На той стороне

Глава 10. Проклятие старой цыганки

1862 г. от Р.Х., август, Орловская губерния

Восьмилетний мальчик смотрел в окно. Там, за прудом, раскинувшимся прямо перед усадьбой, под голубым летним небом шумел яблоневый сад. Ещё дальше, за ним притаились кусты смородины и малины.

Мальчику хотелось только одного — убежать туда, в заросли ягоды и, лёжа в теньке под кустами, любоваться небосводом. По небу плыли облака — большие и маленькие: тонкие и прозрачные, как маменькина кружевная вуаль, в которой она обычно бывала на воскресной службе, или же наоборот белые и тяжелые, словно помадка на пасхальном куличе. Наблюдать за облаками для юного барчука было любимым занятием, конечно, не считая занятий музыкой.

Музыку мальчик обожал и надо сказать, Господь не обделил его талантом слышать музыку во всем: от ласкового шёпота ветра до оглушающего звона, доносящегося по праздникам с усадебной колокольни. Все звуки этого мира звенели для него волшебной музыкой. У юного Порфиши был идеальный слух, да и играл на инструменте он виртуозно, чем приводил в восторг множество гостей в их доме. Маменька и отец гордились им и называли не иначе как юное дарование. Порфирий был младшим сыном графа Терепова и потому мог со всей страстью отдаться обучению музыке, которую он так любил. На военную службу был записан его старший брат Алексей и Порфирий спокойно мог получить то образование, которое ему бы хотелось. И надо сказать, в семье Тереповых никто не сомневался, какой стезей пойдёт младший отпрыск. Всем всё было понятно.

Уставившись в раскрытое окно, Порфирий любовался миром. В нем тоже была своя музыка — шумели травы в поле; девки, собирающие смородину, пели что-то заунывное, печальное и мощное. В деревне, куда из усадьбы любил выбираться Порфиша со старым кучером Лукой, он часто слышал эти песни — страдания.

Знойный август выдался в этом году. Часто после жаркого дня на пышущую зноем землю обрушивались целые потоки дождя. Дорога никак не сохла. А папенька давно собирался в город — нужно было решать дела с поступлением Алексея в военное училище и заодно узнать, какую цену в этот год дают за зерно.

Отец Порфирия, Георгий Львович Терепов прочно осел в деревне, в одном из уездов Орловской губернии. Он мог смело жить и в Петербурге, давать балы и крутиться в обществе, но к 45 годам вдруг проснулся в нём интерес к земле, сельскому хозяйству и крестьянскому труду. Даже «хождением в народ» интересовался Георгий Львович, но все-таки надевать лапти и шататься по крестьянским избам графу не пристало. А потому он просто открыл школу для крестьянских ребятишек. Платил сверхурочно учителям своих детей и те, кто легко, кто не очень, соглашались на такую барскую причуду. Иногда учителя брали Порфирия с собой, и тогда юный граф, одетый нянькой Настасьей попроще, приходил в трапезную сельской церкви и старательно изучал материки, считал и выводил заточенным пером аз, буки, веди.

Часто он играл сельским детям на фортепиано, которое пылилось в углу трапезной. Оно давно рассохлось и было расстроено, совсем не такое, как стояло в их малой голубой гостиной. Оно выдавало ужасные звуки, которые били по ушам барчуку с идеальным слухом. Но Порфирий мужественно ходил в трапезную каждый раз, когда учитель звал его на совместный урок, чтобы в случае надобности сыграть крестьянским детям.

Вспоминая, как грубо играло церковное пианино, Порфирий совсем забылся. Нянька Настасья влетела в покои барина и всплеснула руками:

— Ах, Порфирьюшка, детка! Почему же вы не готовы-то? Всё зеваете, в окно глядите, а батюшка вас уже заждавшись.

— Не хочется мне ехать, Настя, — словно чуя какую-то беду, вымолвил мальчик. — Вот бы не поехать.

— Да как же так, Порфирий Георгиич, барин? — Строго выговорила нянька и тут же добавила. — Это жиж в город, да на ярмарку! Вот же веселье, вот радость. — Настя старательно натягивала на мальчика одежку. — Там батюшка вам прикупит непременно всяческого угощения, леденцов сахарных и калачей сдобных. Там скоморохи выступают и, может даже, цирк по вечерам. — Уже мечтательно закончила она. — А в цирке всегда диковинные звери, силачи и фокусники.

— Фокусники? — В глазах мальчика загорелся интерес. — Он и зайца из цилиндра достанет?

— Непременно, свет мой, достанет! — пообещала Настасья, подгоняя мальца. — Ну же, надевайте жилетку и бегом. Батюшка у гостевого крыльца стоят и лошади уже запряжены. Только по лестнице не неситесь! А то же ж быть беде!

Настя всегда могла уговорить. Она как никто чувствовала настроение барчука и всегда находила тот аргумент, который был нужен.

Дорога в город для мальчика пролетела незаметно. Да и от усадьбы Тереповых до уездного города было не более 15 вёрст. Батюшка беседовал со старым Лукой, спрашивая того о новостях окрестных имений: кто сколько взял урожая, какие культуры сажали соседи, когда завершили страду. Лука отвечал охотно, так как любил поговорить и хотел уважить барина.

Порфирий дремал в пролетке. Её новенькие рессоры мягко пружинили на ухабах, укачивая. Мальчик обозревал поля, небо и наслаждался пейзажами, выдумывая в своей голове всякие истории. Эти фантазии перемежались со сном, время текло размеренно и не спеша. Лошадка бежала бодро, но смиренно, поэтому править ею было в удовольствие, лошадь знала своё дело.

К вечеру добрались до города. Заселились в номера гостиницы на центральной улице городка, Лука отвёл лошадь в конюшню.

Георгий Львович Терепов не имел дома в городе, считал это глупостью — содержать целый дом, хотя сам в нем не живёшь и не планируешь. Итак, приходилось содержать особняк на Галерной улице в Петербурге, на случай, если придется возвращаться в столицу. Искать квартиру в наем было делом обычным, конечно, и даже высшее общество не брезговало арендой, но Георгий Львович не любил суеты и волнений. А найти квартиру было делом муторным и нервным. От этого у него разыгрывался приступ подагры и тогда плохо приходилось всему семейству. Кроме того, делом нелегким было и содержание усадьбы да так, чтобы она приносила доход. Потому вешать на себя еще и дом в городе, в котором бывал от силы три-четыре раза в год, граф считал делом пустым.

Привыкшие к размеренному деревенскому быту, где рано встают и так же рано отходят ко сну, Георгий Львович хотел было отложить все дела до завтра и лечь отдыхать. Но Порфирий, выспавшись в пролетке по пути в город и восторгающийся увиденным, упросил отца пойти гулять на площадь. Город очаровал его многообразием звуков. По улице то и дело ехали подвозы, проносились извозчики на пролетках, погоняя лошадей кнутом, слышался бесконечный гомон людских голосов — настоящая какофония. Он вертел головой из стороны в сторону, разглядывая дома, прогуливающихся дам и господ, мещанский люд, торговцев всех мастей, яркие вывески.

Чем ближе они подходили к городской площади, прозванной Красной, тем больше народу становилось на улице. Батюшка крепко держал его за руку. Так добрались они до начала ярмарки. В три ряда убегали вдаль по площади торговые ряды. Чего здесь только не было — от детских свистулек до еще пахнувших, свежей выделки кож. Венчал ярмарку огромный шатер, в котором, как догадался Порфирий, находился цирк.

— Папенька, а в том шатре цирк? — Решил убедиться мальчик, обращаясь к отцу.

— По всему выходит, что так, — подтвердил догадки сына Георгий Львович.

Они немного прошли по рядам. Отец повстречал несколько старых знакомых. Раскланивался с ними, здоровался, спрашивал, как дела. Порфирий недовольно топтался рядом. Ему это было скучно, его манил собой огромный разноцветный шатер. Оттуда периодически доносились возгласы то страха, то восхищения, которые заканчивались шумными рукоплесканиями и свистом.

Наконец, они добрались до входа в цирк. Начало смеркаться, и служители зажгли у входа газовые рожки. Рядом за стойкой стоял старик и продавал билеты.

Видя, как заинтересовал цирк мальца, Георгий Львович решил пойти ему на уступки и отвести его на выступление. Билетер выдал им контрамарки и попросил ожидать начало следующего сеанса.

Представление захватило Порфирия. Он во всё глаза смотрел на акробатов, клоунов и дрессировщиков. Но больше всего его восхитился выступлением фокусников. Он читал об этом в книгах, но даже представить себе и не мог, насколько это было удивительным. Казалось, из ниоткуда, прямо из воздуха чародей доставал цветные ленты, бумажные цветы. А когда помощница, изящно кружась вокруг волшебника, принесла ему чёрный пустой цилиндр, у Порфирия вообще захватило дух. Он замер и ахнул, когда лицедей погрузил руку в шляпу и совершил манипуляции руками и вдруг выудил что-то белое. Это был кролик, самый настоящий, живой кролик! В зале раздались аплодисменты. Когда выступление закончилось, зрители столпились у входа, пытаясь выбраться из шатра. Порфирий, находясь в каком-то очаровании, смиренно ждал очереди выйти. Как только они с отцом преодолели занавески, служившие входом в сам шатёр, снова образовался людской затор. Впереди, за чужими спинами они услышали ругань. Смуглый цыган в красном сафьяновом жилете спорил с посетителем цирка. Ни Порфирий, ни его отец не могли бы дословно сказать, о чем и был спор. Так шумела и улюлюкала толпа, подначивая участников. Они слышали только перебранку и цыганские слова, вперемешку с воплями посетителя. Образовалась толпа зевак, которые с удовольствием следили за исходом перепалки.

Вдруг Порфирий услышал какой-то шелест сзади, обернулся и заметил мальчишку-цыгана. Долговязый, с чёрными, всклокоченными волосами, он был едва ли старше самого графчика. Слух его сыграл злую шутку и Порфирий явственно увидел, как юный цыганчонок копается в ридикюле степенной матроны, которая тоже была увлечена скандалом. Порфирий дёрнул отца за рукав и вдруг, сам от себя не ожидая, завопил, что есть мочи:

— Вор! Вор! Держите вора!

Звонкий его голос пронесся над толпой и на секунду всё звуки смолкли. Порфирий даже услышал, как шелестят листья на деревьях чуть поодаль, с краю площади. Там начинался городской сад. Ещё через секунду всё смотрели на подростка-вора. Женщина, чей ридикюль подвергся вероломному нападению, истошно завопила. А потом начался сущий бедлам! Откуда-то от ярмарочных рядов бежал городовой и яростно свистел в свисток, болтавшийся на верёвочке на его шее. С другой стороны, от городского сада бежали полицейские. Цыганчонок заметался, но люди окружили его плотно, пытаясь схватить. Вдруг в толпу ворвался тот самый цыган в красном жилете, что-то крича на своём языке пацану. Тот юркнул между двух матронушек и был таков.

— Так это ж Гришка-конокрад, — вдруг осенило какого-то зеваку. — Он у купца Мохова позавчерась увёл за ночь двух гнедых!

Толпа гулко зашумела. Молодчики кинулись к Гришке, пытаясь скрутить. Гришка брыкался, откидывая, откидывая их, ругался на своём языке. Но подоспели полицейские, цыгана скрутили и куда-то увели.

— Пойдёт теперь, стервец, на каторгу! — сказал кто-то из толпы. — Сколько лошадей покрали.

Порфирия накрыл ужас. Он помнил из литературы стихотворение Пушкина про каторжника, читал про это, но впервые в своей маленькой жизни столкнулся с тем, что кого-то по-настоящему могли отправить в ссылку. Толпа все еще живо обсуждала произошедшее событие, но постепенно начала расходиться. На месте, где только что толкались разгоряченные парни, Порфирий вдруг увидел какой-то блеск. Нагнулся и поднял с затоптанной пыльной земли кольцо с темно-красным камнем. Не зная, что делать с ним, машинально покрутил в руках.

Георгий Львович вдруг спохватился, взял Порфирия за руку и поспешил увести с площади.

— Загуляли мы с тобой, Порфиша, — болтал его всегда немногословный отец. — А между тем, давно в постель пора! Завтра день суетный, долгий, дел предстоит множество.

Мальчик поспешил за отцом. Кольцо так и осталось лежать в его маленькой сжатой в кулак ручке. Порфирий не знал, что с ним делать, поэтому просто сунул его в карман в тайне от отца.

Полночи мальчик не спал. Все лежал на узком диванчике, слушал басовитый храп отца и тонкое посвистывание старого Луки в углу на сундуке и всё думал, думал. Ему представлялась сырая темница и цыган в красном стеганом жилете, который громыхал кандалами. Он ходил по кругу, словно пес на привязи, и звенья толстой цепи звенели, перестукиваясь друг о друга. А потом он кидал злой взгляд на мальчика и требовал вернуть кольцо. Порфирий просыпался в холодном поту, понимал, что ему привиделся кошмар и пытался успокоиться. Минуты текли, шелестели в циферблате стрелки часов и под их мирное тиканье Порфирий, наконец, уснул.

Весь день лил дождь, и Порфирий с Лукой сидели в номере уездной гостиницы. Отец ушёл с самого раннего утра решать насущные дела, а их оставил. Порфирий был рад этому. Настроение было грустное и даже вчерашнее представление померкло под воспоминанием о Гришке-конокраде. Про злосчастное кольцо он совсем забыл. Порфирий чувствовал себя отчасти причастным к тому, что цыган был пойман. Но это не вызывало ни гордости, ни радости. Кого-то, даже если он это и заслужил, могли отправить на каторгу. Мальчик пялился в привезённую из дома книгу, горестно вздыхал и думал.

— А расскажи сказку, Лука! — Попросил он.

Старый кучер был только рад греть бока на сундуке у печки, а не таскаться по непогоде и потому с радостью принялся плести байки.

Утром следующего дня Порфирий проснулся от того, что солнце целовали его в нос и глаза. Будто маменька, оно ласково касалось и щекотало кончик носа.

Батюшка, вернувшийся вчера довольно поздно, когда уже стемнело, был свеж, бодр и застегивал сюртук.

— Порфиша, сынок! Просыпайся. Нужно спешить. Сегодня уезжаем после обеда. А потому и нужно ещё успеть в писчебумажный магазин. Иван Фёдорович список написал, что нужно прикупить к твоей учёбе. А мне ещё ко всему нужно визит нанести твоей двоюродной бабке. Матушка для неё передала письмо и гостинцы.

Дверь скрипнула и в номер ввалился Лука. В одной руке он нёс штиблеты Георгия Львовича, а во второй держал какой-то свиток.

— Вот, батюшка, Георгий Львович, штиблеты начистил на углу у площади. Хорошо чистят, заразы. Гуталин у них знатный! Нашему и в подметки не годится, — делился впечатлениями Лука. Замер, оценил свою же шутку, и улыбнулся в усы. — Инштрумеет особый имеют. Заодно у мальчишки газет прихватил. Свежие!

— Благодарю, Лука, свежая пресса очень кстати. — Разлился благодушной улыбкой отец. — Вот, по чему я страдаю в нашем глухом имении, так это по свежим газетам. Георгий Львович принял печать из рук кучера и уселся в кресло. Развернул свиток. Это оказалась скрученная в трубку газета.

Георгий Львович развернул ее и вслух прочел заголовок на первой полосе: — При попытке к бегству был застрелен осуждённый и сосланный на каторгу конокрад. — отец запнулся и замолчал.

Услышав это, Порфирий выкрикнул:

— Папенька, это тот? Тот самый?

— Ну что ты, Порфиша, — смутился Георгий Львович, закрывая газету и складывая ее во внутренний карман сюртука. — Почему же сразу тот? Да и вообще, о том ли думать? Нам ещё в лавку надобно и визит нанести, ты помнишь же. Собирайся поживее!

Отец перевёл взгляд на кучера и стал раздавать тому указания:

— Лука, пока мы будем с Порфирием отсутствовать, ты погрузи вещи. После обеда двинемся в путь. Непременно надобно дотемна вернуться.

Лука с готовностью закивал головой:

— Будет исполнено, барин. К вашему возвращению будем-с готовы.

Порфирий находился в странном состоянии. Вроде бы он слушал то, о чем говорят батюшка и слуга, но мысли его всё же были заняты тем беднягой-конокрадом. Он машинально следовал в лавку с батюшкой, а сам был словно не здесь. В магазине мысли его несколько оживились. Среди полок с книгами, тетрадками и перьями, он забыл обо всём на свете. В просторной, светлой комнате на прилавках стопками лежали разные учебные принадлежности — контурные карты, альбомы для черчения и рисования, прописи для малышей и вкусно пахнущие свежей краской разлинованные тетради. В шкафах расставлены были всевозможные учебники и несколько стендов занимало внеклассное чтение. Отец разрешил Порфирию взять книгу, и Порфирий погрузился в мир литературы, выбирая, что бы такое взять. Его внимание привлекла книга о Робинзона Крузо, которую в итоге и забрал с собою мальчик. Книга пахла типографской краской, а сафьяновая её обложка была приятна на ощупь.

Порфирий нёс книжку в руках, не желая расставаться с нею. Мысли о каторжном выветрились и в голове ребёнка было только предвкушение от встречи с новым фантазийным миром.

Они уже подходили к гостинице, когда от прохожих, снующих по своим делам мимо подъездного крыльца, вдруг отделилась маленькая сгорбленная фигура в черном одеянии. Увидев их, она зычно закричала, от чего Порфирий с отцом буквально замерли на месте, остолбенев. В крике этом, надрывном и таком горьком, слышалось столько боли, столько ненависти, что мужчина и мальчик неотрывно смотрели за старухой, которая двигалась прямо к ним.

— Вот ты! Ты, что виноват в смерти моего сына! Мэ тут накамАм! (1) Пусть небеса покарают тебя, проклятый мальчишка! Тэ скарИн ман дэВэл! (2) — Кричала она, словно обезумев, и тыкала в сторону Порфирия грязным, скрюченным указательным пальцем.

Волосы на голове мальчика зашевелились от ужаса при виде старухи, ладошки покрылись липкой влагой. А она сверлила его взглядом и злобно выплевывала в него страшные слова.

— Будешь ты вечно жить между мирами и нигде тебе не будет покоя! Везде ты будешь гоним и преследуем! Ту ман шунЭса? (3) Псы, которые убили моего мальчика, — старуха завыла особенно страшно, — будут гонять тебя во всех временах! Будешь ты привязан к дому, а дома иметь не будешь.

Порфирий, глядя на нее во все глаза, замер, хотя ему хотелось закричать, что есть силы, и бежать, бежать от её проклинающего взгляда. Первым спохватился отец, он схватил сына на руки, как совсем младенца, и практически бегом устремился в гостиницу.

Этот ужас, который так и не вырвался ни слезами, ни криком, словно застрял в душе, в мыслях, в горле мальчика. Он так и сидел на месте, пока Лука торопливо носил вещи в пролетку, а отец отправлял посыльного с письмом и гостинцами к родственникам.

Через полчаса они уже ехали по улицам маленького уездного городка. На лице Георгия Львовича читалось беспокойство. Сын так и не сказал ни слова с того момента, как им преградила дорогу старая цыганка. Терепов жалел лишь о том, что не унес Порфишу раньше, что позволил старой карге напугать мальчика, но назад не вернешь, и ему оставалось лишь поскорее увезти его домой в имение.

К концу пути у Порфирия началась лихорадка, да такая, что мальчик горел и метался по пролетке. Отцу даже пришлось держать его, дабы на полном ходу ребенок не вывалился из повозки.

Когда на закате на горизонте появилась крыша усадьбы, Георгий Львович выдохнул — дома!

Только они остановились у крыльца, как он подхватил мальчика на руки и понес в дом, на ходу отправив Луку за местным лекарем.

Лихорадка бушевала целую седмицу. Настасья, горестно вздыхая, ни на минуту не отлучалась от постели мальчика. Надежды таяли с каждым днем, а доктор только разводил руками, мол, я сделал все, что смог, остальное — воля Божья.

Через неделю рано утром Порфирий проснулся без температуры, словно ее и не бывало, и попросил у няньки пить. О недельной лихорадке напоминали только бледность, сухость губ и отсутствие сил. Но для всего семейства Тереповых было неимоверным чудом, что Порфиша остался жив.

_________________

** Я тебя ненавижу

** Чтоб тебя Бог покарал!

** Ты меня слышишь?