Двуявь

Глава 1. Клеймо

Выйдя утром на лоджию, студент-историк Юра Самохин ещё не знал, что через пятнадцать минут получит чёрную метку, поэтому настроение у него было прекрасное. Он вдохнул холодный воздух, запрокинул голову и подумал, что синоптики не обманули с прогнозом. Погода стояла ясная и сухая – антициклон сторожил округу как пёс, отгоняя тучи.

Жизнь текла своим чередом – краснели клёны в лучах осеннего солнца, соседка-пенсионерка вывела на прогулку рыжего сенбернара, а в небо карабкался орбитальный челнок, стартовавший с космодрома в Плакучей Балке.

Окинув хозяйским взглядом всё это благолепие, студент вернулся на кухню и открыл холодильник. Возиться с приготовлением завтрака было лень, и Юра ограничился тем, что положил на хлеб ломоть ветчины толщиной в мизинец. Ветчина, впрочем, была вкуснейшая, с колхозного рынка.

Продолжая жевать, он включил настенный телеэкран и некоторое время следил, как две фигуры в скафандрах ковыряют азотный лёд на Тритоне. Потом кадр сменился, и дикторша сообщила: «Если смотреть из космоса, южная полярная шапка радует глаз сочетанием необычных оттенков – лимонного, розового и белого». Тут она, пожалуй, несколько приукрасила – объект на снимке больше напоминал заплесневелую ржаную краюху.

Самохин достал фаянсовую кружку со стилизованным спутником ПС-1 на боку (шестьдесят лет со дня запуска исполнилось в этом месяце, и сувениры были теперь повсюду, разве что не росли на деревьях). Насыпал ложку растворимого кофе, бросил пять кусков рафинада, залил кипятком и снова взялся за телепульт.

На соседнем канале вещала региональная студия – вдохновенно подводились итоги сбора винограда в Прикумье. Товарищ в кадре заверил, что урожай столовых сортов в этом году высок, а лозы устойчивы к филлоксере. Юра заподозрил подвох, но отвернуться вовремя не успел – филлоксеру, которая оказалась насекомым-вредителем, предъявили обществу крупным планом, со всеми её усиками и ножками.

Юра подумал, что журналисты на советском ТВ обладают особым даром. Любой, даже самый выигрышный сюжет (взять хотя бы тот же Тритон) в их исполнении превращается в феерическую нудятину. Хотя, может, в этом есть некий глубинный смысл: зритель неизбежно приходит к выводу, что сидеть часами перед экраном – занятие абсолютно бесперспективное. Гораздо полезнее во всех смыслах – выйти на воздух и посмотреть, что тебя окружает в реальном мире.

Выключив телевизор, Юра прихватил кружку с кофе и снова шагнул на лоджию.

Дом приткнулся на самом краю посёлка. За вереницей клёнов виднелось поле, распаханное под яровые. Левее, за железной дорогой, выпирала из земли Змей-гора – до неё было несколько километров, и с этого расстояния она казалась бледно-лиловой. Восточный склон был зверски обглодан – раньше там добывали камень. Жалостливое солнце оглаживало гору лучами.

Самохин хотел отхлебнуть из кружки, но не успел.

Краски вокруг набухли и потемнели, как в стильном видеоклипе, тени стали рельефными и густыми, звуки исчезли – остался лишь тонкий противный писк, похожий на комариный. Голова закружилась, сбилось дыхание.

Перепугавшись, Юра поставил кружку на табуретку. Вцепился в перила.

Писк становился громче.

Левую руку дёрнуло, как от удара током.

И накатила боль – ошпарила, вгрызлась, продрала до костей, ввинтилась в ладонь раскалённым штопором. Будто руку сунули в чан с кипящей смолой или в жаровню с тлеющими угольями.

Шипя ругательства, он отчаянно потряс кистью – жгло нестерпимо. На ладони проступал знак, похожий на выжженное клеймо: окружность диаметром с юбилейный железный рубль, перечёркнутая крест-накрест. Багровый ожог дымился, воняя горелым мясом. От этой вони сознание окончательно помутилось, и Юра с облегчением покинул реальность, данную ему в ощущениях.

Придя в себя, он обнаружил, что стоит на коленях. Боль из руки ушла, оставив только слабое зудящее эхо, клеймо тоже почти исчезло – разве что, если очень тщательно присмотреться, можно было различить несколько тончайших рубцов, которые складывались в рисунок.

Да, окружность и крест, почти как череп со скрещёнными костями. Правда, в отличие от пиратского флага, кости – не снизу, под черепушкой, а прямо поперёк морды, но всё равно чем-то похоже на «весёлого Роджера».

Вспомнилось: «Осмелев, пират поспешно подошёл к Сильверу и, сунув ему что-то в руку, чуть ли не бегом вернулся к своим». В школе зачитывался когда-то. И цитата подходящая, в тему – Юре вот тоже что-то «сунули в руку». Если это чёрная метка, то осталось перетереть с одноногим коком и найти закопанные дублоны…

Поймав себя на этой мысли, он осознал абсурд ситуации. В самом деле, что может быть нелепее? Пережив пугающий и непонятный припадок, он сидит на полу и мысленно ворошит обрывки из внеклассного чтения.

Юра поднялся на ноги, и это движение выдернуло его из кошмара, вернув в простой и понятный мир. Бредовые картинки с каждой секундой теряли чёткость и растворялись в памяти, как рафинад в воде. Теперь он даже не поручился бы, что всё произошло наяву, а не во сне, ещё до звонка будильника.

Браслет-коммуникатор на запястье показывал, что Юра пробыл на лоджии от силы пару минут. Даже кофе ещё не совсем остыл. Допив его, знаток пиратских реалий снял с вешалки кожаную короткую куртку – пора было выходить, чтобы успеть в университет на первую пару.

– Здравствуйте, Раиса Петровна.

– Здравствуй, Юра, – соседка-собачница, с которой он столкнулся на лестнице, приветливо улыбнулась. – Опять на занятия?

– Ага, понедельник же.

– Как там дома? Нормально? Дед возвращаться не собирается?

– Не, он разве что ближе к лету. Пояс Койпера – туда дорога месяц в один конец, плюс ещё там полгода работы. А они в сентябре только стартовали. Помните?

– Помню, помню, не совсем ещё старая. Так, спросила на всякий случай. Думала, может, какие новости от него.

– Всё нормально. Привет вам передавал, – соврал Юра. Вернее, не то чтобы совсем уж соврал – просто истолковал последнюю депешу от деда несколько расширительно. Тот, завершая сеанс, сказал: «Пока, привет всем». А в данную категорию, по законам формальной логики, входила и Раиса Петровна.

– Спасибо! И ты ему тоже передавай!

– Обязательно! До свидания!

Выскочив из подъезда, он снова посмотрел на часы. Времени ещё было достаточно – при условии, конечно, что по дороге не встретится очередная соседка. Опасливо озираясь, Юра свернул налево и зашагал к железнодорожной станции. Багряные листья ложились под ноги, как лоскуты знамён. Осень капитулировала без боя.

Посёлок был новый и довольно уютный. Дома, в большинстве своём, трёхэтажные, каждый на десяток квартир – типовая, но не уродливая застройка, без всяких дурацких башенок и прочих закосов под старину. Огромные окна, лоджии, тарелки антенн на крышах.

Станция, правда, выглядела заметно скромнее. Два длинных асфальтированных перрона с чугунными свечками фонарей, а рядом – приземистая постройка столетней давности с покатой крышей и желтушными стенами. Оставалось только гадать, по каким критериям её умудрились причислить к архитектурным памятникам и уберечь от сноса.

На перроне было немноголюдно. Те, кто ехал на работу или учёбу, предпочитали воздушный транспорт, благо маршрутки-аэрокары курсировали бесперебойно – одна, похожая на серебристую черепаху, как раз уносилась в сторону Медноярска.

Физический принцип, позволяющий железякам летать без крыльев, имел официальное, строго выверенное название, которое занимало три строчки. Дубы-гуманитарии вроде Юры понимали в этой формулировке только предлоги, поэтому называли конструкцию «антигравом», вызывая зубовный скрежет у технарей.

Полёт от посёлка до города занимал две минуты. Буквально – взлетел и сел. Но именно эта скорость и раздражала Юру – ему хотелось растянуть путешествие хотя бы на четверть часа, поэтому каждое утро в будни он приходил к железной дороге. Рельсовые пути до сих пор использовались, в отличие от автомобильных. Когда дешёвый «антиграв» пошёл в серию, бензиновый транспорт продержался ещё лет десять, но потом благополучно издох.

Тихонько тренькнул сигнал входящего вызова. Браслет мягко засветился, Самохин ткнул в него пальцем.

– Алло, Юрец?

Капсула, вживлённая в ухо, давала роскошный звук – голос рождался, казалось, непосредственно в голове. Некоторых товарищей с тонкой душевной организацией это нервировало, Юра к ним, однако, не относился.

– Здорово, Серёга.

– Ты на станции?

– Да. А вы – как обычно? В третьем вагоне?

– Не, в последнем сегодня. Поэтому и звоню. Лень было переходить.

– Понятно.

Самохин побрёл назад по перрону, лениво глядя по сторонам. Посёлок с платформы почти не просматривался – мешали заросли дикого кизила и тёрна в осеннем золотом камуфляже. Да и вообще, у Юры на этой станции всегда возникало чувство, что двадцать первый век остался за поворотом.

Перроны, поля, гора с израненным боком и огородами у подножья – всё здесь было, как двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад. Даже запах опавших листьев, сжигаемых на кострах, как будто пришёл из прошлого, чтобы сладко пощекотать ноздри и вызвать в груди непонятное щемящее чувство, мираж воспоминаний о чём-то, чего Юре видеть не довелось.

Но ностальгический флёр развеялся, едва показалась пригородная электричка – лёгкая, почти бесшумная, с фиолетовыми бортами и округло-скошенной мордой. Лоснясь от гордости, она ловко вписалась в жёлоб между двумя платформами. Самохин, войдя в вагон, отыскал там Серёгу – своего однокурсника – и Андрея с химфака. Плюхнулся с ними рядом, спросил:

– А Светку где потеряли? И эту, рыжую?

– Нету их. Опоздали.

– Обе?

– Комсомольская солидарность.

– Вопрос исчерпан. Что смотрим? – он кивнул на планшет, где на стоп-кадре застыла чья-то перекошенная небритая ряха.

– Что, что… – буркнул Сергей. – Всё то же. Видал в субботу это позорище?

– Отборочный, в смысле?

– Ну. У нас это национальная традиция, что ли? С двух метров – выше ворот? Да я бы, блин, с закрытыми глазами попал!

Он попал бы, Юра не сомневался. Серёга был, что называется, форвард таранного типа – здоровенный бугай, но при этом прыгучий, резкий, с хорошей координацией. В сборную факультета его записали, кажется, ещё до того, как он сдал вступительные экзамены.

– Ну, что ж теперь. Немцам продуть не стыдно. Зря они, что ли, чемпионы Европы?

– Это ФРГ – чемпионы. А нас гэдээровские порвали, как тузик грелку.

– Пофиг, – хладнокровно заметил Юра. – И вообще, я больше по баскетболу.

Серёга махнул на него рукой и принялся прокручивать фрагменты позорища, втолковывая Андрею что-то про офсайды и угловые. Юра не слушал – смотрел в окно. Поля наконец закончились, проплыл переезд с заброшенной автострадой – потрескавшийся асфальт, могучий бурьян.

Поезд пересекал промзону – за окном поднимались курганы щебня, пирамиды железных труб и зиккураты бетонных блоков. Мелькали бульдозеры, бетономешалки, цистерны в мазутных пятнах, металлические ангары и кирпичные корпуса с безнадёжно закопчёнными стёклами. Исполинский козловый кран нависал над крышами, как скелет динозавра.

В вагоне тем временем стало весело – кто-то на полную громкость врубил с планшета последний хит хулиганской группы «Море Спокойствия». Песня была посвящена любовным терзаньям юной лаборантки в НИИ. Солистка выводила красивым, но издевательским голосом:

То сплетни, то пересуды.

То смех, то ревёшь, как дура.

Убавь уже амплитуду!

Проверь осциллограф, Нюра!

С таким репертуаром, само собой, вряд ли можно было попасть в Большой Кремлёвский дворец или хотя бы в задрипанный районный ДК, но стихийному распространению записей никто не препятствовал. Времена, когда за подобное выгоняли из комсомола, давно минули – у него, комсомола, сейчас хватало других забот.

Страсть била током всё лето:

надежды, сомненья, страхи.

Зашкалил твой амперметр,

вырубай его, Нюра, на…

Последнее слово заглушил эпический гитарный аккорд. В вагоне заржали – не то над несчастной Нюрой, не то над автором текста.

И вот именно в эту минуту студент Самохин заметил девушку, сидящую метрах в десяти от него. Она тоже слушала песню и улыбалась, но как-то иначе, чем остальные. Нет, не брезгливо или презрительно – скорее, несколько отрешённо. Песенка её слегка позабавила, но и только. Едва утихли гитары, девушка снова вернулась к чтению, причём в руках у неё был не планшет, а настоящая книга, хотя обложку Юра не разглядел.

Яркой внешностью незнакомка не обладала – обычное лицо славянского типа, серые глаза, прямые светло-русые волосы. Фигура, скорее, хрупкая, чем спортивная. Одета неброско. Узкая юбка ниже колен, высокие сапоги, короткое приталенное пальто – эдакий здоровый консерватизм, шаг в сторону от нынешней студенческой моды с её раздражающей пестротой.

Одним словом, девушка была хороша.

Почувствовав, что кто-то на неё смотрит, она подняла глаза. Их взгляды встретились, и мир вокруг изменился.

Это было похоже на тот припадок, что Юра пережил на балконе. Краски вокруг потемнели, тени набрякли, в ушах зазвучал комариный писк. Руку обожгло болью. Он поднёс к глазам ладонь и увидел, как на ней снова проступает клеймо – окружность и крест. Или череп со скрещёнными костями.

***

– Юрец! Заснул, что ли?

Сергей пихнул его в плечо. Юра встряхнулся и огляделся – пассажиры тянулись к выходу, вагон уже почти опустел. Девица с книжкой тоже пропала из виду; оставалось только надеяться, что она вышла вместе со всеми, а не растворилась в воздухе.

Теперь Самохин испугался по-настоящему. Если случай на лоджии ещё можно было списать на некую аберрацию восприятия, отголосок ночного сна, то второй раз подряд за утро – это уже тенденция. И тут возможны только два объяснения. Либо комсомолец Самохин, грызущий гранит науки в цитадели истмата, выпал в астрал и встал на путь мистических откровений, либо, что несколько более вероятно, у него психическое расстройство с галлюцинациями.

И что теперь – идти по врачам? Выслушивать умные, щадяще-аккуратные рассуждения о подростковой травме, повлиявшей на психику? Вставать на учёт (или как это у них там правильно называется)? Отводить глаза при разговорах с дедом, который, естественно, будет сразу оповещён и вернётся с Транснептуна на Землю? Вот как-то совсем не хочется…

Солнечный луч коснулся лица, и сразу стало немного легче. Будто оно, солнце, шепнуло Юре – погоди, не спеши, не дёргайся. Да, два случая – это уже тревожный сигнал, но ещё не закономерность. Возможно, существует некое рациональное объяснение, которое позволит не впадать в мракобесие, избежав при этом цепких объятий самой передовой в мире медицины…

Здание вокзала в Медноярске представляло собой параллелепипед из тонированного стекла цвета спелой сливы. Народ, сошедший со студенческой электрички, огибал его пёстрой змейкой. В стекле отражалось чистое небо с единственным куцым облаком, жмущимся к горизонту.

Дикторша забубённо вещала: «Скорый поезд номер двадцать один, Ленинград – Кисловодск, прибывает на второй путь ко второй платформе, время стоянки – пятьдесят пять минут…» Состав подползал величественно, как сытый питон. Юра мельком прочёл на борту название: «Белые Ночи». Ещё один реликт из прежней эпохи – не столько средство передвижения, сколько аттракцион для отпускников, которым не жалко времени, чтобы, устроившись у панорамных окон, пересечь страну с севера на юг, от Балтики до кавказских предгорий.

С привокзальной площади, приглушённо гудя, взлетали маршрутки. Чем-то они неуловимо напоминали «пазики» шестидесятых или семидесятых годов – как если бы тот старый автобус сплющился, раздулся по бокам, округлился и выдвинул кабину вперёд. Собственно, из-за этих кабин, торчащих, как голова из панциря, аэрокары – что грузовые, что пассажирские – и удостоились сравнения с черепашками.

Серёга, Андрей и Юра обошли площадь по периметру. Миновали шашлычную, где мангал дымился прямо на улице, вызывая слюнотечение у всех прохожих; оставили позади зардевшийся цветочный киоск, потом лоток с газетами и журналами («Правда», вопреки расхожему анекдоту, была). С плаката в торце ближайшего дома недобро щурился Ленин в кепке, проверяя, как город готовится к великому юбилею, до которого осталась неделя.

Капсула в ухе ожила снова, принимая звонок.

– Алло.

– Юрий Дмитриевич? – спросил женский голос с обвинительной интонацией. – Вас беспокоят из ректората.

– Слушаю вас, – он слегка напрягся.

– Ждём вас к половине девятого.

– Простите, а что случилось?

– Вам всё объяснят на месте. Не опаздывайте, пожалуйста. Ваш преподаватель предупреждён, поднимайтесь сразу к нам.

– Понял.

Юра, отключив связь, подумал, что утро начинается бодро. Динамично, как принято сейчас говорить. Сначала глюки, потом привет от начальства – не каждый может похвастаться.

– Чего там? – спросил Андрей. – С кем ты так официально?

– К декану вызывают. То есть, тьфу, не к декану даже, а сразу к ректору.

– Серьёзно? И по какому поводу?

– Без понятия. Мне не докладывали.

– А вам, товарищ Самохин, и не должны ничего докладывать. Ваша комсомольская совесть должна вам подсказать сей же час, чем вы провинились перед партией и народом. Да, подсказать, чтобы открыть дорогу к раскаянию. И помочь вам наложить на себя добровольную… э-э-э…

– …епитимью, – подсказал Серёга с готовностью.

– Вот именно, эту самую. Благодарю, коллега.

– Юмористы, блин. «Крокодил» от зависти обрыдается.

Приятели свернули на улицу, ведущую к универу, и Юре почудилось, что он попал на праздничную открытку. Или в фотоальбом, призванный продемонстрировать миру, как ярко живётся в Стране Советов.

Синело небо, на фасадах алели флаги, вдоль дороги застыли жёлтые тополя, а между ними текла людская река, и блестели на солнце разноцветные куртки – малиновые, карминные, канареечные, горчичные, пурпурные, оливковые, фисташковые, хвойно-зелёные, мандариновые, янтарные. Оттенка старинной меди, морской волны и влюблённой жабы. Октябрь, сытый и по-южному щедрый, в свой предпоследний день расплёскивал краски, чтобы уйти в историю налегке.

– Ладно, Юрец, – сказал Серёга, когда они поднялись на крыльцо, – расскажешь потом, чего от тебя хотели.

– Ага. Увидимся.

Лавируя между группами галдящих студентов, Юра пересёк вестибюль по диагонали. Краем уха выхватывал обрывки разговоров и сплетен:

– …да он вообще опух, за три прогула к зачёту не допускает…

– …классно, скажи? Хоть бы на демонстрации такая погода…

– …акустика там – отстой…

– …перигелий – два на десять в восьмой степени…

– …планшет разбил, прикинь? Жалко, сил нет…

– …тридцать второй съезд – это двенадцатый год, не путай…

– …сядет на первый ряд, сиськи вывалит и смотрит на него, как овечка…

– …нет, если через Луну – всё равно дешевле…

– …инфракрасный спектрометр, как на «Спитцере»…

На четвёртом этаже административного корпуса было пыльно, благостно и пустынно. Юра остановился перед дубовой дверью, чувствуя холодок в груди; глянул на часы – ровно восемь-тридцать. И в ту же секунду грянул звонок на первую пару.

– Можно?

Пожилая секретарша со взглядом питбультерьера оторвалась от монитора:

– Вы Самохин?

– Да.

– Проходите.

Бархатные шторы в приёмной были задёрнуты, отсекая заоконное многоцветье. Напротив секретарского стола висела картина – Лермонтов в бурке на фоне ещё не изувеченной Змей-горы. В углу торчал макет жилого венерианского модуля, похожий на скороварку. Других деталей Юра разглядеть не успел, поскольку уже упёрся в дверь кабинета. Коротко стукнул и переступил порог.

В кабинете пахло табачным дымом. Два стола были составлены буквой «т». Ректор кивнул Юре, приглашая садиться, и раздавил в пепельнице окурок. Глава университета напоминал стареющего бухгалтера – неброский серый костюм, редкие волосы, очки в роговой оправе. Вполоборота к нему сидел ещё один товарищ в костюме – плотный, скуластый, темноволосый.

– Вы, очевидно, гадаете, Юрий Дмитриевич, зачем мы вас пригласили.

Юра счёл вопрос риторическим и молча кивнул.

– Я объясню, – пообещал ректор. – Только сначала дождёмся…

В дверь постучали.

– А, уже дождались. Прошу.

Юра с трудом удержался, чтобы не протереть глаза, потому что в кабинет шагнула та самая незнакомка из электрички – остановилась у входа, обвела глазами собравшихся и робко сказала:

– Здравствуйте.

– Доброе утро, садитесь, пожалуйста. Приступим.

Девчонка заняла стул по соседству с Юрой; пальтишко она сняла и аккуратно пристроила на коленях. Ректор покосился на неё, потом на сигаретную пачку, но так и не закурил. Вздохнул и сказал:

– Итак, товарищ Меньшова и товарищ Самохин. Вы у нас первокурсники. Учитесь, соответственно, на филфаке и на историческом. Исправно посещаете лекции. Вступительные экзамены летом сдали уверенно. Не то чтобы с блеском, но приёмную комиссию убедили. Напомните, Юрий, на какую тему у вас было сочинение?

– Мотив страданий в творчестве Некрасова, – нехотя сказал Юра.

– А, ну как же, как же. «Ямою грудь, что на заступ старательно изо дня в день налегала весь век…» И прочее в том же духе. А у вас, если не ошибаюсь, по Островскому? Который Александр Николаевич?

– Да, – потупилась товарищ Меньшова. – Патриархальный мир в его пьесах.

– И оба вы представили грамотные, чугунно-безупречные тексты о язвах и пороках страны, стенающей под гнетом самодержавия. К которым (к текстам, я имею в виду, а не к язвам) не придерёшься, даже если очень захочешь. Зато осенью, когда началась рутина, и можно было слегка расслабиться, в ваших ответах начали появляться несколько иные мотивы. Вы, Самохин, написали мини-эссе о переломной точке в послевоенном развитии…

– Преподаватель нам дал задание – сказал, хочет выяснить спектр интересов аудитории. Просил, чтобы сами выбрали тему и не сдерживали фантазию.

– Однако ваши сокурсники, в большинстве своём, фантазию всё-таки придержали. Вы же выдали довольно… гм… своеобразный опус.

– Чисто умозрительная конструкция, – угрюмо заметил Юра, кляня себя за то сентябрьское ребячество. – Я знаю, история не имеет сослагательного наклонения, всё решают законы общественного развития. Но некий элемент неопределённости всё равно остаётся…

– Поясните вашу мысль, если можно, – вмешался в разговор скуластый брюнет, до этой минуты сидевший молча.

– Ах да, – сказал ректор, – я не представил, прошу прощения. Это товарищ Фархутдинов. Из Комитета.

Судя по интонации, имелся в виду отнюдь не комитет кинематографии. И даже не комитет комсомола. «Приплыли», – обречённо подумал Юра. Видимо, эта мысль отразилась у него на лице, потому что товарищ Фархутдинов сказал:

– Ну-ну, профессор, не стоит пугать ребят. Вам же, Юрий, дам пояснение относительно целей и подоплёки нашего разговора. На календаре, как вы могли убедиться, давно не тридцать седьмой год. И вообще не двадцатый век. Если преподаватель на лекции просит вас проявить фантазию, то это – не коварная провокация для выявления троцкистов и диссидентов, а учебный процесс. Впрочем, вы и сами наверняка это понимаете – иначе просто отписались бы, как в сочинении по Некрасову. Вот и мой нынешний интерес достаточно специфичен, но никак не являет собой попытку уличить вас в крамоле. Я доходчиво выражаюсь?

– Вполне, – согласился Юра, чтобы не выглядеть идиотом, хотя сентенции комитетчика запутали его окончательно.

– Замечательно. Тогда вернусь к своему вопросу – насчёт элемента неопределённости, влияющего на историческое развитие.

– Ну, я там писал о появлении «антиграва»…

Ректор, который раньше заведовал кафедрой на мехмате, при этих словах поморщился. Юра почувствовал, что краснеет, и поспешил добавить:

– Я, естественно, рассматривал не технический аспект, не научный. То есть научный, в каком-то смысле, но в несколько ином измерении…

– Не волнуйтесь, Самохин, – обронил ректор. – Формулируйте проще.

– В общем, «антиграв» не только перевернул экономику, но встряхнул социум. Дал людям новую цель, заставил поверить, что масштабное освоение космоса – это не абстракция, не утопия, а ближайшая перспектива. Само изобретение при этом состоялось почти случайно. Я общался с теми, кто в этом разбирается – с дедом хотя бы, он учёный и космолётчик. Читал разные мемуары. И везде так или иначе мелькает мысль, что технология была не просто прорывом – она, по оценкам, опередила науку на сотню лет, а то и на две…

– Продолжайте, – подбодрил комитетчик.

– Вот я и задумался на тему того, как всё повернулось бы, не будь у нас «антиграва». Пофантазировал, как меня и просили, без претензий на серьёзный анализ.

– И какой вы сделали вывод?

– Без «антиграва» стране пришлось бы труднее. Могли бы возникнуть… ну… определённые дисбалансы в сфере материального производства и во внешней политике…

– Ага, – сказал Фархутдинов. – Позвольте, я переведу на русский язык то, что вы пытаетесь столь обтекаемо сформулировать. Не будь того технического прорыва, СССР столкнулся бы с жесточайшим кризисом – и не факт, что сумел бы выстоять. Люди перестали бы верить в свою страну, несмотря на всесильное учение Маркса. Иначе говоря, Советский Союз спасла фантастическая случайность. Или, если угодно, чудо.

Юра пожал плечами – это, мол, ты сказал, а не я. Комитетчик удовлетворённо кивнул и повернулся к девушке:

– Вы, товарищ Меньшова, получив сходное задание от преподавателя, подошли к вопросу с другого бока…

– У меня и близко такого не было! – сказала она испуганно. – Я ничего не понимаю про «антиграв»! И про экономику тоже! У меня там – сказочные мотивы в творчестве советских писателей…

– Верно, верно, – Фархутдинов обаятельно улыбнулся. – Это я и имел в виду. Но вот любопытный момент – ваш преподаватель отметил, что мотивы, которые вы рассматриваете, правильнее будет назвать не сказочными, а эскапистскими.

– Ну… – девчонка растерялась. – Так можно что угодно за уши притянуть! Конечно, если Маргарита на щётке удирает из Москвы в лес, то это, с технической точки зрения, escape в натуральном виде. И с психологической тоже. Но я ведь не на идеологию упирала! Я просто…

– Вы просто любите сказки.

– Да, люблю! – пискнула она с вызовом. – Что здесь плохого?

– Ничего, ровным счётом. Наоборот, это очень мило – особенно в нашу эпоху искреннего, ненадуманного материализма. Скажу вам больше. Люди, чей взгляд на мир представляется большинству нестандартным, а то и странным, весьма нас интересуют – особенно если они молоды и способны к развитию. Мы ищем их повсеместно, в школах и вузах. Это системный подход, продуманная стратегия.

Юра поёрзал на стуле. Ректор спросил:

– Вы что-то хотели сказать, Самохин?

– Нет. То есть да, хотел. Ладно, нам задают эссе, чтобы выяснить, кто способен на нестандартный взгляд. Пусть так. Но мне, простите, не верится, что только мы двое написали что-нибудь интересное. И уж тем более я не верю, что мои мысли об «антиграве» прозвучали как откровение. И что раньше никто до этого не додумался.

– Рад, что у вас не мании величия, Юрий, – заметил Фархутдинов серьёзно. – Вы правы, ваши мысли не уникальны. В прессе эту тему, правда, не принято поднимать, но в определённых кругах она обсуждается весьма интенсивно.

– Да? Я не знал, спасибо. Но если всё это давно не ново, зачем нас вызвали?

– Скажем так, упомянутые эссе – лишь сопутствующая причина. Или, точнее, повод, чтобы познакомиться с вами лично. Если моя интуиция меня не подводит, то вам двоим ещё многое предстоит.

– Например? – Юра переглянулся с девчонкой.

Комитетчик долго молчал, как будто не был уверен, стоит ли продолжать. Потом наконец спросил:

– Скажите, в последнее время с вами не случалось ничего необычного?

У Юры предательски зачесалась ладонь, где притаилась «чёрная метка», но он, естественно, не стал вдаваться в подробности. Сказал осторожно:

– Да вроде нет. Учёба, тренировки. Всё по накатанной.

– Ну и прекрасно, – кивнул товарищ из Комитета. – Но если будет чем поделиться, звоните в любое время. Ловите номер.

Юра с соседкой прикоснулись к браслетам, разрешая приём. Раздался чуть слышный синхронный писк.

– Впрочем, – продолжил Фархутдинов, – я и сам позвоню на днях, тогда и поговорим предметно. Обсудим возможные перспективы – уже, так сказать, в узком кругу, не отвлекая товарища ректора от работы.

– Угу, – промямлил Юра, не испытав прилива энтузиазма. – Но всё-таки хотелось бы знать, чего от нас ожидают.

– От вас, товарищ Самохин, ожидают искреннего желания потрудиться на благо своей страны. Такая постановка вопроса не вызовет у вас внутреннего протеста?

– Н-нет. Не вызовет.

– Вот и я на это рассчитываю. Подробности, как я уже сказал, при следующей встрече. А сейчас вы наверняка хотите пообщаться между собой, обменяться первыми впечатлениями…

– А что, нельзя разве? – специалистка по эскапизму удивлённо моргнула.

– Почему же нельзя? Напротив! Общайтесь, сколько душе угодно, обсуждайте, стройте догадки. Я даже, с вашего позволения, подброшу одну идейку. Однажды Союз получил неожиданный шанс, как в сказке, совершил чудесный рывок. Но с тех пор прошло много лет. Стране нужны новые чудеса.

Он подмигнул и придвинул к себе планшет, давая понять, что разговор окончен; ректор потянулся за сигаретой. Студенты встали и попрощались. Уже у двери Юра оглянулся и успел рассмотреть, как на экране планшета загорается символ – багрово-красная окружность и крест.

***

Выбравшись в коридор, они уставились друг на друга. Солнце врывалось в окна, косые лучи сползали по стенке вниз.

– Ладно, товарищ Меньшова, – сказал Юра. – Давай знакомиться. Как тебя зовут хоть? А то эти каждый раз по фамилии.

– Тоня.

– Таня?

– Через «о». Антонина, в смысле.

– А, извини. Я Юра.

– Я слышала, – она улыбнулась.

– Ты что-нибудь поняла вообще? К чему вот это вот всё?

– Ты меня спрашиваешь? Издеваешься? Мне позвонили, сказали, чтобы явилась. Я перепугалась жутко. По лестнице поднимаюсь, а сама гадаю – из-за чего? Что я такого сделала? За эти два месяца ещё ни одной пары не пропустила…

– Вот прям совсем ни одной? Так ты у нас, Меньшова, отличница?

– Почти что, – она смутилась. – Но я не круглая!

– Не круглая, это да, – согласился Юра. – На колобок не тянешь.

– Это комплимент был? Очень тонко завуалированный?

– Как сумел. Мы люди простые, филфаков не кончали.

– Ну да, ну да. Соха и два класса церковно-приходской школы.

Юра присел на подоконник. Они помолчали, вспоминая разговор в кабинете, потом Тоня сказала:

– Они меня с толку сбили. С этими своими намёками – про чудеса и прочее. Ещё и подмигивали.

– И обещали, что нам вместе многое предстоит. Уже предвкушаю.

– Но-но, товарищ Самохин. Вы тут не того. Не этого.

– А что я? Следую завету старших товарищей. Они же сказали – общайтесь, делитесь версиями, догадками…

– А что, уже есть догадки? Делись!

– Нету, – вздохнул он. – Ни единой. Поэтому надо сесть, обдумать всё хорошенько. Предлагаю вон там, на бульваре. Знаешь кафешку за перекрёстком?

– Прямо сейчас?

– А чего тянуть?

– Лекция же, – она посмотрела жалобно.

– Тоня, – сказал Юра, – окстись. Какая, блин, лекция? Нас ректор отпросил лично. Предлагаешь проигнорировать? Стиснуть волю в кулак и пылиться тут до обеда? Народ не поймёт, осудит за левацкие перегибы. Ты посмотри, какая на улице красота!

– Искуситель, – вздохнула Тоня.

– Даже не сомневайся, отличница. Сделаем из тебя человека.

Она фыркнула и надела пальто. Спустившись по лестнице, они вышли во двор. За последний час потеплело, причём заметно – градусов до пятнадцати; к обеду можно было ждать и все двадцать. Октябрь удачно прикинулся сентябрём.

– Видишь, а ты не хотела.

– Всё, всё, убедил. Веди по кривой дорожке.

– Прошу.

Они двинулись вдоль фасада, который пускал зайчики и дразнился, вывалив красный язык-транспарант: «Да здравствует 100-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции!»

– Я тебя в электричке сегодня видел.

– А, кстати! Я тебя тоже, только ты отвернулся сразу.

– Отвлекли, – он не стал вдаваться в подробности. – Но я заметил, что ты с книжкой сидела. Что читала-то?

– Жуковский, «Кассандра».

– И про что там?

– Прорицательница сбежала с царского пира.

– Опять эскапистские мотивы?

– Ой, хоть ты не подкалывай! Я ещё после допроса не отошла.

– Ладно-ладно. А почему с бумаги, а не с планшета?

– Да ну. Стихи с планшета читать – это как, я не знаю, хэви-метал слушать на патефоне. Несоответствие формы и содержания.

– Ты слушаешь хэви-метал?

– Да нет же! Просто пример для наглядности привожу.

– Теперь ясно.

Кафе называлось «У дяди Коли» и находилось в пяти минутах ходьбы. Даже сейчас, в самый разгар занятий, большинство посетителей составляли студенты – Юра заметил пару знакомых лиц со старшего курса.

– Может, на улице сядем, раз такая теплынь?

– Согласна.

Над пластиковыми столами пестрели зонтики с символикой пепси-колы, в холодильнике зеленел от злости «Тархун». Прогульщики, однако, предпочли кофе. Тоня, размешивая сахар, спросила:

– Серьёзно, Юра, зачем мы ему нужны? Неужели потребует, чтобы мы… ну, это…

– Стучали? Вряд ли. Тогда вызывал бы порознь и разговаривал бы с глазу на глаз, без ректора. Но дело даже не в этом. Времена изменились, тут он, пожалуй, прав – хотелось бы верить, во всяком случае.

– Нет, я понимаю, что чёрный воронок не приедет, остался в двадцатом веке. Но всё-таки такие конторы, они…

– Немного консервативны по своей сути, – подсказал Юра.

– Вот-вот. Ты уловил мою мысль.

– Работа у них такая. Но мы им, по-моему, нужны для чего-то совсем другого. Вопрос – для чего? Фиг знает, гадать тут можно до посинения, и всё без толку. Придётся ждать, пока позвонит.

– Почему он сразу не объяснил? Зачем тянет?

– Помариновать, наверно, решил. Понаблюдать за добычей в её, так сказать, естественной среде обитания.

Тоня обеспокоенно огляделась и попросила:

– Хватит меня пугать. Расскажи лучше про «антиграв», про это твоё эссе, к которому они прицепились. Что ты там написал такого? То есть общую суть-то я поняла, а конкретно? Только мне попроще, без формул.

– Какие формулы? Я из физики только «е равно эм цэ квадрат» помню. А из химии «цэ-два-аш-пять-о-аш» и слово «валентность».

– Не прибедняйся. Давай рассказывай.

– Ладно, смотри. Попробую в двух словах. «Антиграв» придумали в конце пятидесятых. Они там в КБ Челомея что-то мудрили с системами приземления и случайно набрели на некий эффект, который сочли курьёзом. Побочный продукт при расчётах, крайне сомнительный. Вникать особо не стали – некогда, основная тема горит. Так и забыли бы, но Хрущёв вцепился, как клещ.

– А он откуда узнал?

– У него там сын работал, как раз в этом отделе. Молодой ещё, недавно из института. Рассказал отцу мимоходом, как анекдот из жизни. Представляешь, мол, гравитацию чуть было не отменили. Но папа юмор не оценил. И объяснений, что такой эффект невозможен, слушать не пожелал – приказал землю носом рыть, пересчитать всё заново. Ну и вот.

– Значит, если бы не Никита Сергеич…

– Да, в том-то и прикол. Хотя многие о нём отзываются без всякого пиетета – говорят, что упёртый был просто до безобразия. Если что втемяшилось – всё, капец. Ломится, как лось через заросли, и слушать никого не желает. Попробуешь возразить – обложит по-пролетарски.

– Как тех авангардистов в Манеже?

– Ага, примерно. Но с «антигравом» упрямство его лосиное помогло, иначе никуда бы не полетели, даже на Луну – вряд ли. Копошились бы в песочнице до сих пор, грызлись бы с Америкой потихоньку. Или вообще могли надорваться, экономика бы посыпалась – и привет Карлу с Фридрихом.

– Ты вот так прямо и написал? Про Карла с Фридрихом?

– Нет, конечно. Это я тебе для наглядности. В неофициальном порядке.

– Ценю ваше доверие, товарищ Самохин. Постараюсь оправдать.

– Да уж, приложите усилия.

Высказав это ценное пожелание, Юра отставил чашку и откинулся на спинку сиденья. За соседним столом ухохатывались, вспоминая цитаты из мосфильмовского блокбастера-рекордсмена «Триста парсеков» о несчастной любви землянина к прекрасной иномирянке из созвездия Малый Конь. По-весеннему чирикали воробьи. Тоня достала планшет, пробежалась пальцами по экрану и пояснила:

– Смотрю про «антиграв» в БСЭ. Забавно, тут толком нигде не сказано, кто конкретно его открыл. Ну, то есть коллектив ОКБ-52, комплексное исследование, все дела… Поддержка партии и правительства… Подробно, но как-то очень расплывчато.

– А зачем тебе конкретное имя?

– Да любопытно просто. У меня в голове не укладывается, как такое можно вообще придумать, вывести через формулы – хоть случайно, хоть специально.

– Я даже не пытаюсь понять. Знаешь, есть поговорка: «Мы стоим на плечах гигантов». Вот это оно и есть – гиганты и чудеса. А мы спустя полвека глазами хлопаем и тихо офигеваем.

– Ты давно этой темой интересуешься?

– Давно, со школы ещё. Дед – космолётчик, я говорил уже, ну и родители были тоже… Но меня, как ты поняла, не столько само открытие занимает, сколько его последствия, изменения в мире. Я же, типа, историк. Вернее, пока ещё так, личинка будущего историка.

Тоня рассмеялась, и он подумал, что этот смех ей очень идёт. Как и эта пёстрая осень.

– Ой, не могу! «Личинка»… Это ж надо было додуматься… Да вы у нас, Юрий, просто образец скромности, недосягаемый эталон.

– Этого не отнять.

– Вижу, вижу. Но всё-таки – как ты выдумывал другой мир, который без «антиграва»? Там же куча деталей, влияющих друг на друга. Транспорт, политика, настроения в массах…

– Даже не знаю, как-то само представилось. Или сон из памяти всплыл – старый, полузабытый. Как, знаешь, старинная фотография – выцвела, полиняла, только силуэты видны, но общий смысл понять ещё можно. Вот. Препод задал эссе, я стал насчёт темы соображать, ну и забрезжила эта картинка смутно. Прикинул – а действительно, могло что-то такое быть. Детали пришлось додумывать, но в целом получилось забавно. Даже эти, вон, оценили.

– Оценили, ага. Теперь бы ещё понять, какой им с этого прок. И к чему была эта фраза, что стране опять нужно чудо.

Юра только развёл руками. Тоня, посмотрев на часы, вздохнула с видимым сожалением. Сказала:

– Скоро звонок уже. Пора возвращаться.

– У меня, если честно, никакого желания. Настроение вообще не учебное.

– У меня тоже. Но что ж теперь?

Она посмотрела с лёгкой хитринкой, будто подначивала – давай, фантазёр-историк, прояви инициативу, предложи достойный выход из тупика. Юра насупился, демонстрируя стратегическое мышление, и изрёк:

– Ну, раз уж мы катимся по наклонной, останавливаться нельзя. Поэтому на занятия я вас, товарищ Меньшова, не отпускаю. Решение принято, возражать не советую, ибо в гневе я зело страшен.

– Да, – согласилась Тоня, – мороз по коже.

– То-то же. Значит, сейчас встаём и идём отсюда подальше.

– Роскошный план. Подкупает, я бы сказала, своей конкретностью.

Они выбрались из-под зонтика и зашагали прочь, оставив университет за спиной. Дойдя до перекрёстка, свернули на поперечную улицу. Навстречу проплыл городской автобус, как его называли по старой памяти: в отличие от аэрокара, он на маршруте не поднимался к небу, а скользил над землёй. Такой транспорт лучше подходил для старых кварталов, где дома стоят тесно, над дорогой нависают деревья, а от остановки до остановки – рукой подать.

Асфальт, давно отвыкший от прикосновений колёс, был, однако, подлатан для пущей декоративности. Пятиэтажки, построенные ещё при Шелепине, всматривались друг в друга близорукими окнами, надменно выпячивая губы-балконы. Блестели витрины в цокольных этажах – булочная, хинкальная, канцтовары, салон беспроводной связи. Жирные голуби бродили по тротуару, нехотя уступая дорогу людям.

– А парк далеко отсюда? – спросила Тоня.

– Да нет, не очень. Ты не была ни разу?

– Как-то не добралась ещё. Я не местная, мне простительно.

– Тогда идея. Там в парке – колесо обозрения. Как тебе?

– В самый раз.

Зеленовато-белый автобус распахнул перед ними двери. Пропуская Тоню вперёд, Юра подумал, что волосы у неё необычно длинные – пусть не до пояса, но ниже лопаток. Пушистый светлый ковёр. Сразу видно, что не какая-нибудь остриженная спортсменка.

Поднявшись в полупустой салон, они сели на теневую сторону. Без тряски на ухабах поездка оставляла ощущение ирреальности – будто сидишь в кинозале, где крутят видовой фильм.

Прополз мимо Дом Торговли со стеклянным фасадом, потом угловатый ДК железнодорожников. Солидно выдвинулся горком, расцвеченный флагами; на стоянке сбоку чернели два персональных аэрокара. Ильич на постаменте, сняв кепку по случаю хорошей погоды, указывал куда-то на запад – видимо, призывал убрать последнее облако с горизонта.

В парке царило весёлое оживление. Играла музыка (какой-то доисторический ВИА – не то «Мечты», не то «Ягоды»), фланировали нарядные парочки, роился народ вокруг киоска с мороженым. Пухлый малыш, как бурлак на Волге, тянул за собой гигантскую гроздь из воздушных шариков.

Колесо обозрения крутилось медленно и степенно. Дождавшись, когда подплывёт пустая гондола, первокурсники устроились на сиденье и стали возноситься над парком. Тополя махали им вслед.

– Ух ты! – огляделась Тоня. – Действительно, красотища.

– А то, – подтвердил Юра самодовольно, как будто лично спроектировал все ландшафты и утвердил в горкоме.

Осенний город сверкал под ними как хохломской поднос – жёлто-багряный, с редкими вкраплениями зелёного. Над подносом вилась серебристая мошкара маршрутных аэрокаров; сахарно белели кубики новостроек.

За перелеском у восточной окраины виднелся матово-синий купол – пассажирский терминал космодрома. Рейсовый межпланетник, похожий на разозлённого шершня, заходил на посадку. В другой стороне – ближе к юго-западу – всё так же дремала лиловая Змей-гора.

– Знаешь, – сказала Тоня, – я вот расписывала в эссе про сказочные мотивы. А ведь мы, если вдуматься, сами в сказке живём.

– Не говори, – согласился Юра. – Смотришь – и ощущение, что такого не может быть. Что кто-нибудь это выдумал.