Зыбучий песок (Джон Браннер) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Рожденный под властью Марса

Мне хочется рассказать о том, что со мной произошло. Я не помню, где это случилось, но могу назвать час и даже минуту, когда это началось.

Голая комната, освещенная пожелтевшим от старости флюоресцентным светильником, висящим высоко под потолком. Несколько стульев. Один из них был грубо высечен из каменной глыбы и весил, вероятно, около четверти тонны. Они привязали меня к нему, потому что даже в условиях марсианской гравитации никто бы не смог поднять такой груз. Для меня, марсианина, этот вес был весом самой смерти. Тодер не раз говорил со мной о смерти, и я помню, как испугали меня его слова: "Во всем есть спасение, Рэй, даже в смерти".

Но такого спасения я не хотел. Имелась причина: я не знал, почему этот человек пытал меня, почему они вообще схватили меня, и я хотел проверить учение Тодера на практике.

Пребывая в неведении, я вспомнил одно из ранних изречений Тодера: "Утешение является защитой". Я имел такое утешение. Я знал: чего бы ни хотели получить от меня мои мучители, они не получат этого. Но подобное утешение было хрупкой защитой против нервно–парализующего хлыста. Не очень большая заслуга сохранить информацию, которой не обладаешь.

Я считал, что представляю для них какую–то ценность. Четверо допрашивавших меня были в масках, а их голоса звучали неестественно, будто их нарочно старались исказить. И если я хотел произвести идентификацию — а я хотел этого, то не должен был пропустить ни одной мельчайшей подробности, несмотря на то что голова моя горела как в огне.

В минуту расслабления я вспомнил об одном опыте Тодера. Он с помощью своих четок показывал, как заставить время идти медленнее или быстрее для собственного сознания. Тогда, именно тогда, я понял его. Мое время натянулось, бусинка замедлила свое движение и, кажется, будто остановилась. Но тем не менее мой мозг пылал, и я горел под своей кожей. Если я выживу, то найду Тодера и попрошу у него прощения.

Нет, я не смог вызвать умственные резервы для замедления времени, поэтому я должен был использовать только интервалы между взрывами агонии, чтобы смотреть, слушать, воспринимать запахи, осязать и стараться запомнить этих людей.

Вначале я подумал: "Работорговцы!". Вопреки всем официальным опровержениям периодически появлялись слухи о похищениях людей для продажи в рабство. Как правило, такие обвинения выдвигались против центавриан. Официально Земля считалась нейтральной планетой, хотя большинство землян симпатизировало медведианам, на что, конечно, повлияли воззрения некоторых личностей.

Ирония судьбы! Я, Рэй Мэлин, занял типичную позицию землян.

Мои мысли были беспорядочными. Я терял драгоценные секунды. А ведь после последнего шока прошло уже много времени, и я уже был в состоянии снова сконцентрировать свое внимание на происходящем.

Произношение? Они разговаривали на беглом английском, но я был хорошо знаком с обоими наречиями и Центаврианского и Медведианского секторов, имел отличное произношение и обладал большим словарным запасом. Следовательно, эти люди могли быть…

Бессмысленно. Прислушиваясь к разговору, я пытался оценить его так, как это сделал бы Тодер.

Мужчина, сидящий на среднем из трех стоящих передо мной стульев, крикнул:

— Еще раз, я сказал!

Человек, который стоял в стороне, поднял свой нервно–парализующий хлыст. Я напрягся, но руководитель остановил его руку.

— Попробуй без хлыста, — приказал он. — Может быть, физическая боль не дает ему говорить.

Я постарался не показать своего облегчения, когда главный, повернув ко мне лицо, вкрадчиво сказал:

— Рэй Мэлин! Вспомните свое последнее путешествие! Расскажите нам, как оно началось!

Рассказать им об этом еще раз детально, растягивая время! Я не поддался искушению. Я почти убедил этих людей, что говорю правду; я уже приблизился к победе, спасению и мести. Незачем терять полученные преимущества. Во всяком случае, что даст тщательная разработка модели? Сущность по–прежнему останется неизменной.

Мое предпоследнее путешествие привело меня на Дарис. Я никогда раньше так долго не находился в сфере влияния центавриан, но я уже не раз бывал в самых интересных мирах медведиан и окончательно запутался в противоречиях между официальной земной пропагандой и тем, что лежало в основе благосклонного отношения землян к медведианам. Я боялся занять позицию, которая заставила бы людей думать, что я, как это доказывали мои документы, являюсь гражданином Земли.

Я познал суровый путь, наглотавшись этой пропаганды, несмотря на свой гнев. Третий раз я был дерзок со старшим офицером старой калоши, который претендовал на родство с семьей Тирана. И меня высадили на Дарисе. Если бы нечто подобное совершил центаврианский член экипажа, то его, вероятно, выгрузили бы на первой попавшейся планете без дальнейших комментариев. Единственный раз в жизни, насколько я помню, я был благодарен своему официальному гражданству. В чьей бы сфере влияния земляне ни находились, они всегда могли рассчитывать на поддержку другой стороны. Так что я мог благодарить земных политиков за эту привилегию, если это не было результатом стратегического размещения Старой Системы между двумя гигантскими блоками.

Тем не менее центраврианский офицер указал мне на шлюз на обитаемой планете. Я оказался на Дарисе с половинным жалованьем и без всяких видов на будущее.

Вначале я не был особенно встревожен. Я отправился в Торговую контору главного порта Дариса и истратил часть наличных на установление знакомств с портовыми чиновниками. Подобная тактика имела эффект на Голдстаре — я тогда неофициально получил должность механика на зафрахтованном судне. Однако подкуп чиновников мог иметь и негативные последствия: если бы мне пришлось показать свой нос на Голдстаре, то местные безработные немедленно вышвырнули бы меня вон. Но меня такие мелочи мало заботили. Во всяком случае, все это сейчас не относится к делу.

Три недели я провел на Дарисе и так и не нашел никакой работы. Оставалось последняя возможность добраться до дома: я должен был отказаться от всех своих принципов и обратиться к местному Земному консулу с просьбой доставить меня домой как БЗП (безработного Земного подданного). И тогда мне предстояло целый год работать задаром, чтобы оплатить свое возвращение! Это обстоятельство меня не воодушевляло.

Я тратил свои последние деньги в баре порта, когда появился Лугас.

Лугас был типичным центаврианским офицером, но он командовал кораблем, не входящим в Центаврианский сектор. Вопреки его утверждениям я отнесся с сомнением к его Центаврианскому гражданству, поскольку он мне показался весьма неуравновешенным человеком, а эта черта считалась у центавриан большим недостатком. Кроме того, он обращался ко мне, как к равному, и сразу же перешел к делу.

— Мне сказали, что вы умеете обращаться с космическими двигателями четвертого поколения.

Я показал свое удостоверение — все, что я имел. Оно пестрело медведианскими штампами, которые до сих пор были хорошими рекомендациями, но в секторе Центавра…

Я ждал, что Лугас, увидев такое количество медведианских штампов, подожмет губы и уйдет, но он продолжал:

— Как я вижу, вы главным образом служили в секторе Большой Медведицы.

Я пожал плечами и кивнул. Как сказал бы Тодер — не в этом дело.

— Что привело вас в эти края?

— Межпространственная мороженица, — огрызнулся я и тут же пожалел об этом. Такие же ответы я неоднократно давал старшему офицеру той самой "мороженицы". Если я не буду следить за своим языком, то потеряю работу раньше, чем она будет мне предложена.

Лугас раздраженно нахмурился:

— Как это случилось?

— Рефрижератор класса "Спик", сэр, — неохотно ответил я. — Он выбросил меня потому, что я был слишком разговорчив с капитаном. Но я могу работать с любыми типами двигателей, сэр.

Лугас колебался, но не по той причине, которую я предполагал. Наконец он сказал:

— В таком случае вы, вероятно, не скоро вернетесь в Старую Систему.

Я рванулся вперед. Это было удивительно! Я так хотел выбраться из Центаврианского сектора и совсем не собирался сюда возвращаться.

— Земля? — спросил я. — Или Марс?

Он очень странно посмотрел на меня, и во взгляде его было что–то, что я только много позже определил как тревогу. Он сказал:

— Марс, естественно!

Конечно же, "естественно". Земляне были крайне осторожны, давая разрешение на посадку чужеземных кораблей. Я испугался: моя ошибка могла положить конец нашему разговору, — но он дал мне работу.

Его корабль казался таким же необычным, как и сам хозяин. Это был наполовину грузовик, наполовину лайнер с корпусом от прогулочной яхты класса "Денеб", но двигатели были крейсерского типа, запросто вбивающие корабль в свободное пространство. При корпусе такой малой массы двигатели могли развивать скорость роскошного лайнера. Предупреждая любопытство с моей стороны, Лугас на ходу сочинил, что корабль собран из купленных по дешевке деталей аварийных кораблей. Это звучало неубедительно, но я боялся потерять только что приобретенную работу и решил ни о чем не расспрашивать его.

Большую часть полета двигатели угрожали оставить корпус позади. Я весь полет провел около них, отрываясь только на сон. Сигнальное устройство, встроенное в мой гамак, будило меня, если что–нибудь случалось. А случалось довольно часто, и я начал думать, не пострадал ли квалифицированный инженер Лугаса от чрезмерного напряжения. Но я не спросил его об этом ни тогда, ни позднее. Мы достигли Марса без аварий, и Лугас выплатил мне премию, чего я никак не ожидал от центаврианина.

За исключением ненормального поведения двигателей и сердечности Лугаса, словно он был не центаврианином, а медведианином или, возможно, землянином, в путешествии ничего примечательного не было.

После моих слов наступила тишина. Я ждал. Наконец главный из четырех жестом дал знак владельцу хлыста. Так как регулятор оружия был поставлен на максимум, я решил воспользоваться методикой Тодера и заставить время ускориться, то есть заставить мое личное "сейчас" опередить начало агонии.

Однако боль все–таки захлестнула меня. Она была так сильна, что я потерял сознание. Моей последней мыслью было воспоминание о мягком тодеровском "так–так", предназначенном для не оправдавшего ожидания ученика.

Удушье…

Я боролся с рефлекторным страхом; возвращаясь назад к моменту пробуждения, я пытался объяснить себе, что же испугало меня. Вероятно, мне стало страшно от переживаемой во сне мысли, что я тону, захлебываясь в воде.

Но чтобы я, марсианин, когда–либо плавал в воде?!

Тогда, может быть, это была пыль, не дающая мне дышать; мой рот и горло были неприятно сухими и болезненно раздраженными, словно после песчаного удушья. Нет, и это не так. Я понял. То тяжелое и угнетающее, что лежало на мне, не давая дышать, был густой влажный воздух. Я совсем опьянел от кислорода. Чтобы прекратить головокружение, необходимо было задержать дыхание на некоторое время. Почему же я дышал так глубоко? Мускулы горла полностью онемели. Вероятно, я кричал, даже визжал, когда на меня накатывала волна страха.

Тодер говорил: "Человек связал время на протяжении миллионов лет, чем ты напуган — Тамерланом, Гитлером или Товаренко?"

Задержав дыхание, я исследовал окружающее пространство, анализировал.

Сначала воздух. Большое содержание кислорода. Я всегда чувствовал себя дискомфортно в такой атмосфере. Давление на Марсе измерялось в единицах, пропорциональных шкале измерения давления на Земле по высоте (от уровня моря) от одного до тысячи футов. Подобно всем марсианам, я дышал воздухом под давлением в десять единиц. Здесь же из–за значительной влажности трудно было правильно определить давление, но все же я оценил его в две или, самое большее, три единицы. Неудивительно, что я очнулся от удушья и почувствовал тошноту от избытка кислорода, почти такую же, как и от действия нервно–парализующего хлыста.

Далее. На чем я лежал? Кровать? Я пошевелился и сразу же понял, что подо мной была кровать с основанием, создающим нулевую гравитацию; я видел однажды такую кровать в дорогом публичном доме на Хариголе. Я лежал на спине, обнаженный. Одна рука на груди, другая откинута в сторону. Она даже не достигала края широкой кровати, а я, подобно всем марсианам, был тощ и высок.

Я сделал вдох, прочищая легкие, и открыл глаза. Я находился в комнате с зеленовато–голубой и золотой отделкой; в единственное окно проникали лучи утреннего или, возможно, вечернего солнца — следовательно, окно выходило либо на восток, либо на запад. Мое настроение поднялось. Комната была украшена большими вазами, наполненными золотисто–желтыми цветами. Крайние цветы в букетах слегка покачивались от движения завесы сухого воздуха, защищающего их от воздействия влажного земного воздуха. Стены были украшены циновками из песчаного камыша ручной выделки, покрытыми слегка блестящим защитным слоем пластика.

Около меня стояли два человека. Я уже много о них знал, если, конечно, эта комната была их собственным жилищем. Не могло быть никакой ошибки, что они не марсиане. Они ничего не скрывали: ни своего местонахождения, ни своих лиц.

Я решил, что они доброжелательно расположены ко мне. А может быть, они спасители?

Один из них, стоящий у моего изголовья, оказался девушкой. Как и большинство землян, она была ростом невелика по сравнению со мной, но отнюдь не приземистой, какими обычно они все казались, а просто миниатюрной. Грациозная, с золотистым округлым лицом, темными волосами, скрепленными на затылке, она внимательно смотрела на меня своими блестящими агатовыми глазами. Девушка была одета во что–то шелковистое, цвета мерцающей бронзы. Платье мягко зашелестело, когда она наклонилась вперед. Рядом стоял мужчина, высоковатый для землянина и слегка обрюзгший. Светлые волосы локонами обрамляли бледное квадратное лицо. Он был одет в темно–голубой с черным костюмом земного покроя. Его кисть с толстыми пальцами, будто тиски механической лопаты, сжимала мягкую руку.

— Он очнулся, Питер, — сказала девушка голосом, похожим на звук скрипки. Было странно и приятно слышать эти низкие и трепетные звуки в плотной атмосфере комнаты. Но я никогда не поддавался соблазнам. Один неверный шаг — и легко можно заблудиться в изощренной женской лжи. Но, наверное, не все женщины одинаковые, хоть и очень похожи.

Мужчина наклонился ко мне и спросил:

— Вы можете говорить?

Я кивнул.

— Вы помните, что с вами случилось?

Я помнил только день своей смерти. Но Тодер советовал: "Вопросы подразумевают ответы. Спрашивающий выдает столько, сколько знает". Я снова кивнул.

— Вы находитесь в апартаментах Большого Канала, — сообщил мне Питер. — Вы находитесь здесь большую часть дня. Мы нашли вас около Старого Храма, почти утонувшего в пыли. Вы были парализованы.

Откуда он знает? Были ли эти двое моими палачами? Но судя по голосам тех четверых, среди них не было женщины, хотя могли быть использованы и фильтры, и звукоуловители… Я вспомнил, как Тодер учил определять ложь по движению лицевых мускулов. Но я просто спросил, откуда они это знают.

— Сначала мы подумали, что вы пьяны, — сказала девушка. — Потом нам пришло в голову, что у вас болезнь Лахмава, но у вас не было жара.

— Трезвый, без сознания, с нормальной температурой, — продолжил Питер, — без явных повреждений, но вы с трудом выносили малейшие прикосновения. Вы были парализованы, все верно.

— А почему утонувший? — спросил я.

По быстрому ответу Питера я понял, что, несмотря на свое земное происхождение, он хорошо понимал жестокость жизни на моей планете.

Он сказал:

— Не без маски. Но пыль проникла за клапан, в дыхательную трубку. Мы слышали ваши хрипы.

— И что вы решили?

Они обменялись взглядами. Мне показалось, что они были раздражены моей назойливостью. Им хотелось самим услышать мои объяснения. Эти люди не понимали моего состояния, да и не могли понять. Единственное, что марсиан еще связывало с Землей, — это потребность в необходимом количестве кислорода для развития зародыша во чреве матери; в связи с этим беременность должна была протекать в среде с давлением, приближающимся к нулевой отметке, или даже ниже. Это заставляло большую часть марсианских женщин проводить три седьмых года в условиях Земли, задыхаясь от повышенного давления.

Мужчина сказал:

— Это Лилит Чой, а я Питер Найзем. С Земли, конечно.

— Конечно, — в моем ответе прозвучало больше иронии, чем следовало. И вы знаете, кто я?

Еще один обмен взглядами, и последовал ответ Питера:

— По документам, которые были у вас, вы Рэй Мэлин, инженер по межзвездным двигателям. И нам кажется, у вас есть враги.

— Значит, вас совсем не удивило то, что я был брошен умирать у Старого Храма?

Они стояли в растерянности. По–видимому, они никак не ожидали от человека, еще не оправившегося от глубокого паралича таких острых атакующих вопросов.

Лилит попыталась ответить:

— Ну… мы чужеземцы на Марсе…

— Вы сообщили в полицию?

Она отступила назад. Питер резко спросил:

— Вы боитесь, что мы это сделали? Вы преступник?

— Нет. И мои бумаги не лгут. Но я марсианин, а у марсиан свои методы улаживания дел.

Странно, что допрашивающие меня оставили мои документы. Я, конечно, мог приобрести другие, но в последнее время возникли трудности с получением медведианских виз.

— Да, — кивнула Лилит. — Мы слышали об этом. Поэтому и не обратились в полицию.

— Никто, кроме нас, — добавил Питер, — не знает, что вы здесь.

— Я признаю обязательство, — с трудом выдавил я.

Это был древний обычай. Они спасли мне жизнь, а нравится ли это мне или нет — уже не имело значения. Я надеялся, что они не будут ничего от меня требовать. Я перенес свое тело через край кровати и встал на пол. С высоты своего марсианского роста я посмотрел на этих маленьких людей земляне плохо растут из–за сильной гравитации на их планете, близко расположенной к Солнцу, — и спокойно спросил:

— Могу я получить свою одежду и вещи?

Девушка удивленно разглядывала меня с ног до головы, как будто не могла увязать длину моего тела, лежащего на кровати, с его размером по высоте; ее глаза немного расширились. Затем Лилит сказала:

— Да, конечно. Я принесу их.

Она грациозно прошла мимо меня и скрылась в соседней комнате. Питер нерешительно предложил:

— Может быть, вы отдохнете у нас немного, пообедаете? Действие парализатора, наверное, еще не прошло.

— Спасибо, но я должен заняться делом, — ответил я.

— Теми, кто так плохо обошелся с вами?

— На Марсе не задают подобных вопросов, — упрекнул я его.

Он слегка покраснел.

— Да, извините. Мне говорили об этом, но я забыл. Традиция, начатая первыми поселенцами, не так ли! Тогда человек имел право держать в секрете свое дело.

— Кто–нибудь, где–нибудь, когда–нибудь имел большие права? — спросил я.

Вернулась девушка с моей одеждой. Сквозь тяжелый сырой воздух до меня дошел запах свежевыстиранного белья. Разговаривая со своими новыми знакомыми, я набрал гораздо больше воздуха, чем мне было необходимо, и поэтому начал энергично одеваться, чтобы израсходовать излишки кислорода.

Лилит тоже предложила мне пообедать с ними. Я вежливо отказался, проверил свои документы и осмотрел маску. Они уже подготовили ее для меня: счетчик на резервуаре стоял за отметкой "полный". Я еще чувствовал некоторые последствия нервного шока, но надеялся через день–два полностью прийти в себя.

— Вы собираетесь уходить? — спросил Питер.

— Да, — я пристегнул маску, чтобы надеть ее при выходе из герметизированного объема.

— Подождите, — он казался несколько смущенным. — О, вы сказали, что обязаны нам?

Они знают о нашем обычае. В моем затылке заломило. Лилит попыталась остановить Питера, тронув его за локоть, но он, не обращая внимания на девушку, продолжал:

— Поверьте, мне бы не хотелось пользоваться своим преимуществом, но обстоятельства так сложились, что вы можете помочь нам, не подвергая себя никакому риску. Ведь в этом заключается марсианская традиция?

Он был прав. Может быть, дело, которое они хотят поручить мне, не имеет отношения к случившемуся со мной, может быть, это обычное дело, связанное с контрабандой какой–нибудь косметики, которая на Марсе гораздо дешевле, чем где–либо… Да, но эта пара, живущая в особняке Большого Канала, где давление соответствует земному на высоте две тысячи футов, могла оплатить пошлину на все, что угодно.

— Что вы хотите? — спросил я.

— Ну… вы космонавт, и поэтому, вероятно, — он сделал какой–то неясный жест, — вы бываете в порту и болтаете с друзьями…

Я начал беспокоиться.

— Около трех дней назад с Дариса прибыл центаврианский корабль, который называется "Хипподамиа". Он выглядит как прогулочная яхта. Наверное, корабль и сейчас находится в порту, во всяком случае, он стоял еще там сегодня утром. Мы вознаградим человека, который сможет рассказать что–нибудь о нем. Все что угодно, даже сплетни об этом корабле и его экипаже.

Следующие пять секунд я боролся с собой, пытаясь сохранить веру в себя как марсианина.

Я не был завсегдатаем портовых заведений, я был космическим инженером, и к тому же я вообще не появлялся в порту с тех пор, как прибыл домой. Для девяноста девяти процентов человечества Марс означал межзвездную посадочную площадку Старой Системы, а не планету со своим населением, культурой, традициями и обычаями, имеющими силу закона. Поэтому я не вспоминал о корабле Лугаса с тех пор, как покинул его, благополучно избежав центаврианского правосудия.

Но Питер и Лилит видели мои документы и могли обратить внимание на штампы центавриан, завершающие длинный ряд медведианских печатей, на дату моего прибытия на Марс и увязать все это с заинтересовавшим их кораблем, даже если они не сумели разобрать нечеткую подпись Лугаса поперек штампа об увольнении.

Я посмотрел на них, пытаясь по тодеровской методике угадать их мысли. Казалось, девушка думала: "Питер, мы же знаем, что он был на том корабле! Почему ты не сказал ему об этом прямо?" А мысль ее приятеля могла быть следующей: "Я слышал о кодексе чести марсиан. Для них понятие чести, как они утверждают, имеет большее значение, чем для центавриан, медведиан или землян. Я постараюсь сыграть на этом".

Наконец я спросил:

— Скажите мне одну вещь, прежде чем я отвечу вам. Случайно ли вы обнаружили меня у Старого Храма?

Вид их был нерешительным. Лилит достала из кармана сигарету и сунула ее в свои прекрасные губки. Я чуть было не возмутился такой нерациональной тратой кислорода, но вовремя вспомнил, что здесь его достаточно даже для поддержания костра, если кто–нибудь захотел бы разжечь его. Теперь я знал, что она курила, и поэтому она потеряла для меня большую часть первоначальной привлекательности. Курение — безответственная привычка даже для имеющих такую атмосферу.

— Отчасти это было случайно, — начал Питер, осторожно подбирая слова. — Нам сказали, что на корабле, который нас интересует, был марсианин. А Старый Храм — сердце города. Мы…

В разговор вступила девушка — ее голос показался более уверенным:

— Мы искали вас, но мы не знали, что вы были тем, кого мы ищем.

— О, она имеет в виду то, — добавил Питер, — что мы…

— Она имеет в виду то, что сказала, — резко прервал его я, вспомнив приемы Тодера, которые он применял, желая одернуть возомнившего о себе ученика.

Как они были нерешительны, эти двое! Наблюдать за ними было труднее, чем за кем–либо из центавриан или медведиан, с которыми мне приходилось иметь дело. Несколько минут назад я считал, что девушка менее сообразительна, чем ее приятель, теперь же, казалось, Питер уступал ей в смекалке.

Я решил не заниматься сравнительным анализом их умственных способностей и жестом предложил им задавать свои вопросы.

Тем не менее Питер вел себя сообразно собственным представлениям о марсианской честности — он продолжал колебаться. Я признаюсь, это раздражало меня. Я мог легко прикрыться казуистикой земного образца, рассказав полуправду о моей последней работе. События прошлой ночи и нынешние, по–видимому, имели отношение к каким–то важным делам, лежащим вне сферы моей профессиональной деятельности.

Я должен быть внимательным и недоверчивым. То, что они обнаружили меня достаточно быстро, спасло мне жизнь, но одновременно наводило на мысль о возможной связи их с людьми из ночного кошмара. С одной стороны, это обстоятельство может помочь установить правду, а с другой — еще больше запутать поиски. Я должен или вести поиск вместе с ними, или, наоборот, выступить против них. В любом случае мне следовало быть очень осторожным.

Итак, сначала я должен выяснить, что же они знают о моем последнем полете. А вдруг они знают то, чего я не заметил, занятый бесновавшимися двигателями? Затем я должен буду принять решение о дальнейших действиях.

— Может быть, вы сядете? — спокойно предложила Лилит. — Если разговаривать в открытую, то это займет некоторое время.

— Нет никакой необходимости рассказывать все от начала до конца, воспротивился Питер. — Я просто хочу воспользоваться, честно это или нет, своим правом.

— Он хочет знать, почему мы интересуемся именно этим кораблем.

— И я не хочу ему ничего объяснять, — Питер пригладил свои густые волосы толстыми пальцами. — Здесь нет установившейся шкалы обязательств, насколько я знаю, и спасший жизнь человека может выбирать. Я прав? — он вперил в меня свой взгляд.

— У вас, землян, другая шкала ценностей, — ответил я. — Вы цените вещи, которые невозможно съесть, вдохнуть или износить.

— Это верно, — отступил он. — На Земле жизнь человека может быть оценена во что–нибудь необыденное, например в золотой самородок. Здесь же вы, вероятно, способны убить из–за баллона с кислородом или фляги с водой.

— Причем тут убийство? — спросила Лилит, напуганная прямолинейностью разговора.

Еще раз они поменялись ролями. Я не удивлюсь, если окажется, что эта процедура была запланирована заранее, чтобы сбить меня с толку. Наверное, они надеялись задурить мне голову своей софистикой.

Если все так, то у них ничего не выйдет.

— Может быть, мы перейдем к делу? — предложил Питер. — Мы спасли вам жизнь, и вы подтвердили свое обязательство. Мы не знали, что вы тот самый марсианин, с корабля, которого мы разыскивали, пока не нашли ваши документы и не увидели последний регистрационный штамп. Теперь мы будем спрашивать прямо, надеясь, что вы выполните требования вашего национального обычая.

— Я расскажу вам все, что смогу, — ответил я.

Когда я закончил, наступила долгая пауза.

— Кое–что есть в том, что он говорил об этой обработке нервно–парализующим хлыстом, — наконец прервала молчание Лилит.

— Мы не знаем наверняка, связано ли это с тем, что нас интересует, возразил Питер и повернулся ко мне. — Связано?

— Вы спрашивали о последнем полете, — твердо ответил я.

Лилит щелкнула своими крошечными пальчиками, и этот звук громко прозвучал в тяжелом воздухе.

— Есть еще один важный вопрос: что случилось с человеком, которого он заменил? — она внезапно с волнением напряглась.

Наверное, Питер считал, что я причастен к этому. Он подвинулся вперед на своем стуле.

— Вы знаете, что с ним произошло? — спросил он.

— Я уже говорил, он заболел, — сказал я. Я чувствовал усталость и голод, голова плохо соображала. Разговор становился не менее трудным, чем прошлой ночью, даже при отсутствии нервно–парализующего хлыста.

— Удивительное совпадение, — сказала Лилит, вставая. — Питер, я думаю, ты опирался на проверенные данные о теоретической марсианской честности.

— Это оказалось до некоторой степени кстати, согласен. — Его глаза смотрели на меня с тревогой, они были бледно–голубыми, чего я раньше не заметил.

— В таком случае… — Лилит достала новую сигарету и нервно затянулась.

— В таком случае, кто же пытал его? — закончил Питер.

— Есть две возможности, не так ли? — осторожно проговорила она.

Я слегка напрягся. Они достаточно искусно защищались от моего зондирования, но и сейчас они старались казаться невозмутимыми: наверное, боялись выдать причину своей заинтересованности в любой информации о последнем полете корабля Лугаса. Никто из них не спешил расшифровать эти "две возможности", и после некоторого ожидания я громко сказал:

— Я полагаю, что сделал то, о чем вы просили, и обязательство мое выполнено.

— Не так быстро, — ответил Питер, вставая с надменным видом. Стоявшая девушка была только на голову выше меня, сидевшего на стуле, но он был образцом рослого землянина и сейчас хмуро глядел на меня сверху вниз. По–моему, у нас возникли противоречия с установленными обычаями, не так ли? Абсолютная честность, абсолютная честь… А вместе с тем имеются и пути преодоления этого. Я, конечно же, не владею тем, чему вас учат с детства, и поэтому могу только раздражать вас, испытывая ваше терпение. Вы признаете, что были на корабле капитана Лугаса. После вашего возвращения домой какие–то люди похитили вас и подвергли обработке нейрохлыстом, затем бросили умирать на улице. Обычные последствия обычного путешествия? Я думаю, нет. Вы обязательно должны знать, что было необычного на корабле: экипаж, груз или пассажиры. На всем пути от Дариса до Земли вы могли заметить это. Но вы утверждаете, будто не видели ничего особенного, за исключением чересчур мощных двигателей, при которых вы были преданной сиделкой. Извините за мою земную грубость, но я нахожу это слишком несерьезным. Вы неглупый человек, если верить вашему профессиональному удостоверению. К тому же меня поражает, как легко Лугас нашел на Дарисе квалифицированную замену заболевшему инженеру, причем не центаврианина, что было бы гораздо легче предположить, а землянина.

— Марсианина! — воскликнул я.

— Да, простите, — его глаза немного сузились.

Я понял, что он пробил брешь в моей защите и проклял эту марсианскую обидчивость.

— Но что мы можем еще сделать, если он лжет? — спросила Лилит.

— Нет, конечно же, ничего, — заметил Питер. — Мы не будем унижать самих себя, рискуя оскорбить подлинно честного человека или, возможно, укрепить позиции противника. Следовательно, мы благодарим его за содействие и прощаемся с ним.

— Что? — не понял я.

— Вы сказали, что считаете свои обязательства выполненными. Поправка. Я просил вас лишь сообщить нам некоторые портовые сплетни. Могли быть другие члены экипажа, кроме вас, более наблюдательные и болтливые. Что еще вы можете сказать о своих впечатлениях о корабле, кроме того, о чем я уже спрашивал?

"Земная казуистика", — подумал я, признав правдивость его слов.

Улыбаясь, он сказал:

— Есть один недостаток у вашего абсолютного кодекса, его рычаги действуют и на тех, кто не присоединяется к нему. Я принимаю это во внимание. Мы увидимся с вами снова и еще раз поговорим об этом.

Я поднялся и хмуро наблюдал за ним, удивляясь, почему же я в полете не обратил внимания на какие–нибудь странные факты, которые мог бы предоставить им или тем замаскированным мучителям, пытавшим меня прошлой ночью. Он вынул из кармана свою визитную карточку и передал ее мне. А я, напрягая память, пытался зацепиться за что–нибудь интересное.

Я неожиданно вспомнил испуганное лицо Лугаса, когда спросил его, куда он направляется, на Землю или Марс, хотя я отлично знал, что не существует корабля Центаврианского сектора, которому было бы позволено проколоть защищающую Землю атмосферу. Кораблям земного сектора это, конечно, разрешалось.

Тогда лицо Лугаса передернула судорога, которую я теперь принял бы за тревогу! Да, он вел себя не так, как другие знакомые мне центаврианские офицеры. (Хотя, я согласен, мой опыт был ограничен всего лишь одним путешествием.)

Лугас испугался, что я могу догадаться, кем он был на самом деле: землянином, замаскированным под центаврианина, командующего кораблем, который имел большие возможности, чем простая яхта класса "Денеб", даже имеющая крейсерские двигатели.

Но не эта мысль была главной в моей голове, когда я покидал апартаменты Большого Канала. Прилаживая свою маску, защищавшую от разреженного естественного воздуха и сухого резкого вечернего ветра, я испытывал некоторую досаду при мысли об устаревшей марсианской привычке. Идея калибровки давления кислорода в условиях чужеродной атмосферы других планет родилась несколько веков назад (геральдисты заявляют, что могут проследить более двенадцати рожденных на Марсе поколений внутри отдельных семейств). Эта идея уже давно отжила. Мы могли бы приравнять давление к определенному числу: двум, пяти, десяти единицам, но никак не решаемся поколебать старое правило — на любой планете давление измеряется: "тысяча футов над уровнем моря". А где оно, это мифическое море?

Пока я приспосабливался к условиям, более подходящим для моего метаболизма, я освободился от этого раздражающего наваждения. Ко мне вернулась способность думать. Я начал сожалеть, что отказался от предложения Питера и Лилит отдохнуть и пообедать. Я был еще очень слаб, даже спустя день после пытки нейрохлыстом. Мои легкие интенсивно работали: они отдавали назад поглощенный воздух квартиры, которую я только что покинул, надували щеки и наполняли клапанный мешок моей маски. Во время этих дыхательных процедур я окидывал взглядом местный пейзаж.

Не сравнивая, я назвал бы свою планету прекрасной. Пустынные, красно–коричневые равнины, песчаные дюны и небольшие холмы. Темнеющее небо, слабо мерцающий душный воздух, цветы, больше чем красивые сказочные, редкие, но резкие ветры, вздымающие вихри песков… Большинство людей не любит или даже ненавидит такой ландшафт.

И все же я никогда бы не назвал эту планету безобразной, окоченевшей, плоской. Кто может назвать узловатые руки, покрытые рубцами, некрасивыми? Я смотрел на этот родной мир, и мне вдруг пришла в голову мысль, что Тодер любил Марс. Я подумал: "Старый мудрец", — и почувствовал поддержку в этих словах.

Я пошел в город. Мысли мои беспорядочно метались в голове, словно отражались в противостоящих зеркалах. Внезапно новая мысль обожгла меня, именно здесь и сейчас я могу проверить одно из утверждений Питера и Лилит: что они доставили меня сюда совершенно незаметно. Проверить? А почему бы и нет? От их особняка отходила прямая дорога. На ней были видны две колеи, ведущие к городу, по которым я шел сейчас, и они были достаточно хороши для передвижения транспорта. Основные здания города, конечно, были погружены в трещины, долины, названные "каналами" задолго до того, как нога человека ступила на эту планету, и до сих пор носящие это "мокрое" имя. Не было рядом подходящей точки наблюдения, с которой я смог бы сверху бросить взгляд на жилые кварталы города и увидеть след, ведущий к главному входу дома землян. Мысленно же я не мог проследить весь свой путь, карабкаясь по песку.

Полагаю, что они все–таки говорили искренне. В закрытой машине земляне могли скрытно доставить меня в свой особняк. Проверим. Да, линия следов всего на десять градусов отклонялась от направления к Старому Храму, где, по их словам, они нашли меня.

По ту сторону Старого Храма находились мой дом, мое убежище и, может быть, мой учитель.

Питер и Лилит могли навести справки в космопорте о том, где я живу и когда возвращаюсь домой. А тот факт, что в экипаже корабля Лугаса был марсианин, они могли выловить в моем квартале города. Их маршрут домой да, он тянулся от Старого Храма. Допустим и проверим.

Я чувствовал себя немного лучше, несмотря на то что Тодер советовал не доверять подобным доказательствам. Я почти слышал его старый квакающий голос: "Есть две причины, по которым рассказ может быть совместим с наблюдениями и фактами. Он может быть продиктован ими или он может быть продиктован по ним".

Каким ценным вещам он учил меня. А я, скучая, отвлекался на, как мне казалось, более занимательные вещи, мечтая о блестящем превосходстве над землянами, центаврианами и медведианами! Почему только эта ночная экзекуция смогла продемонстрировать мне всю ценность его учения?

Потому что я был глуп.

Питер говорил: "Вы неглупый человек, если верить вашему профессиональному удостоверению". Но это удостоверение не определяло умственные способности человека, а только оценивало приобретенные им мастерство, умение, знания.

Я подошел к откосу. Дорога, накатанная транспортными машинами, извиваясь серпантином, спускалась вниз к ложу канала. Идти по ней было бесполезной тратой сил. Я решил сократить путь и пошел прямо вниз, по крутому спуску, с детства привычным шагом — чем–то средним между бегом и прыжками, естественными при нашей низкой гравитации.

Скоро мы сможем создать дешевое оборудование, управляющее силой тяжести, для установки его в жилых помещениях наподобие регуляторов давления. В той комнате, которую я оставил, уже была кровать с нуль–гравитационной установкой, хотя, конечно, зона воздействия на поле тяготения была сравнительно мала, и распространение его на все здание вылилось бы в фантастическую сумму. Но рано или поздно это должно случиться.

И от этого поползет по швам сложившееся равновесие. Некоторые миры будут просто брошены на произвол судьбы… Я могу провести несколько недель на планете, подобной Дарису, Голдстару или Хариголу, с гравитацией, близкой к земной, и воздухом, как на Марсе, но там я двигался медленнее, чтобы сохранить энергию, ел больше, чем обычно. И каждую ночь мой собственный вес припечатывал меня к кровати. Только когда я возвращался домой, я действительно мог отдохнуть. На Марсе мои семь футов и четыре дюйма вытягивались во весь рост, подобно песчаному камышу. Мои ноги работали быстро, как сейчас, спускаясь по круче, мои маленькие руки со слабыми пальцами могли собрать дюжину песчаных цветов, прежде чем они рассыпятся, войдя в контакт со слишком большой влажностью кожи. Вынужденный жить постоянно в земных условиях, я бы умер от изнеможения, не дожив до среднего возраста.

И были другие, подобные мне, думающие так же, как и я, в большей или меньшей степени. Более миллиона людей на всей планете, живущих в почти двадцати городах и поселках. Из них ни один не мог быть назван целиком марсианским. Позади меня остался кусок Земли, называемый Большим Каналом и представляющий часть чужеродного мира. При отсутствии земной гравитации жизнь в такой среде не была убийственной для меня, но делала меня подобным песчаным цветам в незащищенной вазе.

Был ли я глуп, выбрав звездную профессию?

Возможно, в какой–то мере. Но на мой выбор повлияли некоторые обстоятельства. В космических экипажах был довольно большой процент марсиан. Это было делом чести в некоторых мирах Медведианского сектора, не включая Голдстар, конечно. Они признавали марсиан как нацию, что благоприятствовало единению космических экипажей и других рабочих групп. И меня соблазнили все эти высокие идеи. Да, сильна еще древняя человеческая привычка лелеять все то, что прежде считалось прогрессивным, либеральным, даже радикальным. Это было неискреннее выражение чувств, запечатленное в металле. И нужно было изучить тот период, когда медведиане и центавриане, провозглашая свою независимость, повторили деколонизационный процесс, хорошо известный из истории Земли.

Но я в то время был искренне увлечен идеей, что на этом славном пути марсианин способен сделать что–нибудь выдающееся. Именно в космосе хотелось доказать, какими безграничными возможностями обладает марсианин.

Я прошел остаток пути до русла канала, оставив свои размышления. Идти было тяжело, каждый шаг требовал внимания. Ноги глубоко погружались в мелкий песок. Ступив наконец на твердый грунт, я оглянулся. Солнце, конечно, давно уже ушло, и на улицах было включено вечернее освещение. Впереди, там, где канал изгибался, скрываясь из виду, слепил огромный светящийся символ центаврианского Посольства — еще один признак иноземного вторжения. В той же стороне показалась пара грузовых платформ, за которыми все еще тянулся след пыли, собранной в пустыне по дороге на Маринер. (Как много нелепых морских названий! "Маринер" на планете, не имеющей морей! Говорят, эти названия возникли еще в дозвездной истории, но…)

Я собирался войти в один из пешеходных туннелей, тот, большой прямоугольный, в котором виднелся свет. Там был свободный воздух. Я проверил давление на счетчике, расположенном рядом с входным шлюзом: шкала высвечивала обычную десятку.

Но я колебался, оглядывая купол туннеля. Верхняя часть его, что выше моей талии, была из стекла, подразумевалось, она должна быть прозрачной. Но песок, время и солнечная радиация превратили прозрачный купол в бесцветную матовую поверхность.

Хватит! Это ведь Марс, в конце концов!

Ветхие, старые, второсортные вещи. Таков был статус моего собственного мира. И рано или поздно… полная искусственная гравитация, хотим ли мы, марсиане, этого или нет.

С другой стороны полупрозрачной стены я увидел приближающуюся фигуру, человека в маске. Я не мог уверенно сказать, был ли это центаврианин, медведианин или землянин, мужчина или женщина. Его или ее тело было плотно закутано в теплую одежду. Но совершенно очевидно — это инопланетянин, чужеземец, который не мог даже дышать при давлении десять единиц. Я повернулся спиной к люку и широким шагом пошел вдоль дороги, держась подальше от колеи транспортных машин и следя, чтобы мой силуэт не был виден из освещенного туннеля.

Этот угол — единственное место, где меня могли оставить умирать! Я нагнулся, разглядывая песчаные кучи, покрывавшие стены Старого Храма. Могли ли мелкие зубцы их верхней части помешать выпихнуть мое тело, или это только глупая идея? Здесь не было ничего, что могло бы подтвердить эту версию. Выпрямившись, я посмотрел на Храм, и меня охватило то самое трепетное чувство, знакомое с детства.

"Храм"! Еще один земной термин, еще одно навязанное мнение. Тем не менее это сооружение было величавым, вызывавшим благоговейный трепет даже у марсиан, эмоционально более сдержанных, чем экскурсанты с Земли. Он был простым, но огромным, как марсианская песчаная насыпь; высота его достигала почти ста футов, это только до верхней кромки, — время не пощадило его стен, и теперь уже невозможно оценить первоначальную высоту Храма. Когда его обнаружили, он был похож на коробку без крышки, полную песка.

Здание расчистили. При раскопках были обнаружены пятнадцать предметов неясного происхождения, которые и выставили здесь же для обозрения. Посетители могли попасть в Храм с ближайшего тротуара через пешеходный туннель. И всякое новое лицо, оказавшееся в нем, разочарованно восклицало: "Да ведь он почти пуст! И экспонаты ничем не интересные!"

Однако и Храм, и все, что в нем находится, может быть делом рук совсем не марсиан, а каких–нибудь звездных пришельцев, посетивших Марс задолго до пещерных времен на Земле. И даже полуразрушенный, обезглавленный, он, казалось, говорил: "Смотрите на меня, вы, могущественные и отчаявшиеся!"

Я собирался войти внутрь. В это вечернее время в Храме, вероятно, ничего уже не было. К своему стыду, я не заходил сюда уже несколько лет, точнее, с тех пор, как я впервые покинул планету. Наш Храм — самый яркий образец уникальности Марса, и я пренебрегал им.

А еще больше мне хотелось увидеть человека, которого я совсем забыл. И поэтому я решил вернуться к Старому Храму завтра или перед своим следующим полетом.

Решение это явилось результатом сложных мозговых процессов, проходящих в моей голове. Я до конца даже не сознавал, как напряженно работали мысли в тот долгий день. Мысленно я вернулся назад. Потребность в осмыслении своего существования появилась, когда я вспомнил учение Тодера под нейрохлыстом. С тех пор я начал яснее понимать самого себя, трезвее оценивать свои поступки.

Глядя на внушительные стены Старого Храма, я думал о том, что предал наследие предков. Я отбросил слова Тодера, как не нужный в быту хлам. Я предпочел межпространственный анализ и теорию управления.

Я предпочел иметь дело с машинами, а Тодер имел дело с людьми. Теперь я должен объединить оба учения, чтобы проникнуть в тайну, окутавшую мое последнее путешествие.

Мне не нужно было искать пути к Тодеру. Он остался в моем детстве… а может быть, нет?

Раньше, каждый раз, когда я возвращался на Марс после долгого космического путешествия, я сразу направлялся в этот квартал города, где прошла моя юность и где я приобрел те знания, которые и хотел приобрести. В последнее время посещение мест юности перестало быть моей привычкой. Сейчас я размышлял о том, что потерял уверенность в себе, наверное, из–за ухудшающегося состояния дел на Марсе.

Даже через год, проходя по этой дороге, я наверняка увижу еще более покосившееся двери домов, новый слой тускло–коричневой краски, уже не скрывающей трещины в бетонных стенах, потускневшие от песка стеклянные панели пешеходных туннелей…

Но все же было одно утешение: люди здесь — марсиане. Я посмотрел вслед прошедшей мимо высокой девушки, ростом, наверное, около шести футов и девяти дюймов, но она была моего племени, такой же, как и я, в отличие от прелестной и миниатюрной Лилит.

Люди сейчас сидели по домам: было время ужина. Мне пришла в голову мысль, что и мне бы не мешало перекусить, ведь я не знал теперешнего материального положения Тодера. Вряд ли он поделится последним куском хлеба со своим экс–учеником, да еще пришедшим без предупреждения.

Где–то здесь поблизости был небольшой ресторанчик… Я подошел к шлюзу пешеходного туннеля. Счетчик давления был освещен, но из–за трещин на стекле невозможно было разобрать цифры на циферблате. Усомнившись в его исправности, я осторожно приподнял свою маску. Воздух был сух, а давление нормальным. Я подошел к ближайшему перекрестку и повернул налево.

В том направлении город уходил в узкий каньон, тянувшийся к главному каналу. Два пешеходных тротуара слились в один под общим куполом. Когда мне было пять–шесть лет, я играл здесь в медведиан и центавриан, лазая вверх и вниз по ржавым стальным пилонам, поддерживавшим этот купол. А сейчас я удивился, увидев, насколько прогнулись они. Если это из–за большого количества песка, нанесенного на купол, то днем здесь, должно быть, довольно мрачно!

Трое детей, два мальчика и девочка, уже выше пяти футов ростом, играли в туннеле в какую–то глупую игру, а сверху на них сыпалась тонкая струйка песка. Это еще раз неприятно удивило меня. Если песочный поток преодолевал давление воздуха внутри, то дыра должна быть очень большой, и купол требовал немедленного ремонта.

Увидев меня и почувствовав себя несколько виноватыми, что забыли о своих обязанностях, они быстро совками и метелками расчистили слой песка, достигший уже двух футов.

Наверное, еще никто не сообщил о течи, надо сделать это!

Но я был слишком голоден, чтобы сразу предпринять какие–нибудь действия. И если не ошибаюсь, то ресторанчик должен быть за следующим поворотом.

Ресторанчик был на месте, его фасад по–прежнему украшался надписью, нанесенной обычной краской (флюоресцентная слишком дорогая), но название вроде бы изменилось. Теперь он называется… позвольте посмотреть… "Роскошный пир"… Кажется, припоминаю, так он назывался очень давно, в пору освоения Марса — кто–то невесело пошутил над теми голодными временами, когда ресторан не мог предложить свои фирменные блюда. Но эти дни прошли, и до сих пор каждый здесь мог поесть так же хорошо, как и в любом другом месте. Поэтому я был очень изумлен, увидев это название.

Еще хуже было увидеть четырех центаврианских космонавтов единственными посетителями ресторана. Они шумно выражали на собственном диалекте недовольство предложенным ассортиментом.

Я несколько секунд стоял в дверях, раздумывая, не пойти ли мне в другое место, но в это время мужчина, по–видимому владелец, заметил меня и подошел с таким умоляющим видом, что я принял его предложение и сел за столик. Хозяин был негром, иммигрантом с Земли, дюймов на восемнадцать ниже меня, все еще отягощенным земными мускулами и большой грудной клеткой, до сих пор плохо приспособившейся к давлению в десять единиц.

Его единственный официант терпеливо стоял перед центаврианами, пока они со всеми возможными вариациями заказывали себе ужин.

— Что они здесь делают? — спросил я у негра.

— Джентльмены с центаврианского корабля? — сглотнул он, и его адамово яблоко подпрыгнуло. — В эти дни мы их видим здесь всюду.

— Неужели? — я разглядывал меню. Я отсутствовал дома слишком долго, дольше, чем намеревался. Я хотел оказаться в своей к маленькой квартирке на другом конце города, недалеко от космопорта, но в действительности я хотел убежать от щемящего чувства вины, терзавшего меня за предательство идеалов моих предков.

В чем причина этого всеобщего запустения, что значат эти занесенные песком крыши, разбитые счетчики давления, новое название ресторана?..

— Вы случайно не знаете человека по имени Тодер? — спросил я. Учителя, который живет недалеко отсюда?

— Боюсь, что нет, — ответил негр. — Я здесь только второй год, и… люди пока еще не расположены посвящать меня в свои дела.

Для начала я выбрал замороженную мякоть авокадо, марсианского цыпленка с Солнечной подливкой и салат "Фобос". Цыпленок был сдобрен специями и полит африканским соусом вместо обещанной подливки. Но центавриане так долго перечисляли свои жалобы, что мне не хватило мужества высказать еще и свои претензии. Кроме того, цыпленок оказался неплохо приготовленным.

Я старался быстрее разделаться с ужином, так как начал чувствовать сильное утомление, вероятно, нейрохлыст напоминал еще о себе. Я никогда раньше не испытывал его действия, за исключением легких ударов, полученных от полицейских при мелких стычках в различных барах. Сейчас я чувствовал, что через два–три часа усталость, подобно песчаному шторму, свалит меня с ног. К этому времени я должен быть дома, в кровати. Поэтому, здраво рассуждая, после ужина мне следовало пойти сразу домой. Но я не был благоразумным.

Так получилось, что, несмотря на мою поспешность, центавриане закончили с ужином раньше меня и, расплатившись, с шумом стали собираться, громко комментируя марсианскую кухню. Я боялся, что не выдержу и вступлю с ними в спор, и поэтому решил подождать, пока они не выйдут. В это время в ресторан вошли двое медведиан и потребовали пива и развлечений. Негр имел, конечно, и то и другое. Однако я заметил его растерянный вид, когда он возился за стойкой.

Я щелкнул пальцами, чтобы привлечь его внимание. Он покосился на медведиан и, решив, что небольшая задержка никому не повредит, подошел ко мне.

— Игральные кости, — сказал я.

— Что?

— Они просили развлечения… и… Видимо, вы не часто обслуживаете медведиан, не так часто, как центавриан?

— Почему же, но…

— Медведиане азартные игроки. Они играют в кости по–своему — по кругу и с картами.

— О, спасибо за информацию, — он устало улыбнулся. — У меня достаточно жалоб в этот вечер.

— Вы сочувствуете медведианам?

— Ну! — негр опасливо оглянулся, но центавриане уже покинули ресторан. — Если быть откровенным, я нахожу их менее привередливыми посетителями.

— Я тоже, — признался я.

Пока он обслуживал медведиан, я размышлял над тем, что до моего недавнего опыта работы в Центаврианском секторе я считал, будто марсиане нейтрально относятся и к центаврианам, и к медведианам, в отличие от предвзятого отношения к ним землян. Сам же я предпочитал Медведианский сектор, мне нравилась их величайшая готовность набирать экипажи из космонавтов Старой Системы. Конечно, все они люди, но как они по–разному ведут себя! Беспечные медведиане — это в основном индивидуалисты, большие импровизаторы и азартные игроки. Центавриане же были формалистами, дисциплинированными, хорошими организаторами; даже свой досуг они использовали для самосовершенствования: занимались исследованиями или играли в занимательные аналитические игры, предназначенные для развития интеллекта. Поэтому не случайно говорили, что центаврианские девушки в кровати очень похожи друг на друга. На Дарисе у меня были время и средства, чтобы убедиться в этом.

Когда я вышел на улицу, центавриан нигде не было видно. Облегченно вздохнув, я отправился разыскивать Тодера. Все вокруг напоминало о моей юности: я узнавал каждый дом, каждый переулок, мимо которых проходил. В четверти мили от своей цели, погруженный в воспоминания, я был неожиданно остановлен окриком:

— Эй, вы, там!

Я увидел четверых центавриан, тех самых, из ресторана. По знакам различия на их форме я определил, что среди них были младший казначей, два младших офицера и воздушный техник — низшие ранги в структуре центаврианского флота. Могло быть хуже. Я знал, что офицеры нетерпимы к нам, но некоторые члены экипажей более низкого ранга относятся к выходцам из Старой Системы как к равным.

Младший казначей держал в руках карточку, вероятно, с адресом, который они пытались найти. Моя догадка подтвердилась, когда он обратился ко мне:

— Вы знаете этот район? Мы не можем найти нужное нам место.

— Я вырос здесь, — коротко ответил я, подходя.

Воздушный техник, низкорослый даже по земным стандартам, испуганно взглянул на меня, проявив несвойственную центаврианам трусость перед моими семью футами. Глупец! Со своими тренированными мускулами он мог бы сломать мне руку, словно крылышко цыпленка.

— Разрешите взглянуть, — сказал я и взял карточку. Прочитав написанную второпях надпись, я испытал новое потрясение — не много ли для одного вечера!

Я знал этот адрес лучше, чем собственный. Но что нужно четырем центаврианским космонавтам низшего ранга в доме марсианского учителя, покинутого даже некоторыми из его старых учеников?

Я попытался не показать своего удивления и, кивнув головой, вернул карточку назад:

— Я как раз иду в этом направлении.

Я не сделал им предложения проводить их, а они не поблагодарили за шефство. Молчаливо мы отшагали последние пятьсот ярдов, а мысли мои кружились в голове, как колесо рулетки.

Возможные объяснения, приходившие на ум, могли быть неверными. Но, когда я наконец увидел этот дом, меня охватило чувство раздражения.

Тодер не мог представлять ничего иного, чем он был на самом деле. А на фасаде старого дома, который я знал, выделялись замысловатые вывески: на прозрачные пластины в форме гербовых щитов очень искусно были нанесены изображения. Я никогда не занимался геральдикой специально, но перед тем, как отправиться в Центаврианский сектор космоса, мне пришлось познакомиться с ее основами, так как центавриане очень серьезны. Поэтому среди различных изображений я сразу же различил герб Тирана Центавра. Он был разделен на две части: в первой части на черном фоне искрились золотые звезды и серебряные кометы, во второй — скалилась зеленая тигриная голова. Другой герб был маловыразительным, и я не знал его; вероятно, современная выдумка: чередующиеся четверти лазоревого и серебристого.

Мои попутчики начали оживленно разговаривать. Центаврианам очень не нравится быть в замешательстве — у них сразу же обостряется чувство собственной неполноценности. Сейчас же к ним вернулась их обычная высокомерность.

Они уверенным шагом направились к двери, рядом с которой красовались гербы, а я неохотно последовал за ними. Подойдя ближе, я прочел вывеску, расположенную между двумя сияющими фонарями: "Марсианский институт геральдики. Зонд, король геральдической палаты…". Неужели за этой дверью находится Тодер? Неужели, покинутый своими учениками, он занялся этой неинтересной и бесполезной наукой?

Я не мог поверить!

Дверь открылась, и на пороге появился незнакомый человек. Мне показалось, что он был ростом шесть–семь футов. Однако, увидев гостей, незнакомец тотчас же сложился пополам, пытаясь в унизительном, заискивающем поклоне скрыть свой благородный марсианский рост. Видеть это было ужасно стыдно. В полном смятении я стоял перед дверью, которая только что захлопнулась за вошедшими внутрь центаврианами.

— Тодер? — резко переспросил мужчина, внимательно рассматривая меня. — Нет, он не живет здесь уже давно. Кто вы, во всяком случае?

Он уже распрямился, и я увидел, что ростом он выше меня.

Мы стояли в вестибюле, я быстро огляделся. Я хорошо помнил жилище старого учителя и теперь не узнавал его: интерьер стал совсем другим. Стены были обвешаны подделками под древние гербы землян, по углам валялись кучи журналов по генеалогии, безвкусно оформленных цветастыми эмблемами и наверняка набитых псевдонаучными статьями.

Из соседней комнаты послышались голоса центавриан. Как обычно: они были здесь не более трех минут, но уже выражали недовольство, что им приходится ждать.

Наконец я сказал:

— Я был его воспитанником. Я… э… Я хотел бы увидеться с ним, вот и все. Он еще жив?

Мне ни разу не приходила в голову мысль, что он мог умереть за мое столь долгое отсутствие, но сейчас, когда все так изменилось, эта мысль стала реальной и очень угнетала меня.

— Что там, Юма?

Из боковой комнаты вышла женщина — марсианка необыкновенной красоты, но одетая весьма странно. Ее длинное платье свободного покроя было украшено полосками геральдических цветов, вырез и манжеты отделаны горностаевым мехом.

— Спрашивают Тодера, — ответил мужчина, — бывший его ученик.

Ученик? Необычное слово. Тодер никогда не называл своих студентов иначе как "воспитанник". Но у меня не было времени подумать об этом. Женщина смотрела мне прямо в лицо.

— Я, вероятно, смогу сказать вам, где его можно найти, — ответила она после тщательного изучения моего внешнего вида, которое, казалось, удовлетворило ее. — Вы давно не приходили сюда?

— Случилось что–нибудь серьезное? — нетерпеливо спросил я.

— Нет, просто он удалился от активной работы, и я слышала, он…

— Болен?

— Не думаю. Просто занялся другими делами. Как ваше имя?

Я колебался, но подумал, что нет никаких причин скрывать свое имя.

— Рэй Мэлин, — ответил я.

Женщина взглянула на Юма — тот стоял с закрытыми глазами, казалось, что–то вспоминая. Наконец сказал:

— Это настоящая марсианская фамилия! О, четыре, пять, шесть поколений марсиан. Последней земной ветвью была прапрабабушка по отцовской линии. Хм… Интересно!

Он посмотрел на меня с явным любопытством, которое, конечно же, нельзя было сравнить с моим изумлением. Я всегда относился с недоверием к геральдике, но сейчас был потрясен, узнав от незнакомого человека подробности своего происхождения. Я спросил:

— Как вы узнали это? Я никогда не прослеживал свою генеалогию!

— Юма обладает эйдетизмом, — сказала женщина. — Неоценимое качество в нашей профессии. Вероятно, ваш двоюродный брат или какой–нибудь другой родственник консультировался у нас. — Она вопросительно взглянула на Юму.

— Странно, — произнес тот, нахмурив брови, — я не думал об этом раньше, но… — он прикусил губу. — Обычно я долго не держу в памяти данные о непрямых родственниках, следовательно… О, конечно! — Выражение его лица смягчилось. — Это было всего пару дней назад, один человек интересовался родом Мэлинов.

Мой мозг мгновенно выдал сигнал тревоги. Я спросил, следя за интонацией своего голоса:

— Неужели? Вероятно, кто–нибудь из двоюродных братьев или других родственников?

— Совершенно верно, центаврианский офицер, некий майор Хоуск, с Леованды. — Юма несколько раз кивнул, довольный своей памятью. — Мы дали ему очень подробный список параллелей. Несомненно, он прибыл сюда, чтобы встретиться с вами, и очень хотел найти какой–нибудь след Мэлинов.

Несмотря на смертельную усталость — ведь еще утром я находился в тяжелом нервном шоке, — я все–таки попытался логически увязать этот факт с происшедшими событиями. Этот центаврианин, майор, по–видимому, уже встречался со мной. Прошлой ночью.

— Замечательно! — воскликнул я со всей горячностью, которую мог изобразить. — Я начинаю понимать, почему люди восторженно относятся к геральдике в наши дни — их привлекает идея укрепления семейственности, сближения представителей одного и того же рода. Вы не знаете случайно, как мне разыскать майора Хоуска?

— Кажется, он ничего не говорил об этом, — пожал плечами Юма.

Очень плохо, но я уже знал его имя, и это могло стать ключом к разгадке моей тайны.

Центавриане в другой комнате начали шуметь. Юма, поймав вопросительный взгляд женщины, резко кивнул в сторону места скандала. Она вздохнула и решила закончить нашу беседу:

— Тодер живет по адресу… Юма даст вам его. Извините меня, я должна заняться клиентами.

— Вы Зонд, король геральдической палаты? — спросил я.

— Вас это смущает? Вы бы предложили мне называться королевой? — Она усмехнулась. — "Король" — только геральдический термин, мой друг! Подобно "профессору". Король геральдической палаты есть король, невзирая на пол.

Подобная казуистика была темой многих интересных высказываний Тодера: он считал, что термин не раскрывает сущности вещи. И я отправился продолжать свои поиски.

Новый адрес Тодера смутил меня. Я плохо знал этот район, до которого отсюда было больше мили и который я всегда предпочитал избегать. Здесь жили привилегированные посетители из отдаленных миров, и, следовательно, давление в переходах и туннелях было пять или шесть единиц… Такое попустительство со стороны марсианских властей всегда раздражало меня. Я негодовал, почему они прилагали все усилия для поддержания дыхания людей с других планет, имеющих склонность смотреть на меня как на урода–верзилу.

А у землян наше давление десять единиц вообще не должно вызывать недовольство. Примитивные горные растения на их планете существуют при двенадцати (а некоторые и двадцати пяти) единицах без искусственной поддержки, и целые общины жили на высоте при давлении двенадцать единиц, в том числе и мои предки в Андах.

Я представил себе план города. Время бежало слишком быстро, и имело смысл взять такси: усталость росла, а мне нужна была ясная голова для разговора с Тодером.

Я остановился у автоматического компрессора, установленного при входе в шлюз переходного туннеля, и принялся искать монеты, чтобы оплатить заправку баллона для маски. Я не снимал маску с тех пор, как вышел из апартаментов Большого Канала, опрометчиво решив остаться на открытой улице вместо того, чтобы воспользоваться пешеходным туннелем. Но Питер и Лилит были великодушны — они отпустили меня с полным баллоном. Поэтому, как оказалось, я израсходовал только четверть резервуара и подумал, что успею заправить его позднее.

Я потратил много времени, разыскивая такси, наконец я поймал его и назвал водителю адрес Тодера.

Развалившись на мягком сиденьи, я мысленно вернулся к своему таинственному центаврианскому "сородичу". Вероятно, Юму и его работодателя не удивило, что этот незнакомец спрашивал о родственниках, предки которых расстались с его предками, возможно, пять поколений назад. Почему бы и нет? Центавриане отличались приверженностью к семье. Я вспомнил старшего офицера, выкинувшего меня на Дарис, который кичился своими семейными связями, ведущими к самому Тирану. Я не знал, каким близким было это родство, но только не прямым, поскольку тогда бы он ходил в чине капитана, а не старшего офицера.

Хоуск. Значило ли для меня что–нибудь это имя? Конечно, нет. Я не знаю своей родословной, я даже не смогу назвать девичью фамилию своей матери. Она не имела возможности сказать мне об этом лично.

Моя мать умерла при родах. Такое до сих пор еще случалось. А мой отец, утомленный старый человек, жил сейчас в каком–нибудь отдаленном поселке вроде Вояджера или снова летел неизвестно куда.

Я не любил думать о своей семье. Что толку?

Тодер был для меня и отцом, и учителем, а мой настоящий отец был рад препоручить меня его заботам.

Обычно я думал о своей обособленности как о форме самостоятельности, независимости, настоящем образце марсианского поведения. Юридически подданные Земли, мы были в известном смысле отвергнуты все до единого. Не это ли обстоятельство и вызывало чувство одиночества?

Сейчас я начал понимать, что это не так.

Продолжая свои размышления, я подумал, что фамилия Хоуск могла быть вымышленной. Если же она была подлинной, то я, вероятно, смогу узнать что–нибудь неожиданное о своих родственниках.

Однако я не допускал мысли, что майор Хоуск мог быть моим родственником. Я склонен думать, что родня моего предка скорее выбрала бы созвездие Большой Медведицы, нежели Центавра.

Делая такие предположения, я, конечно же, не основывался на том, что было сейчас. Медведианская и центаврианская нации развивались на протяжении нескольких поколений, и сейчас они сильно отличаются друг от друга. Говорят, центавриане суровы и властолюбивы, а медведиане непосредственны и азартны.

Мне кажется, что причина столь резкого различия характеров двух родственных народов скрыта не в простом стремлении в первые дни межзвездной колонизации одних людей к созвездию Большой Медведицы, других — к мирам Центавра. Целый ряд тяжелых экономических бедствий обрушился на центавриан, что заставило их воскресить древнюю организационную структуру "Тиран" и поддерживать ее до тех пор, пока не минует кризис. Временный диктатор организовал их жизнь с учетом постоянно надвигающейся катастрофы. Это обстоятельство, естественно, сильно повлияло на формирование национального характера центавриан. Отсутствие какой–либо системы у медведиан также отразилось на их образе жизни и, следовательно, мышлении.

Я внезапно вспомнил о девушке с Харигола. Мне казалось, что я любил ее. Это был единственный раз, когда я подумывал о женитьбе и воспитании детей вне Марса. Хотел бы я знать, почему мой дальний предок не направился к мирам Большой Медведицы.

Мне бы хотелось родиться несколькими поколениями раньше, во времена, как говорил Юма, последней немарсианской ветви моей родословной. Тогда не возникал вопрос о независимости колонизированных миров, вышедших из Старой Системы. Колонии были квазифедеральными, зависимыми государствами, первые зерна марсианской гордости, марсианских традиций только начинали пускать ростки, тогда же появились первые изменения в телосложении людей, родившихся на Марсе. В мое время, в эту угнетающую эпоху, мне казалось, что Старая система была покрыта куполом, через дыры в котором сыпались звезды, словно песок.

Голова кружилась, силы иссякали, веки слипались, будто под действием земной гравитации, было невыносимо тяжело. Но я собрал свои последние силы — мне необходимо снова увидеть Тодера. Я должен рассказать ему об этих запутанных событиях, мучивших меня, попросить у него совета и указаний.

Я был уже почти у цели. Такси осторожно подкатило к шлюзу пешеходного туннеля, вероятно ближайшему от дома Тодера.

Я натянул маску, оплатил стоимость проезда, засунув монеты в щель, и наконец выпрямился во весь рост. Еще один повод для раздражения! Почему все вещи на Марсе изготовляются для людей ростом не больше шести футов или около этого? Почему здесь используют такси, предназначенные для высокогравитационных миров, подобных Земле. Черт побери их всех!

Я взглянул на нужное мне здание. Я был рад видеть, что Тодер покинул обычное марсианское окружение и поднялся на несколько ступенек по лестнице благополучия.

Этот дом содержался в хорошем состоянии, он был недавно превосходно отремонтирован и со вкусом покрашен. Я надеялся, что, оказывая хорошо оплачиваемые услуги, он не изменил своим марсианским принципам. Ведь многое, слишком многое изменилось!

А Тодер не изменился. О, внешне да: тощее тело еще больше ссутулилось, седые волосы поредели, глаза глубоко спрятались в мелкой сети морщин. В душе, я решил, он нисколько не изменился.

Я собирался долго извиняться, но это оказалось излишним. Он узнал меня и приветствовал так, словно я покинул его всего несколько дней назад. Тодер провел меня в большую неприбранную комнату, похожую на его прежнюю. Диаграммы, чертежи, полки с катушками микрокниг покрывали стены. Всюду на каждой полке, на каждой плоской поверхности — лежали предметы, подаренные ему или собранные им самим, которые он использовал, обучая меня и моих товарищей основам различных наук. Знакомые бусинки, нанизанные на шнурок, затронули чувственную струну, но были и новые предметы, причем со смыслом: тибетские молитвенные колеса, статуэтки с миров Большой Медведицы, представляющие Восприятие, Надежду и Уверенность, игровая доска с Центавра вроде тех, которые я видел на Дарисе, но на которых так и не научился играть.

Как и все марсианские дети, я обучался в школе, иначе не смог бы получить квалификацию межзвездного инженера. Но Тодер, конечно, был не обычным школьным учителем. В детстве я слышал, как взрослые называли его "гуру". Я был самоуверенным парнем и считал для себя унизительным просить его объяснить значение этого слова. Однажды я наткнулся на него в одном из словарей: гуру — духовный наставник, проводник мистических учений Древней Индии.

Я никогда не слышал о космических кораблях, приводимых в движение молитвенными колесами, и поэтому эта информация только усилила мое намерение расстаться с Тодером и пробраться на корабль, отправляющийся к звездам.

Однако это не было побегом. Я любил Тодера, он был мне ближе, чем родной отец. Просто масштаб его мыслей ограничивался окоченевшим марсианским ландшафтом и формированием поистине марсианской личности. Я уважал его наставления, но считал, что они не имеют силы в наше время. Он говорил об отношениях индивидуумов, я же интересовался новостями в великих державах, включающих более двадцати планетных систем, в каждой из которых проживают миллиарды людей. Он говорил о моем становлении как марсианина я думал о юридических тонкостях, закрепляющих мое официальное существование как гражданина Земли. Я бы скорее умер, чем согласился провести всю свою жизнь в так называемом "домашнем мире". И я стремился покинуть его.

Он принес маленькие ореховые бисквиты и две чашечки местного кофе и осторожно сел в широкое кресло, стоявшее напротив меня.

— Ты выглядишь очень утомленным, — сказал учитель.

— Ну… — я подыскивал слова, чтобы поделикатнее перейти к причине моего визита.

Но проницательный Тодер давно уже все понял и решил вывести меня из замешательства:

— Рэй! Я знаю, только экстраординарное событие могло привести тебя ко мне! Я предполагаю, с тобой что–то произошло, хотя я и старался снабдить твою бронированную голову мыслями и знаниями, которые помогли бы тебе решить любую проблему. Если это так, я не нуждаюсь в твоих извинениях или оправданиях. Я снабдил тебя семенами знаний, и сейчас они прорастают. Какое большее вознаграждение может желать человек?

— Извините, — пробормотал я, — было бы оскорблением думать иначе. — Я отхлебнул кофе. — Я кратко изложу то, что случилось…

Я рассказал ему о четырех мужчинах в масках, похитивших меня прошлой ночью, когда я в раздумьях бродил по городу, о пытке нейрохлыстом и моей неспособности ответить на все их вопросы. Я рассказал о двух землянах, спасших меня от смерти в песчаной пыли. И, наконец, я поведал, как поиски моего старого учителя привели меня к женщине, называвшей себя королем геральдической палаты, и как ее ассистент Юма, возможно, навел меня на след моих похитителей, рассказав о некоем центаврианском майоре Хоуске, интересовавшемся моей родословной.

Тодер слушал меня в полном молчании, не двигаясь, только грудная клетка поднималась и опускалась в такт медленного марсианского дыхания.

Когда я закончил, он молчал еще три вздоха, я считал их, а затем вернулся в настоящее время и обратился ко мне:

— Расскажи поподробнее о полете. Название корабля?

— "Хипподамия".

Он потер свой подбородок:

— Ты знаешь, что это означает?

— Нет. Это важно?

— Это?! Рэй, я считал, что ты больше уделял внимания моим урокам. По крайней мере, ты не должен был забыть этимологию слова "центавр".

Я нахмурился. Утомление достигло и моего сознания, стирая память подобно песчаной волне, гонимой ветром. Но я попытался ответить:

— В древней мифологии — получеловек–полулошадь. Предполагается, что термин возник в среде примитивных племен как следствие их первых контактов с всадниками.

— Упрощенный ответ, но верный. Хипподамия — это дрессировка лошадей, или дрессировка центавров. Многое можно узнать о ходе развития человеческого интеллекта, изучая учения предков, Рэй. Люди сохраняли в памяти заслуживающий внимания опыт и знания задолго до появления психологического и научного самоанализа.

Он пристально посмотрел на меня и продолжил:

— Ты, наверное, предпочел бы, чтобы я отложил эту попытку рассортировать твою беспорядочную информацию? Ты знаешь гораздо больше, чем тебе кажется, и, возможно, только твоя усталость не позволяет тебе правильно понять ситуацию. Завтра ты сможешь сам найти верные ответы.

— Нет, пожалуйста, — я с трудом удерживал слипавшиеся веки. — Мне необходима ваша помощь, и немедленно.

— Ха! Как много ты сможешь понять в таком состоянии? Я говорю загадками, ты ведь однажды обвинил меня в этом… Однако не будем возвращаться к прошлому. Я уйду в сжатое время.

Его глаза изменили направление — они бессмысленно уставились в стену за моей спиной.

— Ты утверждаешь, что весь полет занимался сверхмощными двигателями, которые без постоянного контроля наверняка отделились бы от корпуса. Но ты же должен был познакомиться со своими коллегами.

— Половину из них я не знаю даже по имени. Я ел и спал в машинном отделении.

— Какова была цель полета?

— Цель? Да ведь он перевозил груз и, кроме того, дюжину пассажиров, но я никого из них не видел. Я ничем не интересовался. Я был озлоблен после предыдущего полета под командованием центавриан, которые высадили меня на Дарисе. И находясь снова в полете, я радовался, что летел домой и что имел дело с капитаном Лугасом, с которым работать было легче, чем с любым другим центаврианином, встретившимся на моем пути.

— Похоже, ты позволил отключиться своим чувствам при неприятных переживаниях, вместо того чтобы воспользоваться ими.

— Очень хорошо сидеть здесь, на Марсе, и проповедовать! — огрызнулся я. — Вы не сидели на планете с высокой гравитацией в течение многих недель и не тряслись от страха, что не сможете вернуться назад в Старую Систему и потратите много лет своей жизни на обслуживание чужого правительства!

— Это не могло быть до такой степени невыносимым, — прошептал Тодер. — Разве ты сейчас не находишься в том же положении, перед неопределенным будущим.

Я не хотел грубить. Я промямлил извинения, на которые он никак не отреагировал.

— Некоторые считают медведиан "неспособными". Ты знаешь, что медведи, как и ближайшие родственники людей — обезьяны, являются существами с хорошо развитым чувством юмора, позволяющим им шутить друг над другом? И знаешь ли ты, что самыми дисциплинированными людьми во всей нашей истории были всадники Монгольского Хана, который когда–то говорил: "Наш дом спина лошади", — и жил в седле всю жизнь, не спускаясь даже ответить на призыв. Природа?

Я не мог понять, для чего Тодер это говорил. Он подождал, пока я ломал голову над его словами, и затем рассмеялся:

— Я снова говорю загадками? Хорошо, вернемся к нашему разговору. Что, по–твоему, было необыкновенного в капитане Лугасе?

Я напрягся. Это был тот Тодер, которого я знал! Я ничего не мог добавить, кроме того, что вспомнил, уходя от Питера и Лилит, реакцию Лугаса, когда я неосторожно спросил, не на Землю ли он собирается лететь. Наверное, он испугался, что его приняли не за центаврианина, а за землянина. Я высказал все свои соображения, и Тодер кивнул.

— Ты видишь теперь, что действительно имеешь гораздо больше данных, чем смог вложить в свою первоначальную модель? Способность проникать в суть событий, подобно этому примеру, ведет все к большему и большему их пониманию.

Я понимал, что он говорит банальности. Я задержал дыхание и попробовал выполнить еще одно действие, которому он давным–давно учил меня: исследовать предметы, на которых концентрировался взгляд человека, чтобы определить направление его мыслей.

Не изменял ли он направления взгляда на несколько мгновений минуту или две назад? Я осмотрелся вокруг, чтобы выяснить, на что он мог глядеть; за моей спиной висели лишь стенные часы. Наверняка, взгляд Тодера уклонился в их сторону случайно. Хотя… О!.. Допустим, он ожидает посетителя. Но ведь ему достаточно сказать мне: "Рэй, ты пришел без предупреждения, а у меня назначено свидание. Прости, но не зайдешь ли ты завтра?".

Я прервал свои раздумья:

— Тодер, я всегда предпочитал прямой путь окольному. Я имел время исследовать своих мучителей прошлой ночью. Несмотря на маски и измененные голоса, я запомнил много деталей, которые должны помочь мне найти их. Вы когда–то учили, что страдание является сильным мобилизующим фактором для всех чувствующих существ. Мне пришлось много страдать в течение нескольких часов. Я хотел бы, чтобы вы помогли мне дать объяснение всему тому, что я видел, слышал и чувствовал во время допроса.

Тодер в течение двух вздохов обдумывал ответ. Наконец он пожал плечами:

— Рэй, в своем теперешнем состоянии ты теряешь даже то, что узнал. Иди домой, отдохни. Вернешься ко мне, когда придешь в себя, и мы рассмотрим твое предложение!

— Нет! — Я оказался на ногах, даже не осознав этого. — Завтра или даже сейчас они могут быть на центаврианском корабле и скоро окажутся навсегда вне пределов досягаемости!

— Если бы я сказал тебе сейчас, что они находятся на пути к порту, собираясь бежать с Марса, ты все равно не смог бы помешать этому. Будь разумным, мальчик! — Он тоже поднялся со своего кресла. — Делай, что я советую! Иди домой и отдохни.

— Вы пытаетесь избавиться от меня, — не унимался я. — Почему?

— Ко мне должен прийти человек с минуты на минуту, — ответил старик.

— Но он еще не здесь. Я пришел к вам без предупреждения, допустим. Однако я помню, как вы в то время, когда я был вашим воспитанником, всегда отказывались просто ждать, говоря, что это глупая трата драгоценного времени.

У меня уже почти не осталось никаких сил, и только мысль, что учитель не был сейчас откровенен со мной, не позволяла мне удалиться. Я безнадежно пытался докопаться до причины его неискренности.

Прежде чем он смог убедительно ответить, в окне, выходящем на пешеходный туннель, промелькнула фигура человека. Я тряхнул головой, в ту же секунду узнав его, я отказывался принять возникшее в сознании имя, пока звук дверного звонка не подтвердил мою сумасшедшую мысль: "Его посетитель — Лугас! Из миллиардов людей в Галактике — Лугас!"

Это было уже слишком. Я представил жуткую картину заговора против меня, загнанного в клетку, в ловушку. Потрясение забрало мои последние силы, и я провалился в темноту, которая вот уже три часа угрожала поглотить меня.

Тодер…

Лугас…

Чувство юмора… самая дисциплинированная группа людей…

Ничего…

Темнота.

Прежде чем открыть глаза, я с треском потянулся, расправляя все свои суставы, ощущая, как замечательно лежать в собственной кровати, приспособленной к длине моего тела. На скольких мирах и на скольких кораблях между этими мирами я имел дело с гамаком, который носил в своем мешке, потому что не было такой кровати, на которой я мог бы провести ночь не просыпаясь от судорог и онемения!

А комфорт нулевой гравитации…

Эта мысль поразила меня. Я раскрыл глаза, думая, что не увижу того, что предполагал, — спальню в своей квартире около космопорта.

Однако комната была мне хорошо знакома. Но в таком случае откуда это ясное ощущение нуль–гравитационной кровати? Если бы я мог позволить наслаждаться ее покоем своим семи футам и четырем дюймам, то последним местом, где я хотел бы это делать, должна быть моя родная планета. Марсианская гравитация невысокая и прекрасно подходит мне. А если бы я оказался на Земле, то…

Мысли сделали резкий скачок.

Отправиться на Землю! Отправиться на Землю? Я никогда в жизни не собирался туда! Я хорошо представлял себя среди толпы землян, сгорбленного, нервозного, неловкого великана — забавную фигуру для развлечения детей и зевак. В земноподобных мирах других систем я сталкивался с таким отношением к себе. Суровое центаврианское воспитание и дисциплинированная вежливость не позволяли проявиться открытой насмешливости даже у детей. А дружелюбные медведиане, как правило, беззлобно улыбались, разглядывая марсианскую каланчу.

Возможно, сон был причиной этого странного желания. Я нахмурился, обеспокоенный мыслью, что сон был вызван реальными событиями моей жизни. И неудивительно, что мое подсознание могло интерпретировать мое вынужденное пребывание на Дарисе, утомляющее действие гравитации и неспособность избавиться от него как разновидность психологической аналогии моего негодования по поводу легального земного гражданства. И все–таки я лежал на нуль–гравитационной кровати: превосходные вещи были на этой упадочно–расточительной планете, на которую я не хотел бы вернуться.

Но было ли это на Хариголе?

Да, там была медведианская девушка, высокая для своей нации, именно по этой причине я и выбрал ее.

— Конечно же, она была высокой! — сказал я вслух, внезапно испуганный тем, что в моей памяти она возникла совсем крошечной.

Наверное, мое сознание сохранило неточный образ:

Ведь он сложился из воспоминаний о запрокинутом ко мне лице, о необходимости склоняться к ней, о всегда присутствующем рывке гравитации, не ощущаемой ею…

Нет, конечно же, она была высокой, та девушка, с которой я делил нуль–гравитационную кровать. Решив убедиться в этом, я потянулся к выдвижному ящику, где хранил своеобразные сувениры — память о тех, с кем я уже не предполагал увидеться снова. На глаза мне попались часы, стоявшие на прикроватной тумбочке, они показывали без пяти минут полдень.

Если я спал так долго, то неудивительно, что моя голова была тяжелой. Дома, на Марсе, я всегда поднимался с рассветом, и только усталость, вызванная высокой гравитацией, могла заставить меня спать утром так же хорошо, как и ночью.

Я проверил показания других приборов, стоявших рядом с часами: счетчик давления — на десяти, счетчик влажности — на "малая", температура — около 21 градуса на теплой стороне.

Я вспотел во сне. Только сейчас я обратил на эту деталь внимание. Простыня, которой я укрывался, была холодной и влажной. При высокой температуре и влажности моя потливость не была бы странной, однако к ней добавлялся еще и беспорядок в мыслях… Лихорадка?

Разумнее всего было немедленно проверить себя и убедиться, что не подцепил какой–нибудь вирус. Но меня совсем извели ощущения, связанные с нуль–гравитационной кроватью, которые я никак не мог объяснить. В большой груде разных памятных вещиц я принялся искать стереокуб, чтобы проверить свое предположение о той девушке с Харигола. Она была высокой — не для марсианки, естественно (что–то около шести с половиной футов), но исключительно высокой для своей нации, с золотистой кожей, черными волосами, миндалевидными глазами. Очень привлекательная. Я сделал этот снимок после полудня в карнавальный день у входа в сад того дома, где сдавались в аренду номера с нуль–гравитационными кроватями.

Верхняя солнечная сторона стереокуба блеснула среди разнообразного хлама. Я взял его и мгновенно почувствовал полное разочарование.

Девушка была высокой, все правильно. Мы стояли рядом, и моя рука обнимала ее за плечи. Но она не была черноволосой, золотокожей, с миндалевидными глазами. Она была смуглой блондинкой, с карими глазами скандинавкой с примесью ватусси, ответственной за ее высокий рост и светло–коричневую кожу.

Несколько секунд я изумленно таращился на куб, не веря стереоизображению; затем швырнул его назад в ящик, встал с кровати и направился в ванную. Ванна — еще один заимствованный у Земли термин. Марсиане придумали лучший способ использования воды, нежели в громадном количестве нагревать ее, сидеть в ней, развалившись, и затем куда–то выливать. Водяная пыль из воздушных распылителей более эффективно очищает кожу и удаляет запах. При этом не надо суетиться с полотенцем или осушающим устройством.

В ванной я держал хороший набор медицинских аппаратов и препаратов. Космонавты, путешествующие по разным мирам, находятся в зависимости от медицинского удостоверения, поэтому они постоянно следят за своим иммунитетом. Я исследовал себя более тщательно, чем всегда. Когда из аппарата выскользнула диагностическая карта, я положил ее на светящийся экран.

Симптомы: ночная испарина, долгий сон, нерациональное восприятие, путаница в памяти. Я прибавил к этому перечню растущее напряжение, хотя и не знал, было ли оно естественной реакцией на мое теперешнее состояние или частью синдрома.

Возможные диагнозы: болезнь Лакхмана; лихорадка 3–й группы, сопровождающаяся психическим расстройством (не для самолечения, подумал я); лихорадка 2–й группы, у некоторых сопровождается шоковой реакцией (а это уже обнадеживает). Успокаивающе краткий текст. Диагностические карты были обычного больничного образца, разработанного для дистанционной компьютерной диагностики.

Возможность болезни Лакхмана обеспокоила меня. Если коротко, то это означало карантин с длительным лечением — не менее трех месяцев. Я смочил слюной специальную регенерирующую облатку и полминуты почти со страхом ждал реакции, то есть ее позеленения. Она осталась белой.

Лихорадка? Нервное возбуждение? Во всяком случае, совсем не то, что я проверял. Температура тела отличалась на пятнадцать сотых градуса от обычного утреннего уровня, но день уже далеко продвинулся вперед, и я, вероятно, был в начале амплитуды моего вечернего подъема.

У некоторых шоковая реакция… Я внимательно просмотрел контрольный лист и нашел себя во второй субсекции.

Какого рода шок я мог получить, чтобы так нарушился ход моих мыслей? Я мучительно пытался вспомнить события вчерашнего вечера. Я выходил в город, обедал в маленьком ресторане, где было несколько центавриан или, возможно, медведиан.

Такого еще со мной никогда не случалось! Я не смог бы перепутать центаврианина и медведианина даже на темной стороне Плутона! Тем не менее я не мог вспомнить, кто из них был в ресторане.

Оба? Мысль казалась вполне приемлемой, тем более я не знал другого ответа и решил вспоминать дальше. Из–за встречи с таким количеством инопланетян в марсианском районе я решил сделать то, что как марсианин должен был делать часто, но не делал уже несколько лет. Я пошел к Старому Храму.

Затем был разговор о так называемой "науке" геральдике и о моей родословной. Я, кажется, испытал чувство гордости за свое марсианское происхождение, что согласовывалось с моим обычным образом мыслей, и, кроме того, существовало не так уж много семейств, бывших уроженцами Марса шесть поколений подряд. Какой–то ученый говорил о двенадцати поколениях, но я всегда думал, что геральдика просеивает звездную пыль…

Я прижал руки к вискам. Куда все это меня заведет? К психиатру для срочного лечения? Во мне боролись противоположные чувства: с одной стороны, я весьма скептически относился к генеалогии, а с другой стороны, я страшно гордился своим происхождением.

Я постепенно привел свои мысли в равновесие. Начнем сначала. Я был в городе, и я шел к Старому Храму. Я…

Бесполезно. Я шлепнул руками по бедрам и пошел одеваться. Затем я заказал завтрак. Был только один вывод из всех этих фактов: что–то ускользнуло от меня. Почему — я не мог предположить. Одежда… Я убедился, что все мои вещи на месте, включая ценности и документы, которыми могли заинтересоваться грабители.

Забавно. Непонятно еще было, как я попал домой, хотя то, что я спал так долго, наводило меня на определенную мысль. Но наркотик еще должен был остаться в организме. Я помочился перед тем, как подумал, что не худо бы проверить наличие наркотика в моче. А то, что я смог выжать после завтрака, дало нейтральный результат.

Однако эти проблемы не слишком беспокоили меня. Все было так, словно я принимал транквилизатор. И постепенно тревога, с которой я проснулся, рассеялась. Я удовлетворился мыслью, что кто–то, по–видимому, дал мне наркотик, и сейчас я испытывал последствия от его действия. Сегодня… Сегодня, подумал я, может быть, снова пойти к Старому Храму, осмотреть окрестности, взглянуть на пятнадцать знаменитых экспонатов. Освежить свою память о них. В конце концов, они были самыми уникальными предметами на Марсе.

Я спустился на нижний уровень жилого блока и прошел в фойе проверить почтовый ящик. Я нашел конверт, адресованный мне, — письмо от моего бродяги отца, содержащее полусердечное приглашение приехать на встречу с ним в ближайшее время. Я остановился. Он сейчас был в Пегасе, а не в Вояджере, но он не объяснял, почему перебрался туда. Он всегда перемещался, словно шагал сквозь призрачные образы моих собственных скитаний.

Может быть, это был страх, так как годы шли, а мы оба преуспевали все меньше и меньше. Хорошо. Наверное, отец ревновал к моим успехам и квалификации. Он был, как говорили марсиане, наемным рабочим, обычным техником по обслуживанию, время от времени работающим как простой рабочий.

Конечно, мы могли бы больше и лучше работать в техническом обслуживании. Были дыры в куполе, которые я видел…

Где? Я вздрогнул. Где я был, что видел дыру в крыше, через которую сыпался песок?

Забытое детское воспоминание, решил я, вытянутое на поверхность необычно ярким сном последней ночи, — вернее, этого утра, потому что я вспомнил трех детей, игравших под дождем из мелкого песка.

— Рэй!

Нет, это нельзя назвать верным объяснением. Я…

— Рэй!

Тяжело дыша, ко мне приблизился сгорбленный старый Гэс Квизон, заведующий этим блоком. Он был земным иммигрантом, но любезным малым, прожившим здесь двадцать пять лет.

Я оставил свои тревожные размышления и приветствовал его.

— Тут кое–кто спрашивал тебя сегодня утром, — сказал он, центаврианский офицер, майор Хоуск.

— Центаврианин? — спросил я с сожалением. — Гэс, мое последнее путешествие было на Центавр. Я не заходил раньше так далеко, да еще на центаврианском корабле. И после этого, скажу, я не собирался встречаться с кем–нибудь из центавриан так скоро.

— Думаю, тебя придется сделать это снова, — хихикнул Гэс. — Я слышал, ты позволил им раз или два пригладить свои волосы, или нет? Мне казалось, ты всегда нейтрально относился и к ним, и к медведианам. Во всяком случае, я сказал, что тебя нет дома, и он ушел, оставив адрес для встречи. Нужен?

— Он сказал зачем? — Я был озадачен.

— Нет. — Острые глаза Гэса всматривались в мое лицо. — Ты не знаешь его?

— Хоуск? Думаю, нет. И если он майор, я сомневаюсь, что захочу познакомиться с ним.

Гэс усмехнулся и собрался уходить. Я остановил его вопросом.

— Скажи одну вещь, Гэс! Как я попал домой прошлой ночью?

— Ты не помнишь? Что ты делал, напился?

Я стоял молча, понурив голову. Он пожал плечами:

— Откуда я знаю? Я что, был здесь? Я сдал дежурство вечером, а ты еще не вернулся к тому времени. Я думал, ты подцепил девочку и остался у нее снова.

Смысл этого последнего маленького "снова" дошел до меня только тогда, когда несколькими минутами позднее и несколькими сотнями футов дальше от места, где оно было произнесено, я взглянул на циферблат часов с датой.

Я с иронией подумал о старом глупом анекдоте о велоуэрах, барахтавшихся в грязи на Голдстар, жирных, почти полностью покрытых жидкой грязью, смываемой только раз в год в сезон спаривания.

— Какой сегодня день? — спросил один велоуэр другого.

Прошло несколько часов.

— Вторник.

Прошло немного меньше.

— Смешно! Я придерживаюсь мысли, что сегодня среда…

И Гэс сказал: "Остался у нее снова".

Где угодно, исключая Дарис, я мог позволить себе двухдневный кутеж, но не на Марсе. Вне дома, в местах повышенной гравитации я тратил половину времени на сон. Я был предусмотрительным: никогда не носил с собой денег больше, чем мог позволить украсть, если придется быть мертвецки пьяным. Да и в большинстве кварталов удовольствий в мирах медведианского сектора время дня едва ли имело значение вообще.

Но на Марсе такого себе не позволишь. Здесь нет средств содержать подобные заведения — источники недомоганий посещавших их космонавтов.

На Марсе я как марсианин никогда не делал этого. Я чувствовал, что это было неприлично, хотя, будучи местным, я мог, вероятно, организовать дело получше, чем иностранец. Я любил быть дома, где мог не думать о деньгах. Марсианин никогда не ограбит бесчувственного человека; по крайней мере, я не хотел иметь доказательства, что это прекрасное утверждение не правильно, или убедиться в том, что такое могло случиться благодаря какому–нибудь грязному иммигранту или туристу, не знакомому с правилами Марсианской Чести.

Тогда… где же я был, что делал после того, как ушел в город предпоследней ночью?

Не прошлой, а предпоследней ночью.

Я остановился, повернул к ближайшему бару, который заметил, и сел за столик. Я вспотел и, конечно, по более серьезной причине, чем слишком высокие температура и влажность в моей квартире. Кто–то усыпил меня, но это было неполным объяснением, особенно учитывая то, что все вещи, которые мог взять грабитель, сохранились. Я коснулся кончиками пальцев бумаг во внутреннем кармане, чтобы убедиться, что ничего не потерял.

Я нашел стилограф и составил список фактов, сохранившихся в моей памяти. В результате я совсем перестал что–либо понимать. Что общего имеют Старый Храм, девушка с миндалевидными глазами и золотистой кожей и кровать с нулевой гравитацией? Какая связь между медведианами, центаврианами и мной? Где я видел песчаные струйки, что текли из прохудившейся крыши?

Я колебался, записывая последний вопрос. Наверняка, троих игравших детей я увидел во сне, и они появились из воспоминаний детства.

Я имел возможность положить конец этой путанице. Гэс сказал, что центаврианин майор Хоуск искал меня, и он оставил адрес, по которому я мог найти его. Я глупец! Надо пойти назад и забрать адрес!

Это казалось стоящей идеей. Было странно слышать, что один из центавриан, отличающихся неимоверным самодовольством, захотел встретиться со мной; я мог объяснить этот факт только тем, что старший офицер, который хвастался своими родственными связями с Тираном и с которым я был груб, отправил кого–нибудь для полного урегулирования конфликта.

Все остальное было скрыто в тумане. Я не верил собственным умозаключениям, но при этом я не имел ничего лучшего.

Несколькими минутами позднее Гэс в замешательстве глядел на меня. Он сказал:

— Рэй, ты говорил, что не хочешь иметь никакого дела с этим парнем! Поэтому я отправил карточку в утилизатор!

— Ах так! — Я удержался от ругательства; он был совершенно прав, я действительно утверждал, что не хочу встречаться с каким–то центаврианским майором. — Можешь вспомнить, что там было написано?

— Что стряслось с тобой? — спросил Гэс. — Только что ты жаждал послать всех центавриан в ад, а теперь ты…

— Гэс! — взорвался я.

Он вздрогнул и хмуро произнес:

— Там был номер сети связи, попытаюсь вспомнить его. О! Он имел двойную пятерку.

— Это все?

— Рэй, я едва взглянул на него! Только взял бумажку и сунул в карман. Я не думал, что ты заинтересуешься.

— Все хорошо, забудь, — ответил я и повернулся, чтобы уйти.

— Рэй! Если тебе это так важно, попробуй обратиться в центаврианское посольство. Они, вероятно, знают, где останавливаются их офицеры. Ты знаешь, на какой оно улице?

— Да, — согласился я мрачно. — Спасибо за совет. Я, возможно, именно так и сделаю.

И когда после часа размышлений не появилось лучшего решения, я так и сделал.

Я был окончательно подавлен, когда садился в такси, чтобы ехать в центаврианское посольство. Раньше я думал, что моя память такая же хорошая и спокойно действующая, как и у большинства людей, а зрение еще и лучше. К тому же я имел некоторые преимущества: я был знаком с учением Тодера, даже если и не считался его первым учеником… то есть воспитанником. Мне казалось, что я достаточно взял у учителя, чтобы иметь преимущество перед менее счастливыми людьми.

Здесь, сейчас ситуация подвергла проверке мои знания и умение. И я запутался и растерялся, как какой–нибудь центаврианин, заблудившийся в незнакомом городе. Я решил, что не буду вести себя по–центавриански, если хочу распутать этот клубок мыслей. Центаврианин может выйти из затруднительного положения, только если "унизится" и попросит помощи у местного населения. Я сделаю личное обещание и буду придерживаться его: я разыщу Тодера и попытаюсь вспомнить психологические приемы, которыми я пренебрегал слишком долго, и потому был в серьезной опасности.

Ждать.

В моей памяти продолжали появляться отдельные кадры, никак не связанные ни с прошлым, ни с будущим временем. Я вспомнил четырех растерявшихся центавриан, которые не могли найти нужную им дорогу. Наверное, эта картина выплыла из глубин моей памяти, когда я сравнивал себя, запутавшегося в собственных мыслях, с заблудившимися в незнакомом городе центаврианином. Однако я помнил все подробности этой сцены. Неужели она опять из того сна, которому я легко приписывал все другие невероятности?

А может быть, это настоящее воспоминание, прорвавшееся через забвение?

Я посмотрел в переднее стекло, определяя, далеко ли еще до центаврианского посольства. Прямо передо мной изгибался канал. Почему нет светящихся знаков?

А почему они должны быть в середине дня? С чего мне пришло в голову, что они должны быть?

Подобно ветру, несущему поднятую пыль, скрывая ландшафт марсианской пустыни и иногда открывая его для обозрения, мое забвение время от времени рассеивалось, показывая образы, которые, может быть, лежали в основе разгадки. По некоторым, пока неопределенным причинам, я понимал, что было бы ошибочно, даже опасно идти в посольство. Я остановил такси, расплатился и направился к ближайшему шлюзу пешеходного туннеля.

Прежде чем войти в него, я остановился и некоторое время смотрел на посольство. В последний раз я видел его украшенным большими безвкусными светящимися знаками и, что интересно, кажется, с этого же угла. Когда я приходил сюда?

Что–то опять ускользнуло от меня. Я открыл шлюз, но снова задержался. Я не воспользовался тогда пешеходным туннелем, а шел по улице, поскольку была ночь. Уличный транспорт на Марсе ходил редко по сравнению с другими мирами, но днем все же его было достаточно, чтобы пешеходная прогулка по улицам города показалась опасным развлечением.

Отсюда, вероятно, я шел к Старому Храму. Мой ночной поход к символу Марса был для меня очевидным.

В Старом Храме отсутствовали любого рода окна и двери.

Археологи проникли в него сверху, применив приставную лестницу. Песчаные бури, конечно быстро засыпали расчищенную поверхность пола. Когда строили город Зонд, под улицей прорыли туннель с выходом в центре таинственного здания. Я пользовался раньше туннелем, большим, светлым, украшенным красивыми картинами и фресками марсианских художников, написанными яркой минеральной глазурью по необожженной глине.

Сейчас я обнаружил под ногами песок в дюйм толщиной, половина флюоресцентных светильников не работали, кое–где отвалились изразцы — не видно было даже следов попыток восстановить их, только серели пустые квадраты из шершавого цемента, на котором раньше держались плитки. Волнение охватило меня. Что стало с моим родным миром, пока я слонялся среди звезд? В конце туннеля я поднялся по ступенькам наверх. Там я увидел гида, пожилую женщину, равнодушно читавшую лекцию об открытии Храма группе молодых землян от семи до восьми лет — тринадцать — четырнадцать по земному стилю. Судя по замечаниям, услышанным мной, дети были больше обеспокоены тем фактом, что их экскурсию проводит человек, а не запрограммированный автоматический гид, транслирующий объяснения через наушники, как в земных музеях. Похоже, их совсем не интересовал рассказ о главной достопримечательности Марса.

Правда, среди экскурсантов не оказалось марсиан, даже гидом была землянка. В числе посетителей я разглядел пару медведиан, как будто учителей, прилетевших в воскресный отпуск. Приходил ли теперь кто–нибудь из марсиан в эту громадную гробницу?

Широкими шагами я прошел в дальний конец зала и занялся изучением пятнадцати экспонатов, помещенных в наполненных аргоном витринах. Время до неузнаваемости изменило эти предметы. Трудно было предположить, что в прошлом их назначение было понятным для разумных существ. Когда–то я с благоговением смотрел на их фотографии, продававшиеся в автоматах. Тогда я был ребенком и не мог себе позволить купить дорогую стереокопию.

Сейчас экспонаты походили на бесформенные спекшиеся комки из алюминия, стали, сложных пластмасс, стекла, потемневшего или от радиации, или от времени. Я взглянул на пояснительный текст: "Обнаружен первым. Размеры 34x107 мм, синевато–серый, неправильной формы, главным образом сталь. Имеет пять стержней из стекла, диаметры на правом конце 2; 4,1; 1,6; 1,9; 2,8 мм. Масса…"

Вот и все, что мы знали о них. Эти находки не могли быть естественными образованиями, поскольку были слишком правильными и имели определенный химический состав.

— Извините! — промычала экскурсовод где–то около моего левого локтя, давая понять, чтобы я отошел от витрины — ей нужно скорее закончить рассказ о выставке и избавиться от скучных детей.

Я ушел. По пути к туннелю я почувствовал себя разбитым.

Бесцельно бредя по туннелю, я рассматривал керамические панно и удивлялся, почему эти отвалившиеся плитки были убраны или выброшены, а не установлены на место. Кончиками пальцев я ощупал каждую кромку выемки, оставшейся от выпавшей плитки.

Кто–то должен был заниматься этим, как и прохудившимся куполом, который я видел… или который приснился мне… Опять!.. Прикосновение к плитке вызвало новые ассоциации!

Плитка под пальцами шевельнулась, я остановился, ожидая, что она упадет. Но нет, изразец не упал. И все же я был уверен, что почувствовал движение, — было ли оно от этой плитки или от предыдущей?

Предыдущей! Но она оставалась на месте. И вдруг целая секция плиток начала медленно выдвигаться ко мне. Она оказалась дверью, за которой скрывалась маленькая комната, голая, освещенная одной флюоресцентной лампочкой. В ней стояли несколько простых стульев из пластика и один специальный со спинкой, доходящей мне до плеча, вырезанный из глыбы марсианского камня.

Мгновенно, как стартовавшая ракета, память вернулась назад, и я, пораженный, остановился на пороге, пытаясь собрать воедино все возникшие внезапно факты. Не помню, как долго я оставался прикованным к месту.

В комнате был человек. Центаврианин со знаками отличия майора. При моем неожиданном вторжении он повернул свое лицо, и пока я был в оцепенении, он схватил оружие, лежавшее на каменном стуле. Нервно–парализующий хлыст.

— Войдите, инженер Мэлин, — проскрежетал он. — Закройте дверь за собой!

Я продолжал стоять неподвижно. Майор крикнул:

— Шевелитесь, вы, дурак! Вы лучше всех знаете, как я могу использовать эту штуку!

И, когда я по–прежнему не шелохнулся, он включил хлыст.

Дверь была полуоткрыта. В любой момент кто–нибудь мог пройти по туннелю, например кто–нибудь из детей, которым надоело осматривать Старый Храм, и они воспользовались удобным случаем, чтобы удрать пораньше. Наверное, благодаря этому обстоятельству майор поставил регулятор хлыста в среднее положение, а не на максимум, при котором можно свалить с ног быка, не говоря уже о человеке. В среднем положении боль была достаточной, чтобы заставить меня подчиниться и закрыть дверь; к тому же времени такая процедура заняла бы меньше, чем если бы он сразу вывел меня из сознания: я свалился бы по ту сторону порога, и ему пришлось бы затаскивать меня в комнату, прежде чем закрыть дверь.

Я мог читать мысли майора так же легко, как напечатанную страницу. По его открытому от неожиданности рту, изумленному выражению лица, сменившемуся нерешительностью, я ясно представлял, что творилось в его голове. Направив на меня хлыст, он ждал, что я сложусь вдвое, подобно человеку, получившему жестокий удар в солнечное сплетение.

Вместо этого он сам получил удар в шею, не очень сильный удар, но этим ударом и карлик мог лишить великана возможности двигаться — как раз по адамову яблоку. Малорослый центаврианин, привыкший иметь дело с такими же "карликами" (ростом шесть футов или около того), недооценил длину рук марсианина. Подобно всем людям, осмотрительным при низкой гравитации, он к тому же старался не делать быстрых движений из страха взлететь.

Удар был только частью моего рывка — я еще ухитрился отобрать у майора хлыст.

Когда я открыл дверь и узнал комнату, ко мне вихрем вернулась память.

Я вспомнил прошедшие события, которые Тодер старался скрыть от меня. Я понял, что потерял вчерашний день благодаря стараниям Тодера — именно он передал меня в руки человека, устроившего невыносимые пытки.

Барьеры забвения, обусловленные простым прохождением времени, разлетелись на осколки, так же как и искусственно созданные за прошедший день. Все части учения Тодера, для которых я никогда не находил применения, внезапно составили единое целое и помогли мне найти выход из этой случайной ловушки. Раньше я постигал учение Тодера через детские упражнения, теперь же я приобрел взрослый опыт его применения. Казалось, я слышал голос учителя, говоривший, что боль и страдания являются сильным подкрепляющим и стимулирующим фактором.

Поэтому я застраховался болью.

Представьте маленькую бусинку на шнурке. Глянув на нее, можно подумать, что между отверстиями, высверленными в верхней и нижней частях, существует прямая линия. В действительности же канал изгибался дугой. Ослабишь шнурок, бусинка быстро скользнет вниз, натянешь — и бусинка остановится.

Сначала я остановил ее, дав себе время проанализировать новую информацию. Я услышал низкий растягивающий слова голос:

— И… инн… жее… нн… ее… ерр… Ммээ… элл… лл… иинн…

Инженер Мэлин… Звуки растягивались, словно эластичная резина.

Это, вероятно, был майор Хоуск, который разыскивал меня. Его присутствие здесь подразумевало, что он находился среди моих мучителей в предпоследнюю ночь. Неужели он был тем, кто так жестоко применял нейрохлыст? Мне следовало бить противника его же оружием. Путь определился сам.

Боль была стимулом. Я собрал всю свою энергию, чтобы воспользоваться имевшимся у меня преимуществом — я знал, как надо действовать в этом растянутом мире настоящего времени. Я был уверен, что не промахнусь, и точно нашел чувствительную зону на его шее. Я приготовился ослабить шнурок, и мгновенно появившаяся боль сообщила мне, что я сумел переключить действие и мое "сейчас" было прыжком вперед на дюжину частиц нормального времени. Я притуплял боль до подсознательного уровня, пока хлыст не оказался у меня.

Конечно, я вернулся к нормальному состоянию восприятия раньше, чем он смог прийти в себя. В противном случае я стал бы для него легкой добычей. Возвратившись назад, мне пришлось испытать последствия от действия хлыста. Я задыхался, перед глазами все плыло, но Хоуск был в гораздо худшем состоянии. Я смог подойти к двери и закрыть ее, что оказалось как раз вовремя. Туннель уже наполнился шумом громких шагов и высокими голосами детей, возвращавшихся с экскурсии.

Я сел в огромное каменное кресло. Мы поменялись местами — теперь допрашиваю я.

— Встать, — приказал я Хоуску, толкнув его носком сапога.

Он захрипел. Я поставил хлыст на минимум — уровень, который большинство людей воспринимало как ожог от кипящей воды, — и дал майору попробовать лечение по его же рецепту. Он поднялся на ноги.

— Все–таки ваше центаврианское высокомерие, — сказал я резко, — всего лишь маска, скрывающая ненадежность. Никто не может чувствовать себя в безопасности в вашем помешанном обществе, где провозглашен механический труд. Ваше имя Хоуск?

Он угрюмо кивнул. Майор был коренастый мужчина, ростом около шести футов и двух дюймов, с медными волосами, бледным лицом и серыми глазами.

— Зачем вы искали меня сегодня утром?

Молчание. Я дал ему еще один короткий разряд и, когда этого оказалось недостаточно, еще несколько в чувствительное место в паху. Мне не приходилось раньше делать ничего подобного, но я хорошо помнил, как он действовал, когда допрашивал меня. Я был старательным учеником.

Майор с трудом вытолкнул из себя слова:

— Мы… мы хотели завладеть вами снова!

— Вы уже владели мной в течение нескольких часов. Полностью!

Пот струями бежал по его лицу.

— Мы не думали, что кто–нибудь сможет продержаться так долго. Мы решили, что вы сказали все!

— Почему вы изменили мнение? — я покачал хлыстом, и он тотчас же заговорил.

— Пришли распоряжения… — Майор сделал глоток и сжал руками свой живот.

— Какие распоряжения? От кого?

— Из дома… — он закрыл глаза и покачнулся: очевидно, даже это немногословие дорого ему обходилось. — Они сказали, что вы обязательно должны владеть важной информацией. Мы же узнали, что вы были у Найзема и что вы, оказывается, ученик Тодера…

Снова этот странный термин "ученик", Тодер называл нас только "воспитанниками". Но я не собирался заниматься академическими исследованиями различий в этих терминах.

— Вы тайно следили за мной?

— О, некоторое время! — Несколько быстрых глотков воздуха. — Мы не знали, что вас подобрал Найзем, пока вы не были замечены по дороге к геральдистам.

— Которые также замешаны в этой истории? Я знаю, когда вы начали искать меня, вы представились им как мой дальний родственник и добились, чтобы они дали вам мою родословную. Мы родственники?

— Братья, в пятом колене, — выдавил он.

— Кажется жестоким приветствовать своего родственника этим хлыстом, рассердился я. — И все–таки, что вам от меня надо было?

Майор сжал челюсти. Очевидно, дальше он уже не смел изменять центаврианскому делу. Но я решил узнать секрет, которым он владел, и я его узнаю.

Ладно, будем брать его не спеша.

— По некоторым причинам, связанным с моим пребыванием на борту "Хипподамии", вы захотели найти меня. Геральдисты помогли вам найти Рэя Мэлина, межзвездного инженера, представив информацию о моей личной жизни и семейных связях. Затем вы пытали меня — вам нужны были сведения о "Хипподамии". Решив, что я ничего не знаю, вы позволили мне уйти, но пожалели об этом когда получили дополнительные инструкции из дома. Далее вы обнаружили… Что? Возможно, те четверо центаврианских космонавтов, которых я проводил к геральдистам, дали вам понять, что последнюю ночь я не спал, как должен был после обработки нейрохлыстом, а занимался своими делами. Прослеживая мой путь, вы обнаружили, что меня вытащили из песчаной пыли, в которую вы же и бросили меня. Питер Найзем, хм! — я нахмурился. Вы, следовательно, наблюдали за ними. Он уверял меня, будто никто не знает, что я нахожусь в его доме. — Уголком глаза я следил за мимикой Хоуска, пытаясь определить точность своих выводов, но лицо его было слишком напряженным от боли. — Скажите, зачем вы допрашивали меня?

Ответа нет. Я повернул регулятор к середине и нацелил хлыст на его ноги. Майор пошатнулся, лицо его побледнело, но он продолжал молчать.

Я поступил так же, как и он позавчера, — я поразил его половые органы. Произошел взрыв откровений, подобных взрыву космического корабля, слова выкрикивались с пронзительным визгом.

— Я не знаю! Черт вас побери, я не знаю! Все, что мне сказано сделать, это найти вас, допросить о вашем последнем путешествии, доложить домой — это все, я клянусь, это все!

Я был разочарован. Его признание показалось мне правдивым. Центавриане прослыли очень послушными исполнителями. Кроме того, по крайней мере три группы, не считая меня самого, проявляли интерес к моему последнему полету: Хоуск и его компания; Питер, Лилит и те, кого они представляли; и, очевидно, Тодер, хотя я не мог предположить почему. Наверное, тайна "Хипподамии" была такой важной, что центавриане не хотели открывать ее всякой мелюзге, подобной Хоуску.

Этот вид допроса мне был не по душе. Хотя тошнота, появившаяся после краткого удара хлыстом, который я получил на пороге этой комнаты, исчезла, но ныло все тело. Тем не менее, прежде чем прекратить допрашивать, мне нужно было задать еще один вопрос:

— Что вы хотели узнать от меня теперь? Они должны были сказать вам об этом! Отвечайте или отправитесь в ад!

Он тряхнул головой, снова плотно сжав челюсти.

Я поднял хлыст.

— Пропади ты пропадом! — раздался пронзительный крик. — Не спрашивай меня ни о чем! Ты и так много знаешь! Если они обнаружат, что я рассказал тебе лишнее, то убьют меня!

— А они не убьют тебя за то, что ты уже здесь наговорил?

Майор снова покачал головой и опустил глаза:

— Я буду разжалован в рядовые, но… Но тот хлыст, который ты держишь, центаврианский…

— Другими словами, кто знает лучше центаврианина, как жестоко они поступают? — Я хмуро посмотрел на грязное маленькое оружие. — Ты ставишь на этом точку. Хорошо, по рукам.

Майор в эту минуту был похож на одну из маленьких медведианских статуэток, названную "Дурное предчувствие", — он ждал от меня обмана.

— Можешь сообщить начальникам о своей исполнительности. Я ничего не знал, ничего не знаю, и если тот, кого я еще встречу, будет таким же бессловесным, как и ты, то я, вероятно, черт возьми, никогда не узнаю, что вы хотели узнать от меня? А теперь…

Я передвинул регулятор хлыста на максимум и ударил его. Как я знал из недавнего собственного опыта, это было менее жестоко, чем применение слабого удара. Оно несло спасительный сон.

Затем я обыскал потайную комнату, но вряд ли мог похвастаться смекалкой. Когда я вторгся, Хоуск рассматривал щель шириной в два пальца, проходящую между двумя грубо обтесанными каменными блоками стены. Все, что я обнаружил в ней, было пустым треугольным клочком бумаги, оторванным от угла большого листа. Наверное, они использовали эту дыру как почтовый ящик для передачи раппортов или распоряжений центаврианским агентам, такой способ сообщения практиковался в дни международного шпионажа. Лучшего объяснения я не смог придумать.

Мне стало ясно, что здесь уже нечего делать, и я подумал о своих дальнейших шагах. Прежде всего следовало больше узнать о Питере Найземе и Лилит Чой. Хоть это было и не по правилам Тодера, но поговорка гласила: "Враг моих врагов — мой друг". А имя "Найзем Хоуск" произносил не как имя своего союзника.

Как и Тодер… Когда я в следующий раз встречусь с ним, а я собирался это сделать, я не буду вести себя как блудный сын, вернувшийся в отчий дом. Нет, на миллион светолет!

Я подошел к наземному входу в особняк Питера и Лилит. Во всяком случае, я оставался их должником: я все еще был связан обязательством передавать им все сведения о "Хипподамии". Теперь, после встречи с Хоуском, мне казалось, что я должен их навестить.

Сначала я думал рассчитаться с теми, кто похитил меня и жестко пытал нейрохлыстом. Но эта мысль развеялась, как пыль на ветру. Если Хоуск действовал по приказам "из дома", то значит, в это дело вовлечено центаврианское правительство. Было глупым добровольно подставлять свою голову и пробиваться дальше по первоначально выбранному пути. Я хотел знать точно, в чем я заблуждался.

Я в нерешительности остановился перед дверью особняка: наверное, следовало бы предварительно связаться с ними. Их могло не быть дома, и я бы зря потратил время. Но марсиане всегда считали, что связь существует только для крайних случаев. На Марсе не много было личных аппаратов связи. Тодер получил номер незадолго до моего первого путешествия. До этого он прекрасно обходился без него. Я никогда не имел собственного кода и пользовался кодом блока, в котором жил. И незачем было тратиться — ведь я редко бывал дома.

И все–таки я уже здесь и мог с таким же успехом размышлять об упущенных возможностях, стуча в дверь. Как много вещей, обычно заурядных в других мирах, недоставало на Марсе! Где еще, кроме Марса, люди должны стучаться в дверь, вместо того чтобы возвещать о своем приходе дверным сканером?

Последнее время я неустанно критиковал марсианскую привычку держаться особняком, жаловался на нехватку каналов связи, отсутствие дверных сканеров, запущенность стеклянных покрытий пешеходных туннелей и куполов, возмущался равнодушием марсиан к реликвиями Старого Храма…

Дверь была открыта, об этом говорило то, что наружная непрозрачная панель шлюза была подвижной, она сдвинулась со скрипом из–за попавшего в желоб песка. За внутренней прозрачной панелью я увидел Лилит. Ее лицо выражало напряженное нетерпение. Но только несколько секунд. Как только она узнала меня, на ее лице появилась тревога.

Я услышал возглас Питера:

— Он действительно пришел раньше!

— Это не он, — ответила Лилит. — Это Рэй Мэлин.

Я упустил следующее замечание Питера из–за плотного влажного воздуха, хлынувшего в шлюз. Он закупорил мои уши, как ватными тампонами. Мне пришлось сделать несколько глотков, чтобы прочистить трубы. Стрелка счетчика давления подошла к цифре три, и я ждал, что внутренняя дверь скользнет в сторону. Но этого не произошло. Стрелка подошла к двум, к единице и закончила свой путь на нуле — на уровне земного моря, и только после этого передо мной открылась дверь.

В такой атмосфере я чувствовал себя, как в густом тумане. Я был сбит с толку. Мне казалось, что в мое предыдущее пребывание давление здесь достигало трех единиц. Питер и Лилит были молодыми и здоровыми, зачем им нужно создавать давление в помещении на уровне моря и расходовать для этого столько воздуха? Его стоимость поднималась пропорционально квадрату отклонения стрелки счетчика от марсианской нормы в десять единиц. Теперь каждый их вдох стоил в сотню раз дороже, чем мой в моей квартире.

Но у меня не было больше возможности думать об этом странном обстоятельстве. Из боковой комнаты неожиданно появился Питер. Потому, как он резко захлопнул за собой дверь, стало ясно, что он сильно возбужден. Он приветствовал меня с фальшивой сердечностью:

— Рад снова видеть вас! Вы полностью пришли в себя?

— Да, спасибо, — ответил я мрачно, и не думая продолжать.

— О, что привело вас к нам снова? — спросил он, когда пауза стала невыносимой.

— Вы забыли? Вы дали мне поручение. Я принял на себя обязательство, и вы держите меня этим.

— О! Это очень мило с вашей стороны, — сказала Лилит. Она тоже чем–то была встревожена, ее крошечные руки были стиснуты, чтобы скрыть их дрожание. — В этом больше нет необходимости!

— Это так, — подтвердил Питер. — Мы получили то, что хотели, из другого источника. Так что, пожалуйста, считайте себя свободным от обязательств!

Его взгляд был направлен на дверь, черт побери, словно он надеялся что–то увидеть через нее.

Нетрудно было понять, что они попали в такое же затруднительное положение, что и Тодер вчера. Земляне кого–то ждали, чье присутствие предпочитали не рекламировать. Стараясь не нарушить правил гостеприимства, они пытались как можно скорее выпроводить меня, пока не пришел важный посетитель. То есть вежливыми словами они посылали меня к черту.

Посетителем Тодера был Лугас, последнее лицо во Вселенной, какое я ожидал встретить у учителя. Теперь я не удивлюсь, если гостем Питера и Лилит будет кто–нибудь вроде Хоуска. Я решил прикинуться дурачком и затянуть свой визит, пока они сами не выкинут меня вон.

— Многое случилось с тех пор, как мы расстались, — начал я. — Я поймал человека, который пытал меня нервно–парализующим хлыстом.

Некоторое время земляне стояли в неподвижности. Мое сообщение не могло не заинтересовать их. Они не могут оставить без внимания действия людей, выполняющих такие же поручения. Но результат был не тот, на который я рассчитывал. Может быть, они уже все знали о своих конкурентах.

Вероятно, они все знали уже вчера, поскольку проявили незначительный интерес к моему рассказу о том, как я оказался в куче песчаной пыли.

Во всяком случае, хозяева решили избавиться от меня. Но пока они подыскивали предлог, послышались звуки, которые познакомили меня с особенностями распространения звука в помещении с давлением на уровне моря.

Из комнаты слева, где был Питер, когда я вошел, доносился тонкий плач грудного ребенка.

Они обменялись испуганными взглядами. Питер, нервничая, пригладил свои короткие вьющиеся волосы и пожал плечами.

— Извините, мы не очень гостеприимны, — сказал он, — но мы заботимся о ребенке наших друзей, а несчастный малыш, кажется, немного нездоров. Мы сейчас ждем доктора. Он должен уже был прийти.

— Надеюсь, вы понимаете, — добавила Лилит, довольная смекалкой своего партнера.

Я был уверен, что земляне лгали. Но почему они скрывают здесь ребенка?

— Очень большая ответственность — приглядывать за чьим–нибудь ребенком, — продолжал играть Питер. — Мы страшно беспокоимся, и…

Раздался стук в дверь. Они оба насторожились, забормотали извинения и пошли вместе открывать ее.

— Хорошо, что вы пришли, доктор! — радостно воскликнул Питер, интонационно выделив последнее слово.

Новый гость, конечно же, не был доктором. Они надеялись, что он догадается об их уловке и подыграет им.

— С бедным малюткой не все хорошо, и мы считаем, что доктор должен осмотреть его прямо сейчас! — Лилит, безусловно, "отстукивала" сообщение это уже слишком.

— Не беспокойтесь, — "доктор" отодвинул внутреннюю панель шлюза. — Я уверен, что ничего серьезного нет!

В комнату вошел грузный мужчина в простой одежде коричневого цвета. Под маской оказалось квадратное смуглое лицо с покрасневшей полоской кожи на лбу.

Полоска! Значит, он не был постоянным жителем нашей планеты или не появлялся здесь очень долго. Холодный сухой марсианский ветер раздражающе действует на кожу новичков. Необходимы по крайней мере несколько месяцев "обветривания" на Марсе, чтобы кожа закалилась. Я подумал о произношении пожалуй, он не был ни местным, ни даже землянином.

Я обратился к нему на трудно произносимом медведианском диалекте:

— Добрый день, доктор!

Он держался слишком хорошо для медведианина, но не осмелился пойти так далеко, чтобы ответить мне на скрытый вопрос о его национальности. Он проворчал что–то и спросил у Лилит, где ребенок, тщетно стараясь скрыть свое произношение.

Я решил не продолжать разговора и отошел в сторону, а Лилит повела "доктора" в комнату с ребенком. Теперь ребенок кричал, явно капризничая, и я был готов держать пари, что ему не больше двух недель.

Такой маленький? Достаточно большой, чтобы нуждаться в докторе, но все же оставленный родителями на попечение друзей? Даже если я до сих пор ничего бы не подозревал, доверяя Питеру и Лилит, и проглотил подобную выдумку, то все равно встревожился бы.

Да, поговорка о враге моего врага, как и многие другие, не всегда истина. Я рассчитывал на открытый разговор с ними, в ходе которого смог бы обменять свою информацию на объяснение всеобщего интереса к "Хипподамии". Это был удар. Я отдавал землянам должное и действительно уважал их: они обошлись со мной лучше, чем даже Тодер, который, как мне казалось, не способен на такие жестокие шутки, какие он позволил себе прошлой ночью.

Однако в головоломке появился еще один элемент — ребенок. И хотя это обстоятельство усложняло задачу, но зато позволяло сделать два вывода: во–первых, земляне что–то скрывали от меня, а во–вторых, к тайне о "Хипподамии" причастны и медведиане.

Центавриане, земляне, марсиане (принимая во внимание, что Лугас встречался с Тодером), теперь медведиане! Выход в космос начал пугать меня.

Не существовало человека, который не способен испытать страх. Мне захотелось бросить все и надеяться, что со мной ничего больше не случится.

Питер продолжал стоять передо мной в сильной тревоге. Хотел ли он что–нибудь еще сказать мне? Хотел — и через несколько секунд, набравшись смелости, произнес:

— Весьма любезно с вашей стороны, что вы пришли к нам и предложили новую информацию, даже если она не оказалась очень важной. Я поражен образцом марсианской чести и хочу извиниться за наше вчерашнее недоверие к вам.

Но это было лишь красивым вступлением. Он сделал небольшую паузу.

— В известном смысле вы все же не выполнили обязательство, продолжал Питер, — может быть, вы позволите мне просить вас… э… воздержаться от упоминания факта, что…

Внезапно я пришел в ярость. Я шагнул к нему, возвышаясь над его приземистой фигурой.

— Вы что, обращаетесь с марсианской честью, как с разновидностью денег? Во сколько вы оцениваете ее, что до сих пор считаете меня своим должником?!

— Нет, я не хочу сказать…

— Тогда что, во имя космоса, вы хотите сказать?

Я ясно видел его намерения, вызывавшие во мне ярость. Невольно мне пришла в голову мысль, что лучше разрешить ему думать, будто он оскорбил меня и прогнал прочь, чем показать себя очень умным, способным разгадать его хитрости. Он наверняка даже и не предположил, что я могу сделать определенные выводы относительно появления медведианина, существование которого нужно держать в секрете. Я продолжал кричать:

— Это похоже на грязную коммерческую сделку. Мы, марсиане, всегда ждали подобного от землян! Если бы вы подольше пожили на моей планете, то навсегда излечились бы от этих низких второсортных мыслей!

На минуту наступила тишина.

— Извините, — сказал Питер наконец таким несчастным голосом, что я едва не раскаялся. — Пожалуйста, отнеситесь к моим словам снисходительно: я не знаю ваших традиций.

— Я тоже не знал ваших, — выпалил я. — Но сейчас узнал больше, чем того хотел бы. До свидания!

На улице, в разреженной естественной атмосфере, чувствуя легкий озноб от прикосновения к телу липкой влажной одежды, я рассмотрел свое затруднительное положение. Мой план обратиться за помощью к Питеру и Лилит не удался. Я почти ничего не узнал от Хоуска. Теперь я должен пойти и смело выступить против Тодера — другого выбора не было. И я пошел, пытаясь подытожить своим знания о нем. Кем бы он ни стал, но он уже не был мудрым, многоуважаемым учителем из моего детства.

И тем не менее я колебался. Тодер был одной из нитей паутины, сотканной вокруг меня, и я ему не доверял, даже боялся. Но мне казалось странным, что он мог так сильно измениться. Разговаривая с ним вчера, я не почувствовал никакого отчуждения. Он позволил себе несколько уклончивых ответов, чтобы не допустить моей встречи с Лугасом, а в целом старик оставался прежним Тодером.

Однако, если не он, кто же вмешался в мою память, после того как я, измученный пыткой нейрохлыстом и потрясенный появлением у учителя Лугаса, потерял сознание?

Может быть, действия Тодера имеют благородные мотивы?

Он говорил, что я владею большим количеством данных, чем сознаю это. Предположим, Тодер был осведомлен о смысле событий, и боялся, что я могу случайно найти ключ к разгадке, что насторожит другую заинтересованную сторону, скажем, медведианскую фракцию, которая не замедлит организовать еще одну ночь пыток.

Мне пришлось составить невероятно тонкую цепь рассуждений.

И тем не менее моя память восстановилась легко и быстро, а это было не похоже на Тодера. Возможно, провалы моей памяти не должны были длиться долго — на это намекали и некоторые факты. К тому же оставался один пробел, не замаскированный фальшивыми воспоминаниями. Даже если бы я не объединил все фрагменты прошлого и ошибочно считал их элементами яркого сна, я достаточно скоро встревожился бы, увидев дату.

И еще одно, с возвращением памяти я приобрел очень ценное воспоминание. Попросту говоря, когда я оказался лицом к лицу с Хоуском и был так потрясен, что не мог сдвинуться с места, я выполнил — быстро и верно — умственную гимнастику, ту, которую уже не пробовал четыре года и никогда раньше не делал полностью, даже под терпеливым руководством Тодера.

Как будто Тодер хотел заплатить таким образом за свое вторжение в мой мозг.

В таком случае была ли его цель такой же честной, как желание непременно удержать меня от мести? Я хорошо понимаю, что не смог бы жить спокойно до тех пор, пока не сведу счеты с палачами в масках. Зная больше, чем я, он мог действовать по двум причинам: отчасти — чтобы защитить меня, отчасти — чтобы задержать мое вмешательство.

Но Тодер должен был действовать открыто, а не идти окольным путем, с обидой подумал я и сразу же понял свою глупость. Если быть откровенным, очень глупо говорить, что "он должен был". Я без сознания рухнул на пол, и, должно быть, несколько часов мой мозг был недоступен для него. Старик наверняка спорил с Лугасом, пытался убедить его долгими запутанными объяснениями в мою пользу. И, кроме того, мы не встречались уже много лет, почему он должен был сразу же доверить важные секреты, а в этом я был уверен, бывшему воспитаннику?

Тем не менее его связь с Лугасом меня настораживала. Почему землянин выдавал себя за центаврианина? Причем, надо отметить, он с успехом выдержал экзамен у самих центавриан и лишь вследствие небольшой оплошности позволил мне распознать себя! Все мыслимые объяснения были далеки от тех, к которым мог иметь отношение скромный марсианский учитель.

Я пришел к заключению, что Тодер уже тогда, когда я учился у него, не был просто учителем.

Итак, ему не избежать встречи со мной. Я чувствовал себя отступающим на новые позиции для последующего наступления. Годы, в течение которых я не видел Тодера и даже почти не думал о нем, стали предметом моих раздумий. Я должен ответить на вопрос: когда и при каких обстоятельствах он оставил дом в старом квартале, где я воспитывался, и переехал в хорошо ухоженный дом в районе, часто посещаемом иностранцами? Я должен построить мост через все прошедшие без него годы.

Следовательно, прежде чем встретиться с ним снова, мне необходимо вернуться в этот маленький район города, где песок, засыпавший крыши, заставлял напрягаться пилоны.

В самом деле, я мог снова обратиться к Юме, польстить комплиментами его памяти и поблагодарить за содействие во встрече с моим пятиюродным братом майором Хоуском. Надо полагать, его феноменальная память поможет установить круг людей, которые общались с Тодером в прежние годы.

Красный фон, золотистый атом гелия, серебристый квадрат с тремя ромбами. Я не имел представления, чей это герб, но элементарные познания в геральдике давали возможность понять его смысл. Стилизованное изображение атома — два пересекающихся под прямым углом эллипса вокруг ядра несомненно, символизируют физику, серебристый квадрат — это условное обозначение старшего сына, три ромба, скорее всего, отличительный знак какой–нибудь знаменитой фамилии.

Хм… В какой–то мере язык символов может быть очень информативен. Неудивительно, что центавриане, гордящиеся своими родственными связями с именитыми людьми, сделавшие родственный протекционизм нормой жизни, очень серьезно относились к геральдике. И, конечно же, неудивительно, что медведиане не видели в ней никакого смысла. По этой причине, я уверен, половина детей моих медведианских друзей не были законнорожденными, и это никого не удивляло. Самое главное — родился ребенок, отцовство уже имело мало значения.

В своем восхищении медведианскими обычаями я зашел слишком далеко, чем мог себе позволить как марсианин. Но я не способен отречься от того, чему всегда симпатизировал.

Изображение сменилось. Золотисто–зеленый с золотом гербовый щит с зубчатым верхом, соболь, двухголовый грифон: одну голову грифа украшала корона, шею другой — ошейник. Я в недоумении разглядывал это чудище и думал, что даже геральдическая символика может иногда быть чертовски мрачной.

Дверь была закрыта, но, конечно же, не на замок. Марсиане не запирали двери. Я еле удержался, чтобы по привычке не ударить по ней, — теперь двери откатывали в сторону. Я вошел внутрь.

Здесь было темно, темнее, чем в туннеле. В этом районе мало занимались очисткой зданий от песка. Большая часть прозрачных потолочных панелей была засыпана. Через какое–то время мои глаза привыкли, и я смог различить окружающие предметы.

Послышались голоса Юмы и короля геральдической палаты. Я быстро подкрался к двери комнаты, в которой они разговаривали.

— Мы просто должны привлечь свежие ветви для этой личности! говорила женщина. — Тридцать два деления, пять из них разделены на четверти и один разделен еще на четыре. Геенна огненная, это похуже, чем португальское королевское семейство!

— У нас не получится, — ответил Юма. — Он ничего не сделал, что может привлечь ветви.

— Это очень все хорошо для тебя с твоей феноменальной памятью, последовал быстрый ответ. — Я не только украшаю геральдическими знаками эту чертову вещь, но и снабжаю ее бумагой. Без ветвей придется использовать микроскоп, чтобы что–нибудь разобрать.

— Ну, в известном смысле, это тоже своего рода микроскоп, не так ли? — проворчал Юма.

Женщина резко рассмеялась. Смысл шутки полностью ускользнул от меня.

Затем она вздохнула:

— Ты прав, конечно. Однако со всем этим талантом, объясняемым происхождением, думаешь, он превратит свою жизнь в нечто лучшее, чем обычное прозябание?

— Он занимается выращиванием детей, — сказал Юма и добавил с едва скрытой злостью: — Вероятно, чтобы вы смогли насладиться созерцанием гербов его потомков! Их герб "Байдни де Гаваннез" с двумя разделенными на четверти четвертями от его собственного.

— Ох, замолчи, — послышался шелест бумаги. — Геенна огненная! Пойди и найди мне пару квадратных дюймов "сила против силы". Понял? Мы немного имели в запасе.

Я бесшумно отступил назад к входной двери, открыл ее и захлопнул снова, словно только что вошел. В вестибюле появился Юма. Он узнал меня, слабо улыбнулся и спросил:

— О, я могу вам чем–нибудь помочь?

— Кто там? — крикнула женщина.

— Рэй Мэлин, который был здесь вчера!

— У-у. Там много этого материала? Мне нужно для двух ветвей в правую четверть.

Юма вздохнул. Я решил начать издалека:

— По правде сказать, у меня нет никакого дела, не позволите ли мне помочь вам?

— Спасибо, — он пересек вестибюль, подошел к шкафу у оклеенной обоями стены.

В те времена, когда я был воспитанником Тодера, в этом шкафу находились различные предметы, учебные пособия, которые учитель использовал на своих уроках с малышами. Сейчас шкаф был доверху набит крошечными банками с краской, рулонами золотой и серебряной бумаги, пачками геральдических эмблем, образцами гербов различных размеров.

Юма приступил к разбору пакетов, а я продолжал говорить:

— Я действительно пришел поблагодарить вас и сообщить, что встретился со своим центаврианским родственником.

— Майором Хоуском? — спросил Юма. — Покончим с этим, — пробормотал он сам себе, вытащив дюймовой толщины папку с эмблемами геральдических цветов и поставив ее обратно.

— У вас уникальная память, — сказал я сердечно.

— Я эйдетист, — пожал Юма плечами. — У некоторых людей есть это, у некоторых нет.

Он нашел, что искал: кусок материи с рисунком, похожим на ряд рукописных букв "Г", который можно обрезать по размеру и наклеить в нужное место герба.

Стало ясно, что лесть тут не поможет. Я решил подойти к нему с другой стороны.

— Ваши предки наверняка были замечательными людьми, раз снабдили вас таким талантом! Вы должны иметь прекрасное генеалогическое дерево.

По–видимому, я действовал неуклюже, слишком неуклюже.

— Я считаю его достаточно интересным.

— Ваша семья проделала долгий путь на Марс?

Три четверти часа я слушал рассказ обо всех разветвлениях его рода. Рассказ был занимательным, и мне почти не приходилось прилагать усилия, чтобы скрыть свое нетерпение. Юма был влюблен в свою работу, а мне всегда нравилось слушать восторженные излияния увлеченного человека. Кроме того, его род оказался действительно интересным: он имел своих представителей на шести континентах Земли и почти во всех населенных пунктах Марса.

Однако мне не терпелось переключить разговор на Тодера. Я прямо спросил, каким образом "король геральдической палаты" стала владелицей старого дома Тодера.

— Тодера? — Юма взглянул на меня. — Теперь он человек с происхождением! Я из любопытства работал над его генеалогическим деревом, и оно не показывает каких–либо наклонностей, в которых вы надеетесь его уличить…

Я мягко вернул его к своему вопросу.

— Потому что дом своевременно перешел в распоряжение колледжа. Тодеру была предложена работа в колледже "Серендипити".

— Что?

— О, вы думаете о том, что услышали от босса: будто он уединился. В буквальном смысле он профессор в отставке и занимается только чтением лекционного курса…

— В колледже "Серендипити?"

— Да, — Юма был озадачен моей реакцией. — Это учреждение расположено на поверхности, около пяти миль…

— Я знаю где, спасибо, — сказал я мрачно.

Я также знал, что это за учреждение.

Если на Марсе и было что–то, обращенное к медведианам, так это колледж "Серендипити", весьма причудливая организация. Подобно всем азартным игрокам, медведиане пытались выразить понятия счастье, удача в чем–то вещественном. Они были суеверны, носили амулеты, совершали многочисленные ритуальные акты. Более громким термином, символизирующим удачливость, было серендипити — способность угадывать фортуну. Колледж "Серендипити" заявлял, что может научить, как быть удачливым! Нет, Тодер не мог опуститься до такого уровня, я не хотел поверить в это!

Я хотел продолжить расспросы, но босс вызвала Юму к себе.

Я побродил какое–то время по кварталу в поисках кого–нибудь, кто бы знал Тодера и смог мне рассказать о его переезде. Но я встретил только несколько случайных знакомых, которые почти не знали учителя.

Наконец я упрекнул себя за бесполезную трату времени. Я откладывал встречу с Тодером, занимаясь расследованием его ближайшего прошлого.

Так же, как и вчера, я окликнул такси.

Проезжая мимо тех же самых мест и в той же самой последовательности, что и накануне, я испытывал мрачное тягостное чувство, будто был пойман в ловушку из временной петли или катился по следующему витку спирали вокруг одного и того же центра. Зато отчетливее вырисовывался мой путь: от Старого Храма к апартаментам Большого Канала, к геральдистам, к Тодеру…

Так же, как и вчера, день спустя, а дальше?

Чувство замкнутости временного кольца увеличивалось еще больше, когда я снова стоял лицом к лицу с Тодером. У него был точно такой же вид, что и у Лилит, когда я внезапно появился вместо ожидаемого в это время другого человека. И он был так же изумлен, как и она, узнав меня. Но он сохранил контроль над своими эмоциями.

Однако в отличие от Питера и Лилит, пытавшихся укрыться за пустой ложью, учитель вздохнул и смирился со случившимся. Он жестом пригласил меня войти. Я осторожно переступил порог, надеясь, что не окажусь в западне.

— Итак, это не сработало, — сказал старик, когда закрыл дверь.

— Нет, не сработало. Итак, я вернулся и снова нежеланный, как и вчера.

Мы вошли в комнату, где беседовали вчера. Он очень неуверенно начал:

— Да… Редко случалось, чтобы я поддавался панике, но и очень редко случалось, чтобы я вмешивался в события, способные повлиять на человеческую историю в масштабах Вселенной. Ты использовал учение? Я полагался на то, что ты рассказал мне вчера. — Он с осторожностью старого человека опустился в свое кресло. — Я не знаю, может, ты теперь злишься на меня… Или все–таки сумел правильно оценить ситуацию и понять мои мотивы?

Я ответил, взвешивая каждое слово:

— Если вы собирались заблокировать мою память надолго, то могли бы сделать это более квалифицированно и не оставлять мне мешанины образов, исчезнувшей при первом же толчке извне. Кроме того, такой поступок никак не согласуется с моими представлениями о вас. Наверное, это не очень убедительный аргумент, — я заколебался. — Хотя я и учился у вас тому, что должно было сделать меня думающим, но я решил, что у вас просто изменился характер.

— У меня? — он хихикнул. — Как это?

— Вы действительно читаете лекции в колледже "Серендипити?"

— Да, почему бы нет? Я профессор по общественному регулированию.

Тон ответа был весьма воинственным, однако я заметил тень сомнения, промелькнувшую на его лице, но это могло только показаться.

— Почему бы нет? — повторил я. — Ну… не обращайте внимания. Важнее то, что прошлой ночью вы вторглись в мою память, вычеркнув большую часть тридцатишестичасовых воспоминаний. Зачем, во имя Зодиака, вы сделали это?

— Мне казалось, что лучше тебе продолжать свою обычную жизнь путешественника, чем быть растертым, подобно зерну пшеницы, жерновами гигантских противостоящих сил.

— Может, вам следовало быть откровеннее со мной?

— Я думал над таким решением проблемы, — он не отвел глаз, — но Лугас был против. Он считал, что ты уж слишком вовремя оказался на Дарисе. Однако не это побудило меня вмешаться. Я не сумел ввести твое сознание даже в легкий транс, пока ты не проспал три или четыре часа. Ты был так обессилен поле пытки нейрохлыстом, как я не мог себе даже представить. К тому же, как ты сам заметил, цитируя меня, боль является стимулом. Ты достаточно страдал, чтобы отключить свой верхний уровень управления и настроить себя на генерирование мысли об отмщении.

— Вы гладко говорите, — сказал я. — Так это все сделано для моей же услады? И у меня не было права прийти назад, чтобы выразить свое недовольство, так, что ли? — я наклонился вперед. — Почему вы не говорите правды? Ведь вы боитесь моего вмешательства в это большое и запутанное дело!

Он ответил не сразу. Сначала поднялся с кресла, подошел к окну и посмотрел в сторону пешеходного туннеля, затем повернулся и направил на меня свой пристальный взгляд, который я встретил твердо.

— Хорошо, — сказал учитель. — Ты не считался моим уж очень преуспевающим воспитанником и был долгое время весьма глуп, но факт, что ты пришел сюда вот в таком состоянии поговорить со мной, а не обвинять меня в подлости и предательстве, показывает сносную степень твоей разумности. Ведь мы оба нуждаемся в каждой унции помощи, которую можем оказать друг другу… — Он пригладил свои седые волосы тонкими искривленными пальцами. — Что ты еще узнал об этом деле, что не отступил до сих пор?

— Чертовски мало. Что–то о последнем путешествии "Хипподамии" узнали центавриане. Факт, что Лугас является землянином, выдающим себя за центаврианина, связан с этим обстоятельством, но не объяснен. "Хипподамией" заинтересовались и земляне, и медведиане, и марсиане, в вашем лице. Вероятно, вершится дело огромной важности. Вы сказали, что оно может повлиять на всю историю. Каким образом?

Он снова сел, кивнул головой:

— Так много стало ясно! Я старею, Рэй, мне трудно определить, с чего начать.

— Начать лучше всего с начала.

— Этот путь может занять недели… Рэй, как чувствует себя молодой марсианин в эти дни?

— Довольно угнетенным, — ответил я и привел причины: хозяйственная запущенность, пренебрежение к нашей нации, второсортность всего, что я видел вокруг себя, отсутствие былого национального марсианского единства.

— Существует гораздо большее, чем ты смог увидеть. Ты очень замкнут и совсем запутался, — Тодер откинулся назад и сложил кончики пальцев вместе; эту позу я хорошо запомнил, он всегда принимал ее, когда пускался в свои поучения. — Но если я покажу тебе это большее и расскажу, что оно влечет за собой, мы будем иметь очень сложную картину. Назови мне наиболее важное научное открытие прошедшего столетия.

Я в нерешительности молчал, и он опередил мой ответ:

— Извини. Я все еще не могу избавиться от профессиональной привычки заставлять других людей думать, чтобы сказанное ясно уложилось в их умах. Я избавлю тебя от забот. Не было никаких важных научных открытий с начала двадцать второго столетия, когда изготовление приводов для межзвездных кораблей поставили на поток и превратили авантюрные межзвездные путешествия в рутинное дело.

— Но ведь…

— Я не спорю, Рэй. Я рассказываю тебе. Верным тезисом является то, что последней новой концепцией реального мира было эйнштейновское понимание материи и энергии. Затем шаг назад, как я, помнится, говорил тебе, когда ты был ребенком.

— Нужно отойти назад, чтобы лучше прыгнуть, — напомнил я.

— Помолчи. Конечно, я говорю уже по–старчески бессвязно, но это не дает тебе права перебивать меня. Есть много выдающихся изобретений человека, позволяющих проследить его умственную эволюцию, которую можно назвать целым романом. Назови какие–нибудь!

— Э… нож, лук, добыча огня, колесо…

— Ткачество, письменность, алфавит, счет, изобретение денег, овладение тепловой энергией, вычислительная техника. Есть и другие, но этих достаточно, чтобы построить кривую, которую я тебе сейчас покажу.

Я искоса взглянул на нечто, представляющее собой график со временем по оси X и техническим прогрессом по оси Y в логарифмических координатах.

— Если я верно понял, — отважился я, — мы имеем, множество новых концепций после Индустриальной Революции на Земле.

Тодер был в восторге:

— Да! Да! Рэй, ты должен был завершить свое образование с тех пор, как я видел тебя в последний раз. Я надеялся, что буду руководить тобой на этой медленной и мучительной стадии!

— Подождите минутку! — остановил его я. — Их же было множество. Атомная энергия была, по крайней мере, таким же мощным орудием, как и тепловая при возвратно–поступательном движении. В самом деле, оба изобретения взаимозависимы, потому что и то и другое появилось в результате развития химии и физики…

— Последнее столетие? Последние два столетия?

Я молчал. Все примеры, какие я мог вспомнить, не отражали появления новых концепций, а были лишь детальной разработкой старых (за исключением, конечно, получения возможности двигаться быстрее скорости света).

— Хорошо, посмотрим на проблему с другой стороны. Ты полагаешь, можно цель человеческого развития поставить в полную зависимость от субъективных условий?

— Вы обычно говорили нам, что каждое новое поколение, опираясь на свои знания, формирует собственную цель, и последующее поколение или изменяет, или даже отвергает эту цель, и что любой другой взгляд на человеческую судьбу будет произвольным. У меня никогда не было причин не соглашаться с тем, чему вы нас учили.

— Прекрасно! — воскликнул Тодер, но немного смутившись, добавил: Надеюсь, ради тебя самого, что все, чему я учил, нашло развитие в твоей голове. Если это не так, тогда я опередил себя самого. Цель является неотъемлемой частью человеческого существования. Разумные существа накапливают определенную сумму знаний и становятся способными к самоанализу, чтобы начать исследование побудительных мотивов на основе понятий, скорее свойственных человеку, чем искусственной технологии, и установить, что мы сознательно придумываем эту серию податливых целей. Мы столкнулись с одним таким понятием и назвали его прогрессом.

— Описав его гиперболической серией случайно нанесенных на график точек, где одна ось обозначает количество звездных кораблей, а другая количество людей, подвергшихся психотерапии.

— Разве я говорил это? — спросил Тодер, и когда я кивнул, он, удовлетворенный, усмехнулся. — Удивительное выражение. Я должен воскресить его! Но я не могу только проклинать ошибки наших предшественников; это пустая игра, хотя ею легко увлечься. Рэй, что является нашей самой основной и абсолютно необходимой возможностью?

Я сделал несколько медленных марсианских вдохов и задумался. Теперь я был спокоен. Старик не собирался оскорбить меня, когда "запутывал" мою память, он извинился и объяснил, что заставило его это сделать. Я хотел проследить его мысли, чтобы правильно понять его выводы и, возможно, помочь ему — он сам на это намекал.

— Назовите это сами, — сказал я наконец.

Он хлопнул в ладоши:

— Наш генетический вклад, уточним это. Сейчас разреши мне задать тебе еще один или два вопроса, на которые, я думаю, ты сможешь очень хорошо ответить, покопавшись в себе. Первый: каков главный фактор, усложняющий существование марсиан?

— Недостаток кислорода для развития зародыша, — быстро ответил я. Если бы он обходился тем, что есть, на этой планете могла бы развиться марсианская раса. А так мы являемся разновидностью амфибий, возвращающихся в океан для размножения.

— Следовательно, нас очень мало, — кивнул Тодер. — Второй вопрос: какое основное различие между медведианами и центаврианами?

Я недоуменно посмотрел на него:

— Вы знаете это так же хорошо, как и я! Различие не в психологии или генетике, а исключительно в способе организации общества. Медведиане азартны и непостоянны, центавриане негибки и дисциплинированны.

— Совершенно верно. Характеры этих людей формировались на основе их бытия. Здесь необходимо учитывать и особенности семейной жизни, и способ воспитания детей, и методы хозяйственного планирования. — Тодер подался вперед. — Рэй, ты считаешь это просто случайностью?

Я долго не мог найти слов. В ушах стоял пронзительный звон. Губы пересохли. Наконец я тихо спросил:

— Как вы думаете, Тодер, кто мы есть? Неандертальцы двадцать четвертого века, вынужденные выбросить плоды эволюции на мусорную свалку и оставить их там гнить?

— Ты говоришь о том, что чувствуешь, — тон Тодера был язвительным. Очевидно, ты не принял во внимание моих слов о человеческой судьбе. Кроме всего прочего, я марсианин, вспомни об этом. Наша сила и наша гордость в умении подчинять себе любые обстоятельства. Победили ли они нас?

— Это вопрос о победе или поражении? Не было ли решение вырвано из наших рук?

— Нет, это не решение. Это просто принятие неизбежности, необходимость быть тем, кто мы есть. Надеюсь ты понимаешь эту ситуацию, как я, как марсианин…

— Неудачный эксперимент, — я вытер пот с лица. — Мы затмили бы и медведиан, и центавриан.

— Фактически да. Но я должен сжато изложить все остальное. Согласись, Рэй, мы как вид обладаем огромным талантом. Мы можем безнаказанно нарушать большинство фундаментальных законов Вселенной и нести огонь разума к звездам. Но что мы делаем, когда достигаем их? То же самое, что делали тысячелетиями на своей планете. Как будто мы перевалили через вершину развития и начали разлагаться.

Это началось уже в двадцать первом столетии. Большинство дальновидных проектировщиков обратились к ранее пройденным процессам. Земное общество начало гомогенизироваться. Все больше и больше народов, говоривших на разных языках и придерживавшихся разных культурных традиций, заимствовали универсальную цель достижения материального благополучия и связанные с ней понятия. Мы имеем больше данных, чем может осмыслить человек за всю свою жизнь, но до сих пор мы были неспособны сделать выводы из этой сумбурной информации. Почему? Были предложены две гипотезы, и так случилось, что они прекрасно стыковались с великим планом будущего человеческого развития.

Сначала утверждали, что социальная однородность человечества приведет к упадку. Примитивное стремление соответствовать стандарту вытеснит побуждения к исследованиям, к открытию новых земель, желание поразить мир новыми изобретениями. Последняя эффективная волна технического прогресса принесла людям возможность межпространственного перемещения.

Также было доказано, что наше превозносимое умение изменять окружающую обстановку, вместо того чтобы существовать в первоначальной, обусловленной эволюцией, подобно неразумным существам, превзошло нашу способность здраво рассуждать о том, что мы делаем. Другими словами, мы стали нуждаться в новом таланте сверхпсихологической силы, если тебе нравится. Талант существовал в эмбриональном состоянии, это не слишком редкая способность воспринимать новые умственные концепции, как, например, четырехмерное пространство, которые нигде не соприкасались с той картиной окружающего мира, которую мы получаем с помощью обычных органов чувств.

Перед появлением межзвездных двигателей люди думали, что они ограничены пределами Старой Системы. Марс был единственной, кроме Земли, планетой, где человек мог создать собственное общество и культуру, отличавшиеся всеми теми факторами, которые воздействовали на тебя и на меня. Но, как ты подметил, марсиане подобны амфибиям, они должны возвращаться в высококислородную среду для рождения детей или рожать их слабоумными… Да?

Я думал о том, что он говорил, и множество до сих пор несвязанных отрывочных сведений соединились в одно целое, оставляющее неприятное впечатление. Я сказал:

— Если я правильно вас понял, то различия между медведианами и центаврианами были заранее кем–то запланированы.

Я вспомнил слова короля геральдической палаты о человеке, который со своими талантами должен был делать в жизни что–нибудь большее, чем просто воспитывать детей… А Юма говорил, что геральдика является разновидностью микроскопа, средством для изучения вклада!

— Правильно. Нет смысла рассказывать, как мы пробовали манипулировать своим наследием, чтобы получить талант, который необходим для поддержания прогресса. Весь расчет был на случайный выигрыш. — Тодер изобразил подбрасывание монеты. — Были придуманы два разных общества: медведиан беспечных, непостоянных, принимающих жизнь такой, какая она есть, и центавриан — трезво мыслящих, серьезно относящихся к своим потомкам.

— Тогда как марсиане остались в стороне, — выдавил я с горечью. Я не ведал, откуда Тодер получил эту информацию, но он говорил со знанием дела.

— Не совсем так. В действительности мы пытались развить свои традиции. За ними был бесплодный план, но, в отличие от земных обычаев, они все же имеют будущее.

— Утешающе, — кисло произнес я. — Ну и когда будет виден результат? Я понял так, что мы многого не знаем о плане нашего развития и что особенности, присущие медведианам… э… несут факел в будущее.

Учитель твердо взглянул на меня:

— Нет, Рэй. Совсем наоборот. Мы оказались достаточно знающими и сберегли свой генетический фонд. Талант, который когда–то только планировали, внезапно появился на шесть поколений раньше, чем предполагалось по наиболее оптимальной оценке.

— Что? Среди центавриан? — Я подумал об упрямых, ограниченных сторонниках авторитарной власти, которых я знал очень хорошо, и мне стало страшно от мысли, что человечество пойдет по этому пути.

Тодер потянулся к маленькому шкафчику, расположенному сзади него на расстоянии его по–марсиански длинной руки. Он набрал шифр, извлек из шкафчика свиток и развернул.

Это был гербовый щит, разделенный на четверти. Первая и четвертая заключали символы власти центаврианского Тирана: серебряные звезды и кометы на черном фоне, тигриную голову. Что обозначали изображения на двух других четвертях, я не знал.

— Вы хотите сказать, — произнес я с изумлением, — что Тиран имеет талант?

— Незначительный. Я уверен, ты знаешь недавнюю историю. В своей прямодушной решимости создать планируемое общество центавриане перехитрили сами себя и сделали неправильные оценки, приведшие к экономическому кризису — почти бедствию. И давление обстоятельств возвысило первого Тирана, Бориса бен Соломона. Он отверг все предсказания о крахе центаврианского общества. Нация уже было нацелилась идти по медведианскому пути развития общества, но Тиран Борис вернул ее на старый путь… Но, конечно, этот не рожден от нынешнего Тирана Базиля.

— От кого же тогда? Не от одного ли из его сыновей? Они будут носить отцовский герб с отличием до тех пор, пока он не умрет или не сложит свои полномочия.

— Совершенно верно. Я не знал, что ты изучал геральдику, — Тодер свернул герб. — Короче говоря, если этот герб будет когда–нибудь официально представлен, чего, я искренне надеюсь, не случится, он будет принадлежать сыну довольно знаменитой куртизанки, которая в возрасте семнадцати лет… э… умудрилась вступить в морганатический брак с Тираном. Предположительно, с самым старшим сыном Базиля — Барнаби.

— Вы сказали, — размышлял я вслух, — что надеетесь, что этот герб никогда не будет официально представлен. Так вы не хотите, чтобы Тиран Базиль признал внука как законного, или?.. — я остановился, онемев.

— Да? — мягко подтолкнул Тодер.

— Вы хотите сказать, что этот ребенок был на борту "Хипподамии". Приручил лошадь — следовательно, приручил центавра. Он был похищен у родителей и доставлен на Марс?

— Не так жестоко, как ты думаешь, — возразил Тодер. — Родились близнецы, мальчик и девочка, но мать и отец не знают об этом. Роды были с применением кесарева сечения и под наркозом. К тому же девочка имеет достаточно дарований, чтобы стать исключительным ребенком. Хотя именно мальчик обладает необходимым талантом.

— Но вы не сумеете сохранить это дело в секрете! Они могут узнать! Зачем было приказано центаврианам найти меня и допросить под пыткой о "Хипподамии?"

Последовала долгая пауза. Наконец Тодер сказал:

— Мы были уверены, что они не знают всего, но… Хорошо! Инженер Лугаса, которого ты заменил, заболел болезнью Лакхмана. Как ты, вероятно, знаешь, она сопровождается лихорадкой и многословным бредом. Лугас не рискнул забрать его с Дариса. Он понадеялся, что больной не знает всего секрета, нанял тебя и бежал оттуда. Но в госпитале на Дарисе инженер, вероятно, в бреду сделал достаточное количество намеков, чтобы заинтересовать центаврианские власти. К тому же, конечно, медведиане, центавриане и земляне имеют секретных агентов на всех территориях.

— Подобных Лугасу?

— Его статус не относится к делу! — сказал Тодер резко, затем смягчился: — О да, я предполагал, что ты сделаешь именно такой вывод. Но Лугаса нельзя назвать шпионом. Мы занимаемся планированием человеческого будущего. Я отвечаю за то, чтобы генетические исследования не являлись монополией центавриан. Медведиане всегда удивлялись одаренности потомства Бориса и…

Вот он!

Тодер вскочил с кресла с несвойственной для степенного пожилого человека живостью и мигом оказался у двери, прежде чем гость постучал. Это, конечно, был Лугас.

Он с тревогой посмотрел на меня, и Тодер бросился объяснять, почему ему пришлось рассказать мне о тайне "Хипподамии". Так, говорил учитель, она лучше будет сохранена. Лугас несколько минут молчал и наконец прервал старика:

— Черт с ним! Ребенок исчез — или центавриане заполучили его назад, или… или вмешался еще кто–то. Как, Галактика побери, мы найдем его, не потревожив центавриан, медведиан и еще кого–нибудь там… из созвездия Стрельца.

Тодер взглянул на меня.

— Ты не одобряешь наших действий, Рэй? Наверное, ты рад слышать, что мы потеряли след ребенка? Я согласен, в некотором смысле, наш поступок можно назвать бесчеловечным, но прими во внимание: когда он вырастет, его коэффициент интеллекта превысит 2000 единиц по шкале Вейганда, он будет обладать всеми наследуемыми талантами — от музыки до математики, — и все это будет передаваться по наследству его потомкам! Ты хочешь, чтобы "выращивание" талантов стало монополией жестоких, напыщенных, ограниченных центавриан?

Как мне отнестись ко всему этому?! Я вспомнил рассказы о похищении детей для продажи, и вот теперь я сам свидетель подобного преступления. И его подготовил мягкий, мудрый старый Тодер, знакомый мне с детства! Я почувствовал отвращение.

— Каковы ваши дальнейшие планы? — шепотом спросил я.

— Воспитать его на Марсе. Потом, когда он вырастет, приступить к смешению генетических линий медведианской нации для распространения разновидности фермента на половину человечества.

Было ли это прекрасным планом ускорения человеческой эволюции или безумным кровосмешением, больше подходящим для домашних животных? Я пока не знал ответа. Мне следовало задать еще один вопрос… Но Лугас опередил меня, он заговорил очень сердитым голосом:

— Почему мы стоим здесь, болтая с Мэлином? Вы не слышали меня? Центавриане, возможно, попытаются увезти ребенка с Марса, и наша многолетняя работа пойдет насмарку. Хоуск очень близко подошел к правде, допрашивая Мэлина; это чудо, что он не похитил кого–нибудь из моих более информированных офицеров. Я приказал им быть внимательными, и до сих пор… Во всяком случае, как я уже говорил вам прошлой ночью, я не доверяю Мэлину! Он слишком кстати появился на Дарисе. Мы могли долго держать все в тайне от центавриан, но земляне слишком открыто симпатизируют медведианам, а Земля — планета, где ничего не скроешь от…

— Кто такие Питер Найзем и Лилит Чой?

Лугас остановился, потеряв нить рассуждений. Тодер быстро ответил:

— Два видных молодых члена промедведианской фракции на Земле, выступающей за разрыв между Старой Системой и центаврианским секретом и заключение постоянного союза с медведианами.

— Что они могут сделать с ребенком, если он попадет к ним?

Лугас и Тодер обменялись озадаченными взглядами. Тодер сказал:

— Передадут его медведианам, естественно. А это так же ужасно, как если бы он остался у центавриан, где его ум заключили бы в "смирительную рубашку" жизни. Даже если они не разгласят о своей одаренности, в чем я сомневаюсь, они все равно не удержатся от войны. Если мальчик вырастет не прочеловеком, а промедведианином или процентаврианином, это будет гибелью плана великого развития человечества, подготовленный многими поколениями самоотверженных проектировщиков.

— Хорошо, — кивнул я, — а что же после всего этого будет с нами?

Снова пауза. Наконец Тодер пожал плечами:

— Поскольку ты уже многое знаешь, я могу назвать тебе остальные две четверти герба, который я только что показывал. Те, которые не относятся к Тирану Базилю, — это эмблемы моего рода. Мать мальчика — очень замечательная личность, моя внучка Силена.

Тем не менее я продолжал колебаться. Я хотел занять такую позицию, которая удовлетворяла бы всех, хотя подобный подход нельзя назвать благоразумным.

Некоторые элементы новой реальности не нашли отзыва в моей памяти. Я думал о Тодере, которого знал как учителя, отца, вспомнил, как сильно он любил детей. Мне казалось, они были частью его жизни. Никогда я даже не подозревал, что он мог быть отцом. И сейчас эта мысль оставалась отдаленной, обособленной от меня.

С другой стороны… Я не имел возможности обдумать то, что он сообщил мне о центаврианах и медведианах; я должен был оттянуть время, чтобы получить такую возможность. Но на первый взгляд его информация казалась верной. Я и сам интуитивно чувствовал, что стремление в начале межзвездной колонизации прототипа медведианина на "север" от Старой Системы, а прототипа центаврианина на "юг" едва ли было случайным.

Тем не менее три пути, три судьбы открыты перед ребенком с таким превосходным генетическим вкладом (если он не погибнет или не заболеет в результате этой нелепой ссоры из–за него).

Могу ли я автоматически принять план Тодера? Согласен ли я, что будет лучше для всех, если ребенок пойдет по тому жизненному путь, который проделал я? Мне не хотелось, чтобы мальчик воспитывался у Тодера, даже если я и сам после всех скитаний обратился опять к нему. Не он ли говорил мне, что марсианский путь, лишенный жизненной силы, был узким переулком, направленным в будущее, но ведущим в никуда. Этот путь стал таким же архаизмом, как и космические планы межзвездных ковчегов после испытаний межпространственных двигателей.

Я сразу же согласился, что оставить ребенка на попечении центавриан это значит надеть "смирительную рубашку" на его ум. Однако мысль разрешить медведианам воспитывать его не вызывала у меня такой тревоги. Опасность возникновения войны из–за хвастовства медведиан о своей талантливости была сильно преувеличена. Как раз этого–то и нельзя предположить. Трата средств на подготовку к войне привела бы к развалу того мира, который попытается сделать это, о чем обожаемые центаврианами компьютеры говорили недвусмысленно.

Даже если я неправ, даже если какие–нибудь новые удивительные достижения докажут, что такая война возможна, медведиане сумеют оценить центаврианскую слабость к порядку; медведиане, уступчивые, свободные и непредсказуемые, подберут обломки и склеят их. Старая Система, вероятно, будет растерта в порошок, по сравнению Тодера, подобно зерну пшеницы, попавшему под гигантские жернова. Да и зачем ее сохранять? Земля отказалась от власти ради чудовищных лабораторных экспериментов, а Марс был всего лишь аппендиксом, не служащим никакой цели.

Питер и Лилит были добры ко мне: они не только спасли мою жизнь, но и обращались со мной как с личностью, отдавая должное моей марсианской чести. Я не совсем понял причины их интереса к этому делу, но, по крайней мере, они признавали ее существование. Хоуск и его компаньоны обращались со мной как с вещью, мучили меня нейрохлыстом до тех пор, пока не закапал сок моих знаний. В секторе Центавра я был выброшен, как негодная деталь. В секторе Большой Медведицы я работал с людьми, которых называл своими друзьями, любил девушек, которые думали обо мне как о мужчине, а не как о нескладном гиганте… Черт возьми, я собирался жениться на одной из них.

Итак, мне следовало бы принять медведианскую сторону. Но я не сделал этого. Во мне заговорил эгоизм.

Меня тяготила мысль, что все, что я высоко ценил, все, что я любил, будет сдано в утиль, что само понятие "марсианин" будет пустым звуком, словом, ничего не значащим. И если уже невозможно создать марсианскую основу великого будущего человечества, то хотелось хотя бы оставить в памяти ребенка, которому суждено властвовать над звездами, когда он достигнет зрелости, бесценные марсианские понятия. Одних только генов недостаточно. Поместив мальчика и девочку в новый мир, благоприятный для выживания, но не похожий на человеческий, можно ли надеяться, что они вырастут людьми? Что делать! Гены ведь не частички в клейкой жидкости, кишащей хвостатыми одноклеточными организмами. Их нельзя отфильтровать, высушить, смешать с другими многогенными соединениями и положить под микроскоп.

И все же это не было бесконтрольным, и большая часть всего этого была доступна большинству людей обычных способностей: талант, связующий время через миллионы лет. Ты ведь можешь планировать его развитие. Ты можешь предпочесть один талант другому, как дающему больше шансов для выживания. Ты можешь наблюдать за этим долго и спокойно и наконец произнести: "Поскольку я сейчас здесь и признаю неведение, то могу сказать: это плохо и это хорошо".

И я решился:

— У них в апартаментах Большого Канала несколько часов назад находился ребенок.

Через секунду я сообразил, что земляне прятали не того ребенка. Полет "Хопподамии" с Дариса на Марс, даже с невероятно сильными двигателями, длился почти два месяца, а ребенок "приятелей" Питера и Лилит плакал, как двухнедельный младенец.

Я совершенно растерялся. Тодер и Лугас принялись расспрашивать меня, откуда мне все известно. Наконец я решился исправить свою ошибку:

— Вернее… ребенок был там: я слышал его плач. Но он, пожалуй, слишком мал.

— Слишком мал? — спросил Лугас. — Вы видели его? Нет. Тогда…

— Достаточно слышать, — сказал ему резко Тодер. — Но подождите. Лугас, как перевозили ребенка? На корабле, подобном вашему, с небольшим количеством пассажирских помещений, кто–нибудь мог услышать его крик.

— Конечно, нет! Мы позаботились об этом. Путешествие для него продолжалось только час или два.

— Я не совсем понимаю, — произнес Тодер.

Вмешался я:

— Тогда это мог быть тот самый ребенок, которого я слышал у Питера и Лилит! — и обращаясь к Тодеру, я сказал: — Капитан Лугас имеет в виду, что ребенок на "Хипподамии" находился не в четырехмерном пространстве, как все остальные, а в континууме, очень близком к нормальному пространству, неподвластном релятивистскому временному сжатию… Космос!

— Неудивительно, что я имел так много хлопот с этими проклятыми двигателями. Это все равно, что лететь на скоростном каре с якорями, цепляющимися за скалы!

— Если вы будете нуждаться в моих рекомендациях, — сказал Лугас спокойно, — вы получите их. Мой заболевший инженер не смог бы обеспечить такой быстрый полет к Старой Системе, а он знал о специальном отсеке с измененным четырехмерным пространством.

— Если бы вы сразу сказали мне об этом, — заметил я, — мы бы прибыли сюда неделей раньше!

— Прекратите спор, — вздохнул Тодер. — Допустим, ребенок, который был в апартаментах Большого Канала, тот самый. Расскажи нам все и опиши медведианина, пришедшего забрать его.

Я выполнил эту просьбу. Тодер щелкнул пальцами.

— Ты знаешь его? — требовательно спросил Лугас.

— Он напоминает человека по имени Дживес, который записан на двухсеместровый курс в колледже. Позвольте мне подумать. Да, восемь или девять дней назад. Он пришел в колледж сразу же, как прибыл на нашу планету. Он утверждал, что владеет маленькой фабрикой на Голдстар, но этот "фабрикант" показал очень высокие результаты в обычных тестах, и я был убежден, что он лжет. Степень его личной силы и общественного соответствия была классифицирована как "коалсач" с некоторыми деталями! Я могу поклясться, что он медведианский секретный агент.

— Посланный отыскать ребенка?

— Думаю, нет, если, конечно, их шпионская сеть не достигла таких невероятно больших размеров. Нет, скорее, ему было приказано зарегистрироваться в колледже и оценить его влияние на медведианских студентов, составляющих девяносто два процента от всех учащихся. Медведиане восприимчивы к внешнему воздействию. Они не хотят, чтобы господствующим в их жизни стал какой–нибудь один фактор, и некоторые из наших бывших выпускников прекрасно говорят с тех пор, как стали жить на Марсе.

— Аппарат связи! — сказал Лугас и вскочил на ноги. — Мы могли ясно слышать его голос через тонкую стену соседней комнаты, но то, что он говорил, было, очевидно, ассоциативным кодом. Только взволнованный тон его голоса мог подсказать постороннему слушателю, что этот разговор о степени устойчивости ядерного топлива содержит что–нибудь гораздо более глубокое и более опасное.

— Вы уверены относительно этого Дживеса? — спросил я Тодера.

Он печально улыбнулся:

— Ты до сих пор думаешь, что должность профессора колледжа Серендипити недостойна честного человека? Уверяю тебя — нет. Я обучаю своих студентов приемам искусства, которое невежественные люди называют фортуной. Большая часть этих приемов являются техническими — ты их знаешь по своим детским играм. Я использовал их для твоего обучения. Растягивание времени, например, дает дополнительные возможности для анализа кризисных ситуаций. Я продолжаю обучать всему этому в ходе игры, но только теперь я использую любимые медведианские азартные игры, — он наклонился вперед. Должно быть, с тобой сегодня еще что–нибудь случилось, кроме того, что ты услышал плач ребенка в апартаментах Большого Канала. Расскажи мне!

Лугас теперь переключился на другой код и говорил о запутанных пари на медведианском атлетическом чемпионате.

Я кратко изложил события, которые привели меня сюда.

— Замечательная идея использовать феноменальную память Юмы для сокращения пути своего расследования, — прокомментировал Тодер. — Но я боюсь, ты чисто случайно узнал то немногое, что получил от него. Я намеренно скрывал свою связь с колледжем от геральдистов. Представь себе, что если кто–нибудь сообразительный заинтересуется, почему геральдика и учение о фортуне имеют большое влияние на великие группировки, он может натолкнуться и на то, чему я учил тебя… Это ты обнаружил Хоуска в его комнате под Храмом?

— Вы знаете об этом?

— О да. На самом деле, я подозревал, где могли тебя допрашивать. Я узнал это место по описанию каменного кресла. На Марсе всего несколько таких кресел. Значит, эти люди тоже причастны к этому делу, но они подождут.

— Кто они?

— Главным образом настроенные против Земли марсиане. Обычное явление в эти дни — ты сам тому пример, прости меня за эти слова. Довольно мрачный поворот, если центавриане уже осведомлены об этой секретной комнате. Я предполагал, что о ней знали только несколько коренных марсиан.

Мне следовало бы задать немного уточняющих вопросов об этой комнате, но были более серьезные проблемы, беспокоившие меня, и я спросил:

— Чего я не могу понять, так это как, о Галактика, вы упустили этого ребенка?

— Не правда ли, парадоксально? Мы провели удачную операцию на расстоянии нескольких светолет, организовали самый безупречный во всей истории контрабандный перелет и растерялись перед тем, что ты назвал основным препятствием к существованию марсиан.

Наши условия могут негативно сказаться на развитии его уникального ума. Правда, недостаток кислорода не действует на ребенка так же, как на зародыш, но мы и так подвергли его риску при похищении и транспортировке. В то же время мы были обязаны быстро легализовать его существование в марсианском обществе, чтобы у любопытных не появились сомнения в его происхождении.

Поэтому мы спрятали ребенка в родильной клинике, обеспечили идентификационными документами младенца, умершего при рождении два месяца назад. Мы думали, что предусмотрели все возможности. И все же мы потерпели неудачу!

Теперь, принимая во внимание твой рассказ, держу пари, что я знаю причину провала нашего прекрасного плана. В родильных клиниках поддерживается земное давление, поэтому персонал набирают в основном из иммигрантов с Земли, а не марсиан.

Допустим, кто–то из медперсонала, настроенный промедведиански, рассказал своим друзьям медведианам, например самому Дживесу, о подозрительном ребенке. Он появился в клинике в день прилета "Хипподамии". Питер и Лилит получили информацию, что центавриане заинтересовались последним полетом этого корабля. Не нужно иметь большого ума, чтобы установить связь и сделать вывод. Как я сказал, интерес центавриан к генетике не ограничен любовью к геральдике. До сих пор они могли только подозревать, но если ребенок будет в их руках, они могут узнать всю правду!

Я все же хотел знать, как ребенок исчез из клиники, но не было повода спросить Тодера, если он, конечно, сам знал. К тому же вернулся Лугас, вытиравший пот с лица.

— Я приказал задержать Дживеса, — сказал он, — и следить за каждым медведианским кораблем, находящимся на планете. Ни один из них не получит разрешения на взлет до завтрашнего полудня, какая удача! Если мальчик у них, они попытаются немедленно вывезти его из Старой Системы.

Лугас пнул ногой стул и посмотрел на меня сердито.

— Я поставил корабли на прикол, и, полагаю, моя работа на этом закончилась!

— В чем заключалась ваша работа? — спросил я.

Он взглянул на Тодера, который развел руками.

— Давай! Марсианская верность меньше всего может служить предметом сделки.

— Хорошо… Есть небольшое количество кораблей, всего около пятнадцати, работающих на трассах Старой Системы, которые поддерживают информационную сеть. Сомнительный человек, подозрительное животное или необычные технические конструкции, перевозимые на этих кораблях, могут дать очень много информации, если только внимательно присмотреться к ним. В равной мере и медведиане, и центавриане шпионят друг за другом, но я полагаю, нам сильно повезло и мы были вне подозрений. Однажды я перевозил двух медведианских агентов с Марса, — подумать только, они отправлялись на Дарис! — и я знал, кто они есть на самом деле, но не думаю, чтобы они в чем–либо заподозрили нас. Поскольку я сообщил о них центаврианским властям и дважды затем выполнял небольшую секретную работу для них, это доказывает мою лояльность… — он улыбнулся без малейших признаков иронии. — Тодер, в самом худшем случае сможем мы открыто обвинить Дживеса в похищении ребенка?

— Местные власти не смогут разгадать тайну марсианского ребенка, защищенного идентификационными документами, — ответил Тодер. — Они не будут внимательно рассматривать это дело, поскольку, как доказал Рэй, марсиане чертовски переживают из–за своего нынешнего положения.

— Мы должны думать не об отступлении, а об успехе! — Лугас, казалось, забыл о моем присутствии. — Вы влезете в шкуру Канаикена?

Мгновенно я увидел прежнего азартного Тодера, говорящего нам, своим воспитанникам: "Наденьте их башмаки так и вот так", — предлагая нам поставить себя на место какого–либо человека. Я не знал, кем был этот Канаикен, но предполагал, что, возможно, он местный шеф секретной медведианской службы, начальник Дживеса.

— Канаикен! — сказал Лугас. — Что вы знаете о ребенке?

Тодер задумчиво потер свой подбородок:

— Ну… э… В течение нескольких прошедших лет, возможно даже нескольких поколений, медведиане внимательно следили за развитием потомков Тирана Бориса, поскольку знали, что центавриане получили необычные генетические линии. Это целая история, которую, по–видимому, я должен вам рассказать…

— Какая история?

— Очень кратко. Я знаю, что центавриане проявляют интерес к одному из их собственных кораблей под названием "Хипподамиа". Наверное, на этот корабль их навел инженер, который заболел на Дарисе и был заменен марсианином. Я не знаю, что именно наговорил в бреду больной человек, может быть, намекнул на какой–нибудь груз либо на необычного пассажира, находившихся на борту корабля. Я не отваживаюсь заняться экипажем: он полностью центаврианский, за исключением марсианского инженера. Марсианин, работающий на центаврианском корабле, должно быть, питает меньше симпатий к медведианам, чем большинство людей в Старой Системе. Поэтому я не вступаю с ним в непосредственный контакт, а прибегаю к помощи двух землян, симпатизирующих медведианам, Питера Найзема и Лилит Чой.

— Они знают что–нибудь?

— Очень мало. Они сообщили мне, что кто–то, возможно центаврианские агенты, постоянно живущие здесь, весьма умело пытали марсианского инженера. Я понял, что недооценивал важность этого дела. Центавриан, конечно, нетрудно напугать, но сейчас их охватила настоящая паника.

— Ваши предположения, что они ищут?

— Человеку свойственно стремление. На этой стадии я стремлюсь узнать ценную информацию о предмете их поиска.

— Вы узнаете ее?

— Достаточно скоро. Сочувствующие медведианам служащие родильной клиники сообщили о подозрительном ребенке, явно не марсианского происхождения. Раппорт доставил мне либо Дживес, либо Питер Найзем с Лилит Чой, либо какой–нибудь другой агент.

— Что привело этих двоих на Марс?

— Поговорим о промедведианской деятельности на Земле. Только важные данные, полученные центаврианскими агентами, могли встревожить землян. Возможно, эти факты касаются развития генетических дарований, которые, по некоторым причинам, не дублируются. Гипотеза: незаконнорожденный отпрыск одной из выдающихся личностей. Я имею результаты контрольных тестов, проведенных в клинике: несколько очень важных параметров отсутствует, генотип исследован не полностью. Все эти факты позволяют сделать определенный вывод. Хм! Итак, я похитил ребенка не потому, что просто подозревал, а потому, что обязан выполнить собственные генетические исследования.

— Таким образом, — сказал Лугас, — если Канаикен не имеет своего генетического оборудования, он пока еще не уверен в том, что получил. Где лучший генетический центр на Марсе?

— В Пегасе.

— Предположим, медведианин уже послал туда материалы о мальчике. Но не получит никакого ответа до завтрашнего полудня. До этого ему придется только гадать.

— Он слишком сильно рисковал. Из его логического объяснения я понял, что им руководило желание оставить центавриан с носом, а не получить определенный выигрыш для себя. Вы сможете влезть в шкуру Гранджера? Нет, подождите, сначала вы должны узнать, что Рэй сделал сегодня с Хоуском.

Тодер кратко изложил всю историю; Лугас внимательно слушал его, кивая головой. Наконец он вошел в роль, и Тодер начал допрос:

— Что вы знаете наверняка?

— Инженер с центаврианского корабля "Хипподамиа" на Дарисе заболел болезнью Лакхмана… В бреду он высказывал свои опасения относительно полета этого корабля, имеющего специальный отсек, который позволяет поддерживать различные варианты четырехмерного континуума. Власти были весьма бдительны и привлекли к работе эксперта, сделавшего вывод, что в отсеке мог находиться кто–то очень маленький и живой, например ребенок. Заболевший инженер ничего не знает о ребенке, но нужно немного воображения, чтобы подумать о богатом генетическом даровании.

— Вы получили все эти данные сразу?

— Нет. Сначала мне сказали, что на корабле было что–то необычное и члены экипажа должны быть установлены и допрошены, начиная с марсианского инженера, так как капитан и его офицеры предварительно считались лояльными и надежными. Затем мне сообщили о специальном отсеке и его возможном хозяине. Видно, была получена дополнительная информация, изменившая некоторые первоначальные предположения. Так, мы уже сомневались в осведомленности марсианина.

— Дальше?!

— Охота за членами экипажа, включая капитана. — Лугас на несколько секунд вышел из образа. — Кстати, я слышал, что группа из отдела корабельной регистрации центаврианского посольства сегодня побывала на "Хипподамии" и, кажется, обыскала корабль. Я боюсь, что они приняли нас за медведианских агентов. Мне придется просить убежища на Земле. Но потеря одного корабля — маленькая цена за удачный ход в нашей игре.

— Если мы выполним его, — сказал угрюмо Тодер. — Итак, ситуация проясняется. Канаикен знает, что в его руках находится ребенок, в поисках которого чрезвычайно заинтересованы центавриане. Он догадывается о необычных генах младенца, но ему необходимо исследовать генотип. Если медведианин убедится в своей правоте, он постарается уничтожить за собой все следы. Пегас, расположенный далеко отсюда, поможет ему в этом.

— Кроме того, — вставил Лугас, — там так же много сочувствующих медведианам, как и в Зонде. Верно?

— Совершенно верно. Когда Канаикен получит сообщение, он сумеет вывезти ребенка с Марса прежде, чем сплетни из Пегаса привлекут к нему внимание. Если медведианин лишится ребенка и получит ложное сообщение, что центавриане паниковали без особых на то причин, он может оставить малыша в покое.

— Слабое утешение, но будем надеяться. Мы должны подсунуть ему идентификационные данные центаврианского мальчика с хорошей родословной, но без особых талантов.

— Я могу договориться о подготовке документов на такой генотип. У меня даже есть идея, как мы сможем произвести подмену. Что с Гранджером, все–таки? Поскольку члены вашего экипажа ничего не знают о происхождении ребенка, их можно быстро убедить, что он центаврианин. Мы введем их в заблуждение, представив малыша больным, в конце концов.

Лугас кивнул головой.

— Я подумаю над этим, — пробормотал он. — А сейчас мне надо связаться с генетическими центрами, где у меня есть люди.

Тодер долго сидел молча.

— Какая неприятность, — наконец сказал он. — Чтобы этот ход был удачным, нужно решить некоторые проблемы. Мы можем легко ввести в заблуждение Канаикена, представив ему данные центаврианского ребенка с хорошей родословной, но средними способностями, однако прежде необходимо узнать, куда они послали материалы для исследования генотипа.

— Это трудно? — спросил я.

— Космос! Ты думаешь, что люди, знакомые с планом, будут работать просто как персонал генетических центров?

— Нет, конечно, — пробормотал я. — Кто такой, кстати, Канаикен?

— Местный глава медведианской разведки. А Гранджер — его центаврианский коллега, который, вероятно, думает, что имеет дело с удачным ходом медведиан, а не марсиан. Корабль Лугаса всегда был заботливо окружен вводящими в заблуждение намеками, отвлекающими внимание от истины. Поэтому мы должны убедить Канаикена в том, что центавриане паникуют из–за пустяков, а Гранджера — в том, что медведианский ход не был удачным. Он должен предположить…

В комнату быстро вошел Лугас:

— Попал с первой попытки! Я разговаривал с Иетой Драйфус из Пегаса; она сразу догадалась, о чем я собираюсь ее спрашивать. Дживес разговаривал с ней под своим именем около двух часов назад — он интересовался, как долго будут продолжаться исследования. Иета ответила ему, что время в Пегасе не совпадает с временем в Зонде и что если она получит материалы ближайшим рейсом, то вернет их завтра в полдень, как я и думал.

— Это наша первая удача сегодня, не считая внезапного появления Рэя, — оживился Тодер. — Я рад, что меня сейчас не слышат мои воспитанники из колледжа Серендипити. Она спросила о наших дальнейших шагах?

— Я сказал, что лучше ей оставаться в неведении, и она согласилась, ответил Лугас. — Иета получит наши материалы и исследует их.

— Рэй, — проворчал Тодер, — твой отец сейчас в Пегасе? Я слышал о нем недавно. Он жалуется, что ты давно его не навещал.

Один из моих инструкторов по теории межзвездного привода много раз говаривал мне, что полет от Зонда к Пегасу более трудный, чем с Земли на Марс. Это было верно, и марсианские космонавты всегда недоумевали, летя на другую сторону планеты. В нашем разреженном воздухе невозможно летать на крыльях. Грузовой транспорт представлял собой главным образом перевозочные платформы на воздушных подушках, которые можно было ежедневно видеть на улицах Зонда. Однако организовать быстрые перевозки пассажиров было очень трудно. Марсиане испробовали все известные способы. О баллистических средствах передвижения или кораблях с прямоточными воздушно–реактивными двигателями не могло быть и речи. Из–за недостатка кислорода на Марсе любое использование воздуха в транспортных средствах приводило к необходимости возить с собой собственный дорогостоящий запас кислорода. То же относилось и к ракетным двигателям, использующим окислитель. Попытки употребить энергию свободных радикалов, образующихся в верхнем озоновом слое под действием солнечного света, оказались бесплодными. Проблема "полуразрешилась" созданием транспортных средств, осуществляющих серию прыжков на суборбитальную высоту с дальнейшим планированием в плотных слоях атмосферы на видоизменяющихся крыльях. Они были некомфортабельны, а следовательно, непопулярны, и мне никогда не приходилось видеть их полностью загруженными пассажирами.

Но не на этот раз. Как только я положил личные вещи в багажную сетку над своим сидением, то обнаружил, что этот специфический корабль был переполнен.

В салоне, к моему удивлению, находился мистер Хоуск.

Что, ради всей Галактики, он здесь делает? Я был готов тотчас же выскользнуть из корабля и лететь следующим рейсом, даже если это значило, что Дживес не получит ожидаемого сообщения из Пегаса в обещанное время. Хоуск не должен знать, что я вовлечен в это дело так глубоко…

Слишком поздно. Он заметил меня и приблизился решительными шагами. Его лицо было красным, а зрачки глаз расширившимися. Это обстоятельство усилило мою тревогу, так как означало, что Хоуск принял один из центаврианских стимуляторов, что–нибудь из высших производных амфетамина. Я решил атаковать первым.

— Вас еще не понизили в звании? — спросил я довольно оскорбительным тоном.

Насмешка попала в цель, но он постарался скрыть свое раздражение.

— Направляетесь в Пегас! — Он показал на этикетки моего багажа.

— Если бы мой отец не ждал меня этим рейсом, — не унимался я, — я бы вызвал полицию и рассказал им о том, что вы сделали со мной позапрошлой ночью.

Хоуск резко засмеялся:

— Что я сделал с тобой? Ты что, дурак? Никто серьезно не отнесется к твоим показаниям. К тому же вы, марсиане, не любите полицию, поскольку она является земной, а не марсианской организацией!

Он сказал правду. Питер и Лилит говорили то же самое. Но я чувствовал, что должен продолжать дразнить его, это было безопаснее, поскольку вся энергия этого явно раздраженного человека уходила на то, чтобы ответить мне.

— Я надеялся, что кто–нибудь найдет тебя под Старым Храмом, привлеченный запахом твоего гниющего тела.

— Меня спас человек, который никогда не сделает мне зла, — огрызнулся он. — Так что твои надежды увидеть меня пониженным в ранге не оправдались! Я думаю выйти из этой игры с поощрением или даже двумя.

Мой список различий между медведианами и центаврианами пополнился еще одним пунктом. Центавриане не знали слова стыд и почти не заботились о моральной стороне дела, лишь бы не ухудшилось их общественное положение, в то время как у медведиан был культ чувства вины, чувства нравственной ответственности за свои поступки.

Хоуск сейчас торжествует, и я должен заставить его хвастаться дальше, чтобы узнать, каким образом он вывернулся.

Я собрался продолжать атаку, но тут прозвучал приказ занять свои места. Хоуск нахмурился, но, как всякий дисциплинированный центаврианин, молча пошел к своему креслу.

Что могло сделать его таким самоуверенным? Я бился над этой проблемой весь путь до Пегаса. В конце концов я решил выследить, куда он направится после посадки.

Однако Хоуск был слишком осторожен, чтобы позволить мне это, и нетерпеливо слонялся вокруг, пока мне не пришлось все–таки заметить очередное такси. Я вздохнул, остановил машину и, помня о своем заявлении, что меня ждет отец, назвал соответствующий маршрут.

Бросив последний взгляд на Хоуска, я решил, что он направляется к общественным кабинам связи, скорее всего, чтобы убедиться, действительно ли здесь живет мой отец.

Я не собирался сразу же ехать к отцу. В моем внутреннем кармане лежал небольшой образец живой ткани: не искусственной, крайне дорогой и, вероятно, имеющей недостатки, а настоящей, точно соответствующей замыслу Тодера. Донор был высокого центаврианского происхождения, но не имел действительно замечательной комбинации генов.

Этот образец я должен как можно быстрее доставить Иете Драйфус. Она работала в родильной клинике Пегаса; на Марсе центры генетических исследований и родильные клиники были объединены. Хотя только центавриане серьезно занимаются планированием своего потомства, но будущее детей интересует всех родителей.

Я назвал новый адрес.

Я зашел в ее кабинет со стеклянным потолком. Такой чистой, светлой и просторной комнаты мне давно уже не приходилось видеть на Марсе. Я остановился, онемев. Девушка была редкостно красива. Я давно убедил себя, что таких женщин не существует, и мои юношеские мечты так и не сбылись.

Много поколений ее предков были марсианами, и она была прекрасна.

Девушка встала, приветствуя меня, ее рост был около семи футов. Черные волосы спадали на ее плечи, обрамляя удивительное овальное лицо с широким лбом, высокими скулами, изящными тонкими губами. Ее кожа была теплого медно–коричневого цвета. На ней был свободный рабочий комбинезон из белой синтетической ткани, скрывающий все изгибы ее тела, однако я не сомневался в безупречности ее фигуры. Подобно мне, все марсиане были худыми, а некоторые выглядели долговязыми, но она казалась _о_ч_е_н_ь стройной — немногие женщины заслуживали такого эпитета.

— Мисс Драйфус? — спросил я, сделав почти незаметное ударение на первом слове.

Она улыбнулась, показав великолепные белые зубы:

— Вы прилетели очень быстро! Мой дядя предупредил меня, что ваша посылка может оказаться не готовой к столь раннему рейсу.

— Ваш дядя?

— Ну да, я имею в виду вашего бывшего учителя.

Я покачал головой в изумлении:

— Я думал, вы знакомая капитана Лугаса. Я не знал, что вы родственница Тодера.

— Капитан может не знать этого тоже. Мой дядя никому не рассказывает о своих родственниках, потому что не все из нас ведут такой скромный образ жизни, как он.

Я подумал, что семья Тодера, должно быть, играет значительную роль в марсианских делах. А почему бы и нет? Марсианское население немногочисленно, и одна выдающаяся наследственная линия выделяется ярче, чем на переполненной планете земного типа, — точно так же, как когда–то мы называли горой возвышенность в несколько сот футов высотой, какую редко встретишь на Марсе.

Возможно, семейство Тодера в миниатюре отражало то, что они собирались сделать с центавро–марсианской линией, представленной их правнуком.

— Что я должна сделать с образцом, который прислал Дживес? — Она открыла выдвижной ящик стола.

— Уничтожьте его, — сказал я быстро, — и исследуйте вот этот. — Я протянул ей ложный образец, который тотчас же исчез в соседнем выдвижном ящике.

— Хорошо. — Она отряхнула руки. — Теперь это не будет полным обманом. Дживес получит сообщение в срок, обещанный мной. Благодарю вас. Не знаю, что все это значит, но очень уважая дядю, я уверена, вы оказали важную услугу.

И это было все? Она вернулась к своему столу и спросила:

— Вы сможете сами найти выход?

Слишком многое было поставлено на карту, чтобы тратить время на пустую болтовню. И все же я почувствовал острую боль разочарования. Встретив прекрасную женщину, я, по крайней мере, хотел полюбоваться ею!

Иета поняла мое состояние, ибо она мгновенно улыбнулась и сказала с приводящей в замешательство откровенностью:

— Вы извините меня за то, что я скажу? Мне очень лестно, что марсианин, вошедший в эту комнату в первый раз, уходит с большой неохотой. Но у нас могут появиться осложнения, если мы не передадим сообщение Дживесу вовремя.

Я смущенно улыбнулся и вышел.

Коридор и вестибюль были пустынны. Марсиан здесь работало, конечно, мало. Большая часть персонала, должно быть, находилась в родильном отделении, за воздушным шлюзом, в густой влажной земной атмосфере. Проклятая необходимость, которая все еще связывала нас с Землей, словно пуповина!

На пути к выходу я не увидел никого, даже молодого человека, проводившего меня до кабинета Иеты Драйфус.

На дорожке, связывающей здание клиники с пешеходным туннелем города, я встретил мужчину с песчаными цветами и кульком с яблоками, по всей видимости, он шел навестить свою жену, затем мимо меня прошли два носильщика из земных эмигрантов, сгорбившихся под ящиками с медицинским оборудованием и явно встревоженных их легкостью при низкой марсианской гравитации. Я растерянно плелся по дорожке, мои мысли были заняты Иетой Драйфус. Однако мне следовало решить, куда же идти дальше.

Мой Зонд разошелся по дну трещины, которая своим естественным рельефом и придавала ему форму, Пегас же был городом в кратере овальной формы; главные улицы расположились в строгом порядке. Я точно высчитал, что если я пешком направлюсь к дому моего отца, то приду как раз к обеду. В это время я увидел такси, медленно двигавшееся по запыленной улице.

Его пассажиром был человек, которого я узнал бы где угодно. И было одно, только одно место, куда он мог ехать в том направлении.

Я повернулся и помчался за машиной со всей скоростью, которую мог дать мой марсианский прыгающий бег.

Конечно, такси уже высадило его и исчезло, когда я снова оказался у входа в генетический центр. Я ворвался в вестибюль, чуть не сбив с ног пожилую женщину, переносившую подставку с макетом гена, и ринулся к кабинету, который покинул несколько минут назад.

Я тихо открыл дверь, благословляя врожденную марсианскую честность, которая сделала замки бесполезной вещью; само собой разумеется, Хоуск, если бы мог, запер бы за собой дверь. Он стоял, нацелив свой любимый нейрохлыст на Иету, и требовал образец ткани, полученный от Дживеса.

Следовательно, центавриане знали больше, чем считал Тодер. Но теперь не было времени беспокоиться об этом. Я начал действовать прежде, чем округлились глаза Иеты, — изменение их выражения выдало меня.

Несмотря на мою озлобленность, я все равно был слабее любого, выросшего на планете с гравитацией в один "же". Я сжал руками голову Хоуска и рванул ее назад, через свое выставленное колено. Он был поражен еще больше, чем тогда, в комнате под Старым Храмом. Хоуск завопил и упал на пол, Иета быстро выхватила из его рук нейрохлыст. Кое–как мы скрутили его, преодолев бешеное сопротивление, и Иета тотчас же отскочила плавно и грациозно, как в танце.

— Спасибо, — улыбнулась она, когда совсем успокоилась. — А теперь вы можете сказать мне, кто он, черт возьми, такой?

Хоуск представлял собой смешное и жалкое зрелище: с его лица уже сошла бравада, вызванная действием наркотика, и оно стало серым и одутловатым.

Но не было времени объяснять подоплеку происшедшего Иете. Грохот, с которым он упал на пол, вероятно, переполошил все здание. Первой вбежала пожилая женщина, которую я почти сшиб, когда мчался спасать Иету, но к ней тут же присоединились несколько испуганных людей из персонала, в основном земляне.

Среди них был солидный человек средних лет с седыми всклокоченными волосами, который немедленно забрал у Иеты нейрохлыст. Марсианин, к счастью.

Иета могла изображать только неведение.

— Спасибо, доктор Снелл, — сказала она, — я думаю, этот человек сумасшедший. Он ворвался сюда без предупреждения, вытащил свой хлыст и требовал отдать ему образцы. Если бы не мистер Мэлин…

— А что привело вас сюда? — обратился ко мне Снелл.

— Я из Зонда, где живет дядя Иеты, я приехал в Пегас навестить своего отца и привез мисс послание.

— Вы вовремя появились здесь. — Снелл махнул своим коллегам. — Ну, лучше поднимите его на ноги и отведите куда–нибудь в надежное место, пока не прибудет полиция.

— Это все ложь! — взорвался Хоуск. — Вы, проклятые марсиане, прирожденные лгуны! Мэлин отлично знает, кто я такой и почему я здесь. Почему бы вам не спросить его о ребенке, которого он похитил?

— Ребенок? Какой ребенок? — удивился Снелл.

— О! — воскликнула Иета. — Пожалуй, я могу объяснить его поведение. Он болен: у него навязчивая идея, что Мэлин украл его ребенка! Вы пришли сюда искать его? — Она постаралась подмигнуть Снеллу, так, чтобы Хоуск заметил это.

— Нет, вы так просто не отделаетесь, — заорал Хоуск. — Вы все сговорились здесь! Обыщите эти шкафчики, и вы найдете образец ткани центаврианина…

— Я не удивлюсь этому, — пожал плечами Снелл. — По правде говоря, мы обычно имеем две или три сотни центаврианских образцов.

— Я имею в виду тот, который прислал вам человек по имени Дживес!

— Доктор, я думаю, у него параноический бред, — прожурчала Иета. — У меня есть такой образец, но Дживес, кажется, медведианский гражданин. Во всяком случае, он говорил с медведианским акцентом.

Хоуск, должно быть, по лицу Снелла понял, что доктор клюнул на удочку Иеты. Казалось, все силы сразу покинули центаврианина. Он снова заговорил изменившимся голосом, медленным, тусклым, безнадежным:

— Лгуны, ничего, кроме лжи, от начала до конца. Это планета маньяков, живущих во сне. Я должен был понять это, когда меня нашли под Старым Храмом.

— Кто? — я не смог удержаться от вопроса.

К нему тотчас вернулась уверенность, он усмехнулся:

— О да! Вы знаете о Храме, не так ли? Или вы вспомнили, что сделали? Вы лишили меня сознания с помощью этого нейрохлыста и оставили там! И если бы Рэглан не нашел меня и не рассказал о Дживесе, вы могли бы улизнуть. Но теперь не улизнете, я клянусь, нет!

Снелл взглянул не меня. Я покачал головой. И после нескольких секунд размышления он решил принять на веру мои слова: центаврианин неожиданно вломился в комнату и угрожал Иете своим хлыстом. Доктор жестом приказал увести Хоуска прочь.

— Не так быстро! — Хоуск резким движением вывернулся и оказался лицом к лицу со мной. — Грязный марсианский подонок, рассказать тебе о вашем драгоценном Храме? Мы знаем о нем больше, чем вы! Ведь мы пользовались той комнатой, где ты пытал меня, многие годы, и никто, кроме нас, никогда не делал этого! Тупица! Сколько раз ты стоял, глазея на пятнадцать знаменитых экспонатов, и ни разу не поинтересовался, почему их оставили пылиться в выставочных витринах, вместо того чтобы тщательно изучить и соотнести с соответствующими реально существующими вещами?

Земляне в комнате обменялись беспокойными взглядами. Тема, затронутая центаврианином, интересовала всякого марсианина.

— Фальшивки! — ликующе кричал Хоуск. — Все они фальшивки, заставляющие людей верить в существование исконных марсиан! Мы давно знаем правду. Кто, кроме глупых марсиан, может попасться на удочку элементарной мистификации? А мы хотели знать, были ли на Марсе коренные жители или звездные пришельцы? Поэтому мы исследовали все предметы Храма и обнаружили, что камни были обработаны инструментами, выполненными в метрической системе. Люди создавали ваш зловонный Храм!

Хоуск был почти невменяем, в бешенстве он старался взять верх над марсианами, которые сорвали его последнюю отчаянную попытку спасти свою репутацию перед старшим начальством; теперь оно уже узнает, как он неумело выполнил это ответственное поручение.

Можно было не сомневаться, что человек по имени Рэглан, обнаруживший Хоуска лежащим без сознания и сообщивший ему о Дживесе, был центаврианским агентом, использующим комнату под Храмом как почтовый ящик, именно так, как я и предполагал. Вероятно, центавриане, подобно Тодеру, считали Дживеса медведианским агентом, а потому внимательно следили за ним.

Пожалуй, Хоуск еще никому не рассказал о нашем свидании. Он решил выкрасть образец ткани и отправить его шефу, Гранджеру, как страховку от последствий нашей с ним встречи. Однако сюжет мог развиваться в различных направлениях, но у меня не было возможности оценить все варианты. Я сказал:

— Я думаю, все центавриане знают о Плэйто.

— Что? — Хоуск всмотрелся в меня и понял, что его слова не произвели ожидаемого эффекта.

— Никогда не слышал о "благородной лжи"? — спросил я.

В душе я был потрясен. То, что он сказал о Храме, могло быть правдой, скорее всего, это и было правдой, и самые заветные из моих детских иллюзий рассеялись, словно сон. Но я не позволю центаврианину догадаться об этом!

— Вы дети, родившиеся во времена межзвездных полетов, маленькие люди, — сказал я. — А много поколений моих марсианских предков, шли к звездам тяжелой дорогой, на кораблях, подобных ковчегу, умирали за миллиарды миль от дома с надеждой, что дети их детей достигнут цели! Идея не была абсурдной, не более абсурдной, чем большое таинственное, необъяснимое здание и странные, непонятные вещи внутри него?

Я взглянул на Иету, ее глаза сияли.

Фантастика. Когда я говорил, у меня было такое чувство, что моя патетичная речь была большей правдой, нежели обычные факты из реального мира.

— Вы обманываете самих себя, — сказал я жестко. — Вы не могли придумать более подходящего места для пыток марсианина, чем сам символ его высокочтимых традиций?

Ладно, он свое получил. Ему, должно быть, казалось, что мои силы питал Храма, когда я сопротивлялся в течение всего допроса, поскольку он уступил сразу же, когда роли поменялись. Хоуск презирал меня как марсианина, но он оказался слабее меня как человек. Эта мысль полностью лишила его самообладания, и он даже плакал, когда его уводили из кабинета.

Воспользовавшись моментом, я тихо спросил Иету, насколько можно доверять всем свидетелям этой сцены. Она ответила мне, что если я смогу убедить Снелла, то он заставит персонал молчать, по крайней мере некоторое время. Я воспользовался растяжением времени, рассмотрел все возможности и решил придерживаться полуправды. Было сказано достаточно много, чтобы он мог угадать гораздо больше и сделать определенный вывод. Я сообщил ему, что недавно вернулся из путешествия в центаврианский сектор и знаю о намерениях Хоуска и его компаньонов. Они ведут антимедведианскую пропаганду среди землян, живущих на Марсе. Я ничего не знаю об искомом образце ткани, но, вероятно, это опять какой–нибудь заговор против медведиан. Во всяком случае, враждебная деятельность центавриан и медведиан может привести к их серьезной ссоре на Марсе.

Последняя мысль произвела на доктора впечатление, и я без труда убедил его сохранить все происшедшее в тайне. Он спросил, что я хочу делать с Хоуском. Я едва ли мог сказать ему об этом. Казалось надежным отправить его под опеку полиции. Центаврианское посольство может затребовать его, если только захочет. Когда руководство узнает о том, что он сделал, особенно о том, что он утаил сообщение Рэглана, вместо того чтобы передать его дальше, он будет отправлен домой так быстро, что может сгореть от трения.

Закончив со Снеллом, я вернулся к Иете. Некоторое время мы молчали.

— Вы… вы знали о Старом Храме? — спросила она наконец.

Я покачал головой.

— Тогда…

— Я выдумал это, — сказал я жестко, — но будь я проклят, если позволю ему удрать с этим!

— Вы выдумали это?! В таком случае я восхищаюсь вами. Вы сказали именно то, что каждый марсианин должен услышать, особенно я сама. Мне было неизвестно, что творится вокруг моего дяди в данный момент, и мне очень не хотелось быть замешанной в какую–нибудь тайную историю, что я почти отказалась принять ваш образец ткани. Я сказала, что марсианская честь не позволяет обманывать иноземца. Но теперь… Что сделал этот человек, Дживес?

— Похитил ребенка вашей родственницы, — ответил я и в какой–то момент внезапно понял, что Тодер ошибался.

Тодер! Я не думал, что это было возможным! Но старческий возраст, мирный образ жизни, незаметное существование учителя, постоянное желание скрыть свои родственные связи — все это вместе и обусловило боязнь вовлечения общественных учреждений.

— Что?

— Похитил ребенка одной из ваших родственниц, — повторил я.

Меня вдруг осенила блестящая мысль. Зачем Тодер бесполезно тратил время, детально разрабатывая способ обмана?

— Что вы знаете о девушке по имени Силена?

Лицо Иеты будто окаменело. Ее реакция на этот вопрос подтвердила мою правоту. Я, казалось, был способен выйти за пределы своего окружения и дать такую ясную оценку состояния марсианского общества, как и медведианского или центаврианского.

Наши нормы честного поведения требовали точного выполнения обязательства перед Питером и Лилит за спасение моей жизни. Мы не запирали двери от собратьев–марсиан, мы не замыкались в своей культуре больше, чем другие. У себя дома, на Марсе, я отказывался от веселых кутежей, которым неоднократно предавался в любом другом месте, и, заводя романы с медведианскими девушками, я не собирался жениться, сохраняя верность юношескому обету жениться на Марсе.

Какой образец классического достоинства! Короче говоря, нашу марсианскую культуру заложили пуританские пионеры, с теми же самыми достоинствами и недостатками, что были присущи пуританам Новой Англии в семнадцатом веке.

— Силена? Как вы узнали о ней? Мы не очень гордимся этой ветвью нашей семьи!

— Вы должны были бы проклясть ее, — сказал я.

Я только сейчас понял, что не в состоянии пожертвовать своими марсианскими иллюзиями, делающими меня гордым, хотя придется тогда принести в жертву чертовски много, даже Тодера.

Я чуть не спросил, где аппарат связи, чтобы связаться с Тодером и объяснить допущенную им ошибку, иначе мы лишимся последнего шанса сделать больше, чем просто спасти положение, — направить развитие ситуации против и центавриан, и медведиан. То, что сказал Хоуск, всплыло в моей памяти. Этот неизвестный Рэглан сказал ему о Дживесе и об образце ткани, переданном в этот генетический центр, находящийся на противоположной от Зонда стороне планеты. Как же он мог получить такого рода информацию? По–видимому, центавриане могли перехватывать сообщения системы связи. Безопаснее в таком случае вернуться назад в Зонд.

— Возьмите тот образец, который я привез, — сказал я Иете. — Не спорьте, Дживес не будет требовать анализов, к этому времени мы прервем общение с ним. Соберите необходимые вещи и идите со мной.

— Но вы должны объяснить. — Она выглядела слегка испуганной.

— Пусть объяснит ваш дядя, — огрызнулся я. — Пойдемте быстрее!

— Тодер! Тодер! — кричал я во все горло в доме учителя; рядом стояла недоумевающая Иета.

Из комнаты слева послышался какой–то шум, я развернулся и, протянув руку, открыл дверь.

Там был не Тодер, а Лугас.

— Мэлин! — рявкнул он и собрался продолжать, но взглянул мимо меня и узнал Иету.

Вид его был явно более утомленным и обеспокоенным, чем он старался показать. Внезапно он пришел в ярость:

— Космос! Что вы здесь делаете! Вы доставили этот генотип для Дживеса? Все пойдет к черту, если он не получит его, как обещано.

— Он не получит его, — сказала она.

— Что? — лицо Лугаса позеленело. — Но…

— Центаврианин, который, кажется, шпион, внезапно появился и потребовал, чтобы я отдала ему образец ткани, — вздохнула Иета. — Теперь говорите вы, Рэй.

Лугас повернулся ко мне.

— Хоуск? — нерешительно выдохнул он.

— Да, Хоуск. Он не получил образца. Я помешал. Но это не меняет дела.

— Ты сошел с ума? — Лугас взбесился. — Ты спрятал Хоуска?

— Мы передали его полиции Пегаса, и я предполагаю, через некоторое время он будет доставлен в центаврианское посольство.

— О нет! — Лугас схватился руками за голову. — Какая "блестящая" идея! Это как раз то, что нам нужно. Я предполагаю, весь Пегас уже болтает об этом деле!

— Было невозможно сохранить тайну, когда человек десять прибежали на шум и увидели валявшегося на полу Хоуска и стоявшую над ним Иету с нейрохлыстом.

Лугас почувствовал необходимость поддержки и тяжело оперся на ближайшую стену.

— Так вот как, — сказал он вяло. — Это не пойдет нам на пользу… и разве не было никакого другого выхода?

— Наоборот, — ответил я. — Это лучшее, что могло случиться, поскольку эта ситуация проливает свет на все запутанное дело.

— Вы, должно быть, лишились памяти, — рассердился Лугас. — Когда Дживес не получит анализа образца ткани и проведет свое расследование, он узнает о назойливом центаврианине и поймет…

— Подождите! Лугас, время для секретов уже прошло. Это Марс, вспомните! Не Леованда, или Дарис, или что–нибудь еще, а Марс!

Я напрасно ждал от него понимания, он слишком много лет провел в секторе Центавра, выдавая себя за центаврианина, и это притупило его память. Во всяком случае, я не Лугаса хотел посвятить в свое открытие, а Тодера.

— Где Тодер? — спросил я.

— А как вы думаете, где он? — устало проговорил Лугас.

— В колледже Серендипити?

— Конечно. Он работает так же, как и всегда, ему лучше быть на месте. Мы предполагаем, что ребенок находится у Дживеса, а Дживес является мнимым студентом колледжа.

— Иета! Попробуйте поймать такси–вездеход. Мы должны проехать около пяти миль за город и быстро!

— Мэлин, вы сделаете в десять раз хуже, если разрушите все. От одного необдуманного действия все…

— Ради бога! — вскрикнул я и вынул из кармана ложный образец ткани, который оказался ненужным, и махнул им перед Лугасом. — Этот необычный ребенок, несомненно, центаврианин и, несомненно, потенциальный гений, но, сверх всего этого, он частично марсианин, и если вы не понимаете, как это важно, то, будь я проклят, Тодер поймет!

— Такси ждет, — доложила вошедшая Иета.

Маршрут к колледжу Серендипити вдоль изгибов канала проходил мимо апартаментов Большого Канала, и его длина в пять раз превышала расстояние по прямой. Я напряженно застыл на переднем сиденьи, пытаясь что–нибудь разглядеть через завесу пыли, поднимаемой машиной.

— Черт, — заворчал я, — пешком можно пройти этот откос гораздо быстрее!

Иета ответила не сразу. Когда все–таки мы обогнули этот склон, она сказала:

— Рэй, вы уверены в своей правоте? Лугас казался ужасно…

— Лугас пойман в ловушку психологического лабиринта — мне это тоже пришлось испытать, — ответил я. — Он слишком много времени притворялся центаврианином.

— Все–таки…

— Иета, пожалуйста!.. Нет, я не уверен, что правильно поступаю, но только на девяносто процентов я убежден в самой идее. А пока мы доедем до цели, думаю, что смогу присоединить к ним и остальные десять процентов, если вы позволите мне сосредоточиться.

— Прошу прощения, — она сжала губы и откинулась назад.

Правильно. Сейчас у меня было свое понимание истории, и я хотел повидать Тодера, чтобы…

Такси наконец достигло главной поверхности равнины и приближалось к апартаментам Большого Канала. В это время у входа появилась маленькая фигура в маске, закутанная в теплую одежду, несомненно, это была Лилит Чой. Я спрятался за оконной шторкой такси и не спускал с нее глаз. Я с замиранием сердца увидел, как она огляделась по сторонам и направилась к новым зданиям Большого Канала.

Там находился только один возможный пункт назначения — колледж. Дорога больше никуда не вела. Неужели это был явный след? Знала ли она о связях между мной и Дживесом? Сейчас еще не наступило время для получения анализа образца генотипа, но тогда…

Черт с ним. Я напряг зрение, пытаясь разглядеть, не преследуют ли нас какие–нибудь машины, но ничего не заметил, и, во всяком случае, это не имело бы никакого значения — колледж был общедоступен, его кроме медведиан посещало множество самых невероятных людей.

Я никогда прежде не был здесь. Это учреждение уже не казалось мне таким странным. С тех пор как я узнал, что Тодер читает в нем лекции, мое отношение к нему изменилось, и оно стало казаться мне вполне респектабельным.

На самом деле оно оказалось смешным и нелепым.

Подобно многим марсианским сооружениям, здание колледжа представляло собой ряд герметичных куполов, соединенных герметичными переходами, но внешняя отделка содержала медведианские символы. Здесь были статуи в натуральную величину, неизбежные "Понимание", "Надежда", "Уверенность", классические медведианские эмблемы на позолоченных главных шлюзовых воротах, символы судьбы, удачи, счастья различных планет. Один купол был расписан, как игральная доска, другой — карточными символами. Еще над одним куполом возвышался громоотвод, такой же бесполезный, как и нитка, иногда завязываемая землянами вокруг запястья ребенка, чтобы защитить его от ревматизма, — ведь на Марсе никогда не было гроз!

В любое другое время, глядя на это величественное, но бессмысленное нагромождение нелепостей, я рассмеялся бы. Сейчас же я торопился. Такси остановилось у главного входа в колледж. Я взял Иету за руку и почти потащил ее в здание.

Колледж был наполнен шумом, характерным для любого учебного заведения, составленным из отдаленных голосов, отдающихся резонансом в длинных коридорах, в поле зрения не было никого. Глотая густой воздух давление здесь поддерживалось около четырех единиц, поскольку большинство студентов были марсианами, — мы поспешили вдоль по коридору, пока не попали в небольшой зал, из которого расходились шесть коридоров.

— Черт возьми! Куда идти? — рявкнул я.

— Вот доска объявлений! — указала Иета.

Я подскочил к ней. Бегло просмотрел расписание для студентов и обнаружил такие эксцентричные дисциплины, как "Гармония II", "Регулирование планетных ритмов", и лекцию "Влияние температуры и влажности на количество разветвлений Удачи". Расписание было пересыпано терминами, более подходящими для карточных игр.

О! "Общественное регулирование, курс из шести лекций профессора Тодера". Проведя пальцем в низ таблицы к датам и часам, я нашел сегодняшнее число и узнал, что лекция читалась в центральном демонстрационном зале.

Я огляделся, разыскивая указатели или план Колледжа. Ничего не обнаружив, я обратился к Иете:

— Будем надеяться, что удача сопутствует нам! Пошли сначала по большому коридору.

Девушка кивнула и подошла ко мне. Внезапно открылась дверь, ведущая в зал, и оттуда показалась женщина, похожая на смешную детскую куклу. Ростом она доходила до локтя Иеты, но над головой поднималась огромная причудливая прическа из нескольких слоев взбитых волос различных цветов: белого, желтого, рыжего, коричневого и черного. Косметика покрывала ее лицо безвозрастной маской, которая одинаково могла принадлежать девочке, стремящейся выглядеть взрослой, и пожилой женщине, убеждающей себя, что она все еще молода. Фиолетовые радужные глаза, словно темные отверстия маски, уставились на нас.

— Согласно Хаскеру, — сказала она скрипучим голосом, который действовал на нервы примерно как несмазанная дверь, — вы должны отодвинуть себя назад по крайней мере на тысячу витков спирали Величайшей Игры.

— Что? — я был потрясен, но все–таки решил, что ее помощь лучше, чем ничего, и отважился спросить: — Слушайте, где находится демонстрационный зал, в котором выступает профессор Тодер?

— О, после ваших слов, я не могу позволить вам пойти туда, — ответила она, сумрачно качая головой, так, что я даже испугался за целостность ее прически. — Вы говорили, что удача сопутствует вам? Никто не должен даже думать так. Пожалуйста, уйдите отсюда, пока ваша аура не нарушила гармонию в колледже.

Она надвигалась на меня, размахивая обеими руками, как будто прогоняла прочь какое–то маленькое животное.

— Где демонстрационный зал? — повторил я.

— Прочь! Прочь! Кто позволил вам войти сюда? Мы тщательно охраняем своих учеников, поэтому у нас существует всеобщая гармония, не имеющая аналога в Галактике. Войти сюда с вашим образом мыслей — все равно что… бросить лопату песка в воду!

— Получили ли вы что–нибудь от лекций Тодера?

— Что? Господи, нет. Он учит только студентов, а не персонал.

— Верно. Тодер быстро бы остановил ваш словесный поток. Но поскольку его нет здесь, мне придется поступить иначе, — я помахал своим кулаком перед ее носом. — Скажете мне, где найти его, или от вашей прически ничего не останется.

— Помогите! — взвизгнула она тонким голосом и моляще взглянула на Иету.

Иета сложила руки на красивой груди и с презрением глядела вниз с высоты своего марсианского роста. Она сказала:

— Что изменится, если мы найдем его старым хорошим способом проб и ошибок, а?

Умная девушка, подумал я. Женщина с замысловатой прической издала вздох смирения, и я подумал, что она готова уступить, но в этот момент мягко прозвучал гонг, и шум резко усилился: окончились занятия.

— Профессор Тодер сейчас пройдет по этому коридору, — выпалила она. И когда он будет здесь, я поделюсь с ним кое–какими мыслями.

— Право, вы бы сберегли их для себя, — сказала Иета с великолепной оскорбляющей любезностью.

Поднявшись на носки и глядя поверх голов студентов, снующих по коридорам во всех направлениях, я отыскивал глазами Тодера. Да, он был здесь, утомленный и удрученный.

В это мгновение он увидел меня. Я глубоко вздохнул. Ему это не понравилось, но я мог сберечь время, поставив его перед свершившимся фактом, это вернее, чем убеждать его согласиться с моим планом и отказаться от своего.

— Тодер! — закричал я, чтобы слышали все. — Ваш правнук здесь! Это установлено точно — он у него!

У него был оторопелый вид. Страх и тревога промелькнули по его лицу. Затем он атакующе пошел на меня, велев студентам освободить путь, схватил мои руки и неистовым шепотом спросил то же, что и Лугас: не сошел ли я с ума?

— Нет, — сказал я. — Куда мы можем пойти поговорить спокойно?

Пока я заделывал трещины в первоначальных предположениях Тодера, толпа студентов, слышавших, что я кричал в зале, почти рассосалась. Они передадут мои слова студентам Тодера, которые будут чрезвычайно удивлены, узнав, что он имеет родственников. А для того, кто не знал его, это будет необычным случаем, слегка нарушившим размеренную жизнь колледжа: какой–то помешанный марсианин пришел в колледж и кричал в коридоре что–то о правнуке профессора Тодера…

Тодер, старый опытный человек, быстро взял себя в руки и слушал. Мое объяснение, однако, продолжалось недолго. Он так быстро понял суть дела, что я был застигнут врасплох и сбился.

— Позволь мне доказать, что я все хорошо понял, — остановил он меня. — Ты говоришь, что необходимость соблюдать секретность и детально разрабатывать прикрытия отпала в тот момент, когда мы удачно привезли ребенка на Марс. Мы, согласно твоим словам, должны взять лучшее и от медведиан, и от центавриан, громко рекламируя то, что мы делаем.

Пущенная в обращение версия содержит три поверхностно–убедительных довода. Первое: то, что ты, мой бывший ученик, космический инженер, вернулся, чтобы попытаться предупредить удачный ход медведиан. Второе: то, что такой удачный ход существовал — корабль Лугаса, скорее, выполнял поручение медведиан, нежели шпионской сети Старой Системы (об этом свидетельствуют факты, которые обнаружили центавриане при осмотре корабля), сообщение Лугаса центаврианским властям о двух медведианских агентах было прикрытием, убеждающим в лояльности. И третье: то, что я отрекся от своей внучки Силены. — Его глаза были наполнены большой печалью, но это не отразилось на его голосе. — Ты рассчитываешь на общественное признание этой истории с тремя социологическими допущениями. Как человек, симпатизирующий медведианам, ты думаешь, они обрадуются возможности выйти из этого сложного положения. Было бы ударом по промедведианским чувствам, если бы все узнали, что медведиане планировали похищение ребенка. С другой стороны, следует уверить центавриан в том, что их шпионаж был блестящим, раз они получили полную информацию о ребенке. Ты надеешься, если об истории узнают все, центавриане будут игнорировать ребенка. Потому что для них будет ударом известие о связи предполагаемого Тирана с э… широко известной куртизанкой. В ослепительном блеске такой гласности и, кроме того, в свете скандала, который вызовет поведение Хоуска, они будут вынуждены смириться со сложившейся ситуацией и оставить попытки выследить ребенка. Тиран Базиль не пожелает демонстрировать чрезмерный интерес к незаконнорожденному внуку из–за опасения, что это может быть интерпретировано как признание его в качестве своего преемника. Кроме того, согласно центаврианским обычаям они будут считать совершенно логичным, что я, как взбешенный прадедушка, принял меры к сохранению своего потомка и потребовал вернуть ребенка, чтобы его жизнь была бы морально более порядочной.

До сих пор он анализировал только отвлеченные абстрактные проблемы.

— Последним обстоятельством, на котором основаны твои предположения, является неожиданная реакция Иеты на упоминание имени Силены, — его глаза быстро скользнули на Иету; она сидела неподвижно, как камень. — Ты абсолютно прав, Рэй. Наше общество на Марсе пуританское. Никто не думает об этом термине как о достойном похвалы. Хотя в некотором смысле это так. Наши предки хотели развить здесь суровую, независимую культуру как противоположность земной распущенности. Только люди с пуританским образом мыслей заселяли эту планету. Мы были застигнуты врасплох происшедшим, потому что наше планируемое предназначение устарело при межзвездных перелетах. Но это не перечеркивает то, что лежит в основе строгости. Позволив выдать себя за рассерженного прадедушку, я восстановлю каждого гордого марсианина против медведиан, центавриан и землян одновременно. Они должны знать, что ребенок с марсианской наследственностью был затребован на планету его предков!

Сейчас наконец его тон изменился, голос в волнении повысился; он хлопнул меня по плечу:

— Рэй, я имел воспитанников лучше тебя, более внимательных, более любознательных, но клянусь: я никогда не думал, что кто–нибудь из них будет поучать меня! А ты показал мне, как я запутался в этих марсианских обычаях.

Иета наклонилась вперед:

— Ну и что вы собираетесь делать?

— Открыто искать ребенка! — воскликнул Тодер и направился к двери. Мы предполагаем, что он находится в этом колледже, скорее всего в помещениях Дживеса, где крик ребенка никого не удивляет. Огромное количество медведианских пар, как правило уже окончивших колледж, приезжают сюда с детьми для прохождения нового курса; они считают, что удача может впитываться с воздухом в младенческом возрасте!

— Эта идея поддерживается намеренно? — спросил я, вспомнив странную женщину с разноцветными волосами.

— Конечно, в этом заключается принципиальное различие между медведианами и центаврианами; одни имеют жесткое общественное планирование, другие считают случайность важным фактором в жизни.

Когда мы торопливо шли по длинному пешеходному туннелю, соединявшему главное здание колледжа с общежитием медведианских студентов, я позволил себе расслабиться, почти ни о чем не думал. Я глядел на расписные стены все те же символы удачи и неудачи, элементы азартных игр. Некоторые из рисунков были весьма любопытными, например натюрморт из разбитого зеркала, вазы с цветами, которые на Земле традиционно рассматривались как зловещие, пучки павлиньих перьев, рассыпанная соль, скрещенные ножи, лежащие на столе, и даже раскрытый зонтик. Хотел бы я знать, был ли зонтик когда–нибудь доставлен на Марс? Я никогда не видел ни одного из них, пока впервые не высадился на Харигол в ливень.

Мы не пытались ни скрываться, ни, наоборот, привлекать внимание, и очень многие люди видели нас, главным образом медведианские студенты, расходившиеся по своим комнатам. Я практически не замечал их.

Я шел более быстрым шагом, чем пожилой Тодер, и, достигнув стыка двух пешеходных путей, остановился, осматриваясь, куда идти дальше. Я увидел Питера. Я видел его только секунду, так как он скрылся из виду, но это встреча встряхнула меня, как неожиданный подарок.

Я открыл рот от изумления. Подошедшая Иета спросила меня, что случилось.

Я сказал:

— Я только что видел Питера Найзема! Что он делает здесь? О космос! Конечно, Лилит Чой узнала меня в такси по пути сюда!

Тодер побледнел.

— Но ведь помещения Дживеса не здесь! — воскликнул он и махнул рукой в сторону, противоположную той, где я видел Питера; я побежал.

Через минуту, когда мы толкнули дверь в комнату Дживеса, стало ясно, что Питер успел предупредить Дживеса. В комнате никого не было, но дверь в туалет была распахнута настежь, и из него пахло мокрыми пеленками.

— В эти дни, — очень мягко сказала Иета, — я не хочу скрывать, что думаю: люди обращаются с ребенком, словно со свертком тряпья, передают его из рук в руки. И это включая и вас, дядя.

— Каким путем они могли уйти? — спросил я. — Есть еще какие–нибудь двери?

— Нет, но можно пройти через другой купол и вернуться назад к выходу!

— Попытаемся перехватить их! — сказала Иета.

Я кивнул и выбежал из комнаты.

Люди, с которыми я сталкивался, были настолько заинтересованы, что все они потянулись за мной, снедаемые жгучим любопытством. Я ворвался в тот же коридор, где мы встретили женщину с разноцветными волосами, она все еще была там и разглагольствовала перед группой студентов средних лет о моем ужасном вторжении. Увидев меня, она вскрикнула.

— Куда ушел Дживес? — спросил я ее.

Она не ответила, но застонала и покачнулась с закрытыми глазами, несомненно вообразив, что ее личное здание удачи разваливается, как от землетрясения.

Я бросился к окну, выходящему к главному входу, вглядываясь, нет ли там кого–нибудь, похожего на Дживеса или Питера.

Они были там! Недалеко от шлюза стоял личный автомобиль, очень редкое для Марса явление, который не имел переходника для стыковки со шлюзом здания, как у обычных такси. По направлению к нему бежали два человека. Один был похож на Питера, другой нес продолговатый сверток, герметичный детский контейнер, и был, вероятно, Дживесом.

Я перешел в растянутое время быстрее, чем когда–либо, и так глубоко, что моя маска показалась мне свинцовой, когда я натягивал ее на свое лицо. Даже мое тело стало медленным, словно в воде на земных мирах. Марсианин до мозга костей, я никогда не стремился плавать и только несколько раз погружался на Хориголе в воду, но неглубоко, доставая ногами дна. Тем не менее я справился с дверью и вышел наружу, голова звенела от недостатка кислорода, я с трудом приладил кислородный цилиндр маски.

Я не мог видеть сквозь стекло автомобиля, но был уверен, что за пультом управления сидела Лилит, ожидавшая своих компаньонов, чтобы немедленно тронуться с места.

Даже в растянутом времени я не успею опередить их. Но, на мою удачу, вмешался еще один фактор. Машина предназначалась для работы на Марсе, то есть для перевозки грузов, и не имела воздушного люка или шлюза, подобных установленным в зданиях. Поэтому шлюз представлял собой отсек на одного человека со скользящими дверьми, заполняемый воздухом. Я жаловался, что обычные транспортные средства на Марсе, казалось, были рассчитаны на крошечных землян; на этот раз я был рад этому обстоятельству.

Объем детской герметичной капсулы подразумевал, что шлюз должен быть приведен в действие три раза: первым пойдет Найзем, затем через шлюз передают ребенка и только потом будет свободен путь для Дживеса.

Я догнал их как раз тогда, когда шлюз был открыт для ребенка. Несмотря на низкую скорость распространения звука в естественном воздухе Марса, Дживес услышал меня и повернулся. Целую секунду он стоял, оцепенев от ужаса, затем побежал с ребенком.

Я по–прежнему оставался в растянутом времени, но я не имел того количества кислорода, которое необходимо для поддержания такой фантастической активности. Ко мне не могло прийти "второе дыхание", как к бегуну на длинную дистанцию, и тем не менее сердце мое ликующе забилось. Дживес со своей тренированной высокой гравитацией мускулатурой мог быстро убежать от меня, но я был лучше него приспособлен к местным условиям. Он барахтался в песке, а я шагал уверенно, имея то же самое преимущество, что и верблюд перед лошадью в земной пустыне.

Это стало ясно и ему. Он остановился, оглянулся назад и увидел меня бегущим быстрее и легче, чем он.

Через маску я увидел его глаза, округлившиеся от страха. Внезапно Дживес поставил капсулу на песок и нагнулся над ней, и я подумал, что медведианин решил сдаться.

Неожиданно он снова бросился бежать в сторону, и я уже собирался изменить направление, чтобы срезать угол, но что–то сработало в моем мозгу, и я пошел к капсуле с ребенком.

Было ли это возможно? Это могли сделать центавриане с их хладнокровием и расчетливостью, но не медведиане, да, но…

Он сделал это. Я все понял, хотя был еще шагах в двадцати от капсулы. Он отключил воздушный баллон, закрепленный на стенке капсулы, и воздух из нее выходил в атмосферу, а ребенок тем временем кричал, задыхаясь от недостатка воздуха.

Я с воплем упал на колени, лихорадочно пытаясь восстановить соединение, но было уже слишком поздно. Клапан в баллоне был открыт полностью, и золотник капсулы тоже. Нескольких секунд было достаточно, чтобы давление внутри капсулы сравнялось с давлением атмосферы Марса.

Я пристально посмотрел через прозрачное покрытие капсулы на искаженное лицо ребенка. Я видел, как он задыхался, неистово хватая ртом воздух. В капсуле еще было достаточно воздуха для поддержания этих маленьких легких, но его становилось все меньше и меньше.

Можно было сделать только одно, и я сделал это почти без раздумий. После нескольких глубоких вздохов я закрыл клапан своего баллона, отсоединил его и присоединил к шлангу, свисавшему с детской капсулы. Воздушная установка была стандартной, соединение встало на место. Прежде чем я смог открыть клапан, я почувствовал головокружение. Я увидел, что дыхание ребенка стало успокаиваться, затем перед глазами все расплылось. Я огляделся: Дживес бежал назад к нелепым, кричащим куполам колледжа, из которого еще никто не выходил после меня. Автомобиль с Питером и Лилит направлялся к Дживесу, чтобы подобрать его…

Затем я вернулся в обычное время, и весь мир растворился в расплывчатом красном пятне…

Я не был уверен, что смогу вернуться из зоны искривленного времени. Позднее я часто жалел, что не остался в вечности под покрывалом тишины.

Я вернулся к тошноте, боли, хаосу мыслей и видений, в которых время от времени проскальзывали события и образы, не узнаваемые мной. Иногда я думал, что я снова ребенок, пойманный в ловушку, борющийся за каждый глоток воздуха, должно быть, я вспоминал о тех временах, когда меня приучали к обычному марсианскому воздуху после пребывания в родильной клинике. В то же время я был уверен, что мне не удалось спасти жизнь ребенка; что мои неуклюжие пальцы не справились с подключением воздушного баллона или что я потерял сознание прежде, чем смог открыть клапан. Если это так, то я не хотел возвращаться к своему бесчестью.

Внезапно все кончилось. Я был слаб, но цел и лежал в тускло освещенной комнате, окруженный букетами песчаных цветов в закрытых вазах, около каждой из них лежала маленькая белая карточка. Первой вещью, которую я увидел, очнувшись от лихорадочного сна, была одна из них. На ней была надпись: "Рэю с искренним восхищением! Иета".

Я повернул голову и увидел земную девушку, пухлую, в одежде медсестры, она улыбнулась и спросила, как я себя чувствую. Потом она осмотрела приборы, подключенные к моим запястьям и вискам тонкими проводами, и сказала, что теперь я очень скоро поправлюсь.

Позднее девушка сообщила мне, что ребенок жив, но не сказала ничего из того, что я хотел узнать. Я лежал беспомощный, пока снова не заснул.

Первым посетителем, которого пустили ко мне, первым лицом, от которого я мог получить информацию, был Лугас — он сильно изменился. Из его облика исчезли черты центаврианской жестокости, теперь он был одет небрежно и позволил своим волосам быть длиннее, чем положено центаврианским офицерам. Тем не менее Лугас чувствовал себя неловко, так как то, что поддерживало его в напряжении, исчезло.

Я донимал его вопросами, и он уклончиво отвечал.

— О да, все случилось так, как ты планировал. Дживес? Они выслали его, как покушавшегося на убийство, и промедведианские настроения стали заметно ослабевать по всей Старой Системе, а не только на Марсе. Найзем и его подруга? О, по–видимому, промедведианская организация, в которой они работали, стремительно обанкротилась. Вероятно, они получили отставку, и я не знаю, что стало с ними. Они не сделали ничего противозаконного, конечно, так что… Хоуск? Бог с ним! Они сказали мне, что Иета не сможет прийти сюда, пока ты не поправишься. Я думаю, она очень хочет этого. Сейчас у нее жаркий спор с дядей о пути развития несчастного ребенка. И знаешь, мне кажется, что она права. Иета высказала ему свое мнение о завоевании общественных симпатий посредством выставления его в роли рассерженного прадеда…

Но ты спрашивал о Хоуске. Она захотела вернуться в Пегас и выяснить о нем. Ее шеф, доктор Снелл, кажется, имеет трудный характер. По–видимому, марсианская часть персонала заставила доктора вернуть Хоуска его коллегам и позволить им уйти. Таким образом, сейчас назревает межзвездный дипломатический кризис. Но, я думаю, это скоро пройдет. Иета, кстати, взяла с собой ребенка, заявив, что будет лучше смотреть за ним, чем Тодер, и, конечно же, она была права. Один из законов родильных клиник говорит…

Старый Храм? Да, конечно, персонал клиники очень рассердился из–за того, что Хоуск насмехался над марсианами. Я никогда не мог вообразить, как много значит Храм для тебя и твоих сородичей. Очевидно, Храм — святыня для марсиан, поэтому они не могли оскорбить его приземленными исследованиями. Это своего рода прекрасная сказка, не так ли? Подобно, как, черт побери, его звали, Санта Клаусу и его северному оленю! Я почти проникся вашими чувствами, в эти дни…

Ты не понимаешь? Рэй, извини! Я думал, ты уже понял. Я обосновался в Старой Системе окончательно. Я не могу снова вернуться к своей работе, а это было моей жизнью. Медведиане не хотят допускать меня к себе, так как отлично знают, что я не был их агентом, даже если центавриане так думали. Я персона "нон грата" на любой человеческой планете, кроме Старой Системы, так же как и ты, между прочим.

Но тебе везет. По крайней мере, ты вернулся домой на свою планету. Ты представляешь, я не ступал на Землю тридцать два года! И все же я считаю, это не большая жертва, если мы сможем воспитать этого ребенка и его детей, пренебрегая такими ярлыками, как центавриане, медведиане, земляне или марсиане…

Извини, я не хотел тебя обидеть, но я искренне думаю, ты поймешь правильно!

Я понял, конечно. И все–таки, ясно представляя свое новое положение, в душе я не мог с ним согласиться. Да, были корабли земного сектора, такие же хорошие, как и центаврианские, и медведианские, — я мог работать на земных линиях и все еще летать в космос. Но планетами, на которые мне разрешена посадка, были только Земля и Марс. В других мирах мне будет отказано в посадке. Какая польза от такой жизни? Итак, моя карьера закончена.

В таком случае, что дальше? Однообразное притупляющее существование, подобное жизни моего отца? Мои глаза блуждали по маленьким карточкам на букетах цветов: может, что–нибудь подскажет выход. Очень много людей знало, что я сделал, в той версии, которая была распространена, конечно. О некоторых из них я никогда не слышал, от других я никогда не ждал неприятностей. Гэс Квизон, например.

И мой отец. Я должен увидеться с ним. Я больше не думаю, что Тодер был моим единственным отцом. После всего случившегося он понял, что не всегда может правильно понять суть обстоятельств. Все человечество признает это.

Когда Тодер пришел навестить меня, я принял его не очень радушно. Он почувствовал мою обиду и в молчании сидел у кровати, словно удивленный оказанным ему приемом.

Я позволил ему удивляться сколько угодно. Наконец он решился заговорить первым:

— Рэй, ты недоволен мной? По словам Лугаса, ты еще не осознал, что из–за этих дел ни ты, ни он, ни любой другой из его экипажа не сможет…

— Нет, это не так. Или, вернее, это не главное, — я провел усталой рукой по своим глазам. — Я много думал здесь и согласился с Иетой в том, что люди обращаются с живым человеческим ребенком, как с игрушкой.

Он, поколебавшись, сказал:

— Но если бы ты подумал еще немного, Рэй!.. Ты обижаешься на то, что ты марсианин?

— Черт возьми, нет. И думаю, я имею достаточно оснований гордиться тем, что я есть!

— Тем не менее ты уже был марсианином задолго до того, как появился на свет. Формы марсианского общества были запланированы. То, чем ты гордишься, — честь, традиции, образ поведения — не были случайными, а явились результатом претворения в жизнь грандиозного плана развития.

— Может быть, формирование марсианина как личности — лучший результат вашего плана, а остальные? — я сделал гримасу. — Медведиане? Я думаю, они в целом хорошие люди, но Дживес — медведианин, и он оказался способным закрыть кран кислородного баллона ребенка, и знание того, что центавриане страстно желали его заполучить, не является оправданием. Земляне? Питер и Лилит — земляне, и они были готовы похитить ребенка и увезти его отсюда. Центавриане дурно пахнут давно. Да и… сами марсиане, которые готовы позволить своим внучкам…

— Рэй! — Тодер в гневе наклонился вперед. — Ты обвиняешь меня в моей марсианской приверженности к секретности, хотя я мог рассчитывать на общественные симпатии и натолкнуться на твое решение этой проблемы. Я признаю твое обвинение. И приведу в свою очередь обвинения против тебя. Не вел ли ты, случайно, беспечную, безнравственную жизнь на медведианских планетах? Не пользовался ли ты расположением множества девушек, называя их грубыми именами? Силена — взрослая женщина с телом ребенка, сознательно посвященная в план, результаты которого она никогда не увидит. Если бы я не верил в план и знал, каким образом все повернется, ты думаешь, я позволил бы ей участвовать в этом?

Иета сообщила мне, что когда Хоуск оскорблял марсиан, веривших в реальность реликвий из Старого Храма, ты в вспышке проницательности, сказал, что марсиане сознательно приняли эту благородную ложь, замечательный миф, который каждый человек на Марсе считает правдивым на символическом уровне. Ты сказал, что твои марсианские предки были готовы умереть за миллиарды миль от дома ради детей их детей. Сможешь ли ты высмеять того, кто делает то же самое, но другим путем? И как из–за этого нарушаются твои ограниченные двойственные марсианские нормы?

Я не мог ответить. Он помолчал, давая мне возможность заговорить, затем продолжил:

— Мы разговаривали о целях и идеалах, не так ли? О человеческой судьбе? Ты допускаешь, что каждое поколение выбирает собственные пути и готово к тому, что следующее поколение исправит их. Хорошо, то же самое можно сказать и об этике, которая отражает идею. Я не хочу этого делать. Я хотел бы быть достаточно примитивным, чтобы принять какое–нибудь догматическое откровение и молчать. Мы рисуем график прогресса в координатах количества звездных кораблей и числа психических больных и притворяемся, что мы не ограничены циклом, который повторяется и повторяется и тащит нас, беспомощных, вверх и вниз вечно. В самом худшем случае этой разновидности лабиринта мы можем иметь путь наружу и, конечно, тропинку, которую мы все еще не пересекли. Если нет более важной причины, чем эта, — хорошо. Изменение декораций спасает нас от скуки. Я считаю лучшим второй путь. И когда мы придем к точке, в которой мы не сможем обнаружить новых перекрестков, новых возможностей изучения, тогда что мы будем еще делать, если не создавать разновидности разумных существ, которые будут способны двигаться дальше?

После длинной паузы я сказал:

— Да, может быть. О, я думаю, вы правы. Но между тем, я имею свою жизнь и не знаю, что делать с ней сейчас, когда моя карьера закончена и я не могу вернуться в космос. Какой из путей я должен выбрать, по–вашему?

Тодер поколебался и наконец сказал:

— Я упомянул об Иете, которая является одной из замечательных личностей в моей семье. И я расскажу тебе, что она ответила. Она сказала: "Возвратиться в космос? Ты думаешь, он захочет этого? Сейчас он знает все факты, не думаешь же ты, что он не захочет приложить руки к формированию личности ребенка, который, вероятно, станет человеком, способным изменить историю?" Я не буду жить вечно, Рэй. И как очень способный мой ученик, я предполагаю, ты сможешь передать мальчику многое из того, чему я тебя учил. Я не знаю никого, кто бы мог применить мои правила более успешно, чем ты, и это правда…

Он встал, улыбнувшись.

— Обдумай мои слова, — сказал он, — и когда сделаешь свой выбор, скажи об этом Иете. Она, кажется, хочет видеть свою идею подтвержденной.

Так я и сделал.

И она была рада этому.