Перекресток

7 Найдёныш

Темнота — колючая, злая, холодная, — била в окошко ветвями деревьев. Карета ползла еле-еле и скакала на каждом ухабе. Кучер, наверное, совсем уже спит, со злостью подумала Анна. Она плотнее закуталась в плащ и забилась в угол кареты. Ей самой безумно хотелось спать; голова налилась чугуном, а всё тело болело и ныло, точно избитое. Впрочем, избитым оно и было… после такой-то тряски! Почему, почему они не заночевали на постоялом дворе? — вновь и вновь повторяла она… но мысленно. Впрочем, она знала почему: так захотел её муж. Он сказал, что должен вернуться домой как можно скорее — его ждёт срочное дело. И она не стала спорить. Почему? И на этот вопрос она знала ответ. Всё дело в том, что она по-прежнему робела перед мужем… даже после четырёх лет брака. Хотя никаких причин для этого не было: муж был чрезвычайно мягкий человек, старше Анны почти на двадцать лет, и обращался с ней нежно и снисходительно, точно с малым ребёнком. В сущности, робость внушало ей только сознание факта, что этот мужчина, до сих пор ей почти незнакомый — её муж. А ещё то, что он — она это знала, — мечтал о детях, а детей у них не было. Его сын от первого брака умер в младенчестве; жена отдала свою жизнь, рожая второго, но и тот прожил всего несколько дней. Он женился второй раз только ради детей; и Анну пугало сознание вины перед мужем, хотя он сам не упрекнул её ни разу даже взглядом.

Она резко повернулась и взглянула на свою кузину Джиневру, сидевшую напротив. Вот кого, похоже, ничуть не тяготило ночное путешествие. Её глаза, ясные, как будто она только что проснулась, жадно смотрели в окно. Что она там видит?! — недоумевала раздражённо Анна. Впрочем, кузина её раздражала всегда. Джиневра лишилась обоих родителей ещё в раннем детстве, и долгие годы жила у их общей тётки, одинокой вдовы. Когда же и та год назад отправилась в мир иной, Анне волей-неволей пришлось взять девушку в собственный дом. Она полагала, что, так как кузина молода и (нельзя не признать) весьма хороша собой, она долго у них не задержится. Но не тут то было. Весь этот год Анна честно выполняла свой сестринский долг, подыскивая для Джиневры подходящую партию, но та отклоняла одно предложение за другим. Более того: она заявила, что вообще не стремится выйти замуж. Для Анны это прозвучало как ниспровержение всех устоев, хула на божественный миропорядок, почти кощунство.

Сама она вышла замуж за почти незнакомого ей мужчину лишь потому, что так решил её отец; кроме того, ей было уже девятнадцать, она не была красива, и перспектива остаться старой девой становилась реальнее с каждым днём, вызывая у Анны панический ужас. А Джиневре недавно исполнилось двадцать, и её этот факт, похоже, ничуть не тревожил. Сначала Анну это только удивляло, потом стало раздражать, а, в конце концов, и приводить в ярость.

Впрочем, Анна была абсолютно неспособна внешне демонстрировать столь сильные и неподобающие чувства. Она мужественно улыбалась, заставляя себя быть поласковей с бедной одинокой кузиной, которая вот-вот должна вступить в унылые ряды монашеского ордена старых дев.

(Хуже всего было то, что Джиневра отнюдь не считала себя ни бедной, ни одинокой. Нахальная девчонка не питала к Анне ни малейшей благодарности, спорила с ней по любому поводу и водила дружбу с прислугой).

…Карета подскочила и остановилась; Анна потеряла равновесие и упала прямо на мужа.

Зардевшись, она стыдливо отпрянула.

— Что случилось? — спросила она. — Почему мы стоим? — Она тут же поняла, что сморозила глупость, — откуда же мужу знать? — и покраснела ещё сильнее.

— Я узнаю, — коротко ответил он и вышел из кареты.

— Я тоже! — воскликнула тут же Джиневра.

Конечно, куда же без этой рыжей бестии?!

Анна ничего не сказала, только закуталась в плащ ещё плотнее с видом великомученицы.

Прошло несколько длинных, невыносимо длинных секунд, и она услышала голос Джиневры. Та почти визжала от возбуждения:

— Анна, скорее! Скорее сюда! Ну, скорее!

Луна освещала перекрёсток трёх дорог, разбегавшихся в разные стороны. Джиневра стояла, залитая светом луны — статуя из серебра; притихшие фигуры мужа и кучера маячили за ней, как бархатистые чёрные тени на фоне декорации ночного леса.

Джиневра держала что-то в руках… какой-то свёрток, похожий … но не успела Анна хоть что-то подумать, как услышала детский кряхтящий плач. Джиневра закричала, захлёбываясь от восторга:

— Анна, смотри! Какое-то чудо! Взгляни: ребёнок! Кто-то бросил его одного, у дороги… какой кошмар!

— Вижу, — кисло ответила Анна, — и в чём же тут чудо?

— Как — в чём?! — Джиневра возмущённо задохнулась. — Лошади! Они остановились — сами! Кучер решил, что они испугались чего-то! Если бы не это, мы бы проехали мимо… ты только представь!

Анна подумала, что так, возможно, было бы намного лучше, — но вслух говорить, конечно, не стала. Вместо этого она сказала — с усилием, точно глотая горькое лекарство:

— Да… удивительно. Что же с ним делать?..

— С ней, — деловито поправила Джиневра, — это девочка. Я уже посмотрела.

Анне это замечание показалось вопиюще непристойным в устах незамужней девицы. Впрочем, Джиневра никогда не стеснялась в выражениях.

— Неважно, — сказала Анна, изящно поморщившись. — Наверно… нужно отвести этого… то есть эту малышку… в какой-то приют… монастырь… я не знаю. — Она посмотрела на мужа, прося поддержки, — едва ли не впервые за всю их совместную жизнь, — но он почему-то отстранённо молчал.

Джиневра отшатнулась, негодуя так, словно Анна предложила придушить ребёнка:

— Анна, ты что? Как ты можешь? Ты хочешь бросить эту малютку?

— Ну почему же бросить, — беспомощно залепетала Анна, — я же сказала… только что.

— Ерунда! — Глаза Джиневры сверкнули, как у разъярённой дикой кошки. — Какой приют! Какой монастырь! Ты должна оставить её у себя! Конечно, должна! Ты заменишь ей мать! У тебя же нет детей!.. Это судьба!

— Что? — выдохнула в ужасе Анна. — О чём ты, Джиневра? Разве можно?! Какой-то подкидыш… Мы не можем… — Она вновь взглянула на мужа — на сей раз в полном отчаянии, всем своим видом моля о спасении. Он отвёл глаза.

Анна вдруг ощутила, как кровь отлила от её лица; как похолодели и безвольно обвисли руки. Её муж хотел детей, которых она не смогла ему дать…

— Я…да-да… — пробормотала она, отводя глаза, чтобы скрыть горячие слёзы бессилия, — Разумеется, мы можем… приютить… эту малышку. Если, только… — украдкой утерев глаза, она в упор посмотрела на мужа, — вы не против…

— Конечно, нет. — Она прочла на его лице нескрываемую радость. — Джиневра права — поистине, это судьба. — Он подошёл к Джиневре и, отогнув край одеяльца, взглянул в лицо девочки. Та не плакала, а молча смотрела перед собой.

Милая семейная картинка, подумала Анна, глядя на этих троих, застывших, точно скульптурная группа в полумраке тёмной заброшенной церкви. Непорочная дева, увенчанная нимбом рыжих кудрей, умилённый приёмный отец — и младенец, взявшийся неведомо откуда. Аминь. А что остаётся ей — преклонить смиренно колени? Похоже, что так. Впрочем, к этому ей не привыкать.

Вдруг Джиневра вздрогнула — и оглянулась.

— Вы видели? — воскликнула она.

— Что? — нервно спросила Анна, ожидая какой-нибудь новой напасти.

— Нет… ничего… мне показалось. — Джиневра покачала головой.

Она солгала. Ей не показалось. Она видела — только что — между ветвей — стремительно, словно отблеск луны в густой черноте неподвижного озера — лицо, прекрасное, как позабытый сон, лицо юной женщины — мертвенно-белое, со жгучими янтарными глазами…

Смешавшись, Джиневра взглянула на мужа Анны… и вдруг поняла по его глазам, что он это тоже видел.