Вау, как приятно вас видеть! Как ваши дела?

— Хорошо, Дорри, — ответил я.

— Вы давайте, заказывайте побольше. Вы так похудели.

— Это правда, — сказала Элли. — Вам не хватает хорошего ухода.

Мексиканский загар Дика уже сошел, из чего я понял, что большинство своего пенсионного времени он проводит в помещении, и если я потерял в весе, то он его набрал. Руку мне он пожал крепко и сказал, что очень рад меня видеть. Ничего искусственного не было в этом человеке. И в Элли Докерти также. Вопреки всем моим познаниям будущего, переезд из этого города на Мерседес-стрит, где Четвертое июля празднуют, подрывая кур, начал все больше казаться сумасшедшим поступком. Я лишь надеялся, что Кеннеди достоин этого.

Мы ели гамбургеры, картофель-фри в шипящем масле и яблочный пирог а-ля мод. Мы говорили о том, кто, что за это время делал, и посмеялись над Денни Лейверти, который наконец-то написал свою давно обещанную книгу. Элли поведала, что, по словам жены Денни, первый раздел в ней называется «Я бросаюсь в бой».

Под конец обеда, когда Дик уже набивал трубку «Принцем Альбертом», Элли достала из-под стола свою сумку и вытянула из нее какую-то большую книгу, которую и подала мне над жирными остатками наших яств.

— Страница восемьдесят девятая. И держите подальше от той гадкой лужицы кетчупа, пожалуйста. Мне нужно вернуть эту вещь в том же состоянии, как ее получила.

Это был годовой альбом под названием «Тигриные хвосты», и вдобавок изданный школой, намного люкс-шикарнейшей, чем ДКСШ. Альбом «Тигриные хвосты» имел не простой тканевый переплет, а был оправлен в кожу, листы внутри плотные и лоснящиеся, а рекламный блок позади, насчитывал не менее сотни страниц. Заведение, которое увековечивал — лучше сказать глорифицировал — этот альбом, называлось «Саваннская дневная школа Лонгакр». Я листал страницы, видя старшеклассников поголовно ванильного цвета, и думал, что несколько черных лиц там может появиться разве что в году где-то в 1990-м. И то не наверняка.

— Святой Иосиф, — сказал я. — У Сэйди, вероятно, серьезно похудел кошелек, когда она оттуда переехала в Джоди.

— Я думаю, ей не терпелось как можно скорее уехать оттуда, — тихо сказал Дик. — И не сомневаюсь, что на то у нее были причины.

Я дошел до страницы 98. Заголовок на ней вещал: НАУЧНЫЙ ДЕПАРАМЕНТ ШКОЛЫ ЛОНГАКР. Там находился тривиальный групповой снимок четверки учителей в белых лабораторных халатах с пробирками в руках — квартет-олицетворение доктора Джекилла[508], — а ниже их отдельные студийные фото. Джон Клейтон нисколечко не был похожим на Ли Освальда, но имел того же типа приятное лицо, которого невозможно запомнить, и уголки губ у него также были поджаты в таком же намеке на улыбку. Был ли это призрак веселости или едва скрытого презрения? К черту, возможно, это, скорее всего, все, на что был в состоянии этот обсесивно-компульсивный сукин сын, когда фотограф попросил его сказать «сыр». Единственной характерной деталью казались впадины у него на висках, которые почти идеально гармонировали с поджатыми уголками его губ. Фото черно-белое, но глаза у него были достаточно светлыми, чтобы я решил, что они или голубые, или серые.

Я повернул альбом на 180 градусов, чтобы увидели мои друзья.

— Видите эти углубления у него по сторонам головы? А действительно ли это естественная формация, как бывает крючковатый нос или запавшая нижняя челюсть?

Они единодушно ответили «нет». Прозвучало это немного смешно.

— Это следы щипцов, — сказал Дик. — Остаются, когда док устанет ждать и вытягивает грудного ребенка из его мамы. По обыкновению они проходят со временем, но не всегда. Если бы у него на висках волос не поуменьшилось, вы бы их и не заметили, не так ли?

— А он здесь не появлялся, не расспрашивал о Сэйди? — спросил я.

— Нет, — вновь ответили они в унисон. А Эллин прибавила: — Никто о ней не спрашивал. Кроме вас, Джордж. Дурак вы чертов. — Она улыбнулась, как это делают люди, сказав что-то словно ради шутки, но в то же время и не совсем.

Я взглянул на часы и произнес:

— Друзья, я уже отнял у вас много времени. Пора ехать назад.

— Не желаете прогуляться до футбольного поля, прежде чем уехать? — спросил Дик. — Тренер Борман просил вас привести, если выдастся шанс. Там уже, вне всяких сомнений, идет тренировка.

— В вечерней прохладе, по крайней мере, — уточнила Элли, привставая. — Благодарим Бога за маленькие подарки. Дик, помните, как у того мальчика, Гастингса, случился тепловой удар три года назад? И как все сначала думали, что это инфаркт?

— Не представляю, почему ему вдруг захотелось со мной увидеться, — сказал я. — Я же перевел одного из его призовых защитников в темную сторону мироздания. — Понизив голос, я прохрипел. — Театральное искусство!

Дик улыбнулся:

— Да, но вы спасли другого от возможного красного свитера в Баме. Во всяком случае, так считает Борман. Именно так, сынок, ему рассказал сам Джим Ла-Дью.

Сначала я абсолютно не понял, о чем он говорит. А потом вспомнил танцы на Вечеринке Сэйди Хоукинс и рассмеялся.

— Я всего лишь застукал троих учеников, которые поочередно угощались из бутылки отравленным пойлом. Взял и выкинул ее за забор.

Дик перестал улыбаться.

— Одним из тех учеников был Винс Нолз. Вы знали, что он был пьян, когда перевернулся на пикапе?

— Нет. — Но меня это не удивило. Машины и выпивка всегда остаются популярным и иногда летальным коктейлем среди старшеклассников.

— Да-сэр. Это, в совокупности с тем, что вы тогда сказали этим ребятам, навсегда отвадило Ла-Дью от алкоголя.

— А что вы им тогда сказали? — спросила Элли.

Она нащупывала у себя в сумочке кошелек, но я уже очень глубоко погрузился в воспоминания о том вечере, чтобы спорить с ней об оплате счета. «Не проебывайте собственного будущего», — вот что я им тогда сказал. И Джим Ла-Дью, с его, по обыкновению, ленивой улыбкой футбольного героя, как оказалось, принял это близко к сердцу. Мы никогда не знаем, на чьи жизни влияем, и когда это бывает, и почему. Пока будущее не пожирает настоящее, по крайней мере. Мы узнаем, когда уже бывает слишком поздно.

— Не помню, — сказал я.

Элли быстро ушла, чтобы оплатить счет.

Я произнес:

— Дик, скажите мисс Докерти, чтобы приглядывала, не заметит ли где человека с этого снимка. И вы тоже поглядывайте. Он, возможно, и не появится здесь, я уже начинаю думать, что ошибся относительно этого, но все может случиться. А он из тех, кого следует держать на препоне.

Дик пообещал, что будет внимательным.

Я чуть было не отказался идти на футбольное поле. Джоди выглядел таким красивым в косом свете раннего июльского вечера, и, думаю, отчасти из-за этого моя душа желала как можно скорее убраться оттуда назад в Форт-Уорт, пока я совсем не потерял желания туда возвращаться. Можно только догадываться, насколько все пошло бы иначе, если бы я уклонился от этой маленькой прогулки? Возможно, не произошло бы никаких изменений. Возможно, их произошло бы очень много.

Борман как раз уже подводил к завершению последнюю (из серии двух или трех) учебную игру вспомогательных групп команды, а нападающие и защитники, сняв шлемы, тем временем сидели на лавочках с заплывшими потом лицами. «Вторая красная зона»[509], — закричал тренер. Заметив нас с Диком, он поднял раскрытую ладонь: «Пять минут». И тогда вновь обернулся к маленькой и уже изможденной компании на поле: «Еще разок! А ну-ка посмотрим, не появился ли у вас наконец-то дух из серунов стать бедовыми, что скажете?»

Переведя взгляд дальше, я увидел по ту сторону поля какого-то парня в спортивном пиджаке такого цвета, что кричал. Он перебегал туда-сюда между боковыми линиями, в наушниках на голове и с чем-то, что было похоже на салатницу, в руках. Кого-то напомнили мне его очки. Сначала я не уловил связи, а потом это произошло: он немного был похож на Тихого Мича Мак-Ичерна. Моего личного господина Чудотворца.

— Кто это? — спросил я у Дика.

Дик прищурился:

— Чтоб мне сдохнуть, если я знаю.

Тренер похлопал в ладоши и приказал своим ребятам идти в душ. Подойдя к трибунам, он похлопал меня по спине:

— Как оно ниче’о, Шекспир?

— Ничего, — ответил я, бойко улыбаясь.

— Шекспир провалился в сортир, так мы приговаривали в детстве, — расхохотался он с неподдельным весельем.

— А мы приговаривали: тренер ржал, муху сожрал.

Тренер Борман посмотрел недоуменно:

— В самом деле?

— Да нет, это я типа так шучу. — С сожалением, что не поддался тогда первому импульсу, не уехал из города сразу после обеда. — Как сейчас команда?

— Вау, все хорошие ребята, стара’уца как надо, но без Джимми совсем не то. Вы видели тот новый бигборд, где 109 дорога ответвляется от 77-го шоссе? — Только это у него прозвучало, как «сиисяесьоо».

— И уже так к этому привык, что и не рассматривал.

— Так рассмотрите, как назад будете ехать, ку’олега. Рекламщики четко придумали. Мама Джима едва не плакала, когда это увидела. Я понимаю, я задолжал вам кучу благодарностей за то, что мальчик поклялся больше никогда не пить. — Он снял с себя кепку с прописной буквой Т, вытер рукой пот со лба, вновь нацепил кепку и тяжело вздохнул. — Мо’, и этому сукиному дурачку, Винсу Нолзу, тоже благодарностью обязан, но самое большее, что могу сделать, это занести его в свой молитвенный список.

Я припомнил, что тренер принадлежит к баптистам строгих правил. В дополнение к молитвенному списку он, вероятно, верит и во все это дерьмо о Ноевых сыновьях.

— Не надо благодарности, — ответил я. — Я просто делал свою работу.

Он посмотрел на меня проникновенно.

— Могли бы и дальше ее делать, вместо того, чтобы дрочиться с какой-то там книгой. Извиняюсь за прямоту, но я так думаю.

— Да все нормально. — Так оно и было. Я потеплел к нему за эти его слова. В другом мире он, вероятно, даже был бы прав. Я показал рукой за поле, где двойник Тихого Мича паковал свою салатницу в стальной кофр. Наушники так и остались висеть у него на шее. — Кто это, тренер?

Тренер фыркнул.

— Его, кажется, зовут Гейл Дафф. А может, Кейл. Новый спортивный комментатор на Большом Бесе. — Борман говорил о ДБИС, единственной радиостанции в округе Денхолм, которая едва теплилась прогнозами погоды для фермеров утром, песнями в стиле кантри днем и рок-музыкой, когда заканчивались занятия в школе. Не меньше, чем музыкой дети восторгались джинглом станции; сначала в эфире звучал взрыв, а потом голос старика ковбоя проговаривал: «К черту! Вот где большая забава!» В Стране Было это считалось вершиной рискованных шуток.

— А что это у него за такая хитроумная штуковина, тренер? — спросил Дик. — Вы знаете?

— Знаю, знаю, конечно, — ответил Борман, — и если он думает, что я ему разрешу ею пользоваться во время трансляции матчей, пусть хоть из трусов выскочит. Думает, я хочу, чтобы каждый, у кого есть радио, услышал, как я обзываю ребят бандой проклятых писюх, когда они не сумели мгновенно перехватить прорыв в третью зону.

Я повернулся к нему, и очень медленно:

— О чем это вы говорите?

— Я ему сначала не поверил, но потом испытал сам, — объяснил Борман. И дальше, с форсированным запалом: — Я услышал, как Буфф Редфорд говорит одному из новичков, что яйца у меня больше, чем мозг!

— И в самом деле, — произнес я. Сердце во мне уже билось значительно быстрее.

— Даффер говорит, что он слепил эту штуку сам у себя в гараже. — Тренер завелся. — Говорит, если ее включить на полную мощность, услышишь, как кот пернул в соседнем квартале. Вот это уже вранье, известно, но Редфорд был на другом конце поля, когда я услышал эту его тупую шутку.

Спорткоментатор, которому на вид было не более чем двадцать четыре года, поднял свой стальной кофр и помахал свободной рукой. Тренер помахал в ответ, а потом пробормотал потихоньку:

— Если настанет день, когда мне придется допустить его на свое поле с этой штукой, я в тот же день прилеплю к моему сраного «Доджу»[510] наклейку «За Кеннеди».

Было уже почти темно, когда я добрался до места, где пересекались дороги 77 и 109, но на востоке поднималась распухшая оранжевая луна, и ее света хватало, чтобы рассмотреть бигборд. На нем красовался улыбающийся Джим Ла-Дью с футбольным шлемом в одной руке, с мячом во второй и с кудряшкой волос, которая героически спадала ему на лоб. Над этим изображением звездчатыми буквами было написано: ПРИВЕТСТВУЕМ ДЖИМА ЛА-ДЬЮ, ЛУЧШЕГО КУОТЕРБЕКА ШТАТА 1960–1961! УДАЧИ ТЕБЕ В АЛАБАМЕ! МЫ ТЕБЯ НИКОГДА НЕ ЗАБУДЕМ!

А ниже, красными буквами, которые, казалось, кричали:

«ДЖИМЛА!»

Через два дня я вошел в «Космическую электронику» и подождал, пока мой агент продаст какому-то мальчишке с полным ртом жевательной резинки транзисторный приемник размером с ай-под. Когда тот вышел за дверь (уже заткнув себе куда следует, наушник маленького радио), Тихий Мич обратился ко мне:

— О, да это же мой старый приятель Доу. Чем я могу помочь вам сегодня? — И тогда, понизив голос до конспиративного шепота: — Еще нужны лампы с жучками?

— Не сегодня, — ответил я. — Скажите-ка мне, слышали ли вы о такой вещи, как направленный микрофон?

Губы его разошлись, оголив зубы:

— Друг мой, — улыбнулся он, — вы вновь пришли в правильное место.

Раздел 18

На мой заказ мне установили телефон, и первым человеком, которому я позвонил, была Эллин Докерти, которая радушно поделилась со мной адресом Сэйди в Рино.

— У меня есть номер телефона тех меблированных квартир, где она живет, тоже, — сказала Эллин. — Хотите продиктую?

Конечно, я хотел, однако, если бы у меня был тот номер, я наконец-то поддался бы соблазну и позвонил. Что-то мне подсказывало, что это было бы ошибкой.

— Достаточно и адреса.

Как только повесил трубку, я написал ей письмо, бесясь от неестественной искусственности собственной интонации, я, тем не менее, не знал, как ее избежать. И проклятая швабра так и оставалась между нами. А если она познакомилась там с каким-то высокого полета сладеньким типом и совсем забыла обо мне? Что здесь невозможного? Она знает, как можно получше развлечь его в кровати; она была талантливой ученицей и не менее бодрой там, чем на танцплощадке. Вновь зазвенела эта ревнивая жилка, и я закончил письмо второпях, с пониманием того, что оно, вероятно, вышло скучным и глупым. Но я надеюсь, хоть что-то честное прорвалось сквозь ту искусственность.

Подписался я Джордж, что, казалось, перечеркивало всю мою честность. Ниже я добавил: «На случай, если ты захочешь мне позвонить», и написал свой номер телефона. Потом я прошелся до Бенбрукской библиотеки[511] и вкинул письмо в большой синий ящик на ее фасаде. Это было самое лучшее, что я мог сейчас сделать.

В заметки Эла было вложено три фото, распечатанные с разных интернет-сайтов. Одно из них изображало Джорджа де Мореншильда в сером «банкирском» костюме с белым платочком в нагрудном кармане. Его зачесанные назад волосы имели присущий топ-менеджерам той эпохи пробор. Улыбка, в которой раскрывались его губы, напомнила мне постель самого маленького медвежонка из сказки о Златовласке: не очень жесткая, не очень мягкая, а именно такая, как надо. Ни намека не было на того аутентичного психа, который, как я это вскоре увижу, будет разрывать на себе рубашку на крыльце дома № 2703 по Мерседес-стрит. А может, какой-то намек все-таки был? Что-то в этих темных глазах. Какая-то заносчивость? Остатки давнего «да пошли вы все на хер».

На втором фото было гнездо прославленного стрелка, выстроенное из картонных коробок на шестом этаже Техасского книгохранилища.

Третье изображало Освальда; одетый в черное, в одной руке он держал приобретенную им по почтовому каталогу винтовку, а во второй — пару левых журналов. Револьвер, из которого он во время своего неудачного бегства застрелит офицера Далласской полиции Дж. Д. Типпита[512] — если я не остановлю его — торчал у Оззи из-за пояса. Этот снимок сделала Марина менее чем за две недели перед покушением на жизнь генерала Уокера. Место съемки — закрытый боковой дворик двухквартирного дома № 214 на Западной Нили-стрит в Далласе.

Выжидая, пока Освальды переедут в Форт-Уорт в лачугу напротив моей, я часто наведывался на Нили-стрит. Вообще Даллас, как сказали бы мои ученики в 2011 году, «отсасывал по-крупному», тем не менее, улица Нили находилась в более пристойном районе, чем Мерседес-стрит. Конечно, там воняло — в 1962 году большая часть центрального Техаса воняла, как неисправный нефтеперерабатывающий завод, — но запахи дерьма и канализации там отсутствовали. Улица хотя и подряпанная, но, тем не менее, вымощенная. И там не бродили куры.

На втором этаже дома № 214 жила пара с тремя детьми. Когда они оттуда выедут, на их место переедут Освальды. Меня же интересовала нижняя квартира, так как, когда Ли, Марина и Джун будут жить наверху, я хотел жить под ними.

В июле 62-го в нижней квартире жили две женщины и мужчина. Женщины были толстыми, медленными любительницами жамканных платьев без рукавов. Одной было за пятьдесят, она ходила, сильно прихрамывая. Второй было около сорока в ту или другую сторону. Похожесть лиц подсказывала, что они мать и дочь. Мужчина был крайне худым и прикованным к инвалидной коляске. Волосы у него были, словно жиденькая белая пылюка. На коленях у него лежал присоединенный к толстому катетеру мутный мешочек для мочи. Курил он беспрерывно, стряхивая пепел в пепельницу, которая была приделана к одной из ручек его коляски. Тем летом я всегда видел его в одной и той же одежде: красные атласные баскетбольные шорты, которые едва не до промежности демонстрировали его чахлые ноги, майка на бретельках, почти так же желтая, как моча в его катетерной трубке, починенные изоляционной лентой кроссовки и большая черная ковбойская шляпа с лентой якобы из змеиной кожи. Впереди его шляпы была эмблема: две перекрещенные кавалерийские сабли. То жена, то мать вывозили его на лужайку, где он сидел сгорбленный под деревом, неподвижный, как статуя. Неспешно проезжая мимо него, я начал приветствовать его взмахом руки, но он ни разу не ответил мне ни единым жестом, хотя начал узнавать мою машину. Возможно, он боялся ответить на мое приветствие. Возможно, он думал, что это Ангел Смерти присматривается к нему, курсируя по Далласу не верхом на черном коне, а за рулем стареющего кабриолета «Форд». В каком-то смысле, думаю, я и был именно им.

Это трио, похоже, жило здесь уже долго. Будут жить ли они здесь и в следующем году, когда мне понадобится это место? Этого я не знал. В заметках Эла ничего не было по этому поводу. Все, что я мог делать, это наблюдать и ждать.

Я забрал новое оборудование, которое Тихий Мич собрал для меня собственноручно. Я ждал, не зазвонит ли мой телефон. С ним это случалось трижды, и я бросался к нему в надежде. Дважды там была мисс Элли, звонила, просто чтобы поболтать. Однажды Дик, он пригласил меня на обед, и его приглашение я принял с признательностью.

Сэйди не звонила.

Третьего августа на колеях, которые служили подъездной аллеей дома № 2703, остановился седан «Бель Эйр» 58-го года[513]. Вслед за ним подъехал сияющий «Крайслер». Из «Бель Эйра» вылезли братья Освальды и молча встали рядом.

Я протянул руку через занавески ровно настолько, чтобы поднять раму, впустить вовнутрь звуки улицы и дыхание горячего и влажного, непригодного воздуха. А потом метнулся в спальню, где достал из-под кровати свое новоприобретенное оборудование. Тихий Мич просверлил дырку в донышке миски «Таппервер»[514] и вставил туда направленный микрофон — первоклассный, как он меня заверил, — который торчал там, словно палец. Я прикрутил провода микрофона к контактам на тыльной стороне магнитофона. Там же находилось гнездо для подключения наушников, которые были, вновь-таки, по словам моего электронного приятеля, также высочайшего класса.

Выглянув, я увидел, что Освальды говорят с парнем из «Крайслера». На голове у него сидел «Стетсон»[515], шея была повязана ранчерским галстуком, на ногах — круто расшитые сапожки. Одетый лучше, чем мой арендодатель, но типаж того же самого племени. Я мог даже не слушать их разговор; жесты хозяина были словно из букваря. «Я понимаю, что здесь не по-богатому, но и вы небогатеи. Разве не так, паа’тнеры?» Это была очень трудная сентенция для такого путешественника по миру, как Ли, который считал, что он заслуживает, по крайней мере, славы, если уж не богатства.

На плинтусе была розетка. Я включил в нее магнитофон, надеясь, что меня не ударит током или не выбьет предохранители. На аппарате загорелся маленький красный огонек. Я надел наушники и продвинул миску в промежуток между шторами. Если они посмотрят в мою сторону, то будут щуриться на солнце, а благодаря тени от навеса выше окна они или ничего не увидят, или какое-то неясное белое пятно, которое может быть чем-угодно. Я напомнил себе, что мисочку все равно следует залепить черной изоляционной лентой. Будешь всегда осмотрительным, никогда не будешь пенять на себя.

Так или иначе, а не услышал я ничего.

«Вот это да, — подумал я. — Блестящий, сука, аппарат. Очень хорошо, благодарю тебя, Тихий Ми…»

И тут я заметил, что на магнитофоне стоит на нуле регулятор ГРОМ… Я провернул его до конца в сторону пометки «+», и меня оглушило голосами. Я с проклятием сорвал с головы наушники, крутанув регулятор громкости к средней позиции, и попробовал вновь. Результат оказался прекрасным. Словно бинокль для ушей.

— Шестьдесят в месяц мне кажется немного завышенной ценой, сэр, — говорил Ли Освальд (учитывая то, что Темплтоны платили на десять долларов меньше, мне тоже так казалось). Тон у него был уважительным, произношение лишь чуточку обозначено южным акцентом. — Если бы мы могли договориться на пятьдесят пять…

— Я могу уважать человека, который желает мелочно торговаться, но даже не стаарайтесь, — сказал мужчина в сапогах из змеиной кожи. Он покачивался на своих наборных каблуках, как тот человек, кому уже хочется уйти прочь. — Я поо’учу то, что хочу поо’учить. Если не поо'учу этого от вас, поо'учу от кого-то другого.

Ли с Робертом переглянулись.

— Вообще-то, можно зайти вовнутрь, все рассмотреть, — произнес Ли.

— Дом хороший, улица заселена семейными людьми, — сказал мистер Змеиные Сапожки. — Тем не менее следует осторожно наступать на первую ступеньку, на’о бы парой гвоздей ее подбить. У меня м'ог'о домов, и люди их загаживают. Пос'едние тут такие были, что капец.

«Прикуси язык, срака, — подумал я. — Это же ты про семью Айви врешь».

Потом они зашли вовнутрь. Я потерял голосовой контроль, потом вновь их услышал, когда Змеиные Сапожки подошел к переднему окну. Тому, о котором Айви говорила, что через него все могут видеть соседи напротив, и оказалась относительно этого на сто процентов правой.

Ли спросил, что его потенциальный арендодатель собирается делать с дырами в стенах. В его голосе не звучало ни негодования, ни сарказма, но и раболепства также никакого, хотя в конце каждого предложения он и прибавлял «сэр». Все проговаривалось с вежливой, тем не менее, безэмоциональной интонацией, которой он, вероятно, научился в морской пехоте. Для нее лучше всего подходило определение бесцветная. У него было лицо и голос человека, который умеет удачно проскальзывать сквозь игольные ушки. По крайней мере, таким был его внешний облик. Только Марина видела другое его лицо, слышала другой его голос.

Мистер Змеиные Сапожки обещал что-то неуверенное, но гарантировал, что точно будет новый матрас в большой спальные, вместо того, что «здесь лежал, но его украла та последняя банда». Он вновь повторил, что, если Ли не хочет снимать этот дом, это сделает кто-то другой (словно тот не простоял пустым целый год), а потом пригласил братьев посмотреть на спальни. Мне стало интересно, как они отнесутся к художественным достижениям Розетты.

Голоса исчезли, потом, когда мужчины появились в кухне, я уловил их вновь. Я обрадовался, увидев, что мимо Наклонной Пизанской Лампы они прошли, даже не взглянув на нее.

— …подвал? — спросил Роберт.

— Никакого подвала нет! — ответил Змеиные Сапожки с надрывом, так, словно отсутствие подвала было незаурядной выгодой. Очевидно, он именно так и считал. — В этом районе все только то и делают, что черпаают воду. Сырость таки, вот-так!

Тут я вновь потерял аудиосигнал, так как он открыл заднюю дверь, чтобы показать им задний двор. Который не был никаким двором, а просто пустым участком.

Через пять минут они вновь появились перед фасадом. На этот раз старший брат, Роберт, попробовал поторговаться. Успеха он достиг не большего, чем перед этим Ли.

— Дадите нам минутку? — спросил Роберт.

Змеиные Сапожки взглянул на свои громоздкие хромированные часы и разрешил, словно против собственных обстоятельств.

— Но у меня в’реча на Черч-стрит, так вы, ребята, не’оолго, решайте уже что-нибудь.

Братья отошли, став позади «Бель Эйра» Роберта, и, хотя говорили они потихоньку, чтобы не слышал Змеиные Сапожки, направив мисочку на них, я уловил большинство ними сказанного. Роберт был за то, чтобы посмотреть жилье еще где-нибудь. Ли сказал, что хочет поселиться здесь. Для начала и это сгодится.

— Ли, это же сущая дыра, — возразил Роберт. — Это выбрасывать твои… — наверное, «деньги на ветер». Ли произнес что-то, чего я не разобрал. Роберт вздохнул и поднял руки, показывая, что сдается. Они возвратились туда, где ждал Змеиные Сапожки, и тот коротко пожал руку Ли, похвалив мудрость его решения. Дальше началось зажигательное обращение к Святому Письму Арендодателя: первый месяц, последний месяц, задаток за повреждение. Тут уже вмешался Роберт, говоря, что никакого задатка за повреждение не будет, пока не починят стены, пока не появится матрас.

— Новый матрас будет точно, — пообещал Змеиные Сапожки. — И я позабочусь, чтобы починили ту ступеньку, чтобы маленькая женщина не подвернула себе ножку. Но если сейчас отре'онти'ать там стены, я буду вынужден поднять месячную плату на пятерку.

Из заметок Эла я знал, что Ли снимет это помещение, тем не менее, все равно ожидал, что он не потерпит такой откровенной наглости и уйдет прочь. Однако, он извлечение плюгавый кошелек и добыл оттуда тоненькую пачку банкнот. Большинство из той пачки он отсчитал в протянутую ладонь хозяина дома, в то время как Роберт, неодобрительно качая головой, пошел к своей машине. Он взглянул на мой дом на противоположной стороне улицы и, не задержавшись на нем глазами, отвел равнодушный взгляд.

Змеиные Сапожки вновь встряхнул руку Ли, прыгнул в свой «Крайслер» и быстро рванул прочь, оставляя за собой тучи пыли.

Прытко подкатилась на ржавом самокате одна из тех прыгающих девочек.

— Вы въезжаете в дом Розетты, мистер? — спросила она у Роберта.

— Не я, он, — кивнув большим пальцем в сторону Ли.

Девочка потолкала свой самокат к мужчине, который собирался отстрелить правую половину головы у президента Кеннеди, и спросила, есть ли у него дети.

— Есть маленькая дочка, — ответил Ли. Чтобы сравняться с девочкой, он наклонился, упершись руками в колени.

— Она хорошенькая?

— Пока еще не такая, как ты, и еще не такая большая.

— Она умеет прыгать через скакалку?

— Дорогуша, она еще даже ходить не умеет. Его «не умеет» прозвучало, как «неуеет».

— Ну и какашка она. — И девочка на самокате дернула в направлении Винскот-роуд.

Двое братьев отвернулись в сторону дома. Это кое-как приглушило их голоса. Но я подкрутил регулятор и большинство ими сказанного сумел разобрать.

— …кота в мешке, — говорил Роберт. — Когда это увидит Марина, она налетит на тебя, как стая мух на собачье дерьмо.

— Я…… Рине, — говорил Ли. — Но, брат, если я не… от Ма, из той крохотной квартирки. Я уже готов ее убить.

— Она умеет быть…но… любит тебя, Ли. — Роберт сделал несколько шагов в сторону улицы. Ли присоединился к нему, и их голоса зазвучали чисто, словно колокольчики.

— Это мне поняло, но она не может сдерживаться. Как-то ночью, когда я с Риной занялся тем самым, она раскричалась на нас с раскладушки. Ну, ты знаешь, она спит в гостиной. «Полегче, эй вы там, двое, — кричит она, — рановато еще для второго. Подождите, пока сможете зарабатывать хотя бы на одного».

— Я знаю. Она может быть грубой.

— Она так и покупает вещи, брат. Говорит, что это для Рины, но пихает их в лицо мне.

Ли рассмеялся и подошел к «Бель Эйру». Теперь его глаза мазнули по дому № 2706, и мне понадобилось большое усилие, чтобы удержаться на месте за шторами. И чтобы удержать в руках неподвижной мисочку.

К нему присоединился Роберт. Они оперлись на задний бампер, двое мужчин в чистых синих рубашках и пролетарских брюках. На шее у Ли висел галстук, который он теперь снял.

— Послушай вот что. Идет Ма к «Братьям Леонардам»[516] и возвращается оттуда со всякой одеждой для Рины. Вытягивает шорты, длинные, как рейтузы, только того, что узорчатые: «Погляди-ка, Рина, разве не хорошенькие?» — Ли жестко сымитировал материнское произношение.

— А что ей Рина ответила? — заулыбался Роберт.

— Марина говорит: «Нет, мамочка, нет, спасибки, но я не нравится, я не нравится. Я нравится так здесь». И показывает место на ноге, — Ли приставил ребро ладони себе немного выше середины бедра.

Улыбка Роберта разрослась в искренний оскал.

— Ей-богу, мамке так понравилось.

— Она говорит: «Марина, шорты, как ты показываешь, это для юных девушек, которые шлендают по улицам, ищут себе бой-френдов, а не для замужних женщин». Ты только не говори ей, где мы, братишка. Ни в коем случае. Ты же меня понимаешь?

Несколько секунд Роберт ничего не произнес. Может, ему вспомнился тот холодный день в ноябре 1960 года. Как его матушка гналась за ним по Западной Седьмой улице, крича: «Стой, Роберт, не беги так быстро, я еще с тобой не закончила!» И хотя в заметках Эла по этому поводу ничего не было, у меня были сомнения, что она закончила с Ли. Наконец, Ли был тем из ее сыновей, за которого она действительно переживала. Любимчиком. Тем, который спал с ней в кровати до одиннадцати лет. Тем, у которого надо было регулярно проверять, не начали ли у него уже расти волосы на яичках. Об этом как раз говорилось в Эловых заметках. И там же, на полях страницы, находились слова, которых по обыкновению не ожидаешь от простого повара: «истерическая фиксация».

— Я тебя понимаю, Ли, но это не такой уж и большой город. Она найдет вас.

— Я ее выпровожу прочь, если так произойдет. Можешь быть уверенным.

Они сели в «Бель Эйр» и поехали. На перилах крыльца уже не висело объявление ПОД АРЕНДУ. Отъезжая, его забрал с собой хозяин дома.

Я сходил в магазин, купил рулончик изоляционной ленты и заклеил ей миску «Таппервер» изнутри и снаружи. Я подумал, что день вообще выдался удачным, но я вступил в опасную зону. И я это понимал.

Десятого августа около пяти вечера вновь прибыл «Бель Эйр», на этот раз он тянул за собой небольшой деревянный прицеп. Роберту и Ли хватило десяти минут, чтобы перенести все добро Освальдов в их новый дом (избегая наступать на первую ступеньку, которая все еще не была починена). Пока они этим занимались, Марина с Джун на руках стояла на заросшей сорняком лужайке, глядя на свой новый дом с отвращением, которое не нуждалось в переводе.

На этот раз появились все три девочки-прыгуньи, две пешком, третья, подталкивая себя на самокате. Их требованию показать ребенка Марина подчинилась с улыбкой.

— Как ее зовут? — спросила одна из девочек.

— Джун, — сказала Марина.

Тут уже девочки начали наперебой забрасывать ее вопросами.

— Сколько ей лет? Она умеет говорить? Почему она не смеется? У нее есть кукла?

Марина замотала головой, не переставая при этом улыбаться.

— Прошу, я ни говорить.

Троица девчат бросились наутек с визгами: «Я ни говорить, я ни говорить». Одна из еще живых кур Мерседес-стрит с кудкудахтаньем выпорхнула из-под их ног. Марина смотрела им вслед, улыбка ее отцветала.

Вышел на лужайку и встал возле нее Ли. Голый по пояс, вспотевший. Кожа у него была белая, как рыбий живот. Руки были тонкими, с обвисшими мышцами. Он обнял жену за талию, а потом наклонился и поцеловал Джун. Я думал, что Марина сейчас махнет рукой на дом и скажет: «Ни нравиться, ни нравиться», — на это ее английского вполне хватило бы, — но она только передала Ли ребенка и поднялась в дом, закачавшись на миг на ненадежной ступеньке, но сразу же восстановила равновесие. В голове мелькнуло, что Сэйди почти наверняка там могла брякнуться, а потом целую неделю хромать с распухшей стопой.

А еще я понял, что Марина не меньше, чем муж хотела уехать подальше от Маргариты.

Десятого числа была пятница. А в понедельник, приблизительно через два часа после того, как Ли отправился на очередную трудовую вахту по собиранию алюминиевых дверей, к дому № 2703 подъехала и встала на обочине легковушка-универсал цвета грязи. Едва ли не раньше, чем машина успела остановиться, из ее пассажирской дверцы выскочила Маргарита Освальд. Вместо красного платка, сегодня на ней был белый в черный горошек, но неуклюжие ботинки на ногах оставались теми же самыми, тем самым, было и выражение на ее лице. Она, как и предсказывал Роберт, нашла их.

«Псина небесная, — подумал я. — Псина небесная».[517]

Я наблюдал через дырку между шторами, тем не менее, включать микрофон оснований не видел. Начинался спектакль, который не нуждался в звуковом сопровождении.

Подружка, которая ее привезла — довольно дородная тетушка, — выбралась из-за руля и, колыхая подол платья, делала себе вентиляцию. День уже превращался в очередной ад, но на Маргарите это нисколечко не сказывалось. Она решительно подтолкнула свою водительшу к заду машины, чтобы открывала дверцу багажного отделения. Внутри находился высокий стульчик и сумка с покупками. Маргарита вытянула стульчик, ее подружка взяла продукты.

Подкатила на самокате девочка-прыгунья, но Маргарита управилась с ней быстро. «Ну-ка кыш, ребенок!» — долетело до меня, и девочка, надув нижнюю губу, уехала прочь.

Маргарита парадом промаршировала по лысой тропе, которая вела к дому. Она задержалась, присматриваясь к коварной ступеньке, и вот тут на крыльцо вышла Марина. Одетая в бахромчатый топ и шорты того сорта, которого миссис Освальд не одобряла на замужних женщинах. Меня не удивило, что они нравятся Марине. Ноги у нее были прекрасные. На лице у нее застыло тревожное выражение, и мне не понадобился усилитель, чтобы ее услышать.

— Нет, мамочька…мамочька, нет! Ли говорит нет! Ли говорит нет! Ли говорит… — а дальше быстрое лопотание по-русски, единственный способ, которым Марина могла высказать, что же именно говорил ее муж.

Маргарита Освальд принадлежала к тем американцам, которые считают, что иностранцы их наверняка поймут, если они будут говорить медленно … и очень ГРОМКО.

— Так…у…Ли…есть…собственное…ДОСТОИНСТВО! — проревела Маргарита. Она вылезла на крыльцо (ловко избежав коварной ступеньки) и заговорила прямо в испуганное лицо своей невестке. — Ничего… плохого… в этом… нет… но он… не имеет права… но я… не разрешу… СТРАДАТЬ… моей… ВНУЧКЕ!

Она плотная. Марина стройная, как камышинка. «Мамочка» паровым буксиром поперла к дому. После минутной тишины прозвучал матросский рык: «А где моя манипусечка, где моя КРАСОТУЛЕЧКА?»

В глубине дома, вероятно, в бывшей спальне Розетты, зашлась плачем Джун.

Женщина, которая привезла Маргариту, подарив Марине смущенную улыбку, тоже вошла в дом с сумкой продуктов в руке.

Ли появился на Мерседес-стрит в пять тридцать, он шел с автобусной остановки, постукивая себя по бедру бачком, в котором носил на работу обед. На крыльцо он поднимался, не вспомнив о сломанной ступеньке. И споткнулся; он чуть было не упал, впустив бачок, потом наклонился его подобрать.

«Это значительно улучшит его расположение духа», — подумал я.

Он вошел. Я наблюдал, как он проходит через гостиную и ставит бачок на кухонный стол. Потом Ли обернулся и увидел новенький высокий стульчик для ребенка. Он, очевидно, хорошо знал тактику своей матери, так как сразу же открыл ржавый холодильник. Ли все еще смотрел вглубь, когда из детской комнаты вышла Марина. Через плечо у нее была переброшена детская пеленка, и мой бинокль разрешал увидеть, что та была запачкана будто бы блевотой.

Марина, улыбающаяся, заговорила со своим мужем, и он обернулся. Кожа у него была очень светлая, та, что является проклятием всех вспыльчивых особ, поэтому, когда Ли обернулся, его искаженное злостью лицо уже горело, краснота доходила до корней редеющих волос на голове. Он начал кричать на Марину, тыкая пальцем в холодильник (дверца так и оставалась открытой, дыша паром). Она отвернулась вновь идти в детскую спальню. Он схватил жену за плечо, резко крутанул к себе и начал трясти. Глава ее зателепалась назад.

Я не желал этого видеть, и не было причины, по которой я был бы должен; это ничего не прибавляло к тому, что мне необходимо было знать. Он был сварливым драчуном, да, но она должна была пережить его и, фактически, это уже было больше того, на что могли надеяться Джон Ф. Кеннеди… или офицер Типпит. Нет, не было мне никакой потребности смотреть. Но иногда просто невозможно отвести взгляд.

Они ругались, забрасывая один другого аргументами, определенно, Марина старалась ему объяснить, что она не знает, как их нашла Маргарита, и что у нее не было возможности помешать «мамочке» войти в дом. Ну и конечно, Ли наконец-то ударил ее по лицу, так как собственную матушку ударить он не смел. Даже если бы она оказалась рядом, он был неспособен даже замахнуться на нее.

Марина вскрикнула. Он отпустил ее. Она взволновано начала что-то говорить, протянув к нему руки. Он хотел схватить ее, но Марина хлопнула его по руке. Потом она воздела руки к потолку, опустила их, вышла во двор. Ли двинулся было за ней, потом передумал. Братья поставили на крыльце пару старых расшатанных садовых стульев. Марина съежилась на одном из них. Под левым глазом у нее виднелась царапина, и щека уже начала распухать. Она втупилась взглядом вдаль, через улицу. Меня пронзила боязнь, хоть свет в моей гостиной не горел и я знал, что меня она не увидит. Я там как застыл, так и оставался стоять, тем не менее, с биноклем, словно приклеенным к лицу.

Ли сел за кухонный стол и уперся лбом в ладони. Так он и сидел некоторое время, а потом, что-то услышав, пошел в спальню к дочке. Вышел оттуда с Джун на руках и начал носить ее по гостиной, гладя доченьке спинку, успокаивая. Марина зашла в дом. Джун увидела маму и потянулась к ней пухленькими ручками. Марина подошла, и Ли передал ей ребенка. И тогда, Марина еще не успела отойти, он ее обнял. Она какое-то мгновение постояла молча в его объятиях, а потом передвинула ребенка на сгиб локтя, чтобы и самой обнять мужа одной рукой. Он зарылся губами в ее волосы, и я был уверен, что именно он сейчас ей говорит: русские слова извинения. Относительно этого я не сомневался. И в следующий раз он также будет извиняться. И в другой следующий раз тоже.

Марина понесла Джун назад в комнату, которая была когда-то спальней Розетты. Ли постоял некоторое время на месте, потом подошел к холодильнику, что-то из него вытянул и начал есть.

Под вечер на следующий день, как раз когда Ли с Мариной садились ужинать (Джун лежала на полу гостиной, суча ножками по одеялу), Маргарита запыхавшись подплыла от автобусной остановки на Винскот-роуд. На этот раз на ней были синие слаксы, явно неуместные, учитывая весьма значительные размеры ее зада. Несла она большую полотняную сумку. Оттуда торчала верхушка детского игрушечного домика из красной пластмассы. Она взошла на крыльцо (вновь ловко переступив через шаткую ступеньку) и без стука промаршировала в дом.

Я старался побороть соблазн достать свой направленный микрофон — очередная сцена, свидетелем которой у меня не было необходимости становиться — и проиграл эту борьбу. Нет ничего более увлекательного, чем семейный скандал, кажется, так писал Лев Толстой. А может, Джонатан Франзен[518]? К тому времени, когда я его достал, подключил и нацелил через свое открытое окно на открытое окно напротив, ссора там уже гудела полным ходом.

— …хотел, чтобы ты знала, где мы были, я бы, черт побери, об этом тебе рассказал!

— Вейда мне рассказала, она хорошая девушка, — произнесла Маргарита беззаботно. Гнев Ли обмывал ее, словно легкий летний дождик. Она выгружала на кухонный стол разномастные тарелки со скоростью шулера, который сдает карты для игры в очко. Марина смотрела на нее с откровенным удивлением. Игрушечный домик уже стоял на полу, рядом с одеялом Джун. Джун его игнорировала, суча ножками. Конечно, игнорировала. Что другое может делать четырехмесячный ребенок с игрушечным домиком?

— Ма, лучше бы ты нас оставила в покое! Тебе нужно перестать что-то приносить нам! Я сам могу позаботиться о своей семье!

Марина тоже добавила свои пару центов:

— Мамочька, Ли говорит нет.

Маргарита весело рассмеялась.

— «Ли говорит нет, Ли говорит нет». Милочка моя, Ли всегда говорит нет, этот мой малыш так делает всю свою жизнь, и это никогда не имеет ни наименьшего значения. Мама о нем заботится. — Она ущипнула сына за щеку, как матери бывает щипают шестилетнее дитя, когда оно сделало что-то не хорошее, но в тоже время забавное. Если бы такое себе позволила Марина, я уверен, Ли дал бы ей по голове.

Тем временем на лысое подобие лужайки принесло девочек-попрыгуний. Они наблюдали за скандалом не менее восторженно, чем зрители со стоячих мест в «Глобусе» за перипетиями самой новой постановки Шекспира. Вот только в пьесе, которую смотрели мы, взять верх должна была сварливая мегера.

— Что она приготовила тебе на ужин, милый? А оно хотя бы немного вкусное?

— Мы едим тушеное мясо. Жаркое. Один наш знакомый, Грегори, прислал несколько купонов на отоварку в «Шоп-Райте»[519]. — Ли принялся жевать. Маргарита ждала. — Хочешь попробовать, ма?

— Жаркое, о'кей, мамочька, — произнесла Марина с выжидающей улыбкой.

— Нет, я не могу есть ничего подобного, — ответила Маргарита.

— Черт, ма, ты даже не знаешь, что это такое!

А ей это было, словно он и голоса не подавал.

— У меня от такого расстроится желудок. Кроме того, я не желаю ехать на автобусе после восьмой. Там полно пьянчужек после восьми. Ли, миленький, тебе надо починить эту ступеньку, пока кто-то не сломал себе ногу.

Он что-то пробормотал, но внимание Маргариты уже переключилось на другое. Бросившись, словно ястреб на полевую мышку, она схватила Джун. Черезь бинокль испуганное выражение лица у девочки читалось безошибочно.

— Как ты сегодня, моя масипусечка, моя КРАСАТУЛЕЧКА? Как ты, моя ДОРОГУША? Как ты, моя ДЕВУШКА?

Ее маленькая девушка, перепуганная насмерть, начала визжать во всю силу своих легких.

Ли сделал движение забрать ребенка, красные губы Маргариты оттянулись назад в гримасе, которую кто-то и мог бы воспринять за улыбку, но только по благотворительности. Мне она показалась скорее оскалом. Ее сыну, вероятно, тоже, так как он сделал шаг назад. Марина, закусив губу, смотрела на это расширенными, испуганными глазами.

— Ууууу, Джуни! Джуни-муни-спууууни!

Маргарита широкими шагами заходила туда-сюда по обтрепанному ковру, игнорируя все более громкое скуление Джун так же, как она игнорировала гнев Ли. Или, может, она и в самом деле питается этим детским плачем? Для меня это выглядело именно так. Прошло немного времени, и Марина уже не смогла этого больше терпеть. Она вскочила и двинулась к Маргарите, которая на всех парах двинулась от нее, прижимая грудного ребенка к своей груди. Даже по другую сторону улицы я мог себе вообразить стук ее неуклюжих белых ботинок: блак-блок-блак. Марина за ней. Маргарита, несомненно, ощутив, что уже достигла желаемого, отдала ей ребенка. Показав сначала на Ли, она заговорила с Мариной своим громким инструкторским голосом:

— Он поправился…пока вы жили у меня… так как я ему готовила… все, что он ЛЮБИТ… а сейчас он ТАКОЙ… К ЧЕРТУ… ХУДОЙ!

Марина смотрела на нее поверх головки дочурки своими широко раскрытыми красивыми глазами. Маргарита наклонила голову в сторону Марины и подкатила глаза себе под лоб то ли от неудовольствия, то ли в откровенном пренебрежении. Свет включенной Наклонной Пизанской Лампы скользнул по стеклам кошачьих очков Маргариты.

— ГОТОВЬ ЕМУ…ТО, ЧТО ОН ДОЛЖЕН ЕСТЬ… НИКАКОЙ… СМЕТАНЫ! НИКАКИХ… ЙОГРУТОВ! ОН… УЖАСНО… ХУДОЙ!

— «Худой», — повторила Марина с сомнением. В безопасности материнских объятий скулеж Джун утих до слезливых всхлипов.

— Именно так! — сказала Маргарита. И вихрем повернулась к Ли. — Почини ту ступеньку!

И тогда уже она ушла, задержавшись только для того, чтобы громко чмокнуть в головку свою внучку. Шествуя к автобусной остановке, она улыбалась. Помолодевшая на вид.

Утром на следующий день после того, когда Маргарита принесла Джун игрушечный домик, я проснулся в шесть. Подошел к закрытым шторам и поглядел через щель, даже не сознавая своих действий — шпионское подсматривание за домом напротив превратилось в привычку. На одном из надворных стульев сидела Марина и курила сигарету. Розовая пижама из искусственного шелка на ней была явно великовата. Под глазом у нее красовался свежий синяк, а на пижамной рубашке заметны были пятна крови. Курила она медленно, затягивалась глубоко и смотрела в никуда.

Спустя некоторое время она вернулась в дом и сделала завтрак. Вскоре вышел Ли и съел приготовленное. На жену он не смотрел. Он читал книгу.

«Один наш знакомый, Грегори, прислал несколько купонов на отоварку в „Шоп-Райте“», — сказал Ли своей матери, то ли объясняя наличие мяса, то ли, возможно, просто информируя ее, что они с Мариной не одиноки здесь, в Форт-Уорте, а имеют друзей. Похоже, Мамочка не обратила на это внимания, вместе с тем внимание на эти слова обратил я. Питер Грегори был первым звеном в той цепи, которая приведет на Мерседес-стрит Джорджа де Мореншильда.

Как и Мореншильд, Грегори был русским эмигрантом, он также работал в нефтяном бизнесе. Походил он из Сибири и один вечер в неделю преподавал русский язык в городской библиотеке Форт-Уорта. Об этом узнал Ли и позвонил туда, попросив о встрече, чтобы узнать, не обнаружится ли там и для него какой-нибудь работ переводчиком. Грегори задал ему тесты по русскому языку, результаты которых назвал «удовлетворительными». Что на самом деле заинтересовало Грегори — что интересовало всех эмигрантов, как об этом мог догадываться Ли, — это бывшая Марина Прусакова, молодая женщина из Минска, которой удалось выскользнуть из когтей русского медведя, чтобы оказаться в не лучших когтях американского орла.

Ли не получил ту работу; однако Грегори нанял Марину, чтобы она давала уроки русского его сыну Полю. Освальды отчаянно нуждались в дополнительных деньгах. А еще таким образом также создавались основания для Ли чувствовать себя униженным. Она дважды в неделю учила ребенка богача, тогда как он был вынужден монтировать сетчатые двери.

Тем же утром, когда я наблюдал за Мариной, как она курит на крыльце, в новехоньком «Бьюике» туда приехал Поль Грегори, миловидный мужчина приблизительно одного с Мариной возраста. Он постучал, и Марина — в макияже, который напомнил мне Бобби Джилл, — открыла дверь. Может, учитывая ревнивость Ли, возможно, благодаря заученным еще дома правилам пристойности, урок с ним она провела там же, на крыльце. Урок продолжался почти час. Между ними на своем одеяле лежала Джун и, когда она начинала плакать, они поочередно брали ее на руки. Такое это было милое, бесхитростное зрелище, хотя навряд ли чтобы оно понравилось Ли.

Около полудня подъехал и остановился позади «Бьюика» отец Поля. С ним приехали двое мужчин и две женщины. Привезли продукты. Грегори-старший обнял сына, потом поцеловал Марину в щеку (в ту, что не рапухла). Началась бодрая болтовня, и все по-русски. Младший Грегори потерялся, но обнаружилась Марина: она засияла, как неоновая вывеска. Пригласила гостей в дом. Вскоре они уже сидели в гостиной, пили чай со льдом и говорили. Ладони Марины порхали взволнованными птичками. Джун переходила из рук у руки, с колен на колени.

Я был буквально приворожен. Община русских эмигрантов нашла себе эту девочку-женщину, которая станет их любимицей. А кем другим она могла стать? Молодая, чужестранка в чужой земле, красавица. Конечно, эта красавица замужем за чудовищем — недружелюбным молодым американцем, который ее бьет (что плохо) и горячо верит в ту систему, которую эти люди выше среднего класса не менее горячо ненавидят (что еще хуже).

Тем не менее Ли принимал их продукты, лишь изредка взрываясь раздражением, но когда они привозили что-то существеннее — новую кровать, яркую розовую колыбель для ребенка, — он принимал и это. У него была надежда, что эти россияне вытянут его из той дыры, в которой он оказался. Но не любил их, а к тому времени, когда в ноябре 1962-го перевез свою семью в Даллас, он должен был уже понимать, что на его чувство к ним они отвечают ему искренней взаимностью. А чего бы им его любить, мог думать он. Он идеологически чист. А они предатели, которые покинули Мать-Россию, когда она стояла на коленях в 1943-м, те, кто лизали сапоги немцам, а потом, когда закончилась война, убежали в Соединенные Штаты, где быстро набрались Американского Духа… который для Освальда означал бряцанье оружием, угнетение меньшинств, эксплуатацию рабочих, то есть был завуалированным фашизмом.

Кое-что из этого я узнал из Эловых заметок. Большинство из этого разыгрывалось у меня перед глазами на сцене через дорогу, ну, и еще кое-какие выводы я сделал из единственного важного разговора, который подслушала и записала моя начиненная жучком лампа.

Под вечер 25 августа, в субботу, Марина оделась в красивое голубое платье и упаковала Джун в вельветовый комбинзончик с цветочной аппликацией впереди. Ли вышел из спальни с кислой миной на лице, одетый в свой, похоже, что единственный, костюм. Это был довольно смешной шерстяной комплект, который могли пошить только в России. Вечер был душный, и я вообразил себе, каким Ли станет мокрым, хотя выкручивай, в конце. Они осторожно спустились по ступенькам с крыльца (поломанную так и не было отремонтировано) и отправились на автобусную остановку. Я сел в свою машину и поехал на угол Мерседес-стрит и Винскот-роуд. Оттуда я увидел, как они стоят возле полосатого телефонного столба и ругаются. Большое чудо. Подъехал автобус. Освальды сели в него. Я поехал следом, наблюдая, как когда-то делал это в Дерри, следя за Фрэнком Даннингом.

«История повторяется» — другой способ сказать, что прошлое стремится к гармонии.

Они вышли из автобуса посреди жилой застройки в одном из северных районов Далласа. Я поставил машину и наблюдал за ними, как они дошли до небольшого, но красивого деревянного домика с цоколем из дикого камня в стиле Тюдор. В полумгле кротко светили каретные фонари в конце дорожки. На этой лужайке не было сорняков. Все в этой усадьбе кричало: «Америка работает!» К дому впереди шла Марина с Джун на руках, Ли плелся немного позади, похоже, придавленный в своем двубортном пиджаке, который мотылялся у него сзади едва ли не под коленями.

Марина подтолкнула Ли впереди себя и показала на звонок. Ли позвонил. Вышли Питер Грегори с сыном, Джун потянулась к Полю, и молодой человек со смехом взял ее на руки. Как только Ли это увидел, у него скривились книзу уголки губ.

Вышел еще один мужчина. Я узнал его, он был в той группе, которая приезжала в день первого урока русского языка Поля Грегори, и потом еще раза три-четыре посещал дом Освальдов, привозя продукты или игрушки для Джун или и то, и другое вместе. Я догадывался, что его зовут Джордж Бухе (итак, вновь Джордж, прошлое гармонизируется разнообразными способами) и, хотя ему уже было под шестьдесят, я также догадывался, что он серьезно западает на Марину.

Повар, который втянул меня в это дело, считал, что именно Бухе подговорил Питера Грегори устроить эту дружескую вечеринку. Джорджа де Мореншильда там не было, но он вскоре узнает об этом событии. Бухе расскажет ему об Освальдах, об их необыкновенном браке. Он также расскажет де Мореншильду о том, что Ли Освальд устроил на этой вечеринке целый спектакль, восхваляя социализм и коллективизм в России. «Этот молодчик меня поражает, он, словно безумец», — скажет Бухе. Де Мореншильд, который всю жизнь был ценителем безумств, решит, что он тоже должен познакомиться с этой странной парой.

Почему Ли Освальд так разошелся на вечеринке у Питера Грегори, зачем обижал добродушных эмигрантов, которые в другом случае могли бы ему помочь? Наверно я не знал, но была одна догадка. Вот Марина, которая приворожила их всех (а особенно мужчин) в своем голубом платье. Вот Джун, хорошенькая, как ребенок с рекламного плаката Вулворта, в своем подаренном благодетелями комбинзончике с нашитыми на нем цветами. А вот Ли, весь вспотевший в своем безобразном костюме. Он свободнее, лучше молодого Поля Грегори, одолевает быстрые пороги болтовни на русском языке, но все равно остается позади. Его, наверное, бесили ситуации, когда он был вынужден заискивать перед этими людьми, есть их хлеб и соль. Я надеюсь, что так и было. Я надеюсь, что ему было больно.

Я там не задержался. Меня больше интересовал де Мореншильд, следующее звено в цепи. Вскоре он должен выйти на сцену. А тем временем стоял пустым дом № 2703, и он будет оставаться таким, по крайней мере, до десяти часов. А учитывая то, что завтра воскресенье, то, возможно, и дольше.

Я поехал назад, чтобы активировать жучок в их гостиной.

Мерседес-стрит в ту субботу тоже изобиловала бесшабашными вечеринками, но пустырь за домом Освальдов оставался тихим, безлюдным. Я думал, что мой ключ к парадной двери должен подойти и к задним, но это была теория, которую мне так и не удалось проверить на практике, так как задняя дверь была не заперта. За все время, что прожил в Форт-Уорте, я ни разу не воспользовался ключом, который приобрел у Айви Темплтон. Жизнь преисполнена ироничными насмешками.

В доме властвовала идеальная, даже скучная, аккуратность. Высокий стульчик был установлен на кухне между родительскими стульями возле маленького стола, за которым они ели, блюдо на нем сияло чистотой. Так же и облезлая поверхность рабочей стойки, и мойка с ее кольцевой полосой ржавчины от здешней твердой воды. Я поспорил сам с собой, что Марина оставила нетронутыми девочек Розетты в зеленых сарафанчиках, и пошел проверить туда, где теперь была спальня Джун. С собой у меня был пальчиковый фонарик, я посветил им по стенам. Да, они были там, хотя во тьме казались скорее призраками, чем жизнерадостными фигурками. Джун, наверное, рассматривала их, лежа в колыбели, сося свою пинетку. Я подумал, будет ли помнить она их позже, где-то в глубине своего подсознания. Этих нарисованных пастелью призрачных девочек.

«Джимла» — вспомнилось мне почему-то безо всякой причины, и я вздрогнул.

Отодвинув бюро, я подсоединил к розетке лампы секретный шнур и протянул его в отверстие, которое раньше просверлил в стене. Все шло хорошо, и вдруг случилось неприятное приключение. Очень неприятное. Когда я подсовывал бюро на его постоянное место, оно ударилось об стену, и Наклонная Пизанская Лампа повалилась.

Если бы у меня было время на раздумье, я застыл бы на месте, и чертова лампа разбилась об пол. И что тогда? Вытянуть жучок, оставив разбитую лампу? Надеясь, что они решат, что неустойчивая от начала лампа упала сама собой? Большинство людей могли бы купиться на это, но большинство людей не имеют причин на паранойю касаемо ФБР. Ли может найти просверленную мной в стене дырку. И тогда бабочка расправит свои крылышки.

Но у меня не было времени на раздумья. Дернув вперед, я подхватил лампу в воздухе. А потом, держа ее в руках, просто стоял и дрожал. В маленьком доме было жарко, словно в печи, я слышал, как воняет мой собственный пот. Расслышат ли и они этот запах, когда вернутся домой? А как же иначе?

Я подумал, а не сошел ли с ума. Конечно, мудрым решением было бы совсем убрать жучок… а потом убраться самому. Я смогу вновь выйти на Освальда десятого апреля следующего года, проследить, как он будет стараться совершить покушение на генерала Эдвина Уокера, и, если он будет там сам, я смогу застрелить его, как застрелил Фрэнка Даннинга. БУЙ, как это говорят в Кристи на встречах АА: «Брось Усложнять, Идиот». Которого, к черту, хера я вообще затеял прослушивание через какую-то покалеченную лампу, когда существует угроза будущему целого мира?

На это ответил Эл Темплтон:

«Ты здесь, так как окно неопределенности все еще остается открытым. Ты здесь, так как, если Джордж де Мореншильд является чем-то большим, чем он кажется, тогда, возможно, Освальд не был один. Ты здесь, чтобы спасти Кеннеди, и обеспечение этой миссии начинается именно здесь. Поэтому поставь эту долбаную лампу на надлежащее ей место».

Я поставил лампу на надлежащее ей место, хотя ее шаткость меня беспокоила. Что, если Ли сам собьет ее с бюро и увидит внутри жучок, когда развалится керамическая основа лампы? Или, например, Ли с де Мореншильдом будут говорить здесь при отключенной лампе, и так тихо, что мой дистанционный микрофон их не уловит? Тогда все эти усилия напрасны.

Убедила меня, наконец, мысль о Сэйди. Я ее люблю, и она любит меня — любила, по крайней мере, — а я все испортил, переехав сюда, на эту похабную улицу. Итак, ради Христа, я не брошу это дело просто так, по крайней мере, без попытки услышать собственными ушами, что будет говорить Джордж де Мореншильд.

Я выскользнул через заднюю дверь с зажатым в зубах пальчиковым фонариком, присоединив секретный шнур к магнитофону. Магнитофон, чтобы уберечь его от погодных условий, положил в ржавую жестянку «Криско»[520], а ее спрятал в гнездышко между кирпичинами и досками, которое я заранее там подготовил.

После этого я возвратился в свой похабный домик на этой похабной улице и начал ждать.

Они никогда не включали эту лампу, пока тьма не становилась почти полностью непроглядной. Экономили на счетах за электричество, я думаю. Кроме того, Ли был рабочим человеком. Он рано ложился спать, ну и она, соответственно. Проверив пленку первый раз, я услышал преимущественно болтовню по-русски — и вдобавок невыразительно гнусавую, благодаря супермедленной скорости магнитофона. Как только Марина старалась воспользоваться своим запасом английских слов, Ли тут же ее затыкал. Тем не менее, с Джун, когда ребенок капризничал, сам иногда говорил по-английски, и всегда тихим голосом с успокоительными интонациями. Иногда он даже ей пел. Из-за супермедленной скорости записи это было похоже на то, словно какой-то орк старается мычать «Ой люли-люли, дитя мое».

Два раза я слышал, как он бьет Марину, и второй раз собственного запаса русских слов ему не хватило, чтобы выразить свою ярость: «Ты тупая, надоедливая пизда! Боюсь, мама была права относительно тебя!» Следом послышался стук двери и Маринин плач. И вдруг он оборвался, это она выключила лампу.

Вечером четвертого сентября я увидел перед дверью Освальдов какого-то мальчика лет тринадцати с полотняной сумкой, переброшенной через плечо. Ему открыл Ли, босой, в джинсах и майке. Они немного поговорили. Ли пригласил мальчика в дом. Там они поговорили еще. Во время беседы Ли взял и показал мальчику какую-то книжку, на которую тот взглянул с сомнением. Не было смысла пользоваться направленным микрофоном, так как тогда повернуло на холод и окна у них были закрытые. Но Наклонная Пизанская Лампа светилась включенная, и когда я потом, поздно ночью, прослушал вторую пленку, в награду мне досталась интересная беседа. После третьего прослушивания я уже почти не замечал гнусавости голосов.

Мальчик распространял подписку на какую-то газету — или, может, это был журнал — под названием «Грит»[521]. Он сообщил Освальдам, что в этом издании печатаются всякие интересные вещи, на которые не обращают внимания нью-йоркские газеты (мальчик назвал это «сельскими новостями»), плюс спорт и садоводство. В ней также было то, что он охарактеризовал как «придуманные истории» и комиксы.

— Вы не найдете Дикси Даган в «Таймс Геральд.», — проинформировал он их. — Моя мама любит Дикси[522].

— Хорошо, сынок, это все хорошо, — сказал Ли. — Ты еще маленький, а уже бизнесмен, не так ли?

— Нуууу…да-сэр?

— Скажи мне, сколько ты зарабатываешь?

— У меня есть всего четыре цента с каждого дайма, но не это главное, сэр. Что мне нравится больше всего, так это призы. Они куда как лучше, чем те, которые можно получить, когда продаешь клеверную мазь[523]. К черту ее. Я хо' себе купить ружжо 22-го калибра! Отец сказал, что мне уже можно.

— Сынок, а ты знаешь, что тебя эксплуатируют?

— А?

— Себе они забирают даймы. А тебе достаются пенни и надежда на ружье.

— Ли, он хороший мальчик, — сказала Марина. — Перестань, Ли. Остынь.

Ли ее проигнорировал.

— Тебе, сынок, надо вот эту книжку прочитать. Ты можешь прочитать, что здесь на обложке?

— О, да, сэр. Здесь написано «Состояние рабочего класса», автор Фридрик… Ингаллс?

— Энгельс. Здесь все написано о ребятах, которые надеются, что выбьются в миллионеры, продавая то-се, идя от двери к двери.

— Не хочу я становиться миллионером, — возразил мальчик. — Я хочу себе только ружжо 22- го калибра, чтобы стрелять крыс под дамбой, как мой друг Хэнк.

— Ты, продавая их газеты, зарабатываешь пенни; они же зарабатывают доллары, продавая твой пот и пот миллионов ребят, таких, как ты. Свободный рынок никакой не свободный. Тебе нужно заниматься самообразованием, мальчик. Я сам так делал и начал, когда еще был где-то твоего же возраста.

Ли устроил юному газетчику из «Грит» десятиминутную лекцию о бедствиях капитализма, пересыпая свое выступление цитатами из Маркса. Мальчик терпеливо его выслушал, а потом спросил:

— Так вы подпишитесь на мою газету?

— Сынок, ты разве не слышал, что я тебе только что объяснял?

— У вас стесненные обстоятельства? Почему же вы сразу об этом не сказали?

— Я тебе как раз старался объяснить, почему я в стесненных обстоятельствах.

— Черт побери! Я бы успел еще три дома обойти, а теперь должен возвращаться домой, так как скоро уже начинается для меня запрещенное время[524]!

— Удачи, — простилась с ним Марина.

Скрипнула на старых навесах парадная дверь, а потом шарахнула, закрывшись (слишком они были ветхими, чтобы бухнуть). Упала продолжительная тишина. А потом Ли произнес сухо:

— Ты видишь. Вот с чем мы имеем дело.

Вскоре лампа была выключена.

Мой новенький телефон по-большей части молчал. Раз позвонил по телефону Дик — состоялся недлинный, типа «как дела», разговор, — вот и все. Я себя уверял, что чего-то другого не следует и ожидать. Начались занятия в школе, а первые несколько недель там всегда сплошной кавардак. У Дика были свои хлопоты, так как мисс Элли мобилизовала его с пенсии вновь на службу. Немного покуражившись, как сам мне рассказал, он ей разрешил внести его имя в список подменщиков. Элли не звонила, так как должна была одновременно делать пять тысяч дел и заодно гасить сотен пять мелких пожаров, которые вспыхивали то тут, то там.

Только когда Дик повесил трубку, до меня дошло, что он ни словом не упомянул о Сэйди…и на третий вечер после того, как Ли прочитал свою лекцию мальчику разносчику газет, я решил, что должен с ней поговорить. Я должен был услышать ее голос, даже если она скажет мне: «Не звони мне, больше, пожалуйста, Джордж, все кончено».

Как только я потянулся рукой к телефону, как тот зазвонил. Я поднял трубку и произнес (с абсолютной уверенностью):

— Алло, Сэйди. Приветствую тебя, сердце мое.

Упало мгновение тишины достаточно продолжительное, чтобы решить, что я ошибся, что сейчас кто-то скажет: «Я не Сэйди, я просто случайный болван, который набрал не тот номер». И тогда она произнесла:

— Как ты догадался, что это я?

Я едва не ответил ей «гармония», и она, вероятно, это поняла бы. Но на вероятно не следовало полагаться. Это был важный звонок, и я не желал его испортить. Отчаянно не желал испортить наш разговор. В том, что произошло следом, принимали участие два меня: Джордж, который говорит вслух по телефону, и Джейк внутри, который проговаривает то, чего не может сказать Джордж. Возможно, когда искренняя любовь повисла на паутинке, на противоположных сторонах разговора всегда находятся по двое.

— Так как весь день думал о тебе, — ответил я. (Я думал о ней все лето.)

— Как ты там?

— Я в порядке. (Мне одиноко.) А ты как? Как провела лето? Все успела сделать? (Ты разорвала юридическую связь со своим призрачным мужем?)

— Да, — ответила она. — Дело сделано. Ты же это имел в виду, Джордж? Сделала ли я это дело?

— Да, вероятно. Как там школа? Как твоя библиотека?

— Джордж, мы так и будем говорить все время или, может, на самом деле начнем говорить?

— Хорошо, — я сел на свой бугристый, неизвестно-кем еще используемый до этого диван. — Давай говорить. Ты в порядке?

— Да, но мне нерадостно. А еще я в таком замешательстве. — Она помолчала, а потом продолжила: — Я работала в «Геррахе», ты, наверное, об этом знаешь. Коктейльной официанткой. И кое с кем там познакомилась.

— О! (Ох, черт.)

— Да. Очень приятный мужчина. Сказочный. Настоящий джентльмен. Где-то под сорок. Он помощник сенатора-республиканца от Калифорнии, Томаса Кикела[525]. Он администрирует меньшинства в Сенате, Кикел, я имею ввиду, не Роджер, — засмеялась она, тем не менее не так, как смеются над чем-то веселым.

— Мне надо радоваться, что ты познакомилась с кем-то приятным?

— Не знаю, Джордж…а ты радуешься?

— Нет. (Я его убить хочу.)

— Роджер красивый, — произнесла она, как вот просто сообщают о какой-то факте, бесцветным голосом. — Он обходительный. Учился в Йельском университете. Знает, как подать девушке хорошую жизнь. И он высокий.

Вторая моя сущность уже больше не могла играть в молчанку.

— Я убить его хочу.

На это она рассмеялась, и мне чуточку стало легче на душе.

— Я об этом рассказываю не для того, чтобы тебя достать, не для того, чтобы сделать тебе больно.

— В самом деле? Зачем же тогда ты мне об этом рассказываешь?

— Я ходила с ним раза три-четыре на свидание. Он меня целовал… мы с ним чуточку… ну, пообнимались, как дети…

(Я его не просто убить хочу, я хочу убивать его медленно.)

— Но это было совсем не то. Возможно, могло бы стать, со временем; а может, и нет. Он дал мне свой номер в Вашингтоне и попросил позвонить, если я… как он об этом сказал? «Если вы устанете от разсовывания книжек по полкам и от тоски по тому, кто убрался прочь». Кажется, так. Сказал, что он часто посещает интересные места, и ему нужна красивая женщина, которая бы туда с ним ходила. Он думает, что той женщиной могла бы стать я. Конечно, мужчины говорят всякие вещи. Я уже не такая наивная, как когда-то. Но иногда они говорят серьезно.

— Сэйди…

— И все же, все совсем не так, — голосом задумчивым, отсутствующим, и я впервые задумался, не может ли с ней быть еще что-то не так, кроме неуверенности относительно личной жизни. Не больна ли она. — А положительное то, что там не усматривается швабры. Конечно, мужчины иногда скрывают какую-то швабру, разве не так? Джонни вот скрывал. И ты тоже скрывал, Джордж.

— Сэйди?

— Что?

— А сама ты скрываешь какую-то швабру?

Упала продолжительная тишина. Намного более продолжительная, чем та, когда я ответил на звонок, произнеся ее имя, и длиннее той, которую я мог ожидать. В конце концов, она произнесла:

— Я тебя не понимаю.

— У тебя голос не твой, вот и все.

— Я тебе говорила, я в замешательстве. И в печали. Так как ты не готов рассказать мне правду, не так ли?

— Если бы так, то рассказал бы.

— А знаешь, что еще интересно? У тебя есть хорошие друзья в Джоди — не только я — и никто из них не знает, где ты живешь.

— Сэйди…

— Ты говоришь, что в Далласе, но телефонная линия у тебя «Элмхерст», а это Форт-Уорт.

А я об этом никогда не думал. О чем же еще я никогда не думал?

— Сэйди, все, что я могу тебе сказать, это то, что я занят очень важны…

— О, я не сомневаюсь. И то, чем занимается сенатор Кикел, тоже очень важное. Роджер приложил силы, чтобы мне об этом рассказать и сказать, что если я… приеду к нему в Вашингтон, я в каком-то смысле усядусь возле подножия величия… или буду стоять возле двери в историю… или что-то такое. Власть его возбуждает. Это одна из немногих черт в нем, с которой тяжело смириться. Что я подумала — что и сейчас думаю — и кто я такая, чтобы сидеть возле подножия величия? Я всего лишь разведенная библиотекарша.

— Кто я такой, чтобы стоять возле двери в историю? — сказал я.

— Что? Что ты сказал, Джордж?

— Ничего, сердце мое.

— Может, тебе лучше не называть меня так?

— Извини. (Я не сетую.) О чем мы вообще сейчас говорим?

— О тебе и обо мне, и остается ли еще хоть что-то, благодаря чему ты и я можем считаться «мы». Было бы легче, если бы ты мог рассказать мне, зачем ты в Техасе. Так как я знаю, что ты приехал сюда не ради того, чтобы писать книгу или преподавать в школе.

— Рассказать тебе — это для тебя было бы опасно.

— Мы и так все в опасности, — заявила она. — Джонни прав относительно этого. Рассказать тебе кое-что, что мне рассказал Роджер?

— Хорошо. (Где он тебе это рассказывал, Сэйди? И когда происходил этот ваш разговор, были вы тогда в вертикальном или в горизонтальном положении?)

— Он тогда выпил немного больше обычного, и у него развязался язык. Мы были в его гостиничном номере, но не переживай — ступнями я дотрагивалась до пола и была полностью одета.

— Я не переживаю.

— Если так, ты меня разочаровал.

— Хорошо, я переживаю. Что он рассказал?

— Он сказал, что идет слух, будто затевается какое-то серьезное дело в Карибском регионе этой осенью или зимой. Горячая точка, так он это назвал. Я допускаю, что он имел в виду Кубу. Он еще сказал: «Этот идиот ДжФК собирается нас всех погрузить в кипяток, лишь бы показать, что у него есть яйца».

Я вспомнил обо всем этом дерьме, о конце мира, которое заливал ей в уши ее бывший муж. «Каждый, кто читает газеты, понимает, что это неизбежно, — говорил он ей. — Мы будем умирать с язвами по всему телу, выкашливая собственные легкие». Такие вещи оставляют впечатление, особенно когда проговариваются сухим тоном уверенного в своих словах научного работника. Оставляют ли они впечатление? Точнее сказать — шрамы.

— Сэйди, это все дерьмо.

— Да? — откликнулась она раздраженно. — Думаю, у тебя есть инсайдерская информация, недоступная сенатору Кикелю?

— Скажем, есть.

— Скажем, нет. Я еще немного подожду, может ты наконец-то честно все расскажешь, но не очень долго. Вероятно, просто потому, что ты хорошо танцуешь.

— Тогда давай потанцуем, — произнес я сумасбродно.

— Спокойной ночи, Джордж.

И прежде чем я успел что-то еще сказать, она отключилась.

Я начал ей тут же перезванивать, но когда телефонистка спросила у меня «номер, пожалуйста?», ко мне вернулся здравый смысл. Я положил трубку. Она сказала все, что хотела сказать. Пытаться принудить ее сказать больше, только ухудшит ситуацию.

Я убеждал себя, что ее звонок был провокацией, рассчитанной на то, чтобы сдвинуть меня с мертвой точки, на подобие знаменитого: «Говорите за себя, Джон Алден».[526] Но это совсем не было похоже на Сэйди. Ее звонок скорее был похож на мольбу о помощи.

Я вновь поднял трубку, и на этот раз по просьбе телефонистки дать номер я его назвал. Дважды прозвенел телефон на другом конце, а потом отозвался голосом Эллин Докерти:

— Слушаю? Кто звонит по телефону, пожалуйста?

— Приветствую, мисс Элли. Это я, Джордж.

Наверное, та штука, мгновенного оцепеневшего молчания, оказалась заразной. Я ждал. В конце концов, она сказала:

— Здравствуйте, Джордж. Боюсь, я совсем забыла о вас? Это только потому, что сейчас я ужасно…

— Заняты, да. Я знаю, как это, в первые пару недель. Я звоню вам только потому, что мне только что звонила по телефону Сэйди.

— О? — это прозвучало весьма осторожно.

— Если это вы сказали ей, что мой номер принадлежит линии не в Далласе, а в Форт-Уорте, в этом нет ничего плохого.

— Я не продуцировала сплетни. Надеюсь, вы это понимаете. Я думала, она имеет право знать. Мне небезразлична Сэйди. Вы мне тоже небезразличны, конечно, Джордж… но вы уехали от нас. А она нет.

Я все это понимал, хотя и было мне от этого больно. Возвратилось ощущение замкнутости в космической капсуле.

— У меня нет возражений относительно этого, Элли, и с моей стороны это не было совсем неправдой. Я действительно скоро собираюсь перебраться в Даллас.

Ноль реакции, да и что она могла сказать? «Может, оно и так, но мы оба знаем, что вы немного лгунишка?»

— Мне не понравился ее голос. Как на ваш взгляд, с ней все хорошо?

— Я не уверена, хочу ли вам отвечать на этот вопрос. Если скажу, нет, вы можете примчать сюда, чтобы ее увидеть, а она не хочет видеться с вами. Не при таком положении вещей.

Фактически она ответила на мой вопрос.

— С ней все было в порядке, когда она вернулась в город?

— Она была в порядке. Обрадовалась, увидев нас всех.

— Но теперь у нее взволнованный голос и сама она говорит, что ей грустно.

— А разве это удивительно? — мисс Элли заговорила резко. — Здесь немало воспоминаний для Сэйди, многие из них связаны с кое-каким мужчиной, к которому она все еще испытывает чувства. Красивый мужчина и замечательный учитель, но достиг успеха под фальшивым флагом.

Это уже действительно мучительно.

— Там дело в другом, кажется. Она говорила о приближении какого-то кризиса, о котором слышала от… — от выпускника Йеля, который сидит под дверью в историю? — От кого-то, с кем она познакомилась в Неваде. Ее муж уже когда-то натолкал ей в голову всяких бессмыслиц…

— Ей в голову? В ее хорошенькую головку? — теперь уже не просто резкость, теперь звучал уже настоящий гнев. Из-за этого я ощутил себя мелким и поникшим. — Джордж, передо мною куча бумаг в милю высотой, и мне нужно с ними всеми разобраться. Вы не можете подвергать Сэйди Данхилл отдаленному сеансу психоанализа, а я не могу помочь вам в ваших проблемах с любовью. Единственное, что я могу, это посоветовать вам рассказать всю правду, если Сэйди вам небезразлична. Лучше раньше, чем никогда.

— Вы не видели где-то там рядом ее мужа, я надеюсь?

— Нет! Спокойной ночи, Джордж.

Вторично за сегодняшний вечер женщина, которая была мне не чужой, бросила трубку. Новый персональный рекорд.

Я пошел в спальню и начал раздеваться. Приехала «в порядке». «Радовалась», что возвратилась к своим друзьям в Джоди. А теперь не в порядке. Так как разрывается между красивым, да еще и таким, который ускоренным темпом мчится к успеху, новым парнем и высоким таинственным незнакомцем с невидимым прошлым? Такое объяснение вполне годится для какого-то любовного романа, но если бы это объяснение было таковым, почему тогда она не была подавленной, когда возвратила из Невады?

Неприятная мысль пронзила меня: а может, она пьет? Много. Тайком. Что в этом невозможного? Моя жена годами была скрытой пьяницей — фактически еще до того, как я с ней вступил в брак, — а прошлое стремится к гармонии. Легко было бы от этого отмахнуться, сказать себе, что мисс Элли что-то бы уже заподозрила, но пьяницы бывают очень смышленными в ухищрениях. Иногда минует много лет, прежде чем у людей раскрываются глаза. Если Сэйди своевременно появляется на работу, Элли может и не замечать, что у нее красные глаза, а выдох сильно отдает мятой.

Мысль эта вероятно была анекдотической. Все мои предположения базировались только на подозрениях, которые лишь доказывали, что Сэйди мне и до сих пор небезразлична.

Я лежал в кровати, глядя в потолок. В гостиной работал нефтяной камин — очередная холодная ночь.

«Попусти, дружище, — произнес Эл. — Тебе нужно. Помни, ты там не для того, чтобы получить…»

Девушку, золотые часы и все такое. Конечно, Эл, я об этом помню.

«Кроме того, она, скорее всего, в порядке. Это у тебя проблема».

И фактически не одна, если на то пошло, и я долго еще не мог заснуть.

В следующий понедельник, когда я уже привычно в который раз проезжал мимо дома № 214 на Западной Нили-стрит в Далласе, я заметил там припаркованый на подъездной аллее длинный серый катафалк. Две тучные леди стояли на крыльце, смотрели, как пара мужчин в темных костюмах, засовывают сзади в катафалк носилки. На носилках лежало тело, накрытое простыней. С шаткого на вид балкона над крыльцом на это также смотрела молодая пара, которая занимала верхнюю квартиру. Их маленький ребенок спал на руках у матери.

Коляска с пепельницей осиротело стояла под тем деревом, где его старый пассажир проводил летом большинство своих дней.

Я остановился и стоял рядом с машиной, пока катафалк не уехал. И тогда (хотя и понимал, что сейчас это, скажем так, довольно бестактно) перешел улицу и приблизился по дорожке к крыльцу. Возле подножия ступенек я дотронулся до краешка своей шляпы.

— Леди, я соболезную вам в вашей потере.

Старшая из них — жена, которая, как я догадался, теперь стала вдовой, — сказала:

— Вы появлялись здесь раньше.

«Конечно, появлялся, — хотел, было, я сказать. — Эта штука более загадочна, чем профессиональный футбол».

— Он вас видел, — не обвиняя, просто констатируя факт.

— Я искал себе квартиру в этом квартале. Вы будете оставаться в этой?

— Нет, — ответила младшая. — У него была какая-то страх-овка. Едва ли не единственное, что у него было. Кроме нескольких медалей в коробке. — Она всхлипнула. Говорю вам, у меня немного сердце разрывалось, видеть, какими убитыми горем были те леди.

— Он говорил, что вы призрак, — сказала мне вдова. — Он говорил, что видит через вас насквозь. Известно, он был безумным, как сортирная мышь. Последние три года, после того как его разбил инсульт и ему пристроили этот мешочек для мочи. Я с Айдой возвращаемся назад в Оклахому.

«А почему не в Мозелл? — подумал я. — Туда уезжают, оставляя жилье».

— Чего вам на’о? — спросила младшая. — Нам на’о найти и отвезти ему костюм туда, в похоронную контору.

— Я хотел бы узнать номер вашего хозяина, — сказал я.

Глаза вдовы блеснули.

— С’олько это будет стоить вам, мистер?

— Я дам вам его бесплатно! — сказала молодая женщина с балкона на втором этаже.

Осиротевшая дочь подняла голову и приказала ей заткнуть ее ёбаный рот. Это было в Далласе. Не хуже, чем в Дерри.

Соседская приветливость.

Раздел 19

Джордж де Мореншильд осуществил свое величественное появление пополудни пятнадцатого сентября, в пасмурное дождливое воскресенье. Прибыл он за рулем «Кадиллака» цвета кофе, который словно вот только что выехал из песни Чака Берри[527]. Вместе с ним приехал мужчина, которого я уже знал, Джордж Бухе, и другой, неизвестный мне — худой, как треска, парень с пушком белокурых волос на голове и прямой, как шомпол, спиной того, кто долго прослужил в войсках и до сих пор тому рад. Де Мореншильд подошел к заду машины и открыл багажник. Я бросился за дистанционным микрофоном.

Возвратившись на место со своим аппаратом, я увидел под подмышкой у Бухе сложенный детский манеж и вояку с полными руками игрушек. Впереди этих двух де Мореншильд с пустыми руками взошел на крыльцо, высоко держа голову, с выпяченной вперед грудью. Был он высоким, крепкого сложения. Его седеющие волосы были косо зачесаны назад от его широкого лба тем способом, который объявлял — по крайней мере, мне — «смотрите на мои творения, вы, могущественные, и дрожите. Так как я ДЖОРДЖ».

Я подключил магнитофон, нацепил наушники и нацелил миску с микрофоном на противоположную сторону улицы.

Марины нигде не было видно. Ли сидел на диване, читал какую-то толстую книжку в бумажной обложке при свете лампы на бюро. Услышав шаги на крыльце, он поднял нахмурено голову и кинул книжку на кофейный столик. «Вновь эти чертовы эмигранты», — вероятно, подумал он.

Но пошел открывать двери. Он протянул руку к серебрянноволосому незнакомцу на крыльце, но де Мореншильд его удивил — и меня тоже — он схватил Ли в объятия и расцеловал в обе щеки. А потом отодвинул от себя, держа за плечи. Заговорил он глубоким, голосом с акцентом — мне показалось, что акцент у него не русский, а скорее немецкий.

— Дайте посмотреть мне на юношу, который путешествовал в такую даль и возвратился оттуда со своими несокрушимыми идеалами!

И он вновь привлек Ли к себе в объятия. Голова Освальда выпорхнула над плечом этого величественного мужчины, и я увидел кое-что еще более удивительное: Ли Харви Освальд улыбался.

Из детской спальни вышла Марина с Джун на руках. Увидев Бухе, она радостно вскрикнула, поблагодарив его за манеж и за, как это она назвала на своем неуверенном английском, «детские гуляточки». Бухе отрекомендовал худого мужчину Лоренсом Орловым — полковник Лоренс Орлов, к вашим услугам, — а де Мореншильда «другом всей русской общины».

Бухе и Орлов на полу посреди комнаты занялись установкой манежа. Марина стояла рядом с ними, щебеча что-то по-русски. Орлов, как и Бухе, похоже, глаз не мог оторвать от молодой русской матери. Марина была одета в блузку с рюшами и шорты, под которыми ее ноги казались бесконечно длинными. Улыбка Ли увяла. Он возвращался к привычно присущей ему пасмурности.

Вот только сделать этого ему не позволил де Мореншильд. Он заметил и подобрал книжку, которую перед тем читал Ли.

— «Атлант выпрямился»? — Проговорил он только к Ли. Игнорируя остальных присутствующих, которые упорно работали возле детского манежа. — Айн Ренд? Зачем молодому революционеру такое?[528]

— Чтобы познать собственного врага, — ответил Ли, и когда де Мореншильд взорвался хохотом, улыбка вновь вернулась на лицо Ли Освальда.

— И что ты почерпнул из этого cri de coeur мисс Ренд?

Определенная струна зазвенела в моей душе, когда я прослушивал записанную пленку. Я дважды перематывал ее назад к этой фразе, пока меня осенило: почти точно такими же словами Мими Коркоран когда-то спрашивала у меня о «Над пропастью во ржи».

— Думаю, она сама проглотила отравленную наживку, — ответил Освальд. — А теперь зарабатывает деньги, продавая ее другим людям.

— Именно так, друг мой. Никогда не слышал лучшего определения. Настанет день, когда Ренди всего мира будут давать ответ за свои преступления. Ты веришь в это?

— Я это знаю, — ответил Ли. Это у него прозвучало безапелляционно.

Де Мореншильд похлопал по дивану.

— Садись рядом. Я хочу услышать о твоих приключениях на моей родине.

Но cначала к Ли и де Мореншильду с чем-то обратились Орлов и Бухе. Начался бодрый разговор по-русски. Ли выглядел растерянным, но когда де Мореншильд сказал ему что-то, также по-русски, Ли кивнул и бросил несколько слов Марине. То, как он махнул рукой на дверь, ясно дало понять смысл: «Давай, катись тогда».

Де Мореншильд перебросил Бухе ключи от своей машины, но тот их не поймал. Он схватил их только с грязного зеленого ковра, на что де Мореншильд с Ли обменялись веселыми взглядами. Потом они поехали, Марина с ребенком на руках в похожем на корабль «Кадиллаке» де Мореншильда.

— В конце концов, мы обрели покой, друг мой, — сказал де Мореншильд. — А мужчины пусть потрусят своими кошельками, что тоже хорошо, не так ли?

— Я уже устал от того, что они только и делают, что трясут кошельками, — сказал Ли. — Рина начала забывать, что мы приехали в Америку не для того, чтобы только купить проклятый холодильник и кучу одежды.

Де Мореншильд отмахнулся:

— Это всего лишь крупицы пота с загривка капиталистического хряка. Мужик, разве тебе не опостылело жить в этом депрессивном свинюшнике?

Ли на это заметил:

— А что мн’е и где све’ит, кроме как здесь?

Де Мореншильд хлопнул его по спине с такой силой, что едва не смел этого хрупкого парня с дивана.

— Не переживай! За все, что на тебя валится сейчас, ты отплатишь в тысячу крат потом. Разве не в это ты веришь? — А когда Ли кивнул: — А теперь скажи мне, товарищ, как обстоят дела в России — я могу называть тебя товарищем, или ты отбрасываешь такую форму обращения?

— Зовите, как вам угодно, лишь бы не забывали звать обедать, — ответил Освальд, хохоча. Я увидел, что он раскрывается перед де Мореншильдом, как цветок после продолжительных дождей раскрывается к солнцу.

Ли заговорил о России. Рассказывал он пафосно. Мне неинтересно было слушать в его исполнении многословный рэп о том, как коммунистические бюрократы извратили прекрасные довоенные идеалы социалистической страны (большие сталинские чистки тридцатых он обошел). Не взволновало меня также его заявление, что Никита Хрущев идиот; и тут в любой парикмахерской или в будке чистильщика обуви можно услышать такую же пустую болтовню об американских лидерах. Возможно, через четырнадцать месяцев Освальду и было предназначено изменить ход истории, но от того он не был менее скучным.

Что меня интересовало, так это то, как его слушал де Мореншильд. Он это делал, как это делают самые прекрасные, самые сочувствующие в мире люди, которые всегда своевременно вставляют уместные вопросы, никогда не отвлекаются, не отводят своих глаз от лица собеседника, даря тому возможность ощутить себя наиболее осведомленной, красноречивой, интеллектуально непересекающейся личностью на планете. Это, вероятно, впервые кто-то таким образом слушал Ли.

— Я усматриваю только одну надежду для социализма, — закончил Ли, — и это Куба. Там революция еще в чистоте. Когда-то я надеюсь попасть туда. Мог бы принять тамошнее гражданство.

Де Мореншильд почтенно кивнул.

— Было бы чудесно. Я был там много раз, еще до того, как наше теперешнее правительство сделало путешествие туда почти невозможным. Хорошая страна, Конечно… а теперь, благодаря Фиделю, эта хорошая страна принадлежит людям, которые в ней живут.

— Я знаю, — сиял всем лицом Ли.

— Тем не менее! — поднял по-менторскому палец де Мореншильд. — Если ты считаешь, что американские капиталисты беспрепятственно будут разрешать Фиделю, Раулю и Че[529] творить свои чудеса, значит, ты живешь в призрачном мире. Шестерни уже крутятся. Слышал ли ты о таком себе Уокере?

Я навострил уши.

— Об Эдвине Уокере? Генерале, которого вытурили? — Ли произнес «выи’урили».

— Именно так.

— Знаю я его. Живет в Далласе. Баллотировался на губернатора, и получил подсрачник. И тогда метнулся к Миссисипи, чтобы постоять рядом с Россом Барнетом, когда Джеймс Мередит интегрировал Добрую Старую Мисс[530]. Обычный сегрегационист, мелкий Гитлер.

— Безусловно, он расист, но для него идеи сегрегации и дебилы из ку-клукс-клана служат лишь ширмой. Он использует запрет на права негров как палку для избиения социалистических принципов, которые и сам он и вся его порода ненавидят. Джеймс Мередит? Коммунист! Национальная Ассоциация содействия развития цветного населения? Заговорщики! Члены Студенческого комитета координации ненасильственных действий? Сверху черные, красные внутри!

— Все верно, — согласился Ли, — именно так они и действуют.

Я не мог понять, на самом ли деле де Мореншильд искренен в том, что он сейчас прикалывает Ли, или накручивает его просто ради спортивного интереса.

— А где усматривают все эти Уокеры с Барнетами и клоуны-проповедники на подобие Билли Греема и Билли Джеймса Хергиса[531] живое сердце того злостного коммунистического монстра, который обожествляет ниггеров? В России!

— Я знаю.

— А где они видят цепкую руку коммунизма, и это всего лишь в девяноста милях от берегов Соединенных Штатов? На Кубе! Уокер больше не носит форму, но его самый лучший друг все еще руководит войсками. Ты понимаешь, о ком я говорю?

Ли покачал головой. Глаза его неотрывно смотрели на де Мореншильда.

— Кертис Лемей[532]. Не меньший расист, которому под каждым кустом мерещится коммунист. Что подчеркивают Уокер с Лемеем, что они хотят заставить сделать Кеннеди? Бомбить Кубу! Потом оккупировать Кубу! Потом сделать Кубу пятьдесят первым штатом. После унижения в Заливе Свиней они стали еще более ярыми![533] — В речи де Мореншильд использовал собственные восклицательные знаки: бил себя кулаком по бедру. — Такие, как Лемей и Уокер, намного более опасны, чем та сука Айн Ренд, и не только потому, что у них есть оружие. А потому, что у них есть последователи.

— Я понимаю эту опасность, — сказал Ли. — Я уже начал организовывать сборы движения Руки прочь от Кубы здесь, в Форт-Уорте. Есть уже где-то с десяток приверженцев.

Это было сильно. Насколько я знал, единственное, что собирал Ли в Форт-Уорте, это алюминиевые двери, ну, и еще иногда карусельную сушилку на заднем дворе, когда Марине удавалось уговорить его развесить детские пеленки.

— Тебе следует ускорить это дело, — произнес де Мореншильд решительно. — Куба — это рекламный щит революции. Когда страждущие народы Никарагуа, Гаити и Доминиканской республики смотрят на Кубу, они видят мирное сельскохозяйственное общество, где диктатора сняли, а тайную полицию разогнали прочь, кое-кого с их же дубинками, засунутыми им в толстые сраки.

Ли визгливо расхохотался.

— Они видят, что большие сахарные плантации и фермы рабской работы «Юнайтед Фрут» возвращены крестьянам. Они видят, что погнали «Стандард Ойл»[534]. Они видят, что все казино, которым правила мафия Ланского[535]…

— Я знаю, — сказал Ли.

— …позакрывали. Ослиные шоу[536] прекратили, друг мой, и женщины, которые раньше торговали своими телами…и телами своих дочерей, нашли себе честную работу. Любого пеона, который под прессом свиной жопы Батисты[537] умер бы посреди улицы, теперь кладут в госпиталь и лечат, как человека. А почему? Так как при Фиделе и врач, и пеон равноправные граждане!

— Я знаю, — сказал Ли. Это была его позиция.

Де Мореншильд вскочил с дивана и начал ходить вокруг только что установленного детского манежа.

— Ты думаешь, Кеннеди и его ирландская клика разрешат стоять этому рекламному щиту? Этому маяку, который мигает во все стороны лучом надежды?

— Мне вообще-то нравится Кеннеди, — произнес Ли немного будто поникший. — Не смотря на Залив Свиней. Это был план Эйзенхауэра, вы это знали?

— Президент Кеннеди преимущественно нравится ББА. Ты знаешь, что у меня есть ввиду под ББА? Могу тебя заверить, эту штуку хорошо знает та бешеная ласка, которая написала книжку «Атлант выпрямился». Большую Безмозглую Америку я имею ввиду. Граждане Соединенных Штатов будут жить счастливо, и будут умирать довольными, если будут иметь холодильник, который делает лед, две машины в гараже и «77 Сансет Стрип» по ящику. Большая Безмозглая Америка любит улыбку Кеннеди. Именно так. Безусловно. У него прекрасная улыбка, я признаю это. Но разве не Шекспир сказал, что человек может одновременно улыбаться и быть злодеем? Ты знаешь, что Кеннеди утвердил план покушения ЦРУ на Кастро? Да! Они уже пытались — и не сумели, слава Богу — раза три-четыре его убить. У меня есть эта информация, Ли, из своих собственных источников в Гаити и Доминиканской республике, и информация эта достоверная.

Ли явно встревожился.

— Но у Фиделя есть надежный друг, Россия, — не переставая ходить, продолжил де Мореншильд. — Это не та Россия, о которой мечтал Ленин — или ты или я, — но у нее есть собственные причины, чтобы выступить бок о бок с Фиделем, если Америка вновь решится на вторжение. Вот попомнишь мои слова: Кеннеди на это готов и попробует очень скоро. Он прислушается к Лемею. Прислушивается к Даллесу и Энглтону из ЦРУ[538]. Ему нужен только удобный повод, и тогда он нападет, лишь бы показать миру, что у него есть яйца.

Они продолжали говорить о Кубе. Когда возвратился «Кадиллак», его заднее сидение было заставлено продуктами — на вид, их должно было хватить на месяц.

— Черт, — произнес Ли. — Они уже вернулись.

— И мы их радостно встречаем, — ласково сказал де Мореншильд.

— Оставайтесь на ужин, — пригласил Ли. — Из Рины не такая чтоб уж прекрасная кухарка, но…

— Мне нужно ехать. Моя жена нетерпеливо ждет моих впечатлений, и я ей скажу, что они у меня самые лучшие. В следующий раз я привезу ее с собой, ты не против?

— Да, конечно, приезжайте вместе.

Они пошли к двери. Марина стояла возле машины, говоря с Бухе и Орловым, в то время как мужчины доставали из багажника картонные ящики с консервированными продуктами. Тем не менее, она не просто говорила; она одновременно флиртовала, немного. Похоже было, что Бухе готов бухнуться перед ней на колени.

Уже на крыльце Ли сказал что-то о ФБР. Де Мореншильд переспросил у него, сколько раз. Ли показал три пальца.

— Имя одного из агентов Фейн. Этот приходил дважды. Фамилия другого, Гости.

— Смотри им прямо в глаза и ответь на их вопросы! — посоветовал де Мореншильд. — Тебе незачем бояться, Ли, и не только потому, что ты невиновен, а потому, что ты прав!

Теперь и другие на них смотрели… и не только они. Появились девочки-попрыгуньи, они стояли в канаве, которая на нашем конце Мерседес-стрит служила тротуаром. Теперь, когда де Мореншильд получил более широкую аудиторию, он начал провозглашать речь к ней.

— Вы молодой, идеологически целенаправленный человек, мистер Освальд, поэтому они и приходят. Эта банда Гувера! Откуда нам знать, может они и сейчас где-то рядом, откуда-то следят, может, даже из того дома, который напротив!

Де Мореншильд ткнул пальцем в сторону моих закрытых штор. Ли обернулся посмотреть. Я застыл в полутьме, рад, что уже опустил свою звукоулавливающую миску, хотя она и была теперь заклеена черной лентой.

— Я знаю, что они такое. Разве не они и их кузены из ЦРУ уже немало раз посещали меня, стараясь взять на испуг, чтобы я доносил им на моих друзей россиян и латиноамериканцев? Разве не они после войны называли меня скрытым нацистом? Не они разве заявляли, якобы я заплатил тонтон-макутам, чтобы те били и подвергали пытке моих конкурентов в нефтяном бизнесе в Гаити?[539] Разве это не они предъявляли обвинение мне в том, будто я давал взятки Папе Доку и финансировал организацию покушения на Трухильйо?[540] Да, это все так и еще немало другого.

Девочки-попрыгуньи смотрели на него с разинутыми ртами. Марина тоже. Только разогнавшись, де Мореншильд сметал все со своего пути.

— Будь храбрым, Ли! Когда они придут, выступи вперед! Покажи им так! — Он схватил себя за рубашку и рванул нараспашку. Сыпанули пуговицы, стуча по крыльцу. Попрыгуньи-девочки охнули, очень шокированные, чтобы захохотать. В отличие от большинства американцев того времени, де Мореншильд не носил нижней майки. Кожа у него была цвета красного дерева. Жирные сиськи свисали на дряблые мышцы. Он ударил себя правым кулаком в грудь над левым соском.

— Скажи им: «Здесь мое сердце, и сердце мое чистое, и сердце мое отдано моему делу!» Скажи им: «Даже если Гувер вырвет у меня из груди мое сердце, оно все равно будет биться, и тысяча других сердец будет биться с ним в едином ритме! А потом и десять тысяч. А потом сто тысяч. А потом миллион!»

Орлов поставил коробку с консервами, которую он до этого держал в руках, чтобы отреагировать на это слегка насмешливыми аплодисментами. У Марины огнем пылали щеки. Интереснейшим, впрочем, было выражение лица Ли Освальда. Как тот Павел из Тарса по дороге в Дамаск, он получил просветление[541].

Пелена упала с его глаз.

Проповедь де Мореншильда вместе с шутовским разрыванием на себе рубашки — не очень отличаются от трюков, к которым прибегают в своих молитвенных палатках правые евангелисты, которых он перед тем поносил — глубоко меня встревожила. Я надеялся, что, подслушав откровенный разговор один на один этих двух мужчин, я смогу отвергнуть подозрения в отношении де Мореншильда как движущего фактора покушения на генерала Уокера, а затем и на президента Кеннеди. Искренний разговор я услышал, но он, вместо того, чтобы что-то прояснить, еще больше все запутал.

Единственное казалось ясным: настало время распрощаться с Мерседес-стрит, сказав ей не очень ласковое «адью». Я уже арендовал квартиру на первом этаже в доме № 214 на Западной Нили-стрит. Двадцать четвертого сентября я загрузил в свой довольно уже выработанный «Санлайнер» одежду, книжки и печатную машинку и перевез все в Даллас.

Две тучные леди оставили за собой провонявший болезнью свинюшник. Квартиру я прибирал своими силами, благодарность Богу, Элова кроличья нора выводила в то время, когда уже производились аэрозольные освежители воздуха. На надворной распродаже я купил себе портативный телевизор и пристроил его на кухонной рабочей стойке рядом с печкой (которую мысленно назвал Хранилищем древних жиров). Заметая, отскребая, моя и брызгая освежителем, я смотрел сериалы на подобие «Неприкасаемых» и ситкомы, типа «Авто 54, где вы есть?» [542]. Когда ночью стихали вопли и стуки детей наверху, я падал в кровать и спал, как убитый. Без сновидений.

Дом на Мерседес-стрит я пока что не сдавал, но в № 2703 напротив моего, мало что видел. Иногда Марина усаживала Джун в коляску (очередной подарок ее пожилого обожателя, мистера Бухе) и катила ее к автостоянке возле склада и назад. Пополудни, когда заканчивались уроки в школе, ее часто сопровождали попрыгуньи-девочки. Марина и сама несколько раз прыгала с ними через скакалку, считая по-русски. Ребенок радостно смеялся, глядя, как ее мамочка скачет вверх-вниз, вымахивая пышной копной темных волос. Девочки-попрыгуньи смеялись также. Марину это не волновало. Она с ними много говорила. Не выказывая ни малейшего раздражения, когда они, хохоча, ее поправляли. Наоборот, она выглядела удовлетворенной. Ли не хотел, чтобы она знала английский язык, но вопреки всему она его изучала. Умничка.

Второго октября 1962 года я проснулся у себя в квартире на Западной Нили-стрит среди зловещей тишины: ни тебе беготни наверху, ни материнских криков на старших, чтобы собирались в школу. Они выехали посреди ночи.

Я поднялся вверх и попробовал открыть их дверь своим ключом. Тот оказался непригодным, но замок там был пружинного типа и я его легко отжал проволочными плечиками для одежды. Я обратил внимание на пустой книжный шкаф в гостиной. Просверлив маленькую дырочку в полу, я подключил вторую оборудованную жучком настольную лампу и через сделанное отверстие пустил секретную проволоку в свою квартиру. Потом я пододвинул книжный шкаф на место.

Жучок работал хорошо, но катушки коварного японского магнитофончика начинали крутиться, только когда вероятные квартиросъемщики заходили в помещение и им хотелось для проверки включить лампу. Заходили, рассматривали, но никто не вселялся. Пока туда не переехали Освальды, в доме на Нили-стрит я оставался один-одинешенек. После того дерзкого карнавала, которым отмечалась Мерседес-стрит, здесь властвовал покой, хотя мне было чуточку грустно без девочек-попрыгуний. Они были моим греческим хором.

В своей Далласской квартире я спал ночами, а днем наблюдал, как Марина катает ребенка в коляске в Форт-Уорте. Тем временем, пока я занимался всеми этими делами, приближался очередной водораздельный момент шестидесятых, но я его игнорировал. Я весь был захвачен Освальдами, которые как раз переживали очередные семейные передряги.

Раз, посреди второй недели октября, Ли рано возвратился с работы. Марина была во дворе, выгуливала Джун. Они начали говорить вначале подъездной аллеи, прямо напротив меня. Под конец разговора Марина произнесла по-английски: «Что означать уволен?»

Он объяснил ей по-русски. Марина развела руками в жесте «что тут поделаешь» и обняла его. Ли поцеловал ее в щеку и взял из коляски ребенка. Он ее поднял высоко над головой, а Джун смеялась, тянулась ручками, стараясь схватить отца за волосы. Они вместе зашли в дом. Счастливая маленькая семья, неподатная временному давлению злоключений.

Это продолжалось до пяти часов вечера. Я уже собрался было ехать к себе на Нили-стрит, но тут заметил Маргариту Освальд, она приближалась от автобусной остановки на Винскот-роуд.

«А вот и переплет наступает», — подумалось мне, и как же я был прав.

И вновь Маргарита избежала ловушки, так и не отремонтированной ступеньки; вновь она вошла в дом без стука; фейерверк взорвался моментально. Вечер стоял теплый, и окна там были открыты. Я презрел дистанционным микрофоном. Ли со своей матерью ругались на полной громкости.

Его не уволили с работы в «Сварочной компании Лесли» наконец, как выяснилось. Он сам ее бросил. Разыскивая его, босс позвонил по телефону Вейде Освальд, так как ему как раз не хватало рабочих, а не получив помощи от жены Роберта, позвонил по телефону уже и Маргарите.

— Я солгала ради тебя, Ли! — взывала Маргарита. — Я сказала, что у тебя грипп! Почему ты всегда заставляешь меня врать ради тебя?

— Я не заставляю тебя ни чего делать! — кричал он ей в ответ. Они стояли в гостиной нос к носу. — Я не принуждаю тебя ничего делать, а ты все равно делаешь!

— Ли, как ты собираешься обеспечивать свою семью? Тебе нужно работать!

— Да найду я себе работу! Пусть тебя это не волнует, ма!

— Где?

— Я еще не знаю…

— Ох, Ли! Как ты будешь платить аренду?

— …но у нее полным-полно друзей. — Он кивнул пальцем на Марину, которая вздрогнула. — Путного чего-то от них нет, но, может, хоть здесь на что-то пригодятся. Лучше бы ты шла отсюда, ма. Возвращайся домой. Дай мне хотя бы отдышаться.

Маргарита метнулась к детскому манежу.

— Откуда здесь это появилось?

— Те друзья, о которых я тебе говорил. Половина из них богачи, а остальные выбираются. Им нравится говорить с Риной. — Ли въедливо оскалил зубы. — Те которые престарелые, зырят сладострастно на ее сиськи.

— Ли! — шокированный голос, но выражение у нее на лице…удовлетворенное? Мамочка, обрадовавшаяся злости, которую расслышала в голосе своего сыночка?

— Иди уже, ма. Оставь нас в покое.

— Она хотя бы понимает, что мужчины, которые что-то дарят, ожидают и чего-то обратно? Она понимает это, Ли?

— Убирайся, к черту, прочь! — потрясая кулаками. Едва не танцуя от бессильной злости.

Маргарита улыбнулась:

— Ты расстроен. Да и не дивно. Я приду вновь, когда ты будешь лучше собой владеть. И тогда я помогу. Я всегда хочу помочь.

И вдруг она бросилась к Марине с ребенком. Точь-в-точь, будто в атаку. Обцеловав личико Джун, она двинулась по комнате назад. Уже возле двери она обернулась, показывая на детский манеж:

— Скажи ей, чтобы хорошенько это почистила, Ли. В человеческих фекалиях всегда полно микробов. Если дитя заболеет, ты никогда не напасешься на врача.

— Ма! Иди!

— Меня уже нет, — кроткая, как молоко с булочкой. Она покрутила пальцами в детском жесте «бай-бай» и исчезла за дверью.

Марина, держа ребенка, как щит, подошла к Ли. Они начали говорить. Потом кричать. Семейная солидарность развеялась по ветру; Маргарет об этом побеспокоилась. Ли забрал ребенка, начал ее баюкать на сгибе руки, и тогда — абсолютно неожиданно — бахнул в лицо свою жену. Из носа и губ у нее ринулась кровь, громко рыдая, Марина упала. Ли смотрел на нее. Ребенок также начал плакать. Ли погладил Джун по ее нежным волосам, поцеловал дочурку в щечку, вновь начал ее качать. Тяжело привставая, в поле зрения появилась Марина. Ли ударил ее боковым, и она вновь повалилась. Я увидел только мелькнувшую темную тучу ее волос.

«Брось его, — подумал я, понимая, что она на это неспособна. — Бери ребенка и убегай. Уезжай к Джорджу Бухе. Согрей его постель, если так надо, но убирайся прочь от этого сухореброго монстра, материнского подкаблучника, как можно скорее».

Но на деле это Ли ее бросил, по крайней мере, на некоторое время. Я больше никогда не видел его на Мерседес-стрит.

Это было их первое расставание. Ли поехал в Даллас искать работу. Я не знаю, где он ночевал. Согласно заметкам Эла, в ХАМе[543], но на самом деле не там. Возможно, он нашел себе место в каком-то из домов с дешевыми меблированными комнатами в городе. Меня это не волновало. Я знал, что они вновь сойдутся и снимут квартиру надо мной, а я уже от них устал. Это было большое облегчение, не слушать это его замедленное записью «я знаю», которое он проговаривал десятки раз на протяжении любого разговора.

Марина удержалась на плаву благодаря Джорджу Бухе. Бухе приехал на пикапе «Шевроле» вместе с каким-то мужчиной вскоре после визита Маргариты и бегства Ли и вывез Марину оттуда. Когда грузовик отправлялся от дома № 2701 по Мерседес-стрит, мать с дочерью ехали в кузове. Розовый чемодан, который Марина привезла с собой из России, заложили одеялами, и в этом импровизированном гнездышке спала Джун. Пикап набрал скорость, и Марина успокоительно положила руку дочурке на грудь. На это смотрели девочки-попрыгуньи, и Марина им помахала. Они помахали ей в ответ.

Адрес Джорджа де Мореншильда я нашел в «Белых страницах» Далласа и несколько раз за ним проследил. Меня интересовало, с кем он может встречаться, хотя, если бы там случился какой-то ЦРУ-шник, кто-то из банды Ланского или другой возможный заговорщик, навряд ли бы я об этом узнал. Все, что могу сказать, он не встречался ни с кем, кто бы мог показаться мне подозрительным. Он ездил на работу; он посещал Далласский Кантри-клуб, где играл в теннис или плавал со своей женой; еще они с ней ходили в парочку стрип-клубов. Он не цеплялся к танцовщицам, но имел склонность на людях ласкать грудь и ягодицы своей жене. Похоже, она была отнюдь не против.

Дважды он встречался с Ли. Однажды это состоялось в любимом стрип-клубе де Мореншильда. Похоже было, что Ли чувствовал неудобно в той атмосфере, и они не оставались там долго. Второй раз они ленчевали в кофейне на Браудер-стрит. Там они просидели почти до двух пополудни, чашка за чашкой попивая кофе. Ли уже было встал, передумал и вновь что-то себе заказал. Официантка принесла ему ломоть торта, и он ей вручил что-то, на что она, мимоходом взглянув, спрятала себе в карман фартушка. Когда они, в конце концов, оттуда убрались, я, вместо того чтобы следовать за ними, подошел к официантке и спросил, могу ли я увидеть то, что ей передал этот молодчик.

— Вы его мо’ете себе забрать, — ответила она, отдавая мне лист желтой бумаги с напечатанным черным таблоидным шрифтом заголовком: ДВИЖЕНИЕ РУКИ ПРОЧЬ ОТ КУБЫ! Текст призвал «заинтересованных лиц» вступать в филиал этой богоугодной организации в Далласе — Форт-Уорте. НЕ РАЗРЕШАЙ ДЯДЕ СЭМУ ТЕБЯ ОБМАНЫВАТЬ! ПРО ИНФОРМАЦИЮ О СЛЕДУЮЩИХ СБОРАХ ПИШИ НА АДРЕС: А/Я 1919.

— О чем они говорили? — спросил я у нее.

— Вы коп?

— Нет, но благодарю я лучше копов, — ответил я, вручая ей пятидолларовую банкноту.

— Об этом, — показала она пальцем на прокламацию, которую Освальд наверно отпечатал на своем новом месте работы. — О Кубе. Будто мне на то не насрать.

Но двадцать второго октября, меньше чем через неделю с того дня, президент Кеннеди также заговорил о Кубе. И тогда уже обосрались все.

Это блюзовый трюизм: ты не грустишь о воде, пока не высохнет твой колодец, тем не менее, к осени 1962 года я себе не воображал, что это так же касается маленьких ножек, которые топотят, сотрясая потолок над тобой. С того времени, как семейство со второго этажа выехало, дом № 214 на Западной Нили-стрит наполнился каким-то жутким, призрачным духом. Я тосковал о Сэйди, я начал беспокоиться за нее почти маниакально. Впрочем, немного подумав, тут можно откинуть слово «почти». Элли Докерти и Дик Симонс не восприняли всерьез мою тревогу касательно ее мужа. Сама Сэйди не восприняла это серьезно; насколько я понимал, она думала, что я стараюсь взять ее на испуг Джоном Клейтоном только лишь с целью помешать ей совсем выпихнуть меня из ее жизни. Никто из них не знал того, что, убирая из ее полного имени «Сэйди», получаешь имя, которое лишь на один слог отличается от Дорис Даннинг. Никто из них не знал об эффекте гармонии, который, вероятно, я и запустил одним лишь своим пребыванием в Стране Было. Кому в таком случае предъявлять обвинения, если что-то случится с Сэйди?

Начали возвращаться плохие сны. Снилось Джимла.

Я бросил следить за де Мореншильдом и начал ходить в продолжительные прогулки, которые начинались после полудня, а завершались возвращением на Западную Нили-стрит в девять, а то и в десять часов вечера. Я ходил и думал о Ли, который теперь работал помощником печатника в одной из Далласских компаний художественной печати, которая называлась «Джагерз-Чайлз-Стовол». Или о Марине, которая временно жила сейчас у недавно разведенной женщины по имени Эллина Холл. Госпожа Эллина работала у дантиста Джорджа Бухе, и именно он, этот дантист, был за рулем пикапа в тот день, когда Марина с Джун выехали из той дыры на Мерседес-стрит.

Но больше всего я думал о Сэйди. Вновь и вновь о Сэйди. И о Сэйди вновь.

Во время одной из тех прогулок я, кроме обычного угнетения, ощутил жажду и, зайдя в местную корчму, которая носила название «Плющ», заказал себе пива. Там молчал музыкальный автомат, и публика сидела непривычно тихо. Только когда официантка принесла и поставила передо мною кружку, сама моментально обернувшись к телевизору, что висел на стене за барной стойкой, я понял, что все здесь сейчас смотрят на того мужчину, которого я прибыл спасать. Он был бледным, серьезным. Темные круги виднелись у него под глазами.

— Для прекращения накопления наступательного оружия внедряется жесткий карантин всех кораблей, которые перевозят на Кубу наступательное оружие. Все корабли, всех типов, которые направляются на Кубу, если они транспортируют оружие массового поражения, будут возвращены на обратный курс.

— Иисус Христос! — произнес какой-то мужчина в ковбойской шляпе. — Шо он себе думает, шо на это должны де’ать русские?

— Заткни глотку, Билл, — сказал бармен. — Нам надо это послушать.

— Такой будет политика нашей страны, — продолжал Кеннеди. — Рассматривать любую ядерную ракету, запущенную с Кубы против любой страны в Западном полушарии, как нападение Советского Союза на Соединенные Штаты, что послужит причиной полномасштабного ответного удара по Советскому Союзу.

Застонала, схватившись за живот, женщина в конце барной стойки. Мужчина, который сидел с ней рядом, обнял ее, она склонила голову ему на плечо.

Я увидел на лице у Кеннеди страх и решимость в равной мере. А что еще я увидел — так это энергию жизни, полную преданность доверенной ему работе. Ему оставалось ровно тринадцать месяцев до встречи с пулей убийцы.

— Как необходимое мероприятие, я усилил нашу военную базу в Гуантанамо и уже сегодня эвакуировал оттуда членов семей нашего персонала.

— Выпивка всем присутствующим за мой счет, — вдруг объявил Ковбой Билл. — Так как похоже уже на конец пути, амигос. — Он положил две двадцатки рядом со своей рюмкой, но бармен даже рукой не шевельнул, чтобы их забрать. Он смотрел на Кеннеди, который как раз призвал господина Хрущева отвести «эту тайную, неосмотрительную, провокационную угрозу мира во всем мире».

Официантка, которая приносила мне пиво, стойкая твердая и не расположенная к соплям крашеная блондинка лет пятидесяти, вдруг взорвалась слезами. Это положило конец моим сомнениям. Я встал со стула, зигзагами прошел между столами, сидя за которыми, словно послушные дети, мужчины и женщины не отрывались глазами от телевизора, и проскользнул к одной из телефонных кабинок, которые стояли возле машины «Ски-Болл»[544].

Телефонистка сказала мне, что за первые три минуты разговора мне нужно вбросить сорок центов. Я вбросил два четвертака. Аппарат звякнул. Замедленно до меня долетали слова Кеннеди, который продолжал говорить тем своим гнусавым новоанглийским голосом. Теперь он предъявлял обвинения советскому министру иностранных дел Андрею Громыко в том, что тот лжец. Кто бы сомневался.

— Соединяю, сэр, — отозвалась телефонистка. А дальше ляпнула: — Вы сейчас слушаете президента? Если нет, вы должны включить радио или телевизор!

— Я слушаю, — ответил я. Сэйди, наверное, тоже. Сэйди, чей муж уже успел выпустить из себя немало апокалипсического дерьма, гладко лакированного научными терминами. Сэйди, чей дружок-политик, выпускник Йельского университета, говорил ей, что что-то серьезное должно произойти в Карибском регионе. Новая горячая точка; возможно, Куба.

Я понятия не имел, что скажу, чтобы ее успокоить, но с этим проблемы не возникло. Телефон звонил и звонил. Мне это не нравилось. Где она может быть в понедельник, в половине девятого вечера, в Джоди? В кино? Мне в это не верилось.

— Сэр, ваш абонент не отвечает.

— Я знаю, — сказал я и скривился, услышав, как из моего собственного рта выскочила любимая фраза Ли.

Я повесил трубку, и мои четвертаки звякнули в лоток возврата монет. Я уже было нацелился вбросить их вновь в аппарат, но передумал. Что хорошего мне подарит звонок к мисс Элли? Я занесен в ее список злостных нарушителей. И в таком же списке Дика я, вероятно, тоже. Оба скажут мне, чтобы не совал нос в чужие дела.

Когда я вернулся в бар, Уолтер Кронкайт показывал сделанные U-2[545] снимки советских ракетных баз, которые там строятся. Говорил, что много членов Конгресса подбивают Кеннеди, чтобы тот отдал приказ их бомбардировать или срочно инициировал полномасштабное вторжение. Впервые в истории американские ракетные базы и Стратегическое командование ВПС перешли в состояние готовности DEFCON-4[546].

— Вскоре американские бомбардировщики Б-52 начнут барражировать рядом с границами Советского Союза, — говорил Кронкайт тем своим глубоким, завораживающим голосом. — И — это очевидно для всех нас, тех, кто отслеживал событию последних семи лет этой все более и более зловещей холодной войны, — вероятность ошибки, потенциально губительной ошибки, возрастает с каждой новой эскалацией…

— Не жди! — завопил мужчина, который застыл возле бильярдного стола. — Бомбардируй уже сейчас тех проклятых хуесосов комми, чтобы дерьмо из них летело!

На эту кровожадную реплику прозвучало несколько протестующих восклицаний, но они утонули в общем шквале аплодисментов. Я вышел из «Плюща» и трусцой побежал на Нили-стрит. Добравшись дотуда, я прыгнул в «Санлайнер», и его колеса закрутились в сторону Джоди.

Я мчался по шоссе 77 вдогонку за лучами собственных фар, а по радио, которое в моей машине вновь работало, не подавалось ничего другого, кроме все более ужасных кушаний. Даже ди-джеи подхватили ядерную лихорадку, заговорив фразами на подобие: «Господи, благослови Америку» и «Держим порох сухим». Когда ди-джей радиостанции КЛИФ завел «Боевой гимн Республики»[547], я выключил приемник. Это уже слишком было похоже на то, что происходило после атак 11.09.2001.

Я «утопил педаль в пол» и не отпускал ее, несмотря на страдание «Санлайнера» и на ту стрелку, которая на шкале ТЕМПЕРАТУРА ДВИГАТЕЛЯ уже подползала к самой высокой отметке. Все дороги лежали почти полностью пустыми, поэтому уже около полпервого-ночи двадцать третьего октября я завернул на подъездную аллею Сэйди. Ее желтый «Фольксваген-Жук» стоял перед закрытыми воротами гаража, и свет горел в нижних окнах, но на мой звонок в дверь никто не откликнулся. Я обошел дом и забарабанил в кухонную дверь, но также без всякого результата. Мне это нравилось все меньше и меньше.

Она прятала запасной ключ под ступенькой задней двери. Выловив его, я разрешил себе войти в дом. В нос мне ударил безошибочный дух виски и застоявшаясь вонь сигарет.

— Сэйди?

Тишина. Я пересек кухню и оказался в гостиной. На низеньком столике перед диваном стояла доверху заполненная окурками пепельница, лежали чем-то залитые журналы «Лайф» и «Лук». Дотронувшись до них, я понюхал свои пальцы. Скотч. Зараза.

— Сэйди?

Теперь я расслышал еще и другой запах, который хорошо помнил по запоям Кристи: острый привкус блевоты.

Я бросился по короткому коридорчику на другую сторону гостиной. Там стояли, одни против другого, две двери, одни вели к ее спальне, другие к комнатушке, которая служила кабинетом. Они были закрыты, но приоткрыта была дверь в ванну в конце коридора. Безжалостные флуоресцентные лампы освещали забрызганные рвотными массами края унитаза. А еще было и на розовом кафеле пола, и на краю ванны. На умывальнике, возле мыльницы, стояла аптечный пузырек. Без крышки. Я побежал в спальню.

Она лежала поперек измятого покрывала, в комбинации и одном замшевом мокасине. Второй валялся на полу. Кожа у нее была цвета свечного воска, сначала показалось, что она не дышит. И тогда она, захрапев, втянула в себя воздух и с хрипом его выпустила. Грудь ее целых четыре ужасных секунды оставались недвижимой, потом вновь состоялся тот хриплый вдох-выдох. На ночном столике тоже стояла переполненная пепельница. Измятая пачка «Уинстона» — с одним углом, обожженным топорно погашенной сигаретой, — лежала поверх трупов мертвых солдат. Рядом с пепельницей стоял полупустой стакан и бутылка «Гленливетта»[548]. Виски осталось еще много — спасибо Бог за маленькие подарки, — но меня беспокоил на самом деле не скотч. А пилюли. Также на столе лежал конверт из манильской бумаги, откуда выглядывали какие-то фотографии, но я на них не глянул. Не тогда.

Я обхватил ее руками и попробовал поднять в сидячую позицию. Шелковая комбинация скользнула под моими ладонями. Она вновь отвалилась на кровать и вновь захрапела, тяжело дыша. Одно ее закрытый глаз залепило волосами.

— Сэйди, проснись!

Напрасно. Схватив под подмышки, я поддернул ее на изголовье кровати. От толчка она вздрогнула.

— Оставь меня в покое — слабо, слюняво, но все же лучше, чем ничего.

— Просыпайся, Сэйди! Тебе нужно проснуться!

Я начал легенько хлопать ее по щекам. Глаза у нее оставались закрытыми, но она подняла руки, стараясь — бессильно — отмахнуться от меня.

— Проснись! Проснись, черти тебя побери!

Глаза ее раскрылись, глядя на меня и не узнавая, и тогда вновь закрылись. Но дышать она начала нормальнее. Теперь, когда она сидела, эти ужасные хрипы прошли.

Я бросился в ванную комнату, выбросил из розового пластикового стаканчика ее зубную щетку и включил холодный кран. Пока в стакан текла вода, я прочитал надпись на аптечном пузырьке. Нембутал. Там оставалось где-то около дюжины капсул, итак, это не попытка самоубийства. По крайней мере, не очевидная. Я высыпал пилюли в унитаз и побежал назад в спальню. Из сидячей позиции, в которой я ее оставил, она теперь сползла вниз, наклонив голову, упершись подбородком себе в грудную кость, дыхание у нее вновь наполнилось рычанием.

Я поставил стакан с водой на ночной столик и на мгновение замер, глядя на одну из фотографий, которые торчали из конверта. На ней, вероятно, была женщина — то, что осталось от волос, было длинным, — но наверняка сказать было тяжело. На месте лица осталось сырое мясо, с дырой в нижней части. Дыра та словно кричала.

Я вновь посадил Сэйди, схватил ее за волосы и оттянул голову назад. Она что-то простонала, что-то похожее на «Не надо, больно». И тогда я выплеснул ей воду в лицо. Она резко дернулась, глаза ее открылись.

— Джор’? Что ты 'ут деа'еш, Джор'? Почему мне мокро?

— Проснись. Проснись, Сэйди, — я вновь начал хлопать ее по щекам, но теперь деликатнее, почти лаская. Этого явно не хватало. Глаза вновь начали смыкаться.

— Уходи…прочь!

— Ни за что, пока ты не согласишься, чтобы я вызвал «скорую помощь». Тогда ты увидишь свое имя в газетах. Школьному совету это ужас как понравится. Опля.

Я так-сяк сумел сцепить свои руки у нее за спиной и посадил ее на пол. Комбинация собралась, задравшись вверх, а потом вновь расправилась, когда Сэйди упала навзничь на ковер. Веки ее распахнулись, и она вскрикнула от боли, но я поднял ее на ноги. Она качалась назад, все сильнее хлопая меня по лицу.

— 'ди вон! 'ди вон! Джор'!

— Нет, мэм, — я обхватил ее за талию и, полуведя, полутащя, принудил продвигаться к двери. Мы возвратились в сторону ванной, но здесь у нее подогнулись колени. Я ее понес, что, учитывая ее рост и размеры, было немалым подвигом. Благодарность Богу за адреналин. Я толкнул вниз кольцо унитаза и посадил ее раньше, чем у меня самого подкосились ноги. Я запыхался, отчасти от усилий, отчасти от страха. Она начала наклоняться на правый борт, и я огрел ее наотмашь — лясь.

— Сиди прямо! — закричал ей прямо в лицо. — Сиди прямо, Кристи, черти тебя побери!

Через силу открылись ее глаза. Ужасно налитые кровью.

— К’о ’акая Кристи?

— Солистка Роллинг-блядских-Стоунз, — произнес я. — Как давно ты уже принимаешь нембутал? И сколько пилюль ты выпила сегодня?

— Пошо’ты, — ответила она. — Не твое де’о, Джор’.

— Сколько? Сколько ты выпила?

— 'ди вон.

Я на полную открутил кран с холодной водой, и тогда дернул за переключатель душа. Она увидела, что я собираюсь сделать, и вновь начала отбиваться.

— Нет, Джор’е! Нет!

Я не реагировал. Я не впервые затаскивал полуодетую женщину под холодный душ, а некоторые привычки — они как езда на велосипеде. Я пересадил Сэйди через край ванной резким рывком, который на следующий день будет напоминать о себе у меня в крестце, и цепко там держал, пока ее хлестала холодная вода, пока ее не начало колбасить. Она визжала, потянувшись за полотенцем. Теперь глаза у нее уже широко раскрылись. Капли воды блестели в волосах. Комбинация стала прозрачной, и даже при таких обстоятельствах невозможно было мне не почувствовать на мгновение желания, когда все те ее формы проявились в полной красе.

Она хотела было вылезти. Я толкнул ее назад.

— Стой там, Сэйди. Стой там, потерпи еще.

— С-с-с-колько еще? Холод-д-д-но!

— Пока я не увижу, что твои щеки вновь порозовели.

— З-з-ачем ты это дел-л-л-аешь? — стучали ее зубы.

— Так как ты себя чуть не убила! — закричал я.

Она отшатнулась. Поскользнулась, но успела схватиться за рейку-вешалку полотенца и устояла на ногах. Рефлексы возвращаются. Это хорошо.

— Таб-б-б-летки не действовали, я должна была еще и вып-п-п-ить, вот и все. Дай мне вылезть отсюда, я очень замерзла. Умоляю, Дж-ж-ордж, пожалуйста, дай я вылезу. С прилипшими к щекам волосами она теперь была похожа на тонущую крысу, но щеки у нее уже начали розоветь. Лишь чуть-чуть, но начало было положено.

Я выключил душ, схватил ее в объятия и держал, пока она неуверенно переступала через край ванны. Вода с ее промокшей комбинации стекала на розовый мат, я прошептал ей в ухо:

— Я перепугался, что ты умерла. Когда вошел и увидел, как ты лежишь там, я подумал, что ты, бля, мертвая. Ты не воображаешь, как мне стало страшно.

Я отпустил ее. Она смотрела на меня широко раскрытыми, удивленными глазами. А потом произнесла:

— Джон был прав. И Р-р-роджер тоже. Он мне звонил по телефону сегодня, до речи Кеннеди. Из Вашингтона. Так какое теперь все это имеет значение? Уже через неделю все мы будем мертвые. Или будем умолять о смерти.

Сначала я понятия не имел, о чем она говорит. Я увидел перед собой Кристи, промокшую, зачесанную, полную дерьма, и буквально осатанел. «Ты, малодушная сука», — подумал я. Она, вероятно, заметила что-то в моих глазах, так как отшатнулась.

Это прояснило мне голову. Разве имел я право называть ее малодушной только потому, что сам знал, как выглядит вид за горизонтом?

Я снял с вешалки на стене махровое полотенце и вручил ей.

— Сними с себя все, а потом обсушись.

— Тогда выйди. Дай мне немного приватности.

— Дам, если скажешь мне, что ты полностью пришла в норму.

— Я пришла в норму, — она посмотрела на меня недружелюбно и, возможно, с небольшим проблеском юмора. — Ты мастер эффектно выходить на сцену, Джордж.

Я обернулся к аптечному шкафчику.

— Там нет больше, — сказала она. — Все, что не осталось во мне, вырвано в канализацию.

Пробыв течение четырех лет женатым на Кристи, я все равно туда заглянул. Потом смыл воду в унитазе. Сделав эти дела, я проскользнул мимо нее к двери ванной.

— Даю тебе три минуты, — сказал ей.

Обратный адрес на конверте из манильской бумаги информировал: Джон Клейтон, 79 Восточная Оглторп-авеню, Саванна, Джорджия. Этому сукиному сыну нельзя было предъявить обвинение в том, что он прикрывается чужим именем или подползает анонимными окольный путями. Штемпель показывал двадцать восьмое августа, и, наверное, это ждало ее здесь, когда она вернулаь из Рино. С того времени почти два месяца она вынуждена была высиживать содержимое этого конверта. Голос у нее был печальный, подавленный, когда я говорил с ней вечером шестого сентября? Ну, и не удивительно, учитывая снимки, которые так предусмотрительно прислал ей ее бывший муж.

«Мы все в опасности, — сказала она, когда я последний раз говорил с ней по телефону. — Джонни прав относительно этого».

Это были фотографии японских мужчин, женщин и детей. Жертв взрывов атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки. Кое-кто были слепыми. Много облысевших. Большинство пострадали от радиационных ожогов. Несколько, как та женщина без лица, зажарились до угольков. На одной из фотографий было четыре черных статуи в разнообразных позах. Четверо людей стояли перед стеной, когда взорвалась бомба. Люди испарились, и большая часть стены также испарилась. Единственное, что осталось, это те части стены, которые прикрывали собой те четверо людей, которые стояли перед ней. Фигуры те были черными, так как их покрывала обугленная плоть.

На задней стороне каждой фотографии он написал аккуратным, разборчивым почерком одно и то же: «Скоро это будет в Америке. Статистический анализ не ошибается».

— Красивые, разве не так?

Голос у нее звучал мертвенно, плоско. Она стояла в косяке, закутанная в полотенце. Волосы рассыпались на ее голых плечах влажными колечками.

— Сколько ты уже выпиваешь, Сэйди?

— Только пару рюмочек, когда пилюли бездействуют. Я тебе, кажется, это уже старалась объяснить, когда ты меня тряс и хлопал по щекам.

— Если ты ждешь от меня извинений, долго тебе придется ждать. Барбитураты и алкоголь — плохая комбинация.

— Это неважно, — сказала она. — Я и раньше получала пощечины.

Это ударило меня воспоминанием о Марине, и я скривился. Не совсем будто бы похоже, но пощечина есть пощечина. Ну, и злой я тоже был, а не только испуганный.

Она подошла к стулу в уголке и села, туго обмотавшись полотенцем. Смотрела надуто, по-младенчески.

— Мой друг, Роджер Битон, звонил. Говорила ли я тебе уже?

— Да.

— Мой хороший друг Роджер. — Вызов в ее глазах подталкивал меня как-то на это отреагировать. Я промолчал. В конце концов, это ее собственная жизнь. Я лишь хотел удостовериться, что у нее она будет, жизнь то есть.

— Отлично, твой хороший друг Роджер.

— Он мне сказал, чтобы я обязательно посмотрела сегодня вечером речь ирландского засранца. Так он его называет. А потом он спросил меня, какое расстояние от Далласа до Джоди. Я ему сказала, а он на это: «Достаточно далеко, конечно, в зависимости от того, в какую сторону будет дуть ветер». Сам он выбирается из Вашингтона, много других людей тоже, но я не думаю, что это им сильно поможет. Невозможно убежать от ядерной войны. — И тогда она начала плакать, горько, конвульсивно всхлипывая, вздрагивая всем телом. — Эти идиоты хотят уничтожить этот замечательный мир! Они хотят убить детей! Я их ненавижу! Я всех их ненавижу! Кеннеди, Хрущева, Кастро, я молюсь, чтобы все они сгорели в аду!

Она закрыла лицо ладонями. Я стал рядом, словно какой-то старомодный джентльмен, прося девичьей руки, и обнял ее. Она обхватила меня руками за шею, вцепившись с отчаянием утопленницы. После душа тело ее еще было холодным, но щека, которой она прислонилась к моему плечу, пылала огнем.

В тот миг я также их всех ненавидел, а сильнее других Джона Клейтона, который посеял эти страхи в молодой женщине, неуверенной, незащищенной психологически. Он их сеял, поливал и смотрел, как они растут.

А разве единственная Сэйди переживала ужас той ночью, разве она была единственной, кто обратился к пилюлям и алкоголю? Как много, как быстро пьют сейчас, скажем, в «Плюще»? Я тупо допускал, что люди встретят Кубинский ракетный кризис, как и любую другую временную международную заварушку, так как к тому времени, когда я поступал в колледж, все это было лишь прозаичным отголоском имен и дат, которые следует запомнить перед очередным экзаменом. Для людей в долине (в темной долине) настоящего времени, все это выглядело иначе.

— Фото ждали меня здесь, когда я возвратилась из Рино. — Сэйди посмотрела на меня своими оробевшими, покрасневшими глазами. — Я хотела их выбросить, но не смогла. Я продолжала их рассматривать.

— Этого и хотел тот сукин сын. Ради этого он их и прислал.

Казалось, она не слышит.

— Статистический анализ его хобби. Он говорит, что когда-то, когда компьютеры станут достаточно мощными, это будет важнейшая наука, так как статистический анализ никогда не ошибается.

— Неправда, — мысленно я вообразил себе Джорджа де Мореншильда, обольстителя, который стал единственным другом Ли. — Всегда остается окно неопределенности.

— Я думаю, дни суперкомпьютеров Джонни никогда не настанут, — сказала она. — Люди, которые останутся, если такие вообще будут, будут жить в пещерах. Ядерная ночь, так называет это Джонни.

— Он настоящий мешок с дерьмом, Сэйди. И твой друг Роджер тоже.

Она покачала головой. Ее налитые кровью глаза печально меня рассматривали.

— Джонни знал, что россияне собираются запустить что-то в космос. Мы, тогда как раз только закончили колледж. Он мне об этом летом сказал, и точно, в октябре они запустили свой Спутник. «А дальше они пошлют собаку или обезьяну, — сказал Джонни. — А потом человека. И уже после этого они запустят двух людей и бомбу».

— И они это сделали? Сделали они это, Сэйди?

— Они послали собаку, и они послали человека. Собаку звали Лайка, помнишь? Она там и умерла. Бедная собачка. Им уже не надо запускать двух людей и бомбу, правда же? Они используют свои ракеты. А мы свои. И все из-за какой-то сраного острова, где скручивают сигары.

— Ты знаешь, как говорят фокусники?

— Кто? О чем ты говоришь?

— Они говорят: можно обмануть ученого, но никогда не обманешь другого фокусника. Пусть твой муж преподает научные дисциплины, но он отнюдь не фокусник. Россияне, однако, как раз фокусники.

— Ты не понимаешь. Джонни говорит, что они просто должны начать войну, и скоро, так как сейчас они имеют ракетное преимущество, но оно не будет длиться вечно. Вот потому они и не отступят с Кубы. Это просто повод.

— Джонни пересмотрел тех телерепортажей, когда у них ракеты на Первое мая таскают по Красной площади. А того он не знает — и тот же сенатор Кикел, вероятно, также не знает, — что больше чем половина тех ракет не имеют двигателей.

— Ты не должен…ты не можешь…

— Он не знает, сколько межконтинентальных баллистических ракет взрывается на стартовых площадках в Сибири из-за некомпетентности их ракетчиков. Он не знает, что больше половины тех ракет, которые сфотографировали наши U-2, это на самом деле раскрашенные деревья с картонными стабилизаторами. Это всего лишь ловкость рук, Сэйди. На это клюют ученые, такие как Джонни, и политики, такие как сенатор Кикел, но не другой фокусник.

— Это…это не… — она на миг онемела, закусив губу. И наконец, произнесла. — Откуда ты можешь знать о таких вещах?

— Этого я не могу тебе сказать.

— Тогда я тебе не верю. Джонни говорил, что Кеннеди будет выдвигаться от Демократической партии, хотя все другие были уверены, что кандидатом станет Хамфри, учитывая то, что Кеннеди католик. Он анализировал праймериз по штатам, делал расчеты и оказался прав. Он говорил, что в паре с Кеннеди будет баллотироваться Джонсон, так как Джонсон единственны политик с Юга, которого воспринимают севернее линии Мэйсона-Диксона. И относительно этого он оказался прав. Кеннеди победил, а теперь он собирается убить всех нас. Статистический анализ не врет.

Я сделал глубокий вдох.

— Сэйди, я хочу, чтобы ты меня выслушала. Очень внимательно. Ты достаточно проснулась, чтобы меня выслушать?

Какой-то миг — ноль реакции. Потом я почувствовал плечом ее кивок.

— Сейчас начало вторника. Противостояние будет продолжаться еще три дня. Или, может, четыре, я не помню точно.

— Что ты имеешь ввиду, что ты не помнишь?

«Имею ввиду, что об этом ничего нет в заметках Эла, а американскую историю я изучал в колледже двадцать лет назад. Удивительно, что я вообще столько помню».

— Мы установим блокаду Кубы, но на единственном русском корабле, который мы задержим, не окажется ничего, кроме продовольствия и других обычных грузов. Россияне будут блефовать, но в четверг или в пятницу они насмерть испугаются и начнут искать, как из этого выйти. Один из ведущих русских дипломатов инициирует неофициальную встречу с каким-то телерепортером. — И тут, словно ниоткуда я вспомнил его имя. Почти вспомнил. — Его зовут Джон Сколари или как-то так…

— Скали? Ты говоришь о Джоне Скали, из программы новостей Эй-Би-Си[549]?

— Да, о нем. Это должно произойти в пятницу или в субботу, пока остальной мир — включая твоего бывшего и твоего дружка с Йеля — будут дрожать, засунув головы себе между ног, целуя собственные жопы на прощание.

Как же она меня утешила, захохотав.

— Тот россиянин скажет что-то на подобие… — тут я довольно убедительно сыимитировал русский акцент. Научился, слушая жену Ли. Ну, и еще кое-что подцепил у Бориса и Наташи из «Рокки и Бульвинкля» [550]. — «Донесите весть вашему президенту, что мы желаем выйти из этого дела с честью. Вы убираете ваши ядерные ракеты из Турции. Вы обещаете никогда не вторгаться на Кубу. Мы говорим о'кей и демонтируем наши ракеты на Кубе». Поверь, Сэйди, все будет происходить именно так.

На этот раз она не хохотала. Она смотрела на меня огромными, как блюдца, глазами.

— Ты выдумываешь все это, чтобы меня утешить.

Я молчал.

— Нет, не выдумываешь, — прошептала она. — Ты на самом деле в это веришь.

— Неправильно, — возразил я. — Не верю, а знаю. Это большая разница.

— Джордж…никто не знает будущего.

— Джон Клейтон заявляет, что может узнать, и ему ты веришь. Роджер из Йеля заявляет, что знает, и ему ты веришь тоже.

— Ты к нему ревнуешь, правда?

— Как ты, к черту, угадала.

— Я никогда не спала с ним. Даже желания такого не возникало. — И она торжественно добавила: — Я ни за что не смогла бы переспать с мужчиной, который выливает на себя столько духов.

— Приятно слышать. Но я все равно ревную.

— Можно мне спросить, откуда ты можешь…

— Нет. На эти вопросы я не отвечу. — Возможно, мне не следовало было ей рассказывать всего того, что я успел наговорить, но я не мог принудить себя остановиться. А если честно, я бы вновь поступил также. — Но могу сказать кое-что другое, и ты через пару дней сможешь сама это проверить. Представитель России и наш Эдлей Стивенсон[551] станут лицом к лицу. Стивенсон покажет огромные фотографии ракетных баз, которые россияне строят на Кубе, и предложит русскому дяде объяснить, что имеют ввиду россияне, говоря, что их там нет. Россиянин скажет что-то на подобие «вы должны подождать, я не могу дать ответ без полного перевода». А Стивенсон, который хорошо знает, что тот прекрасно владеет английским языком, скажет слова, которые войдут во все учебники истории, наравне с фразой «не стреляйте, пока не увидите белки их глаз» [552]. Он скажет россиянину, что готов ждать его ответ, пока ад не замерзнет.

Она с сомнением посмотрела на меня, потом обернулась к ночному столику, увидела поверх кучи окурков раздавленную пачку «Уинстона» и произнесла:

— Кажется, у меня сигареты закончились.

— Перебьешься как-то до утра, — сказал я сухо. — Мне кажется, ты уже перебрала свою недельную норму.

— Джордж? — голосом очень поникшим, очень неуверенным. — Ты останешься со мной на эту ночь?

— Я оставил машину перед твоим…

— Если кто-то из придирчивых соседей что-то спросит, я отвечу, что ты приехал проведать меня после президентской речи, а потом не заводилась машина.

Учитывая то, как «Санлайнер» ездил в последние дни, это звучало правдоподобно.

— Означает ли твое внимание к правилам пристойности, что тебя перестал беспокоить ядерный Армагеддон?

— Я не знаю. Я знаю лишь, что не хочу оставаться одна. Я даже займусь с тобой любовью, если смогу таким образом оставить тебя у себя, но не думаю, чтобы в этом было что-то приятное для нас обоих. У меня ужасно болит голова.

— Ты не тебе нужно обязательно заниматься со мной любовью, сердце мое. Это не деловое соглашение.

— Я не имела в виду…

— Тихо. Я пойду, принесу аспирин.

— И посмотри там, наверху аптечки, хорошо? Бывает, иногда я прячу там пачку сигарет.

Пачка обнаружилась, но, сделав три затяжки первой сигареты, которую я ей подкурил, она поплыла, начала кунять. Я вытащил сигарету из ее пальцев и втоптал в подножие Раковой горы. Потом, обнял Сэйди, отклонился вместе с ней на подушки. Так мы и заснули.

Когда я проснулся с первыми лучами рассвета, зиппер моих слаксов был расстегнутый, и внутри них работала ловкая рука. Я обернулся к Сэйди. Она смотрела на меня спокойно.

— Мир все еще жив, Джордж. И мы тоже. Давай. Будь нежным. У меня все еще болит голова.

Я был нежным и делал это долго. Мы делали это долго. В конце она подалась бедрами вверх, впившись пальцами мне в плечо. Это было ее сжимание: «Ох, милый, ох, Боже мой, ой сладенький».

— Кем-угодно, — шептала она, дыша мне в ухо, пока я дрожал, кончая. — Пусть ты будешь кем-угодно, будешь делать что-угодно, только скажи, что останешься. И что ты меня снова любишь.

— Сэйди…я никогда не переставал.

Перед тем как мне уехать в Даллас, мы с Сэйди позавтракали на кухне. Я сказал ей, что теперь это действительно будет Даллас, и, хотя пока что у меня нет телефона, я сообщу ей номер, как только он у меня появится.

Она кивнула и вновь принялась за свою яичницу.

— Я не забираю назад своих слов. Больше я ничего у тебя не буду спрашивать о твоих делах.

— Это к лучшему. Не спрашивай, не выдашь.

— Что?

— Не обращай внимания.

— Просто скажи мне снова, что ты на стороне добра, а не наоборот.

— Да, — ответил я. — Я один из хороших ребят.

— А когда-нибудь ты сможешь мне рассказать?

— Надеюсь, что да, — сказал я. — Сэйди, те фото, которое он прислал…

— Я их порвала сегодня утром. Не хочу я о них говорить.

— Да и не надо. Но я хочу услышать от тебя, что это единственный контакт с ним, который у тебя случился. Что он не появлялся где-то поблизости.

— Его здесь не было. А почтовый штемпель на конверте Саванны.

Я обратил на это внимание. Тем не менее, я также отметил, что штемпель датирован почти два месяца назад.

— Он не большой мастер в непосредственной конфронтации. Мысленно он довольно храбрый, но, я думаю, на физическом уровне он трус.

Я оценил удачность ее формулировки, посылка тех фотографий была хрестоматийным примером страдающе-агрессивного поведения. Однако она была уверена, что Клейтон не узнает, где она сейчас живет, где работает, но ошибалась.

— Поведение ментально нестабильных людей тяжело предусмотреть, сердце мое. Если увидишь его, позвони по телефону в полицию, хорошо?

— Да, Джордж, — с частью того ее старого раздражения. — Я хочу задать тебе один вопрос, а потом мы больше не будем об этом говорить, пока ты не будешь к этому готов. Если будешь когда-нибудь.

— О'кей, — я старался придумать какой-то ответ на вопрос, который, как у меня была уверенность, сейчас прозвучит:«Джордж, ты из будущего?»

— Наверное, это прозвучит по-сумашедшему.

— Позади в нас сумасшедшая ночь. Вперед.

— Ты… — она рассмеялась, потом начала собирать тарелки. Двинулась с ними к мойке и уже оттуда, стоя ко мне спиной, спросила: — Ты человек? Ну, такие как мы здесь, на планете Земля?

Я подошел к ней, обхватил руками, накрыв ладонями груди, и поцеловал ее в шею.

— Я человек, целиком и полностью.

Она обернулась. Глаза смотрели серьезно.

— Можно мне еще вопрос?

Я вздохнул:

— Давай.

— У меня есть приблизительно минут сорок до того, как должна одеваться на работу. У тебя нет часом еще одного кондома? Мне кажется, я открыла лечебное средство против головной боли.

Раздел 20

Итак, в конце концов, понадобилась всего лишь угроза ядерной войны, чтобы вновь нас свести вместе — разве это не романтично?

Хорошо, возможно, и нет.

Дик Симонс, человек того типа, который должен брать с собой на сентиментальный кинофильм еще и запасной носовой платочек, искренне обрадовался. Эллин Докерти — нет. Странная вещь, на которую я обратил внимание: женщины лучше хранят тайны, но мужчины относятся к ним спокойнее. Примерно через неделю после того, как закончился Кубинский кризис, Элли позвала Сэйди к себе в кабинет и закрыла дверь — нехороший признак. Как это было типично для нее, спросила она напрямую — узнала ли Сэйди обо мне что-то большее, чем уже знала до того.

— Нет, — ответила Сэйди.

— Но вы вновь начали.

— Да.

— Вы хотя бы знаете, где он живет?

— Нет, но у меня есть номер телефона.

Элли подкатила глаза под лоб, и кто бы ее порицал.

— Он вам хоть что-то рассказал о своем прошлом? Не был ли он раньше уже женат? Так как я уверена, что был.

Сэйди промолчала.

— Не упоминал ли он о брошенном где-то своем ребеночке или о парочке? Так как мужчины иногда делают так, а тот, кто сделал такое раз, не будет колебаться вновь…

— Мисс Элли, можно я вернусь уже в библиотеку? Я оставила там одну ученицу вместо себя, и хотя Хелен очень ответственная, мне не нравится оставлять их на…

— Идите, идите, — махнула Элли рукой на дверь.

— Я думала, Джордж вам нравится, — произнесла Сэйди, привставая.

— Конечно, — ответила Элли…тоном, как позже рассказывала мне Сэйди, который говорил: «Было такое». — Он мне нравился бы еще больше — и еще больше нравилось бы, что вы с ним вместе, — если бы я знала его настоящее имя и что он вообще за такое.

— Не спрашивай, не выдашь, — произнесла Сэйди, направляясь к двери.

— Что это еще должно означать?

— Что я его люблю. Что он спас мне жизнь. Что все, что я могу ему подарить, это доверие, и я его ему дарю.

Мисс Элли была из тех женщин, которым всегда принадлежит последнее слово в большинстве ситуаций, но на этот раз был не тот случай.

Той осенью и зимой у нас сформировалась традиция. Под вечер в пятницу я приезжал в Джоди. Иногда по дороге покупал цветы у цветочника в Раунд-Хилле. Иногда заходил подстричься в парикмахерскую в Джоди, прекрасное место, где можно было узнать все местные новости. А еще я привык иметь короткий волосы. Припоминал, как когда-то они у меня были такими длинными, что хлестали по глазам, и зачем мне теперь эта раздражающая помеха. Привыкнуть к трусам «жокей» после просторных «боксеров» было тяжелее, но спустя некоторое время мои яйца перестали жаловаться, что им душно.

В эти вечера мы по обыкновению, пообедав в харчевне Эла, шли на футбольный матч. А когда закончился футбольный сезон, остался баскетбол. Иногда, наряженный в школьный свитер с изображением Боевого Льва Брайана Дентона на груди, к нам присоединялся Дик.

Но никогда мисс Элли.

Ее осуждение не останавливало нас перед поездками в «Кендлвудские Бунгало» после пятничных матчей. Обычно в субботнюю ночь я там спал один, чтобы утром воссоединиться с Сэйди на воскресной службе в Первой Методистской церкви Джоди. Заглядывая в один сборник псалмов, мы раз за разом пели «Свяжем снопы»[553]: «Давайте посеем раньше, зерна добра посеем…» — эта мелодия, те чистосердечные чувства до сих пор звенят у меня в голове.

После церкви, в полдень, мы обедали у нее дома, а потом уже я возвращался в Даллас. За каждым таким разом дорога туда казалась мне длинной, неприятной. В конце концов, в один холодный день в середине декабря в моем кабриолете порвало какую-то тягу, так словно он выразил свое собственное мнение, что мы едем в неправильном направлении. Я хотел его отремонтировать — этот «Санлайнер» был единственной машиной, которую я по-настоящему любил, — но парень в авторемонтной мастерские в Килине сказал мне, что нужен новый двигатель, а он себе даже не представляет, где сейчас такой можно надыбать.

Я полез в свой до сих пор солидный (ну…относительно солидный) запас денежной наличности и купил себе «Шеви» выпуска 1959 года, тот, что с наглыми хвостовыми крыльями чайки. Машина была хорошая, и Сэйди говорила, что она от нее в абсолютном восторге, но для меня это было совсем не то.

Рождество мы провели только вдвоем, в Кендлвуде. Я поставил веточку остролиста на комод и подарил Сэйди кардиган. Мне она подарила мокасины, которые и сейчас у меня на ногах. Некоторые вещи должны сохраняться.

Назавтра, в День благодарения, мы обедали у нее дома, и я как раз сидел за столом, когда на подъездную аллею завернул «Ранч-вагон» Дика. Это меня удивило, так как о гостях Сэйди меня не предупреждала. Еще сильнее я изумился, увидев на пассажирском сидении мисс Элли. То, как она явилась, со сложенными на груди руками, глядя на мою новую машину, дало мне понять, что не только я находился в неведении относительно списка приглашенных гостей. Тем не менее — надо отдать ей должное — поздоровалась она со мной, пристойно сымитировав приязнь, и поцеловала меня в щеку. На ней была плетеная лыжная шапочка, которая делала ее похожей на пожилого ребенка, и, когда я сдернул с ее головы эту шапочку, Элли поблагодарила меня натянутой улыбкой.

— Я тоже не был предупрежден, — сказал я.

Дик пожал мне руку:

— Счастливого Рождества, Джордж. Рад вас видеть. Боже, как вкусно что-то там пахнет.

Он прошел на кухню. Через пару минут я услышал смех Сэйди, она сказала:

— Прочь с вашими пальцами оттуда, Дик, вас что, матушка плохо воспитывала?

Элли медленно расстегивала пуговицы-бочонки на своем пальто, не отрываясь глазами от моего лица.

— Благоразумно ли это, Джордж? — спросила она. — То, что вы делаете с Сэйди, благоразумно ли это?

Прежде чем я успел ответить, выплыла Сэйди с индюком, которого она запекала с того времени, как мы возвратились из «Кендлвудских Бунгало». Мы сели и возвели руки.

— Господи всемогущий, прошу Тебя, благослови эту пищу телесную, — начала Сэйди. — И прошу, благослови наше общество, чтобы мы поддерживали один другого телом и душой.

Я, было, ее отпустил, но она продолжали сжимать мою ладонь левой, а ладонь Элли правой рукой.

— И, прошу, благослови Джорджа и Элли на дружбу. Помоги Джорджу вспомнить ее доброту, а Элли помоги вспомнить, что без Джорджа одна девочка в нашем городе осталась бы с ужасным шрамом на лице. Я люблю их обоих, и это так печально, видеть недоверие в их глазах. Ради Иисуса, аминь.

— Аминь! — искренне повторил Дик. — Хорошая молитва! — подмигнул он Элли.

Думаю, Элли, наверняка, немного хотелось встать и уйти прочь. Возможно, одно лишь упоминание о Бобби Джилл ее от этого удержало. А может, большое уважение, которое она чувствовала к своей новой школьной библиотекарше. Возможно, небольшое даже ко мне. Мне нравится так думать.

Сэйди смотрела на мисс Элли со всей своей вновь накрученной тревогой.

— У этого индюка абсолютно замечательный вид, — произнесла Элли, вручая мне тарелку. — Вы не положите мне ляжку, Джордж? И не забудьте о начинке.

Сэйди могла быть беззащитной, и Сэйди могла быть неуклюжей, но также Сэйди могла быть очень храброй.

Как я ее любил.

Ли, Марина и Джун отбыли встречать новый год к де Мореншильдам. Я остался один на один со своим оборудованием, но, когда позвонила Сэйди и спросила меня, поведу ли я ее на новогодний вечер танцев в «Баунтифул Грейнджи», я заколебался.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — произнесла она. — Но будет лучше, чем в прошлом году. Мы сами сделаем так, чтобы было лучше.

Итак, мы были там уже в восемь, вновь танцевали под воздушными шарами, которые качались над нами в обвисших сетях. Бэнд, играющий в этом году, назывался «Доминос». Вместо гитарного звука в серф-стиле Дика Дейла[554], который доминировал в прошлом году, эти имели духовую секцию из четырех музыкантов, но они умели задать танцевальный бит. Так же по две чаши с имбирным пуншем и розовым лимонадом, в одном питье со специями, во втором — чистое. Так же курильщики собирались за пожарным выходом, на холодном воздухе. Но сейчас было лучше, чем в прошлом году. Сейчас властвовали чувство большого облегчения и счастья. В октябре мир был накрыт ядерной тенью… а потом его вытянуло из-под нее. Я расслышал несколько одобрительных фраз о том, как Кеннеди сумел загнать назад в берлогу этого ненавистного русского медведя.

Около девяти, во время медленного танца, Сэйди вдруг, заверещав, отскочила от меня. Я был уверен, что она заметила Джона Клейтона, и мое сердце прыгнуло в горло. Но это был визг чистой радости, так как двумя новыми посетителями, которых она увидела, оказались Майк Косло — курьезно элегантный в своем твидовом пальто — и Бобби Джилл Оллнат. Сэйди бросилась к ним… и перецепилась о чью-то ступню. Майк поймал ее и закружил в своих объятиях. Бобби Джилл помахала мне, хотя и чуточку застенчиво.

Я пожал Майку руку и поцеловал Бобби Джилл в щеку. Вместо безобразного шрама там теперь была едва заметная розовая полоска.

— Врач говорит, на следующее лету все следы исчезнут, — сказала она. — Он называет меня самой быстровыздоравливающей своей пациенткой. Благодаря вам.

— Я получил роль в «Смерти коммивояжера», мистер Э., — сообщил Майк. — Буду играть Биффа[555].

— Выбор сугубо по фактуре, — сказал я. — Берегись таких летающих тортов.

Увидев, как он в одном из перерывов говорит с лидером бэнда, я уже точно знал, что будет дальше. Когда музыканты вновь появились на сцене, певец объявил: «Я получил особый заказ. Есть среди публики Джордж Эмберсон и Сэйди Данхилл? Джордж и Сэйди? Подойдите сюда, Джордж и Сэйди, а ну-ка поднимайтесь со свои насестов на ноги».

Мы шли к сцене через бурю аплодисментов. Сэйди смеялась, вся покрасневшая. Показала Майку кулак. Он улыбался. С его лица уплывал мальчик; вместе с тем в нем проявлялся мужчина. Немного неловко, но уже проявлялся. Певец счетом задал ритм, и духовая секция качнула тот мотив, который до сих пор звучит в моих снах.

Фа-ба-да… фа-ба-да-да-дам…

Я протянул к ней руки. Она покачала головой, вместе с тем начав потихоньку покачивать бедрами.

— Ну-ка, возьмите его за руки, мисс Сэйди, — крикнула Бобби Джилл. — Покажите же нам ту штуку!

Присоединилась толпа: «А ну-ка! А ну-ка! А ну-ка!»

Она сдалась и взяла меня за руки. Мы танцевали.

В полночь бэнд завел «Давным-давно» — в другой, в отличие от прошлого года, аранжировке — и книзу поплыли воздушные шары. Всюду вокруг нас пары обнимались, целовались. И мы тоже.

— Счастливого Нового года, Джо… — она отшатнулась от меня, нахмурившись. — Что случилось?

Мне на мгновение привиделось Техасское хранилище школьных учебников, тот безобразный кирпичный куб с глазами-окнами. Настал год, когда это здание превратится в американскую легенду.

«Нет, этого не будет. Я никогда не дам тебе зайти так далеко, Ли. Ты ни за что не будешь стоять возле того окна на шестом этаже. Я обещаю».

— Джордж?

— Просто спину вдруг, будто инеем обсыпало, — ответил я. — С Новым годом.

Я потянулся ее поцеловать, но она на мгновение удержала меня.

— Это уже близко, правда? То, ради чего ты прибыл сюда?

— Да, — сказал я. — Но не сегодня. Эта ночь целиком принадлежит нам. Итак, целуй меня, сердце мое. И танцуй со мной.

В конце 1962-го и в начале 1963 года я жил двумя жизнями. Одна хорошая была в Джоди и в Кендлвуде, что рядом с Килином. Другая была в Далласе.

Ли с Мариной вновь сошлись. Первой их остановкой в Далласе стала лачуга на углу Западной Нили-стрит. Переехать туда им помог де Мореншильд. Джордж Бухе не появлялся. А также никто из других русских эмигрантов. Ли их всех отшил. «Они его возненавидели», — написал Эл в своих заметках. А ниже: «Он их не меньше».

Потрепанный дом из красного кирпича под № 604 на Элсбет-стрит был разделен на четыре или пять квартир, набитых беднотой, которая тяжко работала, сильно пила и продуцировала орды сопливых, визгливых детишек. По сравнению с этим жильем, квартира Освальдов на Мерседес-стрит казалась вполне приличной.

Я не нуждался в электронном оборудовании, чтобы отслеживать ухудшение их семейных отношений; Марина продолжала носить шорты даже после того, как в воздухе похолодало, словно попрекая его своими синяками. И своим сексуальным видом, конечно. Обычно между ними была коляска, в которой сидела Джун. Она больше не плакала во время их скандальных матчей, только смотрела, посасывая соску или палец.

Как-то в ноябре 1962-го я, возвращаясь из библиотеки, увидел, как Ли и Марина стоят и кричат один на другого на углу Элсбет-стрит и Западной Нили. Несколько человек (большей частью женщин в эту пору дня) вышли на свое крыльцо посмотреть. Джун сидела в коляске, завернутая в мохнатое розовое одеяло, забытая, тихая.

Ругались они по-русски, но последний аргумент в диспуте был достаточно понятным по выставленному пальцу Ли. На Марине была прямая черная юбка — я не знаю, называли ли уже тогда, такие юбки «карандашами» — и зиппер у нее с левой стороны был полураскрытый. Вероятно, просто ползунок застрял в ткани, но слыша, каким воплем зашелся Ли, можно было подумать, что она таким способом подцепляет себе мужнин.

Она откинула назад волосы, показала на Джун, потом махнула рукой в сторону дома, в котором они сейчас жили — забитые водосточные трубы сочатся черной водой, мусор и пивные жестянки разбросаны на лысой передней лужайке — и закричала на него по-английски:

— Ты говорить счастливая жизнь, а потом привезти жену и ребенка в этот свинюшник!

Он вспыхнул до самых корней волос, сцепив руки у себя на впалой груди так, словно прибил их там, чтобы не наделали вреда. Ему бы это удалось — по крайней мере, на этот раз, — если бы она не рассмеялась, не покрутила пальцем себе возле уха в жесте, который понятен людям любой культуры. Она начала отворачиваться. Он одернул ее назад, толкнув коляску, едва не перевернув. А потом влепил Марине. Она упала на потресканный тротуар, заслоняя ладонями лицо, когда он склонился над ней.

— Нет, Ли, нет! Нет бить меня больше!

Он ее не ударил. При этом он одернул ее на ноги и встряхнул. У нее дернулась голова.

— Ты! — скрипучий голос прозвучал слева. Я вздрогнул. — Ты, юноша!

Это была пожилая женщина с ходунками. Она стояла у себя на крыльце в розовой байковой ночной рубашке и накинутом поверх нее ватном жакете. Ее седые волосы торчал прямо вверх, заставив меня вспомнить двадцатитысячевольтовый перманент Эльзы Ланчестер из «Невесты Франкенштейна»[556].

— Тот мужчина бьет ту женщину! Ну-ка иди-ка туда и положи этому конец!

— Нет, мэм, — сказал я. Голосом неуверенным. Хотел еще было добавить «я не встану между мужем и женой», но это было бы враньем. Правдой было то, что я не буду делать ничего, что может потревожить будущее.

— Ты трус, — сказала она.

«Позвоните копам», — чуть не произнес я, но своевременно прикусил себе язык. Если это не стукнуло самой леди в голову, а я туда вложу сейчас эту мысль, это также изменит будущее. А приезжали ли копы? Хотя бы раз? В заметках Эла об этом ничего не было. Все, что я знал, это то, что Ли никогда не привлекался за жестокое обращение в семье. Я думал, что в то время и в той местности мало кто из мужчин за такое привлекался.

Он поволок ее по тротуару за собой одной рукой, второй толкая коляску. Старуха кинула на меня последний сокрушительный взгляд и заковыляла в свой дом. Тоже самое сделали остальные зрители. Шоу закончилось.

Уже попав в свою гостиную, я настроил бинокль на кирпичный дом-чудовище, который торчал по диагонали от меня. Через две часа, уже когда я был готов прекратить наблюдение, там появилась Марина с маленьким розовым чемоданом в одной руке и завернутым в одеяло ребенком во второй. Обидную юбку она сменила на слаксы и одела на себя, как показалось, два свитера — погода поворачивалась на холод. Она поспешно отправилась по улице, несколько раз оглянувшись через плечо, нет ли там Ли. Когда и я убедился, что он ее не преследует, вслед за ней пошел я сам.

Она прошла четыре квартала, дойдя к автомойки на Западной Девис-стрит, и оттуда позвонила по телефону. Я сидел на противоположной стороне улицы с раскрытой перед лицом газетой. Через двадцать минут прибыл верный старик Джордж Бухе. Она с запалом заговорила с ним. Он повел ее к пассажирской стороне автомобиля и открыл для нее дверцу. Она улыбнулась и клюнула его в уголок губ. Я уверен, он высоко ценил и то, и другое. Потом он сел за руль и они отъехали.

Тем вечером состоялся еще один скандал перед фасадом дома на Элсбет-стрит, и вновь чуть ли не все соседи мгновенно появились, чтобы это увидеть. Чувствуя, что в массах сила, я присоединился к ним.

Кто-то — почти наверняка Бухе — прислал Джорджа и Джинни де Мореншильд забрать остаток вещей Марины. Наверное, Бухе вычислил, что они единственные, кто способен повлиять на Ли без его физического укрощения.

— Да будь я проклят, если хоть что-нибудь отдам! — орал Ли, забыв о соседях, которые алчно слушали каждое словцо. На шее у него напряглись жилы; лицо вновь раскраснелось; он буквально пылал. Как он, вероятно, ненавидел это свое свойство краснеть, словно та девушка, которую поймали во время передачи любовной записки.

Де Мореншильд выбрал тактику урезонивания.

— Друг мой, ты просто подумай. Так у тебя еще останется шанс. А если она обратится в полицию… — он пожал плечами и поднял руки к небу.

— Тогда дайте мне время, — сказал Ли. Он оскалил зубы, но это выражение как можно дальше в мире лежало от человеческой улыбки. — Так я буду иметь время распороть ножом каждую из ее одежек и разломать каждую игрушку из тех, что надарили те жирные коты, чтобы подкупить мою дочурку.

— Что там такое? — спросил у меня какой-то юноша. Ему было лет двадцать, он подъехал на «Швинне»[557].

— Семейная ссора, я так думаю.

— Осмонт, или как там его фамилия, это же он? Русская леди его бросила? Своевременно, я бы сказал. Этот парень натурально бешеный. Он комми, вы это знали?

— Кажется, я что-то такое слышал.

Ли тронулся вверх по ступенькам своего крыльца, высоко держа голову, с прямой спиной — чисто Наполеон ретируется из Москвы, — когда его резко окликнула Джинни де Мореншильд:

— Прекрати свои трюки, ты, придурок!

Ли обернулся к ней, с широко раскрытыми глазами, не веря…сильно пораженный. Перевел взгляд на де Мореншильда, словно докоряя ему: «Или вы не в состоянии контролировать собственную жену», но де Мореншильд не произнес ничего. Он просто удивленно смотрел. Смотрел, словно уставший собственным опытом театрал, которому выпало увидеть пьесу, которая неожиданно оказалась довольно неплохой. Не прекрасной, далеко не Шекспир, но вполне приемлемой вещью, чтобы как-то убить время.

Джинни:

— Если вы любите свою жену, Ли, ради Бога, прекратите чудить, словно разбалованный сопляк. Ведите себя пристойно.

— Вы не имеете права говорить со мной таким тоном. — У шокированного Ли вылез наружу его южный акцент. «Не имеете» прозвучало, как «не’еете», а «говорить» — как «гоу’ить».

— И имею, и буду, и сейчас говорю, — оборвала его она. — Дайте нам забрать ее вещи, или я сама сейчас вызову полицию.

Ли сказал:

— Джордж, прикажите ей заткнуться и не совать нос в чужие дела.

Де Мореншильд искренне расхохотался:

— Сегодня ты наше дело, Ли. — А дальше продолжил серьезно. — Товарищ, я теряю уважение к тебе. А теперь разреши нам войти. Если ты ценишь мою дружбу так, как я ценю твою, разреши нам сейчас же войти.

Плечи у Ли опали, он отступил в сторону. Джинни промаршировала вверх по ступенькам, не подарив ему ни одного взгляда. Но де Мореншильд задержался, схватив Ли, который вдруг оказался болезненно худым, в крепкие объятие. Через мгновение Ли обнял и его. Я понял (чувствуя жалость напополам с отвращением), что мальчик — а он и был на самом деле всего лишь пареньком — начал плакать.

— А что, эта парочка, — спросил парень с велосипедом, — пидары?

— Конечно, пидары, — ответил я. — Только не в том смысле, который вы имеете ввиду.

В конце того же месяца, возвратившись после очередного проведенного с Сэйди уик-энда, я узрел, что Марина и Джун вновь живут в той похабной дыре на Элсбет-стрит. На протяжении какого-то времени в семье властвовал мир. Ли ходил на работу — вместо сбора алюминиевых дверей, он теперь занимался творческим делом, увлекся фотографией, и возвращался домой иногда с цветами. Марина встречала его поцелуями. Как-то она показала ему переднюю лужайку, откуда она убрала весь мусор, и он ей зааплодировал. Она радостно засмеялась, и благодаря этому я увидел, что зубы у нее теперь отремонтированы. Не знаю, насколько к этому приложил руку Джордж Бухе, но думаю, что было дело.

Я наблюдал эту сцену с угла улицы и вновь вздрогнул от скрипучего голоса старой леди с ходунками.

— Долго это не продлится, это же ясно.

— Может быть, вы правы, — согласился я.

— Он в конце концов может ее убить. Видела я уже подобное. — Глаза из-под той ее электрической прически смотрели на меня с холодным пренебрежением. — А ты и не пошевелишься, чтобы вмешаться, так же, пай-мальчик?

— Шевельнусь, — ответил я ей. — Если дела зайдут очень далеко, я вмешаюсь.

Это было обещание, которое я надеялся сдержать, хотя и не ради Марины.

После Дня благодарения и обеда у Сэйди настал новый день, и в моем почтовом ящике оказалось послание от Освальда, хотя подписано оно было именем А. Хидель. Этот псевдоним упоминался в заметках Эла. Буква «А» означала Алик, так ласково называла его Марина, когда они еще жили в Минске.

Послание меня не встревожило, поскольку его, похоже, получили все жители этой улицы. Прокламации были напечатаны на ярко-розовой бумаге (вероятно, сворованной на настоящем месте работы Освальда), потом с десяток таких листов, как я видел, трепетали в водостоках. Жители далласского района Дубовый овраг не славились тем, что бросают мусор в надлежащие места.

ПРОТЕСТУЕМ ПРОТИВ ФАШИСТСКОГО 9-го КАНАЛА

ДОМА СЕГРЕГАЦИОНИСТА БИЛЛИ ХЕРГИСА!

ПРОТЕСТУЕМ ПРОТИВ ГЕНЕРАЛА-ФАШИСТА ЭДВИНА УОКЕРА

Я мысленно отметил ошибки в его правописании, потом сложил прокламацию и спрятал в сейфик, в котором держал свои рукописи.

Если возле телестудии и состоялась акция протеста, о ней не сообщалось в «Грязь Геральд» на следующий день после «телетрансляции» Хергиса-Уокера. Я сомневался, чтобы хоть кто-то туда появился, включая самого Ли. Сам я, конечно, там не был, но в четверг вечером я включил 9-й канал, желая увидеть человека, которого Ли — вероятнее всего, Ли — вскоре будет пытаться застрелить.

Сначала там показывали одного Хергиса, он сидел за письменным столом, делая вид, будто пишет что-то важное, пока какой-то законсервированный в записи хор пел «Боевой Гимн Республики». Такой себе приземистый парень с густыми, черными, зализанными назад волосами. Хор начал затухать, он отложил ручку, посмотрел в камеру и произнес: «Приглашаю вас в Крестовый поход, соседи. Есть хорошая новость…Иисус любит вас. Да, да, каждого из вас. Хотите присоединиться ко мне в молитве?»

Хергис мял ухо Всевышнему по крайней мере минут десять. Подавал обычный набор, благодаря Бога за возможность распространять веру и инструктируя Его, чтобы благословил тех, кто с любовью прислали свои добровольные пожертвования. Дальше он перешел к делу, прося Бога вооружить Его Избранных мечом и щитом праведности, чтобы мы могли побить коммунизм, который поднял свою отвратительную голову всего за девяносто миль от берегов Флориды. Он просил Бога даровать президенту Кеннеди мудрость (которую сам Хергис, находясь в непосредственной близости к Большому Боссу, уже имел) пойти туда и с корнями повырывать сорняки безбожья. Он также требовал, чтобы Бог положил конец росту коммунистической угрозы в кампусах американских колледжей — к этому каким-то образом была причастна фолк-музыка, но тут Хергис потерял нить разговора. Закончил он благодарностью Богу за сегодняшнего гостя студии, героя Анцио и сражении на Чосинском водохранилище, генерала Эдвина А. Уокера[558].

Уокер появился не в генеральской форме, а в костюме-хаки, который очень напоминал форменный. Стрелки на его брюках были такими отточенным, что ими, казалось, можно бриться. Его каменное лицо напомнило мне актера-ковбоя Рендольфа Скотта[559]. Он пожал руку Хергису, и они начали говорить о коммунизме, который кишит не только в студенческих кампусах, но также и в Конгрессе и среди научного сообщества. Они коснулись фторирования воды[560]. Потом толкли воду в ступе о Кубе, которую Уокер назвал «раковой опухолью в Карибском море».

Я понял, почему Уокер испытал такое сокрушительное поражение в прошлом году, баллотируясь на губернатора Техаса. Школьников он вогнал бы в сон уже на первом уроке, когда они еще бодрые. Но Хергис умело его вытягивал, своевременно выкрикивая «Слава Иисусу!» или «Господь свидетель, брат!», когда генерал уже совсем начинал буксовать. Они обсудили будущий крестовый поход по Югу с выступлениями на фермерских участках, который назвали операцией «Полночные перегоны», а потом Хергис предложил Уокеру развеять туман вокруг «определенных смехотворных обвинений его в сегрегационизме, которые всплыли на страницах нью-йоркской печати и еще кое-где».

Уокер, в конце концов, забыл, что он выступает по телевизору и ожил.

— Вы же знаете, что это не что иное, как наглая пропаганда комми.

— Я это знаю! — воскликнул Хергис. — Но Бог хочет, чтобы вы нам рассказали об этом, брат.

— Я свою жизнь связал с Армией США и останусь солдатом до своего последнего дня. («Если бы Ли попал, до того дня оставалось бы всего лишь три месяца».) Как солдат, я всегда исполнял свой долг. Когда президент Эйзенхауэр приказал мне выступить в Литл-Рок во время гражданских волнений — как вы знаете, это было связано с насильственной интеграцией Центральной средней школы в 1957 году[561], — я исполнил свой долг. Но, Билли, кроме того, я также и Божий солдат…

— Воин Христа! Славим Иисуса!

— …и христианин, я знаю, что насильственная интеграция — это очень плохая вещь. Она противоречит Конституции, правам штатов и Библии.

— Объясните это, — поощрил Хергис, стирая слезу у себя со щеки. А может, это был пот, который просочился у него сквозь грим.

— Есть ли у меня ненависть к негритянской расе? Те, кто это говорят, и те, кто постарались, чтобы меня убрали с военной службы, которую я люблю, — лжецы и коммунисты. Вы сами все прекрасно знаете, знают люди, с которыми я служил, знает Бог. — Он наклонился вперед в своем гостевом кресле. — Вы думаете, что учителя-негры в Алабаме и Арканзасе и в большом штате Техас желают интеграции? Вовсе нет. Они усматривают в ней пощечину себе, пренебрежение к их умениям и тяжелому труду. Вы думаете, что ученики-негры желают ходить в школу вместе с белыми, которые естественно лучше подготовлены к чтению, письму и арифметике? Вы думаете, что настоящие американцы желают какого-то рода расовой нечистокровности, которая будет результатом такого смешения?

— Конечно, не желают! Слааавим Иисуса!

Я вспомнил тот указатель, который видел в Южной Каролине, тот, который показывал на тропу через ядовитый плющ. С надписью ЦВЕТНЫЕ. Уокер не заслуживал того, чтобы его застрелили, но шокового стресса он, безусловно, был достоин. Я кому-угодно рассказал бы насчет этого доброго старого «славим Иисуса».

Внимание мое отвлеклось, но то, что начал сейчас говорить Уокер, моментально вернуло его на место.

— Это Бог, не генерал Уокер, назначил место неграм в этом мире, когда дал им другой цвет кожи и другой набор талантов. Больше спортивных талантов. Что говорит нам Библия об этом различии и о том, почему негритянская раса была проклята на такие мучения и тяжкий труд? Достаточно лишь заглянуть в девятый раздел книги «Бытие», Билли.

— Славим Господа за Его Святое Слово.

Уокер закрыл глаза и поднял правую руку, словно давая клятву в суде.

— «И Ной пил вино, и упился, и лежал непокрытый. Хам увидел наготу своего отца и рассказал тем, кто стояли на дворе». Но Сим и Яфет… один прародитель арабской расы, другой прародитель белой расы… я знаю, что вы это знаете, Билли, но не все это знают, не все получили хорошее старое библейское воспитание, еще сидя на коленях у своих матерей…

— Славим Бога за христианских матерей, ваша правда!

— Сим и Яфет не смотрели. А когда Ной проснулся и узнал, что там происходило, он сказал: «Проклят пусть будет Ханаан, пусть будет он слугой слуг, лесорубом и носителем во…»

Я выключил телевизор.

Наблюдая, что происходит между Мариной и Ли в течение января и февраля 1963 года, я вспоминал майку, которую иногда на себя одевала Кристи в последний год нашего брака. На ней был изображен пират со злым оскалом, ниже находилась фраза: ПОБОИ БУДУТ ПРОДОЛЖАТЬСЯ, ПОКА НЕ УЛУЧШИТСЯ МОРАЛЬ. Немало побоев было нанесено в доме № 604 на Элсбет-стрит той зимой. Мы, соседи, прислушивались к воплям Ли и плачу Марины — иногда от злости, иногда от боли. Никто не вмешивался, включая меня.

Нельзя сказать, что она была единственной женой, которую били в окраинах Дубового оврага; потасовки в пятничные и субботние вечера, похоже, были местной традицией. Все, чего, как я помню, мне хотелось в те гнетущие, серые месяцы, это чтобы эта убогая, бесконечная мыльная опера, в конце концов, закончилась, и я смог все время проводить вместе с Сэйди. Вот я убежусь, что Ли действовал соло в попытке застрелить генерала Уокера, а потом и сам завершу свое дело. То, что Освальд действовал сам однажды, не обязательно будет доказывать, что он действовал один в обоих случаях, но это было лучшее, что я мог сделать. Когда будут проставлены все точки над «и», а все «t» будут перечеркнуты черточками — большинство из них, по крайней мере, — я выберу время и место и застрелю Освальда так же хладнокровно, как застрелил Фрэнка Даннинга.

Время шло. Медленно, тем не менее, шло. И тогда, незадолго до того, как Освальдам переехать на Нили-стрит в квартиру выше моей, я увидел, как Марина говорит со старой леди с ходунками и прической Эльзы Ланчестер. Обе женщины улыбались. Старая леди что-то спросила у молодой. Марина рассмеялась, кивнула и приложила ладони себе к животу.

Я стоял у себя возле окна с раздвинутыми шторами, держа в одной руке бинокль, а второй стараясь вправить себе отпавшую челюсть. В заметках Эла ни словом не речь шла о таком развитии событий, он или не знал об этом, или ему это было безразлично. Но небезразлично это было мне.

Жена человека, на которого я израсходовал более четырех лет ожидания, чтобы его застрелить, вновь была беременной.

Раздел 21

Освальды стали моими соседями сверху 2 марта 1963 года. Вещи свои из того потрепанного кирпичного дома на Элсбет-стрит они переносили своими силами, по большей части во взятых из винного магазина картонных коробках. Вскоре начали регулярно крутиться катушки моего японского магнитофончика, но преимущественно я слушал их направленно, через наушники. Таким образом, разговоры, которые происходили наверху, звучали нормально, вместо того, чтобы замедленно плыть, хотя, впрочем, я мало что из них мог понять.

Через неделю после переезда Освальдов в новое гнездо я посетил один из ломбардов на Гринвил-авеню с намерением купить себе оружие. Первый же револьвер, который мне показал хозяин ломбарда, оказался Кольтом 38-го калибра той же самой модели, что я когда-то купил в Дерри.

— Это хорошая вещь для защиты от грабителей и воров, если полезут в дом, — сказал хозяин ломбарда. — Убойная дальность на расстоянии до двадцати ярдов.

— Пятнадцати, — уточнил я. — Я слышал, что до пятнадцати ярдов.

Хозяин ломбарда свел брови:

— Хорошо, пусть будет пятнадцать. Кто-то достаточно глупый, чтобы рискнуть…

« …лишить меня моих денег, подойдет намного ближе, именно так следует пудрить мозги».

…связаться с вами, окажется намного ближе, ну так что скажете?

Моим первым импульсом, только чтобы разрушить то ощущение перезвона, хотя и какого-то нестройного, знакомых обертонов, было сказать ему, что я хочу чего-то другого, возможно, 45-го калибра, но разрушение гармонии могло обернуться глупой затеей.

Кто мог об этом что-то знать? А что я знал наверняка, так это то, что купленный в Дерри револьвер 38- го калибра свою работу выполнил.

— Сколько?

— Вам отдам за двенадцать.

Это было на два доллара дороже, чем я заплатил в Дерри, тем не менее, конечно же, это было четыре с половиной года назад. С поправкой на инфляцию двенадцать баксов казались вполне сносной ценой. Я сказал ему, чтобы прибавил сюда же коробку патронов, и мы на этом сошлись.

Когда продавец увидел, как я ложу револьвер и патроны в портфель, который я ради этого и принес с собой, он произнес:

— Почему бы вам не позволить приобрести себе кобуру, сынок? Произношение у вас, будто вы откуда-то не отсюда, и потому вы, вероятно, не знаете, что в Техасе оружие можно носить вполне легально, никакого разрешения не нужно, если на вас не висит какое-то тяжкое преступление. За вами зарегистрировано какое-нибудь тяжкое преступление?

— Нет, но я не ожидаю, чтобы на меня кто-то напал посреди белого дня.

Продавец сквасил губы в невеселой улыбке:

— На Гринвил-авеню никогда невозможно угадать, что может случиться в следующий миг. Вот, один отстрелил себе голову в полуторах кварталах отсюда несколько лет тому назад.

— В самом деле?

— Да-сэр, прямо перед баром «Роза пустыни». Из-за какой-то женщины, известное дело. Впрочем, это как всегда, не так ли?

— Наверняка, — согласился я. — Хотя иногда бывает и из-за политики.

— Не, не, под низом одежды всегда прячется женщина, сынок.

Я нашел свободное для парковки место в четырех кварталах западнее ломбарда, и, чтобы вернуться к своему новому (по крайней мере, для меня новому) автомобилю, должен был пройти мимо «Финансового обеспечения», где когда-то, осенью 1960 года, поставил на «Пиратов». Тот делец, который выплатил мне тогда двенадцать выигранных сотен, стоял перед заведением, вышел перекурить. На лбу у него был та самая зеленая кепка. Он мазнул по мне глазами, но без интереса или узнавания.

Это было после полудня в пятницу, и я уехал с Гринвил-авеню прямо в Килин, где в «Кендлвудских Бунгало» меня ждала Сэйди. По привычке той зимы, мы провели там ночь. На следующий день она на своей машине поехала назад в Джоди, а я присоединился там к ней уже на воскресной службе в церкви. После благословения, во время той части, когда все пожимали один другому руки, говоря «Пусть мир будет с вами», мысли у меня перекинулись — весьма неуместно — к револьверу, который лежал сейчас в багажнике моей машины.

Во время обеда Сэйди спросила:

— Долго еще? До того, как ты сделаешь то, что тебе нужно?

— Если все будет идти так, как я ожидаю, остается не больше месяца.

— А если не будет идти?

Расчесывая пальцами обеих рук себе волосы, я отошел к окну.

— Тогда я не знаю. Что-то еще хочешь спросить?

— Да, — сказала она спокойно. — У нас вишневый коблер на десерт. Тебе со сливками?

— И побольше, — произнес я. — Я люблю тебя, сердце мое.

— Вот и правильно, — кивнула она, привставая подать десерт. — Так как я была немного неуверенна.

Я стоял и смотрел в окно. По улице неспешно проехала машина — старенькая, но хорошая, как любят говорить диск-жокеи КЛИФа — и я вновь ощутил вибрацию обертонов. Но теперь я всегда ощущал эти колокольчики и иногда их перезвон не значил ничего. В голову пришел один из лозунгов, принесенных Кристи с АА «ХАНА», что расшифровывалось как «Хреновый Анализ Нивелирует Аутентичность».

Впрочем, на этот раз включился ряд ассоциаций. Автомобиль бело-красный «Плимут-Фьюри», как тот, который я его когда-то видел на стоянке фабрики Ворумбо, неподалеку от кроличьей норы, которая ведет в 1958 год. Я вспомнил, как дотронулся до его багажника, чтобы убедиться, что он реальный. Этот имел не мэнский, а арканзасский номер, тем не менее… почувствовал перезвон. Вибрацию обертонов. Время от времени мне казалось, что, если узнать, что этот перезвон означает, я пойму все. Херня, кажется, но тем не менее.

«Желтая Карточка все знал и понимал, — подумалось мне, — и именно это его убило».

Моя самая новая вибрация показала сигнал поворота по левую сторону, завернула возле знака «СТОП» и исчезла в направлении Главной улицы.

— Эй, десерт ждет, — сказала Сэйди позади меня, и я вздрогнул.

В лексиконе АА «ХАНА» означает также и кое-что другое: «Хворь Аутопсихоза Нахер Атас».

Вернувшись в тот же вечер на Нили-стрит, я одел наушники и прослушал последнюю запись. Ожидал все тот же русский язык, тем не менее на этот раз услышал также и английский язык. И плеск воды.

Марина:(Говорит по-русски.)

Ли:«Не могу я, маманя, я в ванне с Джуни!»

(Вновь плеск и смех — Ли с дочуркой хохочут вместе.)

Ли:«Маманя, мы набрызгали воды на пол! Джуни плещется! Невоспитанная девочка!»

Марина:«Вытрешь сам! Я занята! Занята я!» (Но самая также смеется.)

Ли:«Я не могу, надо ребенка…» (Дальше по-русски.)

Марина:(Говорит по-русски, упрекая и хохоча одновременно.)

(Еще плеск. Марина напевает какую-то популярную песенку из эфирного репертуара радио КЛИФ. Звучит нежно.)

Ли:«Маманя, принеси нам наши игрушки!»

Марина:«Да-да, вы без них там просто не можете».

(Плеск громче. Наверное, теперь полностью открыта дверь ванной.)

Марина:(Говорит по-русски.)

Ли (Деланным голосом маленького мальчика): «Маманя, ты забыла наш резиновый мячик».

(Плеск — ребенок визжит от восторга.)

Марина:«Вот, все игрушки для приинца и прииинцессы».

(Смеются все трое — от их радости меня обсыпает холодом).

Ли: «Маманя, принеси нам (русское слово). Нам вода попала в ушко».

Марина(смеясь): «О, Боже мой, а что еще вам принести?»

Я долго лежал без сна в ту ночь, думая о них троих. Сегодня они были такие радостные, а почему бы и нет? Эта квартирка на Нили-стрит так себе, тем не менее, все равно это шаг на ступень вверх. Может, они даже спят сейчас все вместе в одной кровати, и Джун, в конце концов, счастлива, а не испуганная насмерть.

И кто-то четвертый есть также там, с ними в кровати. Тот, который растет в Маринином животе.

Все пришло в движение быстрее, как это уже было когда-то в Дерри, только теперь стрела времени летела не в направлении Хэллоуина, а целила в 10 апреля. Заметки Эла, на которые я до сих пор полагался, теперь помогали все меньше. Подводя к покушению на генерала Уокера, они сосредотачивались почти исключительно на действиях и передвижениях Ли, а в ту зиму многое другое происходило с этой семьей, и в частности в жизни Марины.

Во-первых, у нее, в конце концов, появился друг — не сладенький типчик-любовничек, которым себя считал Джордж Бухе, а друг-женщина. Эта леди, которую звали Рут Пейн, принадлежала к конфессии квакеров. «Русскоязычная, — записал Эл лаконично, не совсем похоже на его предыдущие раскидистые записи, — познакомились на какой-то вечеринке??.02.63. Марина жила у Рут Пейн, отдельно от Ли, во время убийства Кеннеди. — А дальше, словно неожиданно об этом вспомнив. — Ли прятал „М-К“ в гараже у Пейн. Завернутую в одеяло».

Под «М-К» он имел в виду купленную через почтовый заказ винтовку «Манлихер-Каркано», из которой Ли планировал застрелить генерала Уокера.

Я не знаю, у кого проходила та вечеринка, где Марина познакомилась с Рут Пейн. Не знаю, кто их познакомил. Де Мореншильд? Бухе? Вероятно, кто-то из них, так как к тому времени остальные эмигранты уже откровенно сторонились Освальдов. Мужчинка — высокомерный всезнайка, женщина — груша для битья, сама презрела неизвестно-сколькими возможностями бросить его навсегда.

Что я знал, так это то, что потенциальная госпожа-освободительница Марины Освальд прибыла одним дождливым днем за рулем универсала «Шевроле» — бело-красного — в средние марта. Остановив машину возле бордюра, она с сомнением огляделась вокруг, будто неуверенная, по правильному ли адресу приехала. Рут Пейн была высокой (хоть и не такой высокой, как Сэйди) и болезненно худой. Спереди она зачесывала свои каштановые волосы хохолком на широкий лоб, а от темени — на затылок — прическа, которая ее не красила. На усеянном веснушками носу сидели очки без оправы. Мне, когда я смотрел на нее сквозь щель между шторами, она показалась женщиной из тех, что сторонятся мяса и ходят на демонстрации под лозунгом «Запретить Бомбу»… и похоже, что почти такой и была Рут Пейн, женщиной, которая исповедовала ценности движения «Нью-эйдж» задолго до того, как «Нью-эйдж» стал модой.

Марина, вероятно, ее выглядывала, так как затопотала по ступенькам надворного крыльца, она спускалась с ребенком на руках, закрыв одеялом голову Джун, чтобы уберечь ее от холодной измороси. Рут Пейн осторожно, словно пробуя, улыбнулась и заговорила уважительно, делая паузы между словами:

— Поздравляю, миссис Освальд, я Рут Пейн. Вы меня помните?

— Да! — ответила Марина. — Да. — А дальше добавила что-то вновь по-русски. Рут ответила ей на том же языке… правда, запинаясь.

Марина пригласила ее вовнутрь. Я подождал, пока не услышал шаги у себя над головой, и тогда нацепил наушники, подключенные к жучку в их настольной лампе. Я услышал разговор по-русски со вставками английских слов. Несколько раз Марина поправляла Рут, иногда со смехом. Понял я достаточно, чтобы вычислить, зачем приехала Рут Пейн. Как и Поль Грегори, она хотела братья уроки русского. И еще кое-что я понял из того, как часто они смеялись, как легко шла их беседа: они понравились одна другой.

Я обрадовался за Марину. Если я убью Ли Освальда после его покушения на генерала Уокера, нью-эйджерка Рут Пейн ее приютит. Я мог на это надеяться.

Рут лишь дважды приезжала брать уроки на Нили-стрит. Потом Марина и Джун садились в универсал Рут, и она куда-то их везла. Наверное, в свой дом в шикарном (по крайней мере, по — сравнению с Дубовым оврагом) предместье Ирвинг. Адреса в Эловых заметках не было — похоже, его мало интересовали отношения Марины с Рут, вероятно, потому, что он надеялся, что с Ли будет покончено задолго до того, как та винтовка окажется в гараже Пейнов, — но я нашел адрес в телефонном справочнике: Западная Пятая улица № 1515.

Одним облачным мартовским днем, приблизительно за несколько часов после того, как Марина поехала с Рут, появились машина Джорджа де Мореншильда, рядом с ними сидел Ли. Ли вылез, держа в руках большой мешок из коричневой бумаги, на которой под изображением сомбреро было написано: ЛУЧШИЙ МЕКСИКАНСКИЙ ГРИЛЬ ПЕПИНО. У де Мореншильда в руках была шестизарядная коробка пива «Пара Иксов»[562]. Они поднимались по ступенькам, разговаривая и смеясь. Я схватил наушники, мое сердце бухало. Сначала ничего не было слышно, но потом кто-то из них включил лампу. После этого я словно оказался в комнате рядом с ними, невидимый третий.

«Пожалуйста, не договаривайтесь, как убить Уокера, — думал я. — Прошу, не делайте мою работу более тяжелой, чем она уже есть».

— Извините за бардак, — произнес Ли. — Она на этих днях не делает почти ничего, только спит, смотрит телевизор и говорит о той женщине, которой теперь дает уроки.

Де Мореншильд некоторое время говорил о нефтяных концессиях, которыми он хотел завладеть в Гаити, резко откликаясь о режиме Дювалье.

— В конце дня по базару ездят грузовики, туда забрасывают мертвых. Среди них много детей, умерших от голода.

— Кастро и Фронт положат этому конец, — сказал Ли беспощадно.

— Пусть Провидение ускорит этот день. — Послышался звон бутылок, вероятно, чокнулись за то, чтобы Провидение работало быстрее. — Как тебе там работается, товарищ? И почему это ты не на работе посреди дня?

Он не там, объяснил Ли, так как желает быть здесь. Вот просто. Он отметился да и ушел.

— Ну и что они мне сделают? Я самый лучший фотопечатник из всех, которые есть у Бобби Стовол, и он это прекрасно знает. Мастер там, его зовут (имени я не разобрал — Графф, Грейф?) мне говорит: «Ли, брось корчить из себя профорга». А я, знаете, что делаю? Я смеюсь и говорю ему: «О'кей, свиноёб», — и ухожу прочь. Член он кабаний, вот кто он, и все это там видят.

Но все таки было понятно, что Ли нравится его работа, хотя он и жаловался на пренебрежительное к нему отношение и на то, что возраст всюду весит больше, чем талант. В какой-то момент он произнес:

— Знаете, в Минске при равных правилах игры я уже через год руководил бы всем предприятием.

— Я верю, что так бы и было, сынок, это же очевидно.

Играется с ним. Накручивает его. У меня не было относительно этого сомнений. И мне это не нравилось.

— Вы видели утреннюю газету? — спросил Ли.

— Я еще ничего не видел, кроме телеграмм и деловых записок сегодня утром. А как ты думаешь, почему я здесь, как не ради того, чтобы убежать со своего кабинета.

— Уокер таки это сделал, — сказал Ли. — Он присоединился к крестовому походу Хергиса…или, может, это поход Уокера, а Хергис присоединился к нему. Тут я чего-то не понимаю. А те их ёбаные «Полночные перегоны». Эти двое придурком собираются проехать по всему Югу, рассказывая людям, что «Ассоциация»[563] — это якобы коммунистический Фронт. Они задержат интеграцию и равенство избирательных прав еще на двадцать лет.

— Безусловно! И будут раздувать ненависть. Сколько там надо, чтобы резня началась?

— Или кто-то застрелит Ральфа Абернати и доктора Кинга![564]

— Кинга, несомненно, застрелят, — произнес де Мореншильд, едва ли не со смехом. Я стоял, вытянувшись, крепко прижимая себе к голове наушники, пот стекал по моему лицу. Их уже совсем понесло на скользкое — на границу, за которой лежал заговор. — Это лишь вопрос времени.

Кто-то из них воспользовался ключом, откупорив очередную бутылку мексиканского пива, и Ли сказал:

— Кто-то должен остановить тех двух сукиных сыновей.

— Зря ты называешь генерала Уокера придурком, — начал де Мореншильд лекторским тоном. — Хергис, да, согласен. Хергис смешон. Я, между прочим, слышал, что он, как и многие его коллеги, личность с извращенными сексуальными аппетитами, рад поштрыкать маленькую девочку в передок утром, а маленького мальчика в задок под вечер.

— Блядь, да это же противно! — голос Ли на последнем слове сорвался, будто у подростка. Потом он рассмеялся.

— Но Уокер, нет-нет, это совсем другой котел с раками, он высоко стоит в Обществе Джона Берча[565]…

— Это те фашисты, которые ненавидят евреев!

— …и я предвосхищаю день, и недалеко от сегодняшнего, когда он станет их вождем. А получив доверие и поддержку других групп бешеных правых, он даже может вновь попробовать баллотироваться на пост… только на этот раз не губернатора Техаса. Я подозреваю, что прицел у него установлен выше. В Сенат? Возможно. Или даже в Белый Дом?

— Этому никогда не быть, — голос Ли прозвучал неуверенно.

— Это маловероятно, — поправил его де Мореншильд. — Но не недооценивай американскую буржуазию с ее способностью бросаться в объятие фашизма от имени популизма. Или силу телевидения. Без телевидения Кеннеди никогда не победил бы Никсона.

— Кеннеди с его железным кулаком, — сказал Ли. Похоже, его одобрительное отношение к действующему президенту пошло по пути голубых замшевых ботинок.[566] — Он никогда не успокоится, пока Фидель срет в унитаз Батисты.

— А также никогда не недооценивай тот ужас, который белая Америка ощущает перед идеей общества, в котором расовое равенство станет всеобщим законом этой страны.

— Ниггер, ниггер, ниггер, чако, чако, чако! — взорвался Ли мощным, едва ли не мученическим гневом. — Я все время слышу это на работе!

— Не сомневаюсь. Когда «Морнинг Ньюс» пишет «Большой штат Техас», на самом деле это означает «ненавистнический штат Техас». А люди слушают! Для такого человека, как Уокер — для героя войны Уокера — такой клоун, как Хергис, всего лишь трамплин. Как фон Гинденбург был трамплином для Гитлера. С правильными людьми в пиар-службе, которые его причешут и пригладят, Уокер может далеко пойти. Знаешь, что я думаю? Тот, кто завалил бы генерала Эдвина Американского Расиста Уокера, сделал бы обществу большую услугу.

Я упал в кресло рядом со столом, на котором лежал маленький магнитофон, катушки его крутились.

— Если вы действительно считаете… — начал Ли, а дальше что-то так громко зажужжало, что я не мог удержаться и сорвал с головы наушники. Выше не слышалось ни воплей тревоги, ни негодования, не прозвучало никаких быстрых шагов, — разве что они сумели каким-то образом быстренько ушиться — я решил, что жучок в лампе, наверное, остался не раскрытым. Я вновь надел наушники. Ничего. Я попробовал дистанционный микрофон, встав на стул, держа миску почти вплотную к потолку. Таким образом я смог слышать голос Ли и реплики, которые бросает де Мореншильд, но что именно они говорят, разобрать не мог.

Мое секретное ухо в квартире Освальдов оглохло.

Прошлое упирается.

Разговор продолжался еще минут с десять — возможно, речь шла о политике, возможно, о раздражающей природе жен, возможно, там зарождались планы, каким образом убить генерала Уокера, — а потом де Мореншильд пробежал по ступенькам, сел в машину и уехал.

Шаги Ли пересекли комнату у меня над головой — шлеп, шлеп, шлеп. Я пошел вслед за их топотом в свою спальню и нацелил микрофон на то место, где они остановились. Тишина… тишина… а потом едва слышные, а впрочем, безошибочные, звуки храпения. Когда через два часа Рут Пейн высадила из своей машины Марину и Джун, он все еще спал сном «Пары Иксов». Марина его не будила. Я бы тоже не стал будить такого раздражительного сукиного сына.

После того дня Освальд начал часто прогуливать работу. Если Марина об этом и знала, она не придавала этому значения. Возможно, она этого даже не замечала. Она была целиком сосредоточена на своей новой подружке Рут. Побои стали происходить реже, не потому, что улучшилась мораль, а потому, что Ли находился не дома почти так же часто, как и она. Благодаря заметкам Эла, я знал, куда он ходит и что он делает.

Как-то, когда он отправился на автобусную остановку, я прыгнул в свою машину и поехал на авеню Дубовая Роща. Я хотел обогнать автобус Ли, который ехал через весь город, и мне это удалось. Играючи. По обеим сторонам Дубового Рощи было полно парковочных мест, но мой красный, крылатый «Шеви» бросался в глаза, а я не желал нарываться на риск быть замеченным Ли. Я поставил машину за углом, на Уиклиф-авеню, на стоянке при бакалее «Альфа-Бета»[567]. Оттуда я тронулся по бульвару Черепаховый Ручей, где стояли дома в стиле «нео-гасиенда» — с арками и оштукатуренными стенами. К ним велели обсаженные пальмами подъездные аллеи, перед ними раскинулись большие лужайки, даже пара фонтанов там была.

Перед домом № 4011 подтянутый мужчина (удивительно похожий на актера-ковбоя Рендольфа Скотта) трудолюбиво толкал газонокосилку. Эдвин Уокер заметил, что я на него смотрю, и отсалютовал, дотронувшись до брови ребром ладони. Я ответил ему тем же жестом. Мужчина-мишень Ли Освальда продолжил стричь траву, а я тронулся дальше.

Улицы, между которыми находился тот квартал, который меня интересовал, назывались бульвар Черепаховый Ручей (на нем жил генерал), Уиклиф-авеню (где я поставил машину), Эвендейл-авеню (та, на которую я вышел, отсалютовав генералу) и авеню Дубовая Роща, на которой находились мелкие офисы и которая проходила прямо за генеральской усадьбы. Авеню Дубовая Роща интересовала меня больше всех, так как именно она должна была стать маршрутом, по которому и будет подбираться и будет ретироваться Ли вечером 10 апреля.

Я стоял перед витриной «Техасских ботинок & сапог», с поднятым воротом джинсовой куртки, с руками, засунутыми в карманы. Приблизительно через три минуты после того, как я занял эту позицию, на углу авеню Дубовая Роща и Уиклиф-авеню остановился автобус. Как только шарахнули, распахнувшись, двери, как оттуда первыми вылезли две женщины с полотняными сумками для покупок. А потом и Ли вступил на тротуар. Он нес коричневый бумажный пакет, на подобие тех, в которых рабочие носят свой ленч.

Там, на углу, стояла большая каменная церковь. Ли неспешно прошелся к железной изгороди перед ней, почитал объявления на щите, достал из заднего кармана штанов маленький блокнотик и что-то туда записал. После этого он направился в моем направлении, на ходу засовывая блокнот назад в карман. Я этого не ожидал. Эл был убежден, что Ли собирается спрятать свою винтовку возле железной дороги на другом конце авеню Дубовая Роща, в полумиле отсюда. Но это предположение, наверное, было ошибочным, так как Ли даже не взглянул в ту сторону. Он уже был ярдов в семидесяти-восемьдесяти от меня и быстро сокращал эту дистанцию.

«Он меня узнает и заговорит, — подумал я. — Он скажет: „Вы часом не тот парень, который живет на первом этаже?“» Если так случится, будущее отклонится в новом направлении. Ничего хорошего.

Я тупился на сапоги и ботинки в витрине магазина, и пот стекал по моей шее, плывя дальше, по спине. Когда я, в конце концов, рискнул и бросил искоса взгляд по левую сторону, Ли пропал. Словно произошел какой-то магический трюк.

Я прогулялся вдоль улицы. Жалея, что не одел какой-то шляпы, возможно, темных очков… ну почему так? Какой-то недоделанный из меня секретный агент, не так ли?

Пройдя с полквартала, я увидел кафетерий, где объявление в витрине сообщало: ЗАВТРАК КРУГЛЫЕ СУТКИ. Ли внутри не было. Немного дальше за кафетерием зияло жерло какого-то переулка. Медленно его минуя, я взглянул по правую сторону и увидел Ли. Тот стоял ко мне спиной. Он как раз достал фотоаппарат из своей бумажной сумки, но ничего, по крайней мере, пока что, не фотографировал. Инспектировал баки для мусора. Снимал с них крышки, заглядывал вовнутрь, потом вновь их закрывал.

Каждая косточка в моем теле — это я, наверное, имею ввиду каждый инстинкт в моей голове — побуждала меня отправляться прочь, пока он не осмотрелся, не заметил меня, но какое-то мощное очарование удерживало меня на месте. Думаю, оно так же завладело бы почти каждым на моем месте. Разве часто нам, наконец, случаются шансы видеть человека, который на наших глазах занимается тщательной подготовкой к холоднокровному убийству?

Он продвинулся немного глубже в переулок, потом остановился перед железным диском, вправленным в какой-то бетонный блок. Попробовал его поднять. Безуспешно.

Переулок, длиной приблизительно двести ярдов, был немощенным, весь в колдобинах. Где-то на половине его длины сетка, которая отделяла захламленные сорняками задние дворы и пустые участки, заканчивалась, уступая место высокому деревянному забору, задрапированному плющом, который имел вид менее чем яркий после такой холодной, угнетающей зимы. Отодвинув в сторону кусок плющевого занавеса, Ли подергал несколько досок. Одна отклонилась, и он рассматривал за ними.

Аксиома относительно разбитых яиц для приготовления омлета, конечно, прекрасная, но я почувствовал, что уже достаточно подверг испытанию свою удачу. Я тронулся дальше. В конце квартала я остановился перед церковью, которая перед тем заинтересовала Ли. Это была церковь Святых последних дней. Табличка сообщала, что обычные службы проходят каждое воскресенье, а специальные требы для новичков каждую среду в 19:00, после чего идет час дружеского общения. Предлагаются освежающие напитки.

Десятое апреля приходилось на среду, и план Ли (допуская, что это был не план де Мореншильда) теперь казался достаточно ясным: раньше времени спрятать винтовку в переулке, потом дождаться, пока закончится служба для новичков (и час дружеского общения, конечно). Он услышит, когда веряне начнут выходить после молитв, их смех, болтовню по дороге к автобусной остановке. Автобусы ходят с пятнадцатиминутным интервалом, всегда есть какой-то, который отъезжает. Ли сделает выстрел, вновь спрячет винтовку за отклоненной доской (а не за железной дорогой), а потом смешается с прихожанами. И поедет себе прочь на следующем автобусе.

Я зыркнул по правую сторону как раз вовремя, чтобы увидеть, как он вынырнул из переулка. Фотокамера вновь пряталась в бумажной сумке. Он подошел к автобусной остановке и оперся об столб. Какой-то мужчина обратился к нему с каким-то вопросом. Вскоре они уже о чем-то болтали. Просто незнакомец или, может, тоже очередной приятель де Мореншильда? Парень с улицы или соучастник? Может, даже тот знаменитый Неизвестный Стрелок — согласно многим теориям заговора, — который прятался на Травяной Купели перед Дили-Плазой, когда туда приближался кортеж Кеннеди? Я уверял себя, что это сумасшествие, но невозможно было знать наверняка. Вот в чем и заключалась адскость ситуации.

Не существовало способа узнать о чем-то точно, и он не появится, пока я собственными глазами не увижу, что 10 апреля Освальд будет один. Да даже этого будет недостаточно, чтобы упокоить все мои сомнения, но достаточно, чтобы продолжать действовать в избранном направлении.

Достаточно, чтобы убить отца Джуны.

К остановке с рычанием подъехал автобус. Секретный агент Х-19 — также известный как Ли Харви Освальд, знатный марксист и побиватель своей жены — вошел в его дверь. Когда автобус исчез за горизонтом, я возвратился в переулок и прошелся вдоль него. В конце тот расширялся, вливаясь в чей-то широкий, неогороженный задний двор. Там, возле распределительной газовой колонки, стоял «Шевроле-Бискейн» 57-го[568] или 58-го года выпуска. Дальше стоял трехногий мангал. За ним виднелась задняя стена большого темно-брутального дома. Дома генерала.

Опустив глаза, я увидел свежую борозду, словно там что-то тянули по земле. В конце борозды стоял мусорный бак. Я не видел, чтобы Ли таскал баки, но понял, что это именно его работа. Вечером десятого апреля он собирается использовать бак как упор для своей винтовки.

В понедельник 25 марта Ли появился на Нили-стрит, неся продолговатый сверток с чем-то завернутым в коричневую бумагу. Подсматривая сквозь узенькую щель между шторами, я прочитал на нем два слова, отштампованные большими красными буквами: ЗАРЕГИСТРИРОВАНО и ЗАСТРАХОВАНО. Мне подумалось, что я впервые вижу, как он нервно, втайне смотрит на мир кругом, вместо того чтобы блуждать среди призрачного меблирования внутри своей головы. Я понял, что скрывается в том свертке: винтовка Каркано калибра 6,5 мм, известная также как Манлихер-Каркано, в комплекте с оптическим прицелом, приобретенная в магазине «Спортивные товары Кляйна» в Чикаго. Через пять минут после того, как он взошел по ступеньками в свою квартиру на втором этаже, винтовка, которую Ли использует, чтобы изменить историю, оказалась спрятанной в шкафу над моей головой. Марина сделала те его знаменитые снимки с этой винтовкой в руках прямо перед моим передним окном уже через шесть дней после этого, но я не видел, как она его фотографировала. Это было в воскресенье, когда я был в Джоди. Чем ближе надвигалось десятое число, тем больше уик-энды со Сэйди становились более важными, более драгоценными событиями в моей жизни.

Я рывком пришел в сознание, услышав, как кто-то потихоньку бормочет: «Все еще не поздно». Понял, что это я сам, и заткнулся.

Сэйди пробурчала что-то протестующее и перевернулась на другую сторону. Знакомый скрип пружин локализовал меня во времени и месте: «Кендлвудские Бунгало», 5 апреля 1963. На ночном столике я нащупал свои часы и всмотрелся во флуоресцентные цифры. Было четверть второго утра, что означало, что на самом деле началось уже шестое апреля.

«Все еще не поздно».

Не поздно для чего? Отступиться, так как, добра добыв, лучшего довольно искать? Или, если точнее, чтобы не искать себе зла? Мысль о том, чтобы отступиться, была притягательной. Знает Бог. Если я буду двигаться дальше и где-то ошибусь, сейчас моя последняя ночь с Сэйди. Навсегда.

«Если тебе даже нужно его убить, ты не обязан делать это сейчас же».

Довольно справедливо. Освальд после покушения на генерала на некоторое время должен переехать в Новый Орлеан — очередная говняная квартирка, та, какую я уже видел, — но это произойдет через две недели. Таким образом, у меня есть достаточно времени, чтобы остановить его часы. Впрочем, я ощущал, что слишком длинное выжидание будет ошибкой. Я мог бы поискать причины для отсрочки. Наилучшая из них лежала сейчас рядом со мной в этой кровати: длинная, красивая и полностью голая. Возможно, она тоже была одной из ловушек, подложенных мне сопротивляющимся прошлым, но меня это не интересовало, так как я ее любил. И я представлял себе сценарий — и очень ясно, — по которому мне, застрелив Освальда, придется убегать. Убегать куда? Назад в штат Мэн, конечно. Надеясь, что опережу копов достаточно, чтобы достаться до кроличьей норы и убежать в будущее, в котором Сэйди Данхилл будет… ну… где-то восемьдесят лет. Если она тогда вообще еще будет жить. С ее страстью к сигаретам это так же вероятно, как выбросить шестерки, играя в кости.

Я встал и подошел к окну. В этот уик-энд ранней весны всего лишь в нескольких бунгало были жители. Стоял забрызганный или грязью, или коровьим пометом чей-то пикап с прицепом, нагруженным якобы каким-то фермерским оборудованием. Мотоцикл «Индиан»[569] с коляской, пара универсалов-легковушек. И двухцветный «Плимут-Фьюри». Луна то выныривала, то пряталась за неплотными тучами, при таком заикающемся свете невозможно было определить цвет нижней половины машины, тем не менее, я был уверен, что знаю, каков он.

Я натянул брюки, майку и ботинки. Потом выскользнул из нашего бунгало и тронулся через двор. Ледяной воздух кусал мою разогретую постелью кожу, но я этого почти не ощущал. Конечно, автомобиль оказался «Фьюри», и именно белый сверху и красный снизу, но этот был не из Мэна и не из Арканзаса, на нем были номера штата Оклахома, и наклейка на заднем окне призывала: ВПЕРЕД, ПРОНЫРЫ[570]. Я вгляделся вовнутрь и увидел россыпь учебников. Какой-то студент, наверное, направляется на юг, к родственникам на весенние каникулы. Или парочка сладострастных учителей воспользовалась удобствами либеральной гостевой политики «Кендлвудских Бунгало».

Просто очередной не очень стройный перезвон обертонов прошлого, которое стремится к гармонии с собой. Я дотронулся до багажника, как было когда-то в Лисбон-Фолсе, и тогда возвратился к нашему домику. Сэйди сдвинула с себя простыню по пояс, и ее разбудило дуновение холодного воздуха, когда я вошел. Она села, натянув себе простыню поверх груди, а потом, увидев меня, разрешила ей упасть.

— Не можешь, заснуть, милый?

— Хрень приснилась, и я вышел подышать свежим воздухом.

— А что именно снилось?

Я расстегнул джинсы, снял с себя мокасины.

— Не помню.

— Попробуй. Моя мать всегда говорила, что, если кому-то расскажешь свой плохой сон, тогда он не сбудется.

Я залез к ней в постель, голый, если не считать майки.

— А моя мать говорила, что он не сбывается, если поцелуются влюбленные.

— На самом деле так говорила?

— Нет.

— Ну, — произнесла она задумчиво, — звучит все равно соблазнительно. Давай попробуем.

Мы попробовали.

Одно привело к другому.

После того она закурила сигарету. Я лежал, глядя, как вверх уплывает дым, синея в случайных лучах лунного света, который лился сквозь полузакрытые шторы. «Я никогда не оставляю шторы не закрытыми на Нили-стрит, — подумалось мне. — На Нили-стрит, в моей другой жизни, я всегда сам, но все равно они у меня плотно закрыты. Кроме тех моментов, когда я подсматриваю, то есть».

Как же сильно я тогда не нравился сам себе.

— Джордж?

Я вздохнул:

— Это не мое настоящее имя.

— Я знаю.

Я посмотрел на нее. Она глубоко затянулась, невинно наслаждаясь сигаретой, как это свойственно было людям в Стране Было.

— Я об этом не узнала из каких-то тайных источников, если это то, о чем ты подумал. Но все резонно. Остальная часть твоего прошлого также фальшивка, наконец. И я рада. Мне вообще не очень нравится имя Джордж. Оно какое-то… как там то слово, которое ты иногда говоришь?.. Такое, словно немного лоховское.

— А Джейк тебе понравилось бы?

— Это то, что происходит от библейского Якова?

— Да.

— Мне нравится. — Она обернулась ко мне. — В Библии Яков боролся с каким-то ангелом. И ты тоже борешься. Разве не так?

— Надеюсь, что так, но не с ангелом. — Хотя и звание дьявола Ли Освальду не очень к лицу. По моему мнению, эту роль играет де Мореншильд. В Библии Сатана действует как соблазнитель, который выдвигает предложение, а сам потом отступает в сторону. Мне казалось, что именно так действует и де Мореншильд.

Сэйди погасила сигарету. Голос ее звучал спокойно, но глаза потемнели.

— Тебя могут ранить?

— Я не знаю.

— Тебе придется исчезнуть? Так как если ты куда-то поедешь, я не уверена, что смогу это выдержать. Я думала, что умру, но не буду рассказывать, как мне там было, но в Рино был просто кошмар. Потерять тебя навсегда… — она медленно покачала головой. — Нет. Я не уверена, что смогла бы это выдержать.

— Я хочу вступить с тобой в брак, — сказал я.

— Боже мой, — произнесла она утешительно. — Как раз, когда я готовая была сказать, что чего-чего, а такого никогда не случится, об этом объявляет Джейк-фальш-Джордж.

— Не прямо завтра, но если на будущей неделе все пойдет так, как я надеюсь…ты выйдешь за меня?

— Конечно. Но мне нужно задать один крохотный вопрос.

— Не женат ли я? Нет ли у меня где-то законной жены? Ты это хочешь знать?

Она кивнула.

— Я весь свободен.

Она смешно вздохнула и расплылась в детской улыбке. А потом стала серьезной.

— Я могу тебе помочь? Разреши мне тебе помочь.

От такой идеи у меня сердце застыло, и она это, наверное, заметила. Нижняя губа у нее завернулась в рот. Она прикусила ее зубами.

— Значит, там очень плохо, — произнесла она задумчиво.

— Можно это описать так: сейчас я приблизился к большой машине, полной очень острыми зубам, и она работает полным ходом. Я не разрешу тебе быть рядом со мной, когда я с ней дрочусь.

— Когда это будет? — спросила она. — Твоя…не знаю, как сказать… твое рандеву с неминуемым?

— Это еще нуждается в уточнении. — У меня было чувство, что много лишнего успел уже сказать, тем не менее, поскольку зашел уже так далеко, решил зайти еще немного дальше. — Кое-что должно произойти вечером в эту среду. Кое-что, чему мне нужно быть свидетелем. И тогда я решу.

— И нет никакого способа, как я могла бы тебе помочь?

— Не думаю, любимая моя.

— А если окажется, что я могу…

— Благодарю, — оборвал я. — Я очень признателен. А ты, в самом деле, выйдешь за меня?

— Теперь, когда я знаю, что твое имя Джейк? Непременно.

Утром в понедельник, около десяти, возле бордюра остановилась легковушка и из нее вылезли Марина и Рут Пейн. У меня были кое-какие собственные дела, и уже собирался выходить из квартиры, когда услышал шаги, которые спускались по ступенькам крыльца. Это был Ли, бледный, с пасмурным лицом. Волосы у него были всклокоченные, а лицо испещрено запоздалыми, как не для подростка, прыщами. Он был в джинсах и идиотским плаще, полы которого хлопали его по икрам. Шел он, прижимая одну ладонь к своей груди, словно у него болели ребра.

Или словно у него было что-то скрытое под плащом. «Перед покушением Ли пристрелял свою новую винтовку где-то поодаль, в районе аэропорта „Лав Филд“», — писал Эл. Меня не интересовало, где он ее будет пристреливать. Меня поразило другое, то, что я только что едва не столкнулся с ним нос к носу. Я беззаботно предположил, что просто не услышал, когда он шел на работу, и вот…

Но почему это он не на работе утром в понедельник?

Я отбросил этот вопрос и вышел во двор со своим школьным портфелем в руке. Внутри лежал навсегда незаконченный роман, заметки Эла и постоянно дополняемая рукопись о моих приключениях в Стране Было.

Если Ли будет не один вечером 10 апреля, меня может заметить и подстрелить кто-то из его соучастников, возможно, лично де Мореншильд. Я все еще считал, что шансы на это небольшие, вместе с тем большими были шансы, что после того, как я застрелю Освальда, мне придется убегать. Я не желал, если так случится, чтобы кому-то, например полиции, попали в руки заметки Эла или мои мемуары.

Самым важным делом для меня в тот день, восьмого апреля, было вынести мои бумаги из квартиры и по возможности подальше от того непонятного, агрессивного молодчика, который жил надо мной. Я поехал в «Первый зерновой банк Далласа», и не удивился тому, что банковский клерк, который меня там обслуживал, был удивительно похож на того банкира, который обслуживал меня в «Трасте родного города» в Лисбон-Фолсе. Фамилия тутошнего была Линк, а не Дюзен, но он все равно был похож на кубинского дирижера Хавьера Кугата.

Я поинтересовался возможностью завести себе у них депозитный сейф. И вскоре мои рукописи уже лежали в сейфе № 775. Я поехал назад на Нили-стрит и пережил миг ужасной паники, когда не смог найти тот чертов ключ к моему банковскому сейфу.

«Расслабься, — приказал я себе. — Он где-то у тебя в кармане, а даже если его там нет, твой новый знакомый Ричард Линк радушно выдаст тебе дубликат. Ну, может, заплатишь за это какой-то лишний доллар».

Словно навороженный, ключ обнаружился в дальнем уголке моего кармана, под мелочью монет. Я повесил его на связку к другим ключам, где он будет находиться в безопасности. Если я действительно буду вынужден убегать назад к кроличьей норе, а после возвращения в будущее вновь возвращусь в прошлое, он у меня сохранится…хотя все, что происходило в течение последних четырех с половиной лет сотрется. Рукописи, которые сейчас лежат в безопасности банковского сейфа, потеряются между временами. Вероятно, это была наилучшая для них перспектива.

Самая плохая перспектива заключалась в том, что Сэйди будет потеряна тоже.

Раздел 22

День десятого апреля выдался ясным и теплым, словно предвестник лета. Я одел один из тех спортивных пиджаков, которые накупил себе, пока год работал в Денхолмской консолидированной школе. «Полицейский специальный» 38-го калибра, полностью заряженный, последовал в мой портфель. Не припоминаю, чтобы я нервничал; теперь, когда настало время, я чувствовал, словно в герметичной упаковке. Проверил часы у себя на запястье: три тридцать.

План у меня был таким: вновь поставить машину на стоянке перед «Альфа-Бета» на Уиклиф-авеню. Даже если движение через город замедленно из-за дорожных заторов, я смогу туда добраться самое позднее в четыре тридцать. Загляну в переулок. Если там пусто, как, по моему мнению, и должно быть в настоящее время, проверю тайник за отодвигающейся доской. Если Эл в своих заметках прав, и Ли действительно раньше времени принес и спрятал свое ружье (даже если конкретное место укрытия определялось случайно), она должен быть там.

Я вернусь к машине и некоторое время буду наблюдать за автобусной остановкой, просто на тот случай, если Ли приедет рано. Когда в 19:00 начнется богослужение в церкви Мормонов, я пройдусь к кафетерию, где завтраки подают круглые сутки, и сяду напротив окна. Буду есть пищу, к которой не будет аппетита, буду терять время, буду тянуть до последнего, глазея, как подъезжают автобусы, надеясь, что в конце концов с какого-нибудь из них вылезет Ли, лучше, чтобы один. Я также надеялся, что не увижу там машины-корабля де Мореншильда.

Такой у меня был, так сказать, план.

Я взялся за портфель, одновременно вновь взглянув на часы. 15:33. Мой «Шеви» стоял с полным баком, готовый везти меня. Если бы я сразу вышел и сел в него, как я и хотел это сделать, мой телефон зазвонил бы в пустой квартире. Но так не произошло, так как кто-то постучал в дверь, как только я взялся за дверную ручку.

Я открыл, там стояла Марина Освальд.

На мгновение я просто застыл с разинутым ртом, не в состоянии ни шевельнуться, ни что-то произнести. Конечно, от ее неожиданного появления, хоть и по другой причине тоже. Пока она не явилась прямо передо мною, я не воображал, как сильно ее большие синие глаза похожи на глаза Сэйди.

Марина то ли проигнорировала мое удивление, то ли не заметила его. Была поглощена собственными проблемами.

— Прошу прощения, вы не видели моего мужка? — Она закусила губы и слегка помотала головой. — Мижука? — Она попробовала улыбнуться, улыбка продемонстрировала ее прекрасно восстановленные зубы, но все равно вышла застенчивой. — Извинений, сэр, не говорить хорошо английской, я есть Белоруссия.

Я услышал, как кто-то — думаю, это был я — спрашивает, имеет ли она в виду мужчину, который живет наверху?

— Да, прошу, мой мижук Ли. Мы жить сверху. Это наша малышко — наша дочурка. — Она показала на Джун, которая сидела возле подножия ступенек в своей коляске, сосредоточенно посасывая соску. — Он теперь выходить все время, как потерял работу. — Она вновь постаралась улыбнуться, но заморгала глазами и, выкатившись из уголка левого глаза, по ее щеке поплыла слезинка.

Вот ведь. Было похоже на то, что старикан Бобби Стовол смог наконец-то обойтись без своего лучшего техника по фотопечати.

— Я его не видел, миссис… — Освальд едва не соскочило у меня с губ, но я своевременно остановился. К счастью, так как откуда бы я мог такое знать? Кажется, им на этот адрес ничего не доставляли. На крыльце висело две почтовых ящика, но ни на одном также не было их фамилии.

— Ос’валь, — назвалась она, протягивая мне руку. Я ее пожал, более чем когда-либо убежденный, что сейчас вижу сон. Но слишком реальной была ее маленькая сухая ладонь. — Марина Ос’валь, я рада знакомиться с вами, сэр.

— Мне жаль, миссис Освальд, я не видел его сегодня. — Неправда, я видел, как он выходил после полудня, вскоре после того, как автомобиль Рут Пейн повез Марину и Джун к Ирвингу.

— Я беспокоиться за ним, — сказала она. — Он…ну, не знаю…прошу извинений. Жаль вас беспокоить. — Она вновь улыбнулась, нежнейшей, печальной улыбкой и медленно стерла ту слезинку со щеки.

— Если я его увижу…

Теперь на ее лице отразился испуг.

— Нет, нет, говорите ничиго. Он не любить меня говорить к чужим. Он прийти домой ужинать, наверное, обязательно. — Она спустилась по ступенькам и заговорила по-русски с ребенком, который засмеялся и протянул к матери свои пухленькие ручки. — К свиданию, мистер, сэр. Много благодарности. Вы ничего говорить?

— О'кей, — кивнул я. — Ничегошеньки. — Она не поняла, но тоже кивнула, и с явным облегчением, когда я приложил палец себе к устам.

Я закрыл дверь, весь в поту. Откуда-то я слышал лопотание крыльев не одного, а целой тучи бабочек.

«Возможно, это ерунда».

Я смотрел, как Марина, толкая впереди себя коляску с Джун, отправилась по тротуару в сторону автобусной остановки, где, вероятно, собиралась ждать своего мижука… который что-то затевал. Она об этом догадывалась. Это было написано у нее на лице.

Когда она исчезла из вида, я потянулся рукой к дверной ручке, и в этот же миг зазвонил телефон. Я уже было решил не брать трубку, но всего несколько человек знали мой номер, и одной из них была женщина, которой я больше всего дорожил.

— Алло?

— Алло, мистер Эмберсон, — произнес мужской голос. Он имел мягкий южный акцент. Я не уверен, сразу ли я понял, с кем говорю. Думаю, что да. — Кое-кто здесь желает вам кое-что сказать.

В конце 1962 и в начале 1963 года я жил двумя жизнями, одной в Далласе, а второй в Джоди. Они сошлись в одну в 15:39 десятого апреля. Я услышал, как кричит Сэйди.

Она жила в одноэтажном, ранчерского типа, сборном домике на Бортевой аллее, который стоял в квартале из четырех-пяти подобных домов на западном конце Джоди. Под аэрофотоснимком в какой-нибудь изданной в 2011 году исторической книге было бы, вероятно, написано: ДОМА НАЧАЛА СЕРЕДИНЫ ХХ СТОЛЕТИЯ. В тот день она вернулась домой около трех, задержавшись в школе после занятий на совещании с учениками, своими помощниками по библиотеке. Я сомневаюсь, чтобы она обратила внимание на бело-красный «Плимут-Фьюри», который стоял возле бордюра немного дальше по ее улице.

За несколько домов в противоположном направлении мыла свою машину («Рено-Дофин», на которую остальные соседи смотрели с подозрением[571]) миссис Хэловей. Вылезая из своего «Фольксвагена-Жука» Сэйди ей помахала, миссис Хэловей помахала в ответ. Единственные на весь уголок хозяйки иностранных (можно сказать чужеродных) автомобилей, они чувствовали одна к другой естественную симпатию.

Сэйди прошла по дорожке к своей парадной двери и на миг поколебалась, нахмурившись. Дверь стояла открытой настежь. Неужели она ее так бросила? Сэйди вошла в дом, прикрыв за собой дверь. Они не захлопнулись, замок был сломан, но она этого не заметила. В этот миг все ее внимание было сосредоточено на стене над диваном. Там, написанные ее собственной губной помадой, буквами в фут высотой, краснели два слова: ГРЯЗНАЯ ПИЗДА.

Ей следовало бы сразу же убегать, но ее волнение и гнев были такими неизмеримыми, что для страха в ней просто не осталось места. Она поняла, кто это сделал, но Джонни уже ушел. Мужчина, за которым она когда-то была замужем, не имел склонности к физической конфронтации. Резких слов от него она наслушалась вдоволь, была та одна-единственная пощечина, но более ничего.

В дополнение по полу было разбросано ее нижнее белье.

Белье валялось рваной цепочкой, которая вела из гостиной через короткий коридорчик к ее спальне. Все те вещи — длинные комбинации, короткие комбинации, лифчики, трусики, корсеты, в которых она не нуждалась, тем не менее, иногда одевала — были порезаны. В конце коридора зияла настежь открытая дверь в ванную комнату. Вешалка для полотенец была сорвана. На том месте, где она висела, также нарисованное ее помадой взывало другое послание: ЕБУЧАЯ СУКА.

Дверь спальни тоже стояла приоткрытые. Она подошла и остановилась в их косяке, не имея ни малейшего предчувствия, что Джонни Клейтон стоит сразу же за ними с ножом в одной руке и «Смит & Вессоном Виктори» 38-го калибра во второй. Револьвер, который он принес с собой в тот день, был одной марки и модели с тем, который использует Ли Освальд, когда лишит жизни далласского патрульного Дж. Д. Типпита.

Ее маленькая парадно-выходная сумочка лежала открытой на кровати, содержимое ее, по-большей части макияж, было разбросано по всему покрывалу. Складная дверь ее шкафа была распахнута. Некоторые вещи из ее одежды еще висели сиротливо на своих вешалках; большинство валялось на полу. Все были порезаны.

— Джонни, сукин ты сын! — такими словами ей хотелось заверещать, но слишком сильным был шок. Она это лишь прошептала.

Она двинулась к шкафу, но далеко не зашла. Чья-то рука обвилась вокруг ее шеи, и маленький стальной кружок жестко уперся ей в висок.

— Не двигайся, не трепыхайся. Только шевельнешься, я тебя убью.

Она рванулась, и он ударил ее сверху по голове коротким револьверным дулом.

В то же время, рукой сильнее придавив ей шею. В конце руки, которая ее душила, она увидела зажатый в кулаке нож и прекратила сопротивление. Это был Джонни — она узнала его голос, — но на самом деле это был не Джонни. Он изменился.

«Надо было мне его послушаться, — подумала она, имея в виду меня. — Ну почему, почему я не слушалась?»

Он, так же сжимая ей горло рукой, протолкнул Сэйди к гостиной, и там, повернув, бросил на диван, где она и распласталась, растопырив ноги.

— Натяни юбку вниз, у тебя видно подвязки, ты, шлюха.

Он был одет в комбинезон с нагрудником (одно только это заставляло ее сомневаться, не снится ли ей все это) и имел выкрашенные в какой-то дикий, оранжево-белый цвет волосы. Она едва не расхохоталась.

Он сел на пуф напротив ее. Револьвер целился ей немного ниже груди.

— Сейчас мы позвоним твоему ёбарю.

— Я не понимаю, о чем…

— Эмберсону. Тому, кто тебе чистит трубы в том борделе, что за Килином. Я все о тебе знаю. Я долго за тобой следил.

— Джонни, если ты сейчас же уйдешь, я не буду вызывать полицию. Обещаю. Хотя ты и испортил мою одежду.

— Потаскухи одежда, — заявил он пренебрежительно.

— Я не знаю…я не знаю его номера.

Ее маленькая записная книжка с адресами, та, которую она по обыкновению держала в своем кабинетике рядом с печатной машинкой, лежала, раскрытой, возле телефона.

— Я знаю. Он записан на первой странице. Сначала я посмотрел на букву Ё, искал Ёбаря, но там его не обнаружилось. Буду звонить я, и, брось надеяться, что ты сможешь что-то сказать телефонистке. А потом ты с ним поболтаешь.

— Я не буду, Джонни, не буду говорить, если ты собираешься сделать ему что-то плохое.

Он наклонился вперед. Те ненормальные оранжево-белые волосы упали ему на глаза, и он смахнул их рукой, в которой держал револьвер. Потом он рукой с ножом снял с аппарата телефонную трубку. Револьвер неуклонно целился ей в грудь.

— Вот такое дело, Сэйди, — произнес он, и голос его звучал почти трезво. — Я собираюсь убить одного из вас. Второй сможет жить дальше. Вы сами решите, кто это будет.

Он произнес это с полнейшей серьезностью касательно своих намерений. Она видела это по его лицу.

— А если…если его нет дома?

Он рассмеялся ее скудоумию:

— Тогда умрешь ты, Сэйди.

Она, вероятно, думала: «Я могу выиграть некоторое время. От Далласа до Джоди, по крайней мере, три часа, больше, если на дороге много машин. Времени достаточно, чтобы Джонни пришел в себя. Возможно. Или для того, чтобы, если он немного отвлечет внимание от меня, я могла что-то на него бросить и убежать».

Он набрал 0, не смотря в адресную книгу (память на цифры у него всегда была почти абсолютной), и назвал: «Вестбрук 7-5430». Послушал. Сказал: «Благодарю вас, оператор».

Потом тишина. Где-то через сто миль на север зазвенел телефон. Вероятно, она загадывала, сколько телефонных гудков вытерпит Джонни, прежде чем положить трубку и выстрелить ей в живот.

Потом выражение его лица изменилось. Он расцвел, даже немного заулыбался. Зубы у него были такими же белыми, как всегда, заметила она, а почему бы и нет? Он всегда чистил их, по меньшей мере, двенадцать раз на день.

— Алло, мистер Эмберсон. Кое-кто здесь желает вам кое-что сказать.

Он встал с пуфика и вручил трубку Сэйди. Как только она приложила ее к уху, он выпадом, как змея жалит, резанул ее по той же стороне лица.

— Что ты ей сделал? — закричал я. — Что ты сделал ей, ты, сукин сын?

— Тише, мистер Эмберсон, — удовлетворенным тоном. Сэйди больше не кричала, но я слышал ее всхлипы. — Она в порядке. Кровит довольно сильно, но это прекратится. — Он сделал паузу, а дальше заговорил трезво-рассудительным тоном: — Конечно, красавицей она больше не будет. Теперь она выглядит тем, кем она на самом деле есть, просто дешевой четырехдолларовой проституткой. Моя мать так ее называла, и моя мать права.

— Отпустите ее, Клейтон, — произнес я. — Прошу вас.

— Я хочу ее отпустить. Теперь, когда я уже оставил на ней отметину, я хочу. Но повторю вам то, что я уже говорил ей, мистер Эмберсон. Я собираюсь убить кого-то из вас. Она мне стоила моей работы, знаете; я был вынужден уволиться и лечь на электролечение в больницу, так как иначе бы меня арестовали. — Он помолчал. — Я столкнул одну девушку со ступенек. Она хотела до меня дотронуться. А виновата во всем эта сука, эта самая, у которой здесь кровь льется в подол. И я вымазал себе руки в ее кровь. Надо будет их продезинфицировать. — И он рассмеялся.

— Клейтон…

— Я даю вам три с половиной часа. До семи тридцати. После этого я всажу в нее две пули. Одну в живот, а другую в ее грязную пизду.

Поодаль я услышал, как кричит Сэйди:

— Не делай ничего, Джейкоб!

— ЗАКРОЙСЯ! — заверещал на нее Клейтон. — ЗАТКНИ СВОЮ ГЛОТКУ! — А потом ко мне спокойным, от которого сердце застывало, тоном: — Кто такой Джейкоб?

— Я, — ответил я. — Это мое второе имя.

— Так она зовет тебя в кровати, когда сосет твой член, не так ли, ёбарек?

— Клейтон, — сказал я. — Джонни. Подумайте, что вы делаете.

— Я об этом думал больше года. Меня подвергали шоковой терапии, знаете. Они говорили, что я перестану мечтать, но ничего у них не вышло. Мечты стали еще худшими.

— У нее сильный порез? Дайте мне поговорить с ней.

— Нет.

— Если вы дадите мне с ней поговорить, возможно, я сделаю, как вы хотите. Если не дадите, я почти наверняка не соглашусь. Или у вас мозг затуманен после той терапии, чтобы это понять?

Похоже, что нет. Послышалось шарканье подошв, потом голос Сэйди. Неуверенный, дрожащий.

— Рана плохая, но не смертельная. — А дальше поникшим голосом: — Он чуть не зацепил мне глаз…

Потом вновь заговорил Клейтон.

— Видите? Ваша лахудра в порядке. А теперь просто прыгайте в свой крутой «Шевроле» и мчитесь сюда, чтобы колеса свистели, годится? Но слушайте меня внимательно, мистер Джордж Джейкоб Эмберсон: если вы вызовете полицию, если я увижу хоть один красный или синий огонек, я убью эту суку, а потом и себя. Вы мне верите?

— Да.

— Хорошо. Я усматриваю в этом сбалансированное уравнение: ёбарь и проститутка. Я посредине. Я знак равенства, Эмберсон, но вам решать. Какую половину уравнения следует стереть? Вам решать.

— Нет! — закричала она. — Не надо! Если ты сюда приедешь, он убьет нас о…

В ухе у меня щелкнуло, связь оборвалась.

До этого я рассказывал правду, и тут попробую быть правдивым, пусть этим даже покажу себя в наиболее плохом свете: когда занемевшей рукой я положил трубку, первая мысль у меня мелькнула, что он неправ, так как половины этого уравнения не равные. На одной чаше весов хорошенькая школьная библиотекарша, на другой — человек, который знает будущее и имеет возможность (по крайней мере, теоретически) его изменить. На секунду из какого-то уголка моей души действительно всплыло решение, что следует пожертвовать Сэйди, чтобы поехать на другой край города следить за переулком между авеню Дубовая Роща и бульваром Черепаховый Ручей, чтобы выяснить, действительно ли молодчик, который изменит американскую историю, действовал там один.

И тогда я прыгнул в свой «Шеви» и помчал в Джоди. Как только выехал на 77 шоссе, я уронил стрелку спидометра до семидесяти[572] и ниже не опускал. Держа одной рукой руль, второй я порылся в отделениях моего чемодана и, нащупав револьвер, переложил его во внутренний карман пиджака.

Я подумал, что следует подключить к этому делу Дика. Да, он стар и уже нетвердо держится на ногах, но просто другого никого нет. Он и сам бы захотел принять участие, убеждал я себя. Он любит Сэйди. Я вижу это в его глазах, когда он на нее смотрит.

«И он уже прожил свою жизнь, — произнес холодный расчет во мне. — А она еще нет. А впрочем, он имеет такое же право выбора, как и то, что тот псих предоставил тебе. Он не обязан приходить».

Но он придет. Иногда то, что предлагается нам как выбор, не является выбором.

Никогда я так не сожалел за моим давно пропавшим мобильником, как в той гонке из Далласа в Джоди. Лучшее из всего, что я мог сделать, это воспользоваться таксофоном на автозаправке на штатном шоссе № 109, где-то в полумилях после футбольного бигборда. На том конце телефон прозвенел три раза… четыре… пять…

Фактически в тот миг, когда я уже был готов повесить трубку, Дик произнес:

— Алло? Алло? — голосом раздраженным, запыхавшимся.

— Дик? Это Джордж.

— Привет, мальчик! — Теперь уже сегодняшний вариант Билла Теркотта (из давно знакомой и весьма затянутой пьесы «Человека-убийцы») начал говорить не раздражительно, а радостно. — Я был у себя в саду, за домом. Решил было уже не отвечать, и потом…

— Успокойтесь и внимательно слушайте. Случилось кое-что очень плохое. То есть оно еще продолжается. Сэйди уже ранена. Возможно, сильно.

Короткая пауза. Потом Дик заговорил голосом намного более молодым, голосом того крепкого парня, которым он был сорок лет и две жены тому назад. А может, это просто так слышалось моей надежде. Сегодня у меня только и оставались: надежда и этот почти восьмидесятилетний друг.

— Вы говорите о ее муже, так? Это моя вина. Кажется, я его видел, но это было несколько недель назад. И волосы у него были намного длиннее, чем в том школьном альбоме. И цвета совсем другого. Почти оранжевого. — Коротенькая пауза, а следом слово, которого я от него никогда не слышал: — Ёб-же-его!

Я объяснил ему, чего хотел Клейтон и что предлагаю сделать я. План был простым. Прошлое гармонирует с собой? Чудесно, я ему подыграю. Я понимал, что у Дика может произойти инфаркт — как у Теркотта, — но не собирался разрешать этому варианту меня остановить. У меня не было намерения чему-то или кому-то разрешать меня остановить. Там была Сэйди.

Я ждал, что он скажет, а не лучше было бы доверить это дело полиции, но, конечно же, он все сознавал четко. Даг Римз, констебль города Джоди, имеет слабое зрение, протез на ноге и сам едва ли не старше Дика. Не спросил Дик также, почему я не позвонил по телефону прямо из Далласа в полицию штата. Если бы спросил, я сказал бы ему, что очень серьезно воспринял слова Клейтона, когда тот пригрозил, что убьет Сэйди, если увидит хоть единый проблеск мигалки. Это была серьезная причина, но не совсем настоящая. Я хотел разобраться с этим сукиным сыном лично.

Я очень рассердился.

— Когда он вас ожидает, Джордж?

— Не позже семи тридцати.

— А сейчас…четверть седьмого, по моим часам. Итак, у нас есть малость времени. Улица за Бортевой аллеей, Яблоневая или как там ее. Не припомню точно. Вы там будете?

— Правильно. Под домом, который стоит за ее домом.

— Я буду там через пять минут.

— Да, если будете мчаться, как маньяк. Лучше через десять. И привезите какую-нибудь вещь для отвлечения, чтобы он смог увидеть ее из окна. Не знаю, что именно, возможно…

— Кастрюлька с каким-то кушаньем сгодится?

— Прекрасно. Увидимся через десять минут.

Я еще не успел повесить трубку, как он спросил:

— У вас есть пистолет?

— Да.

Его реакция прозвучала похожей на рычание пса:

— Хорошо.

Улица за домом Дорис Даннинг называлась Ваймор-лейн. А за домом Сэйди — переулком Яблоневых Цветов. Дом № 202 по Ваймор-лейн стоял пустым. На доме № 140 в переулке Яблоневых Цветов не было таблички ПРОДАЕТСЯ, но свет в нем не горел и лужайка перед ним лежала не стриженная, поросшая одуванчиками. Я припарковался перед ней. Шесть пятьдесят.

Через две минуты на своем «Ранч-вагоне» подъехал Дик, остановился позади моего «Шеви» и вылез. На нем были джинсы, байковая рубашка и галстук-бант. В руках он держал кастрюльку, к которой сбоку был прицеплен цветок. Кастрюлька имела стеклянную крышку, под которой виднелось что-то похоже на китайское рагу чоп-суи.

— Дик, я вам беспредельно бла…

— Не следует меня благодарить, так как я заслужил пинка под зад. В тот день, когда я его видел, он выходил из «Вестерн Авто», а я туда как раз собирался зайти. Я должен был бы узнать в нем Клейтона. День был ветреный. Порывом ему сдуло назад волосы, и на секунду открылись те вмятины на висках. Но волосы были не те…длинные и другого цвета…одетый, как ковбой…вот дерьмо собачье. — Он покачал головой. — Старым становлюсь. Если с Сэйди что-то плохое приключится, никогда себе не прощу.

— Вы нормально себя чувствуете? Нет болей в груди или чего-то такого?

Он взглянул на меня, как на сумасшедшего.

— Мы здесь так и будем стоять, говоря о моем здоровье, или попробуем освободить Сэйди из неприятности, в которую она попала?

— Мы не просто попробуем. Идите вокруг квартала к ее дому. Пока вы будете идти, я проберусь на здешний задний двор, а потом через живую изгородь на ее задний двор. — Я, конечно, думал об усадьбе Даннингов на Кошут-стрит, но, уже проговаривая эти слова, вспомнил, что здесь тоже есть живая изгородь, при подножии крохотного заднего дворика Сэйди. Я же ее много раз видел. — Вы постучите и что-то такое скажете, оптимистичное. Достаточно громко, чтобы я услышал. К тому времени я уже буду в ее кухне.

— А если задняя дверь заперта?

— Она прячет ключ под порогом.

— Хорошо. — Дик мгновение подумал, нахмурено, а потом поднял глаза. — Я скажу: «Эйвон по вызову, ваша кастрюлька доставлена». И подниму кастрюльку, чтобы он ее увидел, если будет смотреть из окна гостиной. Годится?

— Да. Все, что надо, что бы вы отвлекли его на несколько секунд.

— Не стреляйте, если будет хоть малейшая опасность попасть в Сэйди. Попробуйте скрутить сукиного сына. Вы справитесь. Тот, которого я видел, был худой, как треска.

Мы холодно переглянулись. Такой план годился для «Порохового дыма» или «Прохиндея» [573], но здесь и сейчас реальная жизнь. А в реальной жизни хорошие парни — и девушки — иногда получают пинки под сраку. Или их убивают.

Задний двор за домом в переулке Яблоневых Цветов был не совсем таким, как в усадьбе Даннингов, но были и сходства. Например, там стояла собачья будка, правда, без таблички ЭТО ДОМИК ДЛЯ ВАШЕГО ПЕСИКА. Вместе с тем над ее круглым лазом виднелись нарисованные неуверенной детской рукой слова: ДОМИК БАТЧИ. И никаких детей с восклицаниями «козни или лакомство» вокруг. Не тот сезон.

А вот живая изгородь была точь-в-точь такой же, как там.

Я продрался сквозь нее, едва обращая внимание на царапины, которые оставляли у меня на руках жесткие ветки. Пригнувшись, я прошел через задний двор Сэйди и попробовал дверь. Заперта. Я сунул руку под порог, уверенный, что ключа там не будет, так как прошлое хотя и гармонирует, но при этом, сопротивляется.

Ключ был на месте. Выловив ключ, я вонзил его в замок и медленно, с прижимом, начал вращать. Потихоньку щелкнуло по ту сторону двери, это засов отскочил. Я застыл, ожидая шума сигнализации. Тишина. В гостиной горел свет, но я не слышал голосов. Может, Сэйди уже мертва, а Клейтон сбежал?

«Боже, прошу, нет».

Как только я осторожно приоткрыл дверь, то услышал его. Он громко и монотонно бубнил, словно какой-то Билли Джеймс Хергис на транквилизаторах. Рассказывал ей, какая же она потаскуха и как она разрушила его жизнь. А может, это он о той девушке, которая до него дотронулась, болтал. Для Джонни Клейтона все они были одинаковые: жаждущие секса носители болезней. Тебе нужно устанавливать правила. Конечно, прокладывая швабру.

Я выскользнул из туфель, оставив их на линолеуме. Над мойкой горел свет. Я взглянул, убедившись, что моя тень не двигается впереди меня в косяке. Извлек револьвер из внутреннего кармана пиджака и отправился через кухню с намерением стать возле двери гостиной и ждать, пока услышу «Эйвон по вызову». И тогда я метнусь туда.[574]

Но совсем не так произошло. Когда Дик отозвался, оптимизма не было в его голосе. Прозвучал шокированный вскрик негодования. И не с крыльца, а прямо из дома.

— Ох, ты, Боже мой, Сэйди!

После этого все происходило быстро.

Клейтон сломал замок передней двери, и, засов потом не встал на место. Сэйди этого не заметила, а вот Дик заметил. Вместо того чтобы постучать, он толкнул дверь и вступил вовнутрь с кастрюлькой в руках. Клейтон так и сидел на пуфике, револьвер так и был направлен на Сэйди, но свой нож он положил рядом, на пол. Дик потом говорил, что он даже понятия не имел, что у Клейтона есть нож. Я сомневаюсь, что он и револьвер в его руке заметил. Все его внимание сосредоточилось на Сэйди. Верх ее голубого платья стал уже кроваво-бордовым. Рука и та сторона дивана, где та свисала, были залиты кровью. Но самое худшее было с ее лицом, повернутым к Дику. Левая щека Сэйди висела двумя фалдами, словно разорванная штора.

— Ох, ты, Боже мой, Сэйди! — крик был спонтанным, чисто шок и ничего другого.

Клейтон обернулся, верхняя губа задрана в оскале. Поднял револьвер. Я это увидел, ворвался через дверь между кухней и гостиной. Я увидел, как Сэйди выбрасывает вперед ногу, бьет в пуф. Клейтон выстрелил, но пуля ушла в потолок. В то мгновение, когда он поднимался на ноги, Дик кинул кастрюльку. Крышка с нее слетела. Лапша, мясо, зеленый перец в томатном соусе брызнули веером. Кастрюлька, все еще полуполная, ударилась о правую руку Клейтона. Рагу выплеснулось. Револьвер был выбит из его руки.

Я увидел кровь. Я увидел изуродованное лицо Сэйди. Я увидел Клейтона, упавшего на забрызганный кровью ковер, и поднял свой револьвер.

— Нет! — закричала Сэйди. — Нет, не надо, прошу, не надо!

Это прочистило мне мозги, словно пощечина. Если я его застрелю, я подпаду под полицейское расследование, неважно, насколько оправданным было убийство. Личина Джорджа Эмберсона распадется, и угаснут всякие шансы предотвратить другое убийство, которое должно произойти в ноябре. Да и вообще тяжело будет что-то объяснить. Этот мужчина уже обезоружен.

Так мне подумалось, так как я не увидел нож. Нож оказался под перевернутым пуфом. И даже если бы он лежал на виду, я все равно его мог не заметить.

Я засунул револьвер назад в карман и поднял Клейтона на ноги.

— Вы не имеете права меня бить! — С его губ брызгала слюна. Глаза моргали, как у человека в судорогах. С него потекла моча; я слышал, как она капает на ковер. — Я пациент психиатрической клиники. Я не отвечаю за свои действия, я не несу ответственности, у меня есть справка, она у меня в машине, в бардачке. Я вам ее пока…

Дрожание его голоса, жалкий испуг в его глазах теперь, когда он был обезоружен, то, как свисали вокруг его лица, окрашенные в оранжево-белый цвет волосы, даже аромат чоп-суи… от этого всего я пришел в неистовство. Но главное — Сэйди, притихшая на диване, залитая кровью. Волосы у нее распустились, клок их висел возле ее левой, страшно истерзанной щеки. Она будет носить шрам на том же месте, где носит призрак своего шрама Бобби Джилл, конечно, прошлое стремится к гармонии с собой, но шрам Сэйди будет выглядеть намного хуже.

Я хлопнул его по правой щеке так сильно, что слюна брызнула у него из левого уголка рта:

— Ты, бешенная сволочь, это тебе за швабру.

Повторил с другой стороны, на этот раз, выбив слюну с правого угла его рта и получив удовольствие от его визга, горькое удовольствие, безрадостное, такое, что случается в наиболее плохих случаях, когда причиненное зло настолько большое, что оплатить его ничем невозможно. Ни простить:

— Это тебе за Сэйди!

Я сжал кулак. В каком-то другом мире Дик кричал в телефон. А не тер ли он себе грудь, как когда-то тер себе грудь Теркотт? Нет, по крайней мере, пока что, нет. В том же, другом, мире простонала Сэйди:

— А это за меня!

Я выбросил вперед кулак и — я говорил, что буду рассказывать правду, доподлинную правду до последней капли, — когда нос у него треснул, вопль его боли прозвучал музыкой в моих ушах. Я отпустил его, разрешив завалиться вниз.

Тогда я обернулся к Сэйди.

Она попыталась встать с дивана, но вновь упала назад. Она пыталась протянуть ко мне руки, но и этого не смогла сделать. Они упали на ее пропитанное кровью платье. Глаза у нее покатились под лоб, и я испугался, что она сейчас упадет в обморок, но она сдержалась.

— Ты приехал, — прошептала она. — О, Джейк, ты приехал ради меня. Вы оба здесь.

— Бортевая аллея! — кричал в трубку Дик. — Нет, я не знаю номера. Не помню я его, но вы увидите старика в забрызганных рагу туфлях, который будет стоять на улице, и будет махать руками! Быстрее! Она потеряла много крови!

— Сиди спокойно, — произнес я. — Не старайся вста…

Глаза у нее расширились. Она смотрела мне за плечо.

— Берегись, Джейк! Джейк, берегись!

Я обернулся, нащупывая в кармане свой револьвер. И Дик обернулся тоже, держа телефонную трубку в обеих руках, словно бейсбольную биту. Тем не менее, хотя Клейтон и подхватил тот нож, которым он истерзал Сэйди, дни его нападений на кого-нибудь уже прошли. На кого-нибудь, кроме самого себя, то есть.

Это было новое повторение той сцены, свидетелем которой я стал когда-то на Гринвил-авеню вскоре после своего приезда в Техас. Здесь не ревел Мадди Уотерс из «Розы пустыни», но здесь также были тяжело раненная женщина и мужчина со сломанным, кровоточащим носом, с выдернутой из брюк рубашкой, полы которой телепались ему едва ли не до колен. Вместо пистолета, он держал в руке нож, но все остальное было тем же самым.

— Нет, Клейтон! — крикнул я. — Оставь это!

Его глаза, глядевшие сквозь пряди оранжевых волос, выпятились, когда он уставился ими в шокированную, теряющую сознание женщину на диване.

— Этого ты хочешь, Сэйди? — завопил он. — Если этого ты хочешь, я подарю тебе то, что ты хочешь.

Истошно завопив, он поднял нож себе к горлу… и резанул.