[ЧКА хэппи-энд]

Исцеление, детство, Лориэн

Арагорн, Гондор: кольцо, видение о казни в Валиноре, поездка в Гондор. Орки, бой, переговоры.

Рохан. Обвинение в конокрадстве и убийстве, суд. Подброшенное кольцо, найденные у вора ножны от кинжала.

Руины Барад-Дура. Призрачная башня, музыка. Встреча с Элвиром. Ханатта.

Возвращение в Лориэн.

Орки. Плен, жизнь у иртха.

Лориэн, попытка забрать Гилрандира в Валинор. Разговор с Элвиром. Бегство, ранение. Семь Городов.

Возвращение к Тай-Арн Орэ. Башня, музыка.

Рохан. Детство

Его звали Раэнэ.

Звали — когда-то, в жизни, разбившейся, словно рухнувшая с небес птица, о равнодушные камни судьбы — и собранной заново, осколок к осколку. Пророк, безумец, менестрель… Одинокий странник, что станет однажды легендой и для воинов Запада, и для людей Юга… Печальной былью — для охотников Севера, сказанием о том, кто ушёл и кто однажды вернётся.

Раэнэ: Крыло на языке мореходов Семиградья, и крылатой была его душа, и свободными жаворонками летели в пронзённую солнцем высь его несложные детские песни, и казалось — весь мир распахивает навстречу ему объятья.

Его звали Раэнэ, и в окликающих голосах звенела любовь, нежная и всеобъемлющая — как обнимающие его руки матери, как надёжная ладонь отца на плечах… Любовь — и гордость: поздний, долгожданный — единственный — ребёнок, радость и надежда клонящихся к закату лет. Тогда он ещё не знал, что всю оставшуюся жизнь будет мучительно биться грудью в холодные стены неприязни и отчуждения, тяжело, нередко бесполезно пытаясь заслужить то, что некогда получил в дар вместе с первым своим криком. Раэнэ: лёгкий всплеск крыла чайки над волной. Кипенная чистота хрупких крыльев, тягучее пение арфы: Ра-эн-ннэ… И была в этом имени солёная свежесть северного ветра, и опрокинутая в бесконечность звёздная чаша неба под ногами, и обрывающий дыхание восторг падения-полёта — в тех, редких, бережно хранимых, снах…

…Его звали Раэнэ; потом — Реанар, когда рохиррим, приютившие его после смерти матери, изменили на свой манер чужеземное слово. Слово, на которое он привык откликаться, но так и не научился считать своим. Реанар — сухой стук мёрзлой земли по одинокой могиле. Реанар — дребезжание надорванной струны. Скроенная из обрывков, из чужих неравнодушных рук принятая судьба. А спустя несколько лет и это имя ушло в прошлое, растаяло, как ночной туман с восходом солнца. И остался — Гилрандир, Звёздный Странник, воспитанник Владыки Келеборна.

Но это было потом…

Он плохо помнил землю, из которой пришли они когда-то в Роханские степи. В памяти сохранилась только свежесть морозного солёного ветра, и высокая витая башня, и мачты, качающиеся на фоне серого неба. Семь Городов из рассказов матери были сказкой. Волшебной, чудесной сказкой, в которую с каждым годом верится все меньше.

Здесь, в Рохане, всё было не так. Здесь была степь, покрытая высокой, в рост ему, жёсткой травой. И ветер пах пылью и полынью, а не солью. И звуки незнакомого, лающего языка с трудом сплетались в слова, а высокие светловолосые люди казались странными и непонятными. Они не держали ни овец, ни коров, зато вокруг каждой хижины свободно паслись десятки коней. Они не сеяли зерна и почти не обрабатывали огородов, и он долго не мог понять, как это возможно: жить без хлебной печи в доме…

Он почти не помнил своей настоящей родины.

И назвать домом чужую эту землю тоже еще не умел.

— Но если там было хорошо, почему мы ушли, мама?..

— Так было надо, йолло…

— Да-да, я помню, так сказал папа… А почему — надо?

— Не знаю, сынок. Не знаю. Я — всего лишь Помнящая… Я не вижу будущего.

— А я, мама?

— Ты поймёшь сам, когда твой дар проснётся…

Он сидит у матери на коленях, прижавшись головой к ее груди. Щурится сонно. Ему тепло, спокойно и совсем немного грустно. Он почти не помнит отца. Только его руки, большие и жёсткие, и густую колючую бороду.

Да иногда, во сне, приходит ощущение теплого дыхания на щеке, тихий срывающийся шёпот: «Ты поймёшь… Когда-нибудь. Постарайся меня простить…»

Он не знает, что должен понять и за что прощать, но маму больше не спрашивает об этом, потому что она сразу начинает плакать. Он не любит, когда она плачет.

— Мама, но ведь папа не знал, что уйдёт на Пути, правда? — он уже почти спит, и собственный голос кажется ему звучащим, словно издалека. — Он же не бросил бы нас?..

— Конечно, сынок… Конечно, не знал…

Сквозь дрёму ему кажется, что мама плачет. Но сил открыть глаза уже нет. Он уже спит. И под ногами у него — бескрайняя опрокинутая чаша звёзд, и могучие чёрные крылья легко несут его над спящей землёй…

Рохиррим были дружелюбны. Но рядом с этими светловолосыми рослыми воинами, совсем не похожими на соседей из земель Совы, ему казалось, что он остался голым на зимнем ветру. Они боялись его мать — хотя и пользовались её помощью, если случалось заболеть. И странно косились на него, заставляя сжиматься в комок и путать слова чужого языка.

Он помнил первое лето — смутно, смазанными разрозненными картинками: солнце; распахнутая к окоему даль, ровная, как стол; бесконечное колыхающееся море алых цветов. Большой, почти как дома, каменный город, низкая крепость с золотым куполом. Шум веселой толпы на широкой площади и край маминой юбки, в которую он, боясь потеряться, вцепляется изо всех сил. Крупный зеленый рак, недовольно шевелящий клешнями. Гнедой в яблоках конь, совсем не похожий на могучих лохматых битюгов, знакомых ему по Семиградью, чьи-то руки, легко подсаживающие его на лоснящуюся спину. Обломанный стебель речного камыша и распирающий, переполненный солнцем восторг, когда тихое сипение вдруг, вместе с щекотным ощущением на губах, превращается в нежный и трепетный, долго тянущийся чистый звук.

…Потом была война. И краткий, голодный мир, и снова война.

А вслед за ней пришел мор.

— Вот так-то, сынок… — руки матери осторожно промывают остро пахнущим отваром разбитые губы, а голос — глухой, горький, с щемящей ноткой усталой безнадежности. — Двадцать лет, почитай, как нет Темного Властелина — а виноватых-то в хвори все равно найти нужно? Не ходи пока в деревню, йолло… Не дразни беду.

Он молчит. Он давно уже не пьет сырую воду из реки, из которой до сих пор по утрам вылавливают распухшие, почерневшие трупы. Он знает, что был неправ. Мама уже говорила, предупреждала — вчера, и позавчера, и дюжину дней назад, когда слегла старая Йорен. И в прошлом месяце… Он знает, что ему никто бы не поверил, ведь не поверили же маме. Но там, в деревне — его друзья… Были. Наверное, были. Сегодня, когда они топтали его ногами, с незнакомой взрослой жестокостью стараясь ударить как можно больнее, он старался не смотреть. Не запоминать перекошенные ненавистью и страхом лица, не узнавать в злобных оскалах улыбки тех, с кем еще луну назад беспечно гонял взапуски.

«Они просто боятся», — говорит мама, и он кивает в ответ, не размыкая губ. Он знает, что его не послушали. Как не послушали намедни маму. Он понимает, что уже завтра, возможно, в череде ненавидящих лиц, шипящих вслед обидное, несправедливое — «исчадие мрака!..», исчезнет еще одно. И еще. Мор никого не щадит.

…Он не знает лишь, что завтра наступит лишь для него. Не для матери.

Кто поверит словам колдуньи об отравленной воде? Всем ведь известно, что черная смерть приходит по воле Саурона и его темных прихвостней. И что вода, вотчина великого Ульмо — самая благая стихия; разве может в ней быть зло? А раз Темный Властелин повержен, значит, есть у него верные слуги, продолжающие дело своего хозяина. Откуда там пришла эта знахарка? С севера, говоришь? А может, не с севера, а с востока? Да какая разница, ты посмотри на нее — волос черный, глаз черный, и говорит, люди слышали, не по-нашему… Заклятья насылает, не иначе. И ублюдок ее такой же, вот попомните мои слова…

…А костер был высокий, жаркий. Не пожалели ни хвороста, ни задорого покупаемого в Эдорасе масла. И те, кто не раз ходил к ней за мазями и целебными отварами, стояли и смотрели, как она горит, и никто не заступился, не защитил… А узлы были слишком тугими для детских пальцев, и он плакал, и дергал веревки, отбиваясь от тех, кто пытался вытащить его из разгорающегося костра, пока кто-то, изловчившись, не ухватил его за ворот и не выдернул из огня. А потом была только темнота, и кислый запах меховой полости, в которую его завернули с головой, и боль от ожогов, и ее крик… Долгий, такой нескончаемо долгий…

А потом пришла зима, и мор, прибитый неожиданно ранней стужей, наконец пошел на спад. И выжившие спешно конопатили щели в домах да перекладывали соломой скудные запасы, стараясь пореже смотреть друг другу в глаза. Всё это он помнил смутно, как сквозь тусклую пленку бычьего пузыря. Сны, приходившие в горячечном тяжелом бреду, были намного реальнее, чем недобрая эта осень, и зима, и еще почти половина весны…

Наверное, он тогда все-таки заболел. Он помнил, как задыхался от жара, как мучительно хотелось пить — но вода, лившаяся в горло, не приносила облегчения. Вновь и вновь он видел костер, слышал ее страшный крик. Иногда — просыпался. А порой ему казалось, что не мама — он сам кричит, и не ее — его плоть обугливается в безжалостном пламени. Ему снились сгустки ослепительного огня, и он стискивал их обожженными ладонями, не в силах держать и боясь отпустить. Видел тускло рдеющий стальной шип, приближающийся к лицу… Он просыпался — но вместо яркого света дня вокруг него была плотная густая темнота, и он тонул в ней, захлебываясь, как в болоте, и сладковатый запах смерти вился вокруг…

Он заболел — гнилой лихорадкой, как половина деревни. И — выжил, вместе с еще пятерыми счастливчиками, непонятным чудом сумевшими превозмочь хворь. На них показывали пальцами. Жадно шептались им в спину. Про выживших рохиррим говорили, что колдовство вражьих слуг не смогло одолеть свободной крови, и чаще, чем обычно, звучало имя отважной Эовин, победительницы страшного Короля-Чародея.

Их называли героями.

Его — отродьем Саурона.

Почему не убили, зачем выходили? Ни тогда, ни потом он этого не узнал. Боялись ли новой порчи, уступили ли уговорам кузнеца и его жены, потерявших во время мора обоих детей? Или просто — не поднялась рука на ребёнка? Кто знает…

…А приютившая его семья очень пыталась быть заботливой. Его не называли обидными прозвищами, прочно прилипшими к нему с той осени. Его не обделяли едой, и Маедрис внимательно следила за тем, чтобы его одежда, нередко превращавшаяся в рваные лохмотья после встречи со сверстниками, была вовремя зашита и отстирана. За него заступались, когда мальчишки — а порой, и взрослые — толкали его или швыряли в него мусор.

Его пытались любить.

Но боялись, все-таки, больше.

— Что ты такое говоришь, Тайма… Это всего лишь ребенок, и он болен…

— Маедрис, ты же сама в это не веришь! Если ему снится такое — быть может, он и впрямь проклят?..

— Перестань, замолчи! Это просто бред. Малыш обжег руки, конечно, ему теперь снятся разные ужасы… Саурон повержен, а Моргот — и вовсе сказка! Ну, что с тобой? Ты ведь тоже обжегся, когда вытаскивал его из костра бедной Моэри!

— Да, и все-таки…

…Боялись его больше. Кузнец, в чьем доме он теперь жил. Деревенские мальчишки, швырявшие ему в спину камни и комья навоза. Женщины, украдкой шепчущие ему вслед проклятья. Взрослые пастухи, что когда-то снисходительно наблюдали, как он угощает коней сладкой морковкой, а теперь с руганью хватающиеся за кнут, стоило ему подойти к какой-нибудь лошади.

Только Маедрис…

— Реанар, сынок, ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, госпожа.

— Мама. Я просила называть меня «мама»!

— Моя мама умерла, госпожа…

Маедрис его не боялась. Он не знал — не помнил и не мог понять теперь, оглядываясь назад через добрых полтора десятка лет — любил ли он ее? Мог ли полюбить, отпусти ему судьба немного больше времени в безымянном пастушьем селении на самой границе Фангорна?

А потом пришла весна. Степь покрылась нежной зеленью, затем разом заалела, и он, только-только окрепший после долгой болезни, на многие часы убегал из деревни и лежал, свернувшись в клубок на теплой земле и вдыхая сладкий запах цветущих маков. Степь не считала его злом. Ветры пели ему свои песни, свободно пасущиеся кони дружелюбно обнюхивали его мягкими шелковистыми носами, и жаворонки, спугнутые его шагами, быстро привыкали к неподвижно лежащему в траве человеческому детёнышу, бесстрашно падая с небес прямо рядом с ним, чтобы отдохнуть от своих трудов.

Он обламывал качающиеся у воды стебли камыша, и в нежную трель крылатого певца вплетался тихий плач тростниковой свирели. Ему казалось, что это не он — ветер шепчет, нежно и тоскливо, и окликает кого-то чужим незнакомым голосом, и зовёт, умоляя остановиться, вернуться… Перед глазами стояло слепое сияющее небо и распахнутые в пустоту руки. Он тянулся навстречу — но вокруг была только звонкая, пронизанная солнцем пустота весенней степи, и не было крыльев, чтобы подхватить, удержать, не позволить рухнуть вниз, на холодные равнодушные камни… И песня обрывалась сдавленным хрипом, и он долго лежал, пытаясь отдышаться и слушая неровный, тяжелый стук где-то в груди…

А весна сменилась жарким засушливым летом, и река обмелела почти до дна, и в выгоревших до ломкого звона ковылях всё труднее было прятаться от чужих глаз… И всё равно он уходил — каждый день. Он бежал: от людей, от затхлого запаха душных хижин, от чужих косых взглядов… Люди по-прежнему боялись его.

…А он — отныне — боялся их.

Нет. Не так. Он боялся того, что было любовно сделано человеческими руками. Что могло хранить в себе память о чужой жизни и чужой смерти. Болезнь отступила, унеся с собой и душную липкую темноту, и боль в заживших ожогах. А сны — сны остались.

Но теперь они приходили не только ночью.

— Вот так… Тебе нравится, Реанар? Это принадлежало моему отцу. Я знаю, он хотел, чтобы бы я отдала это своему сыну…

Она прерывисто вздыхает.

— Мне кажется, он не был бы против. Тебе нравится, малыш?

Он смотрит в пол и молчит, не зная, что говорить. Он вообще мало теперь говорит, словно забыл, как это делается, за время долгой болезни. Пастух, заходивший на днях к кузнецу и увидевший его, молча сидящего в углу, произнёс уже знакомое слово — «порча». Раэнэ тогда хотел сказать, что это неправда. Но не вспомнил нужных слов.

Он смотрит в пол: тот устлан соломой, и каждый стебелёк не похож на другой. Их можно разглядывать долго, очень долго. Это куда интереснее, чем говорить словами чужого, царапающего горло языка. Но Маедрис ждет, терпеливо и, чувствует он, тревожно. Она добрая, и ему не хочется ее обижать.

И он опускает голову, пытаясь разглядеть скрепившую новенький плащ фибулу, и поднимает руку, и осторожно касается пальцем отлитого из меди скачущего конька…

А потом остается только боль, и конское ржание, и блеск клинков… А затем грохот битвы разрывает отчаянный тонкий крик, и наступает темнота.

…Тогда, в самый первый раз, он пролежал в бреду почти сутки. Кузнец поехал на торг один, и подаренная Маедрис фибула отправилась в самую глубокую шкатулку, а сама она долго плакала, закрывшись шерстяным платком. «По крайней мере, теперь я хотя бы знаю, как он умер…» — сказала она ему потом, когда он смог встать и впервые за всё время жизни в их доме сам попросил еды. В тот миг он еще не понял, насколько необычно было то, что только что случилось. Что она поверила — не обвинив, не уличив во лжи… Не знал, не успел еще узнать: для других то, что его мама называла «даром», будет — проклятьем, мерзким извращением.

Маедрис поверила. И, как мама когда-то, настрого приказала молчать, ни говорить ни слова о своих «снах». Быть может, она и ее муж надеялись, что странный припадок был лишь последствием перенесенной болезни? Они не заговаривали о нем ни с ним, ни между собой, и, наверное, никому не сказали о произошедшем. Иначе, понимал он теперь, за ним пришли бы раньше.

…Он пытался скрывать. Пытался «играть в рохиррим», как когда-то они играли с мамой: быть как все, не выделяться, призывать в свидетели Варду и Манве и молчать, молчать, молчать о том, что дома, в Семиградье, называли даром, а здесь — сауроновой порчей. Он не знал, кто прав. Ему было шесть лет, и он еще не задумывался о том, благом или проклятьем были его способности Помнящего. Они просто были — как солнце, как вода в реке, как тупая, разрывающая голову боль, остающаяся после видений, как свободный восторг распахнутых за спиной крыльев во снах. И об этих снах, как и своих болезненных приступах «памяти», он не рассказывал никому.

— А когда я по-настоящему научусь летать?..

Мама, что-то тихо напевающая, замолкает, оборачивается к нему. Смотрит удивлённо, тревожно.

— Летать?

— Да, как сегодня во сне! У меня крылья тоже будут чёрными?

Мама молчит. В глазах у нее — изумление… и страх.

— Что, мама?

Она медленно кладет на стол почти доделанную травяную плетёнку; пучок рассыпается, часть веточек валится на пол. Она не замечает этого. Говорит медленно, очень серьёзно.

— Раэнэ… Пообещай мне, что никогда не будешь ни с кем, кроме меня, говорить о своих снах. И только когда я одна. Запомнишь?

Ему становится страшно.

— Мама…

— Никогда. Пообещай мне.

Он хочет ответить, но губы не слушаются. И он просто кивает — резко, испуганно. И тогда она расслабляется, и с облегчением вздыхает, и подхватывает его на руки.

— Люди не могут летать, Раэнэ. Но то, что ты видел — было. Мы звали его Айанто…

Он пытался не привлекать к себе внимания.

Но потом была костяная ложка, вырезанная кузнецом для умершей Эорвин. И погнутый лемех, который принесли Тайме выправить. И…

…Конечно, он не проклинал Айме. Не мог, даже если бы хотел. Но он не хотел! Айме не был злым: просто боялся его, как все в деревне. И, наверное, опасался, как бы мальчишка не сглазил коней, которых он любил больше жизни. Но пастух схватил его за ухо, и он, сам того не замечая, вцепился в жесткую пятерню, пытаясь вывернутся, и еще успел ощутить под пальцами металл кованого наруча…

…А потом, без перехода — темная комната в доме кузнеца, и плачущая Маедрис, и чужие голоса, в которых звучат пополам страх и ненависть.

Тайма отстоял его. Теперь, оглядываясь назад, он понимал, чего кузнецу это стоило. Тогда — просто лежал, сжавшись в комок под меховой полостью и боясь шевельнуться, чтобы не привлечь к себе внимание.

В тот день он впервые подумал о своих снах — «порча». И испугался этого слова. Испугался так, как если бы услышал его впервые — до озноба, до рвущегося из груди отчаянного плача. Словно оно было стальным клинком, рассекшим его жизнь на ту, где еще была мама и ночь под распахнутыми крыльями, и ту, где остался ненавидящий шепот за спиной и страх перед приходящей из ниоткуда чужой памятью.

В следующем месяце Тайма уехал по делам в Эдорас. Маедрис снова осталась дома. С ним.

А через несколько дней погиб Айме. Не сам — вместе с отрядом дозорных, нарвавшихся на стаю невесть как пробравшихся так глубоко в степь урук-хайев. И теперь рядом не было кузнеца, к которому готовы были прислушиваться испуганные, обозлённые люди.

Маедрис не тронули…

— …восемь, девять, десять…

Он следит, как падают в глиняную кружку капли из маленькой фляжки. Маедрис считает старательно, проговаривая каждое слово губами. Она очень боится сбиться. Он хочет сказать ей, что ничего страшного, если будет немного больше: он помнит этот отвар, мама готовила его, когда умирал сброшенный конём Харадред. Только тот все равно не поправился…

Он молчит: сил говорить нет. Маедрис заканчивает отмерять лекарство и садится на топчан рядом с ним. Осторожно поднимает его под плечи, укладывая его голову себе на колени, подносит кружку к его губам.

Наверное, он мог бы выпить сам… Нужно только открыть рот и сказать… И поднять руку…

— Что? Что, Реанар? Неудобно? Болит?

В ее голосе звенят с трудом сдерживаемые слезы.

Он слабо качает головой: «нет». И говорит себе, что в следующий раз обязательно возьмёт кружку сам.

…Маедрис поит его, как младенца. А он вспоминает Харадреда и почти равнодушно думает, как непросто будет долбить могилу в мерзлой земле…

Почему-то те, последние месяцы в Рохане, он помнил куда хуже, чем самые первые годы: яркие, промытые дождем и солнцем цвета против тусклой смазанной картины — смутный образ сквозь затянутое бычьим пузырем узкое оконце. Он задыхался в душной тесноте мазаной хатки, и Тайма выносил его во двор, под соломенный навес. Но и здесь ему не хватало воздуха. Он не мог встать; даже просто выпростать руку из-под теплой шкуры, в которую закутывали его от зимнего холода. И мучительно тосковал по свободе, по распахнутой к окоёму бескрайней дали…

…Ему не хватало заунывных песен степного ветра. Но тростниковую свирель раздавил кто-то в ночной драке… Впрочем, это не имело уже значения. Всё равно он больше не мог играть.

Он и дышать больше толком не мог.

…Он не жаловался. Понимал, что Маедрис с мужем и так делают всё, что возможно. Больше, чем должны. Лишь раз он попросил — через силу, боясь, что над ним посмеются.

Маедрис не стала смеяться. Она не знала, как выбирать. Но принесла целый пучок старательно срезанных, длинных и прочных камышовых стеблей. Это был день, когда он почти поверил в то, что поправится.

…ему потребовалось два дня, чтобы сделать то, на что раньше уходило несколько минут: превратить стебель в чуткую, способную откликнуться тихим шёпотом ветра дудочку. Даже спустя много лет он помнил, как держал в руках свою воплощённую песню: надежда, и острое робкое предчувствие радости, и тревожное обещание свободы…

И он помедлил несколько мгновений, наслаждаясь этой краткой толикой счастья. И поднёс свирель к губам. И осторожно, здороваясь, выдохнул, пытаясь угадать, каким будет её голос… Выдохнул, преодолевая болезненную щекотку в горле и тупое, быстро растущее давление в груди…

…А потом боль превратилась в железный удушающий обруч, и наступила темнота.

Наутро все камышинки, до единой, исчезли из хижины.

Он не стал спрашивать.

Ему было семь лет. Он всё уже понимал.

…А вспышки чужой памяти прекратились: вокруг него больше не было ничего, к чему бы он ещё не прикасался. Приютившие его взрослые следили за этим особенно тщательно. А быть может, помогло зелье, привезённое кузнецом из очередной поездки на столичный торг. Оно было незнакомое, сладко пахнущее, и он него слипались глаза. И даже немного стихала давящая боль в груди… Он был рад, что больше не видит прошлого вещей. То, что когда-то было обыденным и привычным, всё чаще ощущались им как болезнь, как мучительный и постыдный изъян.

А ещё — он больше не запоминал снов.

Он старательно говорил себе, что это хорошо. Мама запрещала о них говорить. А раз так — зачем их помнить?.. Всё равно он никогда не сможет летать. Он и ходить, наверное, никогда больше не сможет. Так зачем тогда?..

Но мысленные убеждения звучали пусто и лживо. И Раэнэ казалось, что у него отобрали последнее, что ещё принадлежало лично ему.

А потом пришли они.

— Маедрис, во имя Валар, это безумие!

— Почему?! Все эльфы целители, ты же помнишь легенды!

— Легенды… — горький, злой смешок. Кузнец сердится — но не на неё. Он, вдруг понимает Раэнэ, почти плачет. — Маедрис, опомнись! Кто они — и кто мы? Ты же слышала — сам король Лориэна!

— И что? Король Элессар лечил раненых во время войны…

— Это всего лишь легенда. Остановись, не делай глупостей!

Молчание. Он слышит, как они спорят — шёпотом, стараясь не повышать голос. Они теперь всегда говорят так — тихо, чтобы не разбудить его.

Маедрис молчит. Долго, очень долго. Раэнэ сонно думает: вот бы интересно было увидеть настоящего короля эльфов…

Тихий шорох. Он узнает шелест её шерстяной накидки. И тут же — отчаянный вскрик Таймы, почти стон:

— Благие Валар, Маедрис! Остановись! — и, спустя паузу, поспешно понизив голос, — он же проклят… Разве они станут?

— Он ребенок и он ранен. Проклят! — он слышит её злой смешок, похожий на шипение взбешенной рыси. — Почему тогда не прокляты они? Где она, справедливость Валар? Пропусти меня, Тайма.

— Нет. Они не помогут, а что потом делать нам? Если ты расскажешь о нападении… Я тебя не пущу!

— Прочь с дороги!

Он почти не запомнил того дня. Только чужие голоса, и необычно яркий зимний свет, и укусы крепкого мороза, на который его вынесли из душной хижины. В памяти сохранились короткие, яркие вспышки: скорее чувства, нежели события. Вот Маедрис нервно комкает в руках угол шали. Вот Тайма: больше озадачен, чем встревожен. Негромко переговариваются о чём-то рослые незнакомые воины, тихо шепчется собравшаяся вокруг дома кузнеца толпа… Он помнит, как сонно разглядывал чужаков. Как пытался угадать, кто из них — король эльфов. Он уже почти решил, что это, наверное, вот тот — величественный воин в золоченом доспехе и венцом в седых волосах. Но миг спустя один из чужаков, золотоволосый, окликнул его — «Эомер», и Раэнэ понял, что ошибся.

А потом незнакомец с необычными, почти серебряными волосами склонился над ним, опуская ему на лоб лёгкую ладонь. Раэнэ тогда еще успел заглянуть ему в глаза, успел увидеть, как вздрогнуло в недоумении и тревоге красивое юное лицо…

…А потом осталось только золото солнечных лучей, пробивающихся через весенние листья, и лицо женщины, окружённое облаком света, и тихий, очарованный голос, произносящий всего два слова: «Венчанная сиянием…»

Когда он в следующий раз пришёл в себя, вокруг них не было никого, кроме кузнеца, его жены, короля Эомера и двоих эльфов.

Он не спросил — ни тогда, ни позже — что именно видел. Ему было уже семь лет. Он понимал, что подсмотрел то, что не предназначено для чужих глаз.

…Но тогда он ещё не знал, что будет жить.

— …так же, как в этот раз?..

Голос — незнакомый, мелодичный, напоминающий пение свирели. Очень спокойный, но ему чудится в них затаённая тревога.

А вот голос Маедрис, наоборот, дрожит от сдерживаемых слёз.

— …Да, только обычно это происходит, если он дотрагивается до какой-нибудь вещи… Он кричит, или говорит странные слова… А потом ему становится ещё хуже, а он ведь и так едва дышит!

— Мы давали ему какое-то лекарство, кажется, из Харада, — а это Тайма. Усталый и хмурый — не верит, что сказочные эльфы в силах помочь. — Хорошее лекарство. Знахарка в Эдорасе продала. Ему было легче, но всё давно кончилось. И где искать старуху — только пресветлые Валар знают…

Он открывает глаза. Сереброволосый эльф стоит рядом, с сочувствием глядя на него. Откуда-то приходит имя: Келеборн. Как сквозь туман, он слышит его тихий голос:

— Я догадываюсь, о каком лекарстве ты говоришь, добрый кузнец… Нет, оно не поможет. Это всего лишь дурман, и опасен он не менее, чем его «видения». Разве вы не заметили, что мальчик стал больше спать?

— Мы думали — это из-за болезни, — испуганно охает Маедрис.

— И из-за болезни — тоже…

Он вновь закрывает глаза, но и, заснув, продолжает слышать мелодичное журчание эльфийских голосов.

«…там, возможно, смогу исцелить его…»

«…не сможет жить среди людей…»

«…видел свет Благословенного Края… Глорфиндейл… сможешь мне помочь…»

Он думает сквозь сон, что это не правильное имя — Глорфиндейл. Красивое… Но не правильное. На языке вертится что-то короткое, звонкое, похожее на взмывающего к солнцу сокола. Он не может вспомнить, что. Глаза режет яркое белое сияние. Он пытается зажмуриться, закрыть лицо…

Но вместо этого просыпается.

Над ним низко пылает сизое холодное солнце самого короткого дня в году.

Потом были поспешные сборы. Бледная Маедрис, изо всех сил пытающаяся не плакать. Почтительно слушающий седовласого Эомера кузнец. Люди, с опасливым любопытством наблюдающие издали за суматохой.

Сейчас, оглядываясь назад, через всю бездну минувших лет, он понимал: решение эльфийского короля забрать его с собой было облегчением для всех. Даже для Маедрис, которая, отчетливо осознавал он теперь, его по-настоящему любила. Что уж говорить об остальных. Его боялись — живого, и он ни тогда, ни потом так и не смог понять, что помешало им вернуться и убить его, когда стало ясно, что ночное нападение увенчалось успехом лишь наполовину. Уважение ли к Тайме, распространявшееся и на его жену? Оживший голос разума, уснувший в ту ночь под гнётом горя, излишнего эля и страха перед новым нашествием? Запоздало пробудившаяся совесть? Он так и не узнал этого. Когда, спустя много лет, он вновь приехал в нищее селение на окраине Фангорна, никого из троих уже не было в живых. А кузнец с женой уехали неизвестно куда года через два после визита эльфов. Почти сразу после рождения дочери…

— …Трое? И никто их не видел, не остановил? Значит, это кто-то из местных? Кто это был? Говори, не бойся.

Маедрис упрямо вскидывает голову:

— Не знаю, государь! Темно было.

Раэнэ знает, что она лжёт. Даже он видел их лица, узнал их за те краткие мгновения, пока боль не погасила всё: и хмурого Кердина, и Халета, и Хайму, брата погибшего Айме.

…Он знает, что Маедрис не посмеет выдать их. Что им будет за попытку убить его? Выпорют, наверное… Вряд ли казнят — он ведь чужак…

Король молчит. Он тоже не верит ей — вдруг понимает Раэнэ.

…Ему немного обидно, что Маедрис солгала. Совсем немного. Он знает, что скоро умрёт. Наверное, она тоже боится, что односельчане отомстят им, если она выдаст Хайму и остальных…

А светловолосый король уже наклоняется над ним. Он чувствует ласковое прикосновение шершавой ладони ко лбу:

— Ты видел их, малыш? — тихо спрашивает король. — Не бойся, отвечай, как есть.

Он почти загораживает собой Маедрис и обнимающего её Тайму. Но Раэн всё равно видит страх на её лице.

Он неохотно разлепляет губы.

— Не знаю… Было темно… — устало повторяет он вслед за Маедрис.

И, прежде чем король разочарованно разгибается, успевает увидеть в его глазах гнев и что-то, чего не может узнать.

…Много лет спустя ему передадут слова короля: «Мальчик не захотел губить преступников, и ради его спокойной души я не стану искать их. Но мне стыдно быть вашим королём…» И он вспомнит тот зимний день, и запоздало поймёт, что незнакомое чувство во взгляде всадника было уважением.

Но это будет потом. А в тот день он изо всех сил пытался не засыпать, но всё равно проваливался в тяжёлую полудрёму, и выныривал из неё, измученный и разбитый, и вновь засыпал. Он ещё не знал, что сила эльфийской магии сумеет сделать невозможное: вернёт отнятое чужими страхом и ненавистью здоровье. Не знал, что будет для эльфийского короля не обузой — приёмным сыном, чудесным образом ожившей памятью о давно ушедшей на Запад дочери. Что музыка, тревожащая его во снах, обретёт душу и плоть вместе с нежным пением эльфийской лютни и тихим плачем тростниковой свирели.

Всё это будет потом. А в тот день он уезжал из деревни, так и не ставшей ему родной; и, укутанный в несколько слоёв теплых шкур, чувствовал себя обнажённым. У него больше не осталось ничего, что он мог бы назвать своим. Их с матерью дом, знал он, сожгли в день, когда убили её. В тот же костёр отправилась и его одежда. А больше у него ничего и не было. Разве что старая застёжка для плаща — скачущий медный конь на зелёном эмалевом поле… Позже, много дней спустя, он понял: он надеялся, что Маедрис вспомнит о своём подарке. Ни тогда, ни потом он не смог понять, хотел ли забирать с собой вещь, принадлежащую не ему — настоящим детям Маедрис и кузнеца. Всё-таки, наверное, не хотел.

Но Маедрис не вспомнила.

И ему почему-то было больно.

— Как его зовут?

Жена кузнеца неловко отводит глаза.

— Реанар, государь. Но это не его настоящее имя. Его мать пришла откуда-то с Севера. У нее был такой странный выговор… Она звала его… Звала…

Маедрис мнётся, изо всех сил стараясь вспомнить звучание чужого языка. Он с трудом поднимает тяжелые веки. Хочет сказать: «Меня зовут Раэнэ». Приоткрывает слипшиеся губы.

Но вместо слов изо рта вырывается лишь слабый вздох.

Келеборн успокаивающе опускает ладонь ему на лоб, и голоса вновь отдаляются, превращаясь в неясный шепот, в плеск речных волн, в посвист ветра над степью…

Много дней спустя он, впервые за долгие месяцы не чувствуя боли, откроет глаза. И, услышав уже знакомый вопрос, неожиданно для себя ответит:

«Меня зовут Реанар».

И раньше, чем успеет отзвучать последний звук, поймёт: так правильно. Это будет последним, что останется от него от дома. От пахнущих травами материнских рук и срывающегося шёпота отца. От тихих медленных напевов в час, когда сон властно смыкает усталые веки. От солёного северного ветра и каменных башен на фоне рассветного неба.

Это будет последнее, что он не будет готов делит ни с кем. И никогда.

А ещё через пять лет уйдёт и Реанар. Останется — Гилрандир, серебряный голос Кветлориэна, печальный менестрель закатной эпохи. Последний из смертных, что был воспитан при дворе светлого эльфийского короля.

Лориэн. Детство

Он плохо запомнил путь в Кветлориен. Было небо, низкое белёсое небо зимней степи, и в этом небе неподвижно висел косой крест охотящегося орла. И он следил за величественным, неторопливым полётом крылатого великана, сожалея сквозь полудрёму, что никогда больше не увидит сна о лежащей далеко под ногами спящей землёй. Иногда с этого неба начинал сыпаться редкий, крупный снег, и тогда чьи-то руки бережно накрывали его лицо краем тонкого, удивительно тёплого плаща, защищая его от щекочущих ноздри холодных пушинок.

Был мерный перестук копыт, и подвешенные между двух коней носилки покачивались, словно лодка на спокойных волнах, и ему казалось порой, что он снова дома, и шелест ковылей путался в его зыбких грёзах с тихим рокотом прибоя, а посвист степного ветра казался плачущими вскриками мечущихся над волнами чаек.

Были прохладные, бережные руки, усмиряющие тупую боль в груди, был серебряный голос, что-то негромко говорящий; ни тогда, ни много лет спустя он так и не смог вспомнить, о чём рассказывал ему Келеборн во время того путешествия. Осталось только ощущение сонного покоя, и память о неторопливой, печальной, одновременно похожей и непохожей на колыбельную песни на незнакомом мелодичном языке, и терпкая сладость странного, пахнущего травами напитка, который чьи-то руки заботливо подносили к его губам.

И ещё — ещё были деревья, золотые, словно гречишный мед, смыкающиеся кронами где-то в невообразимой высоте. Он проваливался в сон, и выныривал из его мягких пучин, и вновь засыпал, и шелестящий купол казался ему то сверкающей на солнце крышей приземистой крепости, то чеканным золотым доспехом, что загораживал от него солнце, когда седовласый король спрашивал его о ночных убийцах.

…А потом, без перехода — косые лучи заходящего солнца, пробивающие сквозь листву, и сладкое, бередящее смутное, щемящее чувство пение какой-то птицы. Где-то высоко над ним шелестело кроной потрясающее размахом огромное дерево, тут и там висели меж могучих ветвей странные, словно сплетённые из живых лоз, платформы. Волосы ласково ерошил тёплый ветерок, пахнущий незнакомыми цветами, и воздух был прозрачным и свежим. От него кружилась голова и хотелось то ли смеяться, то ли плакать от щемящей грудь искристой радости, смешанной с непонятной ему, светлой печалью. И он засмеялся — легко и свободно, забыв на миг о том, что умирает, что даже дышать для него — непосильный труд. Засмеялся, и лишь потом осознал, что больше не чувствует ни боли, ни тяжёлого давления в груди, и собственный голос, слабый и тихий, слышался ему незнакомо, без давно ставших привычными свистящих хрипов… Он изумлённо замолчал, прислушиваясь к новым, почти забытым ощущениям лёгкости и удивительной бодрости, что щекотно бурлила внутри, рождая желание вскочить, взлететь навстречу этому раскинувшемуся над головой золотому морю…

А миг спустя чья-то тень загородила от него солнце, и лёгкая, прохладная ладонь ласково погладила его по голове.

…Потом, много лет спустя, он будет вспоминать это тихое, пронизанное светом и странной печалью величие закатного Лориэна, и теснящая грудь нежность будет мешаться в нём с тоской и горьким, беспомощным непониманием: «За что, Атаринья? В чём я виноват — неужели только тем, что посмел родиться, посмел выжить? Зачем ты спас меня, Владыка?..» Будет стоять, неотрывно глядя на смыкающиеся за говорливым потоком золотые кроны, и вскипающие на ресницах слёзы будут дрожать, превращая знакомые с детства мэллорны в нечёткий, дробящийся радугой узор — и никак не в силах будут переполнить ослепших от горя озёр на запрокинутом к небу лице. И серебряные струи Нимродели будут казаться ему стальным клинком, рассекающим на «до» и «после» его в очередной раз разбитую в осколки жизнь.

Потом, годы спустя, он будет вновь и вновь приходить к медленно облетающим золотым великанам, и долго, в оцепенении стоять у самых стволов, там, где кроны деревьев без остатка заслоняют небо — стоять и не находить в себе мужества шагнуть вперёд, пересекая запретную для него отныне черту. И закатное золото увядающего Лориэна будет оплывать, таять в его глазах, словно медовые, резные стены корчащегося в огне деревянного города…

Одинокий, потерявший больше, чем под силу выдержать человеческому сердцу, он будет вновь и вновь жадно пить горьковато-сладкий запах поздних цветов и опавшей листвы — как крепкое вино, как пьяный дурманный настой, унимающий боль — боль, но не память.

…Будет ждать — мучительно, исступлённо, не веря в чудо и надеясь на него — будет ждать, что с пограничной дэлони раздастся тихий смех, и знакомый голос окликнет его, приглашая войти. И каждый раз будет заставлять себя не оглядываться, не поддаваться слабости — и всё равно, не выдержав, оборачиваться в какой-то момент назад: слишком поздно, чтобы вернуться, слишком близко, чтобы уйти, забыв об остающемся за спиной счастье…

Он будет уходить, мысленно обещая себе никогда не возвращаться и зная: страстный зарок вновь будет однажды нарушен.

Лишь однажды он нарушит своё обыкновение и, оставляя позади печальные леса, в которые, после тысяч лет вечности, вошло наконец беспощадное время, впервые не произнесёт мысленно бессильного, лживого: «последний раз…» Не произнесёт, потому что будет знать: этот раз, воистину, последний.

Впервые не оглянется. Впереди будет долгий путь. Будет бескрайняя осенняя степь и гнилая тоска заколдованных болот. И — в самом конце — хрупкая тонкая башня, звёздным светом мерцающая среди обугленных каменных руин.

Башня — и Песнь.

…Но это всё будет позже. А в ту, первую, зиму, маленький Раэнэ смотрел на пронизанный солнцем зелёно-золотой купол листвы, и медленно, удивлённо пытался свыкнуться с мыслью о том, что будет жить. Сегодня. И завтра. И, наверное, много, много лет. Над ним медленно пересекало ясный небесный свод солнце, кружились в своём величественном хороводе звёзды, и сон сменялся зыбкой сладкой полудрёмой, и пахнущий цветами напиток, которым поили его из рук что-то ободряюще говорящие эльфы, утолял голод лучше любой пищи. Время, казалось, текло сквозь него спокойной неторопливой рекой, медленно сменялся над головой рисунок созвездий, и слабость собственного тела, так не соответствующая потрясающей лёгкости и постоянному ощущению полёта, не казалась ему, дремлющему наяву под негромкие звуки незнакомых песен, досадной. И ровно шумящие кроны, качающиеся прямо под высоко вознесённым над землёй деревянным настилом, то и дело казались ему бескрайним океаном. Он так и подумал тогда, в первый миг — море, и не сразу понял, чем было то, что увидели его глаза. «Тэлле…» — неуверенно произнёс он тогда, удивляясь и слабому своему шёпоту, и восхитительному, давно забытому отсутствию боли. Произнёс почти неосознанно, забыв на миг, что мама наказывала ему никогда не пользоваться родным языком при чужаках. И серебряный, сам похожий на пение морской волны, голос, уже знакомый ему по Рохану, мягко поправил его: «Лориэн».

В древнем Кветлориэне нет места времени, здесь властвует вечность, и дни сливаются в месяцы, а те — в года, протекая мимо незаметно, невесомо, как осенние листья в спокойной воде. В Лориэне нет времени; но для молчаливого черноволосого мальчика, неторопливо растущего под сенью золотых мэллорнов, оно всё-таки идёт. Смертные не в силах вырваться из-под его неумолимой воли; лишь Благословенные Земли могут подарить тленной плоти призрак бессмертия — лишь призрак, не само его. Гилрандир знает, что смертен. Помнит это, всегда, каждый миг своей жизни — помнит, не сожалея об этом и не страшась неизбежного конца пути. Ему всего двенадцать, и смерть, что придёт однажды, спустя много десятков лет, кажется далёкой и нереальной, как отражение луны в зыбкой глади пруда. Тем более — ему, почти ощутившему когда-то на своём лбу её холодный поцелуй, и лишь волей Владыки и Глорфиндейла отведённому от края, за которым для людей нет ничего. Он не сожалеет о том, что рождён атани. Лишь печаль, то и дело отражающаяся в глазах окружающих его эльфов, нет-нет, да отдаётся тупой болью где-то глубоко в сердце.

Ему не одиноко здесь, среди вечно юных, мудрых и одновременно беспечных подданных Владыки Келеборна. Он — единственный ребёнок во всём Лесу: давно уже никто из дивного народа не стремится привести дитя в мир, обречённый увяданию. Но отсутствие ровесников не кажется ему тягостным. Слишком рано простившийся с беззаботным детством, среди детей рохиррим он ощущал себя стариком, чуждым и бесконечно одиноким. Здесь, среди невообразимо древних, не знающих возраста эльфов, он забывает о своей чуждости. Его учат — но не упрекают в невежестве. Его выслушивают, когда он, задыхаясь от восторга внезапного осознания, рассказывает наставникам очередную, кажущуюся сейчас невероятно важной — очевидную для всех остальных — истину. Выслушивают — и в улыбках нет ни насмешки, ни пренебрежения. От него не требуют ответа, когда он, охваченный непонятной ему самому тоской, долгими днями неприкаянно скитается по лесу, не в силах заставить себя ни есть, ни спать — и он, привыкший стыдиться, как мучительного изъяна, своей инаковости, медленно привыкает принимать себя.

Его с удовольствием слушают, когда он, охваченный пьянящей свободой рождающейся песни, касается струн — но ни слова укора не произносят, когда в ответ на протянутую лютню он лишь молча качает головой.

…Его не расспрашивают о снах, что всё ещё, хоть и всё реже, приходят к нему ясными ночами. Хотя почти всегда он просыпается в слезах, и нередко — от собственного, до хрипа срывающего горло крика. Странный же, пугающий его дар видеть прошлое вещей не тревожит его уже давно, и тревога, что порой нет-нет, да отражается в светлых глазах Келеборна, становится всё слабее. Владыка не упрекает его в непонятных этих, неизвестно кем посланных способностях. Не обвиняет его в недуге, против которого он, Реанар, всегда был бессилен. Всего лишь — учит противиться говорящей через него силе, помогая справляться со страхом и болью приходящих из глубины души видений.

Владыка добр и справедлив. Видя в душе воспитанника глубоко пустившую корни Тьму, чувствуя её холодные пальцы, он не отдёргивает рук, не лишает беззащитного ребёнка своей защиты и покровительства. Реанару порой кажется, что он видит боль в глазах Келеборна — боль и страх перед силой, с которой такой страшной ценой удалось справиться каких-то двадцать лет назад. Но ни единого раза эта боль не выплёскивается упрёком на него самого, и Владыка Лориэна раз за разом вступает в бой, вновь и вновь вливая в него собственную силу, прогоняющую тени прошлого и заставляющую Тьму вражьей порчи неохотно склонить голову перед Светом.

Реанар не произносит слово «счастье», даже наедине с самим собой. Но уверен, что то щемящее, искрящееся чувство, что распирает грудь, порой становясь таким острым, что мешает дышать — именно счастье.

…Он ещё не знает, что совсем скоро этому безмятежному покою придёт неумолимый, страшный в своей неизбежности конец. Он лежит, широко раскрыв глаза, в медвяных серебряных травах, и струящиеся от звёзд лучи кажутся ему тончайшими струнами, нежно звенящими в пронизанной волшебным светом ночи. Он подносит к губам флейту, и её нежный шёпот сплетается с вдохновенной трелью соловья, сплетается, не мешая и не споря с ней. Ему уже двенадцать лет, и завтра ему впервые выпадет честь первым петь перед Владыкой в ознаменование начала праздника: праздника самой короткой и самой волшебной ночи в году…

Теперь его звали — Гилрандир, Звёздный Странник, и имя, данное Владыкой, как нельзя лучше подходило ему. Невысокий, худой, он даже тонким и изящным эльфам казался почти прозрачным, и кто скажет: болезнь ли, против которой даже мастерство владыми Келеборна оказалось бессильно, высушила изнутри, кровь ли мореходов Севера сказалась так странно? Хрупкий черноволосый юноша, тонкий стебелёк камыша, заботливо заслонённый от ветра милосердной рукой, он болезненно-остро ощущал свою уязвимость, свою унизительную слабость, ещё более постыдную в его глазах потому, что никто из прекрасных, вечно юных, могущественных его покровителей даже не думал упрекать его в ней. Он осознавал свою ущербность, а ещё более — свою инаковость, даже здесь, среди доброжелательно относящихся к нему эльфов, непроницаемой стеной ставшей между ним и другими обитателями Кветлориэна.

Нелюдимый, одинокий, он молчаливой тенью ходил по лесу, предпочитая теперь компании — общество деревьев и звёзд, и разговору — тихий плач струн. Любимый и стражами, и Владыкой, он никогда не был среди них чужаком… и никогда — своим.

Его приняли. Несмотря ни на что, несмотря на пугающие видения, на свившую в его душе гнездо зловещую тень, его — приняли. То, чего не смогли сделать страшащиеся вражьей порчи, прямодушные и грубоватые рохиррим, сотворили эльфы золотого Лориэна. И он, успевший привыкнуть сперва к своему одиночеству и горчащему на губах ощущению своей чуждости, а потом — к надежде на то, что постыдный недуг ушёл вместе с телесной хворью, долго ещё пугался этого принятия, сжимаясь, словно в ожидании удара, когда кто-нибудь обращался к нему.

Но любовь и забота лечат самые тяжкие раны; и он исцелился, и перестал ждать от собеседников оскорбления или камня в спину, и привык радоваться тёплому слову и ласковому жесту. Дитя вольного севера, здесь, среди печально шелестящих золотых деревьев, он обрёл свой дом.

Владыка не предложил называть его отцом; не посчитал ли себя в праве отнимать у потерявшего всё сироты последнюю память о родителях, не смог ли переступить через свою тоску об ушедшей на Запад дочери? Он не предложил, но для Раэнэ стал именно им: покровителем, вызывающим почитание и исступлённую, мучительно-острую любовь, мудрым учителем, открывшим мир, спасителем и защитником. Он называл его, как и другие — Владыкой, называл с преклонением и трепетом. И лишь наедине с собой, в самых робких своих мечтах, осмеливался произносить заветное — «Атаринья».

…Много позже, когда мальчик Реанар станет странствующим менестрелем Гилрандиром, он признается — не Владыке, себе: если бы Келеборн приказал ему умереть, он сделал бы это, не задумываясь.

Но Келеборн приказал — жить. И измученный, непоправимо искалеченный, он подчинился этому приказу, и его удивительное выздоровление даже Глорфиндейл, славящийся как великолепный целитель, считал почти чудом.

…Жаль только, что чудо это было оплачено дорогой ценой: дважды отведённый от самого края руками владыки эльфов, Раэнэ отныне навеки был обречён жить милостью Келеборна. Осквернённый несмываемой грязью, расколотый и бережно собранный вновь сосуд — вот чем был он теперь. И сила, вольно струящаяся в смертных сила жизни, постоянно покидала его, истекала, как вода сквозь неплотно сомкнутые трещины, и лишь воля Владыки удерживала его от медленного, болезненного угасания. Лишь в светлых, не тронутых тленом лесах Кветлориэна мог он жить и чувствовать свою здоровую юную силу: лишь здесь, где время не властно ни над эльфами, ни ступившими под сень исполинских мэллорнов смертными.

Потом, много лет спустя, он поймёт, что не спасительным убежищем — темницей стал для него дивный эльфийский лес. И будет рваться прочь, биться грудью о чужое жалостливое непонимание, словно пленённый сокол о прутья клетки, и мечтать хоть об одном глотке свободы, об одном-единственном дне вдали от сладостного покоя Лориэна. И не будет страшить смерть, и опасность ослабеть в пути, погибнуть от загнанной вглубь тела, но не изничтоженной хвори не будет уже казаться пугающей… Будет молить — безнадёжно, бесполезно — отпустить его, хоть на месяц, хоть на день, позволить вновь увидеть небо, не заслонённое живым золотом мэллорнов. И — однажды — уйдёт, уйдёт тайно, под покровом темноты, вопреки приказу Владыки, уйдёт, не надеясь выжить: мечтая лишь вновь, хоть на миг, ощутить себя свободным.

Уйдёт, и зоркие стражи границ Лориэна не заметят тонкую невысокую фигуру, словно кто-то отведёт им глаза. И посланный в погоню легконогий отряд вернётся ни с чем, принеся оцепеневшему от ужаса и горя Келеборну лишь оставленный у берегов Нимродели, слишком тяжёлый для юного менестреля меч.

…Он любил Владыку, любил исступлённо, беззаветно, как только может ребёнок любить отца и ученик — учителя. Любил — но голос крылатого ночного ветра, звавшего его в путь, был сильнее.

Однажды, много лет спустя, в тихой долине у самого моря он услышит уважительно-сочувственное: «лаир», и без перевода осознает, что значит это слово. Словно — услышит своё имя, свою глубинную суть. Странник. Тот, кого зовёт дорога.

Она будет долгой, эта дорога. Долгой и непростой, и замысловатым узором лягут на травы и камни Средиземья его следы. Он вернётся — чудом, из последних сил, как раненный зверь, на последнем издыхании стремящийся доползти к родному гнезду. Вернётся — и не сразу поверит в то, что сумел дойти, что выжил, и удивлённо будет прислуживаться к ощущению лёгкой ладони на лбу и тихому, ласковому голосу, в котором даже укора не прозвучит — только мучительное, больно царапающее его совесть облегчение. И будут долгие — бесконечные — дни в сонном покое Кветлориэна, и рассказы о встреченных в недолгом странствии чудесах, и понимающие, снисходительные улыбки в глазах мудрых эльфов, для которых, как он потом поймёт, его удивительные открытия были давно наскучившей обыденностью.

А потом он вновь услышит зов дороги. И Келеборн, заглянув однажды в его смятённые глаза, лишь вздохнёт. И… отпустит.

Гондор, Арагорн.

…Воины ходили между тел, ища раненых, кто-то неподалеку уже перевязывал товарищу разрубленное плечо. Нужно было встать и помочь; Гилрандир не мог заставить себя шевельнуться. На него навалилось какое-то тяжелое оцепенение.

Слегка прихрамывая, к нему шел Арагорн. Нужно было встать… Король никогда не требовал подобных знаков почтения, но сидеть в его присутствии казалось Гилрандиру чем-то… кощунственным. Надо встать… надо…

— Гилрандир! — жесткие пальцы стиснули его плечо. — Ты ранен? Что с тобой? Посмотри на меня!

Последние слова были приказом, и юноша, с трудом стряхнув с себя странное оцепенение, медленно поднял голову.

— Г-госу…

— Ранен, спрашиваю?

— Н… нет. Нет, прости, Государь!

Сознание медленно прояснялось. Гилрандир наконец с облегчением ощутил, что может двигаться, и поспешно поднялся на ноги. Показалось, что на лицо плеснули кипятком.

— Я… прости, государь. Не знаю, что со мной…

Арагорн, прищурившись, внимательно рассматривал его — с ног до головы, и обратно — с головы до ног. Тяжелые руки на плечах не оставляли возможности отстраниться, отступить, спрятаться за безличную почтительность.

«Оттолкнет? Укорит? Лучше бы ударил, чем так смотреть…»

Гилрандир хотел бы отвести взгляд, не видеть этих цепких серых глаз, видящих его до самых потаенных, постыдных глубин души. Только не видеть, как тревога в этих глазах сменится брезгливым презрением. Отвернуться, закрыть глаза, пусть хоть мгновение еще надеяться на что-то…

Он не посмел.

Взгляд Арагорна потеплел. Он устало улыбнулся, отпустил Гилрандира — только затем, чтобы легонько хлопнуть его по плечу.

— Я боялся, что тебя ранили. Это твой первый бой, мальчик?

Гилрандир почувствовал, как его вновь затапливает неодолимой слабостью. На этот раз, от облегчения.

— Да, государь…

Арагорн улыбнулся.

— Идем, раненым нужна помощь.

— Ты хорошо держался.

Гилрандир шагал, не в силах поднять глаза на короля. Похвала Арагорна казалась постыдным упреком — он-то знал, что струсил, струсил тогда, когда должен был сражаться, защищать своих…

Через силу взглянув на своего спутника, он вновь поспешно уронил голову. Арагорн не издевался. Действительно считал, что взятый из Лориэна менестрель хорошо показал себя в битве.

— Я… струсил, — ненавидя себя и за свою слабость, и за эту запоздалую искренность, через силу выдавил Гилрандир.

Хруст гальки смолк. Юноша сделал еще несколько шагов, прежде чем понял, что Арагорн остановился.

…Остановился — и смотрит на него с заинтересованным, каким-то недобрым прищуром.

В груди что-то испуганно трепыхнулось и рухнуло вниз. Что?

— Стру-у-у-усил, — задумчиво проговорил король, продолжая разглядывать застывшего менестреля. — Вот, как, значит это называется… Возьму на заметку, спасибо, Гилрандир.

Тот вздрогнул. От холодных ноток в голосе Арагорна что-то болезненно сжалось внутри. Конец?

А Арагорн вдруг резко шагнул вперед — менестрель невольно дернулся было отшатнуться. Стиснул зубы, запредельным усилием воли заставляя себя оставаться на месте. А сильные пальцы уже стиснули его плечи — на этот раз жестко, до синяков. Гилрандир с трудом подавил вскрик.

— Струсил, значит? — тихо, со сдерживаемым гневом, проговорил король, — скажи это Диртону, который благодаря твоей трусости все еще жив. Гилрандир! Я жду подобной глупости от мальчишек, с младенчества мечтающих о кольчуге Белой башни и еще не понимающих, что мужество не равнозначно бесстрашию. Но ты! Менестрель! Не ожидал.

Гилрандир сглотнул. Причины гнева он не понимал. Нет, ложь. Понимал и с болезненной вспышкой надежды взмолился, чтобы слова Арагорна не были насмешкой. И все-таки что-то мешало промолчать. Страх перед темнотой, что таилась в глубинах души, быть может? От с трудом разлепил губы.

— Я… должен был встать. И сражаться. Вместе с остальными… Я… хотел.

— И не смог, — кивнул Арагорн. Страшный гневный огонь в его глазах гас, болезненная хватка на плечах немного ослабла. Он тяжело вздохнул. Короткий взгляд в сторону поспешно натягивающих полог воинов. Секундное колебание… Решил.

— Ты менестрель, Гилрандир. Ответь на один вопрос. Не спеши, подумай. Ты ведь немало знаешь баллад о Войне Кольца.

Губы короля едва заметно дрогнули: насмешка? Попытка ободрить? Боль воспоминаний?

— Сколько среди защитников Хельмовой Пади было опытных воинов?

Гилрандир растерянно заморгал.

— Я… не знаю. Немного…

— Хорошо, если пятая часть, — согласно кивнул Арагорн. — Остальные взяли оружие впервые. Половина из них погибла в первом же сражении. Из тех, кто выжил… Я не считал их — тех, кто забывал, как держать меч, после первого убийства. Их было больше… не всех успевали прикрывать те, у кого этот бой не был первым.

Он посмотрел куда-то мимо менестреля.

— Поэтому я не люблю брать в опасные рейды новичков.

Гилрандир молчал. В животе опять, второй раз за день, что-то мучительно ослабело — на этот раз, от стыда. Он уже понял, каким будет следующий вопрос.

И не ошибся.

— Кого из них ты назовешь трусом, Гилрандир?

Король отпустил его плечи. Отступил на шаг, окидывая взглядом бледного, с неровными пятнами румянца, парня. Устало улыбнулся. Лишь сейчас Гилрандир, с каким-то болезненным испугом, понял, что Арагорн вымотан почти до беспамятства. Вдруг совершенно иначе увидел густые серебряные пряди в черных волосах, прямую, неестественно твердую осанку, жесткую складку у губ…

Арагорн повернулся и размашисто, с явным трудом заставляя себя не хромать, зашагал к полевому лазарету, куда уже сносили первых раненых.

— Повтори то, что ты мне сказал — о своей трусости — Диртону, когда он поправится, — бросил он через плечо с едва заметной улыбкой. — Только, мой тебе совет… Запасись припарками.

Гилрандир медленно закрыл глаза. В груди что-то тяжело сжималось, тупой болью стискивая горло.

Лучше бы он его ударил.

«Зачем, государь… Зачем ты тратишь свое время на глупцов вроде меня? Зачем позволяешь сваливать на себя чужие страхи и сомнения? Зачем, государь…

Всеблагие Валар, почему люди так мало живут…»

Пленников было пятеро. Все раненые, и двое, судя по всему, не доживут до утра. Кто-то из роханцев заикнулся было о том, что незачем переводить лекарства на отродья врага; воины Гондора так посмотрели на него, что тот смутился и почел за лучшее отступить за спины товарищей. Жестокости к пленным Арагорн не поощрял. Чрезмерной жалости к врагу, впрочем, тоже. Но в своей личной гвардии, как уже успел выяснить Гилрандир, не держал тех, кто не помнил себя из-за жажды мести.

…Гилрандир стоял на шаг позади короля, с отвращением, нервной дрожью и каким-то (что со мной? Откуда это?) болезненным любопытством разглядывая орков. Грязные, раскосые, с озлобленными выражениями на мордах…

…не так-то уж они отличались от людей. И от этого было еще страшнее. Словно глядишься в искаженное, мутное зеркало, в тусклую заводь гнилого болота. Эти — родственники, пусть дальние, эльфов?

Пленники смотрели волками; не будь связаны — уже вцепились бы в глотку. И видно было, что они в этом желании не одиноки. Почти на всех человеческих лицах было написано то же чувство. Лишь некоторые разглядывали орков с брезгливым любопытством или равнодушием. Да на лице лекаря, менявшего пропитанного черной кровью повязку, не отражалось ничего, кроме сосредоточенной внимательности.

…Лица короля Гилрандир не видел.

И почему-то был рад этому.

…— Ты понимаешь язык орков, Гилрандир? — прозвучал над самой головой негромкий задумчивый голос.

Юноша невольно вздрогнул. Вынырнул из своих мыслей, поспешно восстанавливая в памяти почти пропущенный мимо ушей вопрос. Вскинулся оскорбленно.

— У них нет языка, государь! Они говорят на огрызке вестрона, искаженном и изуродованном!

Король хмыкнул. Покосился на молодого менестреля; Гилрандир поежился — показалось, что тот чем-то недоволен. Им недоволен.

— Не совсем так. На вестроне они общаются только с людьми и эльфами… В тех редких случаях, когда не убивают сразу или не убивают их. Между собой они говорят совсем иначе. Причем каждое племя — на своем диалекте. Ты заметил, что среди наших пленников — орки из трех разных племен? — вдруг без перехода спросил Арагорн.

— Как — из разных?!

— Значит, не заметил. Двое урук-хайев, двое гоблинов из Мглистых гор и один мордорец.

— Разве мордорские орки не уничтожены? — тихо проговорил Гилрандир после долгого молчания.

Ответом была кривая усмешка.

— Гилрандир, ты когда-нибудь убивал детей?

Менестрель в ужасе отшатнулся. Арагорн тяжело вздохнул. Губы искривила невеселая, горькая улыбка.

— В легендах все красиво, не так ли? Отвага, подвиги, доблестная победа над армиями Врага… Подробностей ни один менестрель в балладу не вставит, и правильно сделает — кому нужно, чтобы слушатели падали в обморок, не дослушав певца? А правда грязная и страшная, ничего героического в ней нет. Подвиг — это сражение один против десяти. А вот убийство пленных… Врагов, которых нельзя отпускать…

Он отвернулся. Гилрандир сидел, вцепившись в свою лютню, словно в щит, и боялся дышать.

— Один из наших пленников — мордорский орк. И поверь, им тоже есть, за что нас ненавидеть.

Голос короля звучал сухо и равнодушно. Слишком сухо и слишком равнодушно. Гилрандир почувствовал, как невыносимо печет глаза, и еще сильнее прижал к себе лютню.

— Я… понял, государь… — сам едва слыша свой голос, прошептал он. Арагорн кивнул, не оборачиваясь. Смотрел, как медленно гаснут за кромкой леса последние капли расплавленного золота.

— Мы говорили о языке орков, Гилрандир. Он у них есть. Грубый, собранный из нескольких других, примитивный… Но есть. Я его понимаю — насколько это возможно, когда пытаются общаться орки, живущие в совершенно разных местах. Они говорили между собой на упрощенной версии Черного наречия. Пожалуй, только его понимают все восточные племена — в большей или меньшей степени. И насколько я разобрал из их разговоров, они здесь не одни. Есть — или скоро придут — еще несколько отрядов. И это плохо, друг мой. Если разведчики решаются заходить так далеко в Итилиен, значит, готовится новая война. Жаль, неизвестно, сколько всего отрядов и какая у них цель.

— Но ведь… растерялся менестрель, — значит, нужно допросить пленных… Узнать…

— Это орки, Гилрандир. С ними не договоришься. Они не идут на переговоры. Некоторые презирают смерть, некоторые просто не понимают, чего от них хотят… или притворяются, что не понимают. И все — не доверяют людям. У них есть на это право: отпустить мы их не можем.

Гилрандир вздрогнул, сообразив, что означают последние слова. Хотел было что-то спросить, разорвать хмурую гнетущую тишину…

Не решился. Арагорн невесело покосился на него. Закончил устало:

— …А пытать их нет смысла. Они слишком хорошо умеют терпеть боль. Да и… бесчестно это.

— Они пытают взятых в плен людей, — из какого-то упрямства возразил Гилрандир. И сам ощутил отвращение к себе. Брошенный на него взгляд короля ощущался, как прикосновение: понимающий, невеселый… горький.

— Иногда это приносит успех, мальчик…

На этот раз Гилрандир промолчал.

— Пытать пленных орков нет смысла, — спокойно подытожил Арагорн. — А вот поговорить… Жаль, не получится. Со мной они разговаривать не станут, слишком ненавидят. А больше никто из тех, кто был с нами в рейде, их языка не понимает.

— А… на вестроне?

— Попробуй, — хмуро усмехнулся Арагорн. — У меня не получилось. Впрочем, кто знает, вдруг тебе действительно удастся их разговорить? Попробуй.

Гилрандир застыл. В животе образовался комок льда и начал медленно опускаться вниз, режа острыми углами внутренности. Вот чем платят за ненужное упрямство. Шутка? Или приказ? Он ведь может отказаться, разве нет? Он не подданный Гондора, он не обязан выполнять распоряжения короля людей…

Гилрандир сглотнул и усилием воли разжал закостеневшие на корпусе лютни пальцы.

— Я… попробую, государь.

«…» помолчал.

— Скажи, Государь, ты не хочешь портить отношений с Келеборном — или тебе мальчишку жаль? — проницательно спросил он наконец. Арагорн бросил на него короткий взгляд.

— Скажи, «…», — хмуро улыбнувшись, в тон ему откликнулся он. — Ты когда-нибудь разучишься задавать вопросы, за которые можно лишиться головы?

— Тебе? — «…» заухмылялся, открыл было рот… опомнился и лишь громко хлопнул себя по коленям, выражая таким образом своё отношение к вопросу друга. — Вот снимешь мне голову — тогда и узнаешь!

Гилрандир с трудом повернул голову.

— Государь?.. — едва слышно, с трудом выталкивая слова сквозь опухшее горло, прошептал он. Арагорн повернул к нему голову. Лицо его было совершенно непроницаемым, не поймёшь — гневается ли он на недобитого предателя, сочувствует ли.

— Я слушаю тебя, — ровно, без эмоций откликнулся он после короткой паузы.

— Я… — Гилрандир закашлялся, судорожно приподнялся на локтях, пытаясь набрать в грудь воздуха. Зажмурился. Король молча ждал, даже не шевельнувшись в седле. Кто-то из ехавших впереди всадников оглянулся, придержал было коня — помочь задыхающемуся мальчишке. Посмотрел на каменное лицо короля и неохотно прибавил шагу.

Гилрандир, наконец, смог справиться с удушьем:

— Государь, я видел… — едва слышно выдохнул он, — я видел, кто подрезал верёвку…

Лицо Арагорна осталось совершенно бесстрастным.

— Умирающие в петле часто бредят… хотя мало кто может об этом рассказать.

Менестрель тяжело опустил веки.

— Это… не бред, государь. — он с трудом перевёл дыхание. Попытался открыть снова глаза. Не смог — не хватало сил.

Арагорн долго ехал молча: не спорил, не задавал вопросы.

— Что ж, — с прохладцей произнёс он наконец после длинной паузы. — В таком случае, я надеюсь, у тебя хватит ума молчать о том, что ты… «видел».

Словно «видел» произнёс с внезапной едкой горечью, и настолько непохож был этот тон на тот, который обычно слышали люди от невозмутимого короля Элессара, что Гилрандир, закусив губу, из последних сил разлепил-таки веки, приподнимаясь на локтях. Открыл рот — для вопроса, для ответа, для отчаянной ли, запоздалой попытки сохранить не любовь короля уже, нет — хотя бы его уважение…

…Увидел только спину Арагорна, в десятке шагов впереди. Вот король бросил что-то одному из воинов, выслушал ответ, усмехнулся, кивнул, соглашаясь с чем-то, вознице с передней телеги…

Гилрандир тяжело опустил веки, без сил опускаясь обратно на жёсткое ложе. Через несколько мгновений он уже крепко спал тяжёлым, нездоровым сном…

Рохан, обвинение в убийстве

…— Госпожа, осторожнее, он убийца…

Она резко обернулась к стражнику.

— Убийца? Это доказано?

— Пока нет, но, уверяю тебя…

— Тогда прочь с дороги!

И в этот момент, глядя на ее гордое и упрямое лицо, он вспомнил, где уже видел вот эти гневно сжатые губы. Он пошатнулся, хватаясь за прутья; в груди кольнуло болью, вдруг стало мало воздуха…

А она шагнула вперед, и стражник был вынужден отступить в сторону.

— Тебе плохо, малыш? — в её глазах плескалась тревога, а улыбка — улыбка была та самая, забытая, казалось, десяток лет назад…

— Маедрис… — прохрипел он, хватаясь за ее протянутые к нему руки.

— Вспомнил…

— Ты просила называть тебя мамой… А я не мог, вот же глупец…

Её губы вдруг задрожали, разом теряя гневную твёрдость. И серая сталь глаз посветлела, заблестела, переполнилась через край…

— Мальчик мой…

Тай-арн Орэ. Первый приход

…Ударило, словно тупым ножом под сердце: Тай-Арн Орэ. Это там. Кто-то вошел в разрушенный замок. Кто-то… кому-то нужна помощь? На миг вспыхнуло, словно мгновенный просвет в тучах, видение: закопченный угол стены, обломанный клык центральной башни, тонкая пошатывающаяся фигура с запрокинутой в муке головой… Прошло, исчезло — а тягостное, саднящее чувство в груди стало почти непереносимым.

Он опаздывал. Уже почти опоздал. Сотни лиг… А времени, чувствовал он, почти не осталось.

Для чего не осталось? Если бы знать…

Крылатый конь скосил на него янтарный глаз, тихо фыркнул.

— Знаю, что тяжело… — прошептал он в мягкое ухо, — но сам не успею… Не хватит сил… Сможешь? Быстро, как можно быстрее.

Конь осторожно прихватил его мягкими губами за руку. Фыркнул — словно возмущенно: дескать, я и не смогу?

— Владычица Галадриэль сумела не поддаться Кольцу, — упрямо возразил Гилрандир.

Элвир тяжело вздохнул.

— Галадриэль видела три эпохи и многое пережила, да. И все-таки — есть разница… Когда в твоей жизни есть то, ради спасения чего ни жизнь, ни даже честь не кажутся слишком большой ценой… — он помолчал. Закончил невесело. — Кольцо Всевластья для каждого находило свой соблазн. Но иногда отказ от власти сам по себе кажется предательством. Не осуждай Аргора, прошу. Ты не знал его.

В тихом голосе была такая боль, такая тоска, что Гилрандир вздрогнул. Поежился. Дико казалось — сочувствовать существу, которым до сих пор пугали детей.

…А говорить с живым мертвецом, с воплощением мрака, говорить и ощущать к нему симпатию — не дико?

— Я мог бы показать… — задумчиво проговорил Элвир, глядя на огонь. — Но… тебе ведь будет больно. Даже просто прикоснуться к кому-нибудь из нас для тебя мучение…

Гилрандир колебался. Увидеть то, что было почти сотню лет назад… Увидеть так, как не видел никто из живущих ныне… Ведь их, назгулов, живущими все-таки не назовешь…

Но — прикоснуться к Черному Всаднику! Живому мертвецу, о которых до сих пор рассказывают жуткие сказки по обе стороны от Мглистого!

Прикоснуться — опять ощутить тот смертный холод, ту боль…

Он передернулся. Зябко обхватил себя руками за плечи; поймал себя на этом и испугался еще сильнее.

Он что, боится? Назгула? Или…

Он тихо выругался.

И, вскинув голову, с вызовом уставился в светлые глаза назгула.

— Ничего. Переживу. Если не лжешь — покажи!

«А если попытаешься захватить мой разум или душу… Ведь не может же вражий слуга быть сильнее светлого Владыки эльфов?» — мысленно закончил он. Все равно, было страшно. Ощущение чего-то непоправимого, чудовищной глупости, что он собирается совершить, придвинулось вплотную. Вползло в душу глухой тяжелой тоской: «Владыка, атаринья, спросить бы тебя сейчас… Что мне делать? Помоги!»

Элвир улыбнулся. Грустно, как-то очень понимающе. Кивнул.

— Протяну руку. Левую.

На миг желание отказаться — сейчас, пока еще не поздно! — стало почти непреодолимым. Гилрандир глубоко, прерывисто вздохнул… И медленно, через силу, протянул назгулу раскрытую ладонь.

Взглянул в серьезные, почему-то очень печальные глаза.

— Я не буду лезть в твою память, Гилрандир. — тихо пообещал кольценосец. — Только покажу то, что видел сам… Если станет тяжело, просто убери руку.

…— Представь, что у тебя есть кувшин, — осторожно предложил Элвир. Гилрандир хмыкнул. Странное сравнение для вражьего слуги. Назгул слабо улыбнулся — тоже понял, насколько неуместно это прозвучало. Потом улыбка погасла, словно задушенный тяжёлыми тучами солнечный луч. И Гилрандир поймал себя на неуместной мысли: на какой-то момент ему захотелось улыбнуться в ответ. Не той улыбкой, которой он научился в своих одиноких странствиях — холодной и насмешливой; другой, принесённой из юности, вспыхивающей глубоко в груди тёплым согревающим огоньком.

Он прикусил губу. А Кольценосец тяжело вздохнул, опустил глаза, и тихо, с обречённым каким-то упрямством повторил:

— Кувшин. Обычный, из глины… Если он разобьётся, ты сможешь… его починить?

— Не слишком удачное сравнение, — помолчав, откликнулся Гилрандир. — Но я понял тебя. Хочешь сказать, что я — как тот кувшин, собран из осколков?

— Не собран, — тихо откликнулся Элвир. Отвёл взгляд. — Не знаю, невозможно это было, или Келеборн не… не сумел. Но он тебя не исцелил. Нет, это не совсем точно… исцелил не до конца. Нет, опять не так… Это другое.

Он вдруг поднял голову, и Гилрандир отшатнулся, задохнувшись на миг плеснувшей из светлых глаз тоской и застарелой болью. Всего на миг: назгул поспешно опустил глаза, стиснул хрупкие пальцы на колене. Проговорил едва слышно:

— Ты не кувшин, не вещь… Но… — запнулся. И решительно, словно в омут со скалы, — представь себе, что… одного осколка не хватает.

Менестрель невольно вздрогнул.

— Почему?

Назгул тяжело вздохнул.

— Откуда я могу об этом знать? — с тоской откликнулся откликнулся назгул. Неловкая пауза… потом в юном голосе скользнула горькая ирония. — Должно быть, потерялся. Или не подходил по… цветовой гамме.

Гилрандир поморщился.

— Назгулы все паясничают, когда их о чем-то спрашивают всерьез?

Юноша посерьёзнел.

— Нет, — с тяжелым вздохом проговорил он. — Обычно только Сайта… Прости, Гилрандир. Я не знаю, как иначе сказать. Вижу… А как объяснить, чтобы ты понял? Расскажу как есть — ты меня, наверное, окончательно возненавидишь или сочтешь лжецом. А по-другому — есть ли смысл?

Гилрандиру вдруг показалось, что в душной южной ночи скользнула по спине колючего северного ветра.

— Какая тебе разница? — непослушными губами выдохнул менестрель. Взгляд не отрывал от огня… А внутри всё медленно леденело, и не могли спасти от этого ни жарко пляшущий костёр, ни дорогие, стремительно тускнеющие воспоминания. Он уже понял, что сейчас скажет назгул. Почему, почему же, сейчас, когда он наконец начал забывать те сны…

Он запоздало осознал: споткнулся, попался в ловушку врага, и не спасли ни предостережения Владыки, ни эльфийский оберег…

Гилрандир вдруг понял, что сжимает чехол лютни так, словно она — последний щит, спасающий от чего-то страшнее, чем смерть. Пальцам было больно.

Он сглотнул. Нет. Его не смогут подчинить, пока он сам не впустит в своё сердце тьму. Он через силу поднял голову, встречая взгляд существа, которое выглядело как человек, но не было им. И с уверенностью, которой и близко не испытывал, предложил:

— Ну что ж, рассказывай. Каких кусков во мне не хватает?

Сказал — и сам испугался собственного глухого голоса. Элвир посмотрел на него — странным, тяжелым взглядом. Отвел взгляд.

— Хорошо, — неохотно проговорил он куда-то в сторону. — Я расскажу. Дело не в осколках, они… их хватает. Но на некоторых узор… Ох, ну и глупое же сравнение я придумал! Словом, представь, что на некоторых фрагментах тебе узор не нравится. А кувшин хороший. Ведь не будешь его выкидывать из-за нескольких неправильных рисунков? Лучше просто стереть…

Он зябко передернулся, словно вспомнив что-то тягостное. Неуютно обхватил себя за плечи. И невесело продолжил:

— Так вот, ты берёшь разбитый кувшин. И обвязываешь его пряжей. Очень плотно. И ставишь на место все нужные фрагменты, а в тех местах, где узор кажется тебе неправильным, замазываешь свежей глиной и рисуешь недостающую часть картины. Ведь искажение обязательно нужно исправить, верно?

Он прерывисто вздохнул и замолчал, низко опустил голову. Гилрандир смотрел на огонь; если бы он мог сейчас хоть что-то ощущать, он бы, наверное, сказал, что ему больно.

Но он не мог.

А назгул уже поднял голову. Взглянул встревоженно на белого, в мел, человека. Улыбнулся криво.

— Теперь ты, должно быть, хочешь ударить меня по-настоящему…

Гилрандир чудовищным усилием разжал судорожно стиснутые на лютне пальцы.

— Ложь, — сквозь зубы выдохнул он; и сам испугался своего безжизненного, спокойного голоса. Назгул невесело покачал головой.

— Если тебе так легче… Но ведь от того, поверишь ты мне или нет, ничего не изменится.

Гилрандир молчал. Просто не мог, не в силах был сейчас ответить. Стальной обруч, не беспокоящий уже несколько месяцев, вновь сомкнулся вокруг груди, пережал дыхание.

Он вдруг понял, что дрожит — ознобной, крупной дрожью. И судорожным жестом протянул руки к огню.

…А назгул даже огня не боится. Если вдруг… Ничто не спасёт.

Он через силу поднял глаза. Дымка колеблющегося над костром тёплого воздуха мешала смотреть; казалось, что в светлом взгляде отражается сочувствие. Но это, конечно, был просто морок.

— И это… — он подавился, закашлялся, пытаясь вдохнуть сквозь стискивающий грудь тугой обруч. — И это всё, что ты хотел мне рассказать?

Назгул тяжело вздохнул.

— Не всё. Но ты всё равно не станешь слушать.

— Не стану, — безжизненно согласился Гилрандир.

Тупо, тяжело давило в груди.

Элвир покачал головой. Со вздохом поднялся с земли, выпрямился, накидывая на голову глубокий капюшон.

Поколебался мгновение; Гилрандир чувствовал, знал с какой-то равнодушной отчетливостью, что разговор ещё не закончен.

И он не ошибся.

Назгул оглянулся на него через плечо; в упор взглянули светлые, тревожные глаза:

— Гилрандир… Как давно ты уже не был в Лориэне?

Менестрель промолчал. И назгул, тряхнув головой, и тихим отчаянием проговорил:

— Возвращайся. Пока ещё не поздно — возвращайся, Гилрандир. Иначе не хватит сил, чтобы жить.

Он не хотел отвечать. Особенно теперь, когда слова вражьего прихвостня совпали с тем, что говорил ему Владыка Келеборн.

…Он через силу разлепил губы:

— Какое тебе дело?

В светлом взгляде мелькнуло отчаяние.

— Никакого! Гилрандир, ты правда готов умереть, только чтобы хоть что-то сделать всем наперекор?!

— Не всем… — преодолевая ознобную дрожь, прошептал менестрель. — Только Тьме…

Назгул — благие Валар, как же трудно помнить о его сущности, пока он выглядит так! — беспомощно зажмурился. А потом резко отвернулся, рывком запахнулся в свой безразмерный плащ…

…и только холодный ветер ударил в грудь.

А Гилрандир сидел у прогорающего костра, глядя, как медленно наливается золотом горизонт на востоке, и не было у него ни сил, ни желания подкладывать в умирающий огонь хворост.

И пытался не думать о том, что будет делать, когда солнце осветит, наконец, эту безжизненную землю.

Ханатта

— Но… зачем тебе это вообще? Я же, получается, враг вам…

— Враг? — фыркнул харадец. — Ну, пока что ты за меч не хватался… Кстати, где меч-то, потерял, что ли?

— Я… — смешался Гилрандир. — Нет, просто… Это сложно объяснить.

Он, не замечая собственного жеста, потянулся за спину, погладил тёплый бок лютни, привычно ища поддержки у верной подруги. Поспешно опустил руку, осознав, как смешон сейчас его жест.

К его изумлению, харадрим понимающе кивнул, словно бродяга без оружия был чем-то вполне обычным.

— А, ну да. У нас тоже многие верят, что у менестрелей не может быть мечей… К нам заходил один такой, Гэлмор его звали. Он говорил, что у менестрелей нет мечей. Тоже один путешествовал. Отец хотел его проводить, но тот не разрешил. Странный был… я думал, он такой один.

Керна вдруг бросил на Гилрандира острый взгляд.

— Ты — тоже такой?

— Какой? — не понял менестрель.

— Помнящий то, что было века назад?

— Нет!..

Керна молча проследил глазами за полётом вспугнутых неожиданно громким вскриком чаек. Повернулся к спутнику. Смерил его долгим, очень внимательным взглядом…

…Гилрандир оцепенел, застыл, почти видя уже, как отшатывается в ужасе южанин, почти узнавая страх и брезгливость на его лице…

Керна пожал плечами.

— Нет так нет. Жаль. Я не успел его расспросить. Мне десять всего было… Ладно, пойдём, что ли?

И, не дожидаясь ответа, размашисто зашагал к хижине. А Гилрандир ещё долго стоял, поглаживая дрожащей рукой лютню и гадал: показалось ли, что харадрим понял из его ответа намного больше, чем он хотел показать? Нет?

Гадал — и лицо горело жарким огнём стыда. Как же глубоко живёт в нём этот ужас перед разоблачением, перед человеческим презрительным отчуждением…

Последняя нота медленно угасла. Гилраднир опустил лютню, открыл глаза, выныривая из привычного своего полузабытья музыки. Прищурился, заново привыкая к мельтешению ярких солнечных бликов, пробивающихся сквозь плетёную стену, льющихся через открытую нараспашку дверь. Улыбнулся — смущённо, виновато, не зная, чего ждать — насмешки или похвалы.

…Керна смотрел на него — как-то по-новому, очень серьёзно; Гилрандиру показалось, что в чёрных глазах мелькнуло удивление. Всего на миг. Потом харадрим опустил веки, улыбнулся:

— Красиво… Никогда такой музыки не слышал. По-моему, это не гондорские мотивы.

— Эльфийские, — с неловкостью откликнулся менестрель. Помолчал, ожидая почти неизбежного вопроса. Но Керна только кивнул, принимая к сведению, и вновь склонился к сетям, разложенным прямо у его ног. Пальцы его ловко перебирали тонкие плетёные канаты, ощупывая, выискивая дыры и тут же, ни на миг не замедляя движения, заплетая новыми короткими верёвками.

Гилрандиру чинить сети не доверили; и то верно — прежде его пришлось бы научить этому нехитрому делу, и, пусть он даже не сомневался в своём успехе, встревать в чужой налаженный быт охоты не было. Поэтому и сидел он рядом со своим спасителем, развлекая его то разговором, то собранными по разным землям сказками и балладами. Чем ещё может расплатиться менестрель за спасённую жизнь, за кров и пищу?

— Куда ты дальше пойдёшь? — после продолжительного задумчивого молчания спросил его Керна.

Гилрандир ответил не сразу.

— Не знаю, — медленно проговорил он наконец, осторожно подбирая слова. — Я хотел увидеть Керанан… Столько слышал о нём. Потом — наверное, вернусь в Гондор.

Керна тяжело вздохнул.

— В Керанан — это можно. Я провожу. В смысле, отвезу. А вот в Гондор тебе не надо. Война будет. А внешность у тебя… На ханаттанайн ты, конечно, разве что издали похож, только кто там будет разбираться. Если хочешь, отведу к друзьям, они в двух днях пути от Керанана живут. Они приютят на какое-то время, а там сам смотри.

Гилрандир прикрыл глаза. Значит, не ошибся государь Элессар в своих предчувствиях. Война… опять война.

— Я не хочу стеснять никого. Да и нельзя мне надолго задерживаться… Мне нужно… домой. Я бы прямо сейчас отправился, но потом, боюсь, не доберусь уже так далеко в ваши земли. И так поверить не могу, что сижу здесь. Такое удивительное чувство — сидеть там, где никто из твоего народа иначе, как пленником, не проходил…

— Не выдумывай, — отмахнулся недовольно Керна. — Можно подумать, кто-то ваших купцов задерживает! Да и воины ваши здесь тоже бывали. В десятке лиг старая военная дорога, посольства ваши, если идёт дело к переговорам, по ней как раз и ездят. А пленники… Не будем считаться. Мне ведь тоже есть что вспомнить.

— Прости…

Гилрандир тяжко вздохнул. Бережно опустил лютню на лежащую рядом перевёрнутую корзину, в которой Керна принёс верёвки для починки сетей. Обхватил себя за плечи, сгорбился устало.

— Если бы ты знал, как я устал от этих войн, этой крови, этой ненависти… Потому и шёл к вам. Хотел увидеть… Увидеть всё своими глазами.

— Получилось?

— Сам ещё не знаю. Что я вообще видел в ваших землях? Твой дом да тебя с госпожой Ниррой…

Ханаттанайн хмыкнул.

— Ты смотри, при ней её госпожой не назови. Не посмотрит, что гость, так приласкает…

— У нас принято обращаться к целителям с уважением…

— А она не целитель, она знахарка.

Гилрандир поднял голову. Удивился:

— Разве есть разница?

Керна в ответ только плечом дёрнул.

— Для неё есть. Целитель — это Хэттан Денна. Он прикоснётся — и раны закрываются, если только не смертельные. А бабка только травами может за заговорами… Вот и не разрешает, чтобы её, как целителя, чествовали.

Гилрандиру показалось, что он ослышался. Легенда? Слово «хэттан» казалось смутно знакомо… Нет, кажется, это не имя, просто звание, что-то вроде военного советника… Наверное, и впрямь какая-то легенда. И всё-таки, он переспросил.

— Целитель? Настоящий, как король Арагорн? Это какая-то легенда?

— Ваш король Арагорн… — начал было с пренебрежительным фырканьем Керна. Осёкся, покосился на менестреля смущённо. Тот сделал вид, что не заметил ничего. — Так, да не так. И да, он — легенда, но не только. Я сам видел, как он исцеляет. Он вёл нас в бой в двадцать третьем, а потом он и его побратимы исцеляли тех, кого ещё можно спасти. Ты чего, гондорец?

Гилрандир махнул рукой, останавливая с тревогой приподнявшегося южанина. Погладил ладонью лютню, привычно ища помощи и поддержки у верной подруги.

— Я… — тихо проговорил он наконец, чувствуя, что молчать становится просто неприлично, — я думал, лишь эльфы умеют исцелять… Эльфы и те, кто воспитывался эльфами.

— Глупости! — сердито фыркнул Керна. — Может, у вас, на Западе, так и есть. А у нас целители встречаются не так уж редко. Конечно, не так, как Солнечный Посланник или Девятеро… Но всё равно.

Против воли Гилрандир вздрогнул. Поёжился, мысленно смеясь над собой: тоже мне, девица, теперь каждый раз при слове «девять» будешь оглядываться?.. Потом обдумал ещё раз слова харадца… И похолодел уже по-настоящему.

— Солнечный посланник? Я слышал это имя, но кажется, неправильно понял. Вы так называете…

— Саурианну. Вы его звали Сауроном.

Гилрандир вскинул голову. Поймал спокойный, чуть насмешливый взгляд Керны. Стиснул пальцы на коленях, осознав, что глубинная нутряная дрожь вот-вот готова прорваться наружу.

— Слушать противно ваши сказки, — тихо проговорил Керна, спустя несколько тягостных, наполненных неприязненным молчанием минут. — Завоеватели всегда стараются очернить врага, которого не могут покорить. Саурианна тысячелетиями был щитом для Ханатты против ваших стервятников, грабящих побережье и пытающихся захватить наши города.

— При чём здесь это? — тихо, с тоской откликнулся Гилрандир, глядя не в лицо собеседнику — на собственные сплетённые, белые от напряжения и ползущего из сердца холода, пальцы.

— При том! Ты вроде хотел своими глазами смотреть? Вот и смотри, а не повторяй чужое враньё!

— Вырезанный до последнего человека Осгилиат — тоже враньё? А головы убитых воинов, которыми забрасывали Гондор во время осады?

Тона он по-прежнему не повышал. Но голос всё-таки дрогнул: не обида — тянущая глухая боль, пульсирующей струной из самого сердца. Сколько же крови между ними, сколько ненависти…

Керна не отвечал — долго, очень долго. Гилрандир уже думал, что ответа и вовсе не будет. Но нет — харадрим все-таки заговорил.

— Я тогда ещё даже не родился, — неторопливо, на удивление рассудительно протянул он, — но думаю, нет, не враньё. Столько крови пролито…

И Гилрандир невольно вздрогнул, услышав в спокойном, наполненном глубоко скрытой болью голосе отголосок собственной давящей тоски. А Керна продолжал — ровно, с явным усилием стараясь не горячиться, но всё-таки срываясь на все более и более жаркую речь:

— На войне разное бывает. Но все-таки — в Осгилиате были только воины, ни детей, ни женщин. А что творили ваши в Найрете, я сам видел. Думал, никогда после этого спать не смогу! Саурианна, говоришь, был жесток? Похоже, о жестокостях ваших воинах на наших землях у вас не рассказывают! Сколько тысяч лет прошло — а Запад всё равно держит себя так, словно Ханатта — его собственность. Да даже не собственность — на своей земле так себя вести никто не станет.

— Керна, не стоит сейчас… — беспомощно начал было Гилрандир. Он уже понял, чем всё закончится, и изо всех сил молился Валар, чтобы случилось хоть что-нибудь, чтобы хоть пришла старая знахарка, спросила бы внука о чём-нибудь… Керна только дёрнул головой. И продолжил — зло, бессильно, почти срываясь на крик:

— У меня была сестра. Она была такая красавица! Убили, вместе со всей семьёй убили. Мужа — ладно, война, я понимаю… Её — за что? Племянника пятилетнего? Может, это не жестокость была, или я не понимаю чего?

Он замолчал, дышал тяжело, прерывисто. Отвернулся, пряча лицо. Со злостью принялся дёргать сеть, не замечая, что не закрепляет, а ещё сильнее рвёт повреждённые ячейки. Гилрандир сидел, сжавшись на сложенном плаще, и не мог заставить себя поднять голову. В груди, под сердцем, тлел тяжёлый горячий уголёк. Сколько же крови, сколько же ненависти…

Керна, наконец, справился с собой. Тряхнул головой, словно отбрасывая прочь дурные мысли. Провёл ладонью по лицу.

— Не будем больше об этом, гондорец, — глухо сказал он, не глядя на менестреля. — Кровь между нашими народами, не между нами. Я не считаю тебя врагом… Ты меня, надеюсь, тоже. Сыграй мне ещё что-нибудь.

Гилрандир молча кивнул. И потянулся за лютней.

И всё-таки, полностью оставить тягостный разговор в прошлом не удалось. Словно толкало их — как ни старались оба обходить запретное, разговор нет-нет, да возвращался к болезненной теме.

Вот вновь мелькнуло в разговоре имя «Денна» — и Гилрандир, с опозданием сообразив, к чему может привести неосторожный вопрос, уже проговорил:

— Я вспомнил, где слышал это имя. Во время первой Умбарской войны был у вас такой военачальник. Принц. У вас ведь имена тоже дают согласно сословию? Значит, тот целитель — тоже из королевской семьи?

Керна вздохнул непонятно.

— Принц… Верно, Денна — сын короля. Хотя имя ребёнку могут дать любое, просто… не принято этим именем называть.

Он замолчал, и Гилрандир отчётливо понял: Керне ужасно хотелось сказать что-то ещё… но не решился.

И спрашивать, знал Гилрандир, не стоит. Спросил о другом:

— Почему не принято? Расскажи… если это можно знать чужаку.

Керна странно покосился на него. Поскрёб пальцем только что затянутый узел, подёргал осторожно. Вздохнул.

— Знать можно, это-то не тайна. Только… А, пусть. Скажи, ты назвал бы сына… например, Хурином?

Гилрандир задумался. Отметил про себя, что незнатный, вроде бы, харадрим хорошо знает историю исконных врагов. Поколебавшись, ответил осторожно, обдумывая каждое слово:

— Не знаю… Наверное, всё-таки нет. Слишком жестокая судьба. Даже если имя — всего лишь звук… Нет, я бы не хотел.

— Вот и Денной потому не называют, — хмуро пожал плечами Керна.

Они помолчали. Керна вспоминал что-то своё, невесёлое: горько хмурились чёрные густые брови. Гилрандир же думал о том, как похожи всё-таки их народы… И как страшна, тем более страшна из-за их сходства эта бессмысленная тысячелетняя война.

— Я помню, он погиб в Умбаре, — тихо проговорил он наконец. — Я… не считаю, что нуменорские завоеватели были правы. Жаль, что эта война никак не может завершиться.

— Он не погиб, — мрачно откликнулся Керна. — Его казнили. Как думаешь, есть разница: в бою пасть — или от меча победителя, который так трусил, что даже подойти к умирающему не смел, пока его не связали и не поставили на колени? Смерть в бою — для ханаттанайн это привычно. Мало кто этой судьбы может избежать. А вот так, как поступили с Защитником…

Он замолчал, глядя куда-то в сторону.

— Денна — не просто легенда. Он — Защитник Ханатты. На все века. Потому и не называют его именем детей. Потому что он единственный из нашего народа, кто решился принять Кольцо, чтобы спасти Ханатту. И потому что никто не хочет для своего сына такой судьбы.

Гилрандир закрыл глаза. Холод, толкнувшийся под сердцем на первых словах Керны, превратился в мерзлый ледяной комок и теперь медленно расползался по жилам. Он наконец вспомнил легенду. Полностью.

«…И застыли в ужасе торжествующие победители, когда голова и тело убитого истаяли тонким дымком, словно и не было их. И предстал он перед Посланником Солнца в тёмном зале…»

Кольценосец. Чёрный призрак. Король-мертвец, раб Тёмного Властелина. И он способен исцелять.

Это невозможно.

Гилрандир почувствовал, что пронизанный солнечными пятнами сарай начинает медленно кружиться перед его глазами. Невозможно… Невозможно!

«Я не верю», — сказал он себе твёрдо, чувствуя, как опасно начинает мутиться в голове. — «Я не могу в это поверить. Это какая-то ошибка. Наша? Харадская? Я не верю и не поверю, пока не увижу своими глазами.»

— Гилрандир? — донеслось до него тревожное. С трудом он открыл глаза. Керна сидел, полувстав с пола, и взволнованно смотрел на него. — Плохо?

Он вдохнул — медленно, ещё медленнее, как учил Владыка. Это неважно. Сейчас — не важно. Он найдёт ответы… Потом.

— Всё хорошо, — откликнулся он, и с облегчением услышал, что голос не дрогнул. И повторил почти с ожесточением. — Всё хорошо.

Керна только плечами пожал. Опустился обратно на пол, подтянул к себе очередную сеть.

— Споёшь?

— Позже. Я хотел спросить…

Он замолчал, не решаясь задать вопрос. Знал — чувствовал, не разумом даже — глубинным каким-то чутьём ощущал: он и так знает ответ. Керна подождал полминуты. Пожал плечами, встав на колени, потянулся через гору ещё не проверенных сетей к стене, туда, где зацепилась за что-то одна из плетёных верёвок.

Гилрандир молчал. Перед глазами вставали развалины… Затапливающее душу тяжёлое, неизбывное горе… Рыдающая в мёртвой тишине призрачная свирель, и мучительная, рвущая тоска, почему-то очень светлая, очищающая, заставляющая сердце обливаться кровью и слезами, сгорать — и возрождаться из пепла… Боль, нарастающая изнутри, обрывающая дыхание…

…и страх, одной-единственной мыслью бьющийся в гаснущем разуме страх: не успеть… не дослушать до конца… Не дождаться…

Никто не знал, что он вновь пойдёт в руины. Никто.

Кроме…

— Керна? — поколебавшись, окликнул все-таки южанина Гилрандир.

Тот разогнулся, оглянулся через плечо.

— Ну?

— Я не спросил… Как ты узнал, что мне нужна помощь? И как… как вообще оказался там? Ведь это — почти полсотни лиг, разве нет?

— Ааа… Ну да. Меня попросили забрать тебя из Тай-арн Орэ.

— Попросили?.. — Гилрандир прикусил губу, чувствуя, как тонкий холодок предчувствия превращается в тяжёлый ледяной ком обречённости. Нет, не может быть, это просто совпадение…

— Кто… кто попросил?

Выдохнул — и сам не узнал своего севшего голоса. Южанин странно покосился на него. Нагнулся, вновь возвращаясь к прерванной работе. Произнёс спокойно, с не понятным пока Гилрандиру холодком:

— Король-Надежда.

Гилрандир промолчал, но молчание это, должно быть, было таким красноречивым, что Керна, помолчав полминуты, пояснил:

— Побратим Защитника. Один из Девяти.

Гилрандир сглотнул, чувствуя, как леденеют руки. А Керна, бросив на него хмурый взгляд, добавил неохотно:

— Попросил, чтобы я присмотрел за тобой. Гондорец, ты правда забрался в развалины по своей воле? Дурак ты, что ли? Король-Надежда сказал мне, что ты не выдерживаешь его прикосновений, что-то там с тобой не так. И ты полез в руины Замка Ночи? Ты дурак или самоубийца?

Гилрандир промолчал. Он пытался справиться с ознобной дрожью. Пытался — и не мог. Керна внимательно посмотрел на него. Пожал плечами.

— А, ну тебя… с сетью поможешь?

Ответа он не дождался. Менестрель слышал его, слышал его просьбу… понял с благодарностью, что Керна пытается так отвлечь его от неприятных мыслей…

…но стряхнуть навалившееся вдруг тяжёлое оцепенение никак не получалось.

Керна резко встал. Бросив сети, подошёл к нему, стремительно нагнулся, заглядывая в глаза. Выругался непонятно, зло, и размашистым шагом вышел из сарая. Гилрандир едва заметил его уход. Он вспоминал, вспоминал — каждый жест, каждое слово… вспоминал — и пытался понять: что это — ловушка? Или Чёрный Всадник не лгал, и действительно всего лишь беспокоился за жизнь незваного гостья? Неужели он действительно думает об этом? «Чёрный Всадник» и «беспокоится» — какой абсурд! И всё-таки, всё-таки…

Он так глубоко задумался, что опустившаяся на плечо ладонь заставила его дёрнуться и испуганно вскинуть голову. Над ним стоял хмурый Керна с дымящейся чашей чего-то горьковато-пряного.

— Дурак ты, гондорец, — сердито повторил он. Сунул прямо в руки горячую чашу — она действительно была полна доверху тёмным, ароматным питьём — и опустился напротив него, прямо на недочинённую сеть.

Гилрандир промолчал. В душе было пусто и муторно, как в трюме корабля, из которого уже вынесли груз, оставив по углам лишь гнильё и никому не нужный мусор. Прежние представления о жизни, о мире, о правде и лжи, окончательно превращались в обломки. Что будет построено из них? Будет ли — хоть что-то?

Он через силу, с трудом вырываясь из тягостного оцепенения, поднёс чашу к губам. Керна следил за каждым его жестом: внимательно, тревожно. На миг мелькнула глупая мысль — «отравит?..» Мелькнула — и исчезла. Смысл тратиться на отраву, можно подумать, он сможет что-то поделать, если Керна сейчас вытащит меч…

Южанин, словно подслушав его мысли, тяжело вздохнул.

— Вот и об этом он говорил… Права была бабка: совсем ты юродивый, как только дожил до таких лет… Король-Надежда тебе жизнь спас — ты бы видел, в каком состоянии я тебя из руин вынес! Он сказал, что ты будешь искать, где я тебя обманываю. Если скажу, что по его просьбе за тобой в развалины полез. Я не верил, знаешь ли.

Гилрандир промолчал. В гробовой тишине он допил питьё, которое оказалось терпким и неожиданно крепким, мгновенно растекающимся по жилам жарким согревающим огнём. Керна не торопил его, не спрашивал ничего. Разглядывал лежащую на корзине лютню, думал о чём-то своём. Лишь когда Гилрандир протянул ему пустую чашу, с благодарностью и неловкостью склонив голову, шевельнулся, поднялся — легко, гибко. Кивнул менестрелю на дверь.

— Пошли, что ли. Покажу кое-что… Бабка заругает, конечно. Ну да ладно. Может, дойдёт до тебя…

Мгновение — всего одно, короткое и тягостное — Гилрандир колебался, не в силах ещё решить, что ему делать: довериться южанину, чужаку, исконному врагу своего народа… человеку, не побоявшемуся зайти за ним в дышащие смертью руины, вылечившему и выходившему его. Довериться — и тогда уже больше не оглядываться со страхом, не ждать удара, не принюхиваться подозрительно к предложенной пище…

…или — промолчать, сделать вид, что не услышал, и не дожидаясь вечера уйти. Уйти — и надеяться, что вчерашний спаситель не перережет ему горло с таким же спокойствием, с каким до этого подносил целительное питьё.

Тяжело вздохнув, он поднялся на ноги. Нагнулся, проводя пальцами по верной сладкоголосой подруге. Закинул лютню за плечо и повернулся к харадриму.

— Далеко идти?..

— …Конь?!

— Ну да. А что? — Керна непонимающе оглянулся на спутника, озадаченный изумлением в его голосе.

Гилрандир ответил ему не менее озадаченным взглядом.

— Куда он мог уйти, без коня?!. Он же назгул!

В его сознании упрямо не хотели укладываться рядом назгул, чёрный признак, боящийся света и огня — и жаркое солнце харадских земель, даже для него кажущееся слишком ярким. Хотя… если ночами идти?

А южанин тем временем остановился, вернулся к застывшему на месте спутнику, и теперь смотрел на него с насмешливой снисходительностью.

— А ты что, думаешь, у него своих ног нет? Между прочим, дед рассказывал, что Элвир когда-то пришёл в Тайн-арн Орэ откуда-то с Севера. Пешком. Давно, ещё живы были Солнечный Посланник и Аргор…

Гилрандир закрыл глаза. Споткнулся о выброшенную морем корягу и поспешно открыл их. Закрыл снова, пытаясь утрясти в голове всё то, что вываливал на него новый приятель. Пешком. С Севера. На дальний Юг. Хорошо, пусть даже в Мордор: минус сотня лиг.

Влажный песок мягко продавливался под ногами, набегавшие волны дотягивались, порой, до самых ног, и хотелось не разговаривать, а скинуть куртку и окунуться в эту ласковую шепчущую прохладу. Вглубь берега, вплоть до самого горизонта, тянулись бесконечные холмы песка; ни единого деревца. Пешком. С Севера — ладно. Если шёл через Изгарные горы, допустим. А ушёл — куда он мог уйти? Разве что, опять же, идти ночью. Но…

Он понял, что окончательно запутался.

— Кто такой Аргор? — спросил он наконец, просто, чтобы не молчать. Не то чтобы личность загадочного Аргор его волновала. И так понятно: услышит ещё одну харадскую байку, с обязательным невысказанным посылом «и всё было хорошо, пока Гондор не…» Если уж Саурона здесь называют Солнечным Посланником и отзываются даже не с почтением — с искренним уважением и печалью… Или и впрямь на юге Чёрный Властелин жестокостей не творил, берёг союзников? Валар не разберутся в этих харадских поверьях… Но лучше уж харадская сказка, чем сводящие с ума попытки понять, то ли он чего-то не знает о назгулах, то ли страх черных всадников перед солнечным светом сильно преувеличен…

Он прислушался. Пока он предавался невесёлым размышлениям о странностях южных соседей, Керна уже давно что-то рассказывал.

— …клятву принцу Керниэру, и исполнил эту клятву. Нуменорец — он стал щитом Ханатте против Сте… против завоевателей с запада.

«Он» — это Аргор, сообразил Гилрандир. И, почти против своей воли, прислушался. Керна рассказывал легко, не задумываясь — то ли не первый раз уже приходилось пересказывать эту легенду, то ли сам слышал её нередко и просто повторял, как запомнил.

Он слушал о приключениях бывшего нуменорского военачальника, ставшего военным советником давно умершего хадарского полководца, а мысли его, не задерживаясь на рассказе, лениво кружились вокруг, не задерживаясь ни на чём.

Вдруг одна мысль закралась ему в голову. Остановившись, он растеряно посмотрел вслед продолжавшему говорить Керне.

— Погоди, — проговорил он, не сразу подобрав слова. И повторил повернувшемуся Керне. — Погоди, я правильно понял… Это — о Короле-Чародее?

— Ну да, а о ком ещё? — нетерпеливо кивнул головой тот.

— Но… — растерялся Гилрандир. — Если он был нуменорцем, почему ваши доверяли ему? Неужели они не боялись, что он предаст их также, как предал свою родину?

— Он не предавал свою родину! — вскинулся харадец.

— Но ты ведь сам сказал: он служил вашему принцу, сражался на вашей стороне!

— И что с того? Понятно, ваши считали его предателем. Но у нас знают, как всё было на самом деле.

Что-то шевельнулось в памяти Гилрандира.

— Ах, ну да… Я забыл. Он же, наверное, кольцо уже тогда от Саурона получил… И всё равно, я бы, наверное, не решился доверить судьбу своей родины рабу чужой воли, пусть даже Саурон был вам союзником.

Керна молчал долго. Разглядывал менестреля со странной, брезгливой немного жалостью. Вздохнул наконец.

— Какие же вы всё-таки все… — оборвал себя. — Ладно, Гилрандир, давай-ка поговорим о чём-нибудь другом. Пусть тебе лучше бабка рассказывает, если интересно. Кто ж это, интересно, придумал всё-таки чушь эту — про рабов и прочее?

Гилрандир опустил голову.

— Да. Действительно, давай о другом. Где там твой чудесный конь?

— Не мой.

— Да… конечно. Где там чудесный назгулий конь?

Дожидаться ответа Гилрандир не стал: сорвался с места, зашагал вперёд — размашисто, торопливо, чувствуя: ещё немного, и не сдержится. Скажет что-то, о чём потом будет сильно жалеть. Чужая вера — не стоит её топтать. Даже если учесть, что они тысячелетиями рвут друг другу глотки, и крови между двумя народами… Так что тем более — не стоит.

Спустя полминуты сзади снова послышались шаги Керны, и вскоре они снова шагали рядом — слово и не было холодной тени, скользнувшей между ними.

С полсотни шагов спустя Керна вновь начал что-то рассказывать — на этот раз что-то весёлое, легкомысленное. Гилрандир не вслушивался, отвечал машинально, улыбался в ответ на шутки. На душе было тоскливо.

— Не бойся, он не укусит, — пообещал Керна, снимая тяжёлый засов с дверей небольшой крытой коновязи. — Эх, гондорец! Ты даже не представляешь, как тебе повезло! Я не слышал, чтобы Кольценосцы доверяли кому-либо своих коней. Я мальчишкой как-то пытался прокатиться… Ещё во время войны, отец тогда в доме лазарет держал, ну, и конюшню, разумеется… Так Защитник поймал, сказал, что в следующий раз уши оборвёт и не посмотрит, что сын верного соратника. А господин Элвир ради тебя сам мне коня отдал, да ещё и сказал, чтобы отвёз тебя, куда захочешь… А ты бледнеешь каждый раз, как девица перед мышью, когда слышишь про него.

Он умолк, остановившись с засовом в руках наперевес, захваченный какой-то новой мысль.

— Слушай, а ведь получается, я благодаря тебе всё-таки смог на крылатом коне прокатиться! Мечта детства, почитай, исполнилась!

Он негромко засмеялся, толкнул дверь, распахивая её настежь, и поманил менестреля за собой. Гилрандир неохотно шагнул следом…

И, запнувшись на месте, ахнул. Ему навстречу шагнул, встряхнув чёрными крыльями…

На миг, всего на миг ему показалось, что он видит — изящная горделивая шея, тонкие ноги, лукаво блестящий золотой глаз…

Но миг прошёл — и он в ужасе понял, что в большой, рассчитанной на десяток животных конюшне, стоит, настороженно раздувая ноздри…

— Вражья тварь! — в ужасе отшатнулся он, по привычке закрывая не лицо — лютню, самую главную свою драгоценность.

— Сам ты тварь, — обиделся Керна. Ничуть не пугаясь дракона, он шагнул вперёд, протягивая руку к жуткой морде. — Правильно о вас, северянах, говорят — на всё живое бросаться готовы…

Словно подтверждая свои слова, он ласково провел ладонью по голове монстра, и Гилрандир содрогнулся: чудовищные клыки, покрытые матово поблёскивающей слизью, блеснули совсем рядом с беззащитной человеческой плотью.

— Керна… — севшим голосом выдохнул он. — Убери руку… пожалуйста…

— А? — тот оглянулся. Нахмурился озадачено. — Чего это ты? Ты испугался, что ли? Ну тебя, совсем дикий…

Сунув руку в поясной кармашек, он порылся там и вытащил небольшой сухарь. Протянул на раскрытой ладони вперёд.

…Гилрандир, стиснув зубы, шагнул внутрь, ухватил южанина за локоть.

— Отойди же… Безумец!

— Тихо ты! — шикнул на него тот. Он, затаив дыхание, следил за крылатой тварью, которая настороженно обнюхивала протянутое угощение, но брать не спешила. Словно… Действительно, словно конь, которому предлагает любимое лакомство чужой человек, не хозяин… Гилрандиру показалось, что он сходит с ума. Больше всего хотелось — отойти, отступить, прочь от этой ожившей жуткой легенды…

Не посмел. Страх ли лишил воли, упрямство ли не пустило, благодарность ли к спасителю не позволило уйти, оставив его один на один с хищной вражьей тварью… Только — вцепился ещё крепче в локоть Керны, правой рукой по-прежнему заслоняя от возможного удара драгоценную лютню.

— Только шевельнись, — сквозь зубы прошипел ему харадрим. — Я его три дня обихаживаю… Не берёт, упрямец, не хозяин я ему. Если спугнёшь — поколочу, Солнцем клянусь!

Гилрандир не ответил. Затаив дыхание, он следил, как клыкастая пасть, помедлив, потянулась вперёд, осторожно взяла с раскрытой ладони хлеб… Вновь померещилось на миг: мягкие бархатные ноздри, крупный золотой глаз, трепещущие антрацитовые перья на хрупких крыльях…

Он судорожно вздохнул — коротко, беспомощно. Сам не зная, от чего — от привычного страха перед тьмой, или от неожиданно острого, мучительно-сладостного укола под сердцем: «И ночной туман стал им гривами, а тёмный ветер — крыльями…»

Но миг миновал. Стирая напевный голос матери, взглянули в душу сочувственные и укоризненные глаза Владыки.

…и мираж стал тем, чем был: зловонной чёрной тварью, с клыками, с которых капала на пол ядовитая слюна, с лысыми нетопыриными крыльями…

Он медленно, заставляя себя не дрожать, вздохнул. Почти сорвался… Владыка, спасибо тебе, даже сейчас ты помогаешь…

Разжав судорожно стиснутую на грифе лютни ладонь, он медленно опустил руку вниз, молясь, чтобы тварь не посчитала этот жест угрозой. Осторожно отступил на полшага назад.

И спокойно, твёрдо, молясь, чтобы не дрогнул голос, попросил.

— Керна, пожалуйста, отойди назад. Ты слышишь меня? Если я по-прежнему твой гость, сделай, что я прошу. Отойди назад.

Харадрим покосился на него с досадой. Потом, поколебавшись, тяжело вздохнул, ещё раз ласково потрепал дракона по кожистой морде (Гилрандир мысленно содрогнулся, не понимая, как ему не противно). И, наконец, всё-таки развернулся (спиной! Спиной не поворачивайся, что же ты…) и подошёл к застывшему посредине конюшни Гилрандиру.

— Что с тобой не так? — потерянно спросил он, разглядывая менестреля, как какое-то диковинное животное. — Зачем ты так? Подумаешь — крылья…

Гилрандир передёрнул плечами. Ознобная дрожь напряжения медленно уходила, но обретённое было на ярком полуденном солнце спокойствие возвращаться не спешило.

— Неужели тебе самому… не страшно? — тихо спросил он. Спросил — и понял вдруг, что ему… стыдно? За себя — или за свой народ? Нашёлся бы среди всадников Рохана или воинов Гондора хоть один, кто не испугался бы предложить хлеб крылатой твари назгула? Или это в него самого так въелся ужас перед созданиями тьмы, что он теряет голову от ужаса даже там, где другой остался бы стоек?

Керна не ответил. Помолчал, долго, растеряно. Оглянулся через плечо. Вздохнул. Отвернулся. И сказал глухо, не глядя на Гилрандира.

— Страшно? Мне было страшно, когда отца принесли изрубленным на части, с выжженными глазами. Когда мы с бабкой и матерью бродили по полю, ища брата, а вокруг были только мёртвые… Когда Могучий Сайта на плече уносил меня на корабль, а сзади был только огонь, и на крепостной стене нашего — нашего, слышишь?! — порта торчали головы тех, кого мы не успели спасти…

Гилрандиру показалось, что он умирает. В груди медленно, тяжело разгорался жаркий огонь, лишая сил, прерывая дыхания… Вспыхнул, изливаясь из замершего, сжавшегося в невыносимой муке сердца… Хлынул по жилам, ударил раскалённой волной в руки, в лицо, болезненным жаром опалил щёки.

Медленно, чувствуя, как темнеет перед глазами, Гилрандир уронил голову в дрожащие ладони.

А Керна, помолчав несколько мгновений, тяжело закончил.

— Тогда — мне было страшно. Почему ты думаешь, что меня должен пугать всего лишь конь с крыльями? Он же не человек…

Гилрандир не ответил. Не смог бы, даже если бы хотел.

«Сзади был огонь… и головы тех, кого…»

Он не ответил.

Вместо него Керне ответил другой.

— Он не видит коня, — тихо произнёс невесёлый голос сзади. Они повернулись разом, единым слитным движением: Гилрандир испуганно, с оборвавшейся где-то внутри струной и тупой холодной болью в груди узнавая печальный юный голос; Керна радостно, расплываясь к счастливой улыбке.

— Господин Элвир!

— Здравствуй, Керна, — устало откликнулся Назгул. Шагнул вперёд, опуская руку на плечо молодого южанина. — Зря ты это… Он не сможет увидеть его настоящего облика, не сейчас. Может быть, когда-нибудь…

Повернулся к менестрелю. Нахмурился, глядя прямо ему в глаза. Протянул было руку… оборвал жест на середине, шагнул вместо этого вперёд, заглядывая в глаза.

— Не надо, — тихо, не отрывая взгляда от его лица, произнёс назгул. — Не смотри туда… Это уже было, и не ты виноват в случившемся. Керна не хотел причинить тебе боли. Я не предупредил его, не понял сразу, что у нас один дар… Не смотри, Гилрандир. Ты сумеешь.

Путь в Валинор

…— Элвир! — он рванулся, вновь забыв, что не может двигаться. Закусил губу:

— Элвир, пожалуйста… Но я тебя прошу… если не сумеешь меня освободить… Пообещай, что тогда убьешь меня. Я знаю, что ты не убийца, но я ведь не об убийстве прошу! О милосердии. Что угодно, только не отдавай меня им…

Назгул долго молчал.

— Ты настолько боишься оказаться в Валиноре? — тихо спросил он наконец.

— Да! Да, что угодно, только не туда… Я иногда вижу во сне… Нет, не важно. Пожалуйста, Элвир! Ты сделаешь, что я прошу?

Молчание. Долгое, тяжелое, мучительное. И, когда он уже почти потерял надежду, глухой ответ:

— Да. Обещаю.

— Когда-то… ты называл меня… другом… — с трудом выдохнул Гилрандир.

— Не тебя! — прошипел в ответ Страж. — Не тебя, вражья тварь! Гилрандир мёртв. Ты убил его. Не думай, что, похитив его тело, ты сможешь стать им.

Менестрель медленно опустил ресницы. Дрогнули беспомощной, болезненно-горькой улыбке стремительно синеющие губы. Боль почти погасила сознание.

…сколько той боли принадлежало вздрагивающему в агонии телу?..

— Не я… — беззвучно шевельнулась травинка возле рта. — Не я убил…

Линдейл не понял.

Не мог понять.

Он стоял, тиская ладонью рукоять ножа — и не решался сделать последнего. Добить вражью тварь. Морок. Порождение мрака, убившего душу чистого сердцем мальчишки, выросшего на руках Владыки.

…Спустя полминуты ресницы менестреля вновь слабо дрогнули.

— Владыка… знает? — через силу выталкивая слова сквозь немеющие губы, выдохнул он.

— Нет. — с ненавистью выплюнул Линдейл. — Пока!

Веки Гилрандира обессиленно опустились.

— Не… надо… — едва слышно проговорил он. Эльфу? Себе? — Не… говори ему. Ты отомстил… Пусть он… не знает.

Элвир беспомощно зажмурился. Тряхнул седой головой.

— Нет… — в отчаянии выдохнул он. — Так не должно быть. Позволь мне помочь!

— Не надо… — в гаснущем голосе дрогнула уже даже не мольба — усталое равнодушное смирение. — Больно…

…Элвир закусил губу. Замер, не решаясь прикоснуться. Вдруг решившись, шагнул вновь к менестрелю, сбрасывая на ходу плащ.

— Позволь мне помочь… — тихо попросил он, опускаясь на колени рядом с раненым. — Прошу. Я знаю, я не в силах тебя исцелить… Но отвезти тебя к тому, кто в силах — смогу.

…стоят перед ним, все девять. Такие юные, такие уязвимые… Не знающие ещё, что детство закончилось — сегодня, сейчас. Что осталось всего слово, всего одно его слово, и…

Он стоит — и кажется, рот наполнен ядовитой полынной горечью. Нет сил разомкнуть губы, сказать последнее, обрекающее, навсегда отнять у них хрупкую волшебную сказку, в которой ничего и никогда не могло случиться плохого.

Они молчат. Не понимая ещё, не зная, что происходит, для чего их позвали сюда, всем своим существом чувствуют приближающуюся грозу. Он знает это. Ощущает вместе с ними, вместе с каждым из тех, кто тревожно прислушивается в друг переставшей быть нежной и сонной осени, кто беспомощно оглядывается назад, на остающиеся за спиной кровли деревянного города, которому никому из них не пришло в голову дать имени, да и зачем, ведь это просто — Город. Дом.

…Дом, которому, знает его сжимающееся от боли сердце, никогда уже не понадобится имя.

Они молчат. Молчат, ждут. Смотрят тревожно, непонимающе. Доверчиво. И нет сил заговорить, и молчать больше нельзя. И не было слов, чтобы объяснить, чтобы хоть на миг заставить умолкнуть кричащее от отчаяния сердце. Они молчат, доверяют ему — во всем, без сомнений, и доверие это ранит, как хрупкое ледяное крошево, ломающееся в ладонях, и каждый удивленный, наполненный любовью и преданностью взгляд — ещё одна кровоточащая рана на мечущейся в клетке воплощённой плоти души. Такие юные… Такие уязвимые. Что же он делает, что хочет сделать?! Неужели нет другого пути, неужели он должен отправить их — туда, в опасный и неизведанный мир, совсем одних, ещё столького не знающих, столькому не научившихся… Неужели посмеет?..

Они — ждут. Не смеют заговорить первыми, безо всяких слов чувствуя — происходит страшное.

…каждый миг, осознает вдруг он — ещё один шаг, что отделяет их от безжалостной Силы, что пришла — уничтожить искажение.

И тогда он понимает, что должен сделать.

И кричащая от боли душа осыпается стекляными осколками.

— Вы — верите мне?..

Гилрандир открыл глаза и долго лежал, глядя в низкий потолок пещеры. Дыхание, сорванное криком, никак не хотело успокаиваться, а сердце, судорожно колотящееся прямо в горле, всё ещё сжималось от боли и отчаяния, не принадлежащих ему.

Тай-арн Орэ. Башня Надежды.

А музыка не умолкала. Плакала, шептала, задыхалась, не в силах кричать и не смея умолкнуть…

Гилрандир судорожно вздохнул. Прижал ладонь к груди, пытаясь справиться с ворочающимся под сердцем раскалённым остриём. И, пошатнувшись, шагнул вперёд, к лестнице. Вверх. Туда, куда звала порванная железная струна, струна.

…он, конечно, был здесь. Куда бы он делся, в самом деле. Гилрандир, закусив губу, отпустил косяк; шатнулся вперёд, с трудом удержавшись на ногах…

Тай-арн Орэ. Последняя встреча

…Он стоял посреди обугленных обломков — хрупкий, болезненно-ломкий, и на вдохновенном, искажённом безмолвном страданием лице застыло высочайшее сосредоточение, и солнце просвечивало свозь вскинутые в мучительном единении музыки тонкие руки, и казалось, не лютня — сам мир звенит, заходясь в безысходных рыданиях, подчиняясь ласкающим чёрный гриф пальцам.

…А Гилрандир бессильно опустил лютню, и, не открывая глаз, всё с той же мучительно-светлой, горькой улыбкой стал заваливаться назад.

…— Нет, стой… — выдохнул почти неслышно, поднял бессильные руки — оттолкнуть, вырваться. Обвис без сил в бережных объятьях. — Не надо… Не хочу…

Открыл с трудом глаза. И улыбнулся вдруг: светло, горько, беспомощно…

— Элвир, прости… Я не… я не за помощью пришёл. — короткий, рваный вдох, через силу, вопреки подступающему беспамятству. — Я пришёл… умирать. Хотел успеть проститься… с тобой.

…Дрогнули густые ресницы. Взгляд — усталый, невероятно спокойный:

— Побудешь со мной… немного? Уже недолго…

…Музыка обнимала его своими крыльями, и ему казалась: он сам летит, свободный и невесомый. И рыдала невидимая уже лютня, и тоской, невыносимой скорбью и пронзительно-острой надеждой пронзало душу, и страшило лишь одно: только бы не замолкла лютня, только бы не прекратилась эта боль…

…И мерцающая тёмная волна возносила его на своих ладонях к небу, всё выше, выше, и вот — расстилается перед ногами сияющая бесконечность, полная звёзд…

Разбросанные по свету, скованные по рукам и ногам непосильным даже для бессмертных долгом, десятилетиями не смеющие хотя бы на миг покинуть своих тягостных постов — сейчас они спешили к Тайн-арн Орэ. Что-то эфемернее, чем зов, и сильнее, чем предчувствие, вело их сюда, к самому сердцу их общего дома. Что-то важное готовилось свершиться. И Девятка, как прежде, должна была встретить это вместе.

Восемь — спешили к руинам из разных концов Арты.

Девятый же — первый, однажды и навек, пока жив хотя бы один из них, Первый — и так был здесь.

Колдовское пламя вспыхнуло разом, светло и жарко. Взметнулось колеблющейся золотой стеной, скрывая за своим зыбким пологом тело менестреля. Отразилось в непроницаемых темных глазах Провидца, на мерцающих клинках, обнаженных в воинском салюте, мрачными искрами запульсировало в глубине темных камней на железных кольцах.

Назгулы молча стояли возле погребального костра. Сухими, безжизненными глазами смотрел Элвир на пляску погребального пламени, и беспомощно отводил взгляд Эрион, не зная, как помочь, как исцелить душу, с каждым разом все крепче замыкающуюся в ледяную скорлупу горя. И неподвижно, почетным воинским караулом, стояли вокруг братья, отдавая последнюю честь человеку, которого опоздали встретить живым, увидев лишь — сквозь промытое непролитыми слезами стекло боли и памяти самого юного из Девятки.

Магический огонь — совсем не то, что дрова, пусть даже и самые сухие. Несколько мгновений — и опала раскаленная стена. На черной земле осталась лишь горсть невесомого пепла. И больше — ничего. Ни костей, ни пряжки от плаща…

Налетевший с севера сухой порыв ветра подхватил пепел, взметнул его вверх, к холодным крупным звездам.

— Доброй дороги, Звездный Странник, — тихо произнес Еретик вслед исчезающим в ночи искрам.

И, словно скрепляя напутствие стальной печатью, слаженно свистнули мечи, возвращаясь в ножны.

Элвир медленно поднял голову. Дрогнули в горькой, беспомощно-юной улыбке губы.

…Что он хотел сказать? Хотел ли?

Не успел.

— Он вернется.

Голос — лунный блик на клинке, и молчит испуганно вспоротая ночь. Миновало долгое мгновение, прежде чем Хранители услышали, осознали.

— Вернется? — Сайта стремительно повернулся к Провидцу, опередив на миг Денну и Мага. — Погоди-погоди… Ты хочешь сказать, что он тоже — один из первой Девятки?!

Элвир вдруг рывком вскинул руки, пряча в ладонях лицо. Встревоженно качнулся к Королю-Надежде Эрион, взволнованно оглядываясь на непроницаемое лицо Провидца, на удивленно переглядывающихся друзей…

Хонахт молчал, по своему обыкновению не спеша задавать пустых вопросов, но и в его глазах отражалось искреннее удивление.

— Он — из первой Девятки, как ты? — настойчиво повторил мореход. Моро шевельнулся, наконец отворачиваясь от того места, где, казалось, все еще видел огненную пляску искр и призрачную дорогу, уводящую к звездам. Странная, невесомая улыбка коснулась тонких губ.

Но ответил не он.

И не ему.

— Я должен был понять… — глухо, не отнимая рук от лица, прошептал Элвир. И вздрогнул Еретик, услышав что-то знакомое в надломленном голосе, и прищурился Маг, вспомнив вдруг что-то давнее, смутное, вплавившееся некогда в кровь и в душу. И с запоздалым пониманием опустил веки, пряча в ярко вспыхнувших янтарных глазах волнение, Хонахт.

И непонимающе переводил взгляд с одного на другого Мореход.

А Элвир уже вновь говорил — говорил, словно никого вокруг не было, для себя одного, для ночи, взволнованно прислушивающейся к словам:

— Я должен был понять… Должен был знать. Ведь боли давно уже нет, ушла вместе с Учителем… Я не верил, не хотел верить в то, что его — их обоих — больше нет, и надеяться боялся… — короткий, похожий на всхлип смешок, горькая ирония над самим собой. И молчит испуганно звездная темнота, надеясь и не смея поверить в то, что было только что не-произнесено.

Элвир медленно опустил руки. Повернулся, встречая взгляды братьев. В светлых глазах Странника из Земли-у-Моря не было тумана — лишь спокойное, твердое Знание и горечь позднего понимания.

— Ты знал, Моро? — тихо спросил он. Провидец молча кивнул. И — вновь никто не посмел спросить, о чем говорили сейчас двое, единственные понимающие смысл происходящего: память о том, что будет, не имеющая права предостеречь; знание о то, что уже прошло, бессильное исправить свершившееся. Два начала одной бесконечной дороги.

— Так было нужно, — глухо произнёс наконец Провидец.

— Я знаю, — просто ответил Элвир. Оглянулся на друзей, молча следящих за странным диалогом. И улыбнулся — через силу, дрожащими губами, словно не себя — их убеждая. Горькая, терпким вином обжигающая смесь: надежда и тоска, память и вера — как же долог путь, как мучительно ожидание…

— Кто он? — после долгого молчания тихо спросил Маг. И — промолчали все, хотя, казалось, в тот самый миг, когда непролитыми слезами блеснули глаза Короля-Надежды, поняли всё — и разом.

Но ответил не Элвир. Моро — темное непроглядное зеркало глаз, спокойно опущенные руки, а на губах — зыбкая, сама кажущаяся призрачным вздохом тростниковой свирели, почти-улыбка.

— Тот, кто был сердцем мира. И кто будет им вновь. Учитель, Астар, Звезда. Тот-кто-несет-шепот-звезд-в-зрячих-ладонях. Через память, пламя и кровь ведет его путь, и одна ступень уже осталась за спиной, но впереди — дорога стократ тяжелее…

Глухой голос сплетался со струями горчащего ветра, и казалось — сама ночь прислушивается, перешептывается взволнованно, и звенят мерзнущие звезды, передавая друг другу долгожданную весть: он вернулся.

И кощунством казалось — нарушить сейчас это живое, трепетное молчание. А Моро окинул братьев внимательным взглядом. Опустил густые ресницы, прислушиваясь к чему-то, существующему пока лишь для него.

— Он вернётся. Но — надолго ли? И сможет ли исполнить то, ради чего отказался от звездных дорог?..

Он шёл по каменистой пустыне уже третий день. Шёл сквозь ветер, удерживая норовящий упасть капюшон плаща обеим руками за края. Шёл по знойной жаре дня, от которой негде было укрыться, и по пронизывающему холоду ночи, в котором можно замёрзнуть, если остановиться. Шёл — куда-то, сам не зная куда. Или зная, где-то глубоко внутри, но не позволяя этому знанию выбраться на поверхность. Дорога давно перестала иметь для него значение. Цели… Истекали водой в песок. Менялись, развеивались по ветру и складывались новой мозаикой.

Он шёл… Давно. Сначала наблюдая — в ярости ли? В холодном рассудке? Это было так давно, так много… событий назад, что он уже не помнил, что было первым тогда. В тот миг, когда мир был разрушен и наступила «эпоха людей». Когда струны со звоном лопнули, обрывая музыку и, казалось, пошатнулась планета.

Время снова разделилось на до и после. И он снова ждал. Смотрел, как течёт время, текут дни, года, десятки, сотни лет и жизней. Наблюдал. Запоминал. Ждал. Чувствовал, как что-то, далеко, глубоко и трудно, рождается вновь. И его целью было дождаться. И вот — время пришло. И он шёл по жаркой каменной пустыне. Шёл туда, где он нужен. Туда, где цикл начнётся заново. И теперь уже не было случайностей, сотворённых от скуки ожидания. Теперь, в каждом его шаге, каждом слове, каждой грядущей встрече, билось время. Как рождающейся птенец бьётся о скорлупу, чтобы обрести, наконец, свободу.

Город людей, что был позади, он обогнул по широкой дуге. Не тот. Он знал это чётко, хотя и не представлял, какой именно ему нужен и для чего. Просто шёл. До следующего было чуть больше чем шесть часов пути. Если присмотреться, он, пожалуй, даже мог различить очертание городских стен. Но он не хотел. Просто шёл, смотря перед собой и прислушиваясь к тому, что ведёт его. Время от времени стали попадаться люди. Торговцы, странники, ремесленники, возвращавшиеся домой. Даже несколько стражей. Кто-то спросил его, в город ли он идёт, кто-то предложил подвести на телеге… В бочках, кажется, было пиво. Кислый хмельно-солодовый запах ударил в нос вместе с примесью дубовых досок. Он поморщился и качнул головой, отказываясь. Хотя в город и правда придётся зайти. Припасы почти кончились и, если их вовремя не пополнить… Обойтись он, конечно мог, но проблем потом будет, не оберёшься.

Доброхот с бочками ещё раз предложил подвести, не замечая, как фыркает и старательно рвётся с места лошадь, в ужасе раздувая ноздри.

— Езжай, тебе одного пассажира мало? — он махнул рукой, бросая короткий взгляд на сидевшего у бочек парня. И на миг застыл, встречаясь с ним взглядом. Всего на миг, а потом, опустил голову и ускорил шаг.

«Птенец» снова пробовал «скорлупу» на прочность.

— Ахэйо! — он вздрогнул и рывком обернулся, с изумлением шаря глазами по пёстрой толпе. Здесь, в самом сердце земель Запада, некому было знать его настоящее имя. Разве что… Да нет, показалось.

— Ахэйо, хей! Сюда! — он прищурился против солнца, пытаясь разглядеть машущую руками фигуру. А потом, расплывшись в улыбке, принялся пробиваться сквозь толпу у Западных Ворот.

— …Глазищи — во, как мой кулак, не вру! Ну, что ты смеёшься! Ну, чуть меньше, подумаешь… И — зелёные, действительно, как листва на солнце, никогда такого не видел… А уши ничего и не длинные, просто заострённые кверху, вот тут…

Ахэйо, улыбаясь, наблюдал за размахивающим руками приятелем. Тот уже и забыл, похоже, где находится; косые взгляды посетителей, которым его восторженные вопли мешали наслаждаться заслуженным отдыхом, его волновали меньше, чем нисколько. Вот, порывисто махнув рукой (пиво, пиво-то поставь! Ну, вот, так и знал) в третий раз начал пересказывать свою встречу с эльфами. Ахэйо с трудом сдержал смешок. Одёрнул себя: хорошо ему, он с Перворожденными не раз общался, острыми ушами уже не удивишь. А Альтон с детства мечтал настоящего живого эльфа увидеть… Интересно, он хоть о цели поездки вспомнил, хотя бы под конец? Влетит ведь от господина Товальда, если сорвал сделку…

— А ещё что-нибудь интересное было? — осторожно вклинился он в восторженный монолог приятеля, пока тот, вспомнив наконец о кружке в своей руке, умолк на секунду.

Подмастерье кузнеца поднял на него затуманенные глаза, моргнул недоумённо:

— Ну, так я же об этом и говорю! Эльфы, настоящие, из Ясного Бора! С луками! А старший — принц, наверное — Хэлдир его зовут — и говорит: хорошее, говорит, у вас железо, только нам не подходит, тяжёлое слишком. И кинжал, значит, свой показывает. Никогда такого не видел — вроде клинок — а вроде и нет его, вроде как… ну, вот знаешь, словно лунная дорожка к рукояти прикована, как серебро, только теплее, и узор идёт, вот так… и вот так, — увлёкшись, парень начал было рисовать что-то в воздухе, поймал понимающий взгляд менестреля и, запнувшись, замолчал. Рассмеялся смущённо, — ну вот, и они так же смотрели… И глаза — словно рождение мира видели… Слушай, — вдруг оживился он, — а у тебя точно в предках эльфов не было?

Менестрель невольно заулыбался.

— Ага, и я неизвестный потомок государя Элессара! Внебрачный сын… ой! Альтон, я не это имел в виду, не бей меня! — он, смеясь, закрылся руками от замахнувшегося в шутку кузнеца. Хотя… Это ещё вопрос, в шутку ли… Добрая слава королевы Арвен для Альтона, помнил менестрель, была почти святыней.

— Ну всё, всё! Сам же сказал ерунду. — он улыбнулся, покосился в сторону компании студентов, с шумом и хохотом ввалившихся в трактир, и невольно прикрыл ладонью лежащую на лавке лютню. Утихомирившийся наконец Альтон, погрустнев, уткнулся в кружку, уныло гонял от стенки к стенке оставшиеся на дне опивки.

— А корабли всё уходят, и уходят… — невпопад вздохнул он, — Хэлдир сказал, эльфам тяжело дышать в Средиземье… Неужели они все уйдут? И Лориэн стоит облетевший… Ни одного золотого листика… А я так мечтал…

Последние слова он почти прошептал — и умолк, с какой-то стыдливой тоской отведя взгляд от молчащего менестреля. Ахэйо прикрыл глаза. На миг встало видение: рвущиеся в небо высокие деревья, резные, ни на что непохожие зелёно-золотые листья, кружево солнечных зайчиков на полу — светлом, деревянном…

…деревянном кружеве — весь, от стен до высоких крыш. Дивный город — летящий, ажурный, хрупкий… Словно из тёплого мёда резные стены, тонкая вязь узорчатого серебра на окнах…

Вздрогнул, возвращаясь в реальность: не надо, не хочу… Он помнил эти сны, помнил, чем они заканчивались, и не хотел, чтобы — снова…

Открыл глаза. Альтон смотрел на него молча, тревожно, в темных глазах плескалось волнение:

— Что… опять?

И — показалось? Или и впрямь в голосе звучала — надежда? Стыдливая, старательно спрятанная за сочувствием… Ох, Альти, ну зачем это мне, поменяться бы нам, пусть бы тебе эта память, эти сны…

Улыбнулся через силу.

— Всё хорошо. Вспомнилось что-то… Извини.

— Ладно… — нет, не показалось. Ох, Альтон! Разочарование в голосе — почти не заметно.

А подмастерье уже встряхнулся, улыбнулся широко, знакомой, солнечной улыбкой. Тряхнул медной шевелюрой:

— А ещё мы обоз гномов, из Мории, встретили, почти дюжину дней вместе ехали, до самого Эдораса. Не поверишь, кого видел! Рори! Ну, я тебе о нём рассказывал, помнишь?..

— Помню, конечно, — поспешно кивнул менестрель. Гнома по имени Рори он, откровенно говоря, не помнил. Да что ему, всех посетителей господина Товальда запоминать, что ли? Но, представив, во что выльется его вопрос, мысленно содрогнулся и поспешно перевёл разговор на другую тему:

— А ты надолго?

— И он мне говорит… Что? — Альтон запнулся, сбитый с мысли. Махнул рукой. — Если бы! Через десять дней обратно большой обоз пойдёт, и я с ним. Но хоть так, я уж думал, в этом году своих стариков уже и не увижу… Я ж не из Гондора сюда! Совсем забыл рассказать — меня тарно отпустил, в Эрсхольве, это деревня на границе, ну, неважно — тарно меня, значит, отпустил, с дядькой Хольвом, тот пиво сюда вёз, из Эрсхольва, и меня, значит, с ним. И не поверишь, кого я видел!

Он помолчал, торжествующе уставился на приятеля. Явно ожидая вопроса. Ахэйо тяжело вздохнул. Ну всё, теперь он и полуденную стражу пропустит. По самой жаре придётся идти…

— Кого? — смиряясь с судьбой, вздохнул он. — Хоббита, наверное?

— Не хоббита! — победно стукнул кружкой по столу подмастерье. — Назгула! Настоящего!

Назгула. Ага. Настоящего… Под летним солнышком…

Ахэйо с деланным стоном уронил голову на стол.

«И ведь я сам породил это чудовище… Дёрнуло же меня подарить ему тогда Алую Книгу!..»

— Ой, ну подумаешь… — Альтон обиженно насупился, — я же серьёзно! Высоченный, худой, лицо такое… знаешь… странное… Словно от разных людей. Капюшоном прикрывается, вот так, — он машинально поднял руки, показывая, как упомянутый назгул держал капюшон.

Менестрель покачал головой.

— Как ты у призрака лицо-то разглядел? — стараясь улыбаться не слишком фальшиво, спросил он. Спросил — и закусил губу, пережидая знакомый приступ тупой боли. Неужели снова?.. По спине продрало морозом: только не сейчас, не здесь, пожалуйста…

Колеблющаяся перед глазами мутная пелена видений наконец померкла, отступила. Не ушла — откатилась в глубь, куда-то в живот, и, казалось, теперь ворочалась там, как толстая холодная змея. Что за день сегодня… Или это Альтон, своими рассказами, разбередил спящее — не дар, отец, ты не прав — проклятие?..

Он вынырнул из болезненного полутранса и лишь сейчас понял, что Альтон уже несколько минут что-то говорит. Кажется, увлёкшийся подмастерье даже не заметил на этот раз, что друг вновь ушёл себя.

— …худые, но что я, доходяг не видел? Он железо пальцами гнуть мог бы! Длинные такие, знаешь, не как у людей…

Юноша встряхнулся и с трудом заставил себя вслушаться в слова друга.

— Извини… что ты сказал?

— Не скелет, говорю! Тощий, как ящерица, а руки…

— Нет, подожди, — менестрель мотнул головой, отгоняя упрямо мелькающие перед глазами картинки, — про глаза что-то…

— Тьфу на тебя! Я ж и говорю — как у змеи, ну, знаешь, с вертикальным зрачком, вот такие… — он начал было что-то показывать пальцами; махнул рукой и подозрительно уставился на друга, — что, не веришь?

Ахэйо вовремя прикусил язык. Полуденная стража, помни!

— Верю, — вздохнул он. — Ладно, пусть так. И куда шёл этот… назгул?

Подмастерье раздражённо фыркнул.

— Откуда я знаю! В город, наверное, другой-то дороги нет! Почему не веришь-то? Я не вру, он на меня посмотрел — словно кинжалом ткнул, еле смог взгляд отвести… Как у змеи — жёлтые, вертикальные…

Жёлтые…

Ахэйо прикрыл глаза. Притихшая было холодная тварь в животе шевельнулась, властно и безжалостно пробивая себе дорогу к свободе. Желудок взбрыкнул и ткнулся в горло, заклубилась перед глазами разноцветная муть… Встали вокруг призрачные мерцающие стены, запела безнадёжно тихая свирель, и взглянули — в самое сердце, в глубь души — серьёзные тревожные глаза — жёлтые, янтарные… Круглые, как у хищной ночной птицы.

Сжало сердце знакомой тупой болью. Обугленные развалины — хрупкие призрачные башни — мерцание жемчужных стен. Не было, никогда не было — не сейчас, только не сей…

…Холодная ладонь — на плече… Неподвижные тени — вот они есть, а вот и… Клинки — словно струна лунного света… Матовые блики на золотых извивах свернувшегося вокруг рукояти дракона. Холодное мерцание лунного камня: в стали кольца, в обморочных омутах глаз…

…Неподвижное тело на низком каменном ложе. Струящееся вокруг пальца стальное чешуйчатое тело; в сердце — тупо — болью: не мёртв, не может быть мёртв, иначе…

Словно издалека, донёсся знакомый встревоженный голос, но — поздно, слишком поздно. Голову сдавило привычно, пугающе-сладко — падение? Полёт? Только не здесь, только не!.. Но уже плыл перед глазами зыбкий звёздный свет, и дрожала в тишине, тончайшими лунными струнами, Песнь — медленная, скорбная, невыносимо низкая, взлетающая к невидимым высоким сводам…

…завораживающая, колдовская… казалось, не музыка — медленные волны тёмного света струятся, пронизывают тело, зовут за собой… Призрачная медленная река — тихое счастье и боль, и не поймёшь, чего больше.

…Не было у них змеиных глаз.

Ахэйо открыл глаза. Моргнул недоумённо. Над головой неустойчиво покачивался грязный каменный потолок. В нос ударил кислый запах дешёвого пива и несвежей еды. Желудок взбрыкнул ещё раз. На этот раз — безо всякой потусторонней мути. Тревожное лицо Альтона наконец прекратило двоиться. Приблизилось.

…— ишь меня? Ну, что ты, вот же…

Привычно шумел трактир. Компания студентов взорвалась хохотом, что-то негромко бубнил соседу толстяк за соседним столиком… Кажется, обошлось.

— Всё хорошо, Альти, — он помотал головой, прогоняя последние ошмётки не ко времени навалившегося бреда. Ухватился за протянутую руку друга и, пошатнувшись, поднялся с пола. — Душно тут.

— Душно… Ага… — мрачно протянул молодой кузнец.

— Не надо, Альти, — тихо попросил менестрель. — Я… Просто голова закружилась. Пойдём отсюда.

И Альтон — невероятно! — молча кивнул. Шлёпнул на стол медную монету; отмахнулся раздражённо от менестреля, попытавшегося расплатиться самому; и, подхватив ещё слегка пошатывающегося приятеля под локоть, зашагал к выходу.

— Ты остановился где-то уже или?..

— Или, — менестрель запнулся: запоздало представил, что скажет Альтон, узнав, что только чудом застал старого приятеля в городе, и прикусил язык, — точнее… Как раз собирался идти.

— Тогда ты идёшь ко мне, — тоном, не терпящим возражений, припечатал подмастерье. И Ахэйо отчётливо понял: да, идёт.

На ратуше глухо начал отбивать полуденную стражу колокол.

Молодой менестрель оглянулся на город, прищурился, защищая глаза от метущей в глаза пыли. Застыл на мгновенье, запоминая редкий образ — янтарная крепость-игрушка, плывущая в лиловом небе. Мысленно покатал на языке пришедшее сравнение; дрогнула невидимая струна, роняя в жаркий воздух светло-печальную мелодию. Улыбнулся: сегодня спать не придётся. Пальцы зачесались — прямо сейчас схватиться за лютню, освободить, выпустить то, что билось горячей бабочкой в груди, просило родиться… Одёрнул себя: не время. Будет ночь…

Не выдержав, оглянулся вновь, прощаясь — на год? Навечно? — с местом, где всё ещё жил кто-то, кому он был небезразличен. Задержал взгляд. Солнце садилось, и в лучах заходящего солнца белые фронтоны крепостных стен словно наливались светом, превращались в золотые колонны эльфийских лесов, в тяжелые пласты пчелиных сот.

…Ахэйо вздрогнул, вновь, словно наяву, увидев то самое, давнее, ненавистное: оплывающий в огне деревянный резной город, кровь на медово-золотых стенах… Мотнул головой, прогоняя видение. И, передёрнув плечами, торопливо зашагал дальше.

Неродившаяся мелодия тихо шелестела на самой грани сознания, словно спугнутая горьким детским сном. Янтарная крепость таяла в закатном огне, и болезненно, до зуда в пальцах и горечи на губах, плакала невидимая струна.

…Лаиэллинн — песнь, уводящая к звёздам.

«…как лютня, только гриф тоньше… И играть — не пальцами, а луком… Таким, знаешь, маленьким, изогнутым, и тетиву натянуть в два ряда… Вот так… и так.

— Таких инструментов не существует, мальчик!»

А он слышал, слышал её голос (называл — Её, как живое существо, как женщину). И мучился, не силах найти нужных звуков для той — особенной — мелодии, и раз за разом разговаривал с музыкальных дел мастерами:

«Простите, господин, это невозможно… Но, быть может, вы послушаете вот эту лютню, её сделал эльф из…»

И плакала в груди призрачная свирель, и вставали вокруг рухнувшие — призрачные — башни, и рвала душу музыка, скорбная и светлая одновременно, и бессильными слезами истаивал в рассветном тумане давний сон…

И догорал в осеннем золоте деревянный ажурный город.

Солнце почти коснулось горизонта, закутывая землю в вечерний сумрак, когда Ахэйо, вынырнув из собственных мыслей, понял, что в дороге снова не один. Путник — высокий мужчина в тёмном, изрядно потрёпанном плаще — уже был в нескольких дюжинах шагов.

«Не успеет», — мысленно посочувствовал он страннику, прикинув расстояние до города.

Странно было его видеть. В одиночку в последние годы ходили или безумцы, или менестрели… Или Следопыты, которых не испугаешь ненужными встречами. Тоже… вариант. Лица не видно в тени глубокого капюшона, руки, не дающие ветру срывать его, сильные, жилистые.

Ахэйо невольно подобрался, готовый к чему угодно: обменяться любезностями, броситься в сторону, уходя от удара, бросить в лицо горсть песка…

И почти сразу понял, что опасности нет. Страннику не было до него никакого дела. Осознание пришло внезапно, как и не раз до этого: точное, безрассудочное знание. Да и… не видел он на виду оружия. На разбойника не похож. Скорее — такой же бродяга, ищущий своё место в мире после войны…

Странник, равнодушно скользнув по нему взглядом, шёл навстречу, даже не придержав шаг.

А менестрелю показалось — ударила с безоблачных небес невидимая молния, прянула прямо в голову, прошила насквозь, от макушки до пяток, раскалённым, безболезненным ожогом. Приморозила к земле…

Странная, чуждая, сметающая всё на своём пути мелодия поднялась откуда-то изнутри. Он задохнулся — от слепой, оглушающей боли, жутковатого ощущения падения и гибельного, невозможного, пьянящего ощущения восторга: словно стоишь на краю обрыва, и сам не знаешь, чего хочешь больше — отшатнуться назад, или… шагнуть вперёд?

…Чтобы ветер обнял, подхватил, ударил в распахнутые крылья, увёл за собой, в бездонную перевёрнутую звёздную чашу…

Сон — никогда не снившийся и всегда живущий где-то глубоко в душе. Песня — забытая раньше, чем успела прозвучать.

Тоска, такая тяжёлая, что казалось — остановится сердце. Счастье — невыносимое в своей остроте.

Он медленно открыл глаза, приходя в себя. Музыка дрожала и билась внутри, разрывала череп в отчаянном стремлении родиться. Менестрель глубоко вздохнул. Тряхнул головой и, неловко покачнувшись, шагнул в сторону, заступая бродяге путь.

Тот поднял глаза. Посмотрел. Спокойно. Чуть дрогнули в улыбке губы. Словно случилось то, чего он давно ждал.

— Ветер поёт красивые песни — для тех, кто умеет слушать, верно?

Ахэйо пошатнулся. Невидимая игла толкнулась в сердце — секундной, тупой болью. И исчезла — только зашумело обморочно в ушах.

— Нет… — с трудом, сам не узнавая своего внезапно охрипшего голоса, выдохнул он, — он не поёт. Он плачет… по ушедшим.

— Или по тем, кому сложно вернуться назад, — губы снова чуть вздрогнули. — Дорога страшит порой больше, чем манит то, что ждёт на её конце.

— В конце? — губы сводило, словно от холода; Ахэйо понял, что дрожит — дрожит от непонятной ему самому надежды и почти оглушающего страха, — есть ли он, у этой… — он проглотил неуместное слово, — Дороги? Или только… у нас?

Путник засмеялся. Негромко, без злобы. Так смеются над действительно хорошей, тонкой, уместной шуткой. И этот негромкий смех походил на далёкий раскат пробующего свои силы грома.

— Ты многое помнишь. И хочешь больше. Но боишься. Боишься, что, вспомнив, поймёшь, что надежды нет.

Он опустил руки, позволив ветру сорвать капюшон. Позволив закатному солнцу блеснуть в одновременно чёрных и золотых волосах. Пальцы легли на плечо менестреля; на миг, на один порыв ветра, перед глазами того, кто выглядел как мальчишка, показался тот, кого в этом мире быть не могло.

Словно лопнула корка чёрного мёртвого туфа, и под безжизненной поверхностью сверкнул — живой огонь.

Ахэйо пошатнулся. Тяжёлая волна ударила в холодную равнодушную стену, и в трещины, словно лучи света сквозь тишину, хлынуло — понимание.

И рухнула плотина.

Ему показалось — он кричит. Рванулась наружу, разрывая грудь, Песнь: пьянящий ужас и восторг полёта, яростные валы времени и безмятежный покой Вечности, ликующий гром полуденных гроз и беззвучный колдовской танец полночной мудрости, обжигающий огонь подземных глубин и лёд вечных внемировых пространств. И над головой были — звёзды, и он падал в них, в опрокинутую сияющую бесконечность, в кипящее золото древнего, всё понимающего взгляда.

Откуда-то издалека — вздох: судорожный, беспомощный, изумлённый. Страх. Или — острая до боли радость? Перехватило дыхание, и под распахнутыми беспомощно руками — наполненная светом непроглядная пустота.

На миг показалось — он умирает.

…Или — рождается? И прошли мгновения, века, эоны, остановилось и рассыпалось пеплом сердце, не выдерживающее безумствующего буйства освобождённых стихий… И встали вокруг горы — высокие, острые, болезненно-чёткие, и утонули в огне, и океан обнял корчащуюся в родовых муках землю, и в свою очередь ушёл, отступил от покатых берегов, и рванулся к солнцу лес — древний, величественный, огромный… Чтобы, в свой черёд, уступить место бескрайнему морю трав и жаркому суховею… А он всё стоял, и время текло сквозь него — бесконечной беззвучной рекой.

Но вот — вечность ушла. Откатилась ласковой мягкой волной. И лишь тогда, с очередным ударом запнувшегося на мгновенье сердца, схлынуло наваждение.

…Остался — мир, всё тот же, и одновременно — другой. Словно открыл окно, и в затхлую комнату хлынул свежий послегрозовой воздух.

…Ахэйо медленно, как во сне, поднял руку. Поднял — и сам не понял: искал ли поддержки? Пытался ли защитить? Хотел ли прикоснуться к ожившей сказке?

— Дети Силы… — тихо, сам не осознавая, что говорит, выдохнул он. — Песнь, Хранящая Мир.

Закрыл глаза. И, чувствуя, как подламываются вдруг ослабевшие ноги, провалился в темноту.

Обычную. Без звёзд.

…Странник посмотрел на рухнувшего в дорожную пыль менестреля, качнул головой, пряча мелькнувшую на губах улыбку. Легко поднял совсем невесомую для него ношу и снова пошёл в город.

Ворота уже были закрыты. Суровый стражник заступил дорогу опоздавшему… И поперхнулся невысказанными словами. Просто отступил в сторону и отвернулся. Словно не было никого на пыльной дороге. А странник, даже не взглянув на него, прошёл дальше. Прямо сквозь тяжёлые дубовые ворота с кованными запорами. Нет, даже не сквозь. Прошёл так, словно не было здесь никаких ворот. Словно даже замка на них не было.

Безошибочно, как проживший здесь всю жизнь горожанин, ориентируясь в переплетении улиц, нашёл небольшую таверну с постоялым двором. Молча подошёл к стойке, за которой сидел скучающий хозяин. Аккуратно усадив бессознательного менестреля, которого, кажется, ни трактирщик, ни посетители просто не замечали, на стул и придерживая одной рукой, второй отстегнул от пояса кошелёк. Щедро тряхнул им над деревянной столешницей:

— Угловую комнату и те две, что с ней рядом. И чтобы туда никто не входил, пока я сам не впущу. Если что будет нужно, скажу. За дверью оставишь.

Забрав ключи у опешившего трактирщика, он снова подхватил менестреля на руки и поднялся наверх.

Дверь открылась сама, без звука и без ключа. Он уложил свою ношу поверх одеяла. Снова спустился вниз и заказал трактирщику ужин. И, вернувшись в комнату, сел у окна и принялся ждать, глядя, как в небе зажигаются звёзды.

Ахэйо открыл глаза и несколько секунд непонимающе смотрел в грязное беззвёздное небо. Закопченые узоры старой древесины, влажное пятно плесени… Тонкий росчерк паутины с черной точкой-тенью…

Небо?.. Он вздрогнул, моргнул…

И проснулся уже окончательно. Над ним нависал низкий небелёный потолок. Сквозь мутное окно пробивался гаснущий закатный свет, тянуло прохладой. Закатный? Сколько же он спал?..

Давешняя встреча казалось сном или, быть может, бредом. Казалась бы — если бы не спокойное, отстранённое знание: всё было правильно. Какой-то частью сознания он молча удивлялся своему спокойствию, но даже это удивление было каким-то далёким, не имеющим значения. Сегодня — или уже вчера — на вечерней дороге, с ним случилось что-то важное. Он не смог бы толком объяснить, что видел, что ощущал, заглянув в колдовские глаза человека, который человеком не был.

Где он был.

Кем — он был.

Знал только, что прежним уже не будет. Ни-че-го.

И он сам — в первую очередь. Понять бы ещё, пугает это его — или радует?

Вздохнув, он откинул в сторону войлочное одеяло, зябко поёжился и привычно шагнул к окну. Посмотрел сначала наверх, в узкий просвет рдеющего неба меж тесно смыкающихся крыш. Потом — вниз, на уже скрытую тенью улицу. Третий этаж, жёлтое пятно света от дверного фонаря на мостовой, резные драконы на ставнях противоположного дома… Неужели «У Ратуши»? У него в кошеле не хватило бы монет и на самую дешёвую, на первом этаже расположенную каморку… Да нет, не может быть.

Он повернул голову, отыскивая приметный ориентир. Растеряно поглядел на видный из-за крыш знакомый шпиль наместничьего дворца.

…Но ведь не могло ему всё это присниться?!.

В камине у дальней стены само собой вспыхнуло пламя. Ровное, яркое, манящее. И горящее без какого-либо топлива. Странник с дороги шагнул из тени. Вот у камина никого не было, и вот он уже делает шаг по направлению к стоящему у окна человеку.

— Садись ближе к огню. Ночь будет холодной, а разговор долгим, Тэннаэлиайно.

Менестрель замер. Сжались, чтобы миг спустя спокойно расслабиться, пальцы на подоконнике. По спине скользнула ледяная волна озноба. Скользнула — и исчезла.

Он обернулся и, чувствуя странную, звенящую лёгкость в голове, медленно шагнул в круг пляшущего света.

— Хэллэ, ангуи, — слова никогда не слышанного языка сорвались с губ просто и без усилий. Вспыхнуло в душе — беспомощное, изумлённое: что это, откуда?.. Словно в тумане, он пододвинул к себе грубый стул. Протянул руку к огню — завороженно, неосознанно, запоздало, словно одурманенный маковым зельем, не сразу ощутив жар. Вздрогнул, отдёрнул ладонь. И, с трудом подавив порыв отодвинуться подальше, с прерывистым вздохом уронил руки на колени.

Наступило долгое, ненавязчивое молчание.

— Тэннаэлиайно… — произнёс Ахэйо наконец — медленно, осторожно, словно пробуя на вкус смутно знакомое слово. Шесть высоких, льдинками в морозном воздухе звенящих нот. Прикрыл глаза. — Ветер, несущий песнь звезд в зрячих ладонях…

Потерянно поднял глаза на странника. Заговорил — медленно, как во сне:

— Я помню: был песней, был — миром… Звал, и вы пришли — из звёздной тьмы, из рассветного тумана, из полуденного огня… Я думал — сон… Но… откуда? Кто?..

Он не договорил. На миг кольнуло страхом: не хочу слышать ответ, не могу… нельзя помнить — такое, нельзя, невозможно…

Кольнуло — и ушло. Словно кто-то, несоизмеримо более древний и мудрый, шепнул: можно. Нужно…

— Ты вспомнишь, Тэннаэлиайно, вспомнишь, — с улыбкой качнул головой странник. — Ночь будет длинной. Хотя твой путь к ней был ещё длиннее. Одна ночь ничто перед вечностью. Особенно той, что оборачивается ночью.

Он встал и налил воды в глиняную кружку. И падающая вниз струя была холодной и звенящей, как луч мороза. И была она чистой, одним своим видом вызывающей жажду. Он подошёл, протянул кружку и так же тихо сказал:

— Пей… Сны — лишь обман, за которым прячется страх. Если будешь готов прогнать его, я помогу. И не будет пути назад. Но путь этот будет — твоим.

Менестрель, помедлив, протянул руку. По позвоночнику пробежала вдруг ледяная волна, он невольно передёрнул плечами. Закрыл глаза, крепче стискивая во вдруг вспотевших ладонях тяжёлую кружку. И понял, что его трясёт. Мелкой, ознобной дрожью, и не понять: страх ли, взволнованное ли ожидание чуда…

— Пути назад никогда нет, — тихо откликнулся он с какой-то звериной, самому не понятной тоской. — Любой путь — просто ещё один шаг к своей судьбе…

Поднял голову, стиснул выбивающие дробь зубы. Подумал и нехотя добавил:

— А что, хоть кто-то был готов — хоть к чему-либо в своей жизни? — он медленно, смиряя дрожь, вздохнул, и качнул головой. — Я хочу понять.

Скрипнули по полу ножки стула; Ахэйо заворожено, словно во сне, шагнул к окну, туда, где медленно гасли последние капли золота. Застыл бездумно, не разумом — кожей, всем дрожащем в ознобе телом ощущая силу существа, выглядящего, как немолодой темноволосый мужчина.

Повторил — медленно, с яростной убежденность:

— Я должен — понять.

Странник с усмешкой забрал так и не тронутую кружку. Поставил её на стол.

— Ты всегда хотел понять, Тэннаэлиайно. Но… Твой путь был другим. Было не время. Теперь же оно пришло… Но сначала… Ты должен вспомнить!

Бросив взгляд за окно и убедившись, что ночь укрыла город, загнав людей по своим домам, он внезапным движением подался вперёд.

…И в мгновение ока вытолкнул менестреля за окно.

Миг — и огромный дракон взвился в небо.

Холодный воздух ударил в лицо. Оглушил, ослепил, вбил обратно рвущийся из горла крик. Сердце сжалось в каком-то паническом, гибельном восторге, в самоубийственном очаровании мига, когда под ногами больше нет опоры, когда падение — на одно, бесконечно краткое мгновение — неотличимо от полёта.

Он беспомощно раскинул руки, в неосознанной, незнакомо-привычной попытке опереться о воздух…

…И лишь тогда осознал: падения — больше — не было.

Была — опрокинутая в бездну звёздная чаша, и он летел в сияющей пустоте, поддерживаемый упругими потоками ветра. Парил над городом, словно на собственных крыльях. И казалось — звёздный свет превращается в музыку — тихую, неумолчную, всеобъемлющую, пронизывающую насквозь. А между тёмной землёй и поющим небом танцевал в незримых струях огромный ало-золотой дракон, и поднятый его крыльями кокон ветра был той силой, что удерживала от падения вниз хрупкое человеческое тело.

А тихий драконий шёпот сливался с шелестом ветра:

— Вспомни. Вспомни, как ветер поёт свои песни. Вспомни, как он пел для тебя.

И беззвучный, неслышный никому, кроме юного менестреля, голос казался одной из струн, ткущих огромную и невыносимо-прекрасную мелодию мира.

Ахэйо — нет, не Ахэйо, не одинокий бродяга-менестрель, двадцати шести лет от роду — кто-то другой, древний, всемогущий, крылатый — заворожённо поднял руку, словно принимая в ладонь мерцающие в бездонной вышине звёзды.

«Я слышал ветер — он звал меня за собой.

Я слышал ветер, и не было песни печальней.

Я слышал ветер: он плакал о тех, кто ушли, кто не смог остаться собой.

Я помню, как был ветром, и звёзды — крылья за моей спиной…

Я слышал ветер. Он смеялся в ночи, в ночи бездонно-хрустальной.»

Ветер пел. И ему казалось — он поёт вместе с ним.

«В твоей жизни было много боли, Тэннаэлиайно, своей и чужой.» — тихо говорил в его сознании голос дракона, — «Боль так долго была частью тебя, что ты забыл, как жить без неё. Вспомни. Вспомни о том, что ветер умеет петь и о счастье. Ты очнулся на рунах разрушенного, стенающего от боли, агонизирующего мира. Ты принял всю его боль в себя. Заново соткал мир из порванной ткани вечности. Соткал так, как чувствовал. Ты вдохнул в него жизнь. И мир отплатил тебе тем же. Когда ты был разбит на осколки, мир принялся ткать тебя. Пришло время вспомнить, Тэннаэлиайно. И идти дальше. Твой путь по-прежнему ждёт тебя. Долгий путь — он ещё впереди.»

Он слушал, и казалось, не огромный ящер — сам мир говорит с ним, возвращая — по крупице, по капле — то, что когда-то было им потеряно. Возвращая ему — его самого.

Какое-то время в полёте была тишина. Потом дракон повернул голову и посмотрел на человека.

«Готов вернуться?»

И он почему-то отчётливо понял, что не только о гостиничном номере было это: «вернуться». Сердце сильно стукнуло о рёбра: не страх — тревожное ожидание, взволнованное предчувствие долгожданной встречи, пугающее и радующее одновременно.

— Да, — тихо, не сразу вспомнив, как говорить словами, выдохнул он. Прикрыл на миг глаза — и твёрдо повторил. — Да, теперь — готов.

Дракон кивнул. Огромное крыло развернуло поток воздуха, держащий человека, и плавно повело его обратно. Они летели плавно и медленно. В какой-то момент менестрель вдруг понял: дракон мог бы просто переместиться, взяв спутника с собой. Но — не стал. Он, как никто, знал цену полёта и позволил насладиться им ему, лишенному крыльев.

Удерживая ветер рукой, дракон уже человеком спрыгнул на старый потрескавшийся пол комнаты, где сейчас был их дом. Опустил свою «ношу» на подоконник и убрал руку. Пока тот, кого он называл Тэннаэлиайно приходил в себя, дракон взял и протянул ему кружку.

— Как мне теперь называть тебя? — спросил он с едва уловимой усмешкой.

— Ты умеешь задавать вопросы… — слабо улыбнулся тот. Обхватил ладонями кружку, прикрыл глаза, прислушиваясь к тихому, хрустальному пению ледяной — чистой, прозрачной — живой — воды. Осторожно пригубил; зубы заныли от холода. Качнул головой. — Вряд ли тебя интересует, как назвала меня мать двадцать шесть лет назад… и уж тем более, как звали меня приёмные родители в Гондоре. А на прежнее своё имя… — он помрачнел; горько сошлись над переносицей брови, — вряд ли я имею на него право. Пока что.

Задумался на минуту. Печально улыбнулся:

— Несколько жизней назад те, кого я любил, называли меня — Странником. Зови меня так.

Он произнёс слово на языке эллери ахэ — Лайано, и сам удивился, как легко это получилось. Только — сжалось на миг сердце от привычной, вернувшейся вместе с памятью, саднящей болью.

…Хозяин трактира, ещё не закрывший на ночь из-за пары богатых выпивох, недоумённо повернулся к окну. Странно, на небе ни облачка, а гром словно над самой головой прогремел.

— Нет, пожалуй, я всё же не стану так тебя называть, — отсмеявшись, сказал дракон. — Слишком многое значит музыка слов, чтобы ею пренебрегать. Раз уж в этой жизни дорога стала твоим путём, я буду звать тебя Къонайно.

— «Идущий, чтобы вернуться…» — словно пробуя слово на вкус, медленно повторил менестрель. Прикрыл глаза, улыбнулся — беспомощно, неожиданно светло. Кивнул согласно.

Несколько минут в комнате стояла спокойная, умиротворённая тишина. Странник — уже не Ахэйо, ещё не Мелькор — молчал, печально улыбаясь чему-то про себя.

Наконец, он шевельнулся. Допив, осторожно поставил кружку на стол. Выпрямился. Прижал ладонь к сердцу.

— Хэллэ… — запнулся на миг, вслушиваясь в тягучую, солнечно-звонкую, жаркую музыку древнего существа, стоящего перед ним. А память уже шептала, подсказывала, сплетала в одно певучее слово увиденный образ: солнечный всплеск в полуденном небе, густой низкий звон металла, крылатый ветер, летящий над землёй — Раэнэлаурэ, Золотые Крылья Пламени…

Къонайно улыбнулся и повторил:

— Благодарю тебя, Золотокрылый…

— Ты нужен этому миру, Къонайно. — Дракон улыбнулся, услышав имя, которым его назвал возрождённый. — Ты всегда был ему нужен. А он — тебе. С того дня, как он призвал тебя. Как вы стали единым целым. И сейчас, когда равновесие нарушено, когда мир почти разрушен, вы нужны друг другу почти как тогда…

Мелькор помрачнел. Отвернулся с болью:

— Как тогда… Это страшная нужда, ангуи. Не хочу — верить. Не хочу думать, что снова будет — так…

Неожиданно запрокинул голову, слепо глядя в потолок — за потолок — в ночное небо. Криво усмехнулся:

— А ведь легенды — помнишь? — обещают конец времён, Дагор Дагоррат, если я вернусь… Чёрный враг мира…

И от горькой — над собой, над судьбой своей — насмешки болезненно дребезжала в тиши невидимая струна. Всплеск ветра: прошёлся по комнате — резко, порывисто. Замер у раскрытого окна.

Дракон долго молчал, внимательно смотря в спину того, что когда-то был сердцем прекрасного мира.

— Ты не помнишь, ведь так? Не помнишь того, кем ты на самом деле был, Къонайно? Я думал, ты просто таишься. Не хочешь, чтобы он знал, что ты — помнишь… Страшная же ноша тебе досталась, Тхэннкор. Тяжело идти тому, кто не знает своего пути.

Менестрель обернулся — рывком.

— Что? Нет, нет… Я помню, Золотокрылый. Спасибо тебе, теперь я — помню, — усмехнулся невесело, — надолго ли… Век людей краток.

Он вдруг запнулся; попросил тихо, невесело:

— И не называй меня — хранителем мира. Я был когда-то Сердцем — но Хранителем… был не я.

На этот раз дракон не засмеялся. В комнате повисла какая-то странная давящая тишина. Словно дракон готовился взять на себя очень тяжёлый груз, и его тяжесть уже сейчас давила на плечи.

— Тех, кто помнил, он убил первыми. Потому здесь так ненавидят драконов. Они Знают. Знают правду о лжеце по имени Эру, — имя сказал — как выплюнул, словно что-то гадкое попало на губы. — Знают даже те, кто родился позже.

Он отвернулся к огню и протянул к нему руки. Пламя потянулось к нему, как ребёнок, ищущий ласки. Дракон машинально принял эту «игру», поглаживая пальцами искры.

Менестрель улыбнулся было этой картине — невольно, словно вспомнив что-то давнее, радостное, не омрачённое ещё горем и потерями. Но улыбка погасла, сменилась больным оскалом. Задрожали, вцепились судорожно в подоконник тонкие пальцы — словно повис над пропастью, и отпустить означает смерть.

Понял.

— Тех, кто помнил… — ещё не веря себе, выдохнул он, — глупец… Я вспомнил — имя… Но было — что-то ещё? Что-то… До?!

Он опустил голову. Тонкие пальцы стиснули виски, словно в попытке справиться с приступом боли. Разрозненные куски мозаики: то, что слышал в музыке Эа, то, что узнавал в звоне трав, в смехе ветров — разорванные, перепутанные нити гобелена — осколки ещё не родившегося — или уже погибшего?! — мира…

«Ты очнулся на руинах…»

«Ты очнулся…»

«Очнулся…»

Он сорвался с места, не в силах справиться с чудовищной догадкой, вдруг сложившейся перед его глазами.

«Нарекаю тебя — Алкар…»

Зачем отнимать имя у того, кому нечего — забывать?

«— Что это?

— Саэре, солнце.

— Твоя Песнь?

— Нет, оно было прежде Арты…»

Глупец. Слепой, наивный, возгордившийся глупец.

«…было прежде Арты…»

Прежде — мира? Прежде творения?

«…установим великие Светильники, дабы согревали они землю…»

Разве творили они — Солнце?..

Словно ослепший от ужаса чёрный вихрь, он пронёсся по комнате, явно не замечая сейчас ничего и никого; с грохотом разлетелась на осколки задетая кружка, колыхнулось пламя в камине, потревоженное резким движением. Он не замечал этого. Он вспоминал.

…Как бушевало вокруг пламя новорождённого мира, и не радостью творения — несоизмеримой нежностью щемило средоточие ещё не воплощённого вихря, что был — им.

…Как творил и изменял, каким-то глубинным, безрассудочным знанием ощущая: должно быть иначе. Словно не создавал, а… вспоминал.

…Как говорил, называя по именам деревья и травы, горы и океан, и каждую звезду; называл, не придумывая — угадывая имена, и радостным кличем узнавания становились слова, которыми будут потом, много позже, говорить Воплощённые…

…Как Пел, сплетая в одном неохватном образе пламя и ветер, магию и знание, давая плоть явившимся образам; и не были пришедшие — творениями: ожившей забытой сказкой, мечтой были, и он танцевал в ночном небе наравне с гибкими величественными тенями, не чувствуя себя старшим, не пытаясь — учить…

…Не пытаясь — задать вопрос.

Ни разу.

Он замер.

Инструмент, почувствовавший на себе руку кузнеца.

Ребёнок, что рисовал радугу, семь тусклых мазков на сером холсте — а потом поднял голову к небу.

Прозревший мятежник, осознавший, что всю жизнь был лишь орудием в руках хозяина.

В комнате стояла тишина — густая, тяжёлая; и в ней менестрель медленно, словно смертельно раненый, шатнулся вперёд, к камину. Протянул руки к огню, не чувствуя жара.

Медленно, словно через силу, поднял голову; и слепые от боли чёрные глаза взглянули — в золотые.

— Песнь. Не была. Началом.

Не вопрос — утверждение, и шелестом летящего пепла показался голос.

— Смотря чего, — усмешка дракона была горькой и в то же время — понимающей. Отражающей боль того, кто стоит перед ним. — Песнь была началом. Началом мира — его мира. И чтобы его создать, он уничтожил существовавший прежде.

Дракон отошёл от огня, но не отрывал взгляда от чёрных глаз.

— Я молод. Не жил тогда. Не знал тех, других. Мои знания — лишь память о прошлом. Память предков, что хранит последний из рода драконов Огня, живущих в этом мире. Не смогу показать тебе, как всё было. Могу лишь сказать, но поверишь ли ты? Не знаю. Захочешь ли слушать? Решать тебе, Тхэннкор.

Тот, кого когда-то звали Мелькором, долго молчал.

— Рассказать… — наконец медленно, с трудом шевельнул он губами. — Уже — немало…

Он тяжело опустил веки, разрывая цепь взглядов.

— Глупец… Мог спросить — тогда…

Ощупью, словно слепец, он нащупал стул и почти без сил упал на жёсткое сиденье. Не открывая глаз, поднял на собеседника голову. Попросил устало:

— Расскажи. Что можешь, что знаешь — расскажи.

И, запнувшись, добавил тихо — не понять, слова ли, шорох ли ветра:

— Быть может, ещё не поздно…

Дракон тоже закрыл глаза.

— Вас было девять тогда. Хранящих мир. Так бывает всегда. Каждого мир выбирает сам. Каждому даёт часть себя и каждый сливается с ним. Мир был другим. Больше, а может, просто мудрее, не знаю. Мир жил, а вы… Были — не стражей, нет. Творцами, опорой, наставниками.

Откуда пришёл — он, я не знаю. Быть может, в этом родился мире, а может — нет. Но жаждой одной затуманен его был рассудок. Хотел одного только — миром владеть. Владеть как игрушкой, полностью воле подвластной. Каждый что б жил только волей его. Битва была тяжёлой. Каждого из девяти он — не просто убил. Выпил до капли всю Силу. Думал, что так сможет мир воле своей подчинить. Но законов не знал, а может, не понял. Нельзя мир подчинить, убив тех, кто в его душу вплетён.

Дракон на мгновение умолк, словно переводя дыхание и, открыв глаза, посмотрел на того, кто когда-то звался Мелькором.

Тот так и сидел, зажмурившись, только вздрагивали, словно от сдерживаемой боли, плотно сомкнутые веки.

— Зная, что с последним из них умрёт и их мир, хранящие выбрали одного, и каждый из восьмерых поделился с ним своей силой. Прежде, чем вступить в последнюю битву. Ты говорил, что ты не хранитель; но это не так. Ты — единственный из них, кто остался. Ты творил этот мир из руин. И только ты был в силах сделать это. Не просто воссоздать то, что было, но и создать что-то новое. Не он всегда был творцом, а ты. И боль, что тебе причиняли, была также и для того, чтобы ты не вспомнил.

— Нет… — едва слышно прошептал Мелькор. На выцветшем до белизны лице застыла мука. Не слушать бы, не слышать — да вот только себя не обманешь. Не помня, не узнавая того, о чём говорил дракон, Странник без подсказки знал: всё правда. И таяла в горьком тумане Лаан Гэлломэ, и гас в пустом тронном зале Твердыни последний звук струны… Стиснуты кулаки — до боли, до кровавых отметин: кто бы мог сказать, что может быть что-то — страшнее?

Может.

И не понятно, как можно узнать это, как можно поверить — и не умереть, не сойти с ума? Бессильным, бессмысленным речитативом — беззвучное: «нет, нет, нет…»

И молчала ночь за окном, словно боялась потревожить страшную немую тишину.

А потом тот, кто был когда-то Мелькором, медленно открыл глаза; и в них падал — пепел.

— Значит, они… проиграли… — судорожный вздох: удержаться, не сорваться… в беспамятство — или безумие?

— Мы — проиграли…

— Разве? — качнул головой дракон. — Ты же здесь. И ты помнишь.

Молчание. Тянется пауза — глухая, страшная.

— Не помню… — голос — треснувшим колоколом, — только — верю…

Рассвет медленно вкрадывался на спящие улицы. Просыпался город, и жаркий летний день вступал в свои права. Вот уже простучали по мостовой колёса первого водовоза, где-то на соседней улице звонко забряцал доспехами отряд стражи. Стоящий у открытого окна невысокий человек осторожно опустил на подоконник глиняный черепок, который бездумно крутил в пальцах, и глубоко вздохнул.

— Почему — я?

— Мир выбрал тебя, — Дракон встал рядом, смотря в окно. — Ты стал его частью, а он — частью тебя. Не знаю, как бывает в других мирах, я не был там — дороги закрыты. Но помню, что везде это честь. Знаю, тебе больно сейчас. Но это не ноша, не боль. Этот мир — твой дом. И защищать его — твоё право. Ты не отступник, идущий против отца. Даже не воин, сражающийся с врагами. Ты Творец. Этот мир — твой холст и краски. Глина, мольберт, кисть художника. И знаешь… Легенды говорят правду. С Твоим приходом Его миру может настать конец. У него нет над тобой власти. Раньше — была. Потому что ты позволял. Ты верил в свою вину. А он боялся тебя. Всегда. И боится, потому что этот мир — это ты. И… Я пойду с тобой, если хочешь. Не сейчас, позже, но пойду. Никто, рождённый под солнцем этого мира, не сможет меня убить.

Мелькор качнул головой — неловкий, незаконченный жест: то ли несогласие, то ли попытка скрыться от боли…

— Я не отказываюсь от своего пути, — тихо откликнулся он наконец, — хоть он и страшен. Ты прав: это мой мир. Если, чтобы сохранить его, мне снова придётся пройти Дверь Ночи — да будет так.

Повисла тяжёлая пауза. Лишь спустя несколько минут бывший Вала вновь заговорил:

— Девять хранителей… Девять рун… — короткая, невесёлая усмешка, — что ж, хоть в этом я не ошибся.

И вдруг, яростным стоном в пустоту:

— Но почему — выжил именно я?!

Он судорожно вздохнул. Дёрнул щекой:

— Неважно. Забудь.

— Не выйдет, — усмехнулся золотокрылый. — Драконы не забывают. Почему ты? Что ж, вопрос непростой. Быть может, кто-то хранил тебя. А может, всё дело в Даре, который ты получил. Каждый хранящий имеет свой — тот, которым владеет лучше других. От деда я слышал, что Имя способно напомнить о том, кто его носил… Если найдёшь имена всех хранящих, возможно вспомнишь о них.

— Непростая задача… — горько усмехнулся Мелькор. — Вспомнить тех, кого никогда не существовало — в этом мире…

Усмешка закостенела больным оскалом.

— Кого приказано — забыть… Он умеет — заставлять забывать.

Он отвернулся, скрывая исказившееся от не утихшей, даже спустя тысячелетия, боли лицо. Проговорил едва слышно: не для дракона — для себя:

— И всё-таки — мы смогли сохранить, хоть что-то…

Помолчал.

— И я благодарю тебя за твои слова, ангуи. Не уверен, что имею право звать за собой — тебя. Когда-то твои сородичи уже сражались за меня. И — погибли. Больше так не будет.

Он прикрыл глаза. Улыбнулся невесело.

— И всё-таки — спасибо.

Его собеседник фыркнул, и золотые глаза сверкнули смехом.

— И что же, пойду рядом — прогонишь? Думаю, нет. Но сейчас не время для этой беседы; ещё есть те, что важнее.

Мелькор не ответил на улыбку.

— Время покажет… — почти неслышно откликнулся он. Не шевелясь, он бездумно смотрел на просыпающийся город; смотрел — и не видел сейчас ничего. И вставали вокруг призрачные, зыбкие стены Аст Ахэ, и плакала безнадёжно, в последний раз, чёрная лютня-льолль, и горьким дымом несло от побережья… И смотрели в упор, воплощённым живым страданием, отчаянные — бесконечно родные — глаза:

«Я стану щитом тебе, Учитель…»

Во рту — солоно. Он поднял руку, машинально стирая с губ тёплое; и увидел на ладони — кровь.

Наваждение нехотя отступало. Мелькор вздохнул — медленно, прерывисто, опустил тяжело веки.

Держись, мой Ученик. Где бы ты ни был, чем бы ты ни был — только держись. Я приду за тобой.

Скоро.

Он неохотно, с трудом выныривая из омута памяти, открыл глаза. Не поворачиваясь, покосился на стоящего рядом собеседника.

— Что ж… Кажется, мне многое ещё нужно узнать?..

— Для одной жизни — много. В масштабах вечности, я бы так не сказал. — усмехнулся Дракон, возвращаясь к камину.

Какое-то время, в комнате стояла тишина. Потом, дракон снова заговорил.

— Твой ученик сделал немало, чтобы вернуть в мир равновесие. Ты хорошо его обучил. Жаль, что времени не хватило закончить круг.

— Время… Его никогда не хватает… — глухо откликнулся Мелькор, не оборачиваясь. Помолчав, повторил вслед за собеседником, — круг?..

— То, что освободит Мир от влияния Эру, — ответил дракон не оборачиваясь. — Теперь придётся начать сначала. И путь будет труднее.

Мелькор резко оглянулся. Секундный острый взгляд на того, кто выглядел как обычный бродяга… И вот он уже стоит, опираясь спиной на подоконник, тонкие руки напряжённо сложены на груди; и в прищуренных, внимательных глазах — настороженный интерес.

— Так… — тихо произнёс он, и по губам скользнула хмурая, безрадостная улыбка, — значит, мне тогда не показалось. Ортхэннер всё-таки сумел завязать на Хранителях часть Сил мира… Всё-таки сумел… — он осёкся, задохнувшись от привычной — по иным, прежним жизням привычной — боли, заставил себя выдохнуть медленно, ещё медленнее… Мальчик мой, только дождись… — Время, проклятое время… _Он_ всегда успевает ударить первым. Не понимаю, почему Ортхэннер решился рискнуть… Я помню их. Девятка не полна, без Короля-Чародея они не могли удержать все потоки Силы… Нет, даже будь Аргор жив — все равно не смогли бы: рано, слишком рано, ещё не пройден до конца весь путь…

В глазах отразилась настоящая мука:

— Неужели то, что случилось с ним, было настолько страшно… Нет, не верю, они бы не смогли! Разве что — Дверь Ночи…

Голос всё больше затихал; сейчас он говорил не с последним из Драконов — с собой, с самым страшным своим кошмаром.

Дракон молчал. Не мешал думать. Взял несколько осколков разбитой чашки, смял их в руках, как податливую детскую глину и превратил бесформенный кусок в стеклянный сосуд. Потом взял со стола нож. Легко провёл по ладони, беззвучно шевеля губами.

Наполнив созданный флакон собственной кровью, плотно закрыл тугую крышку. Подождал, пока рана затянется и повернулся к Мелькору.

— Я слишком молод, чтобы знать, но чувствую: для боя ещё не время. Ты должен вспомнить. Понять то, что я не могу тебе объяснить. Возьми.

Он протянул флакон.

— Возьми. Знаю, ты не станешь призывать меня силой. Однажды она может спасти твою жизнь. А может быть, не твою.

Бывший менестрель вынырнул из своих мыслей. Недоумённо посмотрел на протянутый ему предмет; секунду спустя брови изумлённо взлетели вверх, в расширившихся поражённо глазах мелькнуло — понимание.

— Щедрый дар, — медленно произнёс он, не торопясь принимать сосуд с жидкостью, за обладание которой все алхимики и маги Средиземья не пожалели бы головы, — щедрый… и опасный. Ты уверен, что готов рискнуть? Я — смертен, и у меня нет сил; даже тех, которыми обладают многие деревенские ведуньи. Кто сможет поручиться, что твой подарок не попадёт не в те руки? Ты знаешь, чем это грозит тебе. Я не готов взять на себя ответственность за судьбу последнего огненного дракона Арты.

Дракон одарил его очень выразительным и недвусмысленным взглядом.

— Ответственность за свою судьбу я всегда несу сам. — Дракон мог бы просто вложить флакон в руку человека, но взять его, как и давать, следовало добровольно. — И разбрасываться ей от скуки не стану.

Глаза человека потемнели:

— Ты… видишь что-то?

— Сам часто отвечал на этот вопрос? — усмехнулся дракон.

— Иногда — отвечал…

— Я тоже, — снова усмехнулся дракон. — Плохо кончилось.

Мелькор поперхнулся: такого ответа он явно не ожидал. Секундная ошарашенная пауза… А потом он, неожиданно для себя, вдруг рассмеялся. Растерянно, удивлённо — но безо всякой затаённой тоски. Рассмеялся — и сам удивился дрогнувшему где-то в животе тёплому щекотному ощущению.

Тугая удавка рока на горле едва заметно ослабла. Впервые за весь разговор он вздохнул полной грудью. Усмехнулся — кривовато, но искренне.

— Действительно. Кажется, я даже знаю, с кем у вас состоялся столь неутешительный разговор, — покачал головой, — что ж, спасибо за урок, ангуи. Знаешь, я уже и забыл, как это — говорить с кем-то, за кого не несёшь ответственности…

Посерьёзнел. Руки, с самого начала разговора плотно лежащие у груди, словно невольная попытка закрыться, заслониться от бьющей прямо в сердце страшной правды, расслабились. Секундная заминка (отвыкнет ли он когда-нибудь прятать ни разу в этой жизни не обожжённые ладони от чужих глаз?), и он, шагнув вперёд, осторожно принял из рук дракона бесценный подарок.

— Я не благодарю, — тихо, глядя прямо в золотые глаза, сказал он, — за такое не благодарят. Но я обещаю тебе, Золотые Крылья Пламени: пока я жив, никто не сумеет использовать твой дар во вред тебе… или этому миру.

— Знаю, — спокойно ответил тот, видимо сразу на всё. — Таким, как мы, иногда нужно говорить с равным, чтобы помнить, каково это.

Он посмотрел в окно и снова отошёл к камину.

— А нежить, она всегда нежить, даже если сама об этом не помнит. Её легко обмануть. — это он сказал тихо, почти что себе под нос. Видимо отголоску своих воспоминаний.

Мелькор рассеянно кивнул, соглашаясь. Бережно, как огромную драгоценность — которой, собственно, полупрозрачный сосуд и являлся — опустил драконий подарок в потайной карман. Грустно улыбнулся.

— Когда-то я призвал в мир твоих предков, надеясь, что они помогут мне бороться против порождений пустоты… И вот — чем обернулась моя попытка защитить Воплощённых… Те, кого вы защищали от не-жизни, назвали злом — вас.

Задумавшись, он прошёлся по комнате; остановился у стола. Тонкие брови на секунду взлетели удивлённо, при виде исходящих паром мисок на подносе. Секунда — и он усмехнулся: фокус с неостывающей сутками пищей был ему знаком. А вот идея с «замкнутыми» в невидимую сферу запахами была интересной…

Он осторожно провёл ладонью над горшочком с горячим горохом, прислушиваясь к огрызку оставшихся от прошлой жизни способностей. Вздохнул тяжело. Ничего. Только память… Память — но не Сила.

Пошарил взглядом по комнате; не обнаружив ещё одной чашки, обхватил ладонями почти полный кувшин и по-простому приник к узкому горлышку. Замер, прикрыв глаза, с жадностью впитывая давно забытое ощущение: словно покалывали на языке тысячи крошечных, невидимых пузырьков, наполняя тело радостной, брызжущей светом лёгкостью. Когда-то и он умел делать — так. Наполнять самое обычное вино, обычную пищу — своей силой, превращая простую воду из ближайшего ручья в целительный бальзам.

Напившись, постоял минуту, прислушиваясь к доносившемуся в окно дневному шуму. Заколебался было, не зная, стоит ли бередить рану; но всё-таки, помедлив, осторожно произнёс:

— Я читал легенду об «освобождении» Одинокой Горы. Они так и не поняли, верно?

— Кому там понимать? — дракон раздражённо дёрнул плечом: хоть его недовольство и не было направленно на собеседника, сдержать он его не сумел. — Кучке забывших про всё гномов, которым пообещали «вернуть их золото»? А может, тому Эалалуста, которого они с собой притащили? Знали же, что его я замечу в первую очередь! А потом… Потом думать даже и не пытались. Было бы чем!

Мелькор медленно повернулся к дракону.

— Они — что?!. — в первый миг показалось — ослышался. — Кого они с собой притащили?!.

— Эалалуста. — Дракон явно подостыл, высказав то, что, видимо, давило на него ни одну и не две сотни лет. — После войны последнего союза они полезли как пауки из всех щелей. Понравилось им тут, видишь ли…

Заметив ошарашенный взгляд собеседника, он усмехнулся.

— Ну, что ты на меня так смотришь? Неужели Хоббитов никогда не… видел? — последнее слово он особо выделил интонацией.

Ответить Мелькор сейчас явно был не в состоянии. Он смотрел на дракона, не в силах поверить в услышанное, и меньше всего похож был сейчас на почти всемогущего Айну, которым был когда-то. Не отводя взгляда от раздражённо кривящегося собеседника, он незряче пошарил рукой вокруг себя. Нащупал за спиной стул, почти рухнул на грубое сиденье. Ошарашенно потряс головой.

— Где бы я мог их видеть? — потерянно проговорил он наконец, обретая вновь дар речи, — Указ короля Элессара всё ещё действует… Проклятье…

Он обречённо уронил голову в ладони.

— Не могу поверить. Почему никто не вмешался, пока ещё не было поздно? Почему никто ничего не заметил? Ну ладно, гномы… Но Олорин?! Эйно, Нэрвендэ — они ведь встречались с полуросликами! Неужели даже они не поняли?..

Он осёкся. На несколько секунд повисла тяжёлая душная тишина. Потом Мелькор глубоко вздохнул. Тяжело провёл тыльной стороной ладони по лицу, криво улыбаясь.

— Впрочем… Много ли было проку с того, что я понял суть Иртха…

Дракон вновь фыркнул. Тяжкая же сегодня ночь у бедняги Тхэннкора.

— Оооо, они заметили, можешь мне поверить. Олорин уж точно заметил, он их на гору и привёл. Считай, лично.

На лице у Мелькора было такое выражение, словно он съел что-то тухлое.

— О-ло-рин? — раздельно, словно не сразу разобрал имя, повторил он. Разочарованно отвернулся. — Не ожидал… Ученик Ирмо и Ниенны!.. Своими руками привести Эалалуста в место силы?! Не понимаю.

— Поймёшь, мне расскажи. — Дракон взял второй стул и сел напротив. — Нет, справедливости ради, могу сказать, оно «одомашненное». Несколько поколений в телесной оболочке дали о себе знать. Да и голод больше телесный. А ума вот, по счастью, не прибавилось. Если хочешь, покажу как всё было. А Олорин… Не знаю, что им двигало или кто. Но дед бы такому магу, каким он стал, хвостом бы зубы проредил и не обернулся, уж извини.

— Отрадно слышать, что… _оно_ хотя бы уже не враждебно Арте, — мрачно откликнулся Мелькор. — Судя по всему, твари из Белого Города они, по крайней мере, не родственны…

Стул, скрипнув по полу, неустойчиво закачался: бывший Айну резко встал, привычным — по прошлой, обременённой не заживающими ранами и неснимаемыми кандалами, привычным — жестом спрятал руки в складках плаща. Взметнулись потрёпанные полы: Мелькор раздражённо прошёлся по комнате, напряжённо думая о чём-то.

— Что ж, пусть. Я готов понять, почему никто не попытался их… изгнать. Раз уж они оказались способны жить и размножаться, как обычные воплощённые… И Арта их приняла… Но Одинокая Гора! Нет, это выше моего разумения.

Он остановился напротив дракона, тяжело провёл рукой по лицу, словно пытаясь стряхнуть с себя что-то липкое и мерзкое. Вздохнул.

— Прости. Трудно принять, что в мире вновь появились новые создания Пустоты… И поздно уже что-то делать, они — живые… И, по большому счёту, ни в чём не виноваты. Да… Да, я должен это видеть. Не знаю, удастся ли мне добиться пропуска в Шир, но… Мне нужно знать, как всё было. Покажи мне.

— А простить за что? — пожал плечами дракон. — Это скорее мне извиняться придётся, давно не делился памятью. Могу вовремя не успеть остановиться. Не смертельно было, конечно, но… Приятного мало.

Он тоже поднялся. Закрыл глаза. Протянул руку, касаясь ладонью ладони «просившего». Память потоком реки устремилась в новое русло. Звенящая музыка падающих монет, образы, ручейки голосов… Секунды, минуты… Музыка вихрем кружит, сливаясь в симфонию прошлого. Резкий звук, как удар. Пустота.

Дракон отшатнулся. Шаг назад. Ладони разомкнуты вновь. Прошлое отступило, отползло туда, где хранилось множество лет.

— Дышать можешь? — хрипло спросил дракон, садясь на прежнее место.

Вместо ответа человек судорожно набрал в грудь воздуха, заново вспоминая, как это делается. На белое, меловой бледности, лицо медленно возвращались краски. Дрогнули веки; в тёмных глазах неохотно таял туман прошлого.

— Так-то… — Дракон снова опустился на стул. — Водички не предлагаю. Одно хорошо, отпускает быстро.

Мелькор вместо ответа передёрнул плечами:

— Не думал, что это выглядит настолько… мерзко, — голос был ещё хрипловатый, но быстро обретал прежнюю силу. — Мне жаль. И ты был прав — они уже не Искажённые, они — Изменённые… Как Иртха. Удивительно, как быстро они сумели приспособиться! За какие-то две тысячи лет… И всё же — как это всё невовремя…

— Мир лишён опоры, трещит по швам. Вот из щелей и лезет, чего не звали. Я удивлён, что после «победы над тёмным властелином» ещё какая-нибудь дрянь не вылезла. По крайней мере, я её не нашёл. Но, может, и пропустил что-то, не знаю. Хорошо, что тебя сумел найти вовремя. Слишком уж скоры они теперь на расправу.

Мелькор отвернулся. Начинать этот разговор — сейчас — просто не было сил. Знал ответ, слишком хорошо знал. К счастью, ответа дракон и не требовал.

И сказал — о другом, спокойно и буднично; только пальцы дрогнули, сминая бессознательно край плаща:

— Постараюсь, чтобы твои труды не были напрасны, Раэнэлаурэ. Сейчас у меня нет Силы; и это к лучшему. Легче скрыться.

Сказал — и, не успев ещё договорить, понял, что будет делать дальше.

«Дождись меня, ирни… только дождись…»

Секундная заминка; голос дрогнул всё-таки — тяжело, как же тяжело… мальчик мой, ученик мой… Короткая слабая улыбка, вместо ненужных слов благодарности — к чему они им двоим?..

— Я уйду сегодня же. Есть… несколько дел, я должен успеть. Тебе тоже лучше не задерживаться в городе, кто-то мог заметить странное колебание Музыки. Правда, не помню, чтобы в Маэне были Видящие… И всё же.

Его шаги давно стихли на лестнице, а менестрель всё стоял, бездумно глядя на закрывшуюся дверь.

— Я буду ждать, Раэнэлаурэ…

С трудом стряхнув с себя странное оцепенение, он медленно подошёл к столу и тяжело опёрся о деревянную столешницу.

И лишь теперь понял, насколько вымотал его этот разговор. Навалившаяся усталость показалась каменной плитой, лежащей на плечах. Лишь сейчас, словно пробуждаясь от сна, он понял, что миновали почти полные сутки с момента, когда он пришёл в себя.

Эс-Тэллиа

Невысокая фигура осторожно толкнула резную деревянную дверь, по обычаю Земли-у-Моря не запирающуюся даже на ночь.

— Наурэ, — тихо окликнул шагнувший через порог.

…— У меня будет к тебе просьба, — помолчав, сказал он. — Сохрани для меня одну… вещь. Не знаю, когда я смогу прийти за ней… И смогу ли — в этой жизни. Но пусть будет у тебя. Здесь — единственное место, где я могу оставить это, не боясь предательства…

Парень за соседним столом вновь принялся мучить лютню. Менестрелю это причиняло почти физическую боль.

Менестрель-недоучка взял какой-то особо неудачный аккорд; несчастная лютня вскрикнула, как придавленная дверью кошка, и *** невольно поморщился.

Он так глубоко задумался, что даже не заметил, как к нему подошли. Вздрогнул, вскидывая голову, лишь когда кто-то панибратски хлопнул его по плечу.

— Что, не нравится? — с развязным весельем ухмыльнулся рыжий менестрель, плюхаясь на скамью рядом с ***. Та качнулась от такого обращения, но устояла: небось, и не такое видывала.

— Не нравится, — вздохнув, согласился ***. Глаза у мальчишки были, несмотря на веселый тон, настороженные, колючие.

Тот хмыкнул.

— И что именно? — с вызовом, насмешливо, почти покровительственно: дескать, болтай, дядя, не стесняйся, мне же от твоих слов ни тепло, ни холодно… — Инструмент или исполнение? Или, может, песня господину менестрелю не по душе пришлась?

Эх, мальчик, знал бы ты, что на самом деле поешь…

— И то и другое, — неохотно признался ***, помолчав. — Лютню у тебя то ли повело, то ли сделали так, на живой топор… И струны неправильно настроены.

«И играешь ты так, что плакать хочется, и отнюдь не от умиления. То ли ты только взял в руки лютню, то ли совсем нет дара… Но не стоило бы тебе, с такими неловкими пальцами, брать аккорды с верхней ветви…»

Этого вслух он, конечно, не сказал. Но и без того — попал по больному месту. В колючих глазах вспыхнул злой огонек. И тут же — не погас — спрятался под слоем пренебрежительного любопытства.

— Н-ну? — парень задумчиво провел ладонью по струнам, заставив их издать еще один немелодичный вздох. И вдруг, прищурившись, рывком протянул лютню ***. — А покажи, как надо!

…Живых в разрушенном храме больше — не было.

Кроме…

Кольценосцы переглянулись тревожно: слова были не нужны. И, не сговариваясь, бросились в дальний угол, туда, где слабо, почти уже незаметно, трепетал меркнущий огонёк живого сердца.

Выругался грубо Сайта, разглядев распростёртого прямо на каменном полу, в неглубоком тесном застенке, израненного пленника. Закаменел лицом Денна; корил ли себя, что отложил почти безвредных «Мелькорианцев» на потом ради более важных задач? Жалел ли, что по-простому перебили жрецов, не задав вопроса, не выяснив, откуда — и при чьей поддержке — находят они жертв?

…Окаменели, разглядев, наконец, кто лежал на холодном каменном полу, в липкой луже подсохшей крови и собственных нечистот. Умирающий черноволосый юноша не был им знаком.

…и не узнать его — чужого, впервые виденного, измученного долгими пытками и голодом, тоже было невозможно.

Он был в сознании: хотя, казалось, разве может быть в сознании человек, искалеченный — настолько? Родниковые, выцветшие почти до прозрачности глаза израненного смотрели невидяще, болезненно щурились, с трудом пытаясь рассмотреть фигуры, что против падающих внутрь рассветных лучей должны были казаться ему — не более чем чёрными тенями. Бессильно вздрагивали воспалённые, сожжённые до живого мяса пальцы на исхудавших руках.

Потом медленно, очень медленно глаза умирающего закрылись. Слабый вздох, сорвавшихся с бескровных губ, казался последним; и всё-таки — не был им. Здесь знали, как не допустить преждевременной гибели назначенного в жертву пленника.

Кольценосцы молчали, не в силах шевельнуться.

Миг спустя Денна, опомнившись, поспешно спрыгнул вниз, склонился над раненым, подхватывая трепещущее и почти готовое погаснуть пламя чужой жизни. Смуглое лицо покрылось потом, напряглись напряжённо скулы. Мальчишка вздрогнул едва заметно — и, наконец, вздохнул глубоко, освобождённо. Медленно стали возвращаться краски на почти прозрачное лицо.

— Моро, скажи мне, что я ошибаюсь, — хмуро попросил Сайта спустя минуту, наблюдая, как Защитник осторожно ведёт ладонью над телом пленника, и глубокие раны послушно закрываются.

Провидец вопрос проигнорировал. Денна зато вздохнул, задержал ладонь над грудью раненого, поддерживая сердце. Поднял голову на побратима:

— Оба… — бросил короткий взгляд на выразительно молчащего Провидца. — Трое сразу?

Прислушался к медленно выравнивающемся дыханию человека, покачал мрачно головой.

— Эриона бы сюда…

— Нас бы сюда, — зло сплюнул Сайта. — На пару лет раньше. Денна, как ты вообще ухитрился проморгать эту погань?

Защитник ответил ему мрачным взглядом. Мореход только хмыкнул; тему, впрочем, предпочёл не развивать. Спросил вместо этого, делано-циничным тоном:

— Выживет, а, братец? Или может его… того, чтобы не мучился?

— Лучше помолчи и не отвлекай меня, — устало откликнулся Денна. Лицо его было хмурым и напряжённым, и Сайта, глядя на него, тоже посерьёзнел. Покосился на Моро. Тот стоял, спрятав кисти рук в рукава и, опустив густые ресницы, прислушивался к чему-то, слышимому лишь ему одному. Узкое лицо его казалось абсолютно бесстрастным. Словно почувствовав на себе взгляд побратима, он медленно открыл глаза.

— Его час придёт ещё не скоро… — прошелестел в пустом зале его тихий голос. И, после паузы, — и — не так.

Словно отвечая на его слова, Денна тяжело вздохнул, вытер дрогнувшей рукой покрытый бисеринками пота лоб. Благодарно кивнул Провидцу, молча опустившему руку на его плечо, делясь силой. Вздохнул.

— Посмотри, что у него с руками, Сайта, — устало попросил он, поднимая бесчувственного мальчишку на руки и осторожно передавая друзьям. — Я сейчас уже не справлюсь…

Отвечать пират не стал. Легко подхватил почти невесомое тело на руки, поморщился сочувственно, прислушиваясь к слабому биению удержанной на самой грани, но всё очень шаткой жизни и, развернувшись, зашагал прочь из изгаженных руин, туда, где под жарким южным солнцем тихо бормотал неглубокий ручей.

Моро сперва подал руку Защитнику, помогая выбраться из неглубокого зиндана. Встретил спокойно понимающий взгляд чёрных глаз. Качнул головой: слова были не нужны.

…Сайта уже успел скинуть с плеч свой плащ и, небрежно расстелив его прямо на траве, уложить на него измождённого пленника. Теперь он задумчиво разглядывал глубокие, наполовину уже поджившие гноящиеся ожоги, даже на первый взгляд выглядящие нанесёнными не первый и даже не второй раз, и лицо его было очень недобрым.

— Моро… — хмуро попросил он. Уточнять было ненужно: Провидец уже склонился к ручью, и в его руках стремительно, словно сплетаясь из солнечных лучей, проявлялась неглубокая широкая чаша, сама кажущаяся — игрой света. Мореход же тем временем, морщась, осторожно.

Поколебавшись, он осторожно задержал ладонь над шрамом, едва касаясь кожи пальцами, и…

— Не трогай! — буквально хлестнул его непривычно громкий голос Моро. Вскинул недоумённо голову:

— Э, ты что это, братец?..

Нахмурился озадачено, переводя взгляд с мрачного Провидца на бесчувственного мальчишку у своих ног. Покосился на Денну, с каким-то мрачным видом застывшего в двух шагах; снова на мальчишку.

— Ты чего это? — повторил он с искренним недоумением.

Моро в ответ только медленно покачал головой.

— Это старое, — глухо бросил он, глядя не на бывшего пленника, а куда-то сквозь него, в глубины времени, ставшего уже прошлым. Поймал недоверчивый взгляд Сайты, повторил, — старое. Оставь его, он оплатил свой путь, и выбрал его добровольно.

Сайта медленно поднялся, не отрывая взгляда от непроницаемого лица Провидца.

— Пууууть?.. — странным тоном протянул тот. — Ну-ну…

Моро промолчал. Защитник постоял, хмурясь и думая о чём-то. Потом, с досадой тряхнув головой, повернулся и вновь исчез внутри храма.

Мореход постоял ещё несколько мгновений, пытаясь прочитать что-то в глазах Провидца. Скривился, присел на корточки и, вынув нож, принялся осторожно срезать задубевшие от крови лохмотья, оставшиеся от одежды.

Вернулся Денна; с лицом настолько мрачным, что и спрашивать ничего не нужно было. Рыжий мореход покосился на него, не прерываясь.

— Много?

— Трое, — глухо откликнулся тот. — И все уже давно, несколько месяцев и больше.

— Дни силы, — понимающе кивнул мореход. — Нда… Моро, не поверю, что хоты бы ты — ты! — ничего не знал.

Провидец промолчал. Только взгляд непроглядных глаз стал ещё горше.

— Хватит, — тихо оборвал его Защитник. — Я виноват. Чувствовал, что что-то неладно… Думал, есть ещё время.

Моро вновь промолчал, никак не отреагировав на слова непрошенного заступника. Не отрывая взгляда, он смотрел на осунувшееся лицо спасённого мальчишки, и в глазах его тлели угли грядущего пожара.

— Да что же у тебя за талант постоянно вля… попадать в передряги, парень! — в сердцах воскликнул один из спасителей — бородатый громила с серьгой в ухе, настолько рыжий, что казалось — кто-то облил волосы горючим маслом и поджег. — Ты хоть раз можешь без неприятностей пожить?..

Его спутник —

«…какая странная масть… словно луч на вороньем крыле…» —

бросил на него острый взгляд, и рыжебородый резко замолчал с досадливым выражением.

А он не мог даже ответить. Мысли шевелились неохотно, вялые, слабые, словно прибитые морозом поздние мухи. Какая-то нестыковка царапала слух… Раздражала… Он с трудом разлепил глаза, заставляя себя не засыпать.

«Хоть раз?..» — наконец нехотя всплыло из мутного полусна осознание. — «Значит, кто-то из знакомых?.. Не помню… Никого не помню.»

Тень справа шевельнулась, шагнула вперед, опуская тонкую ладонь на плечо черноволосого. Он отрешенно подумал, что этот третий чем-то похож на грача: черный, длинный, весь какой-то тонкий и острый…

Он смутно чувствовал, как его кутают во что-то восхитительно-теплое, мягкое. Один слой, потом — второй, поверх первого. Пеленают, как младенца, умело и крепко.

…Он не любил, когда не удавалось шевельнуть руками… Словно — связанный, словно пленник… Но сил воспротивиться не было. Открывать глаза — тоже.

…Он все-таки с трудом разлепил веки. Рыжебородый стоял рядом, со странным — сочувствие? досада? — выражением разглядывая его. Без плаща, сейчас грудой черной ткани висящего на сгибе локтя, он показался еще массивнее. Не человек — башня, ожившая и вдруг решившая прогуляться по окрестностям.

…Рыжий шевельнулся, стряхивая плащ с рук вниз. В поднятые ладони кому-то, кого он, лежащий лицом вверх, не видел — и наваждение вмиг рассеялось. Не башня — гибкий огненный зверь из джунглей Руна, ловкий и чудовищно сильный.

А его тем временем вновь осторожно приподняли за плечи. Он испугался было, что сейчас его завернут в третий слой, и он превратится в куколку… неподвижную и уродливую… а он не помнит, как отращивать крылья… Совсем не помнит… Наверное, это больно…

…Он вздрогнул, просыпаясь. Ошалело заморгал. Дернулся, в первую секунду не осознавая, где находится.

И проснулся окончательно. Над ним склонялся один из воинов, вырвавших его из лап жрецов. Черноволосый, с яркой светлой прядью в короткой косе.

— Тише, — спокойно и властно произнес воин, и он без сил откинулся на поддерживающую его руку, разом вспоминая, что произошло.

…а потом вспомнил еще кое-что. Что-то, что читал когда-то… очень давно… В… да, кажется, это был Умбар, тяжелая дышащая древностью крепость под плавящим камни южным солнцем… Солнечная земля… Солнечная прядь в волосах…

…— Кто?.. — с трудом шевельнул он губами — и сам испугался, услышав вместо голоса слабый сип.

Черноволосый внимательно посмотрел на него. У него озноб пробежал по коже от этого взгляда: пристального, спокойного… словно знающего… что?

А миг спустя странный южанин кивнул, то ли своим мыслям, то ли его вопросу. Дрогнули губы, намечая улыбку.

— Неважно. Друзья. Постарайся уснуть, путь будет тяжелым.

Он через силу поморгал.

— Не хочу… спать… — прохрипел он. — Вы… спасли меня?

Сил не хватало, приходилось переводить дыхание после каждого слова. Сам сразу не понял, что спросил не то — не так — как собирался.

Черноволосый улыбнулся — все той же скупой, усталой улыбкой.

— Спасли. Не бойся… Они не вернутся за тобой.

Третьего из спасителей он не видел. Но… ведь был же он, третий? Высокий и тонкий, неуловимо похожий на людей из местных селений — и до озноба — иной.

Хотелось спать.

— Мне страшно, мне страшно… — задыхаясь, шептал «…», слепо цепляясь за плечи брата. — «…», не уходи, только не уходи, пожалуйста…

— Тихо! — шикнул Карвин. Накрыл мокрую от пота голову ладонью, притиснул к своей груди. — Никуда я не уйду. Всё хорошо, всё будет хорошо, слышишь? Я здесь. Помнишь — я никому тебя не отдам? — вздохнул, чувствуя, как крепче стиснулись пальцы на его плечах, — Помнишь…

Альдир молчал, не пытался больше ничего говорить. Тело его всё ещё содрогалось, словно в агонии, но страшный полуобморочный сон уже ушёл, утёк вместе с невольными, лишь в такие вот минуты слабости прорывавшимися слезами. Карвин знал, что скоро Альдир придёт в себя, и будет со стыдом прятать мокрое лицо, и смотреть будет — виновато, с беспомощной благодарностью, раз и навсегда запомнив, за что нельзя — ни в коем случае, никогда нельзя — просить прощения у сводного брата.

А Альдир уже приходил в себя. Вот расслабились напряжённые плечи, спокойнее стало частое захлёбывающееся дыхание, постепенно стихала крупная болезненная дрожь.

Карвин тяжело вздохнул. Покачал головой, невесело улыбаясь. Прижался щекой к растрёпанной макушке, прикрыл устало глаза. Пообещал хмуро:

— Закончится эта клятая война — увезу тебя к тётушке. Даже если князь будет против. Сколько уже можно, можно подумать, больше у короля картографов нет…

Альдир передёрнул плечами. Не ответил ничего. Но и это было уже хорошим знаком.

— Что, не так? Которую ночь ты уже не спишь толком?..

Альдир тяжело вздохнул ему в тунику. Голос прозвучал глухо, вибрацией отдался где-то в груди:

— В войне разве дело…

Карвин щёлкнул по растрёпанному затылку.

— А в чём тогда? Ладно, не отвечай, сам знаю — в батюшке нашем, князе пресветлом, чтоб его… — прислушался к невнятному бурчанию. — Нет, вот не надо только этого твоего квэнья! В чем тогда дело, если и не в нём, и не в войне? Когда это было, чтобы тебе почти каждую ночь снилось… такое вот? Нееет, ты не отворачивайся! Знаешь же, что я прав! Отец знает, что значит для тебя чужая кровь, знает и всё равно заставляет тебя участвовать в этой никому не нужной бойне.

— Я всегда отбирал у тебя всё, что было твоим по праву… — глухо прошептал он вдруг. — Если бы не было меня, отец признал бы тебя… Ему нужен наследник, не я — так ты, лишь бы всё было законно… Почему ты всё ещё любишь меня, «…», ведь это я, только я стою между тобой и титулом…

Карвин изумлённо отстранился. Мгновение поражённо смотрел на брата, словно пытаясь понять, не ослышался ли. Потом краска схлынула с его лица, окаменели острые скулы.

— Ты… Что ты несёшь?!. — он в ярости встряхнул брата за плечи, так, что голова беспомощно мотнулась из стороны в сторону. Прошипел яростно, с явным трудом понижая голос:

— Между чем ты стоишь, недоумок? Что на тебя опять нашло! Решил себя уморить, что ли? Люблю я его! Да тебя не любить, тебя убить нужно, идиота, пока сам с собой что-нибудь не учинил!

— Думай, что говоришь, — оборвал его отец. — Тебе оказана огромная честь, будь добр проявить благодарность!

— Честь? — беспомощно вскинул голову Альдир. — Честь — подписаться под предательством?!

Тяжёлая пощёчина сшибла его с ног. Он рухнул, опрокинув стул, взорвался болью ушибленный локоть. Щека горела, словно в огне, в голове шумело.

Князь, отшвырнув в сторону стул, шагнул вперёд и, нагнувшись, за шировот поднял его на ноги. Взбешённые, белые от ярости глаза буквально впились в его лицо. Альдир замер, боясь шевельнуться. Он сам не понимал, как вырвались у него эти слова, и сейчас медленно цепенел, осознавая: если король прикажет, отец не возразит ни словом. Даже не задумается.

Князь оглянулся на короля.

— Государь, я вижу, что плохо научил сына вежливости, — голос его был полон горечи и глухого, с трудом сдерживаемого гнева. Король не ответил. Он с любопытством разглядывал медленно бледнеющего картографа, и в глазах не было гнева — только недобрый какой-то интерес.

Когда король вышел, князь какое-то время постоял у шатра, задумчиво глядя вслед своему повелителю. Потом резким жестом задернул полог и решительно подошёл к столу.

— Я надеюсь, ты хорошо уяснил, что должен делать, — сухо бросил он сыну. — И что — не должен. Особенно, что не должен.

Альдир молчал. Раздражённо дёрнув плечом, князь сказал более холодно:

— Учти, сын, я не позволю тебе опорочить доброе имя нашего рода. Ты можешь считать этот поход вероломством — да хоть вовсе святотатством! Считай сколько хочешь. Но язык ты будешь держать за зубами. И выполнить, что велено, в точности. Я сам проверю, чтобы ты не внёс… корректив в эти карты.

И вновь Альдир не ответил. Смотрел в стол, на разложенную карту, тупо, без единой мысли, скользя взглядом по рукописи грядущего чудовищного предательства. Просто не мог найти в себе силы поднять глаза, взглянуть на человека, которого когда-то любил. И — до сегодняшнего дня — уважал.

— Ты меня услышал? — повысил голос князь.

Он медленно поднял голову.

— Да.

— Хорошо, — удовлетворённо кивнул тот. — И учти: эти карты видели только двое — король и я. Ты — третий. Если хоть что-то из этих сведений, хоть малейший намёк, просочится к кому-то четвёртому… У меня есть ещё один сын, и, видят Валар, я всё чаще думаю о том, чтобы признать его, а тебя отправить туда, куда ты так настойчиво рвался сегодня, дерзя королю!

И, не говоря больше ни слова, он развернулся и вышел из шатра. Хлопнул на ветру небрежно отброшенный полог. Альдир так и остался сидеть, тупо глядя на ядовитого скорпиона, которого должен был размножить и превратить в смерть для сотен тысяч харадцев. Для людей, что были дикарями, язычниками; но, в отличие от верных Валар гондорцев, чтили священную клятву перемирия.

Первая попытка казни

Когда на следующее утро князь вошёл в отведённый для младшего картографа шатёр, Альдир уже час как сидел за столом, но лист тонкой телячьей кожи перед ним был девственно чист, а чернильница — полна до краёв.

— Я хочу увидеть то, что уже готово, — ровно не спросил — потребовал князь.

Альдир медленно поднял на отца голову. Долго смотрел на него, пытаясь найти в себе хоть какие-то слова — нет, хоть какие-то мысли! Пытался.

— Ты оглох? — холодно взглянул на него князь. — Покажи мне, что сделал.

Он медленно опустил голову. Помолчал, чувствуя, что играет не с огнём даже — со смертью, но не в силах чего-либо поделать со сковавшим его чудовищным омерзением. Наконец, он неохотно, без слов, кивнул на стол.

Князь подцепил двумя пальцами пустой лист. Задумчиво поднял его к свету. Бросил на стол и тихо, очень опасно спросил:

— Что это значит, Альдир?

По спине пробежали холодные паучьи лапки. Знал: в гневе отец способен на всё. Даже вытащить меч и прямо здесь…

Он опустил голову, не в силах выдержать ледяного, пронизывающего до костей взгляда. Вздрогнул: сапоги князя были заляпаны кровью. Козьей? Или?..

Он сглотнул.

— Это подлость, отец, — почте беззвучно выдохнул он.

Князь молчал долго. Очень долго.

— Повтори, что ты сказал, — спокойным, обманчиво-мягким тоном наконец произнёс он.

Альдир сглотнул.

— Это — подлость, — упрямо, понимая, что совершает сейчас, возможно, последнюю в своей жизни ошибку, прошептал он.

— Изволь не мямлить, как девица, когда я с тобой разговариваю! — вдруг рявкнул князь. Тяжёлый кулак упал на стол, заставив подпрыгнуть походную чернильницу. А князь уже ухватил сына за шировот и, рывком вздёрнув его на ноги, сильно тряхнул, как щенка. — Если у тебя вдруг появилась смелось возражать — делай это, как мужчина! Или — сядь, заткни свой поганый рот и принимайся за работу! Ну?

Альдир медленно вздохнул. И — вдруг понял, что яростная вспышка отца ему помогла. В голове больше не было густого ватного тумана: только ясное, острое понимание собственной правоты. Он глубоко вздохнул, загоняя как можно глубже невольную нутряную дрожь.

— Это подлость, отец, — чётко, громко произнёс он, глядя прямо во взбешённые серые глаза. — Гондор никогда не отмоется от славы предателя и клятвопреступника, если совершит это нападение.

Князь удивлённо разжал кулак. Кажется, подобной решимости от сына он не ожидал, и теперь не вполне понимал, как дальше себя держать. Отступив на шаг назад, он склонил голову, с недоумением оглядел Альдира с ног до головы.

— У моего никчёмного сына наконец прорезалась решимость, — иронично озвучил он наконец. — Немного невовремя, ты не находишь?

И, поскольку Альдир молчал, решительно шагнул к столу, скатал секретную карту, раздражённо затолкал её в небрежно прислонённую к ножке стула тубу и, сунув за пазуху, холодно кивнул сыну.

— Идём, покажу тебе кое-что.

…«Кое-что» оказалось небольшим внутренним двориком возле королевской походной резиденции. Небольшой, тридцать на тридцать шагов, глухой двор, огороженный забором из толстых, в два роста, бревён, с одной-единственной калиткой наружу, в лагерь, и несколькими другими, ведущими куда-то во внутренние помещения.

Альдир ступил вслед за отцом через низкий порог — и, вздрогнув, оцепенел. Это был тот самый двор. Двор из того, давнего, сна, одного из немногих, что ещё не сбылись.

И он не был пуст.

Одетый в серое служка неторопливо ходил по двору, засыпая свежим песком широкую лужу крови, растекающуюся из лежащего на низкой колоде тела. Над самим телом суетились ещё двое, отстёгивая толстые, блестящие то ли от чистки, то ли от частого использования цепи.

— Подойди сюда! — раздражённый голос отца выдернул Альдира из оцепенения. Вздрогнув, он стиснул зубы и медленно, через силу заставляя себя шевелиться, двинулся к колоде. Князь обернулся нетерпеливо; во взгляде, который он бросил на сына, был уже не гнев, а глубочайшее презрение. Альдиру было всё равно.

— Ближе! Я сказал, ближе, вот сюда, ты ведь, кажется, на его место метишь?

Сцепив зубы так, что во рту стало солоно, он сделал ещё два тяжёлых шага. Две крупные жирные мухи с недовольным жужжанием взлетели с песка; только для того, чтобы почти тут же сесть на само тело. Альдир мысленно содрогнулся: показалось, нога даже сквозь подошву сапог чувствует липкую теплоту свежей, не успевшей ещё даже свернуться крови.

А князь протянул руку и, бесцеремонно ухватив его за шиворот, подтащил ещё ближе, вплотную к мертвецу.

— Посмотри на него, Альдир, — ласково, проникновенно, с редким для него терпением посоветовал он. — Посмотри хорошенько, не отворачивайся. Он тоже считал, что может спорить с королём. Правда, в отличие от тебя, он был отважным человеком, и не попрал своей гордости даже на плахе. Тебя, боюсь, и на это не хватит. Так что ты мне хотел сказать?

Альдир слышал его, как сквозь густой слой ваты. В голове шумело, мутная пелена, качавшаяся перед глазами, заставляла двор колыхаться и изгибаться, словно мираж в пустыне. Он смотрел на обезглавленное тело — и видел отчётливо, ясно, то, что приснилось когда-то в юности, то, о чём постарался накрепко забыть, уверить себя, что увиденное — всего лишь ночной кошмар, не предсказание собственной судьбы.

…Видел — и вспоминал, вспоминал с болезненной отчётливостью: и этот двор, залитый жарким южным солнцем; и этот топор, сейчас небрежно прислонённый колоде, прямо рядом с ровным срезом шеи; и блестящие, откованные из серого металла цепи…

Понял безошибочно: если он обойдёт колоду с другой стороны, на одном из звеньев второй цепи будут следы не слишком старательной перековки.

— Итак, — преувеличенно мягко поторопил его князь. — Ты ещё хочешь что-нибудь мне сказать, сын? Нет? Ну что ж…

Он вытащил тубус с картой, без слов оттянул ворот туники Альдира и небрежно сунул свидетельство скорого предательства ему за пазуху.

— Потрудись выполнить работу пораньше, — сухо бросил он. — Я не намерен показывать королю твою мазню, не проверив предварительно каждую чёрточку. Для тебя будет лучше, если ошибок я не обнаружу. Не забывай: запасной наследник у меня есть. Голова же у тебя всего одна.

И, брезгливо оттолкнув сына от себя, равнодушно пошёл по липкому песку к выходу.

Обморочное оцепенение проходило медленно, очень медленно. Повернуться вслед отцу стоило такого труда, словно не собственное тело — Мглистый хребет пытался сдвинуть с места.

…Князь был уже у самых ворот, когда Альдир, наконец, сумел разлепить онемевшие губы.

— Я не буду участвовать в этом преступлении, отец.

Собственного голоса не услышал. Только увидел, как медленно, словно не в силах поверить своим ушам, поворачивается в его сторону князь. Увидел — удивление: злое, раздосадованное, удивление, медленно сменяемое холодным, смертоносным гневом.

— Ах, вот как… поздно же ты вспомнил о фамильной гордости, сын.

Голос был — почти спокоен. Только тянуло от него даже не яростью — ледяной, пронизывающей до костей ненавистью. В несколько широких шагов князь преодолел разделяющее их расстояние, и Альдир дёрнулся невольно, когда жёсткая ладонь отца сгребла его за ворот, почти отрывая от земли.

— Ну что же… Я уважаю твой выбор, — с бешенством прошипел он прямо в лицо сыну.

Резко обернулся к старающимся слиться со стеной служками.

— Убрать эту падаль, живо!

Махнул рукой, хотя сомнения в том, кого именно назвали падалью, не возникло ни у кого. Двое служек поспешно подхватили тело, потащили прочь. Альдир проводил взглядом двойную изогнутую дорожку, что оставляли безжизненно волочившиеся по песку ноги. С каким-то холодным, незнакомым равнодушием поймал себя на отстранённой мысли: «Через несколько минут и меня так же…»

Страха не было. Было глухое, обморочное оцепенение, словно разум не мог поверить в то, что он только что сделал — в то, что сейчас должно было случиться.

А князь грубо толкнул его вперёд. Отпустил заломленный ворот — лишь для того, чтобы тут же перехватить таким же манером сзади. Равнодушно, словно барашка, повалил его грудью на колоду — тонкий деревянный тубус под туникой больно врезался в тело.

И, словно это послужило отрезвляющей пощёчиной, гибельное оцепенение спало.

— Нет! — он судорожно рванулся, в панике упираясь ладонями в грубый деревянный срез. — Нет, отец! Выслушай меня, это безумие, это уничтожит Гондор!..

— Умолкни, или для начала я вырежу тебе язык, — жёстко оборвал его князь. — Опусти руки, ничтожество: имей мужество платить за свои слова, если уж у тебя хватило смелости и глупости не держать их при себе.

Сознание начал затапливать удушающий ужас. Лишь сейчас он окончательно осознал: отец действительно сделает это. Это не шутка, не кошмарный сон…

Он замотал головой, в панике пытаясь высвободиться от придавливающей его к плахе ладони.

— Нет… Нет, подожди!..

— Верёвку мне, — вместо ответа сухо бросил князь.

Не сон, не сон, это не сон…

Рядом зашуршали пугливые шаги. Служка неуверенно протянул князю моток толстого каната — точно таким же были стянуты за спиной руки только что унесённого мятежника. На миг Альдир встретился со служкой взглядом; успел увидеть — страх, недоверие и глубокое сочувствие в расширенных глаза. Лишь на миг. Человек поспешно отвёл глаза, попятился назад, словно не смея повернуться спиной к разгневанному князю.

— Ты! А ну, стой! Я сам должен его связывать?

Альдир вновь забился, почти бессознательно пытаясь встать, столкнуть себя со смертоносной этой колоды. Рука на спине нажала сильнее, заставила судорожно закашляться. Обжигающей болью плеснуло по рёбрам там, где лежал за пазухой длинный деревянный цилиндр.

— Руки за спину, — сухо приказал князь. Альдир его почти не услышал — оглушающий, слепой ужас почти погасил разум. И тогда жёсткая рука отца грубо ухватила его за запястье, с силой дёрнула, заставляя ладонь соскользнуть с отполированного дерева, рывком завела за спину. Второй руки коснулись осторожно, почти робко: мелькнули перед глазами переполненные ужасом, умоляющие глаза служки. Что-то беззвучно шепнули побледневшие губы. Альдир понял слово, даже не услышав его.

И, судорожно вздохнув, высвободил руку из осторожной хватки и рвано, пересиливая себя, завёл за спину. Захлестнулась вокруг запястий колючая петля.

— Крепче, я всё вижу, — гневно ударил голос отца. Верёвка затянулась туже, впилась, причиняя неожиданно острую боль.

Кто-то из оставшихся неуверенно шевельнулся у стены.

— Князь, вы не можете… — простонал дрожащий испуганный голос.

— Правда? — со злой иронией отозвался отец, грубо дёрнув для проверки верёвку. — Эдикт короля Картиана уже отменили?

И, помолчав минуту, вдруг заорал гневно, на весь двор, так, что с шумом вспорхнули с крыш испуганные птицы.

— Мой сын пока ещё не совершил предательство, и я не собираюсь ждать, пока он наконец наберётся на это смелости! Ты! Я сказал, не уходить! Давай цепь.

Альдир судорожно хватал воздух ртом, понимая, какой-то крошечной частью сознания, ещё не рухнувшей в омут слепого ужаса: не поможет никто. Ни эти, сами перепуганные, служки, ни брат, тренирующийся сейчас на плацу вместе со своим отрядом, ни даже король, реши он сейчас выглянуть на шум. А снизу уже загрохотало железом, и он вновь отчаянно забился, заскрёб ногами по песку, понимая, что не должен, не имеет права унижать себя этими постыдными бесполезными попытками спастись, но — не в силах справиться с охваченным ужасом телом. Рука отца раздражённо выхватила из дрожащих ладоней бледного до синевы служки цепь. Грубо перекинула через согнутый локоть, швырнула вниз.

— Закрепи. И вторую давай, живо!

Загрохотала, натянулась цепь — сперва с одной стороны, потом и с другой. Притиснула плотно к колоде, оборвала на болезненном стоне дыхание. Тупой, пульсирующей болью отозвалась туба с картой в помятых рёбрах. Альдир без сил уронил голову, не в силах уже вырываться. Всё. Сейчас. Ещё несколько мгновений…

Сердце часто, тяжело рвалось на волю, билось болезненно прямо в горле, и вдохнуть казалось непосильной задачей, но почему-то всё ещё дышал — задыхаясь, давясь каждым тяжёлым, оглушающим ударом, хватал судорожно сухой колючий воздух. Отец что-то сказал, прямо над ухом. Он не смог разобрать, что. И тогда жёсткая рука рванула за волосы, запрокинула до хруста голову, заставила — вскрикнуть невольно от боли:

— Не надейся, что я позволю тебе потерять сознание, сын. Ты решил спорить с волей короля? Имей смелость делать это с достоинством! Ты слышал, что я тебе сказал?

— Нет… — прохрипел Альдин, с трудом заставляя себя загнать обратно выскакивающее через горло сердце, заставляя — двигаться язык, уже онемевший, казалось, в предчувствии смерти. Посмотрел в холодные, не таящие в себе ни капли сочувствия, знакомые с детства глаза. Отец презрительно искривил губы.

— Жаль. Ну что ж… В таком случае, повторять для трусливого ничтожества, которому только и хватило мужества, что сказать пару громких фраз, я не намерен.

И, отвернувшись, повелительно махнул рукой:

— Корзину сюда!

— Господин, она ещё не…

— Неважно, сойдёт и так, — криво усмехнулся он, обрывая на полуслове дрожащий голос. Оглянулся. Крикнул раздражённо:

— Куда! А ну, оставь! Давай, давай, тащи сюда, живее!

А Альдир искал, искал и не мог найти в этом холодном лице — хоть крупицу жалости, хоть каплю человеческих чувств, хоть что-то, говорящее о том, что человек, грубо держащий его за волосы — его отец, тот самый отец, что носил его когда-то на руках, что учил держать меч…

— Отец, прошу тебя… — без голоса прошептал он, не в силах молча терпеть этот ужас и ненавидя себя за эту слабость.

— Ставь на место, — не обращая на него внимания, кивнул тот нехотя подошедшему служке. Не корзина — глубокий плетёный короб, в полтора локтя шириной и два — длиной. Дождался, пока тот выполнит распоряжение. И разжал наконец пальцы, выпуская голову сына из жёсткого захвата.

…Альдир судорожно вздохнул. Сдавленный крик умер в горле: корзина не была пуста. Кровь уже почти вся вытекла, просочилась сквозь неплотно сплетённые прутья. А вот голову никто не успел убрать до их прихода, и широко раскрытые мёртвые глаза бессмысленно смотрели прямо в лицо Альдиру. И ему казалось — он смотрит в своё собственное лицо, собственное будущее…

Тяжёлое дыхание разрывало грудь. Он хватал воздух распахнутым ртом — но всё равно не мог набрать достаточно, чтобы прекратить колотящееся в виски удушье, развязать хоть на миг тугую петлю оглушающего ужаса.

Отец положил руку ему на плечо.

— Посмотри на него, посмотри очень внимательно, — тихо, словно для него одного, проговорил он. — Ты так привык прятаться за моего внебрачного сына, скрываться от проблем за его спиной… Ты даже сейчас ещё дёргаешься, пытаешься уйти от расплаты за собственные слова. Он, — лёгкий пинок по борту корзины, — был дерзким смутьяном, за что и поплатился. Но он, по крайней мере, знал, что за любой выбор надо платить. И не опозорил себя ни криками, ни мольбами. Мне жаль, что у моего сына нет мужества даже на это. А ещё больше жаль, что я не смог тебя научить самому главному: даже в чести всегда есть черта, за которой стоит остановиться. Ты попытался предать не меня, не короля: свою родину. Чего стоит твоя жалкая честь по сравнению с этим?

Он повысил голос, вновь ухватил Альдира за волосы, заставляя оторвать взгляд от стеклянных глаз мёртвой головы, заставляя посмотреть — на того, кого Альдир больше не мог, не хотел называть отцом.

— Я тебе скажу, чего она стоит, — тихо, жёстко произнёс князь, глядя сыну прямо в глаза. — Вот этого. Не более того.

Он вновь пнул корзину. Отпустил его волосы и, шагнув в сторону, поднял прислоненный к колоде топор.

— Господин!

Карвин нетерпеливо обернулся, встряхивая мокрыми волосами. Усталые, вяло переругивающиеся воины облегчённо расходились с утоптанного до каменной твёрдости ристалища. Сам он чувствовал не то чтобы утомление — приятную удовлетворённую усталость. Гонять, гонять и ещё раз гонять, пока не перестанут валиться мертвецки после каких-то двух часов тренировки…

Он встряхнулся, вспомнив, что его всё ещё ждут.

— Слушаю, — ровно бросил он неловко переминающемуся слуге, из отцовских, новых, похоже…

— Господин, князь велел вам прийти к резиденции его величества…

Брови воина тревожно взлетели.

— Что-то случилось?

— Я… — слуга явно что-то знал, и боялся этого чего-то куда сильнее, чем возможного гнева княжьего бастарда. — М-мне не велено…

Голос его дрожал всё сильнее, и Карвин почувствовал, как вползает в душу очень нехорошее предчувствие.

— Проклятье… Куда именно прийти?

— Я п-проведу, господин… — облегчённо вздохнул слуга и поспешно развернулся к выходу.

— Брат там? — бросил Карвин в спину слуге, поспешно набрасывая на мокрые плечи котту. И, взглянув, как полыхнуло паникой лицо слуги, мгновенно побелел, вдруг осознав, что — и почему — могло случится. Нет, он не мог, он бы не сделал такую дурость…

Он грубо сгрёб слугу за плечо, чувствуя, как срывается на яростный рык голос:

— Чего стоишь? Веди, бегом, живо!

…Альдиру казалось, что это — сон. Тот давний, проклятый, забытый накрепко и надёжно, не допускаемый даже в самые отдалённые мысли… Сон — и он проснётся. Сейчас. Ещё мгновение, всего одно мгновение спустя…

Отец равнодушно взвесил на руке палаческий топор — блеснуло остро солнце за стальном клюве. Остановился в шаге от него, поустойчивее расставляя ноги.

Не сон.

Это. Не. Сон.

Альдир до крови закусил губу, зажмурился, стараясь не смотреть, не задумываться, не представлять, как сейчас, всего через несколько мгновений… Раскалённый воздух жёг горло, застревал в груди, не давая толком вздохнуть… Связанные руки, плотно растянутые цепями, против воли напряглись, он вцепился ногтями здоровой руки в искалеченную ладонь, чувствуя, что ещё немного — и просто потеряет сознание, умрёт, задохнувшись этим невыносимо горячим воздухом… Раньше, чем упадёт на шею топор. Он почти хотел этого — что угодно, только не так, только пусть не будет этого ужаса, этого бредового сна…

— У тебя не было выбора — «твоя смерть или смерть Харада». — прозвучал над головой жёсткий голос отца. — У тебя был выбор — «твоя жизнь и победа Гондора»… или «твоя смерть — и всё равно победа Гондора». Я знал, что мой сын трус, но не знал, что он — глупец. Картографа мы найдём. Без труда — тем более что ошибку с тобой я учту, и никаких угроз не будет. Есть и другие способы обеспечить молчание человека.

Альдир почувствовал, как холодное железо коснулось его шеи, примеряясь, и стиснул зубы — до боли, до горячего солёного ощущения на языке…

Его трясло так, что казалось — натянутые цепи сейчас до костей разрежут руки. Страшнее всего было — не дёргаться, не вырываться бессмысленно, не пытаться уйти от безжалостного этого лезвия…

— Всё ещё считаешь, что был прав? — тихо, устало прошелестел сверху голос отца. Лезвие плотно прижалось к коже. Скользнуло вдоль шеи, надрезая кожу — хлестнуло острой, жгучей болью, пока ещё совсем несильной, и Альдир против воли вскрикнул, забился в путах, чувствуя, как мутится от ужаса в голове. Распахнул глаза, словно со стороны глядя, как расползаются по успевшей свернуться крови частые алые капли. Ярко блеснуло солнце на загнутом клювастом острие.

Князь подержал топор возле его шеи ещё минуту, давая сыну в полной мере ощутить близость распахнувшейся под ногами пустоты. И лишь затем отвёл его в сторону.

— Будем считать, что на сегодня урок закончен, — сухо сообщил он, прислоняя топор к колоде. — Если ты всё-таки решишь, что твоя никчёмная честь — выше блага твоей страны, мы вернёмся к этому разговору. Впрочем, говорить буду уже не я, а королевский палач. Советую тебе лучше обдумывать то, ради чего ты собирается открыть свой глупый рот, сын.

И резко, повелительно:

— Не развязывать, корзину не убирать! Вон отсюда все.

Уже от ворот он обернулся к Альдиру. Бросил холодно:

— Я пришлю к тебе Карвина… когда он закончит с учениями. Карты нужны мне послезавтра до заката.

И — исчез за хлопнувшей калиткой. Неохотно, с сочувствием оглядываясь на Альдира, потянулись к выходу служки, наверняка предчувствующие выволочку от начальства за неубранный двор…

Альдир без сил обвис на колоде. Выдохнул длинно, прерывисто. Сердце всё ещё колотилось прямо в горле, но слепой, удушающий страх медленно уходил, утекал вместе с капающей в корзину кровью. Вместо него пришёл — стыд. Альдир безнадёжно застонал, представив, каким ничтожеством он выглядел, вырываясь и пытаясь упросить о чём-то человека, не знавшего жалости никогда и ни к кому — даже к собственным детям. Зажмурился. Понял вдруг: не сможет, просто не сможет больше — ещё раз. Отец был прав: урок удался на славу. Он не посмеет ни словом больше возразить ни отцу, ни королю… Не посмеет, помня: второй раз чуда не случится. Второй раз топор опустится не на песок — на его шею. И, когда Карвин придёт, чтобы освободить его, он пойдёт в свой шатёр, и сядет за карты, и сделает всё без единой ошибки, ни мельчайшей чёртой, ни единой точкой не посмев хоть что-то изменить, чтобы хоть так дать шанс ханаттским дозорным. И, когда война закончится — неизбежной победой, как и должна, будет вместе со всеми кричать славу королю, помня, всегда помня о том, что случается в Гондоре со слишком смелыми…

…Он не знал, сколько пролежал, растянутый цепями, не способный даже пошевелиться, глядя в глаза мёртвой головы человека, который нашёл в себе мужество бороться. Солнце медленно ползло по небосводу, толстые жирные мухи неторопливо ползали по липкому дну корзины, по распахнутым глазам мертвеца, присаживались на всё ещё слегка кровоточащий порез на его шее, болезненно копошились в ране, и тогда он судорожно мотал головой, пытаясь согнать их; но взлетали они неохотно и недолго, и скоро вновь усаживались на облюбованное место.

Чудовищно хотелось пить. Солнце пекло голову, жгло жестоко стянутые за спиной руки. Он проваливался в муторный тяжёлый сон — но почти сразу выныривал, вскидывался с судорожным вздохом, не сразу понимая, где явь, где бред, солнце ли горит над головой или злой блик на высоко вскинутом топоре, чья голова слепо смотрит в небо из окровавленной корзины, чьё тело лежит, безвольно обвиснув, на низкой дубовой колоде… Перед глазами мелькал отец, заносящий смертоносное лезвие над его шеей, брат, с непроницаемым лицом стоящий в толпе…

Он вздрагивал и просыпался, и глаза, смотревшие на него из корзины, были — его глазами.

…Карвин уже распотрошил мешочки с запасами, отмерял привычно нужные порции сушёных цветов. Бросил всё одной горстью в закипающий котелок, придавил изгрызенной деревянной ложкой.

— Скорее бы уже война, — с какой-то незнакомой злостью выплюнул он, глядя на кипящую воду с таким видом, словно надеялся разглядеть в ней труп варящегося отца. — Подлость так говорить — но я почти надеюсь, что его убьют. Иначе, боюсь, рано или поздно он убьёт тебя.

Альдир невольно передёрнулся. Натянул выше плащ, закутался зябко. Промолчал. Карвин тем временем вытащил из небольшого сундука у стенки тёплую тунику, бросил на колени брату. Кивнул — надевай, мол. Вздохнул тяжело, с беспомощной нежностью глядя на бледного картографа, неловко, одной рукой пытающегося натянуть на себя великоватую для него тунику.

Отвернулся, внимательно следя за котелком. По шатру густыми волнами гулял терпкий душистый запах, прояснял головы, но легче на душе, вопреки обыкновению, никому не становилось. Слишком тяжёл был шок, чтобы обычный королевский лист с успокаивающими травками смог отвести эту душную тяжёлую муть от сердец.

— Не доводил бы ты его, братишка, — тревожно попросил Карвин вдруг, не глядя на Альдира. — Мне не по себе сегодня стало, когда я увидел тебя… там.

Картограф вновь промолчал. И Карвин, оглянувшись с досадой на брата, повторил вновь, настойчиво и твёрдо:

— Альдир, ты меня слышишь? Прекрати свои выходки, хотя бы на время. Отец не в себе, и ты это видишь не хуже меня. Если ему обязательно нужно кого-то порешить в порыве гнева — пусть это будешь не ты, прошу.

Не дожидаясь ответа, ловко ухватил рукавом котелок, перетащил на стол. Плеснул, не обращая внимания на льющийся мимо отвар, немного в кружку, а сам котелок сунул обратно в очаг.

— Что изменится, если я даже стану делать всё, что он говорит? — с трудом подавляя нервную дрожь, прошептал нехотя Альдир. — Что бы я ни делал, он никогда не будет доволен, сам знаешь.

— Просто — перестань дерзить ему. Хотя бы сейчас, пока идёт эта клятая война.

— Это не поможет, брат. Он безумен… Как Ар-Фаразон.

Карвин зло хмыкнул.

— Слишком лестное сравнение для нашего дорогого отца, не находишь? — помолчал, раздражённо перемешивая деревянной ложкой не желающие тонуть листочки. Поморщился. — Счастье ещё, что у его величества двое наследников, и ему не придётся править, иначе я не поручился бы за жизни никого в нашей несчастной стране…

— Неужели ты думаешь, что король Кариандил безумен менее? — с горькой кривой усмешкой возразил Альдир.

Карвин медленно опустил ложку. Обернулся к постели, с потерянным видом разглядывая брата. Покачал головой.

— Так… Альдир, я начинаю понимать, почему наш отец решил вдруг укоротить тебя на голову.

Тот в ответ жалко усмехнулся бледными губами:

— Вот видишь, не так уж он и безумен, получается…

— А я, пожалуй, укорочу тебя на язык когда-нибудь, — не меняя тона, спокойно закончил Карвин. И вдруг, побагровев, с грохотом поставил кружку на низкий столик.

— Недоумок! — в бешенстве рыкнул он, и Альдир невольно вздрогнул, крепче обхватывая холодными руками вздрагивающие плечи. — Да когда ж ты наконец начнёшь думать, что и кому говоришь?! Надеюсь, тебе хоть хватило ума не озвучивать это в присутствии короля?

Тот нервно мотнул головой.

— Нет… Нет, что ты…

— Уже хорошо…

Карвин медленно успокаивался, но выглядел по прежнему злым и взвинченным до предела. Раздражённо схватив кружку — так, что почти половина напитка выплеснулась на стол — он резким движением ложки взболтал отвар и почти грубо сунул его брату в руку.

— Пей и прикуси язык, наконец. Альдир, я не могу вечно заступаться за тебя. Однажды отец сорвётся и таки доведёт дело до конца. Что тогда прикажешь делать мне?

Картограф беспомощно пожал плечами. Осторожно пригубил горячий отвар, сплюнул попавший в рот мелкий листочек.

— Не знаю, — с тоской пробормотал он спустя небольшую паузу. Помолчал, явно обдумывая какую-то мысль — и с видимой неохотой решил придержать её при себе. Сказал о другом — тяжело, устало:

— Мне нужно приниматься за работу. Не хочу, Карвин. Я чувствую себя последним подлецом, выполняя этот приказ… И не выполнить не могу. Боюсь. Отец больше не пощадит, ты прав. Я… похоже, я всё-таки довёл его наконец.

Осознал вдруг с холодным уколом боли: если бы сегодня он довёл отца, если бы осмелился ещё раз сказать своё глупое «подлость…» — отец признал бы Карвина. Признал, потому что не было бы другого выхода, потому что ему нужен был наследник. Потому, что Карвин подходил на эту роль гораздо лучше, и лишь законнорожденность младшего сына заставляла князя терпеть его трусость и его нежелание иметь хоть малейшее отношение к армии.

Осознал вдруг с оглушающей, пронзительной ясностью: тот сон был иным. В том, давнем сне песок был чистым, ещё не залитым вытекшей из рассечённых жил кровью. И стоявшая под колодой корзина была пуста, и сухим было её дно, успевшее выжариться на солнце за прошедшее с предыдущей казни время. И был рядом брат — в десятке шагов, недосягаемо далеко, только одежда его была — чёрной, как самый глубокий траур, и седая прядь пятнала висок…

В том, давнем, накрепко забытом сне не простая чёрная туника — снежно-белая рубаха была на плечах приговорённого. И в руках отца был не тяжёлый палаческий топор — фамильный меч, тонкая полоса серебристого металла, знакомая с детства.

И не рядом он был: в первом ряду, по левую руку от бледного, застывшего в оцепенении Карвина, и лишь потом шагнул он, отбрасывая назад рванувшегося вперёд брата, к плахе. Потом, когда трясущийся от ужаса воин — не палач, обычный воин, простой пехотинец, бледный до синевы — когда он промахнулся, и лежащее на колоде дело забилось в агонии, почти разрубленное пополам; почти. Только почти. И раскрытая алая рана с белыми осколками костей была — на полпяди ниже обнажённой шеи.

В том, давнем, слишком хорошо запомненном сне широкий кровоподтёк на левой щеке упавшей в корзину головы был — старым, успевшим уже поблекнуть.

…Тот сон был — не прошлым.

Он был — будущим. Его единственным, знал он теперь, будущим.

Единственным, которое он мог — имел право — избрать для себя.

Руины

Тай-арн Орэ.

Привычный, вечный горький напев — тихий шёпот ветра в тростнике, скорбное рыдание чёрной лютни, едва слышная, всё больше тонущая в нарастающей вокруг какофонии, нежная светлая нота… Он чувствовал Замок — как чувствовал собственное сердце, как чувствовал каждого из братьев: каждый миг, каждый вздох. Далеко — и всё-таки рядом.

…Он ждал — год, и второй, глазами братьев видя его — того, кто вновь не смог избежать ни тяжкого дара Видящего и Помнящего, ни привычки становиться грудью против ветра. Ждал, и всё равно вздрогнул, словно от укола нежной иглы под сердцем, когда запнулась на миг музыка, почти незаметно перестраиваясь, сплетаясь в новый узор, обнимая призрачными крыльями того, кто сам когда-то был — Песней…

Он слышал — как музыкант слышит надорванную уже, истёртую, в последние свои мгновения невероятно чистую и звонкую струну. Слышал — и не хотел верить, что всё повторяется.

И ветер ложился под копыта крылатого коня, и закат заливал небо за спиной кровью, а впереди была только тьма; тьма — и мучительно, как раненое сердце, бьющаяся Звезда. И он спешил в Тай-арн Орэ — уже зная, кого увидит. Чувствуя: встреча вновь будет краткой.

…Он сидел на обломке черного камня, низко опустив голову и безвольно сложив руки на коленях — вверх ладонями, словно принимая в горсть пылающий южный закат. Элвир замер, не смея подойти. Всматриваясь, узнавая — в больных жестах, в знакомом рисунке незнакомых черт — того, кого в этой жизни еще не видел иначе, кроме как глазами братьев.

…Пытаясь понять, кто он — сейчас? Он, пришедший сюда, в самое сердце проклятых земель… Нашедший, с безошибочной точностью, именно то место, где сидел уже когда-то… он? другой?

Он осторожно шагнул вперед. И человек медленно поднял голову. Взглянул в упор — тяжелым, смертельно усталым взглядом.

— Элвир, — бесцветно произнес он — то ли поздоровался, то ли спросил… И вновь Кольценосец не понял, кто перед ним: картограф из Умбара? Бродяга-арнорец — то ли лекарь, то ли сказитель, вечный одинокий странник? Эльфийский менестрель, пришедший к старому другу сквозь смерть и память?

…или?..

А человек уже отвел измученный взгляд. Вновь опустил голову, пряча глаза за длинными спутанными волосами.

Элвир медленно подошел. Гость, незваный и долгожданный, молчал, глядя на развернутые заходящему к солнцу ладони: изящную, с мозолями от кисти и стилуса, левую; изуродованную, бессильной клешнёй скрюченную правую.

…Вспомнил некстати, как в северном Арноре деревенские девушки гадают по рукам. Вспомнил — и вздрогнул от пробежавших по спине ледяных лапок. Линия жизни на правой, предрекающей будущее, ладони была разорвана застарелым шрамом: глубоким, корявым… Два неровных бугра, сливающихся в один грубый рубец, и неправильно сросшиеся сухожилия коробят мышцы, заставляют непроизвольно подрагивать пальцы. Да нет, ерунда какая!..

Элвир зябко запахнулся в плащ. Со вздохом опустился в черную пыль сбоку от камня. Прислонился спиной к прогретой черной поверхности. И — не выдержал, на миг прикрыл глаза, пережидая острый приступ застарелой, давно привычной боли.

«Брат мой, как же мне не хватает тебя… Как же мне не хватает вас обоих: тебя — и Учителя…»

Какое-то время сидели в молчании: картограф на камне, разглядывая что-то у своих ног; назгул прямо на земле, запрокинув голову к кровавящему небосвод южному солнцу.

Длинные тени успели сгуститься в почти настоящие сумерки, прежде чем человек наконец шевельнулся и медленно, словно просыпаясь, посмотрел на сидевшего рядом юношу.

— А я думал — может, просто сны? — разлепил он пересохшие губы.

Элвир непонимающе посмотрел на него. Картограф прикрыл глаза. Пояснил с неясной тоской:

— Замок… Музыка…

Умолк. Элвир тяжело сглотнул.

— Ты… что ты помнишь?

Молчание в ответ — долгое, тяжелое… сомневающееся.

— Не знаю… — наконец словно через силу откликнулся картограф. Отвернулся, вдруг заинтересовавшись узором на обломке жемчужно опалесцирующей стены. И когда продолжил, голос был медленным, тяжелым:

— Люди уходят из Арды навсегда. Я не могу этого помнить. И все-таки — помню: столпы света, прекрасные, как сам свет, мир, дивный и неизменный… Он был мёртвым, Элвир, мёртвый совершенный мир — откуда это, почему так страшно?

Элвир не ответил. Только — кольнуло в груди болью от беспомощных, горьких ноток в молодом надорванном голосе. А картограф продолжал — тихо, словно не с ним — с собой самим разговаривая, и тяжёл был его взгляд, видящий сейчас что-то далёкое, давно отгоревшее, отболевшее…

— Я помню, помню… Не могу помнить — разве могло это быть? Город: деревянный, медовый, не город — застывшая в дереве музыка, без стен, без защитных рвов… А они убивали, убивали всех — но ведь этого не могло быть на самом деле, ведь не могло?!

И таким глухим, беспомощным отчаянием был наполнен отчаянный голос, что кощунством казалось — молчать; и ещё большим кощунством — заговорить самому, прервать горькую эту, бессильную исповедь.

— Мне кажется, я проклят. Я помню свет, мёртвый и холодный: свет в ладонях, сжигающий всё, к чему прикоснётся. Помню огонь, и степь в огне, и нолдо в серебряных доспехах: я знаю, кто это, знаю, кем должен был быть сам — ведь это я, я убил его, а он не хотел слушать, он убил того мальчика — жестоко, так жестоко… Почему не молот, Элвир, откуда меч? Почему я помню это — так? Быть может, все-таки не память, быть может, это сон?

Он вдруг засмеялся — ломко, сдавленно, обнял зябко себя за плечи. Улыбнулся бескровными губами:

— Но ты пришёл. Всё-таки пришел, а значит, всё было… Я — был здесь уже. Давно… Был — я? Помню — лютня в руках, и больно, так больно играть, а молчать ещё больнее… Помню: девять башен, словно зубцы в короне, и одна, центральная, чернее, чем сама скорбь — не замок: музыка, застывшая в камне Песнь горя и любви… Пепел и прах, только пепел — а ведь была песня, и она гасла — гасла в огне, и башни — они падали… падали…

Он без сил опустил голову. Спросил глухо.

— Там, в центре… Она была там, да?

Элвир вздрогнул. Невольно взглянул туда, где теперь была ровная, словно вылизанная подземным огнём площадка — всё, что осталось от воплощённой песни Учителя. Вздохнул судорожно, прерывисто, чувствуя, как тяжело сжимается что-то внутри.

— Да… — одними губами.

— Я знал… — беспомощно повторил картограф. Поднял голову. Улыбнулся невесело, с какой-то горькой насмешкой — над собой? Над ним? — Знал, что всё это не просто сны. Сам себе не верил, и всё равно знал: достаточно добраться сюда — и ты придёшь. Только музыки уже не будет — не умею, сам видишь…

Он кивнул невесело на искалеченную правую ладонь.

…Ему казалось — звенит, не плачет уже — кричит от боли тонкая железная струна, задыхается, бьётся бессильно… Он, этот человек, был здесь — словно инородный камешек в отлаженном механизме, словно лишняя струна на сломанной, сипящей пробитым коробом лютне…

…Он был — частью музыки. Или — музыка была — частью его?

И призрачная свирель, горький голос скорби и бессильной ярости, казалось, пела в такт с негромким дыханием гостя.

Элвир тяжело отвёл глаза.

«Если ты только знал, Учитель…»

— А если бы я не пришёл? — тихо спросил Элвир, чувствуя, что не в силах больше, не может молчать. Молчать — не может, и отвечать нет — не сил, но мужества.

Картограф долго молчал.

— Если ты не пришёл, — глухо откликнулся он наконец, — я бы знал, что свободен от своей судьбы. Что это — просто сны, что мне не нужно…

Он судорожно вздохнул. Замолчал резко, как от удара под дых. И Элвир похолодел, осознав, что значили простые эти слова.

А картограф вдруг решительно тряхнул головой. Усмехнулся — криво, собственным каким-то мыслям, словно споря с собой. Повернулся к Кольценосцу: в упор взглянули тревожные, смертельно усталые глаза.

— Элвир, скажи… Ты ведь можешь говорить с остальными… мысленно? — спросил серьёзно.

Назгул с беспокойством взглянул на него. Чувствовал: вопрос не празден.

— Да, конечно… — поколебался миг, осознавая — не разумом, а чем-то глубинным, болезненно дёргающимся в груди — на этот раз времени будет даже меньше, чем обычно. Год, месяц, день? Он был — надорванной тонкой струной, стрелой, нацеленной в собственное сердце; и тетива уже дрожала, готовая послать безжалостную судьбу в полёт.

Сглотнул, осознавая беспомощно: не сможет, опять не сможет спасти. Через час или через год — струна оборвётся.

…А любая его попытка задержать, замедлить летящую в цель стрелу лишь затянет безнадёжную агонию.

Альдир ждал. Не торопил, не пытался больше ничего спросить. Смотрел невесело, понимающе, и холодной безнадёжной стынью тянуло от измученного этого, словно присыпанного пеплом серого взгляда.

Элвир через силу вздохнул. Чужой тоскливый страх забивал горло, не давал дышать. Казалось — не хватит сил больше говорить…

Как сквозь сон, услышал собственный тихий голос:

— Я могу говорить с ними. Ты хочешь, чтобы я что-то передал? Кому?

Альдир долго молчал. Только сжимающий сердце, не принадлежащий Кольценосцу страх стал на миг — почти невыносимым.

На миг. Только — на миг. Потом — «Не надо, не отвечай, пусть будет ещё хоть день, хоть час…» — когда Элвир уже перестал ждать ответа, Альдир слабо качнул головой. Попросил:

— Мне нужно поговорить с Защитником. С Денной. Ты… можешь это устроить?

Толкнулось безнадёжно холодная игла под сердцем. Толкнулась, замерла настороженно, колко… Элвир болезненно стиснул зубы, подавляя холодную волну озноба.

Прикрыл глаза, мысленно соскальзывая по тонкой связи аванирэ, нащупывая нить знакомой души…

Открыл глаза.

— Он будет здесь через час. Раньше не сможет. В Ханатте сейчас непросто…

— Я знаю, — глухо, с горечью откликнулся картограф. Прикрыл глаза и повторил тоскливо, — я знаю…

Меж развалин повисла тишина. Только призрачная свирель рыдала еле слышно, да шелестел мелкой каменной крошкой горячий ветер пустыни. Картограф поднял голову, запрокинул, словно пытаясь рассмотреть что-то за спиной Элвира — что-то крупное, что-то, чему не было места в мёртвых руинах. Улыбнулся горько, устало.

— Как красиво… Думал — может, сон? Ведь не бывает же так, не может быть…

И Элвир вдруг с холодком понял, что картограф тоже видит её: тонкую островерхую башню, мерцающую звёздным отсветом даже в ярких лучах солнца — единственную из десяти башен, что уцелела, что осталась стоять там, где рухнули, отдав почти все силы — и свои, и своих Хранителей — для спасения живого хрупкого мира. Горькая, жестокая насмешка: башня надежды, которой больше нет.

А Альдир уже перевёл взгляд на назгула, и усталым, безнадёжным был его взгляд. Пепел, серый стылый пепел: пепел сожжённого резного деревянного города, пепел души, выгоревшей почти дотла…

Король-Надежда вздрогнул — и отвернулся. Скорее почувствовал, чем услышал — тяжёлый едва слышный вздох, исполненный изо всех сил скрываемого сожаления:

— Я бы хотел… увидеть её ещё раз, изнутри. Но, наверное, не смогу, как считаешь?

И не было в голосе вопроса — усталое, полное горькой насмешки над собой принятие неизбежного. Элвир рывком повернулся к человеку, и сам не понял, что собирается делать: только вздрогнул картограф, когда он потянулся вперёд и крепко сжал его за здоровую ладонь.

— Ты сможешь! — с исступлённой отчаянной верой выдохнул он, ловя смертельно усталый взгляд человека, пытаясь поделиться — тем, чего у самого уже почти не осталось, согреть замерзающую в окутывающем мраке безысходности душу. Повторяя — не словами, одним только сердцем, горькой отчаянной верой, слепой и безрассудной: «Ты сможешь, сможешь, зачем ты так себя мучаешь, ведь нет твоей вины, нет ни в чём…»

— Элвир… — тихо, неуверенно проговорил картограф. —

Альдир с неловким каким-то интересом покосился на Кольценосца. Отвернулся. Проговорил глухо, с полувопросительной интонацией, словно сам не знал ещё, хочет ли получить ответ:

— Волосы мокрые… В Хар… Ханатте шторм?

— Просто ветер, — пожал плечами Денна. Взглянул на картографа внимательнее. — Хочешь… увидеть море?

Тот вскинул голову так резко, что без слов стало ясно: угадал.

— Это невозможно, — без голоса выдохнул он. — Отсюда более пятидесяти лиг…

Назгул помолчал. Смотрел на гондорца спокойно, серьёзно, только в чёрных глазах — глубоко в зрачках, тщательно спрятанная, тлела — тревога. Решившись вдруг, кивнул каким-то своим мыслям, коротко свистнул, вскинул руку, встречая рухнувшего прямо с пламенеющего неба крылатого коня…

Улыбнулся уголками губ, глядя, как вспыхнуло изумлением лицо отшатнувшегося человека.

— Пятьдесят четыре лиги, — со слабой усмешкой уточнил он. Погладил ластящегося коня по шее, заглянул в умные глаза. — Ты боишься высоты?

Альдир, как во сне, шагнул вперёд. Осторожно, словно боясь, что дивное видение растает от прикосновения, протянул руку — и вороной доверчиво потянулся к чужой ладони, с удовольствием принимая робкую ласку. А картограф взглянул на назгула — потрясённый, изумлённый, невероятно юный взгляд, и не пепел — ясное звёздное сияние плещется в распахнутых широко глазах. Очарованно покачал головой.

— Я думал, они — сон… — одними губами выдохнул он… — Ночной ветер, звёздная полночь, гривы — туман… Никогда не верил, что это видение — реальность. Почему ты так смотришь на меня, Денна?

Тот встряхнул короткой косой. Усмехнулся.

— Ты видишь коня, — пояснил непонятно.

— Не коня… — качнул головой картограф. — Сказку… Ожившую сказку. Не могу поверить…

Посмотрел непонимающе на невесело засмеявшегося назгула. Тот поймал вопросительный взгляд — но только головой тряхнул, усмехнулся кривовато.

— Не важно. Сколько у тебя времени?

Альдир задумался. Помрачнел, вновь на глазах угасая, ссутуливаясь обречённо.

— До ночи, должно быть. Впрочем… неважно. Я хочу увидеть море, Денна. Если ты действительно можешь… Больше, наверное, шанса не будет.

Назгул помолчал.

— Что ты задумал, Альдир?

Тот только головой тряхнул, зябко обхватил себя за плечи, словно в жарком южном воздухе вдруг коснулась струя ледяного ветра гор. И Денна, без слов угадывая, что означает этот ответ, отвернулся. Миг тяжёлого неловкого молчания; потом Кольценосец вдруг решительно поднял руку, расстёгивая закреплённую у горла фибулу — чёрный плащ клоком ночного тумана стёк с плеч, лёг на подставленный локоть. А Денна уже бросил его непонимающе глядящему на него гондорцу, кивнул резко, отвечая на невысказанный вопрос.

— Надевай.

Дождался, пока тот, поколебавшись, завернётся в мягкую, неожиданно тёплую ткань, пока, с неловкостью помогая себе покалеченной рукой, застегнёт пряжку. И одним движением взлетел на спину крылатого коня. Обернулся, протягивая руку человеку:

— Держись за мой пояс, крепче, ветер будет сильным!

Оглянулся на неожиданно ловко запрыгнувшего на конский круп человека, усмехнулся одобрительно.

Скакун, словно повинуясь не поводьям, а одному лишь мысленному приказу, распахнул широкие хрупкие крылья, оттолкнулся с силой от земли копытами… Ахнул от неожиданности Альдир, изо всех сил вцепляясь в широкий ремень назгула, прижимаясь лицом к его спине — ветер ударил с неожиданной силой, выбил слёзы из глаз, рванул спутанные волосы. Забился, заплескался за плечами плащ. Земля уже проваливалась вниз, превращалась в крошечную рельефную карту, в широкую чашу с прорисованными на дне горами и ущельями, с чёрной резкой тенью разрушенной крепости…

— Он лучше меня, лучше во всём… — «…» помолчал. Вздохнул с горькой улыбкой. — Кроме одного: он незаконнорожденный. И в глазах отца, что бы он ни совершил, навсегда останется вторым. Это несправедливо… так несправедливо…

Какое-то время они шли молча. Гондорец смотрел себе под ноги, с каким-то хмурым вниманием разглядывая лижущие сапоги пенистые волны.

— Мне надо возвращаться, — тихо проговорил Альдир после долгого молчания. Взгляд его, не отрываясь, ласкал шепчущуюся с берегом бескрайнюю синюю даль, и такая тоска была в глазах — казалось, прощается навек с чем-то бесконечно дорогим… — Я… ты ведь отвезёшь меня обратно в Барад… В Тай-арн Орэ?

Денна мысленно передёрнулся от этого усталого, тоскливо-безразличного голоса. Не было нужды гадать, о чём думает сейчас молодой картограф. Выжженая, изрытая трещинами равнина, без единого, не отравленного постоянными едкими испарениями источника воды, без единого деревца, где можно укрыться от палящего южного солнца… Путь, который он преодолел менее чем за шесть часов верхом — и который превратится в два, а то и три мучительных перехода для пешего путника.

— Я могу отвезти тебя ближе, — чувствуя острую, болезненную какую-то вину перед этим измученным человеком, предложил Защитник. — Без коня ты будешь добираться долго. Там… плохие места сейчас.

— Я знаю, — вздохнул Альдир. Слабо улыбнулся. — Хотелось бы увидеть глаза отца, когда меня привезёт в лагерь настоящий назгул на крылатом коне. Жаль, нельзя…

Посерьёзнел:

— Нельзя, чтобы они поняли, что я виделся с кем-то, Денна. Так что пусть все-таки руины. Только воды бы мне…

Он слабо потянулся рукой к почти пустой фляге.

Кольнуло тревогой.

— Погоди… Только одна? Этого тебе не хватит.

Картограф в ответ только тяжко вздохнул.

— Сглупил. Надо было забрать поклажу, прежде чем отпускать коня. Хотя… — задумался, хмурясь, словно пытаясь разглядеть полусмытый текст на пергаменте. Качнул головой, — нет, так всё равно лучше. Странно это — конь сбежал, а всё, что нужно, со мной осталось… подозрительно. Мне хватит, я выносливый. Да и…

Он вдруг осёкся. Резко помрачнел. И Кольценосец вдруг, глядя в это обречённое лицо, ощутил, как пробежались по спине холодные лапки.

— Что ты, Альдир? — тихо, боясь услышать ответ, окликнул он наглухо замолчавшего картографа. Тот только нервно дёрнул головой.

— Всё в порядке… — слабо шевельнулись бескровные губы.

…Они летели на север, и поднимающаяся полная луна заливала землю под ними кровью. Картограф сидел, крепко вцепившись в его пояс; а Защитнику казалось — соскальзывают слабеющие пальцы, и вот-вот пролетит вниз, к изрезанной карте ущелий, бесчувственное тело. Напрягался, готовясь, если придётся, ловить, быть может, вовсе опуститься, пересадить впереди себя, чтобы, если вдруг…

Обернулся рывком, протягивая руку, когда пальцы на поясе вдруг разжались — подхватить, удержать, уже готовый бросить вниз крылатого коня, останавливая смертоносное падение…

…Не сразу понял, что Альдир сидит, закрыв глаза и безвольно опустив руки, и лицо его спокойно, отрешённо, и дрожат слабо ресницы, влажные — от ветра? От чего-то иного?

Медленно, очень медленно картограф, словно разбуженный его резким движением, открыл глаза. Но Денна уже отвернулся, осознав вдруг с ужасающей отчётливостью: этот полёт, горький, бескрылый полёт за чужой спиной был — для одного Альдира. Небо, звёзды и свистящий холодный ветер — и не было в нём место больше ни для кого: только для бывшего крылатого Валы, лишённого и крыльев, и сил, и самой памяти, запертого в хрупком искалеченном теле смертного.

Спустя несколько минут Альдир вновь неловко ухватился замёрзшими пальцами за его пояс, вздохнул тяжело, с какой-то обречённой, нечеловеческой усталостью. Денна не стал спрашивать.

А слабо мерцающий в ночи Тай-арн Орэ вырос впереди слишком быстро, и Защитник почти чувствовал острое тоскливое сожаление картографа, когда крылатый конь пошёл вниз, и под копытами глухо зацокал сплавленный камень разрушенного Замка.

— Спасибо, — Альдир через силу улыбнулся, осторожно поглаживая морду положившего ему на плечо коня. Денну передёрнуло — и от обречённого этого «спасибо», и от дикой, чудовищной неправильности происходящего: не он должен благодарить, не он и не за это…

— Я твой должник, Альдир, — глухо проговорил он вместо ответа, ловя смертельно усталый серый взгляд. — Я — и вся Ханатта.

Альдир только головой покачал. Улыбнулся вновь — слабой, беспомощной какой-то улыбкой. Вздохнул и, развернувшись, нехотя пошёл прочь из руин.

…А Денне потребовалось ещё несколько мгновений, чтобы вспомнить, как дышать. Стиснув зубы, он легонько хлопнул коня по крупу, мысленно прося его обождать, и поспешно зашагал вслед за картографом. Тот не пытался прибавить шагу, не возражал против его компании; но и притормозить даже не подумал. Был, казалось, где-то далеко отсюда, и лицо казалось отрешённым, нездешним.

— Ты слышишь её, верно? — не оборачиваясь, тихо бросил он, когда между ними оставалось всего несколько шагов. Денна вздрогнул. Он ведь не может сейчас… Или?

— Слышу, — твёрдо ответил он, откуда-то зная: время для экивоков прошло.

— Какая… — картограф поколебался. Покосился быстро, неловко. — Какая из них твоя?

Дёрнуло в груди болью. Притихло привычно, спряталось вглубь души, саднящей, давно заросшей в теле занозой.

— Я покажу, — глухо пообещал он, не найдя в себе сил — просто махнуть рукой, выделяя среди месива обугленных камней один из сплавленных остовов.

Альдир долго молчал. Шагал, глядя себе под ноги. Ёжился зябко, словно в сухой духоте южной ночи касался его выдох снежной метели.

— Не надо… — неожиданно тихо, с каким-то горьким яростным надрывом, вдруг скрипнул он зубами. — Я… Я понял уже.

И вот тут страшно стало уже по-настоящему.

«Кто же ты… Кто ты — сейчас, картограф, гондорец, предатель и герой? Ты — уже?.. Или?..»

Он промолчал. Просто — не нашёл в себе сил ответить, взглянуть в глаза эти, измученные, смертельно усталые; взглянуть, и увидеть — что? Родниковой чистоты радужку юных человеческих глаз? Окровавленные провалы в звёздную пустоту?

— Больно, как же больно… — почти беззвучно, с безнадёжной мукой прошептал картограф, и Денна вздрогнул, не сразу осознав, что Альдир говорит — о своём.

…нет, не о своём. Об общем, давнем, бесконечном, ушедшем в глубь веков — так и не отболевшем, не заросшем свежей кожей.

А тот закусил губу, взглянул криво, из-под спутанной пропылённой челки: беспомощный, потерянный взгляд.

— Как же вам было тяжело… — вздрогнул, зажмурился, переводя дыхание. — Как же тяжело было — ему…

И спрашивать, кому — «ему», нужды не было. Тяжелый комок в горле мешал дышать; не воздух — горячий горький пепел, мёртвая пыль разрушенной навек песни.

— Ты… помнишь?

Спросил — и сам не узнал своего сдавленного голоса.

Картограф помолчал.

— Там были витражи, — глухо, в тон тоскливо плачущему ветру, проговорил он наконец, глядя куда-то в пустоту, — и свет дробился, играл на полу, а он не шёл, не возвращался — я звал, а он не шёл, год за годом… Такая боль: не нужен, не простил… Я помню — свет дробился в его крови, он уходил, а я не мог, не мог удержать…

Голос слабел, затихал безнадёжно… А Защитнику показалось — схватилась тугая петля вокруг горла, и не высвободиться, не вырваться… Не сразу понял — боль была не его.

Осознав вдруг — всё, рванулся вперёд, стиснул крепче напряжённое, закаменевшее, словно в судороге, плечо, дёрнул, заставляя повернуться, заглядывая в слепо распахнутые, переполненные, как лунным светом, нечеловеческой мукой глаза.

— Альдир!

Нет ответа. Только губы шевелятся, повторяя неслышно, беспомощно, отчаянным немым криком в пустоту: «им энгэ, им къерэ, им эркъэ-мэи…»

— Альдир! — в душу медленно, хищной многолапой сколопендрой, начал вползать страх. Он схватил крепче, встряхнул — так, что мотнулась черноволосая голова, клацнули звонко зубы. Бесполезно. Он был сейчас — не здесь. Не в сейчас.

— Альдир! Не смотри туда! Ну же, взгляни на меня! Альдир! — и, спустя миг, наугад:

— Мелькор!

Осознал вдруг с ознобом: уйти туда для него — Альдира? Мелькора? — будет просто. Слишком просто. Туда, где было страшно и больно, где умирал на руках его ученик, где было уже за спиной море чёрных маков и сгоревший деревянный город…

…туда, где он, их Учитель, их Повелитель, ещё — был.

Где было ещё кого звать, умоляя — не уходить, не покидать…

Вспыхнуло на миг — чужим страхом и чужой короткой болью: Элвир. Натянулась, зазвенела испуганна тонкая струна безмолвной связи.

…Сам не успел осознать, что делает, когда отшатнулся, впервые за бесконечные тысячелетия закрываясь, отгораживаясь от братьев, захлопывая наглухо дверь между связанными воедино душами. Чувствуя: Элвиру этого видеть нельзя.

А Альдир (Мелькор?) всё ещё говорил что-то — беззвучно, беспомощно, задыхаясь воздухом давно сгоревшей Твердыни, давясь, словно кровью, криком давно отзвучавших слов. И распахнутые серые глаза в свете полной луны казались залитыми не слезами — кровью. И ужас, невыносимый смертный ужас стыл на белом, в мел, искажённом мукой лице.

Глубоко вздохнув, Денна отпустил плечи человека. Отступил на полшага, мысленно прося прощения у этого, и без того едва живого, слишком много видящего мальчишки.

И, размахнувшись, ударил его по лицу. Наотмашь. Жёстко, безжалостно, в кровь разбивая дрожащие губы.

…И, подхватывая судорожно вдохнувшего картографа, успел ещё увидеть, как утекает звёздный свет из обморочно закатывающихся глаз, становясь — обычной солёной влагой.

Альдир медленно, с бесконечной усталостью, уронил лицо в ладони.

Перевёл дыхание — тяжело, прерывисто. Нехотя поднял голову: дёрнуло тягостно за грудиной, привычно отзываясь на чужую боль.

— Какие же они… — простонал картограф, пытаясь улыбнуться непослушными губами. Умолк обессиленно. Потом, спустя минуту:

— Спасибо, Денна. Я…

Судорожный вздох — вцепился пальцами в горло, словно ощущая на себе рвущие плоть клыки. Помотал головой:

— Значит, всё-таки… было?

Тупая натянутая нить в сердце не спешила расслабляться. Мысленно потянулся в пустоту, коснулся замершего в страхе сознания: «Уже всё хорошо, не бойся…». Кивнул сочувственно.

— Давно. Ещё до…

Альдир понимающе кивнул. Поморщился.

— Может, оно и лучше… — едва слышно, с тоскливой злостью пробормотал он, нечитаемым взглядом разглядывая свои ладони. — А говорили — Дагор Дагорат…

— Ты не помнишь… — повторил Денна, окончательно осознавая: человек, всё ещё человек… И сам не понял, что ощутил: облегчение? Сожаление?

Альдир только головой дёрнул. Закусил губу, опираясь здоровой ладонью о сплавленные камни. Пошатнулся, неловко поднимаясь на ноги; Денна подхватил, помог устоять. Жалости не было — боль, тупая и тягучая, тоскливая в своей беспросветности боль.

— Я помню, — устало возразил Альдир, утвердившись наконец на слегка подкашивающихся ногах. — Понять бы ещё, что я помню…

И, едва заметно пошатываясь, двинулся вперёд, к почти неразличимому в темноте кругу рухнувших наружных стен.

Уже на границе картограф внезапно оглянулся. Взглянул прямо в глаза, и Денна невольно вздрогнул: на миг показалось, что вновь смотрит в те, увиденные на краткие мгновения, заполненные звёздным светом древние озёра. Лишь на миг.

А гондорец уже отвёл взгляд, обхватил себя за плечи зябко, неосознанно.

— Скажи, — запнулся, вздохнул прерывисто. Заговорил вновь, медленно, через силу, неловко подбирая слова. — Когда обезглавливают… это больно?

Назгулу показалось: плеснуло в спину ледяной водой.

— Зачем тебе?

Человек помолчал. Пожал плечами — резко, неловко.

— Интересно. Кто еще может знать…

Денна прикрыл глаза.

«Не слушай, брат, только не вздумай слушать…»

Сам не заметил, как осторожно, боясь привлечь к себе внимание побратимов, выстроил вокруг сознания стену, второй раз за последние минуты отгораживаясь от тех, кто с первого визита в Замок был — частью собственной души.

— По-разному, — глухо ответил он наконец. — Когда заживо душу вырывают… Когда все, с кем делил хлеб, один за другим…

Денна резко замолчал. Не о том парень спрашивал.

Он вздохнул.

— Недолго. А боль… Не знаю, бывает ли — не больно? Хотя… наверное, зависит от того, насколько серьезно ранен к этому моменту. Мне уже было как-то… без особой разницы.

— И — с первого ли раза? — отвернувшись, тихо добавил картограф. Защитник вздрогнул.

И, вдруг все поняв, резко шагнул вперед, рывком разворачивая его к себе.

— Альдир! Останься в Ханатте.

Тот покачал головой.

— Не могу. Там моя родина, — вздохнул прерывисто, криво усмехнулся, — а вас все равно сомнут, если сбегу до наступления. Как же страшно это, знал бы ты — видеть все пути, и на каждом…

Он замолчал, опустил тяжело голову. Проговорил с запинкой, глухо, нехотя:

— Пусть лучше так… Столько жизней… И брат — он ведь в первом же бою, если вдруг… Не жалей, не надо. Пусть. Я… давно уже знаю. Просто не думал, что это будет так скоро. Я притерплюсь, ничего. Недолго уже.

Денна отвёл глаза.

— Другого выхода нет? — глухо спросил он, уже предчувствуя ответ. Альдир кривовато усмехнулся в ответ.

— Есть. Не один даже.

— Тогда почему бы…

Замолчал, остановленный болезненной гримасой на лице картографа.

— Ты просто не знаешь, — тяжело, роняя слова, как каменные глыбы, проговорил Альдир. — Не просто война — война на уничтожение… Я видел, как будет: пустыня, и сотни тысяч трупов, вдоль всего побережья… Сгоревшее белое дерево… и вокруг — пепел, пепел и мёртвые тела.

Он ломко засмеялся, обхватил себя руками за плечи.

— Да ладно, что ты, в самом деле, Защитник, не так уж это и страшно, сам же знаешь. Да и недолго. Отец быстро потом… Неужели всё-таки пожалел?

…Почему казалось, что в Умбаре было — страшно?

Понял вдруг с отчётливостью, вспомнив непроницаемые глаза Моро, застывшее, с бьющейся где-то глубоко, на дне зрачков, болью, лицо учителя…

Умереть за свою страну было — легко.

Каково было им — отпускать, зная, что (а быть может, и как? Ведь знал, Моро?.. Знал…) случится?

— Подожди… — через силу, чувствуя, как сжимает горло, выдохнул он, почти против воли хватая человека за рукав. — Расскажи, что ты видел, быть может, можно иначе…

— И-на-че? — медленно, словно с трудом пытаясь вникнуть в смысл слова, обморочно повторил Альдир. — Иначе…

Засмеялся вдруг горько. Мотнул головой. Денна только зубы стиснул — знал, видел уже, чем всё закончится.

— Я не хочу — иначе. Лучше голову долой, чем — так, как может быть… иначе, — беспомощно, с какой-то глухой тоской, бросил картограф. Дернул плечом, высвобождаясь из хватки южанина. Поднял на него безнадежные глаза.

— Пусти, — едва шевельнулись губы.

И Денна, беспомощно разжав руки, долго смотрел, как исчезает в кровавой лунной дымке ссутуленная неловкая фигура.

Смотрел — и ненавидел себя за то, что понимал его выбор.

Вода кончилось к исходу первого дня. Кончилась, несмотря на то, что он изо всех сил старался беречь драгоценную жидкость, и первый, совсем маленький, глоток сделал через несколько часов после восхода солнца, когда жажда сделалась совершенно нестерпимой. Тогда он ещё надеялся, что сможет растянуть свой скудный запас на весь путь…

Несколько полуденных, самых тяжелых часов он провёл, прячась от солнца в слабой тени небольшой скалы; от жары она спасти не могла, но защищала, хоть немного, от палящих яростных лучей. Тяжелее всего было — не выпить за один раз всё, что оставалось от набранной в Ханатте воды. Впрочем, оставалось не так уж и много.

Первая ночь показалась невыносимо тяжёлой. Понимая, что днём терпеть жажду будет намного тяжелее, он шёл, не останавливаясь, позволив себе лишь несколько коротких — лишь дать отдохнуть гудящим ногам — привалов. Лишь только перевести дыхание, не спать, ни в коем случае не…

…разбудила его жажда. И — ослепительные, пока ещё кажущиеся достаточно приятными после холодной ночи пустыни, солнечные лучи. Распухший язык едва ворочался во рту, и голова казалось тяжёлой и гулкой, как пустой медный костёр. Идти днём было самоубийством.

Ждать ночи — тем более.

…И он шёл. Шёл, опустив голову, низко надвинув на голову плащ, преодолевая мучительное желание скинуть невыносимо тёплый, с каждой лигой становящийся всё тяжелее плащ. Знал — в этом сейчас — единственное спасение.

К полудню он уже успел понять, что Денна был прав. Не дойдёт. Ни с одной флягой, ни с двумя, если бы даже они были… Вспоминал «Песнь о Фродо Девятипалом», и с горькой какой-то иронией признавался себе, что почти завидует хоббитам. Жажда сводила с ума.

…одиночество же было страшнее стократ.

Одиночество — и память о том, что будет, когда…

Он шёл по выжженной раскалённой пустыне, мечтая хоть об одном глотке воды, о единственном дереве, где можно было бы укрыться от лишающего разума зноя…

И запрещал себе надеяться на то, что дойти до Итилиена — не сумеет.

Знал — сумеет.

И всё равно, когда впереди раздался глухой цокот копыт, не сразу понял, что всё конилось.

…что всё начинается, и теперь уже пути назад — нет.

А потом сверху, откуда-то из слепых сияющих небес, раздался голос.

— Мой свободолюбивый сын решил наконец вернуться домой, — насмешливо говорил этот голос. И был в нём — мёртвый холод северных льдов.

Холод, даже здесь, в иссушающем зное приграничного Мордора, казавшийся, невыносимым.

Альдир споткнулся.

Медленно, через силу заставляя себя двигаться, поднял глаза. Вздохнул судорожно, наткнувшись, как на меч, на пылающий гневом взгляд.

— Отец…

Всадников было шестеро. Сочувствие — лишь на трёх лицах.

На остальных — настороженное подозрение.

— Где тебя носило? — процедил князь, глядя на сына — холодно, равнодушно. Так, что безо всяких слов становилось ясно: если возникнет хоть малейшее сомнение в благонадёжности наследника, убьёт он его сам и не задумываясь, не дожидаясь ни одобрения короля, ни соблюдения всех положенных по обычаю церемоний.

— Я… — он закашлялся, чуть было не подавившись собственным распухшим языком. Умоляюще посмотрел на отца; на молчащих — не понять, с подозрением или сочувствием — воинов князя. — Воды, прошу…

— Ксирт, — не оглядываясь, повелительно бросил князь себе за спину. Тот уже снимал с пояса флягу, не дожидаясь, пока нетерпеливый князь уточнит приказ.

Альдир неловко, обеими руками, принял воду. Захлебнулся — не столько от не такой уж пока сильной жажды, сколько от колотившего его мучительного озноба. Закашлялся, невольно обливая грудь и руки. Ксирт, бурча что-то себе под нос, выхватил флягу его из рук, бережно заткнул узкое горлышко.

— Теперь говори, — всё так же холодно, не дрогнув ни единым мускулом, потребовал князь.

— Я… прости, отец… — через силу прохрипел он. — Я хотел увидеть руины… думал, успею вернуться до ночи… Конь убежал от меня, испугался чего-то.

— Недоумок… — процедил князь. Тон его, однако, стал чуть теплее, хотя и презрения в нём прибавилось. — Ты поехал верхом к проклятой крепости? Похоже, у твоего коня ума оказалось больше, чем у тебя. Он вернулся вчера вечером.

— Прости, отец…

— Скажи спасибо, что я не успел отдать приказа принести королю твою голову! — холодно оборвал его тот. Бросил за плечо, — возьми его в седло, Армиен. А ты… моли Валар, чтобы король был в хорошем настроении. Из-за твоей глупой выходки мы чуть было не отложили наступление. Если гнев государя падёт на тебя, то знай: у меня больше нет сына. Я сделал больше, чем должен был, чтобы помочь занять тебе место, которое ты обязан был заслужить сам. Я надеялся, что у тебя хватит ума, по крайней мере, быть достойным хотя бы этой должности! Вижу, недавний урок не пошёл тебе впрок; не пеняй на меня, если на этот раз казнь всё-таки будет доведена до конца.

— Прости, отец, — упрямо повторил Альдир, не поднимая глаз. Молодой всадник протянул ему руку, помогая взобраться на коня позади него. Незаметно ободряюще сжал ладонь, задержав на мгновение дольше, чем нужно. На миг ледяные тиски страха в душе немного распустились. Лишь на миг. Даже эти, искренне любящие его отцовские воины, не посмеют прекословить воле князя, даже если он прикажет обезглавить его прямо тут, без суда и следствия. А когда станет известно, что он сделал…

Он представил, как романтик Армиен брезгливо вытирает ладонь, которой пожимал руку предателя, как хмурый, резкий на слова, но всегда готовый прийти на помощь Ксирт с омерзением швырнёт в огонь осквернённую флягу…

…И мучительно захотел умереть прямо здесь и сейчас. Не дожидаясь наступления, не дожидаясь суда и позорного приговора… Презрения и ненависти в глазах тех, кто прежде не стыдился его любить — не дожидаясь.

И брат…

…стоп. Вот об этом не надо. Иначе не хватит сил уже точно.

— Я не знаю, что ты задумал… и что вообще с тобой происходит, братишка, — хмуро, твёрдо проговорил Карвин. — Но я не верю, что ты мог задумать подлость. Поэтому что бы ни случилось — на меня можешь рассчитывать.

Альдир неверяще вскинул голову. Вспомнилось на миг: залитая солнцем площадь… Брат, с каменным лицом делающий шаг вперёд, на ходу опуская руку на рукоять меча…

Вспомнилось — и ушло. Всё было неважно. Всё — кроме этого спокойного, уверенного в своей яростной вере «на меня можешь рассчитывать».

Он судорожно вздохнул, шагнул вперёд, чувствуя, как подламываются без сил колени, почти обвисая в объятьях брата.

Уткнулся лицом в пропахшую потом куртку и позволил себе целое мгновение почти-покоя: сжаться, как в детстве, под защитой надёжной ладони, терпеливо, как терпят боль, ждать, пока уйдёт этот слепой ужас, это чудовищное ощущение беспомощности перед тем, что было и что будет…

…только вот детство осталось в прошлом. И от непробиваемой защиты от видений и ночных кошмаров — только и осталось, что эта ладонь и спокойное, упрямое — «всегда буду тебе щитом…» И не спасёт рука брата от пропасти, которая вот-вот раскроется под ногами. Разве что за собой сдёрнуть, ухватившись привычно за спасительную ладонь, будет так легко…

Он закусил губу. Не закричать, только бы не закричать, не сорваться — сейчас, когда совсем немного осталось вытерпеть…

Поднял голову — и по светлеющему лицу брата понял, что всё-таки сумел улыбнуться, как нужно: искренне, легко… фальшиво.

— Отец теперь рвёт и мечет, да?.. А может, и к лучшему? Пусть бы отправил обратно в замок, или вовсе к тётушке, на воспитание… Видеть уже не могу ни Мордор этот, ни карты их проклятые…

— Бестолочь… — с безграничной нежностью сообщил ему Карвин.

«Бестолочь», — с тоской согласился с ним Альдир. — Нет, хуже. Глупец. Самоубийца. Неужели не найдётся за эти три дня другого пути?!.

А вслух сказал, стараясь улыбаться все также — смущённо и искренне:

— Сам знаю. Я думал, он меня прямо там и…

«А может, лучше было бы?.. Не дожидаться, пусть всё случится раньше… Отца довести — много ума не надо. Только и дел — не замолчать вовремя…»

Сглотнул — и тут же увидел, как тревожно сходятся на переносится густые брови брата.

— Погоди, ты что, дал ему повод?..

— Нет! — выкрикнул почти в панике — и сам не понял, чего больше испугался: того, что Карвин догадается о чём-то — или собственного стыдливого сожаления, что — не дал таки этого повода.

— Ну так не ори! Всё! — Карвин крепко встряхнул его за плечи. — С этой минуты ты больше не делаешь ни единой глупости! Ты слышал? Давай, ищи свою дурную голову, куда ты там её задевал? И будь примерным сыном, хоть пару дней, всё обойдё… Альдир!..

Испуганный вопль брата был последним, что он услышал. Слова, просто слова, старая привычная присказка… Но навалилось, подкатило к горлу, ударило ослепительным солнцем полуденной площади и рвущей выматывающей болью, ещё-не-бывшей болью…

Мелькнул перед глазами запрокидывающийся полог шатра, расширенные в тревоге серые глаза…

Потом были только надёжные руки, подхватывающие, не дающие рухнуть на земляной пол.

И темнота.

А брат оглянулся по сторонам, прислушался к шуму готовящегося завтрашнему маршу лагеря и задёрнул плотнее полог. Постоял полминуты, задумчиво покачиваясь с пятки на носок и разглядывая его с хмурым, тяжёлым вниманием. Потом решительно подошёл. Сомкнулись, как железные тиски, на плечах крепкие пальцы.

— Альдир, — тихо, как-то очень спокойно проговорил он, глядя ему прямо в глаза. — Я надеюсь, что ошибаюсь. Не потому, что считаю, что король прав: то, что мы делаем — подлость, и я надеюсь, что Ханатта устоит, а Гондор не войдёт в историю, как королевство, победившее с помощью предательства. Но если мои подозрения всё-таки верны… Уходи отсюда. Сразу, как войско уйдёт. У тебя ведь есть какая-то связь, те, кто ждали тебя в Барад-Дуре? Вот туда и иди. В Ханатту, в Кханд… Я найду тебя — после войны, обещаю. Я выживу и найду тебя. Если ты действительно сделал то, о чём я думаю — пожалуйста, уходи сейчас, пока ещё не поздно.

Пленница

Полог шатра отлетел в сторону, отброшенный нетерпеливой рукой. Старый князь ворвался в шатёр, равнодушно махнул рукой в сторону застеленного низкого ложа.

— Туда. Верёвки проверьте. И вон отсюда.

Картограф потерянно поднялся, с медленно нарастающим недоумением глядя на взвинченного, какой-то весёлой злостью полного отца. Вздрогнул, увидев, кого вели за собой, стараясь не толкать слишком сильно, двое хмурых, явно мечтающих сквозь землю провалиться воина.

Вздрогнул ещё раз, разглядев: заплаканное бледное лицо, растрёпанные, когда-то бывшие сложной причёской, чёрные блестящие волосы, тонкие связанные руки, беспомощным жестом прикрывающие живот…

Воины осторожно, с опасением покосившись на брезгливо щурящегося князя и виновато — на белого, как мел, картографа, опустили пленницу на жёсткое ложе и, не оглядываясь, с почти неприличной поспешностью выскочили наружу.

Альдир тем временем успел овладеть собой. Лицо стало почти спокойным; только бледные губы сжались в тонкую, непривычно жёсткую линию, да в глазах тлело что-то, что никому из тех, кто знал его раньше, видеть в них не приходилось.

— Что это значит, отец? — хмуро осведомился он, дождавшись, пока утихнет неловкая суматоха за поспешно задёрнутым пологом.

— Именно то, о чём ты, я надеюсь, подумал, — сухо отрезал князь.

— Надеюсь, что нет, — тихо, с медленно нарастающим гневом, откликнулся картограф. Князь презрительно усмехнулся.

— Какое же ты ничтожество, Альдир. Довольно. Я больше не намерен этого терпеть. После войны ты остаёшься при штабе, об этом я уже договорился. А пока… тебе пора стать мужчиной, мой дорогой застенчивый сын.

— Не вижу связи между этими двумя событиями, — ещё тише, упрямо проговорил Альдир, стараясь не смотреть на плачущую беззвучно девушку, связанными руками пытающуюся поправить измятую одежду.

— Тем хуже для тебя.

Картограф вскинул глаза — и князь довольно усмехнулся, увидев в них что-то, чего не видел, не привык видеть раньше на лице своего тихого безответного сына.

— Злишься? Хорошо. Может, ты и не так никчёмен, как мне начало казаться в последнее время. Это, — он равнодушно махнул рукой в сторону беззвучно плачущей пленницы, — мой подарок тебе. Рассвета она не увидит, так что огласки можешь не бояться. И я надеюсь, тебе хватит ума сделать с ней, что полагается делать мужчине с красивой… — краткий брезгливый взгляд назад, — достаточно ещё красивой женщиной. Отнесись к моему… совету серьёзно, сын. Я всё чаще думаю о том, что один законный, но нормальный сын меня устроил бы больше, чем бастард и законный недоносок, позорящий имя нашего древнего рода и само звание мужчины.

И, не глядя больше ни на картографа, ни на беспомощно сотрясающуюся в рыданиях пленницу, развернулся к выходу.

…Казалось, Альдир не может поверить в том, что слышит. Медленно, очень медленно от поднял руку; провёл дрожащей ладонью по лицу, словно пытаясь избавиться от липкой мерзкой паутины. И страшным, слепым был его переполненный страданием взгляд.

— Я… правильно понял тебя… господин мой? — мёртвой листвой упал на пол шатра его сиплый голос.

Князь замер у выхода с протянутой к пологу рукой. Оглянулся насмешливо:

— Абсолютно правильно, о мой робкий сын, — скривил брезгливо губы. — Вполне разделяю твои тайные надежды впервые познать таинство любви с какой-нибудь прелестной эльфийкой, что когда-нибудь, несомненно, воспылает к тебе необоримой страстью. Увы, в жизни редко происходит так, как нам мечтается. Придётся тебе довольствоваться невесткой моего непокорного соседа. Моего, мальчик мой, заметь. Если ты будешь умён и сделаешь верный вывод, он вновь станет «нашим». Советую тебе хорошенько подумать над моими словами.

И, не говоря больше ни слова, стремительно вышел из шатра.

…Прошла, казалось, вечность, прежде чем Альдир смог шевельнуться, вновь обретая способность дышать, думать… быть. Повёл обморочно головой, словно с трудом справляясь с дурнотой. Вздохнул медленно, прерывисто; и солнечный луч, любопытно заглядывающий сквозь неприметную щель в пологе, вздрогнул и заметался, оглушённый немой смертной мукой, плещущейся в слепо распахнутых, ставших в одночасье чёрных глазах молодого картографа.

Пошатнувшись, Альдир повернулся к ложу. Взглянул на пленницу, словно впервые видя её, щурясь болезненно, потерянно…

— Не надо… — беспомощно прошептала та, бессмысленным, невольным жестом прикрывая живот… — Пожалуйста…

Альдир потряс головой. С силой потёр ладонью лицо. И, покачнувшись, пьяной походкой вышел из шатра.

Постоял, тяжело хватая вечерний воздух ртом и бездумно глядя куда-то в пустоту, туда, где гасли последние капли пламени на тускнеющем небосводе. Покосился на застывшего, изо всех сил старающегося сделаться невидимкой, стражника и длинно, прерывисто вздохнул.

Вдруг — словно подломились ноги: без сил осел на землю, привалился спиной к прогнувшейся под его весом ткани шатра. Запрокинул голову, зажмуриваясь сильно, до боли, до выступивших на ресницах дрожащих капель. Обхватил себя руками за плечи, и непонятно было в наползающей прохладе южной ночи: ветер щупает влажными пальцами дрожащее, как в лихорадке, тело? Холодный комок окровавленного льда, уже который день вымораживающий душу изнутри, не даёт согреться, заставляет зябко кутаться в тёплый плащ и всё равно постоянно, каждый час, каждый миг корчиться от не отпускающего холода?

Медленно засыпал утомившийся за долгий день лагерь. Стихали голоса и грохот железа, успокаивалась спокойная организованная суматоха; молодой картограф сидел, обхватив голову руками, и, казалось, пребывал не то в забытьи, не то в глубоких, полностью уведших прочь от бренного мира размышлениях.

Стражник у шатра наконец неловко шевельнулся. Вздохнул тяжело, наблюдая, как вздрогнул, выныривая из своего тягостного полусна, младший сын князя Итилиенского.

— Не получается? — сочувственно спросил он — и в голосе отчётливо слышна была неловкость пополам с горестным, беспомощным недоумением. Князь перестал быть тем, кого боялись, но любили.

…легко ли найти себя заново, когда почти целая жизнь рушится в пропасть?

Альдир медленно поднял на него глаза. Смотрел долго, словно не узнавая старого отцовского служаку:

— А что, весь лагерь уже знает, каким образом мой драгоценный отец решил… сделать меня мужчиной?

Воин неуютно повёл плечами.

— Да что вы, молодой господин… Мы только с парнями — так мы ж болтать не будем, что вы!

Альдир дико посмотрел на него.

— То есть, сам факт того, что я сейчас наберусь смелости и пойду наяривать эту несчастную девочку, сомнения не вызывает? Спасибо, Форлах. Надо же, а я думал, что меня воины отца хоть немного уважают…

Воин вскинулся, и в тёмных глазах мелькнула обида.

— Да что вы такое придумали! Да за вас, молодой господин, за вас да за Карвина, половина наших парней, не задумываясь!..

Он горько махнул рукой. Опустил голову, поймав потерянный, удивлённый взгляд картографа; из взгляда этого медленно уходила чернота, и прозрачных серых озёрах плескалась, вровень, до края, боль — и виноватая, невесёлая благодарность.

А воин уже замолчал, смешавшись, не зная, как высказать словами то, чего раньше и нужды не было озвучивать. Вздохнул тяжело. Покосился виновато на шатёр и попросил почти жалобно:

— Может, вам и впрямь, а? Жалко девочку, и так ведь мужа… на глазах прямо… Так ведь порешит он вас, только и ищет ведь повода…

Альдир зябко передёрнул плечами. Потянул слабо за тугой ворот, словно уже чувствуя на шее тяжёлое неумолимое лезвие.

Бросил горько:

— Перестань, Форлах. Если уж вопрос так… То лучше и впрямь… на плаху. Хоть не так мерзко.

Стражник тяжко вздохнул:

— Вам бы, молодой господин, лучше не спорить с князем, — тоскливо посоветовал он, с сочувствием глядя на картографа. Тот промолчал. И воин повторил, с неуверенной смущённой настойчивостью:

— Не надо вам спорить с ним. Он в гневе, вот как вы давеча пропали, ни слова никому не сказав, так и ходит… Мрачный, словно Роковая Гора. Как он бы он вас и впрямь… Того.

Альдир ломано рассмеялся.

— Да толку-то, Форлах! Не сегодня, так завтра, какая разница-то уже…

Замолчал резко, с судорожным прерывистым вздохом. Взглянул виновато на испуганно таращащегося воина.

— Не бери в голову, Форлах. Пусть… пусть бесится. Что он мне сделает, я ж сын, хоть и непутёвый. А всё-таки не могу я так… Ещё и зная, что её утром… — со стоном сжал голову руками. — Благие Валар, что с отцом случилось… Зачем — так?!

Тот сочувственно вздохнул. Отвечать благоразумно не стал; да Альдир и не требовал от него этого. Он смотрел в землю, и на лице его отражалась — впервые, быть может, в жизни — настоящая, непримиримая ненависть. Вдруг резко вскинув голову, в упор взглянул на воина:

— Почему ты ему подчиняешься, Форлах? Неужели тебе её, — злой кивок на шатёр, — не жалко?

В ответ — ещё один тяжкий вздох.

— Вам, молодой господин, легко говорить… А князь в гневе и убить ведь может. Жалко мне девчонку, до слёз жалко, конечно. А что я могу сделать? Меня порешит — другого сторожить приставит…

Альдир зябко передёрнулся. Отвёл глаза, уткнулся взглядом в землю. Не ответил ничего. Умолк и воин, с тоской и пониманием косясь то на сына своего господина, то на тихий шатёр, из которого лишь изредка, словно сквозь одеяло, доносились сдавленные рыдания.

— Он безумен, Форлах, — едва слышно проговорил наконец картограф. — Я раньше не понимал, не хотел верить… Теперь — вижу. Он сошёл с ума. И это уже — не фигура речи.

Воин дёрнулся, оглянулся в ужасе.

— Молчите, господин! Что же вы такое говорите! Хотите, чтобы и вас, и меня с вами за компанию…

Опустил глаза на сидящего картографа. Понизил голос, прошептал умоляюще:

— Не нужно так, молодой господин. Вы не знаете, наверное… Камрина уже… того. За это самое вот. Молчите, прошу, пусть судьба сама решает, кто безумен, кто нет, кому войну эту пережить, а кому и…

Альдир медленно поднял голову.

— Камрин? Я помню его… Я думал, он уехал…

Он тяжело опустил веки. Откинулся затылком на плотную ткань шатра, закусил губу. Повисло тяжёлое молчание. Воин не стал отвечать — и так всё было ясно. Только вид у него теперь был ещё более несчастный, чем раньше.

На лице Альдира медленно росла злая, горькая решимость.

— Не делайте глупостей, молодой господин… — умоляюще прошептал воин, внимательно следивший за всеми изменениями на лице картографа. — Не верите, а зря: он и вас на плаху отправит, если не угодите, не пожалеет… Не можете с девчонкой… этого самого, так хоть напейтесь, что ли… Чтобы, вроде как, из-за выпивки не получилось. Не злите его, во имя Элберет!

Альдир открыл глаза. Какое-то время непонимающе смотрел на стражника, и казалось — впервые видит его. Такое потерянное, горькое непонимание стыло в его глазах.

Наконец, тяжело вздохнув, он неловко поднялся с земли, опираясь здоровой рукой, и исчез внутри.

…Впрочем, через пару минут появился вновь. Хмурый, решительный и ещё более расстроенный, чем прежде.

— Есть что выпить, Форлах? — устало спросил он, усаживаясь на прежнее место. — Брат ничего не оставил…

Тот тяжело вздохнул. Сунул руку за пазуху, протянул картографу довольно объёмистую початую бутыль.

— Какое есть, уж простите…

— Да мне всё равно уже, — равнодушно откликнулся Альдир. С благодарным кивком принял выпивку, сделал большой глоток; поморщился, переводя дыхание. Уставился в никуда, тоскливым взглядом, видя — лагерь ли? Или то-то другое, неведомое никому, кроме каждого человека, впервые в жизни пытающегося напиться с горя?

Вдруг резко, каким-то неловким жестом наполовину сжав правую руку, с яростью ударил о землю. Вскрикнул глухо. Согнулся, баюкая и без того покалеченную кисть у груди. Помолчал, раскачиваясь, как в бреду и пытаясь отдышаться. Но сидеть неподвижно, видно, было выше сил — рывком вскочил, чуть было не расплескав бутылку, нервно прошёлся вдоль шатра, вернулся, с бессилием глядя на прикрытый полог шатра, вновь развернулся, почти срываясь на бег…

Воин тяжело, сочувственно вздохнул.

— Если не удастся напиться, попробуйте, что ли, и впрямь с девицей, — хмуро посоветовал он, наблюдая его метания. Альдир остановился. Оглянулся — злость и горькая брезгливость тлели в измученных глазах.

— Тебе не противно, Форлах?

— Шутите? — с тоской возразил тот. — Хоть в петлю… Не слушайте вы меня, молодой господин. Пейте лучше. Надерётесь — оно и лучше, не услышите, как…

Он со вздохом замолчал, не договорив. Альдир же вновь сорвался с места, размашисто зашагал туда-сюда. Сделал ещё один глоток, закашлялся, вытер дрожащей покалеченной рукой рот.

— Гадость же какая… — простонал он, с досадой глядя на бутылку. — Что это?

— Обычный роханский эль, молодой господин. Дрянной, правда.

— Как же вы это пьёте…

Неожиданная вспышка нервной активности погасла так же быстро, как и началась. Тяжело вздохнув, Альдир устало опустился на прежнее своё место. Поискав место поровнее, утвердил на земле бутыль, зябко обхватил плечи ладонями.

— Простынете, — серьёзно предостерёг его воин. — Плащ возьмите.

Альдир оглянулся на шатёр. Передёрнулся.

— Не пойду туда…

Форлах тяжело вздохнул. Поколебавшись, он расстегнул простую медную фибулу и протянул картографу собственный тёмно-зелёный плащ. Тот посмотрел на него пустым взглядом. Потом в глазах мелькнуло что-то живое — кивнул, улыбнулся слабо.

— Спасибо, Форлах…

Закутавшись потеплее, Альдир вновь потянулся к бутылке. Пригубил было. Со стоном опустил вновь, поднял на стражника растерянный взгляд.

— Как вы это пьёте, Форлах? Дрянь же…

Губы стражника, впервые за весь разговор, тронула слабая, довольная улыбка.

— Как-то пьём, молодой господин.

Картограф на улыбку не ответил. Посмотрел на бутыль в своей руке, как на ядовитое насекомое. Вздохнул тяжело. Вновь посмотрел на воина.

— Выпьешь со мной? Немного. Знаю, что не положено, но… Не могу в одиночку.

Форлах хмыкнул с деланой неохотой:

— Ну, если для согреву…

Но глотнул с удовольствием и от души, не сразу оторвавшись от бутылки. Крякнул, вытер усы. И снова протянул выпивку картографу.

Тот принял, не глядя. Посмотрел, словно пытаясь вспомнить, что нужно с ней делать. Опёр донышком о собственное колено и уставился с тоской куда-то в темноту. Вздохнул.

— Раньше отец не был таким жестоким, — пробормотал он себе под нос. — Раньше его любили. Любили ведь, а, Форлах?

— Любили, молодой господин… — тяжело вздохнул тот. Потёр устало лоб, взглянул на юношу сочувственно. — Вы пейте, это неплохой эль. С ног знатно валит, вам того и нужно…

Альдир хмуро опустил взгляд на бутыль. Встряхнул, прислушиваясь к громкому бульканью, посмотрел задумчиво. Потом, вдруг усмехнувшись, понимающе сунул её обратно воину.

— Я уже чувствую, что валит, Форлах… Давай, что ли, за то, чтобы отец вновь стал прежним?

— День и ночь молимся об этом, — необычайно серьёзно согласился воин. И как-то стало сразу явно: это не шутка и не пустая вежливость собутыльника. Действительно, молятся. Пожалуй, что и ночью тоже.

…такими, как сегодня — точно.

А Форлах, скрепляя тост, сделал большой глоток, с удовольствием утёр усы. Протянул бутыль обратно картографу.

Тот только с тоской поглядел на неё. Подумал. Мотнул головой.

— Знаешь, Форлах… — слегка запинающимся голосом пробормотал он, — похоже, я уже… Как же вы пьёте эту дрянь? Пойду я, пожалуй. Может, засну хоть…

— Идите, идите!

На лице воина проступило явное облегчение. Почти читалось: «ну наконец-то, угомонился молодой господин…». Альдир понимающе усмехнулся. Слегка нетвёрдыми движениями поднялся на ноги. Расстегнул, путаясь в ткани, фибулу, сунул воину в руки его плащ. Кивнул, кривовато улыбаясь.

— Спасибо, Форлах. Ты лучше забудь, о чём я тебе говорил. Мало ли, что с пьяных глаз сболтнёшь…

Напоминать, что про безумие старого князя юный картограф начал говорить, ещё будучи трезвым, опытный воин благоразумно не стал.

Полог шатра с мягким шорохом упал за спиной юноши, изнутри раздался тихий испуганный вскрик пленницы, неразборчивое, отчётливо успокаивающее бормотание Альдира… Шорох постели — слишком короткий шорох, чтобы быть тем, что приказывал князь.

И всё стихло.

Полчаса спустя полог шатра неслышно приподнялся, и наружу осторожно выскользнули две тени. Шедший первым высокий черноволосый юноша напряжённо огляделся; присел на корточки, рядом с лежащим в неудобной позе воином. Едва касаясь, пощупал здоровой рукой пульс на его шее. И махнул в сторону шатра:

— Всё хорошо, иди сюда.

Её спутник медленно, неохотно приблизился; в этот момент луна нашла-таки небольшой разрыв между тучами, и в упавших на землю призрачных лучах стало заметно, что это — женщина. Молодая, хотя и выглядящая очень измученной, она была закутана в плащ с ног до головы, так, что лица толком не разглядеть. С тревогой глядя на неподвижное тело, она осторожно подошла, остановилась рядом, зябко придерживая ворот плаща у горла.

Картограф тем временем уже достал откуда-то небольшой пузырёк тёмного стекла и, выдернув пробку, осторожно капал из него в приоткрытый рот бесчувственного стражника. В воздухе разнёсся резкий запах каких-то трав.

— Что ты делаешь? — настороженно прошептала бывшая пленница, наблюдая за его действиями с напряжённым недоумением.

— Не хочу, чтобы его наказали за пьянство на посту, — непонятно откликнулся Альдир, плотно закрывая бутыль. Выпрямился, засовывая пузырёк за в поясной кармашек. Потом, вспомнив о чём-то, вновь поспешно наклонился, пошарил за пазухой спящего и забросил в шатёр полупустую бутыль.

— Идём!

…Никем не остановленные, они прошли по спящему лагерю; лишь в одном месте Альдиру пришлось махнуть рукой и шёпотом ответить окликнувшему ему стражнику, дежурившему у причала. Тот что-то спросил; картограф пожал плечами, с заговорщицким видом кивая на пленницу. Воин вполголоса хохотнул, тут же приглушая голос, чтобы никого не разбудить. И, продолжая посмеиваться, разрешающе махнул рукой.

— Что ты ему сказал? — напряжённо прошептала девушка, с тревогой оглянувшись на оставшегося позади стражника. По её лицу, на котором с огромной скоростью сменялись надежда, недоверие, страх и снова надежда, было понятно, что в происходящее она всё ещё не верит до конца. Всё ещё ждёт подвоха, нового унижения и новой муки, возможно, того, чего потребовал от наследника старый князь…

Альдир покосился на неё через плечо.

— Сказал, что ты лагерная эээ… девушка лёгкого поведения, и отец меня убьёт, если узнает, что я вожу к себе таких.

Пленница вспыхнула. Даже в слабом лунном свете было видно, как плеснуло краской на её лицо. Но — не возразила, хватило ума понять, что не время сейчас отстаивать собственную честь. Промолчала.

А Альдир уже легонько постукивал по борту небольшого торгового барка, покачивающегося на волнах почти в самом начале гавани. Постукивал — и прислушивался напряжённо, тревожно, словно боясь, что не услышат… Или, наоборот, услышат — но не те, кого ждал?

Спустя несколько томительных минут скрипнули доски, и через борт перегнулось настороженное бородатое лицо.

— Это ещё кто здесь? — вполголоса прошипело лицо. В тишине отчётливо скрежетнула сталь по ножнам.

— Позови капитана, — так же тихо откликнулся Альдир, не отвечая на вопрос. Бородач присмотрелся, щурясь в темноте. Хмыкнул и, раздражённо ворча, зашагал прочь.

Бывшая пленница проводила его взглядом. Поёжилась.

— У тебя в друзьях есть пираты? А я удивлялась, что князь Итилиенский промышляет разбоем…

Она запнулась, сообразив, должно быть, что сейчас — не лучшее время упрекать собственного спасителя в нечистой совести. Альдир не обиделся. Не оглянулся даже.

— Ивент не пират. Контрабандист, и вообще… неплохой человек.

Бросил взгляд через плечо, улыбнулся бледными губами — невесело, сочувственно:

— Не бойся…

Защищать честь отца он и не подумал.

Спустя несколько минут на палубе вновь зашуршали шаги, и вниз, легко, словно хищный лесной зверь, спрыгнул молодой черноволосый парень с красивым, хотя и немного испорченным пересекающим щёку грубым шрамом лицом.

— Рад вас видеть, молодой князь. Хотя подозреваю, что ненадолго, — он усмехнулся, словно давая понять, что последняя реплика была шуткой, и тут же посерьёзнел. — Что-то случилось? Я могу помочь?

Альдир оглянулся на жмущуюся к его плечу девушку. На спящий лагерь.

— Только ты и можешь, Ивент… Пустишь нас?

— Девица? — нахмурился тот, разглядев, наконец, спутника картографа. — Ладно, молодой князь… Поднимайтесь.

И, не оглядываясь, первым запрыгнул обратно на барк, зашагав к низкому пристрою на корме. Альдир сперва подсадил на невысокий борт бывшую пленницу; прикусив губу, неловко, цепляясь одной рукой, перевалился через фальшборт сам.

…— Мне нужно, чтобы ты сегодня же снялся с якоря, — пытаясь отдышаться, выдохнул Альдир, догоняя капитана. Тот пропустил в пристройку (все-таки это была каюта, хотя поверить в это, глядя на убогое убранство, было непросто) неуверенно оглядывающуюся девушку, дождался, пока проскользнёт мимо него внутрь сам картограф, и решительно захлопнул за собой дверь.

Потыкал щипцами фитиль в масляной лампе; стало чуть светлее, но немного. Хмуро кивнул на грубую постель.

— Рассказывайте, что ли.

Альдир тяжело вздохнул. Сейчас, в свете коптящей лампы, стало наконец видно, что бледен он — почти в один тон с дорогой, необычайно щегольской рубашкой капитана. Тяжело проведя левой ладонью по лицу, он устало опустился на постель. Поднял на контрабандиста взгляд — и тот вздрогнул он глухой, смертной тоски, плещущейся в серых глазах.

— Помоги мне, Ивент, — просто, устало попросил Альдир.

Ивент не глядя, не отводя взгляда от измученного лица картографа, подтянул к себе грубо срубленный табурет.

— Помогу. Чем?

Альдир слабо, благодарно улыбнулся белыми губами. Кивнул на замершую в углу девушку.

— Её нужно отвезти в «…». До утра.

— До утра?! — изумлённо взлетели вверх брови капитана. — Шутите, молодой князь!

— До утра, — хмуро подтвердил Альдир. Зябко обхватил плечи, словно в душной тесной каюте было ему холодно. Пояснил невесело. — Утром будет погоня. Ты из-за меня в беду можешь попасть, Ивент. Но больше просить мне некого.

Контрабандист долго смотрел на него. Долго, задумчиво, изучающе, словно видел в первый раз. Оглянулся на девушку. Снова на князя. Вздохнул тяжело.

— Куда ж это вы вляпались, молодой князь?

В ответ — горький, тоскливый взгляд.

— Неважно это. Я… — он сунул руку в поясной карман, осторожно положил на стол тонко звякнувший кошель. — Здесь не слишком много, я знаю. Но твои потери от поспешного отъезда должно окупить, если я хоть что-то понимаю в твоих делах. Главное — сразу после «…» уходи в Харад. И не появляйся в Итилиене ближайшие полгода. Отец бушевать будет.

— Отеееец? — понимающе протянул моряк. На деньги он даже не взглянул — смотрел, не отрываясь, на знакомое и не знакомое разом, смертельно усталое лицо младшего сына князя Итилиенского. Хмыкнул, сопоставив что-то.

— Полгода, значит? А не девять месяцев часом?

Альдир промолчал. Только пленница за дверью вздрогнула, бросила прожигающий взгляд на капитана; тот не заметил. Не дождавшись ответа, спросил вновь, уже серьёзнее, мрачнея на глазах.

— А что будет через полгода?

Альдир помолчал. Видно было, как колеблется он, не зная, отвечать ли — и что отвечать.

— Неважно, — наконец, медленно, нехотя проговорил он, опуская глаза. Развернул ладони, с непонятным интересом разглядывая правую, искалеченную когда-то кисть. — Просто поверь — через полгода тебе в наших землях ничего уже не будет угрожать.

Контрабандист помолчал. Постучал задумчиво пальцами по столу.

— Ну ладно… — с сомнением протянул он. Покосился на будущую пассажирку. — Ребята будут, конечно, не в восторге — баба на… простите, молодая госпожа! Дама на корабле — неприятностей выше мачты. Но… ладно. Вы тогда тоже рисковали. Отвезу.

— Тогда — не особо и рисковал, — с непонятной тоской пробормотал Альдир. Усмехнулся — бледной, измученной улыбкой; казалось — бескровные губы с трудом шевелятся, не желая складываться в столь простое движение. Покачал головой, успокаивая всё более мрачнеющего контрабантиста:

— Спасибо, Ивент. Я боялся, что ты не согласишься.

— Я вам кораблём обязан, молодой князь, — хмуро возразил тот. Взгляда от бледного лица Альдира он по-прежнему не отрывал, и увиденное, должно быть, нравилось ему всё меньше. — А может, что и жизнью. Отец ваш всегда… крут был на расправу. Как бы это я не согласился?

Альдир вздрогнул. Передёрнул плечами. Промолчал. Вместо него вновь заговорил Ивент.

— Плохи у вас дела, я смотрю… — хмуро протянул он, любуясь бледным картографом. — Князь голову-то вам не снимет, за… подобные чудачества?

Альдир дёрнулся. Сглотнул, запахнулся плотнее в плащ. Побледнеть сильнее было бы сложно; но в пляшущем свете коптилки показалось — именно это и сделал.

— Родному сыну-то? — прыгающими губами нервно усмехнулся он. И лишь теперь стало заметно, что он дрожит: крупной, с трудом сдерживаемой дрожью. Посмотрел на помрачневшего, с расширившимся глазами начавшего было привставать со своего табурета контрабандиста, поспешно мотнул головой. Засмеялся ломко, через силу.

— Не выдумывай, Ивент. Вот выпороть может — да наверняка выпорет… Не бойся. — вздохнул резко, прерывисто. Опустил на пару мгновений веки, пережидая приступ непонятной слабости. Открыл глаза и улыбнулся, почти прежней, спокойной улыбкой — только белые губы не спешили розоветь. — Приезжай через годик к нам, я позабочусь, чтобы твои хлопоты были окуплены по всем статьям. Приедешь?

Контрабандист задумчиво окинул его взглядом.

— Приеду. А может, вы с нами, а?

— Нельзя, — с тоской вздохнул Альдир. Улыбнулся через силу, пояснил со странной, болезненной усмешкой, — тогда отец точно убьёт…

…Небольшой грузовой барк медленно отходил от причала, и в свете луны его невысокие, обтекаемые борта с пустыми мачтами спущенных парусов казались призрачным видением, колдовской волшебной лодкой, что принесла когда-то Боромира сквозь пороги Рэроса к ногам спящего брата…

Альдир, безотчётно кутающийся в свой плащ, прерывисто вздохнул, словно пытаясь набраться сил перед тем, что ждало его всего через несколько часов. Повернулся и медленно, слегка пошатывающейся походкой, побрёл к своему шатру.

Вторая попытка казни

Утро, робко заглянувшее сквозь неплотно опущенный полог шатра, застало молодого королевского картографа сидящим за пустым столом и бездумно разглядывающим пляску огня на почти прогоревшей свече. Был он полностью одет, и спокойным было его бледное, словно застывшее лицо — только в глазах, отсветом умирающего на фитиле пламени, металась глухая удушливая тоска.

…и страх.

Минутной ночной слабости — «а почему бы и не?..» — не видел никто, кроме печально прислушивающейся к тишине внутри шатра южной ночи. Но нет — не поддался, не воспользовался спасительным средством. Пустая бутылка лежала в углу, недвусмысленно намекая на происхождение острого хмельного запаха, идущего от ещё немного влажной на груди туники картографа. И лишь ночь знала, что смешанный с сонным зельем эль весь, до капли, ушёл в привычную и не к такому землю; весь, за исключением тех капель, что пролились на чёрную измятую тунику, скрадывая резким своим запахом и слишком трезвые глаза, и неверные движения дрожащих рук.

…Он даже не оглянулся, когда рядом с шатром раздались встревоженные голоса. Только напряглись расслабленно лежащие на столе руки, да бледное лицо стало совершенно прозрачным.

Молча перегнувшись через стол, он неверным, замедленным движением взял здоровой рукой щипцы. Зашипел на фитиле умирающий огонь. А картограф всё так же за неторопливо, со страшным неживым спокойствием поднялся, поворачиваясь лицом ко входу.

— Альдир, что у тебя проис… — князь осёкся, взбешенным взглядом оглядывая пустой шатёр. Медленно повернулся к бледному, неестественно спокойному сыну.

— Итак… — тихо, очень тихо и очень ровно, проговорил он — словно змея в траве скользнула. — Итак, ума тебе всё-таки не хватило…

Картограф промолчал. Князь окинул взглядом почти не смятую постель; задержался глазами на валяющейся у стенки пустой бутылке; брезгливо дёрнул ноздрями.

— Ты пьян?

— Нет, — устало откликнулся Альдир, глядя куда-то мимо плеча князя.

— Да? — князь, в два шага преодолев разделяющее их расстояние, рывком сгреб его за грудки, втянул носом воздух. — А пахнет от тебя розами?

— С каких пор несколько глотков эля ты называешь пьянством, отец?

Князь в ответ брезгливо оттолкнул его от себя. Помолчал, с медленно нарастающим бешенством изучая сына. Усмехнулся, встретив непривычно твёрдый, упрямый взгляд. Потом с раздражением кивнул головой в сторону выхода.

— Что с ним?

— Откуда мне знать, отец? — глядя князю прямо в глаза, огрызнулся Альдир. — Должно быть, пьян.

— Пьян? — взбешённо взревел князь. — Не морочь мне голову! Он трезв, как стёклышко, от него даже не пахнет! А вот ты — ты, ничтожество, мне ответишь сейчас, что сделал с моим верным воином…

Альдир, вновь приподнятый над полом за грудки, только слабо трепыхнулся в его руках, почти придушенный заломленным воротом.

— Неужели ты веришь, что я мог что-то?.. — прохрипел он, хватая воздух ртом.

— Ты? — презрительно фыркнул тот. — Ты — не мог. Тогда кто? Мой дерзкий бастард всю ночь был при мне — единственное, что меня радует во всём этом! По крайней мере, мне не придётся снимать голову сразу обоим недоумкам! Кто тебе помогал?

Альдир вздрогнул.

— Я ничего с ним не делал, — упрямо повторил он. — И мне никто не помогал.

Князь помолчал. Потом, вдруг дойдя до какой-то мысли, махнул рукой, подзывая неуютно переминающегося поодаль воина.

— Обыскать.

Картограф не сопротивлялся. Казалось, он окончательно потерял интерес к происходящему. Тяжело закрыв глаза, он опустил руки, и лицо стало его совершенно безучастным. Он не возражал и не пытался сопротивляться, когда воин князя, виновато косясь на него, осторожно ощупал его, обшаривая немногочисленные карманы на поясе.

— Что это? — князь резко выхватил из рук стражника то, что он держал, вытащив из одного из карманов, в руках — держал осторожно, опасливо, двумя пальцами.

— Что. Это?! — с бешенством прошипел князь, тыкая странную связку верёвочных узелков прямо в лицо нехотя открывшему глаза сыну.

Тот промолчал.

Князь побагровел ещё сильнее.

— Вон все, — голосом, в котором плавился лёд, приказал он. Оглядываться, чтобы проверить, выполнили ли его повеление, не стал: стоял, впившись взбешенным взглядом в неестественно спокойное, белое, как мел, лицо сына. И была на лице уже даже не ярость — холодное, спокойное, полное презрения выражение. Редко кто видел такое на лице князя; те, кто видели, рассказать о нём уже не могли.

Альдир встретил взгляд отца, не отведя взгляда. Вздрогнул, осознав, должно быть, это обрекающее «редко кто видел…». И это была единственная эмоция. Глубоко в серых глазах всё ещё плескался страх — глухой, смертный страх и безнадёжная тоска; на лице же больше не отражалось ничего.

Медленно, устало он опустил голову. Уставился в земляной пол, словно видя там что-то, стократ более интересное, чем всё, что могло сейчас происходить в шатре.

— Хорошо, — после долгого молчания спросил сухо проговорил князь. — Где она?

— Должно быть, уже у отца своего мужа, — почти беззвучно откликнулся Альдир, не поднимая глаз.

Князь в бешенстве ухватил его за подбородок, рванул вверх.

— Ты понимаешь, что сделал? — с ненавистью прошипел он в лицо сыну. Тот прикусил губу: впившиеся в кожу пальцы причиняли нешуточную боль.

— Да, вполне, — очень спокойно ответил он, не отводя взгляда. Князь в бешенстве отшвырнул его от себя. Полюбовался, как Альдир медленно, неловко поднимается с пола; как едва заметно дрожащей рукой вытирает с губ кровь. Посоветовал с ледяным бешенством:

— Поделись своими соображениями со мной, сын. Возможно, у тебя есть, что мне сказать, чтобы я всё-таки не отправлял тебя на плаху?

Картограф криво, горько усмехнулся дрожащими губами. Покачал головой.

— Она была беременна, отец.

— Я знаю. И что?

Альдир потрясённо вскинул на отца глаза. Несколько мгновений, не веря, смотрел на него — смотрел, словно пытаясь разглядеть что-то за маской ледяной ярости, словно надеясь увидеть — того, кого любил когда-то, кто никогда не посмел бы убить безоружного, раненого, женщину…

…Смотрел — и что-то медленно, мучительно умирало в его глазах.

Тяжело отвёл он взгляд, и лицо стало совершенно равнодушным, бесстрастным. Опустил голову, разглядывая пробивающийся сквозь утоптанную землю зелёный росток.

— Это всё, что ты хотел мне сказать, сын? — с иронией поторопил его князь.

Слабо шевельнулись бескровные губы:

— Да…

И больше — ничего. Даже головы не поднял, и лицо — спокойное, смертельно усталое, ничего не выражающее лицо. Было ли что-то — за ним? Было ли — или свеча, яростно пылавшая внутри без малого два десятка лет, наконец погасла, погасла в одночасье, задутая не ужасами войны — предательством того, кого не умел, не успел, не смог научиться ненавидеть?..

Князь долго молчал. Смотрел на сына, с безразличным видом рассматривающим что-то у своих ног. Ждал — извинений? Оправданий? Просьб о пощаде?

…не дождался.

— Что ж… — сквозь зубы процедил он наконец, — я не ожидал от тебя такой глупости… Ожидал — но не такой. Хорошо же. Я выполню твою просьбу.

— Какую? — без малейшего проблеска интереса, словно речь шла о погоде, выдохнул Альдир.

Князь криво, зло усмехнулся.

— Которую ты озвучиваешь год из года, словно частота повторений может изменить что-то в крови моего бастарда. Я признаю Карвина в качестве законного наследника. Ты понимаешь, что это означает?

…Всё-таки это было не безразличие, нет. Вздрогнули плечи, сжались плотно враз побелевшие губы. Глаз не поднял, так и смотрел в землю; только вздохнул длинно, рвано.

— Да… — и — опять спокоен, равнодушен голос: шелест мёрзлой позёмки, кружение мёртвых осенних листьев.

— Это всё, что ты готов мне сказать? — гневно вскинулся князь.

Секундное молчание. Потом:

— Да.

Князь медленно, с явным трудом сдерживая ярость, выдохнул.

— Ну что же… — процедил он. — Да будет так.

Резко отвернувшись, он прошёл к стоящему в углу сундуку, рывком откинул окованную медью крышку. Полминуты поисков — и в лицо картографу полетела тонкая рубаха из белёного льна: одежда воинского посвящения, одежда последнего пути приговорённого… единственная вещь, которую не имел права забыть гондорский дворянин, отправляясь — в поход ли, на службу…

Князь постоял ещё минуту, невидяще уставившись в перерытый сундук. Обернулся через плечо, бешено взглянул на сына, безо всякого выражения смотрящего теперь уже на охапку белой ткани у своих ног.

— Чего ты ждёшь? — холодно осведомился он. — Надевай. Или ты всё-таки намерен постараться найти себе оправдание?

— Нет, — через силу шевельнулись белые губы картографа.

Медленно, словно скованный льдом, он поднял руки. Стянул через голову чёрную котту. Подержал минуту, словно не зная, что с ней делать. Разжал пальцы и долго, безучастно следил взглядом за тем, как сминается бесформенным комом мягкая ткань. Потом так же медленно, через силу, нагнулся за рубахой.

…всё-таки — не было это равнодушием, нет. На миг — всего один, краткий миг в глазах мелькнул — ужас. Вздохнул судорожно, впился пальцами в белую ткань. Закрыл глаза, пытаясь успокоить вдруг сбившееся на частые всхлипы дыхание.

Князь не торопил его. Ждал молча, и во взгляде не было ни сочувствия, ни жалости — только горькое, брезгливое презрение.

— Иди, — холодно приказал он, дождавшись, когда картограф натянет свободную рубаху. Полюбовался, как тот дрожащими руками поправляет свободный, необычно широкий ворот, ёжится, явно непривычный к ощущению свободно гуляющего по горлу и груди воздуха. Картограф, казалось, услышал его не сразу. Беспомощно оглянулся — на задёрнутый полог шатра? На отсутствующего брата, который больше не в силах был спасти его от гнева отца? Медленно опустил руки и, неловким, деревянным жестом развернувшись, вышел наружу.

На них оглядывались. Замирали, вытаращив изумлённо глаза. Роняли набранный хворост, забыв, чем только что занимались. Никто не осмелился задать вопроса; но полное холодным бешенством лицо князя и деревянный, слегка запинающийся шаг бледного до синевы Альдира говорили сами за себя.

Возле закрытой по раннему времени калитки в тюремный дворик князь остановился. Толкнул дверь, не запираемую никогда — действительно, зачем? — и всё так же холодно посторонился, пропуская уже-не-сына вперёд.

…Покосился со злым насмешливым любопытством: помнил, наверняка помнил, что было с его, тогда ещё наследником, в первый раз, и ждал — наверняка ждал, что споткнётся тот, не выдержит, не сумеет сохранить незнакомого этого, невесть откуда взявшегося хладнокровия.

Покривился разочарованно: Альдир не дрогнул. Лишь на миг, столь краткий, что князь не сумел заметить его, дрогнуло его лицо, сбился шаг… И вот он уже вновь идёт, ровно и твёрдо, вперёд, туда, где стоит в самом центре двора грубо отёсанная, пустая сейчас деревянная колода.

— Жди, — сухо, словно собаке команду отдал, приказал князь. Оглянулся на неуверенно заглядывающих в открытую калитку, испуганных и ничего не понимающих людей.

— Ты! — не глядя, ткнул в ближайшего из воинов. — Распорядителя сюда, живо. Где слуги? Я должен это ничтожество сам привязывать?

Воин, в ужасе уставившись на князя, отступил было назад. Споткнулся, остановленный пронзительным, исполненным холодного бешенства взглядом. Сглотнул судорожно и, забыв о возражениях, бросился к невысокой внутренней двери, за которой, все знали, располагались тюремные камеры и казарма для тех, кому не повезло служить при расправной канцелярии.

…Альдир молча стоял там, где настиг его приказ князя, и лицо его казалось каменно, безжизненно спокойным. Только опущенные, крупно дрожащие руки стискивались в кулаки — крепко, так, что белели пальцы: левая, здоровая рука. Правая, искалеченная, лишь слабо подрагивала, и болезненно сгибались пальцы, пытаясь и не в силах сомкнуться в спасительный, позволяющий скрыть постыдную слабость кулак.

А вот дворе тем временем началась форменная суматоха. Появились откуда-то перепуганные, заспанные служки, заметались почти в панике, подстёгиваемые ледяными, прошивающим насквозь взглядами князя Итилиенского. Всё больше становилось зрителей, и внутри двора теперь теснилась не такая уж маленькая толпа. Воины, слуги королевской резиденции, даже несколько любопытных маркитанток — все они стояли, бродили, тихо перешёптывались, стараясь, впрочем, не пересекать некой незримой черты, отделявшей небольшой пятачок земли, где застыл неподвижный черноволосый юноша в белой рубахе, от остального, принадлежащего миру живых пространства.

Один из служек в сером поспешно притащил насухо вычищенный широкий короб; и лишь сейчас Альдир впервые вздрогнул. Закусил губу, с явным трудом сдерживая крупную ознобную дрожь. Выдохнул медленно, прерывисто, сквозь стиснутые до хруста зубы.

…На притащенный откуда-то тяжёлый топор в руках заспанного палача взглянул уже почти спокойно. Только глаза прикрыл на миг, словно преодолевая приступ дурноты. И вновь бесстрастно, непроницаемо меловое лицо, только глаза — чёрные слепые колодцы расширенного зрачка, и ёжатся зябко не знающие страха воины королевского войска, встречаясь ненароком с этим тоскливым, до краёв переполненным болью взглядом.

Распорядитель пришёл неторопливо, явно блюдя достоинство. Спросил что-то у князя — почтительно, с поклоном. Выслушал короткий резкий ответ; взметнулись вверх брови, изумлённо вытянулось лицо. Переспросил — запинаясь, не веря в то, что услышали его уши… В ответ — жесткая короткая фраза, словно пощёчина: отшатнулся, склонился низко, скрывая в глазах мелькнувший страх и растерянность…

Князь тем временем оглянулся на картографа. Махнул рукой, приказывая подойти.

— Ложись, — сухо, без малейшего проблеска эмоций, повелел человеку, которого более двадцати лет называл сыном. На миг казалось — тот воспротивится. Попытается, быть может, бежать, хотя бы просто — взмолится о пощаде… И впрямь, Альдир, не спеша исполнять приказ, постоял несколько мгновений, словно не сразу осознав, что ему сказали.

Потом — пошатнулся, на негнущихся ногах подошёл к колоде и медленно, неловко опираясь руками, опустился грудью на деревянную поверхность. Полежал немного, тяжело дыша открытым ртом и слепо глядя вниз, в пустую пока корзину. Потом — неловко, словно не понимая, куда девать руки, высвободил ладони из-под груди. Опустил неуверенно вниз.

— За спину, — холодно приказал князь, наблюдающий за ним с плохо скрываемой яростью. Злила ли его медлительность уже не сына? Наоборот, непривычная ли выдержка заставляла беситься, кипеть едким, не имеющим выхода гневом?

Вырвав моток верёвки из рук подбежавшего служки, он грубо оттолкнул того в сторону и сам принялся стягивать напряжённые тонкие запястья. Нетерпеливо взглянул на служек — и те, чуть не столкнувшись, почти в панике бросились поднимать лежащие на земле цепи. Палач, с безразличным видом опирающийся на топор, шагнул вперёд, равнодушно смахнул с шеи растрёпанные чёрные волосы, освобождая место для удара.

…Не вздрогнул, все-таки — не вздрогнул. Только с прокушенной до мяса губы сорвалась, разбилась о плетёное дно первая робкая капля, да жестоко притянутые вниз локти напряглись; выгнулись болезненно вывернутые плечи. Упёрся мысками сапог в рыхлый песок, почти неосознанно пытаясь найти причиняющую хоть немного меньше боли позу. И больше уже — не шевельнулся.

Вдруг — на миг — оборвался слаженный недоумённый гул, замерла тревожно ровно гудящая басовая струна. Толпа поспешно расступилась, давая дорогу новому зрителю.

— Что здесь происходит? — разорвал рухнувшую на дворик тишину скучающий, лишь самую малость удивлённый голос.

Князь замер на миг. Оглянулся, поклонился почтительно, низко:

— Казнь преступника, мой король.

— Ах, да, этот юный картограф, за которого ты, дорогой кузен, так уверенно поручился несколько дней назад…

Лицо князя исказилось, словно в судороге.

— Государь, это мой позор и моя ошибка, и я прошу простить за то, что отнял твоё время просьбами за своего недостойного… за недостойного мальчишку, которого имел глупость считать своим сыном.

Глухо ахнула толпа.

— Ах, даже так… — протянул король. Перевёл взгляд на безучастного картографа, с тоскливым равнодушием разглядывающего плотное плетение корзины прямо под своим лицом. — Ты хочешь сказать, он всё-таки предал нас?

— Не нас, мой государь, — поправил его князь, и скулы его окаменели. — Меня. Он нарушил моё повеление, он разрушил то, чего я добивался много лет, он выставил меня и весь мой род на посмешище. Этого более чем достаточно, чтобы вынести приговор, даже без эдикта короля Картиана. Я довольно терпел дерзости этого никчёмного существа. Сегодня я намерен потребовать расплаты за все те годы, что он осквернял славное имя князей Итилиенских.

И увидели зрители — вздрогнул картограф, закусил ещё крепче губу. Закрыл глаза, пряча от чужих взглядов — боль? Страх? Глухую, затаённую обиду? И страшным было это лицо — застывшее, неестественное спокойное, мраморно белое лицо — пугающее отражение, кривое зеркало маски слепой ярости, что легла, скрыв обычную невозмутимость, на лицо старого князя.

А король уже согласно склонил голову, признавая правоту своего верного слуги.

— Это твоё право, кузен. Если его поступок действительно таков, как ты говоришь, я подтверждаю приговор.

Перевёл взгляд на приговорённого.

— Есть ли тебе что сказать в своё оправдание, юноша?

Миг молчания. Долгий, тягостный — один, второй, третий… Переглянулись удивлённо зрители, вскинул недоумённо густую бровь король, немым бешенством плеснуло на побагровевшее лицо князя Итилиенского…

…Медленно, словно преодолевая тяжесть непомерного груза, Альдир покачал головой. В глазах его стыла — тоска. Горький тяжёлый пепел, и случайно поймавшие этот взгляд вздрагивали, отворачивались, сглатывали тяжело, с недоумением пытаясь стряхнуть с себя тягостное болезненное оцепенение.

Шагнул вперёд, повинуясь спокойному голосу распорядителя, перехватил удобнее топор палач. Замерла толпа, подавшись вперёд в одном слитном порыве жадного любопытства. И ждали, ждали многие: не выдержит, закричит, взмолится о пощаде… судорожных бездумных попыток вырваться, вывернуться из-под падающей на шею смерти ждали. Многие ждали.

Не дождались. Лишь напряглись мучительно связанные тонкие руки, закаменели плечи…

…А он смотрел — смотрел жадно, отчаянно, словно ища кого-то среди чужих лиц: равнодушных, испуганных, любопытных, злорадных… Искал — и не находил.

И не было среди зрителей никого, кто мог разобрать: разочарование ли написано на белом, измученном лице? Облегчение?

…Не мог — а миг спустя это стало уже не нужно.

— Остановитесь! — молодой звонкий голос расколол тишину, и обернулись все, разом. А Карвин, расталкивая толпу, в несколько прыжков преодолел расстояние, отделяющее его от плахи — и отшатнулся палач, увидев что-то в яростных серых глазах. Отступил назад, опуская с готовностью топор, выдыхая с явным облегчением…

— С какой это поры в Гондоре несправедливо казнят по чьей-то прихоти?! — разнёсся по двору дрожащий от ярости голос.

— Придержи язык! — с холодным бешенством оборвал его князь, делая шаг вперёд. — Пока я не отправил тебя туда же, куда и твоего бесполезного брата!

— Бесполезного?..

Карвин рывком оглянулся. Злая опасная усмешка искривила обычно весёлое лицо. Потом губы дёрнулись в гримасе брезгливости; передёрнув плечами, он шагнул к плахе. Протянув руку, ободряюще стиснул плечо потрясённо глядящего на него Альдира. Улыбнулся — уже совсем иначе, мягко и успокаивающе. И поднял голову, бестрепетно встречая прищуренный, недобрый взгляд короля.

Сказал спокойно — лишь едва заметно подрагивал не то от волнения, не то от сдерживаемого с огромным трудом гнева, голос:

— Мой король, я прошу справедливости — у тебя, поскольку Князь Итилиена о ней, я вижу, забыл. Мой отец, должно быть, не рассказал тебе подробностей того, что назвал «предательством» — иначе, я уверен, твой приговор был бы совсем иным!

Толпа глухо ахнула — и рухнула тишина. Мёртвая, потрясённая… В первом ряду наливался кровью взбешённый, потерявший от ярости дар речи князь.

Неторопливо, жестом хищного кота, наблюдающего за обнаглевшей пичугой, король склонил голову. Улыбнулся холодно, поощрительно.

— Ты смел и дерзок, юноша. Что ж, продолжай, мне интересно послушать.

— Нет, ты не будешь говорить! — взорвался наконец князь. В несколько шагов достигнув сына, он сгрёб его за плечо и в бешенстве развернул к себе. — Я ещё узнаю, кто растрепал тебе то, что тебя не касалось, Карвин! А сейчас — засунь свой поганый язык туда, откуда тебе хватило глупости его вытащить, и ступай к зрителям, раз уж ты не захотел оценить моего милосердия!

Карвин зло дёрнул плечом, стряхивая руку отца. Ответить даже не подумал, просто не обращая на князя внимания, как мог бы не обращать на хватающую за ноги мелкую шавку. Обернулся вновь к королю, который и не подумал вмешаться: наблюдал с интересом, как забавное представление.

— Я готов говорить здесь, государь, или в любом другом месте, где ты прикажешь.

— Замолчи… — без голоса простонал картограф, безуспешно пытаясь поднять голову: в глазах был слепой, всепоглощающий ужас. Карвин только краем рта дёрнул. Крепче сжалась на обтянутом белой тканью плече мозолистая ладонь.

— Я готов говорить, — упрямо повторил он, не отводя взгляда от лица короля, — но мой отец прав: если причина казни брата станет известна, доброе имя наш род, боюсь, потеряет навсегда… И поверь — виноват в этом, — короткий ненавидящий взгляд на отца, — отнюдь не Альдир!

— Ещё слово, и я убью тебя, — сухо, вдруг резко успокоившись, сообщил ему в спину князь. Карвин беспечно пожал плечами. Усмехнулся дерзко, глядя прямо в глаза королю.

— Ты позволишь мне говорить, государь?

Потрясённая тишина во дворе не спешила уходить, казалось — становилась ещё всеобъемлющее. Задние ряды начали осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания, пятится к выходу; передним деваться было некуда.

Король задумчиво улыбнулся.

— Нет, юноша, пожалуй, нет… Это было бы слишком жестоко — лишать род верного моего слуги наследников. Я приказываю тебе молчать. Сочувствую твоему горю — но князь Итилиенский, согласно указу моего прадеда, имеет полное право поступить с нарушившим его волю сыном так, как считает нужным. Отойди к зрителям, Карвин Итилиенский. Или, если это зрелище слишком тяжело для тебя, я дозволяю тебе удалиться.

И махнул рукой палачу:

— Продолжай.

Карвин побелел, вмиг сравнившись цветом лица с братом. Шагнул вновь вперёд палач, вскинул привычно топор. Уронил голову, стискивая до хруста зубы, Альдир, сжал в кулаки беспомощно трясущиеся, как в ознобе, связанные руки…

Князь потянул сына за плечо, настойчиво заставляя его отойти назад, прочь от плахи, от распростёртого обречённого преступника, туда, куда не достанет кровь, что вот-вот ударит из рассечённых жил…

…Потом те, кто сохранил-таки достаточно мужества, чтобы не ускользнуть втихомолку со двора, кто стоял лицом, кто видел произошедшее, будут пересказывать остальным подробности, и спорить будут, до хрипа, до сбитых кулаков, и отстаивать своё мнение, повторяя, раз за разом, шокирующие подробности…

Потом. Когда всё закончится.

Тогда же — не успел отреагировать никто. Только открыл запоздало рот для оклика князь, на дюйм промахнувшись ладонью мимо плеча вдруг прянувшего вперёд сына.

А Карвин легко оттолкнулся от неширокого куска колоды, не занятого плечами приговорённого, и одним стремительным движением бросил своё тело поверх тела брата, заслоняя его собой. Сжал на миг плечо придушенно вскрикнувшего, забившегося отчаянно Альдира, осознавшего, угадавшего происходящее — но бессильного сейчас хоть что-то предпринять вопреки. Ахнул палач, в последний миг успевая задержать топор в верхней точке, не давая карающему лезвию рухнуть вниз, обрывая сразу две жизни.

А Карвин, не обращая внимания на умоляюще вскрикивающего что-то Альдира, опустил голову, прижимаясь щекой к затылку брата, накрывая его беззащитную шею — своей, и пугающей, бесшабашно-злой, бесстрашной была его улыбка.

— Если у тебя, отец, избыток наследников, — колоколом прозвенел в потрясённой тишине взбешённый, пьяный от ярости и страха молодой голос, — то я упрощу тебе работу.

Приподнял чуть голову, находя взглядом наполненные не гневом даже — искренним изумлением глаза короля. Улыбнулся ясной бесшабашной улыбкой, опережая заливающую эти глаза взбешённую черноту, успевая — на миг раньше обрекающего королевского «продолжать казнь!»:

— Я клялся тебе в верности, государь, и пусть Валар будут мне свидетелями: я никогда не отступлю от своей клятвы, — звонко разнёсся над двориком его весёлый злой голос. — Но я не верю, что мой королю готов подтвердить несправедливый приговор, вынесенный моим отцом! Если же это так — мне лучше умереть вместе с братом, поскольку служить тебе я больше не смогу, как не смогу и отречься от своей клятвы верности!

И, подтверждая свои дерзкие слова, вновь опустил голову, прижимаясь щекой к черноволосому затылку.

Альдир вновь слабо дёрнулся, безуспешно пытаясь сбросить непрошенного защитника. Шевельнулись беспомощно, беззвучно бескровные губы, умоляюще выдыхая что-то. Карвин только усмехнулся в ответ. Руки его опирались на края колоды, но и так веса отнюдь не субтильного воина было достаточно, чтобы у брата сил хватало лишь дышать — не более.

Застыл на полушаге князь, глядя на сыновей не с яростью даже — с ненавистью, и тем, кто ненароком натыкался на этот взгляд, казалось: сумей он справиться с оцепенением, найти хоть слово, и это слово будет — «продолжай!»

…А король смотрел — смотрел на него, смотрел изумлённо, недоверчиво, и не понять было, чего больше в его глазах: гнева — или потрясённого, столь редко посещающего их восхищения. Спустя бесконечные, тягостные мгновения лицо короля вдруг разгладилось, на губах мелькнула одобрительная усмешка.

— Смелые слова, дитя. Редко встретишь в наши дни столь искреннюю братскую любовь и столь высокую доблесть, достойную древних легенд! Тем более я рад слышать, что узы крови для тебя не крепче твоего слова.

Он оглядел застывшую толпу, возвысил голос:

— Я чту волю своих венценосных предков, но и мужество тех, кто живёт на этой земле вместе со мной, не должно остаться без воздаяния! Сейчас не время проявлять жестокость, пусть и справедливую. Во имя благополучия рода, всегда служившего Гондору верой и правдой, я дарую жизнь картографу Альдиру, ныне не имеющему титула и родового имени.

Взглянув на белого от ярости князя, король покровительственно улыбнулся.

— Не сочти это за оскорбление, мой дорогой кузен. Ты вправе распоряжаться жизнь своих сыновей, но сейчас ты, боюсь, в праведном гневе готов лишиться обоих, а это — недальновидное решение.

Несколько мгновений казалось, что князь не сдержится, что гнев и оскорблённая гордость окажутся сильнее благоразумия и верности короне. Всего несколько мгновений. А потом гордый князь медленно, смиряя гнев, склонил голову.

— Твоя воля — закон для меня, государь. Пусть это ничтожество живёт, если мой единственный, — последнее слово он выделил с нажимом, ясно давая понять всем, что сын отныне действительно — единственный, — сын так дорожит его никчёмной жизнью. Пусть живёт — но не больше. Отныне я не желаю слышать его имени. Если тебе нужна его служба, забирай его, государь. Теперь же прошу дозволения удалиться, мне нужно найти нового картографа, перед наступлением ещё очень много работы.

И, не дожидаясь разрешения, он резко развернулся и чеканным шагом направился к калитке. Заступить ему дорогу никто не посмел. Короля же произошедшее, похоже, только позабавило: на его лице не было ни раздражения от незапланированной суматохи, ни озабоченности случившейся размолвкой с верным князем Итилиенским.

— Ты можешь оставить свой пост, доблестный рыцарь, — насмешливо посоветовал он, обращаясь к Карвину, без сил прижавшемуся щекой к макушке безучастного уже ко всему брата. — Эй, кто-нибудь, освободите мальчишку!

Двое воинов, не дожидаясь тюремных служек, бросились выполнять его приказание, а Карвин, соскользнув со спины брата, поспешно опустился перед ним на колени.

— Потерпи немного, — с острой жалостью шепнул он, пытаясь поймать измученный, наполненный какой-то непонятной, стылой тоской взгляд. Разве так должен выглядеть в последний мир помилованный человек? Разве не должно быть на его лице радости, разве может быть таким бледным, безжизненно-спокойным его лицо?

— Зря ты это сделал, — устало, безнадёжно выдохнул Альдир, не пытаясь даже повернуть головы к брату. — Пусть бы уже всё наконец закончилось…

Словно кипятком плеснули в лицо воину: вспыхнул, отшатнулся с гневом. Яростным румянцем процвело загорелое лицо:

— Пусть?! Да ты не в себе, братишка! Всё, довольно, не желаю больше говорить об этом. Ты можешь встать? Слышишь меня? Ну же, да кивни ты хотя бы, балрог бы тебя побрал…

Картограф медленно поднял и тут же опустил голову — то ли намечая тот самый «кивок», то ли просто не в состоянии найти в себе силы самостоятельно сойти с плахи, что должна была стать для него последним пристанищем. Безвольно упали вниз освобождённые руки. Выругавшись вполголоса, Карвин ухватил брата под мышки, рывком поставил его на ноги. Подхватил: ослабевшие колени подогнулись, и тот чуть было не упал на песок. Закинул бессильную кисть себе за плечо и, расталкивая яростным взглядом возбуждённо галдящую толпу, потащил едва переставляющего ноги картографа к выходу.

— Какая слепая преданность… — с тоской прошептал Альдир, не сразу осознав, что говорит — вслух. Лишь когда вспыхнули гневом глаза брата, а жёсткие пальцы стиснулись на плечах, встряхивая, впиваясь почти до боли, вздрогнул — и замолчал.

— Пусть и так, — сквозь зубы процедил Карвин. — Пусть слепая. Это моё право — решать, кому отдавать свою верность. Моё — не твоё. Я жду ответа, брат.

Альдир пошатнулся. Опустил голову, пытаясь сглотнуть тяжёлый комок в горле, пытаясь вспомнить, как говорить. Что — говорить, если говорить правду — нельзя?

Медленно поднял на брата глаза.

— Я отвечу… — тяжело, с трудом прорываясь сквозь паутину обморочного оцепенения, проговорил он. — Я отвечу… После того, как ты дашь мне слово: не защищать меня, если это будет угрожать — твоей жизни. Пообещай мне, что ты никогда не пойдёшь против воли своего короля и своего отца.

Карвин зашипел, как разъярённая рысь. Встряхнул брата за плечи. Впился взглядом ему в глаза, словно пытаясь найти в них, выцарапать, вырвать ответ — силой, если потребуется. Вздохнул медленно, с трудом усмиряя гнев.

— Хорошо же… я дам тебе слово, — яростная улыбка — словно стальной клинок, и замерло сердце, словно уже ощущая его холодную смертоносную остроту. — Я дам тебе слово не защищать тебя — если твой ответ на _мой_ вопрос будет: «нет».

Альдир тяжело опустил веки. Страха не было, злости не было, и боль ушла, растаяла, смёрзлась в ломкий окровавленный комок там, где на месте вырванного сердца билась истекающая отчаянием пустота.

Если ответ будет «нет». Только — если будет «нет». Если…

Не было боли.

Пустота не может болеть.

Он открыл глаза. И улыбнулся спокойно, легко.

— Я не предавал Гондор, Карвин, — и — не отозвалось ничего в сердце, не ёкнуло. Не предавал — никогда не предавал. Ханатту ли он спасал? Свою ли страну, для которой не желал вечного клейма предателя и «империи зла»?

На лице брата всё ещё была настороженность. Не поверил? Почувствовал, осознал тоже эту зыбкую грань между изменой и спасением? Просто — слишком хорошо выучил его за все эти годы?

Сохранить улыбку было — невыносимо трудно. Смотреть в глаза. Не отводить взгляда. Улыбаться — так, как может улыбаться лишь человек с чистой совестью… Обмануть себя — непросто…

Обмануть Карвина, за десять с лишним лет привыкшего во всём доверять сводному брату…

Он улыбнулся. И проговорил мягче, спокойнее — только сжалось внутри что-то болезненно, шевельнулось под сердцем тупой холодной иглой:

— Я не передавал никаких сведений южанам, Карвин. Не показывал карт и не рассказывал о планах нашего короля. Я жду твоё слово, брат.

И показалось — на миг, на краткую, почти неразличимую толику мгновения: мелькнула на лице брата — озадаченность? Разочарование? Мелькнула — и исчезла.

Карвин молчал ещё несколько мгновений. Вглядывался в его лицо недоверчиво, тревожно. Щурился подозрительно. Чуял — острым чутьём бывалого воина чуял, как волк ловушку, подвох. Чуял — но найти не мог.

Наконец, его лицо расслабилось. Вздохнув, он несмело улыбнулся. Расслабил пальцы, отпуская плечи брата. Покачал головой.

— Я обещаю тебе Альдир, что буду защищать тебя, пока смогу — и пока это не будет угрожать моей жизни. Я буду выполнять волю моего короля, и я буду достойным наследником _нашего_ отца. Я обещаю тебе это — только это. Не проси меня перестать быть твоим щитом.

— Этого недостаточно…

Карвин пожал плечами:

— Иного ты не получишь, братишка. — задумался, улыбнулся вдруг легко, насмешливо. — Впрочем, ты можешь избавить меня от риска: просто перестань быть таким…

…ледяная игла в сердце тупо дёрнулась.

— Собой? — беспомощно закончил Альдир. И Карвин осёкся на полуслове. Вздохнул прерывисто, болезненно. А картограф поднял голову и устало, измученно прошептал, словно пытаясь найти в родных глазах хоть малую толику сил, которых у самого него больше не оставалось. — Перестать быть тем, кому ты хочешь быть щитом? Кем я должен стать, Карвин? Лжецом? Предателем? Клятвопреступником? Кем, скажи мне?..

Карвин молчал. Тяжело, безнадёжно смотрел на брата, и — видел ли в его глазах страшный ответ? Угадывал ли то горькое, измученное, что так и не было произнесено?

Он горько улыбнулся и, опустившись на колени, уткнулся лбом в его грудь.

Ни говоря ни слова, Альдир медленно опустил ладонь на черноволосую макушку.

…пустота не может болеть.

Арест

…— Ты солгал мне, братишка, — голос Карвина звенит яростью… и болью. — Ты. Мне. Солгал.

И вдруг — прямой взгляд: в глаза, в самую душу, словно раскалённым клинком в сердце.

— Ты мне солгал. А значит — я больше не обязан держать своё слово. Я не отдам тебя — им!

Зло мотнул головой, словно «они» были прямо за стеной тесной темницы. И — нет сил сказать в ответ как слово, и сжимает грудь мучительным страхом… и потерянным, беспомощным изумлением: какая слепая преданность… Какая страшная любовь…

…Стражник поколебался. Оглянулся тревожно на дверь. И, решившись, выдохнул — словно в омут с головой бросился:

— Господин Альдир… Значит, это правда? Ты действительно сделал это?

Альдир медленно поднял голову. Долго, очень долго смотрел на воина, и не было в лице его ни раскаяния, ни торжества: усталая, седым пеплом покрывающая выгоревшее пепелище души уверенность в собственной правоте. Слышал ли он вопрос? Понял ли его?

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем дрогнуло что-то в глазах картографа. Медленно, очень медленно он склонил голову, обозначивая усталый кивок. Тяжело шевельнулись белые губы:

— Да…

Воин прерывисто вздохнул. Покачал головой, словно не в силах был поверить в такую — глупость? Смелость? Подлость?

…и вдруг, порывисто шагнув вперёд, глубоко, с великим почтением поклонился.

Альдир отшатнулся, полыхнули изумлением серые измученные глаза. А стражник уже выпрямился, и голос был его спокоен и деловит.

— На восточной заставе сейчас дежурит мой десяток. Вам нужно уезжать — обоим. Погоню мы задержим, насколько сможем. Провизия… провизию парни мои обеспечат, вам бы главное до перевала добраться. В Ханатте-то как, примут вас?

В широко распахнутых глазах Альдира качалось всеобъемлющее, беспомощное изумление. Миг — всего один, мучительно-краткий — казалось: согласится, и отчаянная надежда, стыдливо прячущаяся на самом дне расширенных зрачков, вспыхнет яростным пламенем стремительной скачки, и будет рядом брат, и как страшный сон сгорит в огне подступающей войны и белый песок тюремного дворика, и низкая деревянная колода с прислоненным к ней топором…

…на миг — казалось.

Но миг миновал, рухнул в вечность, и захлопнулось что-то обречённо в смертельно усталых серых глазах.

Медленно, очень медленно Альдир покачал головой.

— Нет, — тихо проговорил он, опуская глаза на неподвижного брата. — Нет, достаточно крови…

И, прерывисто вздохнув, прошептал вдруг прерывисто, с какой-то горькой бессильной злостью:

— За Путь надо платить…

— Господин… — задохнулся воин. Осёкся, повинуясь яростному, измученному взгляду.

— Не нужно, «…». Не трать время, прошу. Позаботься о моём брате. Ты… ты ведь понимаешь, он не сможет просто смириться.

Стражник беспомощно отвёл глаза.

— Я присмотрю за ним, — выдохнул, и показалось — с трудом совладал с голосом, и замолчал, закашлялся нарочито, и блеснувшая на глазах влага была — от кашля ли?

…— Я хочу знать, что ты будешь жить — что бы ни случилось. Что род князей Итилиенских не прервётся, чем бы ни закончилась эта война. Пообещай мне это, Карвин, — говорить — невыносимо тяжело, на языке — словно невидимые цепи, неподъёмные, пышущие жаром цепи: каждое слово обжигает, словно прикосновение раскалённого докрасна металла.

— Однажды — давно… Была война. Нет, не война! Бойня. Нас убивали — а мы не имели права отступить. Он не ушёл бы — он был, как ты, готов был умереть: щит, бессильный спасти от смерти… Я заставил его уйти. Нет, не так… Не заставил. Я… просто подчинил себе его разум. Не мог допустить, чтобы он погиб. Я спасал его… или себя? Боюсь представить, что было с ним, когда он пришёл в себя…

Казнь Альдира. Память Валинора

И ударил в лицо жаркий южный полдень, и ропотом сотен голосов навалился на плечи тесный тюремный дворик. И было над головой — небо: ясное, безоблачное, прознительное-бездонное небо, и залитый солнцем песок казался ослепительно белым, и он ступил в это яростное сияние, разом оглохнув и ослепнув.

А ему казалось — он увязает, тонет в этом жарком солнечном мареве, и колыхалось белое слепое небо над головой, и вставали вокруг стены хрупкого, дивного бело-золотого города, и вот — не понять уже: песок ли под ногами — или мельчайшая алмазная пыль? От чего так горят скованные руки: от жёсткой, конского волоса верёвки, он раскалённых цепей ли?.. Чей голос, наполненный ненавистью и фальшивым сожалением, гремит в пронизанной светом испуганной тишине? И тяжёл, так мучительно тяжёл путь, и страшнее всего — споткнуться, показать жадно взирающим на него равнодушным глазам свою слабость, свой страх…

Как сквозь сон: подхватили под связанные руки, толкнули вперёд, на

золотую наковальню

грубо отёсанную деревянную колоду, захлестнули локти цепью.

— Начинайте, — с леденящим душу спокойствием бросил король. Возникла короткая суматоха; потом вперёд выступил бледный распорядитель и, обливаясь потом, пробормотал:

— Государь… Палач… Он был с войском…

— И что? — в голосе короля прорезалось раздражение.

— Он… погиб. Мы ещё не успели найти замену. Если ты позволишь…

…Он слышал — и не слышал. Неважно, это уже было неважно. Он знал — видел сейчас отчётливо, словно перед глазами разворачивался невидимый свиток: сейчас король взмахнёт взбешённо рукой, отстраняя полумёртвого от страха распорядителя, и повернётся к толпе, выбирая жертву, и…

— Ты! — король наобум ткнул пальцем в какого-то воина в первом ряду. — Бери топор.

— Государь, но я не!..

Бессмысленно, как же бессмысленно… Альдир знал, помнил, что сейчас будет. Бледный воин, неохотно выходящий из толпы, топор в дрожащих руках…

«Жестоко, как же жестоко, подло и жестоко — так…»

Медленно, через силу он поднял голову, встречая переполненный бессильным ужасом и мольбой простить взгляд незнакомого молодого солдата.

«Как же жестоко…»

— Не бойся… — едва слышно шепнул он, заставляя двигаться непослушные губы, прорываясь сквозь цепенящий, лишающий воли страх. Глядя прямо в эти непонимающие, расширенные глаза. — Ты не палач… Что бы ни случилось, ты не виноват передо мной…

Сам не понял, как — хватило сил, как не дрогнул голос, не сорвался в ужасе перед тем, что должно сейчас случиться…

Увидел только, как вздрагивает лицо воина, искривляется в страдальческой гримасе, и сквозь душную пелену страха, колыхающуюся в глазах, проступает — почти священный ужас.

…А король уже вновь говорил, и он заставлял себя прислушиваться, но всё равно — не мог разобрать и половины. В ушах стоял шум, в пылающие болью виски колотился набатом мерный, равнодушный и прекрасный голос: «…сотворил тьму — так и смотри же теперь в неё!»

Слитно ахнула толпа. Боль пришла — с запозданием, словно не сразу осознав случившееся, и он ещё успел заметить, увидеть, словно в дурном сне — панический ужас на бледном, искажённом жалостью лице палача, крупные алые капли, срывающиеся с падающего на землю топора…

Потом в спине словно вспыхнуло крошечное солнце, ударила вниз по позвоночнику раскалённая волна, хлынула по жилам, в мучительном спазме выгибая тело.

Он судорожно втянул сквозь до хруста стиснутые зубы воздух. Забился в путах — молча, отчаянно, помня, в слепящей невыносимой агонии, лишь одно: не закричать. Только не закричать… И жёг виски раскалённый венец, и расплавленным металлом заливало воспалённые глаза, и острая алмазная пыль впивалась в тело, стеклянной коркой запекалась на ранах…

Назгулы, Элвир

…Ударило на миг — узнаванием, словно уже было это… Тесная, зажатая низкими строениями площадь… Подавленно молчащая толпа… Беззвучно рвущийся из удерживающих его рук Элвир — белое, перекошенное отчаянием лицо, в светлых глазах — невыносимая мука…

Только кольцо на стискивающей хрупкое плечо руке — светлая сталь с горящими искрами змеиных глаз, а не черный шерл в оправе темного железа. И вместо пышущего жаром пепелища — залитая кровью плаха с распростертым неподвижным телом.

— Остановись, — раз за разом, безнадежно, не зная, как докричаться, повторял Хонахт. — Элвир, остановись… Уже поздно, он мертв… Остановись, Элвир!

На них начинали оглядываться. Скользили взглядами мимо, не понимая, что привлекло внимания, откуда померещился срывающийся юный голос… Кхамул на миг оглянулся: тонкие губы плотно сжаты, в темных глазах глухая ярость. Взглянул на молча бьющегося в руках Хонахта Звездочета. На застывших рядом, бессильных помочь братьев. Дернул щекой и молча кивнул на приоткрытую дверь внутрь двухэтажного здания: дескать, не мешкайте…

Толпа вдруг глухо зароптала, всколыхнулась… Денна взглянул в сторону плахи. Вздрогнул. Шагнул неловко вперед, спеша загородить собой то, что происходило впереди; с другой стороны отзеркалил его движение Еретик.

И оба — не успели.

Распорядитель держал за волосы отрубленную голову, медленно поворачивая ее, чтобы все могли убедиться в завершении казни.

Элвир судорожно вздохнул. Замер, разом перестав вырываться. Обвис без сил в руках Хонахта.

— Почему… — скорее угадали, чем услышали Хранители срывающийся измученный голос. — Почему я всегда опаздываю… Всегда…

Ответить никто не посмел.

Элвир наконец пришел в себя. Выпрямился, высвободился из осторожной хватки брата. Несколько мгновений невидяще смотрел в сторону плахи, которую загораживали теперь сразу трое.

Потом развернулся и медленно, как слепой, побрёл прочь.

…Элвир долго молчал. Глядел в никуда — тоскливо, отчаянно.

И ни у кого не хватало духу разорвать эту страшную тишину.

Наконец, Элвир медленно, словно просыпаясь от кошмара, повел головой. Окинул братьев взглядом, словно не сразу узнавая. Улыбнулся горько. И произнес — медленно, безжизненно:

— Я слышал его боль. Его страх. Должен был успеть. Опоздал. Опять — опоздал…

И — не было рядом Аргора, чтобы встряхнуть за плечи, вырвать из страшного неживого полузабытья. И молчали беспомощно братья, не зная, как помочь.

— Он знал, — тихо проговорил Денна, вдруг отчетливо осознав: Элвир — знать об их последнем разговоре должен.

Звездочет медленно поднял на Защитника лихорадочно блестящие глаза.

— Ч… что?

— Он знал, — уже громче и тверже повторил Денна. Поймал взгляд Короля-Надежды, поколебался на миг, почти готовый раскрыть свою память… Показать — то, что помнил, то, что понял, но не сумел уже исправить тогда, на залитом лунным светом опалённом плато Кормаллена.

Не решился. Слишком больно… слишком жестоко.

Произнес нехотя вслух, сам цепенея об безжалостности сказанного:

— Он спросил меня, больно ли…

Запнулся, увидев, как обморочно шатнулся Элвир. Понял вдруг: не сможет, просто не сможет, не посмеет сейчас рассказать все, до последнего слова. И показать — не посмеет. Таким горьким пониманием и нечеловеческой мукой плеснуло из светлых глаз Элвира…

Денна невольно, не сразу осознав собственный жест, коснулся пальцами шеи. Там, где под глухой, под горло, туникой можно было нащупать тонкий след шрама…

Звездочет дернулся, сглотнул судорожно, словно на грани обморока. Отвернулся рывком. Закусил губу.

Шагнул было вперед Сайта; замер, остановленный упавшей на плечо ладонью Еретика. Хонахт даже не шевельнулся. Словно и нет его здесь — тень среди теней, лунный блик на земле…

А Денна, почти ненавидя себя за то, что делает, настойчиво повторил:

— Элвир, он знал. Ты не мог успел. Слышишь? Он знал свою судьбу. Знал, чем заплатит за предупреждение о нападении. Ты не мог его спасти. Никто не мог. Проклятье, Элвир! Да очнись же! Вспомни Учителя!..

Вот это проняло. Юноша дернулся, как он пощечины. Обернулся рывком — плеснуло из глаз болью. Обычной, человеческой, почти непосильной для живого существа болью… Что-то беззвучно, глядя в упор на Денну, проговорил за спиной Элвира Сайта. Денна не стал читать по губам: и так знал, что думал о нем мореход. Знал — и был полностью согласен.

…Но иначе, кажется, сейчас было нельзя.

Эрион бы понял. Гноящиеся раны нужно вскрывать.

Еретик неслышно шагнул вперед, разжимая хватку на плече поморщивщегося Сайты. И тихо произнес, не глядя ни на кого:

— Он вернется.

И почему-то не показалось странным это уверенное: «вернется»… Словно встал незримо между братьев Моро, и не серые глаза цвета северного прибоя — непроглядная ночь Востока взглянула во тьму будущего.

Элвир медленно развернулся. Долго, очень долго глядел на горько улыбающегося Еретика. И, казалось, видел там что-то… что-то, что знали они двое — да еще, быть может, так и не пожелавший докричаться по мысленной связи Моро.

Потом он медленно, очень медленно кивнул головой. Откликнулся измученно.

— Я знаю…

Оглянулся через плечо на Денну. Улыбнулся горько, сквозь слезы:

— Спасибо.

Ответить никто не посмел.

— Пойдем, — наконец непривычно тихо проговорил Сайта, делая шаг вперед и опуская широкую ладонь на плечо безучастного ко всему Короля-Надежды. — Пойдем, брат…

Принц Эльдарион, Денна

Засов, запирающий двери темницы, громко лязгнул, и сидящий на деревянном топчане юноша вздрогнул, выныривая из своих мыслей. Вскинулся, с надеждой и тревогой глядя в открывшийся дверной проём.

Переступивший порог высокий, крепкий южанин, с тяжёлым серебряным венцом на седых волосах, окинул тяжёлым взглядом надменно выпрямившегося пленника. Казалось бы — вот он, враг, сын предателя, подлая тварь, как и все жители Гондора… Но не было в глазах старого воина ни гнева, ни ненависти — только сожаление и тяжёлая, глубоко таящаяся в чёрных глазах боль.

…Он молчал — ожидал ли, что первым заговорит пленник? Не решался ли сказать то, что с безмолвным криком умирало на дне зрачков?..

Он — молчал. И гондорец не выдержал первым.

— Я вижу, мой отец уже прислал свой ответ. Теперь я хочу получить обратно свое оружие, король Ханатты!

Звонкий юный голос прозвучал решительно, твёрдо — лишь едва заметно дрогнул в конце, словно отвечая на метнувшуюся в чёрных глазах боль.

Ханаттанайн долго молчал. Смотрел на пленника — устало, в упор, и юный принц закусил губу, не в силах выдержать этого тяжелого, наполненного тягостной, нечитаемой смесью эмоций взгляда. Закусил — но глаз не опустил.

Тяжело вздохнул король.

— Будь проклят весь ваш народ, мальчик, и будь проклят твой отец, этот подлый убийца, платящий за собственные ошибки чужими жизнями! Неужели родная кровь так мало ценится среди вас?

— Выбирай слова, король! — вскинулся юноша. — Ты не смеешь оскорблять при мне моего отца!

— Отца? — горько усмехнулся ханаттанайн. Пройдя к узкому оконцу, тяжело опёрся о частую решётку. — Твой отец только что прислал нам голову человека, предупредившего Ханатту о предательстве Гондора.

Оглянулся на непонимающе нахмурившегося пленника; плеснуло из глаз горечью и гневом:

— Человека, залогом жизни которого была — твоя жизнь!

Принц пошатнулся. С лица схлынула вся краска, разом, выбелив загорелое юное лицо до меловой бледности.

— Я не верю… — потрясённо прошептал он, слепо отступая назад. — Ты лжёшь!

Король с болью отвернулся.

— Я хотел бы, чтобы это было так, — глухо бросил он, глядя сквозь зарешеченное оконце во внутренний двор крепости. — Как бы я хотел, чтобы это была ложь…

Засмеялся вдруг — тяжело, сломленно.

— Гондор, страна, кичащаяся своей воинской честью… Твой отец, твой король предал всех: священную клятву перемирия, свой народ, свою честь — а теперь и тебя. Мне жаль, что я послушался Защитника и не убил его прямо там, на поле, где он совершил предательство! Что же ты молчишь, сын короля? Что должен делать я сейчас — я, также связанный клятвой, как и твой отец? Я обещал вернуть тебя живым — в обмен на живого Альдира Итилиенского! Ты всё ещё считаешь, что твой отец прав?!

Белый, как полотно, принц с трудом выпрямился. Вскинул упрямо голову, не позволяя сорваться с ресниц бессильным злым слезам:

— Да, — с горькой яростью отчаяния звонко отчеканил он. — Мой отец — король, и он лучше знает, что нужно для нашего народа! Если он решил принести меня в жертву, то не мне оспаривать его решение. Я горд, что смог послужить своей стране, хотя бы так. Мой отец жив, и мой старший брат не позволит прерваться нашей династии! — голос всё-таки сорвался, и мальчишка закусил губу, уже с явным трудом справляясь с бьющим его ознобом.

— В жертву? — в бешенстве развернулся король. В два шага преодолел разделяющее их расстояние, сгрёб пленника за грудки. — В жертву? В жертву своей гордыне, ничему больше!

— Трусливым варварам неоткуда знать разницу между гордыней и гордостью! Убери свои руки, король. Ты вправе меня казнить, но не имеешь права оскорблять!

Южанин медленно разжал кулак. Отступил назад, с лёгким удивлением глядя на мальчишку. Гордая осанка, упрямый голос, в глазах — отчаянный, смертельный страх, в голосе же — ни капли, и спокойным кажется юное гордое лицо.

— Ты намного больше своего отца достоин жизни, мальчик… — беспомощно прошептал король, тяжело опуская глаза. — Мне жаль, что я не могу сохранить её тебе…

Принц распрямил плечи — хотя казалось бы, куда ещё больше? Встряхнул растрёпанной головой, улыбнулся дерзко, бесшабашно:

— Моему отцу лучше знать, кто чего достоин! Ты решил убить меня, заговорив до смерти? А мне казалось, что в Хараде живут решительные люди! Чего ты ждёшь, король?

Дрогнул всё-таки голос — едва заметно. Крошечная блестящая капля сорвалась с ресниц, разбилась о пол. Король Ханатты с болью отвёл глаза. Медленно потянул из ножен клинок.

— Ты прав… Подло заставлять тебя ждать — теперь. Мне жаль, что мы встретились так поздно, Эльдарион, принц Гондора.

Юноша не ответил. Усмехнулся криво, вскинул гордо подбородок, подставляя горло под удар меча.

Нехотя, тяжело король поднял свой клинок. Помедлил мгновение, глядя в расширенные, полные отчаяния и упрямой гордости глаза, читая в них, как в развёрнутом свитке — беспомощную злость, страх перед последней болью, горькую, бессильную обиду человека, преданного тем, кто был не просто отцом — всем миром… Молчаливую горькую мольбу: «не медли же, хватит, пусть всё закончится — сейчас…»

Вспомнил ли — о трёх тягостных днях, что пришлось ждать исполнения приговора спасителю Ханатты?

Меч тяжело рухнул на беззащитную шею.

И…

— Остановись, король Наран!

И замерла, прерванная на середине полёта, стальная молния. Казалось, ещё миг назад не было никого в темнице; а вот теперь он стоит, загораживая собой ошеломлённого неожиданным спасением принца, и смуглая ладонь крепко сжимает руку короля, не позволяя довершить смертельный удар. И солнечным лучом сияет огненная прядь в чёрных, как самая непроглядная ночь, волосах.

— Кто ты? — против воли, потрясённо выдохнул принц в спину незнакомца. Король же только устало покачало головой.

— Чего ты хочешь от меня, Защитник? — горько бросил он. — Ты, должно быть, ещё не знаешь, что сделал с твоим другом его отец?!

— Я знаю, что сделал его отец, — с горечью откликнулся незнакомец, не спеша разжимать железной хватки. И вздрогнул юный принц, ясно расслышав в глуховатом твёрдом голосе немое страдание. — Я знаю, Наран. Но я не знаю, что сделал этот мальчик, что заслуживало бы смерти.

— Проклятье, Денна! — с мукой прорычал король. Неожиданно рванул на себя меч, высвобождаясь от хватки незнакомца — тот не стал даже пытаться удержать — и, размахнувшись, с силой, порождённой гневом и отчаянием, вонзил клинок в низкий топчан. Меч ушёл в твёрдое дерево, как в масло, застыл, мелко дрожа, погружённый до середины. А король без сил опустился рядом с собственным оружием и тяжело обхватил руками голову.

— Проклятье, Денна… — измученно повторил он шёпотом. — Неужели ты думаешь, что я — я! — хочу этого?!! Что я могу сделать? Ты сам слышал, что обещал король Гондора, в чём клялся! Жизнь его младшего сына была порукой тому, что человек, спасший Ханатту, будет выдан нам целым и невредимым! Я обещал вернуть принца живым — в обмен на живого Альдира Итилиенского! Что же — ты предлагаешь и Ханатте нарушить слово, стать, как Гондор, клятвопреступником — пусть и во имя милосердия?! Ты видел, что прислал король в качестве исполнения своей части договора…

Лицо незнакомца в чёрном дрогнуло от с трудом сдерживаемой боли.

— Да, я видел, — с горечью откликнулся он. Поколебавшись, он подошёл и мягко опустил руку на плечо короля. — Я видел, Наран. И лично позабочусь о том, чтобы виновные в этом убийстве не увидели следующего Солнцестояния. Но мальчик не должен отвечать за подлость своего отца. Достаточно уже пролито невинной крови.

— Что же ты предлагаешь? — устало, не поднимая глаз, спросил король. — Я не могу вернуть его в Гондор — живым вернуть не могу, иначе никогда больше не будет веры слову Ханатты, и кто угодно сможет убивать наших друзей, зная, что мы не имеем смелости спросить с убийц законное наказание!

— Ты сам ответил, — слабо улыбнулся Денна. — Ты не можешь вернуть его в Гондор живым. Значит… и не возвращай. А наказание… убийцы не уйдут от него, в этом я даю тебе слово.

«…младший же сын короля Кариандила сгинул без вести, и не было ему ни погребения, ни могильного камня, ибо отказались харадримы выдать тело принца, сказав так: „Гондор дважды нарушил своё слово, и нет больше веры ему ни в мире, ни в войне. Порукой за жизнь отважного Альдира была — жизнь принца Эльдариона. Ваш король сам определил судьбу своего сына, поставив собственную гордыню — выше жизни его, и жажду мести — выше кровных уз. И потому отныне нет права у короля Кариандила называть Эльдариона своим сыном, как нет у Гондора права называть его своим принцем, и в земле Ханатты будет могила его…“

И с пустыми руками ушли послы из вражеской крепости, встав со склонёнными головами перед королём. И, говорят, ни слова ни промолвил безутешный отец, выслушав о судьбе сына, лишь потемнело ещё больше его лицо. И один ушёл он в свои покои, и не выходил три дня, предаваясь скорби и горьким мыслям…»

Карвин, Тай-арн Орэ

…— По твоему, его гибель была напрасной? — резко спросил назгул.

— Напрасной или нет — какая разница! — с мукой выкрикнул в ответ Карвин. Он мёртв! Или ты считаешь, что его жизнь — приемлемая цена за это клятое перемирие?!

Кольценосец помолчал.

— Своей смертью он купил жизнь сотне тысяч гондорских воинов, — глухо произнёс он наконец. — И в три раза больше — воинам и мирным жителям Ханатты. Считаю ли, что его жизнь стоила этого? Да.

— Что ты можешь знать об этом, южанин!

— Не так уж мало, — ханаттанайн отвернулся. Принялся разглядывать руины, словно видя в обугленных камнях что-то, понятное лишь ему. Помолчал, и закончил тихо, — мне повезло меньше. Я сумел спасти лишь три десятка тысяч своих. Женщин, детей… Вполовину меньше, чем должен был. Да своих воинов столько же. За четыре сотни тысяч жизней — всего лишь топор палача? Завидная судьба…

Карвин побелел, как полотно. Резко шагнув вперёд, он рванул назгула за плечо, сгреб за тунику, подтягивая невысокого южанина к самому своему лицу.

— Не сравнивай! — с ненавистью прошипел он. — Не смей даже сравнивать! Мой брат мёртв! Ему отрубили голову, ему, слышишь?! А ты — ты не смеешь говорить о цене. Ты её не платил. Не смей. Даже. Сравнивать…

Ханаттанайн молча смотрел на гондорца, даже не пытаясь вырваться. На смуглом лице не дрогнул ни единый мускул, и в глазах не было ни гнева, ни страха: только понимание и глубокое, мучительное сочувствие.

— Не платил?.. — невесело повторил он слова гондорца, словно пытаясь вслушаться в их смысл. Прикрыл тяжело глаза. — Быть может, ты и прав, Карвин. Я и сам уже не знаю. Что же касается цены…

Он осторожно высвободился из хватки гондорца. Тот не стал удерживать его, уронил бессильно руки, молча глядя на ханаттанайн. А тот уже распутывал тугую шнуровку, превращающую свободную харадскую тунику в подобие глухой, под горло, гондорской котты. Дёрнул плотный ворот, обнажая шею.

И Карвин потерянно отступил назад.

…Не каждый, кто способен наносить раны, умеет читать следы, что оставляют они на теле. Ещё меньше тех, кто может по застарелому шраму сказать, что за оружие оставило его. Карвин — умел. Впрочем, даже если бы не умел…

…знал — никогда не забудет, не сможет забыть: кровь в сухой пыли, стиснутые в последней муке белые губы, ровный, чистый срез — поперек шеи, на два пальца ниже подбородка…

Он пошатнулся. Сглотнул тяжело. Поднял глаза на очень спокойное лицо назгула.

— Кто ты?.. — выдохнул без голоса.

Тот помолчал.

— Две тысячи восьмидесятый год Второй Эпохи, — наконец глухо произнёс он, не отвечая на вопрос. — Первая Умбарская война. Альдир говорил, ты любил слушать его рассказы об истории Средиземья…

Карвин непонимающе смотрел на него. Спустя полминуты выдохнул судорожно:

— Денна, сын короля Нарана…

Тот молча кивнул. И, не говоря больше ни слова, принялся вновь зашнуровывать свою тунику.

— Значит, это — не просто легенды… — прошептал Карвин.

Южанин в ответ только пожал плечами. Гондорец устало опустил голову. Пнул сапогом оплавленный камень. Взглянул вновь на хмурого назгула, усмехнулся горько, болезненной кривой усмешкой.

— Альдир не воскреснет. Может, и к лучшему. Я вспомнил легенды. Не жалеешь, что взял у Врага кольцо… Денна, сын короля?

Тот прямо встретил его взгляд. Поймал — и удержал, и минуту спустя Карвин, не выдержав, вновь уронил голову.

— Тот, кого вы зовёте врагом, был щитом Ханатте, был — другом и учителем, — глухо проговорил, наконец, Денна. — Я жалею, Карвин. О многом. Но не о том, о чём думаешь ты. Да, твой брат не воскреснет. Ты прав — в этом его счастье. Я никому не желаю той участи, что выпала нам с братьями. Но и — никому не отдам своего права хранить. Альдир родится вновь, через год или через тысячу лет. Вы никогда больше не встретитесь, а если встретитесь — не узнаете друг друга. Но для него ещё будет и новая жизнь, и новая судьба, кто знает, быть может, более счастливая. У всех вас, способных радоваться солнцу и дождю, вкусу хлеба и объятьям женщины, приходящих в мир ненадолго, словно гости, она будет. Для того, кого вы называете «Врагом», не будет больше ничего.

Он резко отвернулся и, на ходу подзывая крылатого коня, зашагал прочь.

Обернулся вдруг через плечо.

— Он тоже считал, что одна жизнь — небольшая цена. На ваше счастье.

Солнце залило небо лавой, выгнулось, купая брюхо в огненном море, погрузилось медленно за кромку земли, постепенно превращая золото в багрец, а тот — в тёмный лиловый пурпур. Погасло медленно, неохотно. Карвин молча следил, как умирает солнце, и простая походная фляга в руке становилась всё легче. И рассыпались алмазы по чёрному бархату, и бледным тусклым серебром блеснула ущербная, сочувственно глядящая луна… А он всё сидел, не вставая с нагретого солнцем обломка стены, не отводя взгляда, раз за разом прикладываясь к узкому горлышку. И терпкая кровь виноградной лозы была — холодом подземных ключей.

Когда ещё одна тень — невысокая, тонкая, словно сама сотканная из звёздного света — выступила из вязкого сумрака, гондорец даже не потянулся за мечом. Поднял голову, без интереса посмотрел на пришельца — и вновь приложился к почти пустой уже фляге.

— Отойди, пейзаж заслоняешь, — почти не заплетающимся голосом попросил он. — Или ты меня убить пришёл? Погоди, сейчас меч найду…

Призрак — или нет, просто очень бледный юноша с седыми, кажущимися серебряными в зыбком свете волосами — покачал головой. Горько, через силу улыбнулся.

— Нет, что ты… Почему ты всё ещё здесь? Люди боятся Тай-арн Орэ.

— Нда? — ядовито протянул гондорец. — Надо же, странно как — чего бы это им боятся проклятых руин, где когда-то жили живые мертвецы, да и сейчас кто попало по ночам шляется? Тебе-то самому хоть двадцать лет есть? Родители знают, что ты по заколдованным развалинам бродишь?

— Двадцать? Да… двадцать как раз есть, — невесело откликнулся юноша.

Карвин вытаращился на него, даже слегка протрезвев.

— Что? Погоди-погоди… Так ты не?.. Ты кто вообще такой, парень?! Откуда взялся?

— Я… — смешался пришелец. Он так и стоял перед ним, по-прежнему загораживая вид на восходящую луну, и казался сейчас даже младше озвученного возраста. Теребил бессознательно тугой ворот своей чёрной туники, словно та мешала ему дышать. — Прости, я не хотел тебя запутывать. Мне действительно двадцать, но это не…

Тряхнул головой и пояснил уже твёрже, тихо и печально:

— Я пришёл сюда в середине второй эпохи, — вздохнул тяжело, оглянулся с тоской, — тогда это были не развалины… Музыка ветра и пламени, застывшая в камне, воплощённая древняя сказка. Люди запада не видели даже сотой части его красоты — последние годы это была военная крепость…

Он замолчал неловко, глядя на растерянного гондорца. Тот смотрел на него не как на привидение даже — как на порождение похмельного бреда. А может, и впрямь считал таковым, кто разберёт. Тряс головой, разглядывая тонкие, не эльфийские, но и не человеческие как будто, черты лица, кривился озадаченно.

…Дивное видение же тем временем всё-таки шагнуло в сторону, хотя целенаправленно надирающийся воин о просьбе не заслонять пейзаж явно уже позабыл. Подошёл к обломку стены, блестящему в лунном свете маслянистым антрацитовым сколом. Опустил на миг густые ресницы; дрогнуло в мимолётной гримасе боли юное лицо. Тонкие пальцы скользнули, едва касаясь, по закопчённому обломку — так мог бы провести по щеке статуи, по гобелену с дорогими лицами…

Гондорец, наконец, сложил два и два. Озадачено вскинутые брови расслабленно вернулись на место, он удовлетворённо глотнул из фляжки. Отдышался. Кивнул собственным мыслям.

— Назгул? — с мрачной иронией поинтересовался у пришельца. Прозвучало почти как оскорбление; по крайней мере, звучало именно с той, характерной, интонацией. Тот не обиделся. Оглянулся через плечо, кивнул серьёзно. Гондорец хмыкнул ещё раз.

— Кольцо покажи.

Вот теперь пришелец все-таки удивился. Обернулся, глядя растеряно на гондорца… на флягу в его руке… на меч, небрежно опёртый о камень рядом… В светлых, словно сотканных из звёздного света, глазах плескалась растерянность, и казался он совсем юным — юным и до беспомощности хрупким.

…Был ли таковым — на самом деле?..

Поколебавшись, он молча протянул вперёд праву руку. Лишь на миг блеснул на пальце тонкий перстень: светлая сталь безо всяких узоров, мерцающая в тёмной глубине камня девятилучевая звезда… Блеснул — и исчез. А он опустил руку, смотрел на гондорца выжидательно, серьёзно. Только запахнулся, неожиданно зябким движением, в свой плащ, сам становясь мазком мглы на фоне чернильного неба.

— Назгул, — равнодушно подытожил воин. И вдруг разразился протяжным, злым хохотом, переполненным какой-то звериной, безнадёжной тоской. — Ну что за жизнь! Целая толпа назгулов вокруг — и ни одна сволочь не хочет убить! Ладно, балрог с тобой, назгул так назгул. Садись, выпей со мной, что ли…

И, резко оборвав смех, махнул зажатой в руке флягой на камень рядом. Подтянул к себе прислоненный к камню меч, но из ножен вытаскивать не стал: бросил под ноги, поближе к себе. Несмотря на развязный тон и не вполне твёрдые движения, пьяным он не казался. Трезвым, впрочем, тоже.

А чёрный признак, который не был ни призраком, ни даже чёрным, действительно подошёл, опустился рядом на антрацитовый обломок. Поморщился едва заметно, но флягу все-таки взял. Жидкости в ней оставалось хорошо если четверть. Пригубил нехотя.

— Как зовут-то? — устало, без особого интереса спросил Карвин, дождавшись, пока назгул вернёт ему флягу.

— Элвир, — просто, безо всякой рисовки, откликнулся тот. Гондорец ядовито прищурился:

— И всё? А как же все эти ваши… Девять воителей и королей? С воителем я сегодня уже общался, хорошо сохранился за семь тысяч лет. Короля-Чародея Белая Дева на голову укоротила. А вы сами, кстати, вроде как должны были сгореть в Ородруине, но горелым ты не выглядишь, так что балроги с вашей непонятно-когда-кончиной. А с прозвищем вот как? Есть, или не досталось?

Элвир вздохнул. Непонятно вздохнул — то ли расстроенно, то ли раздражённо. Помолчал.

— Пусть будет… Король-Звездочёт.

— Ага… — равнодушно согласился Карвин. — Пусть будет. Ещё один король. Ну ты уж извини, вставать кланяться не буду. Пей, король. Дрянь вино, ну да балрог с ним. Пей, отметим подписание перемирия. В Ханатте радость — войны не будет, в Гондоре радость — казнили предателя. Все счастливы. Ну пей, чего ты смотришь? Нет? Тогда отдай сюда…

Медленно стелились по выжженной равнине зыбкие бесплотные тени. Кто заметит ещё две, сидящие бок о бок на осколках рухнувшей антрацитовой башни? Кто поймёт, что блестит в лунном свете: призрачные светильники, звёзды мёртвых — или слёзы? Кто поймёт…

…Двое сидели на руинах мёртвой цитадели. И слушали руины тягостный, горький разговор, и молчаливым свидетелем скрепляла свою печать южная ночь: было… помню…

Двое — сидели.

Вечность текла сквозь ночь, вымывая угольную черноту из тяжёлого бархата. Медленно гасли звёзды, первыми выцветавшие в едком предутреннем щёлоке. И во фляге оставалось — на донышке. Сидящему на обломке стены человеку и того, что уже выпито, было бы достаточно, чтобы лежать бревном. Но — не было. Трезвым был горький, тоскливый взгляд, трезвым голос, лишь немного более неторопливый, чем обычно, на почти восточный манер растягивающий гласные. Память была — трезвой. И с этим поделать ничего было нельзя.

А сюрреалистичный, невозможный диалог врага с врагом, смертного с бессмертным всё больше превращался в монолог, и молчал седоволосый юноша, зябко кутаясь в плотный плащ, и общая, на двоих одна боль плескалась в глазах: в стальных, опухших от долгих ночей без сна и непомерных доз вина, мёртвых глазах человека; в серо-зелёных, словно зыбким звёздным светом переполненных немой мукой, слишком живых глазах Чёрного Призрака. Одна боль, одна вина, одно тоскливое, отнимающее последние крупицы надежды, желание — проснуться. Разорвать чудовищный, невозможный кошмар. И плакала где-то далеко призрачная струна, и звёздный свет мешался со струящимся от развалин сиянием, и не было у одного уже сил говорить, как у другого — замолчать.

Карвин в очередной раз приложился к фляге. Усмехнулся криво:

— Вот, всё стало, как он хотел. Я законный, любимый сын, надежда и гордость, опора в беде и в старости… Видишь, парень, как удачно всё сложилось.

Он задохнулся, сгорбился, глядя куда-то под ноги слепым безнадёжным взглядом. Втянул воздух сквозь зубы — судорожно, через силу.

— Всё, как хотел…

Элвир тяжело опустил веки.

— Не думай так, не надо…

— Как — так?

Горькая, дрожащая улыбка:

— Ты сам знаешь…

— Знаю! — рявкнул вдруг Карвин. Провёл ладонью по лицу, чуть было не выплеснув на себя остатки выпивки. Опустил руку, уставился бездумно на оплетённую кожей флягу. — Знаю, и думать буду, и скажи ещё хоть слово…

Взгляд его нашёл лежащий на земле меч. Недвусмысленно, почти с надеждой: ну давай, скажи что-нибудь — нелюдь, тварь, исчадие мрака, дай же мне повод…

…Назгул не сказал. И человек поник, теряя всякий интерес к собеседнику так же быстро, как минуту назад вспыхивал гневом. Заговорил вновь, после долгого, тягостного молчания — и сиплым, глухим был его измученный голос:

— Тебе не понять… Я был старшим. Не лучшим, просто — старшим. Думал — и умру раньше, он ведь не был воином, не должен был даже оказаться при армии…

Он устало закрыл глаза. Элвир не ответил, и ночь слушала тоскливую эту тишину, и в призрачные звуки несуществующей лютни вплетались тихие стоны свирели, словно — плакал кто-то в пустоте, плакал за тех двоих, что плакать больше — не умели. Прошли бесконечные — мгновения? Часы? Сдвинулись звёзды на опрокинутой чаше небес, померк серебряный свет, и лишь тогда один из них заговорил вновь:

— Никогда не прощу себе…

И — не поняла ночь, кто из двоих произнёс это.

А Карвин уже говорил вновь — медленно, через силу, словно продираясь, каждым невыносимо-тяжёлым словом, сквозь густую липкую трясину.

— Я всегда защищал его, сколько себя помню… — запнулся, словно задохнувшись воздухом. Провёл ладонью по лицу. Начал снова — медленно, тяжело:

— Нет, не всегда… Странно так вышло. В первый момент, когда только увидел его… Смотрел — и не мог понять: чем он лучше меня? Почему у него есть всё, а я лишён даже того, на что имеет право любой человек? Почему у него есть отец, есть титул, принадлежащий ему по праву, есть имя, которое он носит с гордостью? Только потому, что мою мать князь просто любил, а на его — женился? Как же я ненавидел его тогда… Ни словом, ни делом не показал — кто он и кто я! Но… Мне казалось — это он, только он виноват в том, что я — бастард и всегда останусь для отца всего лишь «сыном случайной любовницы». Презирал его — за тихий голос, за неумение возражать отцу, за то, что вечно прятался в библиотеке, вместо того чтобы тренироваться на ристалище. Не понимал, как можно всеми силами стараться даже не прикасаться к тому, что мне самому пришлось завоёвывать кровью. Трусом считал…

Он тяжело вздохнул. Поднял воспалённые глаза, слепо вглядываясь в светлеющий горизонт.

— А потом мы нарвались на свору собак. Их тогда много было, сразу после войны: сбивались в огромные стаи, рвали порой даже вооружённых рыцарей. С нами был воин отца; я видел потом, что от него осталось. Нам он приказал бежать к деревьям — мы и побежали. Альдир первым, и меня за руку тащил, а я всё пытался оглянуться… Помню, бежал и думал: «какой же ты князь, если даже от каких-то собак…» Наверное, потому и не успел залезть. Когда сдёрнули за ногу, успел проколоть пару глоток — а дальше сшибли с ног, нож улетел куда-то…

Карвин помолчал. И закончил глухо, резко:

— А потом он спрыгнул с дерева, с этим своим убогим кинжалом, который я и за оружие-то не считал… И стоял надо мной, пока не прискакал князь с воинами. Мы считали потом. Десять вонючих трупов. Троих я заколол, помню. Может, и больше, кто теперь разберёт. А Альдир был в крови весь, не поймёшь — где его, где собачья… И глаза… страшные глаза. Словно не он — его убивали. Десяток раз, снова и снова.

Элвир зябко передёрнулся. Не произнёс не звука: не нужен был сейчас Карвину собеседник. Только — слушатель.

А тот покосился на назгула. Улыбнулся криво, горько.

— В ту ночь я впервые услышал, как он кричит. Слуги тоже слышали, но никто не пришёл — князь запретил, характер в нём воспитывал, х-ха! А он плакал мне в грудь и повторял только, как было больно… А я укачивал его на руках и пытался понять, как мог его ненавидеть, как — и за что… Я потом уже понял, что он не про собачьи укусы говорил. Что ему собаки, он руку себе разрезал — сам, до костей. Я бы не смог. А эти клятые сны — они его убивали, пили из него силы. Потом уже, когда гостили у тётушки, одна местная старуха подсказала мне пару травок… Они помогали. Немного. Но всё равно — я видел, насколько ему плохо было каждый раз, когда приходили эти… видения.

А потом как-то так и пошло. Он был сильнее, всегда сильнее меня. Лучше во всём. Но — не в том, что касалось умения себя защитить. Он был — хрустальным светочем, волшебным фиалом Галадриэли. Толкнуть, бросить на камни — много ли надо? А я стал ему щитом. Ты чего? Холодно? Тоже мне, «Чёрный призрак»… Нет, я не один такой, конечно, был. Других тоже было немало, видели же, видели многие. А уродов, которым чужой свет — что иголка в глазу, всё равно было больше.

Он редко дрался; за себя — никогда. А я… ну что ты так на меня смотришь? Ну да, я дрался за него — тогда, ещё в первый год, один раз даже всерьёз. И потом, после того, как он… руку себе. Князь, конечно, всё представил как несчастный случай. Но дети проницательнее взрослых, наверное. Или просто — честнее. Их родители боялись отца, но всё-таки уважали. Эти — просто боялись. Вот и мстили, кому могли: по-своему, когда знали, что им ничего не будет, что никто не поймёт, кто кинул камень. Отец даже не пытался вмешаться — это тоже называлось «воспитывать характер». А он просто молчал, даже не думал защищаться. Сказал мне однажды: «Зачем, они же правы, я и впрямь трус…» Поэтому за него дрался я. Это взрослые не могли найти виновников, а я находил, и учил каждого, что такое трусость и что такое мужество. И они, конечно, тоже…

Он усмехнулся вдруг криво:

— Они чаще. Всё-таки — дети воинов, с колыбели с оружием… Пару раз досталось крепко. Но я не жалею, и тогда не жалел. А вот Альдир пугался каждый раз, словно меня насмерть зарезали. И всё пытался заставить меня прекратить заступаться за него. А меня это злило, как же меня это злило! Мне всегда казалось, что это моё право — защищать его, если уж он сам не может. Стать ему щитом…

Элвир вновь вздрогнул — на этот раз уже заметно не от холода. Карвин взглянул на него, осёкся. Проговорил медленно, не отводя глаз от белого, в мел, лица назгула.

— Вот и он так же… Что ж такое с этим клятым щитом?

Элвир резко отвернулся.

— С щитом — ничего… — упал в ночь горький, срывающийся шёпот. Просто эти слова… Их сказал однажды, очень давно, один… человек. — он подавился судорожным вздохом и закончил совсем без звука. — И тоже — не смог защитить…

Меж развалин повисла тяжёлая тишина. Даже ночной ветер рухнул вниз, приник к обожжённым камням, застыл испуганно, боясь потревожить давнюю, не стихающую — не способную стихнуть — боль. Карвин молчал, только кадык на горле судорожно ходил вверх-вниз. Назгул же и вовсе — замер, ссутулился, спрятался в тень собственного плаща, сам сливаясь с ночными тенями.

И нарушил молчание вновь Карвин.

— Очень давно… — с глухой тоскливой ненавистью пробормотал он. — Значит, опять эти сны…

Вздохнул судорожно, прижал ладонь к глазам. В глухом голосе стыла тяжёлая, горькая, как пепел, тоска:

— Никогда не прощу себя, что не утащил его силой… Чувствовал же, что он задумал что-то страшное… И не сделал ничего.

Элвир молча закрыл глаза, пряча за дрожащей завесой ресниц боль, от которой самому не было и не будет избавления. Не посмел — утешить. Знал: не помогут слова, и не залечат эту рану ни годы, ни новые потери. А Карвин уже справился с собой. Тряхнул головой. Покосился на напряжённое лицо слушателя. Вздохнул и предложил устало:

— Выпьешь ещё?

Посмотрел на покачавшего головой назгула. Пожал плечами и сам приложился к фляжке. Несколько минут в руинах стояла тишина.

— Я хотел дать клятву верности, — вдруг просто и буднично сказал он. — Не вассальную, а просто… Мальчишеская дурь. Не помню уже, что было; вспылил, сказал, что он может сколько угодно просить, а я всегда буду его защищать, и пока я жив, ему никто не посмеет причинить вреда. А он улыбнулся так странно… Грустно. Как взрослый пустому детскому обещанию. Вот тогда и хотел. Начал было даже говорить. Не помню уже, где услышал эту клятву, у вас её тоже наверняка знают — считается, что преступивший её обязательно умрёт. А он вдруг побелел, и рот мне ладонью закрыл. Крикнул что-то вроде: «Не надо, я верю!». А мне страшно было, никогда раньше так не было, даже когда собаки рвали — потому, что страшно было ему. Я видел его у него в глазах — этот смертный ужас, словно я не пару фраз из глупой легенды пытался сказать, а… не знаю, по меньшей мере, убить его собрался, прямо здесь и сейчас. Обещание я тогда всё-таки дал, — он криво усмехнулся, — не давать никому и никогда никаких клятв, разве что вассальную.

Он вдруг со стоном уронил голову в ладони.

— Как тебя там… Элвир? Скажи, неужели это возможно? Неужели он уже тогда знал, что умрёт — так?.. Если бы я дал клятву, то пережил бы его на пару дней. Хотя кто знает, может, за века она и потеряла силу? Может, зря я тогда послушался, не договорил, как считаешь?

Элвир судорожно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Обхватил себя за плечи, с трудом справляясь с болезненным ознобом.

— Если бы ты дал клятву, он бы умер, зная, что убивает и тебя, — еле слышно проговорил он спустя минуту, овладев наконец собственным голосом. — Ты правда хотел этого? Он ведь и так считал себя предателем… Неужели нужно было и тебя добавить в список того, что он не мог себе простить?

Юный голос вдруг дрогнул, сорвался. Назгул резко встал, беспомощным жестом кутаясь в плащ.

— Я не знаю, видел ли он свою судьбу, Карвин. Может быть, и впрямь… Это страшно — знать, как ты умрёшь, я помню, я тоже прошёл через это. Но не страшнее, чем жить, зная, что мог спасти — и не спас, опоздал на несколько мгновений, и ничего, никогда уже не исправить.

Он замолк на миг, кусая губы. Казалось, слова душили его, словно раскалённый воск, залитый в горло. Провёл дрожащей ладонью по лицу, и — поспешно уронил руку, словно испугавшись — не слабости своей, а её зримого проявления, видимого знака боли, что больше не была своей, становясь — общей. Вновь тяжело опустился на всё ещё более тёплую, чем окружающий воздух, стену. И голос его, когда он вновь заговорил, был не громче ломкого шелеста степной травы:

— Я должен был успеть… Это я виноват. Должен был успеть к нему, должен был понять, что происходит… Когда он пришёл — сюда, и говорил, словно прощался… Я знаю, мой побратим прав, это — плата за возможность прекратить войну, и кровь его — откуп за жизнь Ханатты и Гондора… Но я тоже никогда себя не прощу.

— Не прощай, — равнодушно согласился Карвин. — К балрогам вашу войну, и Ханатту вашу с Гондором туда же. Вся эта ваша крысиная грызня не стоила и капли его крови. Но теперь-то что, войны не будет, вот и хорошо, он рад был бы…

Замолчал. На запылённом лице не было уже даже горя — только тяжёлая, свинцовая усталость, серый пепел яростной лавы, что ещё днём сжигала дотла, но так и не нашла выхода ни в бою, ни в смерти. Молчал Кольценосец, молчала ночь, прислушивалась горько, страдальчески, и рыдала — едва слышно, на грани восприятия — простая тростниковая свирель…

Ночь — молчала.

Двое, объединённые общей болью — не могли. И понимали это — тоже оба.

— А я даже напиться не могу, — с глухой звериной тоской вдруг усмехнулся Карвин. — Не берёт. Да какая разница, впрочем… Я и спать не могу. Стоит закрыть глаза — вижу его… там.

Элвир с болью отвёл глаза.

— Не надо напиваться, — тихо попросил он. — Это не поможет… я знаю.

— Пробовал?

Назгул молча кивнул. Глаза казались бездонными омутами, и боли в них было — до краешка, вровень. Боли — и мучительного, острого сочувствия.

— И я пробовал, — устало согласился после неловкой паузы гондорец. — Дерьмо это всё. А может, ну их к балрогам, а? У Турина вон нашёлся чудесный выход. Мерзость, конечно, но мне уже как-то всё равно. Так, где бы тут меч вкопать-то? Стекло, а не камень! Плавили вы его тут, что ли? Да ладно, по-моему, закапывать рукоять — это уже пошлость. Можно и просто упереть, так даже лучше… Может, решат, что я споткнулся, х-ха!

Он хрипло, лающе рассмеялся, потянулся за валяющимся на земле клинком; и лишь сейчас стало понятно, что он все-таки пьян. Пьян в колоду, в хлам, в дрова. Лишь голос всё ещё оставался трезвым, чётким — разве что чуть более глуховатым и растянутым, чем в начале разговора.

Элвир поспешно перехватил его руку. На белом, в мел, лице жили, казалось, одни глаза — распахнутые сухие колодцы немой муки. Отпихнул ногой меч подальше. Судорожно, словно ища опоры, вцепился в обвивающего рукоять собственного клинка крылатого змея.

— Тоже вариант, — с кривой улыбкой согласился Карвин. — Даже лучше. Не стесняйся. А хочешь — я в тебя тоже потыкаю, чтобы всё честно? Кстати, тебя убить-то можно?

— Можно, — открыл наконец рот Кольценосец, ответил — сдавлено, хрипло, с будничной простотой открывая одну из многовековых тайн. И, продолжая удерживать Карвина за руку, отпихнул меч уже в полную недосягаемость. Отпустил наконец равнодушную ко всему безвольную кисть; только для того, чтобы мягко нажать на плечи, понуждая собеседника сесть обратно на камень. Уточнил хмуро, — но ты в таком состоянии точно не сумеешь.

— Ха! — гондорец, похоже, всё-таки сумел наконец добиться желанного состояния, которое метко назвал «надраться». Голос стремительно терял разборчивость, тело слушалось уже с явной неохотой. Он потянулся было снова за клинком. Промахнулся. Откинулся назад, раскидывая руки по каменному обломку. Уставился куда-то вверх. — А действительно, может, и впрямь? Давай, вспомни, что ли, как мы вас на Кормалленском поле…

Элвир тяжело вздохнул. Покачал головой, улыбнулся невесело, понимающе. Человек покосился на него с любопытством и лёгкой, подстёгнутой алкоголем досадой:

— А как у вас было насчёт эээ… пережитков человеческих привязанностей?

— Не надо!

Белеть дальше было уже некуда; у назгула как-то получилось. Выдох получился больше похожим на вскрик умирающего ветра. В голосе на миг метнулась такая боль, что даже стремительно пьянеющий Карвин встрепенулся, приподнялся тревожно на локте.

— Эй?..

Элвир мотнул головой. Алая струйка на тонких губах казалась в лунном свете — чёрной. Втянул воздух сквозь стиснутые зубы — прерывисто, спазматически, с трудом сдерживая ознобную дрожь:

— Он был моим соратником. Моим братом. Ты хотел спросить, что у нас насчёт дружбы? Я не знаю, у вас слишком для многого нет правильных слов. Я умер вместе с ним тогда, в Пеленноре — и продолжаю умирать каждый час, пока он остаётся здесь, между жизнью и смертью. Каждый из нас умирает. Его больше нет — потому что двадцатилетняя девочка, на которую он не сумел поднять руку, не прислушалась к голосу милосердия, хотя только о нём вы, воины запада, и говорите. Потому что он остановил свой удар, а она — нет.

Он прерывисто вздохнул и замолчал. Задохнулся, как кровью, собственными словами. Зажмурился. Тонкие пальцы обморочно потянули тесный ворот, вцепились, словно пытаясь разорвать невидимую удавку.

— Ты действительно хочешь ещё раз втоптать его имя в грязь — просто ради желания убежать от боли? — выдохнул уже без голоса. Не было, не могло быть голоса — у того горя, что три тысячелетия немо кричало в пустоту, не было слов у муки, которая обжигала, не унимаясь ни на миг, обугленные хрупкие связи между душами.

…не было — и не будет.

…Карвин медленно сел. Растерянно провёл ладонью по собственным волосам, взлохматил затылок.

— Прости… — беспомощно проговорил он наконец, глядя на собственные пустые ладони.

Элвир промолчал.

Сглотнул тяжело. Медленно, словно действительно преодолевая боль, вздохнул.

— Тебе будут врать, — тихо, горько проговорил он наконец. — Нет, не так… Тебе будут говорить правду — но эта правда их, не твоя. Ты не забудешь, и боль не станет меньше. Это жестоко — но любовь не умеет умирать… И это, наверное, по-настоящему страшно… Все говорят, что не умирает только надежда — но это тоже неправда, я теперь знаю. Надежда умирает. Быть может, одной из самых последних… Любовь — нет.

Он замолчал, ссутулился, пряча дрожащие руки под всё отчётливее вырисовывающийся на фоне светлеющего неба плащ.

— Попробуй немного поспать, если сможешь. Тебе не будет сниться казнь, я обещаю тебе. Потом — наверное… Но сегодня я справлюсь. Пустишь меня в свой сон?

Гондорец долго молчал. Если и вспомнились ему легенды о чёрных всадниках, похищающих души, то говорить он о них не стал.

— Пущу, наверное, — посидел хмуро, глядя куда-то в сторону. — Странный ты, парень… почему вы такие?

— Какие?

— Не такие, как в легендах.

Кольценосец горько усмехнулся.

— Разве это не ответ?

В ответ он получил только пьяный, такой же горький, как и у себя самого, смех.

— Действительно…

Карвин тяжело вздохнул. Потёр ладонью затёкшее лицо. И, не заморачиваясь поисками подходящего места, вновь откинулся на полюбившийся обломок стены.

— Доброй ночи, легенда. Не сгори утром, а то солнышка вы тоже не переносите…

Вдруг засмеялся тихо, без веселья:

— Спать в Барад-Дуреее… — он душераздирающе зевнул, и последний слог протянулся долго, вульгарно. — Под охраной назгула…

Улыбнулся блаженно.

— Нет, все-таки я, похоже, надрался!

Зевнул ещё раз. И закрыл-таки глаза, закутываясь, как в одеяло, в собственный плащ.

Элвир осторожно положил руку на ему на лоб. Вдохнул сочувственно, когда человек передёрнулся — прикосновение Кольценосца, вечно стоящего на границе между жизнь и смертью, смертную плоть обжигало, словно лёд.

— Не бойся, — тихо попросил он. — Потерпи немного. Ты так измучил себя… Я, наверное, не справлюсь, не притрагиваясь…

Человек сонно кивнул. Сбросил-таки невольно чужую ладонь — но уже не вздрогнул, когда тонкие пальцы вновь пробежались по его вискам, легли на грудь, успокаивая неровно, на болезненном надрыве бьющееся сердце. Напряжённое лицо Кольценосца казалось спокойным, непроницаемым — только ресницы вздрагивали болезненно, да закушенная до тонкой алой струйки губа казалась ярким цветным мазком среди серебристых струй тумана и клоков ночной мглы. И медленно, ровно вздымалась грудь лежащего на обломке стены человека.

Над Мордором поднималась алая заря новой эпохи.

Карвин, 20 лет спустя

…Карвин мрачно пнул оплавленный камень, поворошил мечом в костре и, выругавшись, хлебнул из фляги. Объёмная, на полторы пинты, она была уже наполовину пуста. Ещё две, почти полные, висели в чересседельных сумках мирно дремлющего коня, но душу не грели. По причине простой и прозаичной: не обладает обычная вода из ручья такими свойствами.

Он ещё раз выругался. С болезненной гримасой потёр опухшее запястье, туго перетянутое в несколько витков верёвкой. Сперва одно, потом другое. Кожа под верёвкой была стёрта уже до живого мяса. Сплюнул зло на оплавленные камни. И снова приложился к фляге.

Шагов за спиной не услышал. Просто — легла на плечо тонкая ладонь, а другая осторожно вынула из замершей руки выпивку.

— Не надо больше, — серьёзно попросил тихий юный голос. — Тебе хватит, Карвин.

— Ага…

Он помедлил. Поднял руку в требовательном жесте. Дождался, пока щелкнет болтающая на цепочке пробка, а сама фляга ляжет обратно в ладонь, и, на ходу нащупывая нужный крючок на поясе, неторопливо поднялся на ноги. Обернулся.

— Знаешь, парень, а я собирался уже разнести тут заново всё по камешку. Три дня! Вы тут то толпами бродите, не даёте человеку спокойно напиться, то не дождёшься! Где ты был?

Губы Элвира невольно дрогнули в слабой улыбке.

— Прости, мы не думали, что это так серьёзно. Сейчас есть дела в другом месте… Не обижайся… нам сейчас не до Гондора.

— А зря, — со злостью откликнулся Карвин. — Хочется надеяться, что эти ваши дела в другом месте — хоть что-то стоящее, а не коллективный визит в бордель.

Он осекся, глядя на разом погрустневшее лицо юного Кольценосца. Вздохнул медленно, тяжело.

— Прости. У нас дрянь дело. Сегодня была последняя ночь, когда я мог ждать. Не надеялся уже, что хоть кто-то из вас придёт. А больше рассчитывать, кажется, уже не на кого.

Элвир отвернулся.

— Всё так плохо?

Прошелестели по камням почти неслышные шаги. Привычный уже Карвину жест — мягко провёл в приветственном жесте по обломку черной скалы, замер на миг, словно разговаривая безмолвно с кем-то. Затем, вздохнув, подошёл к коню воеводы, протягивая ладонь с невесть откуда появившимся сухарём.

— Хуже, — выдохнул Карвин в спину назгулу, глядя, как его верный скакун без колебания берёт угощение. — Хуже, чем плохо. Элвир… Почему всё-таки сегодня пришёл?

Тот оглянулся через плечо. В глазах метнулась боль.

— Не знаю. Показалось — ты в беде. Я… я боялся не успеть.

— Нда… — задумчиво протянул Карвин. — Что ж, спасибо.

Помолчал.

— Поганый день. Сегодня брату было бы сорок. Такой вот… юбилей.

Вздохнув, он отцепил от пояса только-только повешенную туда фляжку и принялся вытягивать пробку. Если и был он пьян, то на верности движений это не отражалось никак. Протянул флягу назгулу.

— Выпьешь со мной?

Тот покачал головой.

— Нет, прости. И тебе тоже хватит. Ты уже набрался, только сам ещё не замечаешь.

Карвин только отмахнулся. Приложился к горлышку, сделал крупный глоток и, отдышавшись, философски бросил:

— Вот тебе обратная сторона солдатской гордости. Не лезет уже эта пакость, а надраться никак. Голова ясная, как никогда. И впрямь, что ли, день рождения? Брат не любил, когда я пью.

Элвир медленно опустил опустевшую ладонь. Конь, поняв, что нового угощения не будет, разочарованно фыркнул и принялся обнюхивать его одежду, а назгул застыл, только напряглись напряжённо плечи.

— Так есть повод, кроме юбилея? Карвин, чем я могу помочь?

Гондорец в ответ на это только зло хохотнул. Резко вколотил затычку обратно в горлышко, одним движением бросил флягу на пояс.

— Повод? Повод скоро будет у вас. Когда на все крупные приморские города Ханатты и Кханда с моря полетят зажигательные снаряды. Кстати, там вроде ещё какая-то магическая пакость, ну и мелочи вроде зачумлённого мяса. Отдельно от зажигательных, понятно.

Элвир обернулся — рывком. Распахнулись в шоке светлые глаза.

— Что?.. — выдох — без голоса, одними губами.

— Сядь! — рявкнул воин. Сейчас, переступивший порог сорокалетия, он казался рядом с хрупким Кольценосцем старше на целую вечность. — Что слышал, то и полетит. Карты и прочие бумажки где-то там, в сумках, я в этом не разбираюсь и разбираться не намерен. А теперь слушай и не перебивай. У меня времени до рассвета. Нет, меньше.

Он перевёл дыхание, наблюдая, как Элвир слепо, словно во сне, нащупывает обломок стены, как медленно опускается на антрацитовую обугленную поверхность. Решительно ткнул в него пальцем.

— У вас будет дней десять. Быть может, больше. У Гондора сейчас проблемы — у нас, видишь ли, всё высшее командование пропало, вместе с картами, разумеется, и планом операции. Ну, как пропало — сегодня утречком найдут всех, в рядочек разложенных в тайном укреплённом лагере. Пока они найдут виновных, пока проверят, не утекла ли информация к противнику… может, и больше, чем десять. Но я бы не советовал рисковать.

Он поймал ошалелый, растерянный взгляд Элвира. Тот выглядел совершенно пришибленным и, судя по взгляду, то ли пытался прийти в себя, то ли уже мысленно пересказывал братьям услышанное от гондорца. Карвин умолк, задумчиво взлохматил ладонью затылок.

— Дааа… Вот и всё, собственно. Что ещё хотел сказать… Неладно в Гондоре. Наместник, тварь колдовская, короля похоже то ли убил, то ли околдовал — но правит теперь явно он, а не государь Ариандил. Знаю, не ваши это проблемы — но если сможете помочь уморить эту сволочь, буду благодарен. В Гондоре войны почти никто не хочет — тем более, такой войны. Но сражаться с вами будут насмерть: семьи всех командиров старше десятника гостят, как это принято говорить, в личном замке наместника. Для безопасности жен и детей верных слуг государевых, х-ха! Так что вам придётся или сначала освободить их… Или убить всех старших командиров до единого. На свободу заложников отпускают только в случае смерти воинов. Ты будешь что-нибудь говорить, Элвир, балрог тебя подери?!

И, поскольку Элвир молчал, вцепившись пальцами в край своего импровизированного кресла, он резко шагнул вперёд, и схватил его за хрупкие плечи, и встряхнул за эти плечи, заставляя посмотреть на себя…

…задохнувшись, отшатнулся назад, окунувшись на миг, как в омут, в серебро переполненного болью взгляда.

— Прости… — прошептал назгул. Опустил голову, пряча глаза. — Прости, я… Это просто память. Я сказал братьям, они уже летят на юг. Что с семьями? Ты сказал — замок? Ты знаешь, где он? Как укреплён?

— Эээ…

— Всё, вижу. Подожди, дай мне ещё минуту…

Карвин подозрительно покосился на него. Поколебался мгновение — и всё таки сел рядом.

— Что видишь-то, не понял?

— Замок. Ты хорошо оцениваешь здания, сразу — как крепость, которую нужно взять приступом… Денна с Сайтой в восторге. Я не умею так — вижу в первую очередь красоту…

— Видишь? Подожди, парень, да я же не сказал ещё ничего?

Элвир качнул головой. Улыбнулся через силу белыми губами:

— Ты — представил… Захотел, чтобы я увидел. Нам этого достаточно. Мы не читаем мысли, но…

— Плевать, — грубо оборвал его воин. — Читай, если нужно. Взять сможете?

Элвир опять прикрыл глаза, прислушиваясь к неслышным для гондорца голосам братьев.

— Сможем, — решительно кивнул он минуту спустя. — Самое позднее через восемь дней они будут на свободе. Что-то не так?

И опять метнулась — одновременно с тревожным вопросом — в светлых глазах боль — и страх. Страх не за себя, страх, который воин Гондора успел заметить в этих глазах в первые мгновения, до того, как пришедший на руины Кольценосец не понял, что давний почти-приятель просто пьян, а не ранен и не умирает. Вздохнул тяжело.

— Всё так. Всё так. Хорошо. Вы главное — вытащите их. Обещаешь?

Дождался тревожного кивка — страх не спешил уходить, клубился в распахнутых звездных озёрах, тревожно искал, где кроется не замеченная пока чужая гибель. Улыбнулся через силу.

— Ну вот и ладно. Знаешь, а я ведь после… Казалось порой, что живу не своей жизнью. Проживаю ту, которую должен был прожить Альдир. Наследник, герой, главнокомандующий… Жена-полуэльфийка — ненавидел квэнья, когда брат на нём начинал бредить, так теперь всё равно мне мозги им день-деньской клюют. Две девчонки — а мечтал парней… Теперь вот предаю свою страну, как он. И знаешь — совсем не чувствую себя предателем. Только вот страшно, наверное, так же… Или нет? Он всегда был отважнее меня…

Элвир вдруг резко повернулся. Плеснуло из измученных глаз не страхом уже — смертным ужасом, слепым удушливым отчаянием.

— Карвин! — и дрожат, дрожат тонкие пальцы, которыми — на лютне бы играть, перо и резец держать — не меч… Дрожат, и трещит рукав под мёртвой панической хваткой.

— Ну да… — тихо, виновато пробормотал воин, отводя взгляд. — И это тоже. Ты прости, Элвир… Придётся всё-таки тебе. Если меня с собственным клинком в горле найдут, девочек моих… А запасной вариант… Не хотел бы я себе такой смерти, ты прости уж. Эй, парень, ты чего это?!.

Элвир обморочно шатнулся, тонкие руки судорожно потянули за ворот. Дёрнул головой, словно пытаясь — и никак не в силах высвободиться из удавки.

— Эк тебя… — растерянно пробормотал гондорец, поддерживая Кольценосца за плечо. Встряхнул, ухватил за подбородок, пытаясь заглянуть в глаза. Осмысленное выражение возвращалось в них, но медленно, медленно…

— Ндаааа… — с нечитаемой интонацией протянул гондорец. — Чёрный всадник. Король-призрак. Воплощённая смерть. Чтоб тебя…

Обхватив юношу за пояс, он рывком поставил его на ноги. Грубо встряхнул на плечи.

— Ты верхом?

— Да… — беспомощно выдохнул тот.

— Веди. Или зови сюда. Некогда мне, Элвир.

Тот слепо рванулся, мотнул головой; выражение глаз скорее напоминало человека на дыбе, чем бессмертное существо, которым до сих пор ещё пугали детей.

— Нет… Стой, так нельзя… Должен быть другой путь!

— Ну так ищи! Я не нашёл — или ты думаешь, мне подыхать охота?! Иди, иди, давай, до места два часа хорошей рысью…

Он почти волоком вывел Кольценосца из круга бывших стен. Тот шёл, не сопротивляясь, но спотыкался почти на каждом шагу, как в полуобмороке, и воин тихо ругался себе под нос. Присвистнул невольно, разглядев коня, на котором прие… прилетел назгул. Потом свистнул ещё раз, по особому, подзывая собственного скакуна. Собрался было закидывать спутника в седло, сильно сомневаясь, что тот в состоянии ехать верхом. Но тот уже пришёл в себя. Молча вскочил на крылатого коня, прижался на миг щекой — то ли здороваясь, то ли ища поддержки. Оглянулся. Плеснуло из взгляда уже не ужасом — мучительной стылой тоской. Карвин не стал ждать, найдёт ли назгул слова. Легонько толкнул каблуками бока своего коня — и с ходу пустил его в галоп.

…Если он и ждал наполовину, что Кольценосец, не испытывавший восторга от роли палача, сбежит, то ничем этого не показал. Спустя минуту Элвир догнал его. Теперь они неслись нога к ноге; лиц друг друга в ночной темноте, более не подсвечиваемой опалесцирующим мерцанием руин, было толком не разглядеть.

Рады этому были оба.

Бешеный полёт сквозь ночь прервался, когда до первых деревьев оставалось меньше полулиги. Прервался вполне предсказуемо — для Элвира, не для гондорца. Ударили сверху потоки ветра, заржали — нежно, призывно — кони, оба, словно по команде. И рухнули с тёмных небес крылатые тени, сами черней сгущающейся вокруг темноты. Кони остановились сами, без понукания. Подумав мгновение, Карвин перекинул ноги через седло и, спрыгнув на землю, легонько шлёпнул своего скакуна по крупу. Может, найдёт себе что поесть, а нет — так всё равно, так и так, разговор не будет долгим. Назгулы спешились тоже, кажется, ещё быстрее, чем он сам. Кони даже не ускакали — растворились беззвучно в темноте.

Карвин задумчиво оглядел чёрные тени. Снял с пояса флягу, щедро глотнул, прокашлялся. Хмыкнул иронично, слегка нетвёрдым пальцем ткнул в каждого, кивнул сам себе.

— И всего-то? А остальные четверо где?

— А нас тебе мало? — с мрачным сарказмом осведомился широкоплечий великан, с волосами и бородой настолько рыжими, что даже в неверном свете звёзд казались сполохом пламени.

— А как же! — пьяно захохотал Карвин. — В прошлый раз я был всего лишь десятник, и то меня почтили вниманием аж двое. А теперь я целый воевода, вроде, можно бы и посущественнее встречу…

Назгулы тревожно переглянулись. А Карвин вдруг оборвал на полувдохе нездоровый смех, посерьёзнел. Тяжело провёл ладонью по лицу.

— Не кипятись, рыжий… — устало вздохнул он. — Погано мне. Знал бы ты, как помирать не хочется… Впрочем, ты, пожалуй, знаешь.

— Знаю, — тяжело согласился тот. Оглянулся на спутников; на бледного, в снежную стылую просинь, Элвира. — Все мы это знаем.

И, шагнув вперёд, протянул руку:

— Сайта.

— А… Вспомнил. Могучий Сайта, осада Умбара тысяча двухсотого… Без обид, парень.

Тот только плечами пожал: дескать, дело житейское, сражались на противоположных сторонах, теперь вот, похоже, на одной придётся. А Карвин уже обернулся к остальным двум.

— Здравствуй, Денна, сын короля. Простил, значит? Или наоборот, пришёл добить, пока есть достойный повод?

Тот не ответил на кривую улыбку. Только — обхватил обеими ладонями протянутую для приветствия руку, сжал крепко; взглянул в глаза — цепко, тревожно.

— Не нужно этим шутить, Карвин. Мне не за что тебя прощать — не за что и не было за что. А добить… Ты так твёрдо уверен, что это нужно?

Гондорец не отвёл взгляда от яростных чёрных глаз; казалось даже, наоборот, обрёл новые силы, словно опершись о крепкое надёжное плечо.

— Нужно, Денна, — тяжело проговорил он, глядя в лицо ханаттанайн, — обязательно нужно. Тогда я и впрямь специально нарывался, по дури. Молодой был, глупый. А теперь вот не хочу — но иначе никак. Если и есть другой способ — я его найти не смог.

Южанин ещё несколько мгновений удерживал его взгляд. Потом кивнул и разжал руки.

— Сейчас ты расскажешь всё, что сочтёшь нужным. Если это — действительно единственный выход, обещаю — я помогу тебе уйти.

За его спиной Элвир судорожно, словно ему не хватало воздуха, дернул тесный ворот своей куртки. Третий из гостей неслышно шагнул вперёд. Опустил руки на плечи юноше, встряхнул легонько.

— Только — если это действительно — единственный выход, — тихо подтвердил он. Для Карвина ли? Для побратима? Голос его был низким и хрипловатым, с отчётливым «высоким» акцентом.

Карвин со слабым интересом взглянул на него через голову невысокого южанина.

— Нуменорец? Который из двух?

— Еретик.

— И всё? Без имени? — удивления почти не было заметно. Выгорело, ушло вместе со страхом, отчаянием и звериной жаждой жить.

Нуменорец едва слышно вздохнул. Задумался на миг — и всё-таки ответил.

— Моё имя… сгорело вместе с моей прошлой жизнью. Называй меня… Этлендо, если хочешь.

— Еретик, Изгнанник… — с невеселой иронией хмыкнул гондорец, демонстрируя хорошее знание эльфийского. — Ну что ж, Еретик, будем знакомы.

Поколебавшись, он снял с пояса флягу, задумчиво взболтнул её, прислушиваясь, и протянул понимающе ухмыльнувшемся Сайте.

— Во-первых, моя семья — заложники Наместника, и если я сбегу — или просто исчезну, что одно и то же — их хуже, чем убьют. Во-вторых…

— Мне страшно, Карвин… — Арлиен, его Арлиен беспомощно подняла на него бледное лицо. Её руки, тонкие, не по-женски сильные, сейчас заметно дрожащие руки прижимали к груди свёрток с мирно дремлющей дочерью. Она — гордая, не знающая страха дочь Рохана, боялась — а он только и мог, что стиснуть в бессилии зубы. Рывком притянул жену к себе, крепко прижал к себе, обнимая сразу обеих.

— Я вытащу вас… — с исступлённой верой прошептал он в хрупкую белую шею. Зажмурился. — Обещаю. Они не посмеют ничего вам сделать. Не бойся, ничего не бойся…

— Я боюсь за тебя…

Воздух, как же не хватает воздуха… Он прерывисто вздохнул:

— Не нужно. Всё будет хорошо, обещаю.

Порывисто отстранил её от себя, впился мучительно-нежным взглядом в дивные, почти эльфийские глаза. Улыбнулся — светло, яростно, пронзительной солнечной улыбкой. Взглянул вниз, где раздавались взрывы хохота и одобрительные присвистывания: старшая, казавшаяся уже почти взрослой, вовсю кокетничала с воинами наместника, давая родителям несколько кратких мгновений наедине. На тонком лице будущей придворной красавицы играла лёгкая горделивая улыбка; лишь на самом дне родниковых глаз таился глубокий, тщательно скрытый от чужих взглядов страх.

Он осторожно поправил выбившийся из причёски своей жемчужины золотой локон.

— Присмотри за Карин, — попросил тревожно. — Она заигрывается…

— Она знает, что делает, — твёрдо возразила Армиель. Улыбнулась дрожащими губами.

— Береги себя…

…Он гнал коня на юг, и каждый утекающий за спиной час казался — песком в часах, ядовитыми каплями в клепсидре, равнодушно отсчитывающими минуты жизни: его? Его семьи? Он гнал коня, и не было уже страха, и в висках набатом билось только одно: успеть, успеть, успеть…

…А ханаттанайн приняли его неожиданно тепло. Встретили, как друга, лишь только услышав имя брата. И была — выматывающая гонка, конные подставы на дороге, и он, едва способный уже различать чужие лица от усталости, молча пересаживался с загнанного до кровавой пены коня на свежего, готового к бегу, и молчаливым эскортом скакали рядом серьёзные ханаттанайн, которых он больше не мог, не хотел называл харадримами. Почти два дня — на дорогу до столицы. И ещё столько же — назад. И каждый час казался свечой, пережигающей хрупкий волос, удерживающий безжалостный топор над шеями самых дорогих ему людей…

И был краткий, тревожный разговор с королём Ханатты, и не оставалось уже сил даже на удивление, когда увидел вдруг: по правую руку от короля, повзрослевший и спокойный, виденный последний раз перед роковым наступлением на «…», рядом с королём и старшим братом…

Был договор — безумный, невозможный, нереальный в своей потрясающей наглости договор. И король без возражений принял его план, лишь раз с сочувствием заглянув в глаза:

«— Ты уверен, что?..

— Да.»

Страха уже — не было. Выгорел, обратился в холодный пепел, смёрзся в кровавый стылый ком — там, где раньше билось, горячо и яростно, не знающее слова «предательство» сердце. Лишь иногда он улыбался — слабо, горько, узнавая с тоскливой нежностью: почти догнал, подожди, братишка, теперь уже недолго, скоро встретимся…

И были — холодные, пронизывающие, подобно клинку, глаза Наместника; глубокие, выразительные, чудовищно древние глаза на прекрасном лице, лишённом возраста. И душа трепетала, словно и впрямь насаженная на безжалостный этот клинок, и казалось: знает, всё знает, знает и играет, как кот с мышью — никто ведь не может, не способен скрыть ни единой мысли, ни единого порыва души от него, от этой древней, почти всемогущей твари… И невероятным, невозможным казалась снисходительная покровительственная улыбка, хоть и не вслепую бил, хоть и проверял десятки раз: не видит, не слышит его мыслей, не может даже краем заглянуть — змея, ненавистная колдовская тварь…

…А бой был коротким и жарким, и пять десятков ханаттанайн легко смяли крошечный гарнизон тайного лагеря, и он сражался вместе со всеми, сражался, внутренне сжимаясь, когда клинок, отточенный сотнями сражений и долгими годами выматывающих тренировок, пробивал защиту очередного южанина, и ненавидел себя за то, что привёл их сюда, за то, что не может стать рядом с теми, кто не были больше врагами, став союзниками и спасителями, не может остановить смертельный удар, помня, каждый миг помня: «Мне страшно, Карвин…». И спокойную, твёрдую решимость, сочувственное понимание в гаснущих глазах новых друзей принять было во сто крат страшнее, чем то, что готовил для себя.

И было утро, кровавое утро страшной ночи, и он стоял на коленях среди мёртвых тел, стараясь сделать так, чтобы как можно отчётливее пропечатались следы новеньких, купленных месяц назад, специально для часа измены, сапог с гвардейским вензелем на каблуке, и мысленно молил лишь об одном: «Простите, простите, я знаю, вы поняли бы, вы согласились бы… Если бы я посмел только выдать проклятую эту тайну — друзья мои, соратники мои — вы бы простили, а я не прощу, никогда не прощу себя, за вас, за вашу гибель — не прощу…»

И облегчением, спасительной искупительной болью обжигали верёвки, без жалости стянувшие запястья, и казалось — хоть так, хоть этим расплатиться, разделить с ними, погибшими — по его вине, по его слову, из-за его страха доверить кому-то ещё страшный жестокий план — хоть так разделить их мучения, их страх… Ханаттанайн не осторожничали, не пытались жалеть его; и за это он был им благодарен. Лишь во взглядах — каждого, каждого, словно и не лежали среди мёртвых тел пятеро в ханаттской одежде, зарубленных его клинком — в их взглядах было сочувствие и боль. И были лесные краткие привалы, и каждый раз боялся, что незаметными останутся на влажной земле следы связанных рук, что засомневаются, поймут что-то следопыты Наместника, что бессмысленными будут и чудовищное это предательство, и гибель людей, каждый из которых был — другом и соратником, и собственная, продуманная до мелочей, смерть…

Страха уже…

Ложь. Страх был. Постоянный, тягостный, выматывающий, заставляющий до крови прокусывать губу и молча напрягать стёртые до живого мяса руки в путах, напоминая себе, напоминая раз за разом, не позволяя поддаться трусливой своей жажде жить: «Мне страшно, Карвин…»

А путь был бесконечным — путь был таким коротким… Без малого шесть часов, два коротких — только коней напоить — привала, несколько через силу сжёванных полосок вяленого мяса…

…Ханаттанайн прощались — молча, по-воински, как принято было среди их народа: крепко беря ладонь в две своих, и тоскливым отвращением к себе саднило душу, когда кланялись они — молча, против всех правил, с печалью и уважением склоняли головы, прежде чем подняться на готовых к новому переходу коней. И снятые с запястий верёвки были перевязаны заново: крепко, по несколько тугих витков на каждую, свободную теперь руку, перевязаны плотным мудрёным узлом, который можно развязать хоть руками, двумя руками, хоть зубами, только дёрни посильнее. А в кармане на груди, напротив сердца, лежал, затаившимся смертоносным скорпионом, небольшой глиняный шарик с коротким промасленным шнуром, торчащим из начинённого мелко рубленной сталью нутра: последний жестокий шанс на случай, если те, кого он надеялся дождаться в этих мёртвых развалинах, так и не придут.

Страха уже…

Какая, в самом деле, была теперь разница?

«Мне страшно, Карвин…»

— …Ладно, давай ещё раз, — импровизированная исповедь давно и прочно перешла в бурный военный совет, причём Сайта говорил много и горячо, Денна и Еретик — мало и по делу, а Элвир вообще молчал, погрузившись в мрачное оцепенение и, похоже, вообще перестав прислушиваться к разговору. — Не толкай меня, Денна, а то я сам сейчас как толкну! Значит, этот ублюдок — я сказал, не толкай меня! Этот ублюдок всех своих командиров на такой цепи держит? А если мы…

— Пока мы «если», — сухо оборвал морехода Еретик, — половину женщин с детьми успеют перебить. Ты готов рискнуть их жизнями?

— Ну, значит надо по-тихому! Да ты что, братец, неужели действительно собрался перерезать парню горло, и всё?

— Замолчите оба, — тихо, но веско приказал Денна, и спор мгновенно оборвался. А ханаттанайн тревожно проводил взглядом резко вставшего и зашагавшего к ближайшим деревьям Элвира, и лишь потом мрачно обернулся к друзьям. — Хватит. Сколько можно его мучить? Прекратите этот спор, есть одна мысль. Карвин… Эй, ты спишь, что ли?..

Взгляды всех троих, как по команде, повернулись к гондорскому воеводе, который, прикончив-таки (на двоих с пиратом, поскольку Элвир и Еретик пить отказались вовсе, а Денна сделал два глотка — из вежливости) — собственную флягу и пополам — вытащенную чуть ли не откуда-то из под полы бутыль рома, все-таки окосел и, оставленный получившими всю нужную информацию назгулами, незаметно для себя самого задремал. После полуминутного озадаченного молчания Сайта вздохнул и, легко дотянувшись до воина прямо через костёр, бесцеремонно толкнул в плечо.

— Аррх!..

— Сайта, ну ты!..

— Бестолочь…

Возмущённый вопль Денны, почти чудом ушедшего от слепого удара, и укоризненный вздох Еретика слились в один звук. Миг спустя к ним присоединился раскатистый хохот самого Сайты. Карвин несколько мгновений дико озирался, поводя обнажённым мечом и явно пытаясь вспомнить, где он находится и с кем он пьёт.

А мореход уже умолк, с задумчивым интересом просунул пальцы в длинный разрез на плаще, с ещё более задумчивым — посмотрел на гондорца, и уважительно протянул:

— Неплооохо…

— В следующий раз он тебя достанет, и будет прав, — сухо сообщил ему Еретик, усаживаясь обратно на своё место, и непонятно было — предостерегал он или обещал.

— Достану, — хмуро подтвердил Карвин, смущённо убирая меч. Он уже сообразил, что произошло, более того — явно восстановил в памяти события последних часов, и теперь стремительно мрачнел. — Хоть какое-то удовольствие напоследок. Или всё-таки?..

И в голосе мелькнула нерешительная, поспешно изгнанная надежда. Денна вздохнул. Покосился с укоризной на тоже посерьёзневшего морехода. После чего шагнул вперёд и, глядя прямо в глаза, решительно проговорил:

— Пока не знаем. Есть одна возможность… Вопрос — во времени. Друг мой, скажи, у нас будет три дня? Быстрее никак. Если да — обещаю, мы спасём и твою семью, и всех остальных заложников.

И — погас, осыпался стылым пеплом вспыхнувший было во взгляде гондорца огонь.

— Эх… — с тоской отвернулся он. — Три дня? Они будут мертвы сегодня в полдень, если на рассвете наш отряд не войдёт столицу. Прочесать лес — двух часов достаточно, тела найдут быстро…

— А если — не найдут? — быстро спросил Еретик, просчитывая что-то про себя.

— А если не найдут — в полдень казнят семьи всех, кто должен был прибыть, но не прибыл.

Он смертельно усталого голоса плеснуло такой ненавистью, что даже привычные ко многому назгулы вздрогнули. Во взглядах всех троих одинаково, словно разговор велся не только словами, вспыхнуло несогласие, и умерло, и осыпалось тягостной золой принятия, а та сменилась тоскливой жгучей виной.

— Прости, Карвин, — тихо проговорил Еретик, медленно поднимаясь на ноги. — Мы сделали твой путь только тяжелее. Ты был прав…

— Нет! — отчаянный, без голоса, вскрик от деревьев заставил рывком обернуться — всех четверых. Элвир застыл, прижавшись затылком к тёплому стволу: на закушенных губах кровь, и глаза — переполненные мукой бездонные колодцы. Тряхнул головой, с отчаянием глядя на друзей. Повторил безнадёжно:

— Нет…

Карвин неловко прокашлялся.

— Эй, парень, не надо так…

Запнулся, умолк, не договорив. Ночь молчала, оглушенная дикостью творившегося под её сенью ужаса: почти-покойник, утешающий своего будущего убийцу.

А Еретик уже был возле юноши — только порыв ветра ударил по костру, прибил зашипевшие языки пламени. И вот он уже сжимает его за плечи, встряхивает легонько, не отрывая взгляда от слепых распахнутых колодцев, и голоса не слышно, только шевелятся, произнося что-то, понятное лишь им двоим, губы.

Минуту спустя Элвир молча мотнул головой, рваным, неловким движением вырвался из рук Еретика и, спотыкаясь, побрёл к тихо перефыркивающимся на опушке коням.

Назгулы и человек молча смотрели ему вслед.

— Почему он так? — наконец беспомощно пробормотал Карвин. — Балрог вас подери, парни! Вы чёрный ужас Средиземья! Слу… ээээ… Соратники Саурона! Нельзя же так изводить себя из-за какого-то там смертного! Я не сегодня, так лет через десять-пятнадцать всё равно сдох бы своей смертью. Так какого вы…

Он замолчал, тяжело дыша. Провёл тыльной стороной трясущейся ладони по лбу, зло дёрнул головой.

— Не понимаю.

— Твоё счастье, — негромко, усталым невесёлым голосом, откликнулся Еретик. Он так и не повернулся к друзьям: стоял, опершись ладонью на дерево, тяжело опустив голову. — Твоё счастье, Карвин, что ты этого — не понимаешь. Что ты можешь умереть — сейчас, или через пятнадцать лет… И не терять до бесконечности всех, кто тебе дорог, зная, что у самого права — не возможности, вот что самое страшное, Карвин, права — уйти за Грань нет.

Остальные назгулы молчали, и молчала ночь, придавленная безнадёжной горечью, плавившейся в тихом голосе нуменорца.

Спустя несколько минут Карвин тяжёло вздохнув и, махнув устало рукой, тяжело уселся обратно на расстеленный плащ. Поднял руки, с мрачным видом разглядывая опухшие запястья. Задумчиво потрогал липкую от слабо сочащейся сукровицы верёвку, поморщился.

— Ехать надо, — глухо сообщил он подавленно стоящим рядом Кольценосцам. — Надо бы до рассвета успеть… Боюсь я за своих.

Сплюнул зло:

— По-хорошему, надо было хотя бы на день-два раньше… Балрог их знает, вдруг нашли уже лагерь наш… Следы, конечно, там хорошо читаются, но всё же… Я даже не знаю, живы ли мои девочки ещё.

Денна со вздохом опустил ладонь на его плечо.

— Прости. Подвели мы тебя. Кто мог знать, что это настолько важно…

Воевода раздражённо мотнул головой.

— Вот этого я и не понимаю. В прошлый раз я усесться-то толком не успел, а ты уже тут как тут. Что ж теперь-то так…

Сайта, тихо выругавшись себе под нос, с шумом уселся прямо на землю у костра.

— Сравнил, — мрачно бросил он. — Ты своё состояние тогда помнишь хоть, гондорец? Не знаю как братья, а я вот был почти уверен, что ты себя порешишь раньше, чем Денна успеет до тебя добраться… А сейчас ты так спокоен был, словно тебе самое большее собутыльника хорошего не хватает! Вот как это ты, а?

— Самому бы знать. Видать, отбоялся уже, — криво откликнулся Карвин.

— Оно и видно! Спасибо скажи, что Элвир всё-таки разволновался, а ещё большее спасибо — что хватило времени присмирить эту погань… Я вот вообще думал, что зря наш Король-Надежда время тратит, ещё и напоишь бедолагу опять, кальмара тебе в…

— Это трудно объяснить посторонним, — невесело подтвердил Денна, слегка поморщившись на экспрессивную речь Морехода. Ладонь с плеча Карвина он так и не убрал, стоял, хмуро глядя на опухшие руки воеводы, и лицо казалось непроницаемо спокойным. Только в глазах — чёрным яростным вихрем — билась немая боль. — Тай-арн-Орэ — часть наших душ. Мы слышим, когда-то кто-то входит в замок… И чувствуем его — не мысли, нет, но чувства… Общее состояние…

Он вздохнул. Покосился на зло хмыкнувшего, пробомотавшего что-то себе под нос Морехода, усмехнулся горько. Повторил невесело:

— Ты был так спокоен, Карвин. Слишком спокоен. А у нас — не было возможности тогда решать мелкие проблемы старых знакомых. Элвир полетел к тебе, как только стало возможным хотя бы частично ослабить Круг.

— Что ж у вас там происходит-то… — поднял на него голову Карвин. Особого интереса не наблюдалось — ни в голосе, ни на лице. Видно было, что мысли его где-то очень, очень далеко.

Назгулы переглянулись.

— Не будем об этом, — твёрдо откликнулся спустя краткую паузу Денна. — Остальные удержат, иное тебе знать не нужно.

Карвин равнодушно пожал плечами. Протянул южанину кровоточащие запястья:

— Не нужно так не нужно. Помоги развязать эту пакость, что ли, сын короля? Хоть немного свободным побыть, пока…

Он сглотнул. Денна без возражений склонился над ним, осторожно прикоснулся к узлу. Закаменело смуглое лицо. Но — не спросил ничего, хотя по едкому взгляду гондорца видно было: вопроса ждёт и уже почти предвкушает ответ. Пьяным он всё-таки не был, даже после невероятного количества крепкой выпивки. Вконец измотанным мучительным многодневным ожиданием смерти — да. И доброты нрава это ему не прибавляло.

Верёвку на одной руке Защитник распутал легко, почти сразу. На втором — застрял, не желая дёргать одеревеневший от сукровицы узел и с заметной даже со стороны осторожностью стараясь не задевать лишний раз глубоких стёртых ран. Карвин брезгливо скривился.

— Не трясись так надо мной, не сдохну я от этих царапин. Нож возьми.

— Не нужно, — спокойно, не обращая внимания на его тон, откликнулся Денна. Только скулы закаменели, да в глазах метнулась боль… и лютая, способная на месте убить ненависть. Голос же даже не дрогнул. — Слишком тугой узел, я зацеплю тебя. Разве тебе так необходимо искать лишнюю боль, Карвин?

Тот вместо ответа только мотнул со злостью растрёпанной головой. Усмехнулся — кривой, горькой до оскомины усмешкой.

— Да без разницы уже.

Кивнул на узел, наконец поддавшийся не то ловким пальцам Денны, не то незаметно использованной магии:

— Ваши вязали. Хорошие парни, я бы без них не справился. Не ожидал даже, что они так легко мне поверят. Думал, придётся самому выкручиваться… А контакт со своими вам бы поддерживать… «исчадия мрака», х-ха. Нехорошо, не находишь? Не дозовёшься вас, если вдруг что.

— Ты — брат человека, спасшего Ханатту, — мрачно сообщил Сайта от костра, не отвечая на почти неприкрытый упрёк. — Ты мог хоть к самому королю прийти, никто бы не остановил.

Вид у рыжего морехода был на редкость хмурый, недавнее нервное веселье ушло, словно и не было. Кинжал, плясавший в его крупных пальцах, невольно вызывал мысли о том, что резиденция Наместника стоит на самом берегу — очень неосторожно…

Карвин покосился на него через плечо. Потом бросил взгляд на Еретика, оставившего наконец свой молчаливый пост и теперь без единой лишней эмоции на лице усаживавшегося обратно на своё место у костра. На Денну.

— Я к королю и пришёл, — очень спокойно сообщил он, словно бы одному Защитнику. И со свистящим облегчённым вздохом уронил свободные наконец от верёвок руки на колени. — Хорошо-то как… Угадаешь, кого я там встретил, Денна?

Вопрос упал в ночь, словно камень — в тихий пруд. Назгулы напряжённо переглянулись. Потом Денна, наконец, пожал плечами, устало опустился рядом с гондорцем.

— Угадаю. Почему бы ещё ты решился династию скинуть?

— О чём это вы? — непонимающе взглянул на побратимов Сайта.

— Не строй из себя идиота, — тихо откликнулся Еретик. — Эльдарион — давно уже не сын короля Кариандила. На престоле Гондора будет новая династия.

— Да ещё какая, — подтвердил с кривой усмешкой Карвин. — Сын и зять короля Ханатты… Кстати, а как ваши допустили такой адюльтер, Денна? Представляю, какие у них будут детки, х-ха…

Помрачнев, он с тяжким вздохом откинулся на спину. Завёл руки за голову, зашипел болезненно, с опозданием вспомнив о кровоточащих ссадинах, со злостью сложил руки на груди. Покосился на мрачно молчащих назгулов и закрыл глаза.

Ночь медленно стекала к западу, уступая место расплывающемуся по бархату небосклона тусклому утреннему полусвету — первому предвестнику ещё скрытого за краем мира солнца.

— Устал я… — тихо проговорил Карвин спустя несколько минут тягостного молчания. — Гадко так на душе, вы бы знали… Они мне верили, верили, как себе, за столько-то лет… А я их предал.

— Другого выхода не было? — тихо спросил Еретик после паузы.

— Я не нашёл. Наместник читает мысли так же легко, как книги. Кому ещё я мог довериться? Тварь колдовская, откуда он только взялся…

— Курумо — брат Повелителя, — невесело усмехнулся Денна. — Странно, что твои мысли он не слышит…

— Наверное, это брат постарался, — равнодушно пожал плечами Карвин.

Открыл глаза, бездумно разглядывая знакомый рисунок звёзд.

— Нет, — тихо прошелестел вдруг в тишине горький юный голос. Все четверо разом обернулись к лесу — туда, где на самой границей очерченного светом костра круга застыла тонкая фигура Короля-Звездочёта.

— Братец, что это ты?.. — встревоженно приподнялся с места Сайта: глаза самого юного из Девятки казались — бездонными провалами в наполненную мукой звёздную пустоту, и пьяным он казался: от горя, от боли — от своей, от чужой, отболевшей годы — столетия — эпохи назад боли. Еретик молча протянул руку, опуская тяжёлую ладонь на плечо Морехода, понуждая его нехотя опуститься обратно на траву. А Элвир, шатнувшись, невидяще шагнул вперёд. Остановился рядом с Карвином, запрокинул голову, с тоской глядя вверх, туда, где болезненным пульсом мерцала крупная бело-голубая звезда.

— Твой брат не умел так, — стылой позёмкой прошелестел его измученный голос, и вздрогнули невольно назгулы, слыша в тоскливых словах отзвук давнего, общего на всех, горя. — Это — твоё…

Недоумённо приподнялся на локте Карвин.

— Погоди, как это не…

— Я не знаю… Он не мог, не умел ещё — так… Этот дар твой: не знаю только, почему, откуда он у тебя, чья душа возродилась в тебе…

И вдруг, беспомощным горьким стоном:

— Почему я всегда опаздываю…

Карвин медленно, не отрывая взгляда от застывшего юного лица, поднялся на ноги. Положил руки на плечи Кольценосцу, заглянул встревоженно в глаза.

— Ох и глупец я… — сочувственно пробормотал он себе под нос. — Надо было сразу остальных твоих звать… Не надо, парень. Не надо, не думай так. Поздно стало уже давно, и ничего ты тут не мог бы сделать.

Помолчал.

— Ты… Ты видел, как… брата?

— Да, — без голоса выдохнул Элвир, не отводя беспомощного взгляда от лица гондорца.

Тот тяжко вздохнул.

— Что ж…

Поперхнулся, замолчал, не в силах найти нужных слов. Отпустил плечи назгула, отвернулся рывком и, резко нагнувшись, принялся рваными движениями застёгивать на плечах собственный плащ.

— Всё, хватит разлёживаться, времени впритык… — зло пробормотал он, стараясь не глядеть ни на кого. — Эй, Денна, ты обещал, помню, следы убрать: ну так убирай. Не было нас тут, и привала не было… И меня, свободного и с оружием, не было тем более.

Назгулы молча переглянулись. Миг — и вот уже все трое на ногах, и от зашипевшего костра остаются одни головешки, а несколько вздохов спустя и они исчезают, всасываются без следа в послушно раскрывшуюся землю. Еретик тихо, словно совершенно не мешали ему засыпавшие подлесок сучья, подвёл воеводе коня, молча кивнул друзьям на без понуканий приблизившихся крылатых скакунов. Взлетел, не касаясь стремян, в седло. Не прошло и минуты, а на опустевшей, выглядящей совершенно девственной, если не считать вытоптанной травы, поляне остался один только Денна.

…Раскрыв рот, Карвин наблюдал, как ханаттанайн, опустившись на одно колено, мягко прижал ладонь к земле, опустил веки, не то прислушиваясь к чему-то, не то мысленно разговаривая с кем-то, неслышимым для человека… С землёй — разговаривая. И та отвечала: распрямлялась свободно жёсткая трава, новым дёрном затягивалась свежая рана кострища, исчезали, таяли на глазах следы сапог в сухой пыли…

— Всё, — назгул выпрямился, утёр слегка дрогнувшей рукой взмокший лоб. — Мы не останавливались здесь.

Он устало взобрался на собственного коня, а оставленные им следы за его спиной медленно разглаживались, исчезали, оставляя — лишь чёткую цепочку отметин от конских копыт, тянущихся, без перерыва, от самой границы выжженных пустошей Кормаллена.

И грустно, сочувственно следили за последними актами разворачивающейся внизу трагедии медленно тающие звёзды…

Спустя два часа угрюмой молчаливой скачки Денна, ехавший первым, склонился в седле, присмотрелся к конским следам, всё ещё довольно отчётливо видным благодаря долгой засухе.

— Ты едешь не в лагерь, — с уверенностью произнёс он, поворачиваясь к Карвину.

— Нет, конечно, — угрюмо бросил тот, даже не потрудившись оглянуться. — Как ты себе это представлял? Воевода, которого единственного увезли живым, чтобы допросить или ещё что — это ещё как-то укладывается в логику событий. Но возвращаться обратно в лагерь спустя три дня, рискуя нарваться на уже обнаруживших тела гондорцев, только для того, чтобы прикончить того же переставшего быть нужным воеводу? Это бред, Денна. В это не поверит ни наместник, ни его следопыты.

Назгулы переглянулись. Всё, кроме Элвира, который ехал, зябко кутаясь в свой плащ и не глядя на дорогу, и толком, похоже, даже не прислушивался к разговору.

— Что в таком случае ты задумал? — задумчиво уточнил Еретик. И, поскольку Карвин вновь погрузился в свои мрачные мысли, повторил:

— Что ты задумал, Карвин? Прости, но уже не время скрытничать. Мы должны хотя бы понимать, как должна выглядеть окончательная картина. Я не за что не поверю, что ты продумал собственную смерть, но не обдумал, как придать всему достоверность.

За его спиной вздрогнул и крепче сжал поводья Элвир. Карвин нехотя повернул голову.

— Картина… Да обычная картина, парни. На лагерь напали ночью, один из стражников открыл ворота — его тоже, кстати, найдут там же, с письмом, в котором обговариваются условия. Ханат… харадримы вырезали командование вместе с охраной, воеводу увезли в Мордор. Вряд ли они смогут проследить наш путь до самого Барад-Дура, там сплошные камни, и ветер — ветер, это хорошо. Но даже если и так, всё равно: сосчитать, сколько приехало и сколько уехало, они все равно не сумеют, ваши об этом позаботились. На привале вы следы затёрли… Значит, дальше картина такая: раскололся я или нет, не поймёшь, но всё-таки вряд ли, тогда бы я в Ханатте прятался и дорогим гостем был. А дальше…

Он тяжело вздохнул. Провёл ладонью по лицу, словно пытаясь стереть тяжёлую сонную одурь. Произнёс глухо:

— А дальше просто. Доехали небольшим отрядом до Итилиена, воеводу привезли собой связанным. Недалеко от первой заставы — есть там одна хорошая полянка, следы легко будут читаться — укоротили на голову, замотали в плащ и на его же коне отправили в крепость. С одной из карт, поясняющих, за что. Вопросы есть?

Тишина была поистине — мёртвой. Назгулы молчали, не в силах посмотреть друг другу в глаза.

Наконец, Сайта неловко прокашлялся. Пробормотал хмуро, явно просто чтобы разорвать гнетущее молчание.

— Есть. Голову — обязательно, или попроще может как?

— Да похрен мне, Сайта, — устало, словно не о его судьбе шла речь, откликнулся Карвин. — Что у вас с этим, тоже… тяжелые воспоминания юности? Как удобнее будет, так и кончите.

Помолчал.

— Если могу выбирать, то всё-таки лучше бы — как брат, — глухо, не глядя на назгулов, попросил наконец Карвин. — Но по большому счёту — какая разница? Главное, пусть всё будет достоверно.

— Будет, — тихо, с мучительной яростью выдохнул Денна. — Обещаю, никто не поймёт. О следах мы позаботимся. И… об остальном тоже.

Карвин рвано кивнул. И, отвернувшись, дал коню шенкелей.

Больше почти до самого конца пути никто не нашёл в себе сил произнести хоть слово. Если назгулы и общались — мысленно, благодаря тем незримым нитям, что связывали души всех девятерых — то внешне это не отразилось никак.

…За пару лиг до нужного места Карвин остановил коня. Без слов отстегнул пояс вместе с мечом и подвесными кармашками, не глядя бросил его Сайте. Повернулся, роясь в седельной сумке. И хмуро протянул подъехавшему ближе Денне небольшой моток верёвки.

— Ваша, ханаттская. Парни, которые лагерь разделали, оставили. Так что вспоминай, как у вас там принято вязать… И не нежничай, будь другом. Проверять будут всё, даже насколько туго я был связан… И мог ли, хотя бы теоретически, освободиться…

Он задохнулся, подавившись словами. Мотнул головой. И резко, со злостью завёл руки за спину.

Денна тяжело прикрыл глаза. Вздохнул. Сзади Сайта осторожно взял за плечи Элвира, поддерживая обморочно шатнувшегося в седле Короля-Звездочёта.

Еретик молча подъехал к Карвину, встал с другой стороны. Опустил ладонь на плечо. Без слов. И Карвин, бросив на него тяжёлый взгляд, так же молча кивнул, благодаря за бесполезную эту поддержку.

Денна через силу набросил на протянутые запястья верёвку, закусил губу, невольно стараясь не задевать стёртую до живого мяса кожу. Поймал брошенный на него через плечо бешеный взгляд, тряхнул головой и решительно принялся вязать сложный узел.

— Туже, — сквозь зубы процедил Карвин.

— От «туже» у тебя за три дня не такие раны были бы, — с мучительным сочувствием возразил он.

— А так я развязал бы, не за час, но за день точно. К балрогам, Денна! Ты траву заново вырастил, что ты, не можешь обеспечить какие нужно раны?!

— Он не может, — глухо ответил вместо него Еретик. — С землёй ему легче. Я — смогу.

— Ну так давай.

Нумеронец тяжело вздохнул. Взглянул на Денну. Тот молча кивнул, с болезненной гримасой затянул последний узел. Толкнул коленями коня, отъезжая в сторону. На бледном лице Карвина застыло напряжённое спокойствие, но даже в темноте было видно, что скрывает оно — нешуточную боль.

— Прости, — тихо проговорил Еретик в спину Карвину. И осторожно прикоснулся пальцами к и без того опухшим запястьям. Карвин со свистом втянул воздух сквозь зубы. Дернулся в руках Сайты Элвир, порываясь — подъехать ближе. Остановился, словно услышав что-то, адресованное только ему, и с бессильным отчаянием отвернулся.

— Всё, — тяжело дыша, выдохнул спустя минуту Еретик. — Карвин… Ты помнишь, о чём мы тебе говорили — тогда, перед привалом? Не обязательно мучиться. Достаточно и того, что ты делаешь.

— А ты помнишь, что я ответил? — сквозь зубы огрызнулся Карвин, неловко поводя плечами. Поморщился. — Оставь меня в покое, нуменорец. Я справлюсь и без вашей жалости, поверь мне. Долго бы я продержался в армии, если бы не умел терпеть боль?

Еретик промолчал. Сайта — нет. Правда, и повторить вслух то, что прошипел себе под нос, тоже не пожелал. Небольшой отряд вновь двинулся в путь. Карвин теперь ехал посередине, без труда управляя конём с помощью коленей и вполголоса подсказывая направление, когда нужно было подправить курс. Его глухой усталый голос, да тихий перестук копыт по плотной земле — вот и всё, что разрывало тишину ночного леса.

Полчаса спустя звук изменился, стал более глухим; суглинок сменился густым слоем слежавшихся листьев, теснее сплелись ветви над головой. Сайта, ехавший теперь первым, отвёл в сторону низко нависающую ветку. Следовавший сразу за ним Еретик поднял было руку — придержать… Помедлил и неохотно опустил ладонь обратно на поводья. Оглянулся с неловкостью на Карвина.

Тот только головой мотнул раздражённо: дескать, не твоё дело. Прижмурился, защищая глаза. Поморщился, когда один из тонких сучков, соскользнув, ударил всё-таки по лицу. Никто не сказал ни слова.

А лес вдруг расступился, раскрылся небольшим глубоким распадком. Встали на почтительном расстоянии высокие деревья, оставив посередине широкую, почти правильной круглой формы, поляну.

— Здесь, — вздохнув, хмуро подтвердил Карвин то, что понятно было и так. Помолчал, оглядывая тоскливым взглядом знакомую местность. И криво, через силу улыбнулся. — Ну что ж… Нет смысла тянуть.

И вдруг, прерывисто вздохнув, зажмурился яростно, до боли. Стиснул зубы. Загорелое лицо в тусклом сером полусвете казалось не белым даже — прозрачным.

— Карвин… — с безнадёжной мукой выдохнул Элвир, стряхивая руку Еретика. — Позволь, я…

— Нет, — пытаясь дышать ровно, сквозь зубы процедил тот. — Уйди, парень. Я справлюсь.

Открыл глаза. Медленно вздохнул, вновь овладевая собой.

— Действительно, уйди, — устало посоветовал он. — Или просто… не смотри.

Элвир обморочно мотнул головой.

— Нет…

Гондорец только плечами передёрнул раздражённо. Повернул голову, ловя поочерёдно взгляд каждого из назгулов.

— С коня. Дальше пара десятков шагов вглубь, чтобы следы хорошо были видны. Буду сопротивляться. На колени поставите силой. Не удержите — буду бить без жалости. Дальше — смотрите сами. Но всё-таки лучше бы… как брат. Карта в левой сумке, отдельно, не спутаете. Нож там же.

Сглотнул:

— Простите, парни, что свалил это на вас. Не нужно… угрызений совести. И… спасибо за всё.

Повисла тяжёлая тишина. Казалось, хоть кто-нибудь не выдержит, возразит, восстанет против чудовищной, сюрреалистической неправильности творящегося.

Нет. Не возразил. Только в глазах всех четверых стыла одинаковая, бессильная мука.

Тяжело вздохнув, Еретик первым спрыгнул на землю, оглянулся на спешивающихся братьев. Вдвоём с Сайтой они крепко ухватили Карвина под локти, стащили с седла. Тот хмуро дернул плечами, проверяя надёжность хватки.

— Дерьмо, — тоскливо сообщил он в пустоту. — И впрямь, может, при попытке к бегству?..

— Тебе решать… — безнадёжно откликнулся Еретик.

— Не хочу. Мерзко. Пусть лучше будет с намёком на тупой героизм… Король у нас любит старинный эпос.

Он зло сплюнул и посоветовал:

— Волосы уберите, если будете рубить. Плохо пойдёт… — подавился нервным горьким смешком. Вздохнул прерывисто. Дрогнули в беспомощной тряской улыбке белые губы:

— Что ж страшно-то так? Даже в Умбаре так не трусил…

— Это не трусость, — сквозь зубы процедил сзади Денна. Ладонь его лежала на плече спотыкающегося, словно пьяного чужой и собственной болью, Элвира, и по каменному, наполненного злой решимостью лицу его было без слов понятно, кто возьмёт на себя страшную роль палача.

— Достаточно, — негромко, с тщательно скрываемой болью, проговорил Еретик. — Карвин… Если собрался сопротивляться — то сейчас.

Тот тяжело вздохнул. Ещё раз повёл на пробу плечами.

— Мерзко, — с тоской повторил он. Лицо его казалось почти спокойным — каменно-спокойным. Только неверная, спотыкающаяся походка выдавала истинное его состояние. Оглянулся через плечо, усмехнулся криво. — Ну а ты, сын короля? Пытался сопротивляться?

Тот через силу усмехнулся бледными губами.

— Меня взяли почти мёртвым. Я… не смог бы всё равно.

Карвин споткнулся. Выругался себе под нос, с трудом выправился, почти повиснув на руках назгулов.

— Можно было не держать, — угрюмо бросил он.

— Тебе так хочется упасть? — не выдержал Сайта.

— Мне хочется сдохнуть поскорее, — зло огрызнулся воевода. — Желательно, без глупых прелюдий и с минимумом мучений. А я даже этого не могу, потому что должен плясать, как паяц, на потеху нашему тупице-королю и его клятому наместнику! Всё, хватит. Здесь сойдёт.

Кольценосцы переглянулись. Денна, без слов поняв мысли братьев, остановился первым, обнял за плечи Элвира, удерживая его на месте. Еретик с Сайтой прошли ещё несколько шагов. Заколебались — на миг, на почти незаметную взгляду толику мгновения. Потом мореход перехватил гондорца за локти, с другой стороны отзеркалил его движение Еретик.

…Карвин не опустился — почти осел на колени, без сил обвисая в руках назгулов. Сил бороться с собственным телом, не желающим принимать страшную необходимость, у него уже почти не было. Опомнившись, рванулся, пытаясь встать, проехался мыском сапога по земле, взрыхляя плотный слой перегноя, оставляя чёткий, почти не смазанный след подошвы на мягкой почве. Неловко рухнул на бок, загрёб связанными руками целую горсть прелых листьев: было ли игрой — это? Бессознательным ли слепым ужасом тела, не желающего умирать?

Судорожно вздохнул за его спиной, попытавшись что-то сказать, Элвир. Даже невозмутимый нуменорец, казалось, утратил на миг самообладание, замешкался, не решаясь сделать того, что будет началом конца. И первым успел Сайта: резко нагнувшись, ухватил гондорца за плечи, рывком поднял. Почти бросил обратно на колени, пересиливая себя, не позволяя себе быть бережным.

— Прости, дружище, — неловко пробормотал он, придавливая Карвина за плечи. Тот только улыбнулся криво, болезненно.

— Гадко оно, да? — срывающимся голосом прохрипел он, — а вам даже сдохнуть от тоски не удастся, сочувствую…

Засмеялся вдруг с надрывом — злым, отчаянным смехом. Мотнул головой, резким движением отбрасывая с шеи стянутые в растрёпанный хвост волосы.

— Простите, парни! Собачью же задачу я вам задал… Элвир, мальчик, ты там? Будь другом, не смотри, а?

Осёкся, тяжело дыша. Закаменели напряжённо плечи. Тихий скрежет клинка был — почти не слышным; оглушающе громким в творящемся вокруг безумии.

— Денна? — неуверенно уточнил гондорец, не поднимая головы.

— Да.

— Хорошо… Ты выдержишь. Элвир не ушёл?

— Нет. Не трогай его, Карвин. Ему… легче не будет.

Обречённый воевода беспомощно засмеялся злым, плачущим смехом.

— Чёрные всадники! Исчадия мрака! Благие Валар, какой же я идиот, потащил мальчишку на это… Элвир, прости, если можешь!

Тот медленно, обморочно шатнулся вперёд.

— Карвин, прошу, позволь мне…

Осёкся, остановленный яростным взглядом через плечо, в котором непонятно, чего было больше: злости или беспомощной острой жалости.

— Стой на месте! Нуменорец — если он хоть шаг ещё сделает, я сам тебя убью, слышишь? Денна! Какого балрога тянешь?!

— Не тяну, — тихо, с мучительным сочувствием откликнулся тот. — Прощай, друг мой.

За его спиной Еретик шагнул вперёд, загораживая от взглядов Короля-Надежды коленопреклонённую фигуру. Южанин шагнул вперёд, вскидывая блеснувший лунным светом клинок. Крепче, в бессознательном жесте поддержки, стиснул руки на плечах гондорца Сайта.

Меч рухнул вниз.

А одновременно с ним из густой листвы ударила светлая буковая стрела с тёмно-зелёным оперением.

…Будь Денна обычным человеком — и начатый удар не достиг бы цели, оборванный твёрдой рукой стрелка. Остро заточенный клюв ударил его в левую половину груди, отбросил назад от замершего со стиснутыми кулаками, тяжело дышащего Карвина.

…Обычным человеком он не был. На беду Карвина. Гондорец захлебнулся сдавленным криком, забился в руках вскинувшегося Сайты: его правое плечо было разрублено почти до ключицы, и бившая тонкими струйками кровь казалась в утреннем полусвете не алой, а чёрной.

Еретик уже исчезал, растворялся, стремительной чёрной тенью, в зарослях. А между рухнувшим на землю Денной и корчащимся от боли Карвином упал на колени седой юноша, и глаза его казались — бездонными колодцами немой муки. Сайта распрямился, как отпущенная тетива, уже с мечом в руке; ещё одна стрела, предназначенная — ему ли? Элвиру? — рухнула на траву, разрубленная пополам. А мореход уже опустил меч, подхватывая начавшего валиться без поддержки почти беспамятного гондорца. Один короткий взгляд на бледного Элвира — быстрее, чем слова, чем аванирэ: осторожно уложил Карвина на траву, и миг спустя только заросли колыхнулись там, где только что был рыжий мореход.

Карвин, кусая губы, чтобы не кричать, поднял голову. Секундного взгляда на неподвижного Денну и трепещущее в его груди зеленопёрое древко хватило:

— Не дайте им уйти! — сдавлено взвыл он, обращаясь — к исчезнувшим в лесу назгулам? К белому до синевы Элвиру, поспешно протягивающему руки сразу к обоим раненым? Выплескивая яростным, ненужным приказом то, что пыталось вырваться — диким звериным воем боли.

Ночь не ответила. Взорвалась, миг спустя, яростными криками, лязгом железа. Потом всё перекрыл низкий хрипловатый голос, выкрикивающий что-то на использующемся лишь для торжественных церемоний древнем адунаике — одно короткое слово, словно приказ. И всё стихло.

Затихло всё и на поляне. Карвин, потеряв с яростным криком последние силы, тяжело дышал, в невольном инстинктивном жесте подтянув колени к груди и прижимаясь щекой к земле. Элвир, сам смертельно бледный, сидел над ранеными, и правая рука лежала на плече гондорца, а левая — почти таким же жестом — рядом со светлой буковой стрелой, глубоко ушедшей в грудь Денны. Медленно, повинуясь текущему с тонких пальцев сиянию, унималась текущая из разрубленного плеча кровь, и спокойнее становилось дыхание гондорца.

…вытащить стрелу из груди друга Кольценосец, скованный чужой болью и двумя трепещущими на кончиках пальцев жизнями, сейчас не мог. Но и того, что сумел, было достаточно, чтобы прервавшееся было дыхание вновь сорвалось с белых губ Денны: хриплое, выплёскивающееся на каждом тяжёлом выдохе алыми струйками на подбородок.

Затихший было в страхе лес вновь ожил: за деревьями раздался треск сучьей, чья-то злая ругань, потом — короткий мрачный приказ, уже на всеобщем. Карвин с трудом поднял голову.

— Денна?

Элвир вздрогнул, улыбнулся через силу дрожащими губами:

— Всё будет хорошо… Мы… не совсем люди. Нас так просто не убьёшь, а это хорошая стрела, чистая…

— Погано… выглядит, — простонал Карвин. — Куда… попали? Сердце?

Элвир упрямо мотнул седой головой.

— Какая разница? Я удержу его. Не могу вытащить наконечник — сейчас…

— Меня тоже… держишь? — понимающе усмехнулся бледными губами воевода.

В ответ был отчаянный, до краёв переполненный мукой и каким-то серьёзным, незнакомым прежде принятием взгляд.

— Да, — без звука выдохнул Кольценосец. — Ты… хочешь, чтобы я тебя отпустил? Это не будет больно, больше не будет…

Гондорец прикрыл глаза. Задумался на миг.

— Обоих… удержишь?

Резкий болезненный кивок в ответ:

— Да!

— Тогда подожди… я хочу знать… Хочу видеть, кто. Эх, ну почему, почему именно теперь… не было ведь никогда здесь дозоров…

Он с тяжёлым стоном опустил голову на землю. Прижался щекой к влажным листьям. Горькая, смертельно усталая усмешка скользнула по губам.

— Зря ты не ушёл, парень… Этих ведь тоже… придётся убить.

Элвир промолчал. Только лицо, и без того кажущееся почти прозрачным, побелело ещё сильнее. Потом вдруг на его лице вспыхнула отчаянная, исступлённая надежда:

— Нет, подожди! Зачем столько крови, пусть уходят, они ведь ничего не видели…

Вспыхнула — и погасла, хватило одного взгляда на усталое, тоскливое лицо воеводы.

— Зато слышали — более чем достаточно… Да и я хорош… Если бы не заорал, можно было бы рискнуть… — он скривился болезненно, усмехнулся. — Хотя нет… Даже если сами не поняли — Наместник из них всё вытрясет… Не надо, Элвир. Прости, пусть будет так. Они — воины, они знали, на что идут. Пусть лучше они, чем наши семьи…

И Король-Звездочёт нехотя склонил голову, пряча погасшие глаза.

…Прошло, казалось, не меньше часа — а на деле всего несколько минут — и в редком подлеске раздался треск сучьев, ломающийся под добрым десятком ног.

Первым на поляну вышел — точнее, почти выпал, вытолкнутый несильным, но не особо ласковым тычком в спину, молодой парень с окровавленным лицом. В глубокой ссадине, идущей от глаза до подбородка, легко узнавался след от неудачно лопнувшей тетивы. Руки его были стянуты за спиной ремешком от его же меча, и точно так же были связаны ещё шестеро, идущие следом. Оружия не было ни у одного; и ещё экзотичнее обычного выглядел мрачный Сайта, идущий с обнажённым мечом следом за стрелком и тащивший на плече целый арсенал, которым без труда можно было вооружить небольшую армию.

Ранее утро медленно вступало в свои права. Солнце ещё только готовилось показать свой раскалённый бок из-за горизонта, но бледный полусвет уже залил землю, и в этом сером свете хорошо было видно, что ранены из пленных лишь двое, и то легко; напуганы, судя по всему, все. Они шли, хмуро оглядываясь на непроницаемое лицо замыкающего шествие Еретика, и во взглядах всех мелькала растерянность и почти мистический ужас. И не нужно было спрашивать, что так напугало их, родившихся спустя почти три тысячи лет после окончания легендарной Войны Кольца, считавших Саурона и его Чёрных Всадников страшной детской сказкой, не более — и вдруг столкнувшихся с этой сказкой лицом к лицу. Поняли ли они, с кем пришлось сражаться? Поверили ли? Или посчитали двоих незнакомцев, в одночасье обезоруживших семерых опытных Стражей, обычными человеческими колдунами? Кто знает…

Сайта тем временем раздражённо свалил чужое оружие на землю, не заботясь более о тишине. Бросил встревоженный взгляд на Элвира:

— Почти не чувствую Денну. Удержишь, братец?

— Да, не бойся, с ним всё будет хорошо… Он спит сейчас, — почти беззвучно прошелестел в ответ голос белого, как полотно, Короля-Звездочёта. Обернувшись на друзей, он тревожно взглянул на морехода, на остановившегося с обнажённым мечом Еретика. Вздрогнуло от боли юное лицо, когда увидел непонимающе оглядывающих развернувшуюся сцену пленников. Отвернулся, сгорбившись тяжело.

…А Карвин смотрел — смотрел беспомощно, не желая верить — и страшным был его кривой оскал на бледном, словно вся кровь успела вытечь из разрубленного плеча, лице.

— Вы… — наконец не то простонал, не то прорычал он. — Что вы тут делаете, недоумки! Я же велел не высовываться из Итиля! Что же вы наделали…

И, без сил уткнувшись лицом в землю, вдруг… заплакал.

Воины потеряно переминались с ноги на ногу, и на лицах всех было одинаковое, беспомощное изумление.

— Подожди, — остановил его внимательно осматривающий людей Еретик. Обратился к пленным:

— Есть среди вас те, чьи семьи — заложники вашей лояльности?

Нестройное бурчание стало ответом. На тихую сдавленную ругань вперёд выступил пожилой воин почти великанского телосложения. Ответил спокойно, хотя и хмуро:

— У меня. — посмотрел внимательно на Карвина, дождался его слабого кивка и оглянулся на настороженный строй. — И у этих вот охламонов. А ну, выйти из строя, не с крестьянами разговариваете!

Воины невольно подобрались. После недолгого беспорядка из ряда вышли трое гондорцев. Длинный, худой, как жердь, воин лет сорока на вид, и двое совсем мальчишек. Сзади судорожно вздохнул Элвир.

Еретик покачал головой. Обернулся к раненому гондорскому воеводе.

— С этими — решать тебе, Карвин, — сочувственно проговорил он. — Тебе и им. Остальных мы проведём в Ханатту. Если все удастся — через десять дней у Наместника уже не будет власти. Захотят — вернутся домой.

Карвин, казалось, видит его впервые. Наконец, после долгого, очень долгого оценивающего взгляда он улыбнулся, с облегчённым вздохом откинулся обратно на землю.

— Спасибо, друг. Хоть так… — тяжело закрыл глаза. Облизнул пересохшие губы. Нахмурился вдруг:

— Элвир, а это ведь твои штучки. Не больно почти. Руки-то убери, я просил — не дать мне загнуться, пока не поговорю с этими идиотами… А этого вот не просил.

И вдруг придушенно рявкнул, так, что вздрогнули и воины Белой Башни, и белый до синевы Элвир:

— А ну, прекрати! Я тебе баба на сносях, что ли, так надо мной трястись?!

Элвир беспомощно вздохнул. Закрыл глаза — тяжело, словно боясь с подступающей дурнотой. И медленно, очень медленно убрал руку от плеча гондорца. Карвин невольно охнул, стиснул до скрипа зубы. Улыбнулся — через силу, и жуткой была эта улыбка на враз вспотевшем лице.

— Молодец, парень. А вот им — если согласятся, помоги.

Элвир молча кивнул.

Гондорцы смотрели на происходящее — молча, не решаясь даже переступить лишний раз с ноги на ногу; и почти на всех лицах было написано одно и то же чувство: глубокое, всеобъемлющее недоумение.

…А вот пожилой ветеран, похоже, отлично понял, в чём дело. Поколебавшись, он взглянул на обнажённый меч в руках Сайты.

— К воеводе подойти разрешите?

Сайта без возражений развёл руками. В одной из них по-прежнему был клинок, так что выглядело это, по меньшей мере, двусмысленно. Но воину хватило.

Не торопясь, явно стараясь не делать лишних движений, он пересёк поляну и опустился рядом с тяжело дышащим воеводой на колени. Оглянулся на Еретика, в несколько прикосновений снявшего со стянутых запястий верёвку. Кивнул вместо благодарности и, не обращая больше внимания на назгулов, обернулся к Карвину.

— Почему не предупредил? — хмуро спросил он. И прозвучало это — как выговор нерадивому ученику, отнюдь не как доклад подчинённого командиру. Карвин в ответ только улыбнулся через силу белыми губами.

— Да вот поэтому и… не предупредил. Мало мне было крови на руках, что ли?! А вы всё равно… влезли таки под топор, дурачьё… — вздохнул тяжело, через силу. — Ты ладно ещё. А вот мальчишек жалко…

— Их силой никто не тянул, — тихо возразил тот. Протянув руку, осторожно сжал плечо Карвина. — Прости, воевода. Мы ведь считали — спасаем тебя. Кого угодно такой удар свалил бы мгновенно. Вот уж не думал, что устроим тебе… такое.

С горечью кивнул на глубокую, на удивление слабо кровоточащую рану. Покосился на бледного Денну, внимательно, сквозь полуприкрытые веки, следящему за разговором. Вздохнул тяжело.

— И ты прости, южанин. Понимаешь же, что мы подумали.

— Понимаю, — тихо, вместе с тонкой струйкой крови, выдохнул Денна. — Не в обиде.

Элвир закусил губу. Осторожно приподнял голову друга, перекладывая раненого головой себе на колени. Глаза ханаттанайн тяжело закрылись, сквозь стиснутые зубы вырвался едва слышный не стон даже — выдох.

…— Разве ему хоть кто-то облегчил последние минуты? — глухо проговорил Карвин, не открывая глаз. И вздрогнул Элвир, шатнулся обморочно, словно узнавая в простых этих словах что-то древнее, страшное, что-то, что не смог, не посмел забыть за бесконечные эти эпохи…

— Ты уверен, что твой брат хотел бы, чтобы ты мучился, как и он? — зло бросил Сайта.

— Мой брат и умирать не хотел, — с болью огрызнулся гондорец. — Оставь меня в покое, рыжий. Я сам решу свою судьбу. Хоть на это я право имею?

…— Если есть Чертоги Мандоса, или Пути Людей, или ещё что… Если не врут легенды, и Там можно встретить тех, кто был дорог… Как я взгляну им в глаза, Еретик? Что я скажу — им? Которые погибли по моему слову, которым никто не предлагал облегчения страданий? Как я смогу смотреть им в глаза, если сам изберу для себя смерть полегче? Ну же, не молчи, скажи мне, если у тебя есть ответ!

И Еретик молча опустил глаза. Знал — нет ответа. Ни у него, избавленного от смерти в огне ледяной молнией чёрного клинка-Отомщения. Ни у кого-либо из братьев, выбравших — каждый по-своему и все одинаково — самый тяжёлый из всех возможных путей. Не было ответа и в то же время — был, жестокий и страшный. И отвечать нужно было сейчас. Немедленно.

Не затягивая и без того ставших почти невыносимыми страданий того, кто за краткое время успел стать — другом.

— Это бессмысленное мучительство, Карвин, — глухо проговорил он наконец, не в силах согласиться с жестокой правдой. — Неужели твоим друзьям стало бы легче, если бы они узнали, как ты умер… и почему — именно так? Если бы они знали, что ты мог избежать боли, но выбрал — агонию? Разве им незнакомо было милосердие, даже к врагам? Почему же теперь ты отказываешь в нём себе — от их имени?!

Карвин внимательно посмотрел на Еретика. Усмехнулся криво, с невесёлой какой-то безжалостной насмешкой.

— Милосееердие… Оно разным бывает, нуменорец.

Медленно обвёл взглядом неподвижных, не смеющих шевельнуться назгулов. Вновь повернул голову к Еретику.

Проговорил необычайно спокойно, с непонятной уверенностью — утверждение, а не вопрос:

— Тебе ведь уже приходилось убивать во имя милосердия, Еретик.

— Так — не приходилось, — глухо откликнулся тот. Карвин только усмехнулся кривой, больной усмешкой.

— А это как раз без разницы…

Умолк, тяжело смежив веки. Облизнул пересохшие губы, покривился болезненно. Спросил устало, с трудом борясь с подступающей темнотой:

— Среди них были твои друзья?

— Среди них была моя жена, — после тягостной паузы глухо ответил Еретик.

Карвин медленно открыл глаза. Долго смотрел в непроницаемое лицо нуменорца, и в глазах плескалась боль. Своя? Чужая? Совсем недавняя или та, что стала постепенно сутью души, так и не отболев за двадцать лет?

— Значит, ты меня поймёшь, — невесело скривил он губы наконец.

…Молча, не вмешиваясь в безумный разговор, скорчился Элвир над то ли впавшим в беспамятство, то ли просто не желающим участвовать в чудовищном споре Защитником. И стоял, тяжело сглатывая и тиская бессильно рукоять меча, Сайта-Мореход.

А Карвин молчал, дышал тяжело, кусал губы — и никто не посмел заговорить, вновь предложить избавление от боли, предложить ненужное ему, наживую режущее душу, милосердие. Чувствуя уже, что — и почему — он ответит.

А Карвин уже набрался сил для нового вопроса. Бросил глухо, не открывая глаз:

— Ты… сумел?

— Да, — не вдаваясь в подробности, без эмоций откликнулся Еретик. Воевода слабо кивнул. Усмехнулся криво, горько.

— А если бы нет? Если бы она… — перевёл дыхание, с трудом находя силы для слишком долгой речи. — Если бы она умерла раньше тебя… Умерла тяжело…

Судорожно вздохнул сзади Элвир, слабо потянул себя за ворот, невидяще глядя куда-то в пустоту. Сайта молча опустил широкую ладонь на его плечо, сжал в немом жесте поддержки. Еретик не шевелился. Казалось, не дышал даже, застыв с неподвижным, неестественно спокойным лицом. Только застарелый шрам поперёк лица стал совершенно белым, единственный выдавая его состояние.

— Если бы она умерла тяжело? — повторил Карвин, с трудом удерживая себя в сознании. — Хотел бы ты для себя тогда… лёгкой смерти?..

Еретик молчал, только дёргался спазматически кадык на горле. Наконец, он шевельнулся. Медленно, рвано повёл шеей, словно высвобождаясь из невидимой удавки.

— Нет, — безжизненно откликнулся он. И Карвин, глядя на его лицо, благодарно кивнул. Без сил опустил веки.

— Ты знаешь, что делать, — одними губами проговорил он, и это тоже не было вопросом. И Еретик, всего минуту назад спорящий с жестокостью выбранного для себя воеводой приговора, молча склонил голову.

— Простите, — глухо бросил он, обращаясь к друзьям. И, отвернувшись, тяжело зашагал к коням.

Сайта молча проводил побратима взглядом. Ободряюще сжал плечо застывшего, закостеневшего Элвира. Глаза самого юного из Девятки невидяще смотрели в мокрую от крови землю: слепые провалы в беззвёздную пустоту, до краёв наполненные отчаянием и немым, заживо тянущим жилы страданием. Никто не посмел возразить ни словом, когда Еретик вытряхнул из левой сумки кладь. Скупыми, рваными движениями выудил из груды необходимых в дороге мелочей короткий ханаттский нож и, не глядя ни на кого, пошёл назад, к братьям и умирающему воину Гондора.

…Тот следил за нуменорцем, чуть повернув голову и криво, невесело усмехаясь. Вздохнул тяжело, перевёл взгляд на светлеющее небо. Нашёл глазами уже почти незаметную, мерцающую звезду Эарендила — и тяжело смежил веки.

Даже не вздрогнул, когда Еретик остановился рядом, словно — и не слышал тихого скрежета стали, выскальзываемой из ножен. Усмехнулся вдруг криво, немеющими бескровными губами.

— Как считаете, можно… вернуться обратно? — слабо выдохнул он, не поднимая ресниц.

Кольценосцы переглянулись.

— Да, — после короткой паузы откликнулся Еретик, бездумно бросая пустые ножны на землю. — Некоторым удавалось. Берен, Лютиэн…

Короткий сочувственный взгляд на Элвира:

— Другие…

— Хорошо, — криво, с трудом переводя дыхание, усмехнулся Карвин. — Значит, ещё встретимся… В Дагор Дагорат.

Над поляной повисла потрясённая тишина.

— В Дагор Дагорат? — слабо выдохнул наконец Элвир. Взгляд его был совершенно больным. — Откуда ты?..

— Перестаньте, парни… — устало попросил воин. Сил открыть глаза у него, похоже, уже не было; только губы кривились горько, насмешливо. — Уж вы не могли не знать…

— Мы-то знаем, — переглянувшись с побратимами, растеряно согласился Сайта. — А вот ты откуда…

В ответ — слабый смешок да болезненная гримаса на бледном лице:

— Ходил тут… один сказитель. С чёрной лютней… странной, старой. О сильмариллах рассказывал… — и вдруг — острый взгляд из-под тяжело поднятых век, внимательный и тоскливый взгляд, — и о деревянном резном городе без стен.

Никто не ответил, только прерывисто вздохнул Элвир, крепче вцепляясь пальцами в ворот.

А ресницы умирающего воеводы уже снова дрогнули, опускаясь; видно было, каких трудов стоит ему не закрывать глаза, не уплывать окончательно в спасительное, предательское смертное забытье. Через силу шевельнулись бескровные губы.

— Не тяните уже…

Еретик тяжело кивнул. И нехотя, преодолевая себя, опустился рядом с умирающим на колени. Взглянул сочувственно в глаза:

— Так? Или?..

Карвин медленно перевёл взгляд на белого, самого уже кажущегося живым мертвецом Элвира. Улыбнулся — тряской, виноватой улыбкой.

— Помоги перевернуться…

— Не надо… — слабо не вскрикнул даже — простонал Король-Звездочёт. Опустил непонимающе глаза: безучастный ко всему Денна медленно протянул руку — сжал слабо его ладонь.

— Пусть… не мешай… — вздулся кровавый пузырь на губах. И самый юный из Девятки молча стиснул зубы, опуская бессильно голову.

Сайта вдвоём с Еретиком бережно, стараясь не причинять лишней боли, перевернули тихо застонавшего гондорца на живот. Лица уткнувшегося в землю воина видно теперь не было; и всем было понятно, что не спасёт никого лживая эта жалость. Беспомощная, смешная попытка скрыть ту боль, что скоро придёт, затмив собой всё, что казалось нестерпимым ещё минуту назад. Ни самого Карвина, закусившего губу и уткнувшегося лбом в измятую траву; ни четверых назгулов, что никогда уже не сумеют забыть о своей роли палачей.

…самого юного, самого уязвимого из них, Короля-Надежду, не умеющего проливать чужую кровь, не способного закрыться от чужой боли, не спасёт — ничто.

— Карвин, — тихо, тяжело проговорил Еретик, опуская ладонь на плечо человека. — Для меня было честью познакомиться с тобой…

Глубоко вздохнул, словно обычный человек перед прыжком в омут:

— Прощай.

И, не давая никому времени задуматься, ответить, остановить, с силой полоснул его ножом по горлу.

…Невозможно, невероятно — но гондорец сумел не вскрикнуть. Первый, краткий миг, пока ещё мог бы, пока ещё не рассекла холодная сталь гортани, он — смолчал. Замычал сквозь зубы глухо, сдавленно, выгнулся всем телом, почти сбрасывая с себя придавившего его коленом к земле Еретика.

Миг спустя чудо закончилось. Освобождённая кровь с бульканьем хлынула из раскрытой страшной раны, и тело судорожно забилось, заскребло ногами по прелой листве в бессознательной попытке уйти от боли. Ещё не беспамятство, уже не сознание: мучительная неустойчивая грань между смертью и бесполезной борьбой уже мёртвой плоти за жизнь.

С бессильным отчаянием стиснул Мореход плечи начавшего обморочно клониться Элвира; казалось, не гондорского воеводу — его убивают, медленно и жестоко, и в распахнутых слепо светлых глазах стыла чужая, оставленная владельцу, но не ставшая от этого меньшей для самого Кольценосца, боль.

Еретик, торопясь прервать мучительную агонию, стиснул зубы, нажал глубже, прорезая до конца, до костей, рванул круговым движением, спеша отворить самые крупные жилы, хоть так облегчить, сделать более краткими последние мгновения… Хрустнул под заточенным до бритвенной остроты лезвием позвоночник. Последний короткий спазм… Стиснутые в предсмертной муке пальцы медленно расслабились. Затихло слабое, уже не имеющее никакого отношения к сознанию, трепетание обезглавленного тела.

…Еретик медленно, сам словно в полубреду, опустил руку с ножом. Встал, шатаясь, пьяный от боли, принадлежащей не ему, трясущейся рукой провёл по лбу. Поперёк лица осталась алая полоса; он не заметил. Был он в крови весь, и промокшая чёрная одежда лаково блестела в розовом свете близкого утра.

Через силу повернувшись, нуменорец взглянул на бледного, переполненного какой-то мучительной, бессильной яростью Сайту. На неестественно спокойного Денну, горько кривящего губы.

Медленно опустил взгляд на младшего из Девятки, почти лежащего на руках Морехода.

— Как… он? — глухо спросил он то, что было очевидно и без слов: казалось, ни один из них не может сейчас молчать, не в силах остаться один на один с этим ужасом, этой болью, что больше бессильна была достать Карвина, но — всё ещё стояла за плечом каждого из четверых.

— Сам видишь… — безнадёжно откликнулся Сайта, осторожно придерживая широкой ладонью безвольно мотнувшуюся, полностью уже седую голову.

— В Храм… надо… — без голоса выдохнул Денна, и струйка кровь вновь плеснулась на подбородок, побежала, пузырясь, вниз. Почти ничего не осознающий уже Элвир всё ещё держал, каким-то непостижимым образом удерживал тонкие нити целительных заклинаний, не давал разорванным острой сталью жилам раскрываться, бесполезно выплёскивая кровь. Держал; и было понятно, что надолго его не хватит.

— Сейчас никак, — с бессильной горечью процедил Сайта. — Надо…

Он беспомощно бросил взгляд в сторону неподвижного тела Карвина. Еретик резко мотнул головой.

— Здесь уже недолго. Держи его, Сайта…

Пояснять, кого «его», было уже не нужно. Элвир не потерял сознание — но осмысленности в его глазах было уже — на малую крупицу, и разжались бессильно руки, почти бессознательно сбрасывая в подставленные ладони Еретика спутанные нити исцеляющих и поддерживающих заклинаний. Мореход осторожно поднял его на руки — качнулась безвольно, равнодушно обвисая, тонкая кисть, мотнулись седые волосы. Без сил запрокинулось юное, закаменевшее в маске немого страдания лицо; и с сочувствием, вздрагивая от боли, смотрела в распахнутые обморочные омуты тающая звезда-сердце…

Еретик уже осторожно прижимал пальцы к глубокой ране Денны.

— Буду вытаскивать, — тихо предупредил он. Тот согласно смежил веки и, готовясь к новой боли, стиснул зубы.

…Солнце медленно поднималось из океана, прячась за плотной кисеёй облаков, боясь взглянуть замершую в горе и печали землю, и новый день казался залитым кровью. На широкой поляне на самой окраине Илитиена, фыркая, переступали с ноги на ногу стреноженные кони, вскидывали встревоженно головы, принюхиваясь к стоящему над поляной острому запаху свежей крови. Четверых связанных воинов в одежде Стражей Границы, лежащих рядом с конями, не будили ни громкие стуки копыт, ни негромкие переговоры сгрудившихся в середине поляны людей, ни заполошный стрёкот перепрыгивающей с ветки на ветку синицы.

Тяжелая, беззвучная скорбь, висевшая над поляной, обнимающая, словно незримыми крыльями, четверых воинов в чёрном — не будила. И в этом было их счастье.

…Молча стояли они над погибшими, и доведись кому увидеть этот безмолвный караул, немало удивился бы случайный зритель: не было торжества на лицах убийц, лишь — глубокая скорбь и затаённая, глубоко скрытая под маской холодного спокойствия ненависть. И двое казались сами — жертвами отгремевшего сражения: молодой хмурый южанин, с огненной прядью в чёрных, густо прошитых сединой волосах, в разорванном на груди плаще; и хрупкий седоволосый юноша со светлыми, переполненными немым страданием глазами, с лицом, что казалось само — посмертной маской. И двое поддерживали двоих, помогая стоять на ногах, не давая упасть, и казалось — каждый держится друг за друга, разделяя на четверых общую, не имеющую исхода боль.

Они стояли над мёртвыми телами: троими, уложенными в ряд, каждый — со своим клинком в сложенных на груди руках, с открытыми, на удивление спокойными лицами; и четвёртым, завёрнутым с головы до ног в собственный тёмно-зелёный плащ, лежащим наособицу, чуть в стороне. Из всех убитых лишь этот оставался связанным: руки его были плотно стянуты за спиной, и видно было, что в верёвках этот человек провёл много дней.

…Этот, четвёртый, казался выглядящим немного неправильно, и лишь со второго взгляда становилось понятно, что у покойника нет головы. И не нужно было гадать, что скрыто в объёмной чересседельной сумке, лежащей рядом на покрасневшей траве.

— Прощай, Карвин, — тихо проговорил один из четверых, высокий черноволосый воин с грубым шрамом, пересекающим жёсткое лицо. — Твоя жертва не будет напрасной.

Перевёл взгляд на остальных мертвецов, поправился горько:

— Ваша жертва. Гондор может забыть. Ханатта, Кханд, Рун — будут помнить. Клянусь.

— Клянусь… — эхом, в один голос, повторили остальные. Повисла тяжелая тишина; даже беспечно щебечущая синица примолкла, затихла испуганно, не решаясь потревожить горькое это молчание, незримо, словно тончайшими струнами, пронизанное скорбью и молчаливым страшным обещанием: «отомстим…»

— Пора, — я тяжёлым вздохом проговорил спустя несколько минут рыжебородый великан. Осторожно придержал под локоть пошатывающегося от слабости южанина, помогая ему опуститься обратно на траву, бросил взгляд на седого юношу, что уже поспешно опускался рядом.

— Элвир, ты?..

Тот только без слов мотнул головой. Осторожно приподнял голову воина Ханатты, укладывая себе на колени. Прижал тонкие пальцы к его груди, где вновь начало проступать под одеждой влажное пятно.

— Не нужно, — с трудом шевельнул губами тот, тяжело опуская веки — и белое его, без кровинки лицо чудовищно противоречило его же словам. — Мелочь… Выдержу.

Всё так же молча юноша дёрнул плечом и прикрыл глаза, прислушиваясь к чему-то неслышимому, неосязаемому. Повёл ладонью над раной, едва касаясь кончиками пальцев, и казалось — с руки течёт, впитываясь в тело раненого, едва заметное голубое сияние.

Тем временем остальные двое осторожно, словно боясь потревожить, подняли обезглавленное тело, уложили поперёк седла. Всхрапнул нервно, чуя совсем близко кровь хозяина, гнедой конь; нуменорец ласково погладил его по морде, тихо прошептал что-то, глядя в дикий лиловый глаз; вздохнул невесело; конь успокоился, только продолжал коситься дико на страшный свой груз.

Наклонившись, рыжий мореход нехотя поднял промокшую от крови сумку, хмуро приторочил её к седлу. Резко потянувшись прямо через спину коня, выдернул из рук друга короткий, тоже покрытый бурыми пятнами нож.

— Хватит уже, — с сочувствием проговорил он, глядя в спокойные серые глаза. — Не виноват ты не в чём.

Тот бесстрастно окинул его взглядом. Посоветовал ровно:

— Заткнись, Сайта.

И тот — удивительное дело — захлопнул рот, уже собираясь было что-то ещё сказать. Вздохнул тяжко. А нуменорец протянул руку, недвусмысленно требуя вернуть обратно нож. Моряк только головой покачал.

— Хватит с тебя, братец. Дай мне карту, будь добр.

За его спиной почти незаметно вздрогнул седой юноша, и тревожно бросил взгляд на друзей, призывая поторопиться, раненый ханаттанайн.

Нуменорец молча смотрел на соратника какое-то время. Потом без слов вынув из второй седельной сумки смятый лист пергамента, протянул ему.

И — отвернулся, пряча сухие, бесслёзные колодцы измученных глаз.

Названный Сайтой стиснул зубы — закаменели желваки на скулах, болью и яростью сверкнули глаза. Осторожно расправив пергамент на спине мертвеца, одним коротким ударом он погрузил нож по рукоять. Задержал ладонь на плече покойника, вздохнул тяжко.

— Прощай, Карвин, — одними губами проговорил он.

И, не глядя ни на кого, хлёстким шлепком отправил взвившегося скакуна в галоп.

…Совсем немало потребовалось времени, чтобы погрузить на коней, прочно привязав к сёдлам, воинов Гондора: ни один из них так и не проснулся ни от разговора, ни от бесцеремонного водворения на собственных коней, и ясно было, что сон их не совсем обычный. Раненый ханаттаннайн взобрался на крылатого коня сам — лишь побелел ещё сильнее, да опёрся тяжело на плечо встревоженного рыжебородого Сайты, с явным трудом удерживаясь в сознании. Молча, без единого слова взлетел в седло седой юноша; и страшным, неживым был его взгляд, которым смотрел он, казалось, прямо на выползающий из-за горизонта огненный шар — смотрел, не мигая, не видя ни солнца, ни окружающего его просыпающегося мира, и блестели лихорадочно, сухо бездонные колодцы немого отчаяния.

Последний из четверых, прежде чем подняться в седло, окинул ещё раз взглядом поляну. С тяжёлым вздохом задержался на трёх мёртвых телах, оставляемых — гондорским ли воинам, что оплачут своих героев? Лесным ли зверям на поживу? Отвернулся и, не оглядываясь больше, легко взлетел в седло. Собрал в левую руку поводья безучастно щиплющих траву трофейных коней…

…Миг — и на залитой кровью, истоптанной траве остались лишь три мёртвых тела да окровавленная, обломленная на две пяди выше наконечника стрела.

Арлиен прерывисто вздохнула, провела дрогнувшей ладонью по щеке сладко спящего младенца.

— Он мечтал о сыне… А я даже не успела ему сказать…

Элвир медленно закрыл глаза, понимая: ещё минуту — и не выдержит, не вытерпит этой муки, этой немой тоски, бьющихся в чёрных, почти эльфийских глазах.

— Как… — едва услышал свой срывающийся голос. — Как назвали сына?

Зная, предчувствуя уже ответ.

Вздрогнул, распахнул изумлённо глаза, не сразу осознав, что услышал:

— Альдиром…

— Что?..

Арлиен горько улыбнулась.

— Он всегда хотел назвать сына так… Именем брата, погибшего много лет назад. А родились — две девочки… Мне кажется, он был бы рад…

Вздрогнул, увидев глаза девочки: серые, родниковой чистоты глаза, упрямые и гордые, наполненные молчаливым горем и яростной, святой уверенностью в своей правоте. Глаза Альдира, глаза Карвина…

…Глаза воительницы, которую увидел когда-то гаснущим взглядом Аргора, за миг до того, как чужая боль разорвала горло, затопила сознание непроницаемой чернотой и безнадёжным, измученным: «Я подвёл тебя, Повелитель…»

Память прошлого

…Князь вдруг крепко взял сына за плечи, заглянул с тревогой в глаза. «Т…», эти сны… Они всё ещё приходят, верно?

«Т…» задержал дыхание. Стиснул зубы; всего миг слабости — а потом он поднял голову и твёрдо встретил взгляд отца.

— Да, — тихо, спокойно проговорил он. — Не беспокойся, отец. Тот случай больше не повторится. Я справлюсь с этим наваждением.

…кода дверь за князем закрылась, он без сил опустился в кресло, со стоном уронил голову на руки. Если бы всё было так… Если бы и впрямь — морок, злое наваждение… У него достало бы сил справиться с мучительными видениями; а что делать — с этими, пронзительно-светлыми и горькими снами, от которых тоскливо и сладко щемит сердце и слипаются от непролитых слёз ресницы, а на губах после пробуждения долго ещё умирает горький привкус степной полыни и ковыля? Что делать с музыкой, что приходит в этих снах — пастушья свирель и плач тонкой, надорванной струны, мерцающие жемчужные стены хрупкой башни — мираж ли, реальность? Нет в землях верных такой крепости, нет — и не было никогда, разве что на заре времён, когда мир был юн, а зачарованные эльфийские города не знали нужды в фортификационных ухищрениях? Как избавиться от этих снов, если избавляться — всё равно что с мясом, с кровью рвать из себя по живому? Что делать со снами — боль и тоска, щемящая горькая нежность — о людях, которых никогда не знал, о певучем языке, который лишь во сне и получается вспомнить, о землях, которые, никогда не виденные, кажутся роднее собственного княжества? С тем, страшным и горьким, тягостным сном — что делать? Со сном о чужой крови на руках и ужасе, ослепляющем, заживо выдирающем сердце из груди ужасе? Всё отдал бы — только не чтобы избавиться от этих видений, нет — увидеть вновь, ещё раз, поверить, что обошлось, что страшного, непоправимого не случилось, и светлые измученные глаза смотрят изумлённо и виновато, и сводит губы можжевеловой терпкой сладостью…

Где-то на улице звонко затрубил охотничий рожок. Тяжело вздохнув, «Т…» выпрямился, усилием воли стряхивая с себя тягостное оцепенение. Оглянулся на дверь и, подтянув к себе прикрытый картой фолиант, открыл заложенную страницу.

Встреча с безымянным ужасом

…и он встаёт из рассветного тумана — Белый город и древних легенд, страшная, жестокая сказка.

…И нет таинственного учителя из земли Тах-Ана, чтобы указать путь, и оружие против скалящейся беззубой усмешкой смерти — где искать?

Нет! Не смерти. Ибо она — лишь часть вечного круга жизни. То же, что смотрела сейчас в глаза молодого князя, было — попранием самой жизни. Воплощённым ничто.

Зов о помощи, Кхамул

…— Разве вас… не должно быть трое?

Назгул долго молчал.

— Повторить то, что было, все равно не удастся, — глухо проговорил он наконец. — Трое… Я не знаю, князь, сможем ли мы остановить то, что в тебе, даже ввосьмером… Мы придём — все — когда наступит срок. А пока это — твой бой. И мой.

…— Но ведь ты не умер! — с мучительной надеждой выкрикнул эльф.

Маг отвел глаза.

— Умер, — глухо сказал он, наконец, после тягостной паузы, — Арта меня вернула.

— Арта? — непонимающе повторил эльф.

— Арда. Вы называете — Арда, «Маленькое княжество». Арта — мать-земля, мир. Я — один из ее хранителей… Не имел права уходить.

Эльф отшатнулся; в серых глазах вспыхнул опасным огоньком гнев.

— Хранитель? — оскорбленно выплюнул он. — Хранитель мира — слуга зла?! Да как ты смеешь… Лишь пресветлые Валар…

Он буквально задыхался, словно в словах не помещался весь его гнев и недоверие.

Тонкие губы Мага искривила невеселая презрительная усмешка.

— Ах да… Я было забыл, с кем разговариваю. — он передернул плечами. — Значит, можешь считать, что меня вернуло черное колдовство Саурона.

В последних словах холодное равнодушие все-таки дрогнуло, прорвалось гневом и глухой, старательно сдерживаемой болью.

Маг окинул эльфа презрительным взглядом. Усмехнулся горько:

— С-светлые…

И, не обращая больше внимания на оцепеневшего эльфа, вернулся к постели князя.

Когда-то, так давно, что даже бессмертным этот срок мог показаться невероятным, в дерево ударила молния. Дуб — крепкая древесина, и вместо того, чтобы выгореть до тла, он лишь обуглился до самой сердцевины. Так и стоял на крошечном островке, корявым обугленным остовом, не живой и не мёртвый, сам почти не отличимый от почерневших камней, меж которым некогда рос. Древние жители этих мест считали его священным. Те, кто пришёл после — проклятым. И первые не могли даже подумать, чтобы посягнуть на дерево, отмеченное самим Мелькором, а вторые слишком боялись порчи Чёрного Врага мира, чтобы посметь подойти к нему с топором.

…нынешним же обитателям предгорий, данникам Гондора, было просто всё равно. Прочто забылась и память о том, кто зажег звезду, и страх перед тьмой. Да и само дерево не избежало неумолимого течения времени: однажды весеннее половодье поднялось высоко, выше, чем обычно… А когда вода ушла, на крошечном, почти полностью затапливаемом весной и летом островке, не осталось и следа обгорелого ствола. Теперь никто не смог бы найти это место, хранящее следы каждой из стихий. Никто… кроме родного сына этой земли, некогда отдавшего ей кровь и жизнь.

Маг не искал: просто шёл туда, куда звал его еле слышный голос давно отгоревшего огня. Для того, чтобы удержать — только удержать, не более — не-мёртвую тварь, растущую в теле молодого князя, потребуется сила. Кто знает, хватит ли сил у них остановить не-жизнь? Когда-то хватило их троих; теперь, понимал Маг, и усилий восьмерых может оказаться недостаточно, чтобы заточить в темницу существо, не знающее ни жизни, ни смерти.

Князь, Кхамул. Нападение

…Он не успел заметить, откуда они появились. Просто — вдруг обернулся Маг, выхватывая неуловимым движением меч, гневом вспыхнули черты тонкого лица, и князя отшвырнуло к стене, почти лишив на миг сознания, выбив из груди воздух. Рухнул, обливаясь кровью, на пол незнакомец с невыразительным, сонным лицом — рухнул, даже не вскрикнув, и на ярко блестящем клинке Мага не осталось ни капли крови… Холодом и слабостью скрутило внутренности, лишая сил, гася волю…

А они уже шагнули из темноты, словно просачиваясь сквозь деревянные стены, и сразу три тускло мерцающих лезвия скрестились с яростно зазвеневшим мечом Кольценосца.

Ему потребовалось всего несколько мгновений, чтобы прийти в себя, чтобы осознать, что тот угол, куда отшвырнул его Маг, был — самым безопасным, самым надёждым для обороны.

…безопасный, надёждый… смертельная ловушка для загнанной именно что в угол крысы. Он с трудом, понимая, что опаздывает, непоправимо опаздывает, потянул меч из ножен…

Успел ещё — отсечь потянувшуюся к горлу руку, успел отмахнуться слепо, наугад, отталкивая прочь второго нападающего, выигрывая несколько мгновений свободы…

…А потом чужая, отвратительно-холодная ладонь легла на грудь. И не стало старой крепости — остался только стылый ядовитый туман, да тупая, выкручивающая внутренности боль, и оглушающая слабость…

Зазвенел по тёсаным бревнам пола меч; у него уже не было сил поднять его. Чьи-то липкие холодные пальцы скользнули по его лицу, по горлу; хлынул в лёгкие сладкий гнилостный аромат.

А потом серый мутный туман разорвала яростная стальная вспышка — всё закончилось. Он вздохнул — судорожно, освобождённо, жадно глотая пахнущий смолой воздух. С трудом разлепил склеенные потом веки.

Успел — увидеть: напряжённое, полное бешенства и тревоги лицо, сияющий клинок в тонкой ладони, неподвижные кучи у ног Чёрного, что ещё миг назад были — непобедимыми посланниками Белого Города…

Увидеть — успел.

Крикнуть — уже нет.

Маг захлебнулся кровью: мгновение, что потребовалось на спасение князя, обошлось слишком дорого. Тускло блестящий клинок вошёл в спину, почти не встречая сопротивления; второй запоздал лишь на миг, и умер крик в горле князя: ещё не успев осознать, уже почувствовал: поздно, слишком поздно… Поздно, для них обоих.

А Маг медленно — подломились бессильно ноги — осел на колени. Обвис на мерцающем голубым светом клинке, высунувшем из груди свой окровавленный клык.

— Беги… — прохрипел он, нечеловеческим усилием вскидывая голову. На миг — всего один, короче вздоха — они смотрели друг другу в глаза. Князю судорожно вздохнул. Боль — оглушающая, затапливающая разум — не принадлежащая ему боль — ударила под дых, заставила пошатнуться, в оцепенении шагнуть вперёд: помочь, спасти…

В чёрных глазах полыхнула ярость — словно порыв раскалённого ветра в лицо. А миг спустя, словно отвечая на этот бешеный взгляд, вокруг взметнулись к потолку языки пламени.

Ему показалось — чья-то рука с силой толкнула его в грудь, подняла, буквально вышвыривая в дверной проём, единственный не охваченный ещё огнём. Мелькнул перед мысленным взором нечёткий, словно не ему принадлежащий, образ: лес; неширокая тропа; катящая свои быстрые воды река… Застыло на миг, буквально вплавляясь в сознание, краткое видение: небольшая каменистая коса, мелкие речные волны, перехлёстывающие узкий перешеек… Не видение — ожог, раскалённое тавро, прижатое к пылающему от боли лбу.

…невольно он застонал — и, словно вырванный собственным стоном из колдовского забытья, вскинулся, приходя в себя. Остановился, непонимающе оглядываясь: лишь сейчас он понял, что бежал, бежал, не жалея горящих лёгких, и до реки, которую погибающий колдун почему-то считал спасительной, оставалось совсем немного… А сзади вставало, разгоралось на полнеба, яростное багровое зарево.

…Понимая уже, что слишком поздно, он против воли сделал несколько шагов — назад, к горящей крепости… Осознавая слишком хорошо: за те краткие минуты, что прошли для него в полубеспамятстве, Кольценосец успел превратиться в обугленный труп. Некого уже спасать. Некого — и нельзя. Маг выиграл ему время. Задержал врагов, дал ему шанс уйти, скрыться, дождаться обещанной помощи… Смогут ли — справиться с не-мёртвой тварью внутри него теперь, не ввосьмером уже — всемером? Успеют ли прийти? Почему они не предусмотрели этого, почему…

Словно сквозь сон: чужие негромкие голоса, журчание тихой речи. «…жащее одновременно и земле, и воде, и воздуху, и пламени… Задержит не-жизнь…»

Задержит. Всего лишь — задержит. Стиснув зубы, он развернулся и, шатаясь, побежал вниз, к спасительному островку. Помнил лишь одно: должен успеть.

Пламя обняло его, охватило бережно, мягко. Сомкнулось вокруг надёжной стеной, не подпуская к умирающему Хранителю порождения Пустоты.

Братья были далеко. Учитель — мёртв. Сил заклинать огонь — не было. Маг и не пытался. Лежал, как упал — на боку, неловко заломив руку, незряче глядя сквозь ярящуюся вокруг стену пламени. Чувствовал, как стремительно утекает вместе с кровью жизнь; тяжёлым мёртвым куском железа обжигало руку кольцо.

Огонь — справедливая стихия. Он не делает разницы между теми, кто убивает мир — и теми, кто его хранил, его задача — уничтожить скверну. Испепелить то, что проникло в его плоть, в его всё ещё текущую по жилам, с каждым неровным ударом разорванного сердца, кровь. Так калёной сталью выжигают змеиный яд, только как быть, если сама кровь стала — ядом? Аргор и Учитель удержали однажды, помогли задержаться на пороге, пока не настал час, единственный час, когда можно было поспорить с проникшей в тело не-жизнью. Теперь оба они ушли, и он уходит — вслед за ними.

Маг знал: братья не успеют. Заклятые клинки оставили каплю жизни; пламя доделает то, на что не хватило времени слугам Белого Города.

Кровь текла из приоткрытого к невольной попытке дышать рта, пузырилась на губах, вскипала от чудовищного жара, обжигала кожу. Дикие крики горящих заживо превратились в бессмысленный воющий хрип; стихли.

Боли уже не было. Страха — тоже. Только беспомощное, тоскливое осознание: «не справился». Вот и ещё одно место в Круге опустело… Удержат ли, успеют ли найти замену, смогут ли сплести с новой душой — ветер и мысль, Слово и Силу, сумеют ли — сделать то, что сделал когда-то, уходя навсегда, Саурон?..

Вспомнив о важном, слабо дёрнулся, пытаясь подтянуть к себе омертвевшую правую руку. Захрипел, захлёбываясь с новой силой хлынувшей из горла кровью. Замер вновь, без сил утыкаясь виском в трещащие от жара доски. Не сможет, уже — нет. Пусть, неважно. Кольцо само призовёт к себе нового хранителя. Лишь бы уцелело в безумии пламени…

Рванулся — отчаянно, слепо, понимая уже, что спасения из этой мёртвой паутины не будет.

А его противник улыбался. Улыбался довольно, сыто, с равнодушным интересом паука, наблюдающего за бьющейся в паутине мухой. Он не хуже Князя знал: добыча теперь уже никуда от него не уйдёт. Надо только подождать…

…и ждать, осознал князь, придётся недолго.

Ему показалось — он закричал.

И — не услышал собственного голоса. Он больше не принадлежал миру живых.

…и смерть — отныне — тоже была ему недоступна.

— Помогите… — без голоса выдохнул он в равнодушную темноту. Зная — бесполезно. Не придут, не успеют… никто уже не успеет, не спасёт.

…Живой дышащий мир от него — не спасёт. Никто.

А враг уже скользнул ближе — словно щупальце тумана, плавно и незаметно. Улыбнулся. Сочувственно, почти нежно — и Князь содрогнулся от ужаса, от выкручивающего, лишающего разума омерзения. Он был — мухой, попавшей в лапы пауку… И его уже переваривали.

— Зачем ты делаешь это, Тано? — огорчённо, с ласковой укоризной прошептал страшный гость. Рвануло душу страхом и отвращением: сочувствие в певучем голосе казалось настоящим, искренним… — Неужели тебе и сейчас обязательно мучить себя? Прошу тебя, перестань, не сопротивляйся — я ведь хочу тебя спасти!..

Сочувствие казалось — искренним.

…и именно поэтому ему нельзя было верить.

Князь не стал отвечать. Нельзя отвечать пришельцам из Пустоты, нельзя смотреть им в глаза… Второе правило — нарушено, по собственной глупости разбита ненадёжная защита… От первого от не отступит.

Никогда.

Что бы ни случилось.

Главное — не слушать, не слушать этот ласковый, заботливый голос, не верить лживой сладкой жалости… Этому обволакивающему ядовитому покою…

Почти не осознавая, что делает, он нащупал ладонью бесполезный обломок кинжала. Стиснул непослушными пальцами, сильнее, ещё сильнее… Боль отрезвила — на миг. Слепящая, острая, она ещё принадлежала тому, живому и яростному миру, ей не было места в этом сером зыбком мареве. И он ухватился за неё, как утопающий в трясине за протянутую трухлявую ветку, как захваченный штормовым океаном пловец — за ненадёжную щепку, бессмысленную, неустойчивую, не способную уже спасти…

Ухватился — и со злой радостью увидел, как отшатнулся на шаг его сладкоречивый противник, кривясь от чего-то, что — быть может — тоже было болью.

Пошатнувшись, он поднялся на одно колено. Ладонь горела, словно в огне, обломок лезвия скользил в пальцах, липких от горячих быстрых струек. Мелькнул панический страх — не удержать, не суметь…

Мелькнул — и ушёл. «Страх — твой лучший советник… Выслушай его… и оставь за спиной». Словно вновь — залитое светом выжженное плоскогорье, тяжёлый меч в непослушных детских руках, и смотрят в сердце, в самую душу, глаза отца, что сами — отражение этого выгоревшего неба, выбеленной солнцем полыни…

Встать на ноги казалось непосильной задачей. Невозможно. Просто — невозможно. Как нельзя дышать с вырванными лёгкими, видеть — с глазами, выжженными калёным железом…

…пошатнувшись, он встал. Проиграл, проиграл страшно, и одно лишь остаётся — постараться не унести с собой в бездну остальной мир. Но отдать нежити последнее, попрать свою честь, умереть на коленях, как трус, как смиренный слуга…

Он сдавленно застонал. Руки сводило от напряжения. Перехватил покрепче выскальзывающий из бессильных пальцев осколок моргульского клинка.

И, не давая себе опомниться, задуматься, повернул острым краем к себе.

Если тварь читает его мысли, этих прочитать — не должна успеть.

…Боль ударила оглушающим раскалённым бичом. Князь захлебнулся ей, как кровью, шатнулся вперёд, слепо, обморочно, немыслимым усилием удерживаясь на ослабевших ногах. И ударил вновь, и ещё раз, вскользь, не попадая трясущейся рукой по заветной жиле, и понимая в слепой агонии, что шанс будет — только один, другого никто не даст…

Четвёртого удара — не получилось. Вкрадчивые липкие нити вдруг натянулись, захлестнули, словно удавка, притиснули бессильно дёрнувшиеся руки к телу. Глухо звякнул, теряясь в траве, спасительный осколок. Князь рванулся, забился яростно, отчаянно, чувствуя, как ускользает последний призрачный шанс — не спастись, нет — спасти других, тех, за чьи жизни он отвечает…

Муха, ещё не понимающая, что её уже едят, оса с вырванным жалом…

Сжималась паутина, и всё плотнее становился невидимый мягкий кокон, и всё громче, всё навязчивее звучал в ушах вкрадчивый ласковый голос: «покорись… не сопротивляйся… будь как мы, будь одним из нас…» Склизкий холод обнял изрезанное горло, и он с тошнотворной слабостью отчаяния понял, что хлынувшая было освобождённой волной кровь сворачивается, схватывается коркой, липким вязким студнем… Замедляется, всё медленнее, всё ленивее бьётся сердце, стремясь не остановиться — покориться чужому убаюкивающему напеву. И медленно, почти нежно вливается в слабеющие тело и душу тошнотворный сладостный яд.

И князь, обвисая бессильно в тугих липких путах, осознал: не сумел. Подвёл.

«Отец… прости…»

Беззвучный стон так и не вырвался из раненого горла. Только шевельнулись слабо немеющие губы — тяжело, неохотно, словно тоже уже превратились в неподатливую гниющую массу.

А враг вдруг оказался совсем близко, и Князь мысленно содрогнулся от омерзения, разглядев наконец его глаза: прозрачные, по-эльфийски глубокие… пустые, как сухая раковина жемчужницы.

— Ты глупец, Тано! — прошипел пришелец из Пустоты — прямо в лицо. — Я делаю это ради тебя! Достаточно, я больше не буду смотреть, как ты мучаешь себя!

Он не ответил. Не мог бы, даже если бы хотел. В памяти сонно трепыхнулось беспомощное: «не смотреть… в глаза не смотреть…» Умерло бессильно, осело на дно души гниющим трупом осознания: уже неважно. Ничто уже неважно.

Навсегда.

А безумный (эльф? Человек? Не-мёртвый морок Белого Города?) продолжал говорить, яростно, страстно, захлёбываясь словами, говорить, как мог бы — признаваться в любви:

— Ты снова будешь бессмертным, Тано, ты будешь всемогущим, ты уничтожишь всех, кто хоть когда-либо посмел поднять на тебя руку! А я… я буду с тобой, Тано, всегда с тобой. Это просто слабая человеческая плоть, она делает тебя безумным! Неужели для тебя смерть — лучше вечной жизни, вечного счастья? Неважно. Я спасу тебя. Не бойся, это не страшно, только немного боли — и ты вновь станешь собой. Эта плоть слаба, так слаба, но я знаю, что делать, как вернуть тебе могущество, это так просто — я покажу тебе… Просто перестань сопротивляться, зачем ты терзаешь себя!

Последние слова он выкрикнул — исступлённо, почти с отчаянием, и огромного труда стоило напомнить себе, что это — ложь, ложь до последнего звука, безумные посулы глупца, толкающего путника в костёр, чтобы согреть.

«Где же вы…» — с безнадёжной угасающей тоской не прошептал — подумал Князь. — «Где же вы, ведь обещали…» Знал — поздно. Свой бой у гостей из Мордора, своя беда. И не глупо ли было — надеяться, что Тьма поможет там, где бессильным оказался Свет?

Всё прочнее были липкие путы, всё гуще тлетворная ядовитая сладость в гаснущем сознании… Лихорадочно блестящие пустые глаза — совсем близко, и не было сил отстраниться, и надежда умерла, осыпалась хрупким песочным замком, и осталось только отчаяние: глухое, отупляющее…

Отчаяние — и боль.

…и та, что терзала разорванное горло, казалась ничем по сравнению с ядовитой клыкастой тварью, всё глубже вгрызающейся в сердце.

Не сразу понял, что случилось: словно толкнул в спину холодный ветер, и в бессильной злобе отшатнулся ласково разглядывающий свою жертву прекрасный паук, и дрогнула липкая сеть, словно живое существо, охваченное страхом.

…А миг спустя на плечо легла тонкая, обжигающая холодом ладонь. И морозной свежестью зимнего утра коснулось затылка тихое дыхание, расплетая — лишь на миг — липкие жадные сети вокруг тонущей в Пустоте души.

— Прости, — тихо, с горьким сочувствием шепнул в ухо незнакомый юный голос.

Шелест металла сзади скорее ощутил кожей, как змея тепло, нежели услышал. Увидел — страх и лютую, непримиримую ненависть в прозрачных пустых глазах…

Непереносимо холодный осколок льда вдвинулся сзади в сердце. Оборвал дыхание на судорожном, неожиданно громком в вязкой тишине стоне. Князь пошатнулся. Надеялся на это — и всё равно невольно дёрнулся, глотнул смешанного с кровью свежего, невозможно холодного воздуха, и захлебнулся, и обвис на ледяном клинке, не слыша — ощущая всем телом ломкий металлический хруст. С облегчением осознавая: успели. Исполнили, что обещали.

Стиснул зубы, ожидая новой, запаздывающей почему-то боли…

…которая так и не пришла. Расслабились вздрагивающие окровавленные пальцы. Тупое жжение в покалеченном горле ещё задержалось — на миг, не желая уступать — и угасло, утекло, словно кровь из горсти. Показалось — чужая осторожная ладонь отвела в сторону предсмертную муку, выдернула, как тупую иглу из воспалённой раны, оставив ему растекающийся по телу холод — и не более.

…с почти слышимым треском лопнула липкая сеть, и отшатнулся — назад, прочь, в бездумной панике посланник Города.

…на миг позже, чем он сам понял, что — свободен.

Оглушающая слабость рухнула на плечи подобно мягкой кошачьей лапе. Подломились бессильно колени. Неожиданно сильные ледяные руки подхватили, не дали упасть. Поддержали безвольно запрокидывающуюся назад голову. Взглянули — в самое сердце, в суть души — светлые, переполненные болью и безнадёжной тоской глаза.

Сквозь нарастающий шум в ушах Князь услышал яростный, полный бессильной ненависти вопль — и улыбнулся через силу этим глазам, безмолвно благодаря за последний дар милосердия, на который не смел уже надеяться.

Улыбнулся — и рухнул в темноту, ввысь, в перевернутую чашу ночного неба.

В Песнь.

…и вскрикнула, страдальчески и горько, странная чёрная лютня в тонких руках, и вплелся в рыдания струн тихий стон тростниковой свирели, и встали вокруг стены хрупкого замка — призрачные, мерцающие, словно сотканные из зыбкого звёздного света…

На миг, самый последний, один-единственный миг он — вспомнил, осознал, и успел задохнуться от ужаса и мучительного сочувствия: зачем же ты, мальчик, зачем же ты сам…

Успел ещё — выдохнуть имя. Окликнуть в темноту, наугад, сквозь душную тоскливую пустоту, что все крепче смыкалась вокруг истерзанной, измученной бесконечными утратами души…

…прощения попросить уже — не успел.

И последним, что видели гаснущие глаза, было бездонное, до краёв полное звёзд небо.

Король-Надежда выполнил обещание, данное полторы тысячи лет назад.

…Седоволосый юноша медленно опустил неподвижное тело на измятую траву. Протянул ладонь к спокойному, застывшему в последнем сне лицу. Помедлил мгновение, словно не решаясь коснуться этой усталой благодарной улыбки, этих распахнутых в ночь глаз…

Убрал руку, так и не опустив мёртвому век.

И медленно, словно сам с трудом вырываясь из стылого холода последней Границы, поднял голову.

И отшатнулся, серея и судорожно пытаясь нашарить рукоять меча, Соото, разглядевший улыбку убийцы: горькую, измученную, беспомощную и страшную улыбку человека, разрушившего за спиной последний хрупкий мост.

— Война Стихий научила меня одному: врага нужно убивать. Если взял оружие в руки — бей… или умирай сам! Я был как ты, тоже — брошенный ученик, тоже — не мог убивать, не представлял себе, как можно отнять жизнь. Теперь я убью тебя!

Гэлленар говорил резко, зло, яростно размахивая мечом. Убеждая… себя?!.

— И стать… как ты?.. — с трудом выдохнул Элвир.

— Стать — как я! — с бешенством выкрикнул Гэлленар в ответ. — Да! Или никем не стать. Это ты, ты виноват, мальчишка, глупец! Я мог его спасти. Я мог дать ему силу, вечную жизнь — я мог дать ему власть!

Он замолчал, вдруг резко успокаиваясь. Улыбнулся — сладко, ласково.

— Бедный мальчик. Ты так боишься его потерять? Неужели тебе не жалко было — своими руками… Не важно. Мне жаль тебя, Кольценосец, дейсвтительно, жаль. Он снова вернётся — и тогда я вновь найду его… и всё равно заберу с собой. Он будет жить — жить вечно, свободный и счастливый. Не знаю, вспомнит ли о тебе… Наверное, нет.

Он непонимающе посмотрел на Элвира. По губам Короля-Надежды скользила горькая, какая-то очень понимающая улыбка.

— Что? — раздражённо бросил Гэлленар. — Ах, да… девять ступеней, девять колец… Она тоже говорила, что я проиграю. Она тогда много чего говорила, когда умирала… Не надейся, Король-Надежда. Она не вернётся, а если вернётся… какая разница? Я все равно успею первым. Он будет жить вечно. И спасу его — я. Не она.

Ухмыльнулся довольно, видя, как краткая судорога боли — боли, что не утихла, не могла утихнуть — за полтора тысячелетия — скользнула по юному лицу. Скользнула — и исчезла. Медленно опустились слабо вздрагивающие ресницы.

— Разве… в ступенях дело?.. — еле слышно выдохнул он, и не понял Гэлленар, что, о чём говорит умирающий Кольценосец.

Не-мёртвое существо деревянно, неловко шагнуло вперёд. Сверкнуло в свете звёзд тусклое лезвие меча, принятое из рук Гэлленара.

Элвир обессиленно смежил веки. Под безвольно раскинутыми руками ощущал живую прохладу влажной травы, сочувственное тепло нагретой за день земли… Защищаться уже не мог. Только держал, последней гаснущей искрой сознания держал невидимый кокон вокруг кромсающей его тело не-мёртвой твари. Не отпустить… Не дать уйти в живой беззащитный мир… Боль оглушала, не давала возможности даже послать зов братьям. Да и зачем? Он знал — не успеют. Вспыхнуло тоскливое чувство вины: «Подвёл…» Мучительный вздох оборвался, едва начавшись — горлом хлынуло горячее, солёное. Неважно. Ничего уже не важно. Главное — удержать…

Медленно, словно с трудом вырываясь из ледяных оков смерти, Элвир открыл глаза. Нашёл взглядом друзей. Дрогнули еле слышно бескровные губы:

— Маг… Что с Магом? Не слышу… его…

Денна осторожно опустил ладонь на раскрытую рану.

— Держим, — запнулся, вздохнув резко. И — ударом поддых, — пока…

«Что же ты делаешь, брат, что же ты с собой делаешь?! За что ты мучаешь себя?! Открой глаза! Сейчас, пока ещё не поздно, пока ещё не сомкнулась навек вокруг пустая серая хмарь! Ничего ведь больше не будет, никогда — открой глаза, пусть будет с тобой хотя бы Звезда… Открой глаза, Элвир!»

Слипшиеся ресницы дрогнули в почти зримом усилии — не поддаться, не послушаться звенящих отчаянием и горем голосов, не распахнуть глаза в последней, неосознанной надежде.

Намо долго молчал.

— Ты понимаешь, о чём просишь? — свистящим шёпотом выдохнул он наконец.

Мелькор не улыбнулся. Посмотрел на Владыку Судеб печально, тяжело.

— Понимаю, — наконец, тихим выдохом ветра колыхнулись тени Чертога. — Прости, брат. Я прошу — выбрать сторону…

В высоком зале единственной уцелевшей Башни было тихо. Медленно плывущие мимо луны облака бросали на пол зыбкие тени, и в колеблющемся хрустальном полусвете чертог казался миражом, призрачным видением. И миражом — горьким, несправедливым, мучительным миражом казался человек, спавший вечным сном на высоком каменном ложе. И не понять было в неверных лучах печальной царицы небес: лунное ли серебро заливает спящего, или это время и едкая горечь утрат выбелила чёрный шёлк спутанных волос? Пылинки ли дрожат в лунном свете, пляшут над неподвижным лицом покойного — или едва заметное дыхание тревожит мёртвую неподвижность погребального чертога?

…Он стоял на коленях, опустив голову на сложенные руки, и в полумраке сам казался — тенью среди теней, зыбким видением в этом царстве снов. Каменная статуя плакальщицы, что ставят в усыпальницах своих предков знатные гондорцы. Скорбящий призрак, застывший пред телом усопшего.

Он стоял на коленях, и стекающие на равнодушный камень волосы были — лунным серебром, стылой изморозью в скованных стужей листьях полыни. Казалось — он спит; но не бывает у спящих таких измученных, застывших в каменном мёртвом оцепенении горя лиц. И в первый, страшный миг вошедший задохнулся, не сразу осознав, что непоправимого не случилось, не умолкла в глубине сознания надорванная серебряная струна, что не мог — не сумел бы, даже если бы хотел — не почувствовать ухода того, кто сам был — частью души. Шагнул вперёд, запоздало осознавая: не холодное оцепенение последнего сна — боль, которой нет и не будет исхода, сковала черты вечно юного лица, и искрящаяся снежная изморозь, блестящая на острых слипшихся ресницах, давно должна была растаять в тепле летней южной полночи…

Он шагнул вперёд — и остановился, словно споткнувшись. Показалось — толкнуло в грудь невидимой ладонью. Упрямо, безнадёжно: «уходи».

Эта боль всегда была — общей, одной на всех, разделённой на восьмерых, но так и не ставшая за века хоть немного менее острой.

…Эта боль была сейчас — его, только его: седого юноши, застывшего на коленях рядом со смертным ложем того, кто был — другом и братом, кто продолжал спать вечным сном, в мучительном забытье между жизнью и смертью. Продолжал спать — потому что чуда, подаренного ушедшим за Грань Мелькором, не хватило на троих.

И сердце в груди смерзалось в колючий кровавый ком, не давая толком дышать.

«Уходи.»

Безмолвный — не стон — горький безмолвный выдох.

Из троих, находящихся в зале Башни, один был — лишним.

И пришедший знал, что уйти сейчас — сейчас, когда он не нужен, не должен быть здесь, когда общее горе превратилось в ледяной равнодушный кинжал, застрявший под сердцем, когда расплавленная едкая вина струится по жилам вместо крови, все больше разъедая и без того измученную бесконечными потерями душу…

…сейчас уйти — не имел права.

И тогда, когда тишина стала поистине мёртвой, превращаясь в ранящие стекляные осколки, разрывая, разрезая по живому сжимающееся от боли сердце — он стиснул зубы и шагнул. Вперёд. К застывшему возле мёртвого Короля седому мальчишке, медленно умирающему в стылом ранящем крошеве горя и вины.

Шагнул — не зная ещё, что говорить, и имеет ли право он, не меньше брата виноватый в продолжавшемся мёртвом сне Аргора, говорить — хоть что-нибудь?

Шагнул и понял: молчать больше нельзя.

Давило, стягивало невидимой удавкой горло.

— Элвир… — беспомощно выдохнул он. Через силу, заставляя себя — разорвать мёртвую удушающую тишину, роняя горсть живых звуков на гулкий каменный пол. Чувствуя уже — не ответит. Дрогнул серебряный водопад: отвернулся, пряча лицо. И застыл вновь, превращаясь в неподвижную каменную статую.

— Элвир…

И — замолчал, не зная, что говорить. Не было больше слов, и не было — нужных. И плакала под высокими стропилами невидимая лютня: плакала вместо вечно юного Короля-Звездочёта, разучившегося плакать. И нельзя было больше молчать, и говорить было — недопустимо. И тогда Маг — Ушедший Король, так и не научившийся отпускать на волю, обращать словами то, о чём кричала душа — шагнул вперёд, в четыре шага преодолевая разделяющую их вечность, и опустил ладонь на слабо вздрогнувшее хрупкое плечо.

— Уходи… — голос Элвира был — шелестом замерзающего камыша. Ломким, надорванным — словно крик, беззвучной умирающей птицей бьющийся в его груди, выжег, изранил горло, ледяной слюдой застыл на скованных холодом губам.

Маг вздрогнул. Встряхнул головой, словно пытаясь отогнать давнее, горькое: пляшущие вокруг хрупкого тела языки пламени, безжизненное юное лицо, слепо запрокинутое к небу, и шелестом ломающегося под снегом камыша — измученный голос: «я хочу, чтобы они… умирали долго».

Только вот некому больше было взять за плечи, встряхнуть, вырывая из страшного неживого забытья, вернуть обратно — в мир, полный горя и боли, в мир, живой и страдающий, хрупкий и изменчивый мир… В мир, которому нужен был — Король-Надежда.

…И Ушедший Король давно ставшей прахом страны не знал, хватит ли сил — заменить его: того, кому замены, за все прошедшие века, не было — и не могло быть.

Маг прерывисто втянул воздух сквозь сведённые спазмом губы. И понял, что молчать дальше — нельзя.

— Элвир, — беспомощно прошептал он. — Если хочешь искать чью-то вину — вини и меня тоже. Только не надо, слышишь, не надо — так!

Элвир не ответил. Слышал ли обращённые к нему слова? Маг стиснул зубы. Что он мог сказать сейчас? «Ты не виноват»? Какая теперь разница… «Ты не мог знать, что Соото ударит в спину»? Разве — не мог? «Аргор не хотел бы, чтобы ты…»

И не хватает, мучительно не хватает воздуха, такого холодного, такого твёрдого, словно лунный свет стал — ломким острым хрусталём…

Что он мог сказать?! Не слова — пустые ломкие ракушки на морском берегу, бессильные и лживые слова. Виноват — как и сам он, Маг, как каждый из них: не успевших, не разгадавших такой простой ловушки, забывших, переставших думать о давно пропавшем из виду, притихшем эллери. Мог, должен был знать — ядовитый скорпион, затаившаяся в песке змея: почему они опять, раз за разом, попадают в одну и ту же ловушку, почему приписывают честь тем, для кого это слово — пустой звук?! Аргор не хотел бы — и не позволил бы. Только Аргор мёртв, мёртв бесповоротно, и отныне — теперь уже навсегда. Чудес не бывает; но самое страшное, самое непоправимое — они не случаются дважды. И им двоим — тем, на кого было израсходовано так необходимое Аргору чудо — никогда уже не избавиться от мучительного, тягостно беспомощного чувства вины: «почему я?..»

…Слов — не было.

Но и молчать было нельзя.

— Ты не виноват… — еле слышно проговорил он. И — ещё раньше, чем отзвучал в гулкой тишине его голос, понял: ошибся. Плечо Элвира под рукой Мага вздрогнуло — едва заметно, словно от боли. Застыло вновь — каменной, спазматической неподвижностью. Маг стиснул зубы.

— Неужели ты не понимаешь? — с мукой выдохнул он. — Почему ты винишь себя — себя?!! Меня — не винишь? Вижу, не винишь. Почему тогда не хочешь простить себя? Элвир, с любым из нас могло случиться так — с любым, слышишь?

Элвир медленно поднял голову. Долго, очень долго смотрел на побратима. Смотрел — словно не узнавая. Словно забыл, забыл и вспоминал с трудом, через силу, значение слов, не в силах понять, что ему сказали. И страшным был его пустой, словно стылым пеплом присыпанный взгляд: выжженная пустошь свежей тризны, схватившаяся ледяная корка на всегда живой поверхности исцеляющих вод…

Спустя несколько бесконечных мучительных мгновений в его глазах шевельнулось что-то живое. Дрогнули, словно с трудом преодолевая сковавший их смертный холод, губы.

— Я взял оружие в руки, чтобы убить, — мёртвым голосом сказал он. — Не во имя милосердия. Не во имя справедливости. Ради мести. Простить?..

И — кровавым комком застыле в горле у Мага слова, и не было сил остановить страшную эту исповедь. Права крикнуть — «остановись, хватит, зачем ты?!.» — не было.

А Элвир улыбнулся — дрожащей, горькой, тяжёлой — незнакомой — улыбкой. И голос его был — шелест стылой позёмки в мёртвой траве:

— Я подвёл вас всех, — короткая болезненная гримаса на юном лице; дрогнули вцепившиеся в край каменного ложа пальцы, и не поймёшь: стиснуть ли хотел непослушные дрожащие руки в кулаки, прикоснуться ли к безжизненной холодной ладони Короля?.. И прерывистый вздох кажется предсмертным. — А расплатился — Аргор…

Кричит, умирая, тишина в зале, и немой стон безысходной — не унявшейся за полтора тысячелетия — боли слепой чёрной птицей мечется под высокими сводами. И молчит, захлебнувшись бессильными словами утешения, Ушедший Король давно погибшей страны…

Он шагнул вперёд, и горячий ветер

…мягко толкнул в искалеченные крылья

…яростно ударил в лицо, заставив его зажмурится и со стоном отшатнуться. Нет, он не сможет. Просто не сумеет решиться.

…Горит в железных чашах огонь; тускло блещет звёздный свет на лезвиях призрачных мечей; мечется в круге Судьбы изломанная болью — смертью — воскрешением — памятью фигура; срываются с изорванных в кровь губ лихорадочные, бессвязные слова; и бессменно несут вокруг стражу девять неподвижных теней…

Холодная ладонь придерживает голову; чаша с горьким — полынь и горец — питьём — у искусанных в кровавые лохмотья губ.

Прохладные пальцы — у сердца: поддерживают, не дают сорваться в черноту беспамятства. Взгляд — расплавленное лунное серебро.

— Ещё не поздно остановиться…

Он измученно закрывает глаза. Поздно. Давно уже поздно. С тех самых пор, как легли в ладони раскалённые зёрна сияющих камней Судьбы, навеки вплавляя своё проклятие в бессмертную плоть и непокорный дух.

И замер сияющий Валимар, когда…

…Он не был высок — тот, кто сошёл с утлой лодки на сияющие берега Амана. Разве что — по меркам людей, и почти на полголовы ниже — самого низкорослого из тэлери.

И снегом были — волосы его, и плескался в его глазах свет звёзд…

…Он не казался грозным; но надменные нолдор, взглянув в его глаза, вздрагивали и отступали в сторону. Видел ли он их?

…Он весь сейчас — тончайший хрустальный сосуд, до краёв заполненный пылающей кровью земли. И хрупкая смертная плоть с трудом сдерживает жар неугасимого пламени. Прикоснись — и треснет, разобьётся прозрачными иглами-осколками, и хлынет по не знающей тлена и смерти земле всё уничтожающий, яростный огонь…

…Некогда Мелькор — Отступник, Мятежник — был не более чем пленником. Сердце Арты, жизнь Арты, воплощённое Изменение — он был бессилен здесь, среди сияющего безвременья. Он, чья суть была — огонь, чья кровь стучала в горячем сердце Арты — задыхался в равнодушной вечной неизменности Валимара, отрезанный от своей силы, своей сути, своей жизни. Но этот — смертный, который уже не был, не мог быть, не должен был быть — Мелькором, Мятежным Валой — принёс Огонь Земной с собой.

…— Война? — тихим, страшным голосом проговорил Мелькор; и казалось — инеем присыпало траву, прошёлся по волосам ледяной ветер. Стылый, убийственный шёпот, — война? Она уже идёт. Все войны Третьей Эпохи по сравнению с ней — детская ссора. Брат идёт войной на брата, сын убивает отца, целые народы стираются с лица земли. И нет никого, против кого бывшие враги могли бы сплотиться — вместе.

И вдруг, возвысив голос:

— Ну что, великие Валар — нравится вам Средиземье без Тёмного Властелина?

Эльфы невольно отшатнулись, но он уже замолчал, сник, ссутулился устало. Пронзительный взгляд — поверх голов, невидяще, безнадёжно; и не нашлось никого, кто смог бы поднять глаза навстречу этому взгляду. А Мелькор прошептал — тихо, горько:

— Нравится вам Арта, в которой нет Врага, против которого можно дружить?..

— Это твоя вина, Моргот!

Невесёлая, кривая улыбка: дрогнули губы, а в глазах — глухая, стылая тоска.

— Пусть так…

…Много позже Нэрвендэ скажет:

«Он говорил не о Диссонансе…»

Её не поймут. Те, кто могли понять, ушли раньше.

Ушли — вслед за врагом.

…неважно, вместе с ним — или против.

…— Идём, — тихо сказал Владыка Снов.

— Ирмо! — в дивном голосе — изумление, гнев… — Ты не смеешь…

Лориэн обернулся. Взглянул на Королеву — печально, осуждающе.

— Не достаточно ли уже крови пролилось из-за нашей гордыни? — негромко спросил он, глядя прямо в сияющие прекрасные глаза. — Вы не прислушались к моим словам, когда я и брат мои с сестрой молили вас о милосердии. Теперь речь идёт уже не о нём. Вы готовы совершить ещё одну подлость? Попытаетесь воспретить Сотворившему забрать своего Сотворённого?..

Словно — яростная волна света: толкнула в грудь, ударила, изливаясь на улицу, вызывая испуганные непонимающие крики сзади.

— Он — не Сотворивший! — громыхнул исполненный ненависти голос. Узнать прекрасную Хранительницу Звёзд сумели не многие. — Червь, смертное ничтожество!

Ирмо тяжело вздохнул. Вновь повернулся к молча, прикрыв глаза, прислушивающего к спору человека.

— Идём, Мелькор, — тихо позвал он. — Его сон вновь беспокоен. Возможно, ты сумеешь облегчить его боль… Я — бессилен.

Человек вскинул на него глаза. Дрогнуло, словно он скрываемой боли, тонкое лицо. Дёрнулись губы — вопрос, почти заданный, слишком мучительный, чтобы остаться непроизнесённым, слишком страшный, чтобы прозвучать…

Слова умерли на губах. Не оглядываясь ни на кого, тот, кто когда-то был Мелькором, молча двинулся вслед за вновь погрузившимся в свои мысли Ирмо.

Ортхэннэр в темнице

…почти не осознаёт.

Осознаёт — временами, выныривая из глубокого полусна — дара Той, кто…

…с некоторых пор он не может называть её по имени. С того момента, когда её дар, её суть раскрылся перед его глазами.

…Той, кто отпустил на свободу Сердце Мира.

«Тебя я не смогу отпустить на Пути людей…»

Он и не просил. Последнего дара — невероятного, невозможного, поистине бесценного — дара, что вручила она ему, раскрыв на миг туман прошлого — было достаточно.

Последнего дара — и этого тяжёлого, зыбкого, спокойного полусна, последней горькой милости. Боль была — далеко, почти за гранью сознания. Здесь, с ним, была только тишина, темнота…

…и память.

…Лишь иногда тихое забытье прерывается, бросает его обратно в лапы жадной пирующей твари, в мир, состоящий из боли, тошнотворной слабости и невыносимого, гасящего разум омерзения. Иногда — когда распадается высосанное до последней капли жизни Хроа, и неспокойный дух на миг сбрасывает оковы, заново осознавая себя. Краткий миг почти-свободы — пока вплавленное в самую суть их общей темницы Слово Образа не обрушивается на едва живой лепесток пламени, облекая заново плотью: измученной, израненной, не способной даже за бесконечность смертей избавиться от памяти о ранах, каждая из которых — горькое разочарование и тягостная вина.

…С некоторых пор сон прерывается всё чаще.

…— Брат! Что ты делаешь? — в голосе окликнувшего звучит изумление и ужас. — Ты, должно быть, лишился разума!

Маэдрос только тряхнул огненной гривой, и ничего не ответил.

— Опомнись, брат! — ещё два голоса, одинаковые, как две звенящих чистых ноты. — Он — зло!

Нельофинве всё-таки замедлил шаг. Обернулся через плечо — с горечью и болью. Хлестнул, как бичом, усталый голос:

— А кто тогда мы, Младший? Убийцы, клятвопреступники…

И — мёртвая тишина в ответ. Холодной позёмкой — болезненный озноб по рядам. Опускают глаза, отворачиваются. Как — возразить? Молчат — убийцы, не в силах оправдаться. Молчат те, кто пали от их рук: не найдётся сейчас среди перворождённых того, кому достанет мужества упрекнуть, нанести ещё один удар в незажившую рану.

И лишь один находит в себе силы, чтобы возвысить голос над страшным молчанием:

— Нельо, прошу, одумайся! Вспомни, из-за кого ты потерял руку!

Лишь теперь ровный шаг Нельофинве, наконец, сбивается. Вздрагивают плечи. Молчат в недоумении воины Гортхауэра: рады бы сказать, что на лице огненноволосого эльфа появляется страх — но нет. И гнев — яростный, исступлённый — на белом, процвётшим злым румянцем лице, кажется лишь незначительной деталью, оправой для иного, мучительно-острого чувства.

— Я — помню, — тяжёлые слова глухим звоном падают в тишину. И, спустя мучительно-бесконечную паузу, едва слышно, так, что не каждому понять — было ли, померещилось ли — слетает следом тихое: — Именно поэтому я — с ним…

И — печаль и понимание на лице Врага:

— Значит, ты всё-таки простил?..

А в зелёных глазах плещется обжигающая ярость, и ненависть спорит с разъедающим душу стыдом.

— Нет! Не простил, но исправить, что могу — постараюсь.

И услышавшим этот странный разговор вдруг кажется: оба говорят о своём, и каждый — об одном и том же.

Мелькор, Ортхэннэр, возвращение

Ему — знает он — отпущено даже меньше, чем большинству смертных. Сколько сможет выдерживать его тело напор Силы, неподвластной Воплощённым? Десять лет? Пять?

…Он задаёт вопрос сам себе, не ожидая ответа — но в тот же миг чувствует — видит — его. Меньше. Намного меньше. Возможно, год. Возможно… Нет, об этом думать нельзя. Он успеет. Должен успеть.

Обязан.

Мелькор, Ортхэннэр, спасение из ловушки, «ломай аир» (???)

— Нет, Элвир, — резко проговорил Мелькор, останавливая шагнувшего вперёд Короля-Надежду. — Нет, ты останешься здесь. За Ортхэннэром пойду я.

…— Элвир, — тихо проговорил Мелькор, глядя в переполненные мукой глаза цвета сон-травы. — Он мой Ученик. Это мой долг — спасать его.

Губы Элвира беспомощно дрогнули, и Мелькор, на секунду опустив веки, словно в попытке сдержать боль, повторил едва слышно:

— Это — моё право, Элвир…

И Звездочёт, до крови закусив губу, резко кивнул, отворачиваясь.

Молчали, не решаясь вмешаться с горький разговор, стоящие вокруг Кольценосцы, и стонал ветер за окном, словно тоже оплакивая хозяина этих рухнувших стен, отдавшего всё во имя любви и долга.

Мелькор, помолчав, заговорил уже громче, спокойнее. Только спокойствие его было — спокойствием идущего в последний безнадёжный бой воина. И переглянулись тревожно Денна с Магом, слишком хорошо узнавая эти обречённые нотки. Переглянулись… И промолчали. Не время было теперь для споров.

…и будет ли когда-нибудь оно ещё — это время?..

— Ты будешь Стражем, Элвир, — говорил между тем бывший Вала, и без возражений, стиснув в нервном ознобе кулаки, слушал его странник из земли, не знающей войн. — Путеводной нитью, что укажет путь назад нам с Ортхэннэром…

…— Мы вернёмся, — тихо, твёрдо повторил Мелькор, переводя взгляд с одного застывшего Хранителя на другого. — Мы… или, по крайней мере — он.

— Нет! — испуганно вскинулся Элвир, запоздало осознав, что могут означать эти слова вкупе со спокойным, решительным тоном. Переглянулись тревожно, шагнули было к Мелькору Маг с Эрионом…

И все — не успели.

Бывший Вала глубоко вздохнул, словно перед прыжком в омут, решительно опустил ладонь на лоб своего Ученика…

И, коротко вздрогнув всем телом, беззвучно повалился на ложе.

…Сайта непроизвольно коснулся рукояти меча, и Маг, от чьего взгляда не укрылся этот жест, искоса бросил на него хмурый взгляд:

— А ты уверен, что, погибнув, он снова возродится, а не останется навечно заперт в сознании Учителя, без возможности вернуться?

Рука пирата отдёрнулась от клинка, словно тот обжёг его.

— Типун тебе на язык, братец! — испуганно сплюнул он. — Ты что, думаешь, это возможно?

Кольценосцы, застывшие за спиной сгорбившегося над погружёнными в сон телами Элвира, переглянулись. Страшное подозрение было слишком очевидным, чтобы не прийти в голову каждому — но до сих пор никто, словно боясь сказанным словом притянуть злую судьбу, не решался озвучить его вслух.

Кроме Ушедшего Короля земли Ана.

— Я не знаю, — с досадой отозвался тот, вновь отвернувшись и вперив невидящий взгляд в безучастное ко всему лицо Саурона. — Вполне возможно. Ты слышал, что говорил Мелькор. В любом случае, рисковать я не намерен.

— Мы все не намерены, — неожиданно спокойно проговорил Аргор, и побратимы синхронно обернулись к нему.

— Мы не будем рисковать жизнями Повелителя и Мелькора, пока есть шанс решить проблему своими силами, — повторил он, окидывая друзей тяжёлым взглядом. — И, даже если придётся воспользоваться твоим, Сайта, вариантом, мы сделаем это лишь тогда, когда будем уверены, что это принесёт пользу.

…А Элвир обвёл побратимов совершенно больным взглядом — и закончил и почти неслышно:

— Мелькор и так уже сделал больше, чем должен был… Вернул Учителя. Теперь наша очередь спасти их обоих…

…— Я прошу тебя, тъирни — ломай аир!

Молчание. Долгое, тяжелое. Стылое, как пепел под дождём. Наконец — глухо:

— Это — приказ?

Мелькор вздрагивает, как от удара. Вскидывает голову — навстречу мёртвым, выцветшим глазам, и мечется в груди смертельно раненая когтистая птица. Вздрагивает рука — дотянуться, обнять, поддержать… или — удержаться самому? И — бессильно падает вниз. Нельзя. Потерял право. Солльх. Как посметь — после того, через что по его вине, по его приказу прошёл его ученик — как посметь просить о доверии?

— Нет… — и сам едва слышит свой безжизненный голос.

Пепел, пепел, пепел — забивает горло, и так трудно говорить. — Но я… прошу. Я умоляю тебя, тъирни — этот проклятый круг нужно разорвать! Ломай аир, прошу. Хотя бы сейчас — пока ещё не поздно!

Поздно, поздно, давно уже поздно — всё выгорело, вымерзло… тъирни, ученик мой, сын мой… поздно — для меня, но неужели — и для тебя тоже?!

Тишина висит мёртвыми цепями, и кажется — нет больше воздуха, и вымерз весь мир…

Наконец, Гортхауэр делает какое-то движение. Шаг. Ближе? Прочь? Но нет больше сил поднять глаза. Нет права просить о доверии — давно уже нет, и плачет, плачет, плачет тростниковая свирель. Не вернуть…

— Если это… не приказ, — глухо, словно через силу, и слышать это — от него, порывистого, яростного, дерзкого — невыносимо, и гнёт плечи осознание вины; безнадёжнее, чем вечность, тяжелее, чем металл Ангайнор. — Если не приказ, то я — отказываюсь.

Вот и всё. «Если не приказ…» И — выбор, страшный выбор. Который не оставляет ему никакой надежды. Приказать — и он разорвёт клятву… и уйдёт. Навсегда. Нет — и он останется… И кто скажет, не будет ли это потерей ещё более безвозвратной? «Солльхххх…» — мёртвый шелест заснеженного тростника на ветру. Кончено. Опоздал, на четыре эпохи — нет, не обманывай себя — на целую жизнь — опоздал. Не будет больше — «Скажи, Учитель…» — лишь «Повинуюсь, Повелитель». И незачем больше жить — но куда уйти бессмертному? Куда уйти… и главное — как? Где найти силы вновь оставить их… оставить его?

А Ортхэннер стоит. Не уходит. Молчит, и — кричать бы: ну же, скажи, скажи хоть что-нибудь, ударь, прокляни — только не молчи! И стынут слова кровавым пеплом в горле, потому что — нет сил, и право давно утрачено.

Тяжкий вздох рядом.

— Прости… — тихо, невесело. И, помедлив, отчаянным, мучительным выдохом, — Тано…

Мелькор резко вскидывает голову. Ортхэннер стоит — рядом. И в глазах — боль, тоска… и надежда.

— Я тебя никогда не оставлю, — тихий, яростно-горький голос; и жутко становится от того исступлённого отчаяния, что звенит в каждой ноте. — Прогонишь — уйду. Это справедливо. Я сам всё знаю, Тано. Не сумел уберечь. Зато разрушать — научился хорошо. Жестокий, Проклятый… Всё так, всё правда. Простить не прошу — да я и сам не прощу себе. Если прикажешь — уйду, обещаю. Но не заставляй отрекаться. Не смогу.

А у него — удавка на горле, и жжёт, жжёт в груди, и не вздохнуть — безумная птица, что же ты делаешь, как же больно…

Он сам не замечает, когда делает шаг вперёд. И руки ложатся на плечи вздрогнувшего Майа — совсем близко, почти как раньше, и — бесконечно далеко… Не соприкоснуться душам, не дотянуться…

А вспыхивающие надеждой и отчаянием светлые глаза ловят его взгляд — и больше не отпускают. Глаза-в-глаза: как некогда — ладонь к ладони. Сердцем — к мечущемуся в агонии и страхе сердцу. И тяжелым звоном рушатся в пустоту мгновения. Нет сил произнести ни звука.

Больно, как же больно — что же он сотворил, жестокий эгоистичный мерзавец… Что он сотворил — с ним.

— Тъирни… — не слово — бессильный — кровью из сердца — выдох. Невыносимо хочется обнять, прижать к себе, забрать боль; но — нельзя. Потерял право, и может ли вновь просить? Нужно сказать… нужно… но — что?! Есть ли ещё хоть какие-то слова, для которых ещё — не поздно? И вместо необходимых, правильных, верных — срывается отчаянное:

— Что же ты говоришь… — беспомощным стоном. — Не тебе — мне нужно умолять о прощении…

…Только вот есть ли у него права — на прощение? У него, обрекшего своего ученика — своего сына — на три эпохи боли и одиночества?..

И не сказанные — безнадёжно опоздавшие — слова разрывают грудь, прожигают дотла раскалёнными каплями.

Прогоню? О, если бы… Не знаю, где взять силы умолять не уходить! Что буду делать, если уйдёшь… А ты ведь — уйдёшь. Пусть не сейчас, пусть потом — уйдёшь всё равно, потому что нельзя простить то, что я с тобой сделал — ученик мой, сын мой, сердце моё — невозможно простить — такое. Я — отпущу, как я могу удержать… Но — страшно, как же страшно: уйдёшь, не простишь. Клятва, проклятая клятва — есть ли что-нибудь, кроме неё, что ещё держит рядом? Что-то, что я — ещё — не уничтожил? Как разорвать, как уничтожить эту удавку? Теперь, после всего случившегося — из-за меня? Приказать… Последний приказ — во имя спасения? Предать тебя — ещё раз? Должен, обязан оставить, отпустить…

Не смогу.

Ортхэннер молчит. Понимающе, тяжело, страшно. Отводит глаза — не себя, его спасая от этого страшного разговора-без-слов. Только улыбка — горькая, тоскливая. Ржавым клинком под рёбра.

А слова жгут горло, слова рвутся наружу, слова кричат, плачут, умоляют — бессильные, ненужные, пустые слова: какое дело тому, чья жизнь, любовь и преданность были втоптаны в прах, в кровавую грязь — до раскаяния палача? И так хочется сказать — «Я спасал его…» Нет, нет, не лги себе! Ты спасал — Арту. Спасал — себя. От боли потери, от неизбывного ужаса: чёрное распятье на белой стене, слепой нерассуждающий страх — только не он, только не он!

…А пепел горяч и душен, и сводит судорогой горло. И Ортхэннер молчит, кривит губы в горькой, болезненной улыбке. И нельзя молчать, и нет сил сказать то, что должно было, но — так и не было произнесено тогда, в тронном зале обречённого Аст-Ахэ.

Нет сил говорить — но молчать ещё сложнее. И слова падают — тяжёлыми горячими каплями, кровью из перехваченного горла:

— Я предал… — вдох. Как больно… — Твоё доверие, тъирни… Вся боль мира — на твои плечи… Я не имею права просить прощения. Теперь, через столько лет… — Песок, раскалённый песок: скрипит на зубах, забивает гортань, и не хватает сил вдохнуть. Слова душат, как раскаленный ошейник — бессильные, бессмысленные. А молчать — нельзя, и он говорит: кровью из горла:

— Я не имею права… Просить тебя… ни о чём… После всего, на что обрёк тебя… Кем заставил стать — ради меня…

Чёрный майя молчит. Только глаза — мертвое пепелище, и остывающей лавой ворочается под серым покровом глухая тоска. Вдох — сквозь режущие листья осоки. Нет слов, и нет — нужных. Что сказать, как докричаться, как удержать? Не рядом с собой: по эту сторону жизни.

…И душит гордость — пустая, глупая, ненужная, никого не спасшая гордость. Слова, которые не были сказаны на закате предначальной эпохи, слова, умершие на губах, так и не успев родиться, в конце эпохи первой… Опоздавшие на три эпохи слова — изменят ли они теперь хоть что-нибудь?

Мучительный порыв — отвернуться, не смотреть, не видеть эту выжженую пустошь в глазах своего фаэрни, своего Пламенного Сердца. Отвернуться — и предать его. Снова. Бледное, измученное лицо, горчащая кровавым пеплом улыбка: даже сейчас ты сильнее, мальчик мой, сердце моё… И умирает на губах пустота бессмысленных фраз. Что он может сказать — теперь? Как можно исцелить боль, которая уже никогда не утихнет? Какие слова способны оживить выгоревшее дотла сердце?

Нет таких слов. И гордости нет — сгорела, истлела в прах под стылым пеплом родных глаз. Будь проклят он — за то, что сделал с ним. Лишь боль осталась с ним: безумная умирающая птица. О, наивные глупцы! Горящие цепи — что значат они по сравнению с этим осознанием…

Нет слов, только сердце кричит и рвётся, раздирает раскалёнными когтями грудь: выдержать, только бы выдержать, только бы не сломаться — сейчас… Сейчас, когда он должен — обязан — найти их, эти бессильные, безнадёжно опоздавшие слова.

И он говорит — говорит, сам не слыша себя, говорит, задыхаясь от давящей, тысячелетней — разделённой на двоих — боли:

— Ортхэннер… Тъирни… Я не прошу простить — не могу, не должен. Я… давно потерял это право. Потерял… тебя. Вся тяжесть мира — тебе, по моему слову, по моей вине… — прерывистый вдох — как же больно, раскалённые когти — по незаживающим ранам души. — Но сейчас… Я прошу… тебя… — душит страх, но молчать — значит предать ещё раз. — Прошу…

…Прошу, не оставляй меня, не уходи — в клятву эту проклятую, в служение, которое убивает любовь, в «как прикажешь, Повелитель» — не уходи.

— Прошу… Выбери сам — хотя бы раз… не ради меня.

Выбери, прошу. Даже если твой выбор будет — прочь от меня.

Напряжённые плечи вздрагивают под его руками. На губах — кровь: в лохмотья, в куски изорваны — словно это может помочь, словно это способно пересилить — ту — боль.

Он говорит — кричит? — шепчет: задыхающиеся слова падают на землю — пустые… бессильные:

— Клятва… Будь проклят я: заставил тебя её произнести. Ты — со мной… и потерян навсегда. Даже если останешься… Останешься с ней, не со мной… Прикажу сломать — уйдёшь… Не простишь…

Рвётся в груди умирающая птица. Отравленные когти: горечь и презрение — к себе. Даже теперь у него нет сил замолчать, не просить — за себя. Отпустить, прогнать, заставить уйти… Заставить жить; пусть проклинает, пусть не простит… Но — поздно, слишком поздно! Не будет его фаэрни жизни — одному, ему, привыкшему жить долгом, сроднившемуся, сросшемуся с болью. И рядом с ним, уже не Учителем, всё ещё не Властелином — не будет: сломанная лютня, не способная ни петь, ни даже плакать. Им — сломанная. Как исцелить, как разжечь вновь прежний, яркий и ярый, огонь, если — нечему больше гореть? Если нет ничего в душе, лишь пепел — пепел и кровавая зола?

И умирает на губах не сказанное — не приказанное — «отрекись!». Только жжёт глаза — расплавленным ядовитым металлом, и — отстранённым удивлением: «Почему думал, что — тогда — было больно?..»

И падают бессильно руки: не удержать. Не вернуть. Солльх…

И — беззвучным стоном:

— Не покидай меня… ирни.

И болезненно стискивающий зубы Ортхэннер вдруг резко вскидывает голову. И — огнём обжигает тёмная, жёсткая решимость. По сердцу — раскалённым лезвием. Ядовитые, обжигающие льдом когти в груди: как же тяжело дышать…

Решительный голос сух и стыл — тростник на ветру, прощальный шелест обречённых стеблей:

— Я… ломаю… аир, — и — ударом клинка — взгляд: глаза в глаза. — Теперь — отпустишь?.. Мелькор?

И жить становится незачем.

Горькая улыбка — кровь и пепел. Больно, так больно…

Справедливо.

— Я всегда буду ждать тебя… Ортхэннер, — непроизнесённое — запретное отныне — слово умирает на губах. И — ответом — горький смешок того, кто был Крылатой Ночью. И можно наконец — всего на миг — закрыть залитые огнём глаза. Теперь — можно. Теперь — всё можно. А Ортхэннер — больше не таирни, никогда, никогда больше… Он всё ещё стоит — рядом, на расстоянии руки; бесконечно далеко. Не дотянешься, не удержишь.

— Я больше ничего тебе не должен, — тихо, как же тихо — шелест песка в пустоте. — И я…

Выдержать. Только выдержать. Не сломаться — сейчас.

Сейчас, пока он ещё рядом, пока ещё можно лгать себе — хотя бы мгновение. Просто выдержать — хотя бы сейчас не держать, не привязывать себе: сочувствием, виной, унизительной тоскливой жалостью…

Улыбка — умирающие звёзды в пустоте. Отпустить. Дать уйти — хотя бы сейчас, пусть даже уже поздно, слишком поздно — для них обоих.

А Ортхэннер вдруг делает шаг — всего один, разрывая хрупкую границу не-рядом — и пальцы, привыкшие держать меч, впиваются в его плечи.

И голос звенит тяжёлой, глухой злостью: холодная сталь, синий взблеск за миг до последней боли:

— Я — больше — ничем — тебе — не обязан. И я — никогда…

Выдержать. Только бы выдержать…

Слова падают тяжёлыми каплями:

— Никогда. Не оставлю. Тебя.

А потом — резко, наотмашь, ударом поддых — прямой взгляд жёстких, яростных, горящим упрямством и обидой глаз:

— Хочешь — гони! Всё равно не уйду. Я больше — не обязан — подчиняться.

И грудь вдруг стискивает — сталь и жар, не разорвать, не вздохнуть. И — страхом — надеждой — неверием замирает внутри смертельно раненая, обессилевшая птица.

А Ортхэннер отпускает руки — только для того, чтобы вцепиться в одежду — обеими руками, отчаянно, до треска прочной ткани. И — скрип мелкой гальки, скользкий шорох травы: не опускается — падает подрубленным деревом. Утыкается головой в колени.

— Я не уйду… — он почти не слышит этого сорванного, задыхающегося голоса — но последнее слово всё-таки различает — угадывает? И натянутая до предела кричащая струна лопается, ударяя в виски жаром и холодом — совсем близко оказывается земля, а ещё ближе — чёрная, в горьком серебре макушка, и вздрагивают в беззвучном крике — стоне — плаче вцепившиеся в ворот руки. И жёсткие волосы под щекой — щемящим, горчащим на губах обещанием — не прощения, но — любви. И расплавленный металл, наконец, прорывает преграду век, но уже нет сил цепляться за глупую, никому не нужную, никого не сберегшую гордость.

А в тишине всё ещё звучит, затухающим звоном звёздных бубенцов исступлённое, выстраданное, заглушенное на четыре эпохи слово:

— Эран…

Ортхэннэр, исцеление

…Жизнь и смерть, тьма и свет, начало и конец — вечное противостояние, вечное равновесие. Нет одного без другого, нет жизни — без боли и страха преждевременного ухода, нет, не может, не должно быть мира — застывшего в безжизненном постоянстве, слепого ко злу и не способного творить добро.

«Не нужно, Учитель… Я понимаю тебя, ты прав, я знаю, но… не нужно.»

Нет? Действительно? Тогда смотри! Смотри вместе со мной, смотри моими глазами:

Дробящееся в синеве золото лучей; неторопливые извивы серебристых тел в тёмно-зелёной тиши; ласковое прикосновение прибоя к босым ногам; тоскующие белокрылые тени над зеркалом воды; сети, полные рыбы; звёздная бесконечность — в опрокинутой чаше окоёма и внизу, под непрочным днищем, а между ними — белый лепесток паруса. Море — жизнь, море — друг, море — дышащее в вечном непостоянстве ожившее чудо.

…Оскаленные клыки рифов, яростный рёв чёрных валов; треск ломающейся мачты, захлёбывающийся — последний — крик; пенные безумствующие кони — над крышами обречённого приморского селения;

Скажи, что океан жесток! Скажи: «ты — зло, не будь!»

«Не надо, Учитель!»

Пляшущие на рдеющих ветках алые лепестки, огненные бабочки, взлетающие к тёмному небу, зябко протянутые к теплу ладони…

…Яростно ревущий меж кронами огненный смерч, тяжело рушащиеся столетние дубы великаны, чёрные облака дыма и пепла над обречённым лесом, в панике мечущиеся животные. Огненная стена над обречённым лесным селением, слепой ужас в широко распахнутых глазах… Чёрные остовы домов, обугленные кости под жирным, горячим пеплом…

Огонь — убийца? Прикажи ему не гореть, прикажи ему не быть!

«Перестань, зачем ты?..»

Смотри!

Трепещущий умирающий цветок, изорванные радужные крылья — в не знающих своей силы ладонях, непонимание и испуг в распахнутых детских глазах. Беспечная жестокость невольного — невинного — убийства.

…Глаза — чужие глаза — равнодушные прозрачные стекляшки, полные безжалостного, нерассуждающего веселья; разбитые в кровь губы, саднящее чувство в костяшках пальцев, мучительный жар — в груди: ослепляющий гнев первого в жизни сражения не за себя.

Не видящий зла — сможешь ли ты творить добро?

«Не надо, хватит!»

Смотри!

Дом, где краткое, острое счастье — молоком и медом, запахом сена и золотой паутиной солнца в листве — потому что смерть со сталью в руках не дошла, захлебнулась кровью четырьмя лигами севернее. Мир, распахивающий крылья в изумлённых глазах, солнце и ветер, подхватывающие в полёте надёжные руки: потому что не их — твоё сердце разбилось на части, заслоняя новорождённую жизнь от чужой, не знающей пощады жадности. Трепетное дыхание в ночи, щемящая нежность и доверие: «любимый…» — потому что не его — твои руки в крови, потому что рукоять плуга не превратилась в оскепище копья.

Не решившийся пролить крови во имя жизни: не становишься ли ты сам — злом?

В сложенных чашей ладонях бьётся тёплый лепесток пламени.

Истинная свобода. Для того, чтобы вернуться — нужно уйти. Для того, чтобы уйти — по-настоящему, без ложных сожалений и попыток оглянуться на оставшийся за спиной путь — необходимо отпустить. Отпустить мир или — позволить ему отпустить себя?… Оставить за спиной свою боль, свою тоску по утраченному, свою память. Позволить прошлому стать, наконец — прошлым.

И ощутить как разворачиваются за спиной незримые огромные крылья.

…Больше его ничего не держит в этом мире. Больше ничего не властно над ним.

И он может сделать свой выбор. Впервые — сделать его по собственной воле. Ничем не связанный, никому не обязанный, ни о чём не сожалеющий…

Мерцающий луч Пути мягко ложится под ноги. И он, улыбнувшись, делает шаг.

Вперёд, к свободе.

Возвращение Мелькора. Тано

— Тано!

Гулкий, почему-то смущённый голос — непривычно потерянный. Ортхэннер опустил молот, не завершив движения, с деланой суровостью обернулся к дверям:

— Опять здесь? Магран, я же сказал: пока не проспишься — ноги твоей не будет в кузне! Уморить себя решил?

— Да я и шёл… спать… А ты… оооо! — молодой гном тем временем успел преодолеть расстояние от двери до наковальни, и теперь с фанатичным огнём в глазах смотрел на почти бесформенный пока свиток золотых нитей. И можно было не сомневаться, что ученик не хуже, чем сам Ортхэннер, видит в невзрачном куске металла листья и ветви будущего браслета. Вскинул алчно горящие глаза. Взглянул умоляюще:

— Тано, позволь?..

И — хоть смейся, хоть плач: истина, что гномы от золота голову теряют!

Он непреклонно покачал головой.

— Завтра, тъирни. Да и потом, не обессудь: спор с Халет я проиграл, мне и подарок ковать. Ну, не хмурься, тангар!

Улыбнулся в ответ на разочарованный вздох ученика; усмехнулся мысленно — самому себе, привычному этому «тъирни». Третья сотня лет «ученику», не из худших мастеров Казад Дума, а вот поди ж ты: пришёл гостем, не гостем даже: соперником. Кто это, дескать, говорит, что в Тай-Ахто кузнецы не хуже морийских? Не бывать такому, чтобы смертные тангаров в искусстве обращения с металлом обошли! Пришёл — научить дерзких вежеству и смирению. Да так здесь и остался. А год спустя подошёл — глаза в землю, голос — что эхо в бочке. Ладони протянул — и не повернулся язык сказать — «нет». Хоть и думал сперва — снова, каждый раз — не выдержит. Но — привык, сжился, и как мог существовать раньше без этого «учитель, а покажи-ка…» — не понятно? И боли уже нет — тихое, спокойное, пронизанное светлой грустью ожидание.

…Магран тем временем притих: за два десятка лет успел привыкнуть к этим кратким мгновениям задумчивости, порой касающейся лица Учителя. Привык угадывать в светлых глазах этот зыбкий туман Былого, и — не тревожил, не торопил. Знал: если случится беда, не потребуется вырывать из грёз Гортхауэра, бывшего — бессменного — повелителя воинов; никто даже окликнуть не успеет: мало к кому была так же строга Крылатая Ночь, как к самому себе. И будет вместо жемчужной мягкой кисеи — кипящая сталь под полукружьями ресниц, и взгляд — острее клинка.

А Ортхэннер уже встряхнул головой, возвращаясь в душную кузню; улыбнулся: тангары и тактичность — извечный анекдот, но пусть язык отсохнет у тех, кто посмеет над таким посмеяться! Рука — на широком плече: безмолвное «благодарю», и дрожат губы в усилии сдержать улыбку при виде смущения и вызова на бородатом лице.

— Итак? — поторопил он гнома. Тот непонимающе воззрился на него: мыслями уже снова у наковальни, пальцы сжимаются, словно обнимают рукоять молота. Помедлил, с явным усилием возвращаясь к реальности.

— Ааа… Ну, да. Эльф там ждёт, Тано — говорит, к тебе пришёл. — и добавил с непонятным раздражением, — ничего, подождёт, не состарится! Давай подсоблю, Тано, а? Заготовка-то совсем остыла.

Ортхэннер против воли рассмеялся. Опустил молот и привычно потянулся к закопчённому полотенцу:

— Ну уж нет! Прости, Магран — не пройдёт. Утром — жду, милости просим. Где там твой эльф? Веди. У вас, гномов, с ними особая «любовь», но заставлять ждать гостя — это уж слишком!

— Да что ему сделается? — разочарованно вздохнул гном, нехотя отворачиваясь от погасшего — лёгкий взмах ладони — горна, — час уже сидит, и ещё подождёт, чай, бессмертный, не развалится.

А внутри при этих словах вдруг вздрогнуло что-то: тревога не тревога… словно бабочка крыльями взмахнула, коснулась изнутри сердца, заставила на миг захолонуть дыхание. Нет, нет… Эльф ведь, не человек. И всё-таки — Ортхэннер невольно нахмурился:

— Час? Так что же ты мне только сейчас сказал?!

— Да он там песни поёт, вражина, — глаза тангара подёрнулись мечтательной поволокой; в сочетании с недовольным голосом выглядело это так потешно, что Ортхэннер не выдержал, хмыкнул — тут же, впрочем, спрятав усмешку. Вовремя: Магран буквально на глазах смурнел, буквально надуваясь от гнева. Обидел его этот эльф чем, что ли?..

— Что, такие прямо колдовские песни? — не сдержался он всё-таки от шпильки.

— Да что б ему пусто было, ушастому отродью! — взорвался вдруг гном. — Тано, ну сам посуди — на что мне море, лужа эта солёная?! Что мне, дома работы мало?

— А он что, предла…

— А он — «О, Эллаан, о, белые твои корабли…» Туман над Ожерельем, лютики-ромашки! Тьфу, пропасть! Ууу, вражина! Не зря говорят — всё зло от эльфов!

Ортхэннер, поняв, наконец, поняв, с чем связано недовольство ученика, без сил сполз по стене. Гном обиженно посмотрел на хохочущего наставника.

— Ну и не смешно, — хмуро буркнул он. Прозвучало это так, что Ортхэннер, справившийся было с приступом неожиданного веселья, взвыл и снова согнулся вдвое, больно стукнувшись лбом о колени.

— Чашу хоть… — смахивая выступившие слёзы, простонал он, — чашу хоть поможешь доделать, бродяга?

— Тано, ну хоть ты не издевайся!

— Да я и не…

Ортхэннер наконец перестал смеяться; выпрямился, усилием воли гася так и прорывающуюся к губам ехиднейшую усмешку. И принялся стягивать через голову кузнечный передник.

— Ладно, веди, где там этот твой… соблазнитель. — Покосился на начавшего надуваться от бешенства ученика и поспешно вскинул перед собой руки, — шучу, шучу!

А за дверью был — тихий вечер, пронизанный косыми золотыми лучами, и мягкий перезвон струн, и тихий — колокольчики на ветру — смех, и лёгкий, ни к чему не обязывающий разговор. Столпившиеся вокруг сидящего на неошкуренном бревне менестреля люди что-то живо обсуждали, то и дело слышались взрывы хохота. Был он, должно быть, из нолдор — один из тех, кто осел в Осгилиате после Войны: чёрные, в синеву, без единого проблеска волосы, лучше всяких имён говорили о происхождении. А может — кто знает — и из молодых, родившихся уже в здесь.

Гортхауэр двигался, по обыкновению, совершенно бесшумно, но, видно, тени, заслонившие на мгновение свет, выдали: эльф вскинул голову, всматриваясь против солнца. Отложил лютню на бревно. И медленно, словно сквозь сон, поднялся навстречу.

…В первый миг майа заметил лишь лицо: враз посерьёзневшее, бледное, выцветшее вдруг почти до прозрачности. Успел удивиться: в чём дело, почему этот эльф боится его? Успел увидеть бездонные, тревожные озёра серых глаз: больные звёзды в прозрачной глубине.

И мир осыпался вокруг разноцветным ломким крошевом.

Оглушительная тишина: казалось, все звуки умерли, лишь отчаянный грохот собственного сердца разрывает вопящее молчание. Жар в груди: вдохнуть, ещё хотя бы раз — но нет воздуха, а незнакомые — родные — глаза смотрят в самую душу, и радость в них мешается со страхом, а надежда — с затаённой болью, и ему кажется, что он падает в эти озёра звёздного света… падает… падает…

Толпящиеся вокруг менестреля слушатели по одному умолкали, озадаченно оглядывались назад — туда, куда тревожно, с волнением и мучительной нежностью, смотрел только что беспечно веселящийся гость. Неловко отступали в сторону, натыкаясь, как на стену, на остановившийся взгляд Мастера. Замирали в неловкости: не решались уйти, и рядом оставаться, чувствовали — не вправе. И вот — двое стоят посреди людной — пустой — поляны. Стоят и смотрят друг на друга. Просто — смотрят. Молча.

И вздрогнули невольные зрители, когда менестрель шевельнулся и медленно, обморочно, протянул руку к Гортхауэру — незавершённый в своем молчаливом вопросе жест.

…А он, как во сне, на негнущихся ногах шагнул — навстречу этому сияющему, тревожно-молящему взгляду. И столпившиеся вокруг менестреля слушатели разом умолкли, с изумлением наблюдая, как Мастер Гортхауэр, словно споткнувшись, вдруг опустился — упал — на колени перед вздрогнувшим — «что ты, зачем?!» — эльфом. С застывшим лицом схватил беспомощно протянутую вперёд — остановить? обнять? — ладонь. И — дрожали пальцы, и казалось — крыла бабочки нельзя коснуться бережнее. Поднял голову (звёзды и море, обморочная глубина — падает, падает, нет сил удержаться… нет желания — удерживаться…) И вдруг, зажмурившись, в отчаянно-исступлённом жесте прижался лицом к едва заметно дёрнувшейся руке. Замер, вздрагивая.

— Тано… — не шёпот — еле слышный стон.

И — тихо во дворе; так тихо, что слышно — осенний лист, кружась, ложится на землю. И звенит, звенит, звенит в тишине эхо несказанных — ненужных — слов. И стоят, замерев, воины, мастера и случайные зрители, заглянувшие на звон струн, и нет никого, кто осмелился бы вздохнуть, разбить хрупкий мыльный пузырь безмолвия: двое — на коленях, и вздрагивают сильные, привыкшие к рукояти клинка и кузнечному молоту, руки, а лица не видно: спрятано на груди у чужака, и хорошо, что не видно… А тонкие пальцы в мозолях от струн касаются чёрных с серебром волос — бережно, так бережно, и в сияющих глазах — звёзды ли? Капли ли росы?

И — было ли? Показалось? — невесомый шёпот в тревожно застывшей звонко-золотой тишине:

— Боялся, что больше не назовёшь так… Что уже не нужен… — и, миг спустя — дрогнувшая струна, шелест ветра в можжевеловых листьях, — Ирни…