Умереть за любовь, убить за любовь…

Глава 6. Спуститься в самый ад

Глаза открывать не хотелось. Свет, такой яркий, что прожигал веки, казалось, насквозь, был повсюду. И она сама была светом. В голове гудели голоса. Сначала показалось, что это тени прошлой земной жизни ведут разговоры на повышенных тонах в ее воспоминаниях, но они становились все настойчивее, пока кто-то особенно настырный не начал орать ей прямо в ухо.

Чуть приподняв тяжелые веки, Робин огляделась по сторонам. Она была одна. Лежала на каменных полуразвалившихся ступенях, одна из которых упиралась в бок, передавливая все еще чуть розоватую кожу, не успевшую приобрести бледно-серый оттенок, который носили большинство жителей загробного мира. Пошевелив пальцами на руке, девушка почувствовала дикую боль в мышцах и застонала. Ее тело никогда не болело так сильно, когда было живым. Даже после того заплыва, когда она на спор согласилась по морю преодолеть расстояние в пару километров.

Голоса не смолкали. Даже понимая, что вокруг нее никого не было, не получалось до конца поверить, что это всего лишь галлюцинации. Игры загробного мира.

Закрыть глаза и постараться расслабиться – только это сейчас имело значение. Расслабиться… Как же этого иногда хотелось там, в земной жизни! И как редко по-настоящему удавалось это сделать, чтобы не чувствовать бесконечную агонию вины и не считать себя ничтожеством только за то, что сегодня разрешила себе ничего не делать. Совсем ничего.

Прошло несколько минут или часов. Несуществующее солнце все так же нещадно палило, но жара Робин не чувствовала. Только всепоглощающий свет. Только проклятые голоса, терзающие барабанные перепонки.

Лежать и расслабляться надоело. Знакомое чувство, преследовавшее ее каждые выходные, когда уже к трем часам дня тело разрывало от желания куда-то пойти и что-нибудь сделать. Тогда она натягивала любимый спортивный костюм, слишком обтягивающий фигуру, чтобы считаться повседневной одеждой, кроссовки на мягкой подошве, перекидывала через плечи рюкзак, в который влезала только бутылка воды, и уходила из дома. На автобусе до окраины, а там – пешком. Уложенная мягким покрытием специально для бега дорога сменялась побитым асфальтом, уступала место гравию, а через несколько километров и вовсе превращалась в узкую лесную тропу, усыпанную ярко-желтыми иголками лиственниц осенью или заросшую травой в жаркие летние дни. Должно быть, и зимой здесь было красиво: густые тяжелые лапы елей покрывались шапками снега, который блестел, переливаясь на солнце. И дорога казалась бесконечной, и жизнь, и тишина.

Тишина… Такая спасительная! Сейчас она была бы как нельзя кстати. Голова начинала пульсировать в такт разговорам, которых не было. Или были, но только в прошлой – земной – жизни.

Наконец, почувствовав в себе силы, Робин окончательно решилась, открыла глаза, предусмотрительно прикрыв их ладонью, и села на камнях.

Лестница казалось бесконечной. Внизу, метрах в двухстах, висел плотный туман, так что разглядеть что-то было невозможно.

Опять эти голоса. Призраки прошлого, перебивающие друг друга в попытке рассказать ей о накопившейся боли. Ее боли.

«Отойди! Ты все делаешь неправильно»

«Мне жаль, Бобби…»

«Роро, ты в порядке? Я просто хочу помочь»

«Ну что ты, давай, а?»

«Уйди. Не видишь, я занят?»

«Робин, эй, ты в порядке? Ты плохо выглядишь»

«Ты все себе придумала»

«Опять одна? Ты же писала «+1». Все ясно…»

«Я позвоню. Не завтра. Посмотрим»

«Тащи сюда свой тощий зад, мерзавка!»

На секунду подумалось, что было бы неплохо, окажись здесь, в этой глуши, рядом кто-то знакомый и близкий. С кем было бы не страшно и даже весело спускаться вниз, считая ступени и перебрасываясь нехитрыми фразами, которые обычно говорят лишь бы не молчать.

Спускаться было тяжело. Тяжело было даже решиться пойти вниз, как всегда, когда приходилось соглашаться на что-то меньшее, чем уже имеешь или готова иметь. Так Робин всего один раз согласилась на должность пониже из-за одной ей ведомых карьерных возможностей, которым не суждено было оправдаться. И так же выбрала квартиру чуть хуже той, что было и в мечтах, и в возможностях из-за банального нежелания подождать. И сейчас эта лестница, ведущая вниз, с каждой ступенькой отзывалась вибрацией во всем теле, становясь прообразом того, на что еще она готова пойти ради своей любви: умереть, спуститься в самый ад… Что еще?

Туман висел такой плотный, что казался застывшим в воздухе дождем, задумавшимся и не успевшим упасть на землю. Или просто уснувшим, уставшим от бесконечной необходимости обрушиваться кубарем на головы случайных прохожих, и без того холодные ступени, острую траву и кустарники, раскрывшие широкие листья, словно ладони, на встречу спасительной влаге. Погружаясь в туман, словно в холодную воду, Робин задержалась на минуту, когда на поверхности осталась только голова, и, набрав побольше воздуха в мертвые легкие, сделала еще шаг. Вниз. Навстречу неизвестности.

Спасительная пелена окутала ее, голоса смолкли. Расходясь в стороны и оживая от каждого ее движения, туман делал ее саму невесомой, как и капли, застывшие в воздухе.

Чем ниже, тем становилось темнее. Уже не было видно ни острой травы, ни разлапистых листов плотно растущего повсюду кустарника. Только каменные ступени, ведущие вниз.

Капли дождя, из которых был соткан туман, становились все холоднее, плотнее и, в конце концов, превратились в острые мелкие ледышки. Она покалывали кожу, царапали горло и застревали в легких. Робин чувствовала, что замерзает, что все медленнее движется кровь по венам. Она понимала, что это только ее воображение, интерпретация вездесущего разума, приученного к определенным законам, которые здесь не действовали. Но все равно было жутковато.

Спустившись еще на несколько десятков ступеней, девушка наконец оказалась на плоской ровной поверхности, представляющей собой гигантскую плиту, исчерченную непонятными символами и буквами. Некоторые казались знакомыми, другие больше походили на детские рисунки. Опустившись на корточки, Робин провела пальцами по выгравированным рисункам и огляделась по сторонам.

Сначала ничего не было видно. Но чем дольше всматривалась она в туман, тем яснее становилась картинка окружающего ее мира. Замерзшие в воздухе капли таяли и летели стремглав вниз, оставляя после себя лишь влажные темные пятна на каменной плите. Вокруг все тоже оживало и приходило в движение. Высокие деревья с тонкими стволами были больше похожи на голые столбы забора – так высоко топорщились ветки с мелкими листочками, чуть дрожавшими на внезапно поднявшемся ветру. Они шелестели, создавая давящий на уши гул, и осыпались, смешиваясь с темными лужами льющейся теперь целым потоком с неба воды.

Вернулись голоса. Теперь они не кричали – они шептали. Но этот шепот был подобен тому, как мыши прогрызают твои стены, превращая дом в вонючий кусок сыра. Робин закричала. Сначала тихо, несмело, а потом все громче и громче. Она кричала так долго, что воздух давно бы закончился, будь она жива. Но даже если и так – лучше задохнуться, чем позволить голосам перекричать себя.

Все смолкло так же резко, как началось. Звенящая тишина дребезжала и грозила вот-вот расколоться, словно сотни тончайших стеклянных статуэток, сложенных в огромную картонную коробку, едва держащуюся за самый краешек высокой полки на чердаке.

Сразу стало легко соображать, и даже зрение улучшилось. Туман исчез полностью, как и застилающий глаза дождь. Увидев впереди высокое здание с белоснежными стенами и блестящими на солнце куполами, Робин, покачиваясь, направилась к тяжелым деревянным дверям.

Внутри было темно и пахло старостью. Как пахнет в квартире девяностолетнего человека, давно не открывающего окна. От былой красоты, в которой сомневаться не приходилось, остались лишь полуразрушенный алтарь, несколько скошенных скамеек, груда лампад, лежащих у обшарпанных стен. Иконы и древние книги со святыми писаниями валялись по всему залу, особо не выбирая себе место, – их было слишком много, чтобы можно было как-то упорядочить созданный ими хаос.

Робин остановилась и втянула носом воздух, надеясь уловить нотки ладана. Напрасно. Не было внутри ничего, что предвещала красивая оболочка.

– Не в первый раз здесь?

Голос, отразившийся эхом от стен, доносился с правой стороны, где у заколоченного разбитого витража стояла прозрачная коробка для пожертвований, битком забитая купюрами. Обернувшись на звук, Робин увидела высокого молодого мужчину, примерно ее возраста, одетого в строгий костюм и белую рубашку. Он явно пытался открыть ящик, но девушка спугнула его своим приходом.

Молодой человек не нервничал и не боялся ее. Его оливкового цвета большие, чуть на выкате, глаза разглядывали незнакомку равнодушным взглядом, словно перед ним стояла не девушка в полупрозрачном платье, а жалкая старуха. Длинные худые пальцы теребили в руках железный лом, словно их обладатель не понимал, как тот вообще тут оказался.

– Не в первый, – кивнула Робин. Она пыталась просчитать его дальнейшие действия, но все внимание приковали глаза. И голова отказывалась соображать.

– И я не в первый, – он кивнул на стеклянный ящик и ухмыльнулся. – Это все мои. Меня мать с детства таскала в церковь. А когда вырос и начал работать – стал приходить сам. И каждый раз скидывал сюда купюры. Но сейчас вижу, какой это все обман.

– Обман? – удивилась Робин и нахмурилась. – Тебе обещали загробную жизнь, и ты ее получил. В чем тогда обман?

Он посмотрел на нее долгим тяжелым взглядом. Глаза из оливковых стали темно-зелеными.

– Когда ты стараешься жить по заповедям, надеешься попасть в рай.

– А-а-а… Ты думаешь, где ты? Вечная жизнь, где люди делают то, что хотят, и живут в своем самом счастливом дне…

Молодой человек засмеялся, бросил ломик к угол и, прислонившись плечом к стене, начал разглядывать ее с уже большим интересом.

– Вот этого мне, видимо, и не хватало в жизни – возможности прожигать ее, чтобы даже самый адский кошмар после смерти показался манной небесной. Меня зовут Кайл. Кайл Хитон.

– Робин Вайсс, – девушка улыбнулась и протянула было руку, но перехватив недоуменный взгляд, одернула ее и от неловкости спрятала за спину.

Где-то капала вода, скрипел, жалуясь на старость и одиночество, деревянный пол, стонали от невыразимого груза ответственности стены. Робин махнула рукой, разрешая Кайлу продолжить то, зачем он сюда пришел, и пошла вглубь, разглядывая иконы, покрытые пылью, грязью и воском. Жалко треснуло стекло, давая молодому человеку доступ к своим несметным богатствам. Тихо чиркнула зажигалка. Оглянувшись, девушка увидела, как горят купюры. Одни были скомканы, другие аккуратно сложены, третьи идеально расправлены. Их приносили сюда в разном настроении, рассчитывая получить что-то особенное, чего не выходило получить самостоятельно, или просто чтобы замолить свой грех.

Она уже не помнила, когда при жизни была в церкви. Точнее, бывала она в них часто, но больше как часть экскурсии по незнакомым городам, или просто послушать органную музыку. У них с религией были сложные отношения. Иногда Робин пряталась в ней, как в теплом уютном коконе, но, придя в себя, начинала ощущать оковы, стягивающие ее руки в попытке заставить следовать заповедям. И девушка отворачивалась – не переставала верить, нет. Просто предпочитала думать о земной жизни, считая, что так будет честно. А со всем прочим она разберется потом, когда придет ее время.

Потом наступала очередная черная полоса, и снова хотелось бежать к иконам, чтобы преклонить голову и почувствовать, как сверху на нее ложится такая знакомая теплая рука Создателя. И становилось стыдно за то, что когда-то ушла, и противно от того, что понимала – она сделает это снова.

Купюры горели, оживляя заброшенный храм. Языки пламени жадно глодали бумагу, поглядывая на святые писания, – вот куда по-настоящему хотелось запустить свои испепеляющие клыки. Наконец решившись, маленький клочок банкноты, охваченный огнем, вырвался из ящика и, не пролетев и пары метров, упал на старые потрепанные книги.

Пожар вспыхнул мгновенно. Огонь трещал, пожирая деревянные скамейки, святые писания, иконы, огарки свечей, все ближе подбираясь к Робин и Кайлу, стоящим чуть в стороне. Они могли уйти, но не двигались – их обоих заворожило происходящее, и казалось нелепым сейчас сдаться и сбежать. Да и что им будет? Невозможно же умереть дважды.

Дым окутывал храм, и хотелось кашлять. Не потому что легкие наполнялись угарным газом, а просто потому, что так делали герои в фильмах, и память о них рождала реакцию, несвойственную мертвому телу. Они отошли чуть подальше, в надежде, что пламя сюда не дотянется, – тут не было ничего, что ему было бы интересно. Разве что…

Огонь пополз по деревянному полу, простирая лапы к молодым людям, застывшим от ужаса. Да, умереть было нельзя. Но разве захочется сгореть и обуглиться, как головешки в камине? Робин закричала первая. Она чувствовала жар, чувствовала, как пузырится и лопается кожа на ногах, по которым уже бежали языки пламени, все ближе подбираясь к белому полупрозрачному платью. Удушающий запах горелой плоти доводил до исступления. В попытке вырваться из ловушки девушка бросилась к двери и тут же вспыхнула, как бенгальский огонь, – пожар достал до легкой ткани и взметнувшихся в панике волос.

Где-то в стороне истошно вопил Кайл. Он не пытался выбраться – просто стоял истуканом, давая пламени обгладывать его пульсирующее от боли тело, и кричал.

Робин почувствовала, как огонь добрался до глаз, – сразу стало темно. Пытаясь на ощупь найти дверь, она натыкалась на деревянные балки, спотыкалась о наваленные в кучу подсвечники и падала прямо в горячий воск, снова поднималась и продолжала тыкаться во все стороны, как слепой котенок.

Агония длилась недолго. В какой-то момент, в очередной раз налетев головой на что-то твердое и острое, девушка отключилась.

Она не чувствовала, как тело упало прямо в расплавленные жаром свечи, в последний раз дернулось и застыло. Крики Кайла давно смолкли, остался только затихающий треск огня, окончившего пиршество и теперь готового отползти обратно в маленькую квадратную зажигалку.

Она не видела, как начало преображаться все вокруг, воскресая из пламени, словно птица Феникс. На месте обугленных скамеек как по волшебству из ничего появлялись новые. Книги, превратившиеся в пепел, снова возрождались и теперь стояли ровными рядами на полках церковной лавки. Там же лежали свечи – витые и прямые. Желтые и красные. Совсем маленькие и гигантские. На любой вкус и на любой грех. Спадая с сожженных икон, черные ошметки бумаги и дерева обнажали лики святых, искусно выведенных любящей рукой и взглядом. И пол, и стены, и огромная люстра – все преображалось, блестело и переливалось в последних отголосках угасающего огня.

Она не слышала, как пространство наполнилось голосами, читающими молитвы, и уютным треском зажженных свечей.

– Эй, ты в порядке? – Кайл сидел на полу, прислонившись к стене, и смотрел на зажженные свечи на многоярусной люстре, подвешенной под самым потолком. Рядом с ним, на деревянной скамейке, лежала Робин, свесив руки так, что пальцы касались гладкого, вытоптанного коленями молящихся пола.

Девушка открыла глаза и прислушалась к ощущениям в теле. Память еще не отошла от жутких картин недавнего пожара, но каждой клеточкой она чувствовала то, что описать можно только одним словом: возрождение.

– Что произошло? – прошептала она.

Кайл пожал плечами и погладил ее чуть дрожащие пальцы. Поднявшись с пола, он отошел к одной из икон и долго вглядывался в нее, силясь найти ответ, который всегда лежал на поверхности.

– Это было глупо, да? – вдруг спросил он и обернулся на Робин. Оливкового цвета глаза выражали грусть и растерянность, но в то же время слабый проблеск надежды.

– Глупо? – переспросила девушка и села на скамейке, поправив казавшееся чересчур коротким в обстановке храма полупрозрачное платье. Привычным жестом провела по волосам, ища съехавший на шею шелковый платок, но пальцы уткнулись в пустоту.

– Я всегда боялся сделать что-то не так, не заслужить лучшую жизнь после смерти. И только сейчас, когда это тупое тягостное чувство ушло вместе с сожженным заживо телом, я понял, что это было правильно. Это были лучшие мои решения – решения, принятые из страха попасть в объятия дьявола. И все, что делало их в моих глазах неудобными, – это только мои мысли о том, что так надо.

– Ничего не поняла, – вздохнула Робин и поискала глазами коробку, в каких обычно лежали запасные платки для прихожан.

– У меня очень набожный отец. Это он приобщил меня к церкви. Но первое время я чувствовал, что хожу туда поневоле. Не пойти на воскресную службу значило лишить себя кафе-мороженого на пути обратно. А это… – Кайл ухмыльнулся. – Потом, когда я вырос, а он сильно подряхлел, я водил его туда, потому что так было нужно. Он не смог бы без меня. И только когда отца не стало, я оказался с ощущением невесомости. Гравитация перестала работать и… В первое же воскресенье я решил, что ни за что не пойду в церковь. Отца нет. Зачем? И в тот же момент почувствовал непреодолимое желание. Знаешь, когда сам не понимаешь, что делаешь. Я пришел в храм встал позади всех – не пошел вперед, куда всегда тянул меня отец… И это… Это была лучшая служба. На которую я пришел сам, добровольно. Добровольно выбрал себе место. Добровольно подошел к иконам и поставил свечку.

– Почему же ты говоришь, что боялся? Если тебе нравилось.

Кайл опять тихонько засмеялся, боясь нарушить интимность момента, хоть и никого, кроме них, в храме не было. Погладив стоящий перед ним лик длинными тонкими пальцами, он подошел к Робин и сел рядом с ней на скамейку, захватив по дороге ярко-красный платок, одиноко лежащий на полке между книг.

– Это был единственный раз. Один единственный за всю мою правильную жизнь. Правильную по чужой воле, не по моей.

Девушка повязала на голову платок, оставив у лица пару прядей волос. Что это было? Привычка? Желание следовать правилам? Страх нарушить установленный порядок?

Приятная шелковая ткань нежно касалась кожи. Пусть это было привычкой, но зачем от нее отказываться, если становилось так хорошо?

– А что с тобой случилось? – решилась спросить Робин. Кайл был первым, у кого она спросила это.

– Ничего интересного. Пьяный придурок на старом шевроле и я на обочине. Два случайных человека, встретившихся не в том месте и не в то время.

– Мне жаль, – прошептала девушка. Ей не было жаль – скорее, все равно. Но сказать об этом было так же неприятно, как ходить в храме с неприкрытой головой.

– Не стоит, – оливкового цвета глаза улыбались. – Сейчас мне лучше, чем было. И разве может быть иначе?

– Может, – возразила Робин и впервые с момента их встречи и взгляда в эти такие похожие на любимые глаза вспомнила о Габриэле. Она все еще была полна решимости вернуться с ним в мир живых.

Девушка встала и пошла к выходу из церкви. Ее новое возрожденное тело, очищенное огнем, слегка пошатывалось, то ли от запаха ладана, то ли от мысли о том, сколько еще предстоит пройти, прежде чем она сможет добраться до берега с высокими волнами – прибежища парней и девчонок с начищенными воском досками для серфинга.

– Я хотел пойти в семинарию, – прошептал Кайл, не рассчитывая, что его кто-то услышит, но пустые стены храма сотни раз отразили его слова, долетев до девушки у самой двери.

Покачнувшись, она обернулась и посмотрела в такие знакомые глаза. В глаза оливкового цвета. Точно такие, как и ее собственные.

Двери храма захлопнулись за ней, навсегда замуровав Кайла Хитона в его самом счастливом дне. Дне, когда он впервые почувствовал силу собственной воли, свободной от обязательств. Если сначала ей показалось, что эта встреча была возможностью встретиться взглядом с такими любимыми глазами, то сейчас Робин была уверена, что это была встреча с самой собой. Это были глаза не Габриэля Хартмана. Это были ее глаза. И это были ее мысли, высказанные чужими губами.

Еще одна дверь была закрыта, чтобы девушка могла продолжить свой путь.

«Довериться чувствам».

Но сначала – прожить агонию самых потаенных желаний и тщательно скрываемых чувств.