[ЧКА хэппи-энд]

Пролог «Создание» Единого кольца

Он стоит на самом краю, прикрыв глаза и молча слушая неумолчный гул огненного сердца Арты. Внизу клокочет, ревет. Вверх, почти до нависающей над краем площадки, взлетают ало-золотые раскаленные капли. Горячий воздух бьет в лицо, играет с полами свободной, по-походному простой одежды, треплет несобранные черные волосы. Человеку — да и любому живому существу — было бы неуютно здесь, на самом краю разверстой огненной пасти.

…Для него же это было единственное место, где можно было на миг поверить, что он снова дома. Забыть о потерях, о всеобъемлющем одиночестве, о тоске бесконечных ночей… Обо всех тех, кто остались — там, далеко, за непреодолимой бездной лет. Кто уже никогда не вернется.

Только — куда убежишь от самого себя? Куда спрячешься от смерти, идущей за ним, бессмертным, по пятам, равнодушно забирая тех, кто хоть на миг стал дорог?

Где-то далеко, у подножия широкой лестницы, лежит эльф, которого он называл братом, и навек застывшие глаза удивленно смотрят в равнодушный потолок. Некому больше говорить запоздалое «я не хотел…». Не у кого просить прощения. Какое оправдание может быть убийце? Предателю, нанесшему удар тому, кто считал тебя — другом?

«Я пытался остановить…»

Остановил.

Слишком поздно. Три — неполные, несовершенные крупицы замысла — уже лежат в чьих-то руках. Он чувствовал их пробуждающуюся силу, их слепое стремление к совершенству. Одно…

Губы кривятся в горькой улыбке. Не нужно обманывать себя. Уже поздно. Поздно было еще в тот момент, когда он раскрыл Келебримбору тайну создания колец Силы. Неужели, даже борясь против Замысла, он обречен быть его орудием?..

Он медленно опускает взгляд на стиснутый кулак. Кажется, что между пальцами — не тонкое золотое кольцо без единого украшения, а ядовитый паук. Разожми пальцы — и выскользнет, ужалит, спрячется в потаенных щелях…

Ортхэннер невесело усмехается. И медленно, через силу, размыкает сжатую ладонь.

Стискивает зубы — невольно, словно и впрямь ощущая царапание мохнатых лапок по коже. Иногда видеть истинную суть предметов — не дар, а проклятие. Человек может закрыть глаза. Отвернуться. Что делать тебе, майа Ортхэннэр Таиэрн?

…Тонкий ободок светлого золота мирно лежит на ладони. Прекрасный, безобидный, идеально правильный.

Чудовищный. Сияющее зерно Замысла, таящее в себе ростки безжизненного, пронизанного неугасающим слепящим светом, неизменного и совершенного мира. Мира, в котором не будет войн, болезней и смерти.

И жизни тоже — не будет.

Сам себе он боится признаться, что ему страшно смотреть на этот тусклый ободок белого золота. Не кольцо это — воплощённая, принявшая зримый облик Пустота, равнодушное и прекрасное в своей целостности орудие Замысла. Нельзя хранить при себе. Нельзя выбросить. И использовать — нельзя.

«Тогда уничтожь его…» — отравленной иглой вдруг ударяет в его сознание бесплотный смешок. И он вздрагивает, стискивая зубы. Наверное, так могло бы говорить само Кольцо, будь у него хоть какое-то тело.

…Так мог бы говорить Замысел.

Что же ты сотворил, Келебримбер, брат мой! Что выпустил ты в мир, о, безумный гений…

Он закрывает глаза, через силу, словно в бреду, выстраивая стену аванирэ. Но ядовитый шепоток все равно вливается в уши. Проникает в душу, стремясь подавить волю. Разве можно отсечь от себя то, частью чего являешься ты сам?..

Он стискивает кулак, чувствуя, как тонкий ободок врезаются в кожу. Боль отрезвляет — на мгновение.

И — озарением, вспышкой — он понимает все. На какой-то момент ему кажется, что он видит всю историю Арты, от начала и до конца. Каждый миг, каждое событие…

Видит — и знает, чем все закончится. Новое орудие замысла пришло в мир. Дивное, драгоценное и неумолимое. Кольцо света — прекраснее, чем сам свет.

Идеальное орудие. Идеальная форма.

Воплощенное совершенство.

«Ты боишься», — говорит несуществующий голос в его разуме, — «Ты не в силах подчинить себе Кольцо, не в силах понять величие Замысла. Ты слаб. Прикажи Кольцу, стань его Властелином — и лишь ты будешь решать, какой будет судьба твоего мира. Боишься? Тогда спрячь, скрой Его в самых глубоких пещерах — но и там зерна Предопределения дадут всходы. Однажды — рано или поздно — Вечность придет на эти осквернённые Искажением земли. Ты уже проиграл.»

Он молчит. Ему не нужно объяснять, что происходит. Сильмариллы, откупленные кровью Мелькора, стали всего лишь красивыми безделушками. Надолго ли? Он всегда знал, что рано или поздно Валинор вновь протянет свою руку к смертным землям.

Что ж, ему не привыкать к войне.

Он вновь медленно разжимает ладонь. Поднимающийся снизу жар подсвечивает руку алым, пробивается тусклым светом между пальцами. До края — всего один шаг.

…Всего один шаг — до спасения или всеобщей гибели?..

«Попробуй», — смеется Замысел, — «Уничтожь Его, брось его в пылающие недра Арды, дай пламени земному разорвать цепи, сковавшие Пустоту. Дай Ей — Той, что сумела взять однажды даже жизнь твоего создателя, той, что была прежде Арды и будет после — дай Ей свободу. Это не будет моей победой — но и твоей не станет, и жертва твоего творца, твоего учителя, твоего отца станет напрасной.»

На миг соблазн становится невыносимым. Один шаг — вперед, к самому краю. Короткий замах… Даже если дрогнет рука, поздно будет пытаться что-то изменить. Куда бы не полетела ненавистная драгоценность, огненного зева Ородруина ей не миновать.

«Ты простишь?» — молча спрашивает он, сам не зная, чего ждет — ответа, озарения, предчувствия? Арта не отвечает. Никогда не отвечала — ему.

А он уже понимает, чувствует: даже если Арта простит, не простит — он сам.

Тано не простит.

А ведь так легко… Всего одно движение. Разве кто-нибудь знает, что будет тогда? Ллах’Айни однажды смогли прогнать воплощенную Пустоту — там, на стылом побережье Ламот. Ничего еще не окончено. Есть меч-Сила, есть духи подземного огня, только позвать: в Арте всего лишь станет еще одной мерзкой многолапой тварью больше.

Так просто…

Почему предательство обычно оказывается самым легким из всех путей?

Он знает — этого не будет. С этой силой, сыто свернувшейся внутри тонкого золотого ободка, не справиться ни ему, ни драконам, ни Ллах’айни, даже окажись они здесь все, в зените своей силы, когда мир был юн, а воплощенные Мелькором духи стихий — почти всемогущи.

А тонкий золотой ободок на ладони завораживает, притягивает взгляд, зовет коснуться его… Взять в пальцы… Ощутить холодную гладкость идеально отшлифованного металла… Надеть на палец… Надеть… Надеть… Надеть…

— Нет! — Гортхауэр, словно пробуждаясь от морока, отшатывается. Дрогнувшей рукой проводит по лицу. Это было близко. Слишком. Он опускает взгляд на проклятую драгоценность. Совсем безобидное. Тонкая полоска золота, совершенные, без единой лишней линии, формы, идеально вышлифованная поверхность.

Губы стягивает в злой усмешке. Нет, Единый, ты ошибся… Не будет у твоего творения хозяина, не будет и рабов. Пусть ему не под силу уничтожить Пустоту, заключённую в золотой безупречности Кольца Всевластья; но не позволить ему завладеть душами смертных и бессмертных в его воле.

Показалось? Словно издевательский смех ударил в виски, сдавил, сжал голову раскалённым обручем.

«Попробуй, дерзкий Майа» — казалось, слышалось ему в сиянии заклятого металла. — Ты думаешь, что тебе, песчинке в бесконечности, под силу справиться с Моей волей?

«В этом наше отличие, — с ожесточением понимает Ортхэннер. — В этом наше отличие, Единый. Ты не сомневаешься в своей победе. Для тебя это только игра. Тысячелетием раньше, тысячелетием позже… Я знаю, что не смогу победить. Ты всегда будешь сильнее — ты, Исток, Первопричина. Но у нас — у меня, у Мелькора, у всех, кто погиб у стен Твердыни и кто еще только готовится родиться, чтобы умереть за свою землю — у нас есть то, чего нет и никогда не было у тебя. Чего ты даже не способен понять. Нам есть, за что умирать. Однажды я паду — как пал когда-то Тано. Но вместо меня придет кто-то другой. Кто-то, кто не испугается восстать против твоей воли, кто возьмет на себя очередное твое проклятие, унесет с собой зерно Замысла. Кто не испугается славы „темного властелина“. И — однажды — собственной кровью купит у Судьбы еще год, век или тысячелетие жизни для Арты. Ты сам загнал себя в ловушку, Единый. Ты думал, что сковал нас цепями Предопределения — но на деле, ты сковал себя. Тебе не победить.

Никогда.

А цена… У свободы она всегда есть. Кто сказал, что она может быть слишком высока?»

А кольцо давит, давит так, словно — целую гору пытаешься удержать в горсти. И стягивает, выламывает виски невидимый раскалённый обруч.

«Тебе не обмануть судьбу, дерзкий Майа, творение, возомнившее себя свободным.», — издевается Замысел, — «Ты страшишься подчинить себе Кольцо. Уже поэтому ты — проиграл. Оставь Кольцо бесхозным. Спрячь Его, скрой от чужих глаз, запри в самых глубоких подземельях — даже и тогда не одолеть тебе Его силы. И будет оно отравлять сердца и души смертных и бессмертных, и станет будить в них самые низменные желания, подавляя волю, лишая сочувствия и милосердия, пока не останется лишь пустая, сухая оболочка — идеальное хранилище для чужой силы. Моей силы. Выбрось Единое Кольцо — и, рано или поздно, каждое разумное существо в смертных землях станет проводником Моей воли.»

Так и будет — внезапно болезненной вспышкой понимает Ортхэннер. Зерно судьбы. Вновь, как два тысячелетия назад, Предопределение пришло в мир. Значит, вновь война, смерть, ненависть… Неизбежно.

Сколько их — тех, кто действительно сможет подчинить себе хотя бы крошечную толику заключенной в Кольце силы? Кто из тех, кто живет в Средиземье, сумеет стать проводником воли Единого? Десяток? Сотня? Неважно. Даже попав в руки слабейшего, рано или поздно безупречное орудие Замысла найдет того, кто сможет превратить Арту в подобие Валинора. Прекрасное, идеальное…

Мертвое.

— Энгъе! — он произносит это вслух, и в первый момент сам не узнает своего голоса. В горячем, дрожащем воздухе Ородруина с шипением плавится тяжелый, безжалостный лед ненависти. — Ни-ког-да.

Властелина у этого кольца не будет. Никогда. Но хранитель быть обязан.

Какая ирония! Хранить то, что ненавидишь всем своим существом…

Тебе весело, Единый? Любишь такие игры? Я знаю, однажды и ко мне придут мои Берен и Лютиэнь, очередные несчастные игрушки Судьбы. Но до тех пор я буду делать все, чтобы творение Келебримбера не причиняло вреда ни смертным, ни бессмертным. Я не сдамся. И мы еще посмотрим, кто одержит вверх.

Он встряхивает головой, почти не замечая, что делает. Тупая, глухая боль, сродни жажде, рвет на части, гасит рассудок. И кажется — так просто: подставить палец, позволить воплощённому Порядку скользнуть на положенное ему место… Кто, как не он, Гортхауэр, ученик самого великого из Валар, сможет овладеть этой мощью, направить её во благо Арты? Во благо Его — того, о чьем спасении не переставал думать все эти тысячелетия. Так просто — всего лишь надеть Кольцо… Он не будет Властелином, не будет завоевателем, нет! Замысел будет бессилен. Всего один-единственный приказ…

Невидимые раскалённые тиски терзают голову, и яростным, оглушающим набатом гремит яростное, умоляющее, беспощадно-простое:

«Сделай это, верни его, ведь сейчас — впервые за безнадёжные, бесконечные, ненавистные столетия ты можешь это сделать! Ты, считавший его учителем, ты, лишь в самых дерзких мыслях, лишь наедине с собой, осмеливающийся называть его — отцом: неужели ты оставишь его страдать там, в вечной пустоте? Неужели предашь его — вновь? Воспользуйся силой Кольца! Спаси своего создателя. Лишь один приказ — и закроются неисцелимые раны, и рассыплются прахом тяжкие оковы, и возрождёнными звёздами засияют зрячие глаза. Воспользуйся своей властью, Повелитель Кольца!»

— Никогда, — тихо, жёстко, с яростной решимостью, произносит он. Опускает глаза: золотая нить кольца сияет ярче огненных недр Ородруина, зовет, уговаривает, нашёптывает… Он стискивает кулак — тонкий ободок раскалённой каплей впивается в ладонь — и гаснет видение.

— Никогда.

…Потому что, вернув Тано — так, он предаст и его, и все, ради чего он боролся. Всемогущая золотая безделушка не может дать ничего, что действительно было бы нужно ему. Только — разрушить мир, каждая песчинка, каждая живая душа которого — часть Мелькора.

«Как тебе это, Единый? Тебе нечего мне предложить. Все, что ты можешь дать, не стоит ни одного мгновения ставшего пеплом Лаан Гэлломэ. Ни одной улыбки Тано. Ни одной капли крови, пролитой ради Арты. Попробуй меня подчинить.»

— Попробуй, — с ненавистью повторяет он вслух. Разжимает кулак; золотой ободок призывно мерцает на ладони. Прекрасный, совершенный. Пустой, как и посулы, которые бесплотный голос все еще шепчет в его сознании. На миг, заслоняя равнодушное золотое сияние, вспыхивает иное: чистый свет морозного утра, комок снега в тонкой ладони — еще здоровой, еще без ожогов и проклятых цепей… Шальной, бесконечно счастливый взгляд — ярче самых близких звезд. Щемящее чувство в груди, которому еще нет названия…

«Этого ты не сможешь отнять, Единый.

Это ты ничем не сможешь заменить.

Попробуй, подчини меня.»

Он знает, что сейчас будет. И знает, что выдержит. За его спиной — давно отзвучавший смех, тепло огня в очаге, тихие напевы к’ъелин. За ним, самой прочной опорой — теплый свет глаз, погасших полторы тысячи лет назад.

…Ортхэннер улыбается. По-настоящему, светло и безмятежно. Это почему-то кажется сейчас очень важным: унести с собой ту чистую, ничем незамутненную радость зари мира.

Он глубоко вдыхает. И медленно, не позволяя себе передумать, надевает на палец Кольцо.

Он ожидает боли. Слабости, выламывающей агонии…

Он не готов к той одуряющей легкости, которая обрушивается на плечи. Восторг. Эйфория. Лишающее воли ощущение всепоглощающего блаженства. Яростный калейдоскоп красок, запахов, звуков. Миллионы путей, и все они — перед ним.

Всемогущество.

Протяни руку — и все станет так, как ты захочешь. Пусть будет Лаан Гэлломэ, пусть будет и Аст Ахэ. Зачем менять то, что уже случилось? Никто не должен кроить мир — живой, свободный, дышащий. Зачем — если можно изменить будущее? Хочешь — они все родятся вновь? Хочешь — люди с боем возьмут Валинор, железным строем пройдут по бессмертным землям, собственной волей, мужеством и любовью взломают Двери Ночи? Всего одно — не движение даже, мысль — и раскаленная цепь Ангайнор хрустнет наконец в твоих пальцах. Просто пожелай! И большеглазая девочка с волосами цвета полыни сумеет-таки исцелить незаживающие ожоги. Девочка, чью смерть себе ты, не успевший первым заслонить Тано, так и не смог себе простить. Всего одна мысль, одно повеление — и все будет так, как ты захочешь.

Сознание мутится, перед мысленным взором все яснее встают картины будущего — прекрасного, неизбежного, такого единственно правильного…

…Лживого.

Жирный пепел Гэлломэ. Тяжелые, обжигающие холодом раскаленные цепи на незаживающих хрупких запястьях. Безнадежная мольба в безжалостном приказе: «уходи!».

Всего одно повеление… Чтобы исправить то, чего никогда не случилось бы, не будь Замысла?..

И теплые липкие волны абсолютного покоя прорезает холодной свежестью морозного утра. Со звоном рассыпается наваждение, и Ортхэннер понимает, что стоит, стиснув кулак, так, что тонкий золотой ободок впивается в кожу ладони.

Он судорожно вздыхает, хватая ртом горький, наполненный пеплом горячий воздух. И медленно, очень медленно расправляет сведенные спазмом пальцы.

Тело, не знающее, что такое усталость, мелко потряхивает от схлынувшего напряжения.

«Это твоя ошибка, Единый, — мысленно произносит он. В какой-то момент ему кажется, что его действительно слышат. Слышат — и ненавидят, как, казалось бы, не должно ненавидеть всемогущее, всезнающее существо. — Ты мог победить, Единый — до тех пор, пока не напомнил, что было содеяно по твоему приказу и во исполнение твоей воли. Пока не показал, какова цена любой твоей „милости“. Тебе не подчинить меня. Я слишком многое потерял, чтобы отступить — сейчас.»

У этого кольца не будет властелина. Не будет хозяина.

Будет — владелец. Который вправе забросить свое имущество на дно самого пыльного ларя, повесить самый тяжелый замок и задвинуть бесполезную драгоценность в самый темный угол. Он не отдаст приказа. Ему ничего не нужно — ни от Единого, ни от его даров. Он просто заберет себе опасную игрушку, ради которой неразумные дети могут вцепиться друг другу в глотку.

Он опускает руку, и чувствует, как губы против воли искривляет злая, кривая усмешка. Арту не будут кроить по живому.

Никто.

И никогда.

Пока у него есть силы, этого не будет.

Кольцо молчит. Впервые — молчит. Прекрасное, бесполезное.

Покорное.

Ортхэннер поворачивается и медленно, словно удерживая на плечах неимоверную тяжесть, выходит из огненной расселины.

Пешком. Как обычный человек.

…И лишь поэтому успевает. Небо рушится на плечи, сгибает непосильной тяжестью. Дыхание обрывается болезненным стоном. Невидимой ледяной иглой: видение. Три яростных вспышки, три слепящих огня, способных сжечь, но не согреть.

«Три — королям эльфийским под звездами Варды…» — набатом ударяет в его сознание, и он невольно стискивает ладонь, осознавая, прозревая в единый миг сотни лиг: опоздал. Первые три звена легли в незримую цепь. В цепь, которая должна сковать равнодушными оковами Судьбы живой, ошибающийся, любящий и мятущийся мир.

Он не помнит, как делает шаг. Ударяет в лицо горячий ветер, и вон он уже стоит у края огненной расселины, на самой границе воплощённого непокоя.

В голове мутится.

Он слепо протягивает вперед руку. И непокорная, не готовая подчиняться чужой воле сила Арты сама ложится в ладонь.

Живая чаша, полная огня. Даже он не в силах переплавить абсолютный покой Предопределения.

…Но исказить его, размягчить, придать иную форму вполне способен.

А незримый, бесплотный голос продолжает говорить — разрывая сознание, глуша мысли, отдаваясь соленым привкусом крови во рту.

«…Семь — для Властителей Гномов в подземных чертогах…».

Раскаленный клинок входит под ребра, заставляет с хрипом согнуться, прижать руки к груди. Разом семь заточенных клиньев вбиваются в земную твердь. Замирают, затаиваются — до времени. Неподвижные, невидимые, бесплотные… Готовые расколоть плоть Арты, перекроить, подготовить место для невидимых кузнецов Замысла. Его с Келебримбором радость, его восторг первой победы и горечь осознания неудачи…

…Его ошибка. Страшная, непростительная ошибка. Семь — непригодные для борьбы с Замыслом, ненужные, бесполезные… дорогие, как первые, пусть и увечные, дети… Не уничтоженные, пока была такая возможность.

Семь, бесполезные до него — не для Замысла.

«Каждой из Начал — то, что его изменяет. Дереву — Вода, Металлу — Огонь, Камню — Ветер…»

Из-ме-ня-ет.

…Из горла вырывается сдавленный стон. Ему кажется, что пылающие колья пронзают его собственное тело. Невидимая золотая цепь сыто подрагивает. Сворачивается кольцами, замирает, ожидая нового шага. Она почти замкнута. Осталось совсем немного…

Судьба насмешливо скалится с его пальца.

Нет.

— Де… вять, — едва слышно произносит он, с трудом выталкивая слова через сведенное судорогой горло.

И почти слышит, как фальшивым аккордом сбивается звенящая в сознании золотая струна.

Выпрямиться невыносимо тяжело. Кажется, сам небесный свод давит на плечи, не дает дышать.

…Он медленно расправляет плечи. Безупречная цепь замысла дрожит перед его внутренним взором. Холодный, жадный, любящий кровь металл. Идеальное вместилище для Предопределения.

Ничего живого не отковать из мертвого металла.

Ничего?

«Помоги…» — беззвучный стон — окликом в пустоту.

На миг ему кажется: вспыхивает перед зажмуренными до огненных кругов веками радостная улыбка Гэлеона.

И мягкое золото сминается, со стоном поддаваясь удару незримого молота. Предопределение, Единый? Пусть так. Но в этот раз мы будем творить — вместе.

Звенит, поет в его сознании идеально звучащая сладостная нота. Заглушает мысли, подавляет волю. Рвет по живому, раздирает в клочья корчащуюся в агонии душу. Но он уже говорит — говорит, вплетая собственную нить в канву Пророчества, ломая, перекраивая Предопределение:

— Девять… Смертным…

«Вы не будете моими рабами, слугами — продолжением моим, учениками моими станете. Хранители Арты, смертные, грань между хаосом и совершенством. Тяжела будет ваша дорога, тяжела и страшна. Но вы придете сами, по своей воле. И ни Валар, ни судьба, ни сам Единый не будут в силах заставить вас свернуть с избранного пути.»

— …Что выбрали…

Ему кажется — он прорывается сквозь липкую густую паутину. Задыхается в густой патоке. Каждое слово — словно удар клинка, в который приходится вкладывать не силу рук — саму свою жизнь.

— …Эту дорогу…

Боль нарастает. Ее уже почти невозможно терпеть.

…Невозможно — лживое слово.

«Я выдержу, Тано.»

В сияющем совершенстве невидимой цепи больше нет безупречности. Изящные звенья белого золота разорваны, разомкнуты кольцами черного металла. Слились, вплавились намертво: не выдернуть, разве что — разорвать саму цепь.

Ортхэннер чувствует — это не конец. Замысел не отступит.

Он знает, что случится дальше, угадывает слово раньше, чем оно успевает прозвучать в его сознании:

«Одно — Властелину…»

И яростно, отчаянно, спеша исправить, закрепить неумолимую ткань Замысла, выдыхает вместе с кровью из надорванного горла:

— … Хранителю Арты…

Это все, что он может сейчас сделать.

Не господину. Не повелителю.

Хранителю.

Он почти слышит беззвучный вопль ярости — словно вскрик лопнувшей струны. И чувствует, как губы вздрагивают в измученной, торжествующей улыбке.

Он молча слушает последние строки пророчества; сил бороться, исправлять уже нет. Неважно. Пусть будет «царство теней». Пусть будет Мордор. Ему хватит и этого клочка земли, чтобы удержать готовую распасться на части твердь. Кольцо сверкает на пальце — тонкое, прекрасное, почти идеальное… Почти. Не абсолютно. Изящная форма, гладкая блестящая поверхность, струящаяся вязь эльфийских символов, медленно, словно наполненные лавой трещины, проступающие на золоте. Он не пытается прочитать — и без того знает, что там написано.

…Не то, чего хотел бы он.

Но и не то, чего желала Сила, ведущая руку Келебримбора.

И для него сейчас даже это — победа.

…Невидимые лезвия ворочаются внутри, рвут внутренности раскаленными зубами. Это неважно. Это — просто боль. Цепь Замысла замкнута — но она больше не совершенна. Теперь в ней есть изъяны. Вонзенные в плоть Арты клинья замирают, неспособные шевельнуться. Он чувствует — до времени Замысел бессилен.

Он еще найдет способ выдернуть все эти ядовитые шипы.

Ноги подламываются. Он медленно опускается на хрустящую, горячую черную гальку.

Перед тем, как провалиться в темноту, ему кажется — чья-то ладонь бережно проводит по спутавшимся волосам.

Они ещё не знают, что ждать придётся долго. Без малого 10 веков…

Они уходили. Нельзя было больше ждать…

Шестеро — уходили. Трое — оставались.