Звездный скиталец

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ У самого синего моря

Растаяла в облаке поднятой копытами коней пыли кавалькада во главе с жаждущим мщенья Джумой. Мелодично журчал фонтан перед домом. В саду звонко перекликались птицы.

Симмонс достал из кармана сигарету, покатал между большим и указательным пальцами. Щелкнул зажигалкой. Струйка белесого дыма потянулась вертикально вверх в неподвижном воздухе. Симмонс опустился на мраморную ступеньку, одернул на коленях светлые элановые брюки. Усмехнулся, мысленно представив себе, как Джума врывается в деван[61] не подозревающего о своем низложении ханкинского бека.

— «Бошат!» Убирайся! — петардой взрывается короткое апокалиптическое, зловещее для Нураддина слово. Нураддин сначала обалдело таращит глаза, потом становится пунцовым от гнева, но тут на сцене возникает ханский служка, оглашает фирман. Нураддин белеег, как полотно, по знаку Джумы нукеры, всхрапывая от усердия, хватают опального бека под руки и волокут на расправу, награждая пинками и затрещинами. Джума садится в кресло, кладет на колени саблю…

— Д-да… — сквозь зубы процедил Симмонс. — Не хотел бы я сейчас быть на твоем месте, бек Нураддин…

Он затянулся и щелчком послал недокуренную сигарету в сторону фонтана. На душе было тревожно и неуютно.

Симмонс тщетно пытался понять, откуда накатывается это гнетущее беспокойство, стремление любой ценой замести следы, уничтожить все, что связывало его с реальностью XXIII века. Странный инцидент в лавке ювелира? Но именно после него-то они с Эльсинорой и совершили бросок сюда, в этот забытый богом и людьми уголок планеты.

Подозрительный тип, увивавшийся возле Эльсиноры на открытии узкоколейки? Но с того дня прошла целая вечность, а тип больше не давал о себе знать.

Головокружительная метаморфоза Джумы? Но парень заплатил за нее такой страшной ценой, что не приведи господь; и теперь, отбросив манеры цивилизованного человека, с чисто феодальной кровожадностью сводит счеты с обидчиками. При чем тут XXIII столетие?

Не то. Все не то. Но что же тогда? Чем мучительнее искал Симмонс ответ, тем больше запутывался, пока, наконец, вопреки здравому смыслу и человеческой логике, ответ не пришел сам собой, неожиданный в своей ошеломляющей простоте: Эльсинора! Она и только она могла быть связующим звеном между Симмонсом и его подлинной реальностью!

Та-ак… Симмонс машинально закурил. Значит, Эльсинора… Он вдруг поймал себя на мысли о том, что догадка, которая, казалось бы, должна была перевернуть в нем все, — нисколько его не тревожит.

Значит, Эльсинора… Ну что ж, подозрения на этот счет возникали у него и прежде. Но он гнал их прочь. С Эльсинорой многое сложно и необъяснимо. Взять хотя бы ее поведение на вчерашнем балу. И этот трюк с «Аидой» в исполнении Венской оперы… Во всем этом предстоит еще разобраться. Но представить себе Эдьсинору в роли соглядатая? Нет, это решительно невозможно! Но тогда кто же она такая — женщина, которую он любит, на которой женат и которой беспредельно верит и полностью доверяет? Мелькнула и тотчас ушла куда-то мысль о том, насколько условны и эфемерны понятия брак, супружество, семейные узы. Кто же она все-таки? Жена? Друг? Ангел-хранитель на жалованьи у сыскной полиции? Неужели человек способен в равной мере сочетать в себе и то, и другое, и третье?

Симмонс встал и, попыхивая сигаретой, решительно направился в свой кабинет. По пути выудил из бара бутылку «Камю» и лимон. Взял блюдечко, серебряный десертный нож и фужер.

В кабинете он плотно притворил за собой дверь, подвинул к креслу низенький журнальный столик, нарезал лимон кружочками и до краев налил фужер коньяком. Выпрямился с фужером в руке, глубоко вздохнул, залпом осушил фужер, выдохнул и, опустившись в кресло, взял ломтик лимона.

Несколько минут он сидел, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, ожидая, когда наступит пронзительная острота и чеканная ясность мысли, которые приходят к человеку только во сне или в состоянии сильного опьянения.

— Жизнь и смерть, — пробормотал он, не открывая глаз. В кабинет вошла Эльсинора. Он почувствовал это, но никак не отреагировал. — Любовь и ненависть. Огонь и вода… Начало и конец…

— Ты сошел с ума? — поинтересовалась она.

— Не мешай. Кажется, я только теперь начинаю понимать, что к чему.

— Серьезно? И причем тут эти пары антонимов?

— На них зиждется мир.

— На антонимах?

— На контрастах.

— Ты пьян. — Она потянула носом. — И уронил на ковер сигарету. Чувствуешь, пахнет паленым?

— Мало ли что горит в этом мире.

— Что, например? — Она подобрала сигарету, положила в пепельницу.

— Многое, — уклонился он от ответа.

— Приступ мировой скорби? — насмешливо спросила она. — А я-то не пойму, чего это вдруг: коньяк — фужерами.

— Люси, — он продолжал сидеть, касаясь затылком епинкн кресла. — Ты можешь быть со мной до конца откровенной?

— Попытаюсь, — усмехнулась она. — Спрашивай.

— Ты меня любишь?

— Неплохое начало! Ты в этом сомневаешься?

— Иногда.

— И сейчас как раз такое «иногда»?

Он кивнул.

— Я не могу понять, кто ты?

— Это тебе очень нужно?

— Да, — сказал он. — Очень.

— Ну что ж. — Она вздохнула и опустилась в кресло по другую сторону столика. — Выпить, что ли, для храбрости?

Он потянулся было к бутылке, но она улыбнулась и покачала головой.

— Не надо. Я пошутила. Итак, кто я такая? Девка, которую ты подцепил на улице…

— Люси! — протестующе вскинулся Симмонс.

— Помолчи. Говорить теперь буду я. Ты ведь сам хотел откровенного разговора? Ну так слушай. Итак, девка с улицы, законная супруга, добровольная спутница твоих сомнительных одиссей. Верно?

— Допустим.

— Предлагая мне отправиться с тобой, ты не задавал никаких вопросов. Кто я такая — тебя не интересовало. Тебе нужна была живая душа рядом.

— У меня просто не было времени, — возразил Симмонс.

— Нет, — она покачала головой. — Дело не в этом. Ты отчаянно трусил, Эрнст. Нуждался в поддержке. В человеке, который бы понимал тебя. Был твоим единомышленником. В друге, у которого можно поплакаться на плече. Не так?

— Так, — кивнул он. — Все так.

Она удивленно посмотрела ему в глаза и опять покачала головой.

— Я думала, ты ударишься в амбицию.

— Зачем? Ты понимаешь меня лучше, чем я сам.

— Возможно. Со стороны виднее. Скажи, Эрнст, я оправдала эти твои надежды?

— Еще как! — Он был искренен.

— Скажи, Эрнст, — продолжала она. — Я когда-нибудь без особой на то нужды вмешивалась в твои дела? Пыталась изменить что-то? Сделать по-своему?

— Пожалуй, нет.

— «Пожалуй…» — Она невесело усмехнулась. — Я, наверное, должна была вмешаться в то, что ты делаешь.

— Вот как? — удивился он. — Зачем?

— Ты пытался изменять реальности.

— Я и не скрывал этого.

— Да, не скрывал. Но я должна была отговорить тебя.

— Должна?

— Не придирайся к словам. Твоя затея была по меньшей мере бесполезной. Для тебя во всяком случае. Куда проще было сделать другое.

— Что? — спросил он.

— Изменить свою родословную. Тебе не приходило в голову отыскать своих предков, ну, скажем, поколения за два, и сделать так, чтобы твой дед женился не на твоей будущей бабушке, а на ком-то другом? А мать вышла замуж не за Симмонса, а за какого-нибудь Мэдильяни или Джонсона? Словом, сделать себе другую биографию.

— Чепуха!

— Почему!

«Потому что в этой другой биографии я бы не встретил тебя», — мысленно произнес он и сам поразился тому, как тоскливо защемило в груди.

— Так почему же?

— Потому что от брака с Модильяни родился бы Модильяни, а не Симмонс, — ответил он, встал и прошелся по комнате. Она следила за ним взглядом, продолжая сидеть.

— Не смотри на меня так! — не выдержал он. — Чего ты от меня хочешь?

— Пытаюсь понять, нужна я тебе или нет. А если нужна, то зачем ты меня мучаешь?

— Прости. — Он проглотил подступивший к горлу колючий комок и кашлянул. — Я понимаю, это не утешение, но еще больше я мучаю себя самого.

— Думаешь, это может продолжаться бесконечно?

Он молча развел руками.

— Что надо для того, чтобы это кончилось?

— Я не знаю. Наверное, полная откровенность.

— Ты уверен, что я от тебя что-то скрываю?

— Да.

— Ну что ж. В конце концов, это твое право.

— При чем тут право? — вяло удивился он.

— Не могу же я заставить тебя думать иначе!

— Можешь. — Его голос упал до умоляющего шепота. — Сделай это, Люси. Хотя бы ради меня сделай.

— Ты сходишь с ума, Эрнст. — Она поднялась с кресла, подошла к нему, положила руки на плечи. — Нельзя так жить, Эрнст.

— Нельзя, — согласился он и медленно, словно непомерную тяжесть, снял ее руки со своих плеч.

Обида… Возмущение… Гнев… Ярость… Постепенно сходящее на нет раздражение… Симмонс как бы смотрел на себя со стороны, равнодушно фиксируя смену выражений на собственной физиономии и не испытывая при этом никаких эмоций. Потом состояние странной раздвоенности прошло, он опять почувствовал себя одиноко и неуютно и потянулся за бутылкой.

— Налей и мне, пожалуйста, — попросила она. Чтото в ее голосе заставило его насторожиться. Он поднял глаза и замер, пораженный: Эльсинора смеялась.

— Я, кажется, действительно схожу с ума, — пробормотал он и провел ладонью по лицу. — Мерещится черт знает что.

— Сядь, — приказала она. — Ничего тебе не мерещится. Просто ты меня разозлил. И, наверное, действительно пора расставить все по своим местам.

«Что-то в ней изменилось, — подумал Симмонс, наблюдая за Эльсинорой из кресла. — Не внешне. Глубже, подспуднее, что ли? Этот приказной тон… Какая-то подчеркнуто снисходительная независимость… Дает почувствовать собственное превосходство…»

— Итак, ты хочешь знать, кто я и откуда? — продолжала она, глядя на него сверху вниз. — Изволь. Меня действительно зовут Эльсинора. Эльсинора Ван Роотс. Институт наблюдений и контроля над прошлым. Тридцатый век. Я — инспектор-наблюдатель по двадцать третьему столетию.

«Даже так, — тупо подумал он. — Вот тебе и ангел-хранитель. А я-то дурак…»

— Ну зачем же так категорично? — усмехнулась она и взяла его ладонь в свои. — Должна вам сказать, Симмонс, все это время вы держались просто великолепно.

— Благодарю, — вздохнул он и добавил уже про себя; «Она вдобавок еще и мысли читает».

— Я и не то умею. — Эльсинора рассмеялась и, не выпуская его ладони, присела на ручку кресла. — Вчера ты мог в этом убедиться.

От нее веяло такой чистосердечной доброжелательностью, что он невольно улыбнулся и поднес ее ладонь к губам.

— И тебе не страшно? — поинтересовалась она.

— Ты ведь читаешь мысли, — напомнил он. — Зачем спрашивать?

— Мысли, но не чувства, — уточнила она. — И у тебя нет ко мне никаких вопросов?

— Один. Ты меня действительно любишь?

— Глупый. — Она взъерошила ему волосы и прижалась щекой к щеке. — Конечно, люблю. С какой стати я вышла бы за тебя замуж?

— Ну, мало ли… — Симмонс зажмурился и снова тронул губами ее ладонь. — Может, по долгу службы.

Она напряглась и тут же расслабилась вновь.

— Нет, Эрнст. Служебный долг тут ни при чем. И давай не будем говорить об этом. По крайней мере пока. Знаешь, чего мне хочется?

— Откуда? — усмехнулся он. — Читать мысли ты меня не научила.

— Я хочу остаться с тобой наедине. Увези меня куда-нибудь, Эрнст. К морю, к золотистым пляжам, к солнцу. И чтобы на десятки миль вокруг ни души. Есть у тебя такое местечко на примете?

— Есть, — кивнул он. — Устюрт. Аральское море.

— Ну вот и прекрасно! — обрадовалась она. — Едем, не откладывая.

Задержаться все же пришлось.

В самый разгар сборов в дверь робко заглянула Рея, Было это на нее непохоже, и Симмонс невольно насторожился.

— Что стряслось?

— Там вас дожидаются.

— Где это «там»?

— В кабинете.

— Кто разрешил открывать кабинет?!

— Они велели.

— «Они велели!» — не на шутку разозлился Симмонс. — Ты что — первый день у нас служишь? Почему без моего ведома…

— Ну что ты на нее напал? — вмешалась Эльсинора. — Проще пойти и выяснить все на месте.

— Ты права. — Симмонс сдержал гнев, чтобы обрушить его на головы непрошеных гостей, нахально ворвавшихся в его кабинет.

Голова оказалась всего одна, и Снммонс тотчас вспомнил, где ее видел. Тогда, правда, на ней красовался котелок. Теперь котелок отсутствовал, а жидкие, неопределенного цвета волосы были зачесаны на пробор. Исчезли и усики, но безликое выражение лица осталось все тем же.

«Любопытно! — отметил про себя Симмонс, чувствуя, как опять поднимается утихшее было раздражение. — Ну уж теперь-то ты от меня не улизнешь, как тогда, на пристани».

Между тем незваный гость и не думал ретироваться. Бесцеремонно развалившись в кресле, он окинул Симмонса наглым взглядом водянистых глаз и даже не счел нужным встать.

— Господин Симмонс, если не ошибаюсь? — тон, которым был задан вопрос, был таким же наглым, как и взгляд.

— Он самый. — Симмонс едва сдерживал гнев, но старался говорить спокойно.

— Присаживайтесь.

— Благодарю. — Симмонс демонстративно взгромоздился на угол письменного стола, покачивая левым штиблетом в угрожающей близости от физиономии посетителя. Тот опасливо вытаращил глаза и на всякий случай отодвинулся в глубину кресла.

— Чем обязан? — осведомился Симмонс тоном, каким спрашивают: «Чего надо?»

Визави прикинул на глазок расстояние до нервно подрагивающего симмонсовского штиблета и счел за благо подняться с кресла.

«Ничтожество! — мысленно выругался Симмонс. — Плюгавая напыщенная мразь! Выкладывай побыстрее, что тебе нужно, пока я тебя не вышвырнул вон!»

— Благородного из себя корчите? — ощетинился гость. — А рыльце-то в пуху!

— Даже так? — презрительно усмехнулся Симмонс.

Теперь он уже не сомневался относительно принадлежности визитера. Первое впечатление там, на берегу Амударьи, не обмануло.

— А то как же! — возликовал филер. — Хлебалов дело знает!

«Хлебалов? Чушь какая-то. Неужели это фамилия?» — подумал Симмонс и спросил: — Хлебалов это кто?

— Хлебалов это я! — выпятил грудь филер.

— Прекрасно. Рад был познакомиться. Так чего вы хотите, господин Хлебалов?

— Чего я хочу? — фыркнул Хлебалов. — Вы лучше ответьте, чего вы хотите?

— Я? — удивился Симмонс. — Ну мало ли, чего я могу хотеть. Сейчас, скажем, меня так и подмывает взять вас за шиворот.

— А кучу неприятностей не хотите иметь?

— Каких, например?

— Самых что ни на есть серьезных. Строганова вашего мы не сегодня-завтра с поличным возьмем. Допрыгался, сукин сын! Теперь догадываетесь, чем вам это грозит?

— Представьте себе — нет.

— Шутки шутить изволите? За оказание содействия государственному преступнику знаете, что полагается?

«А ведь Строганова, пожалуй, надо выручать, — подумал Симмонс. — Пока не поздно. А как быть с этой мразью? Стоп, пожалуй, знаю!»

— …против государя-императора! — брызгая слюной, распинался филер.

— Послушайте, господин Хлебалов, — остановил его излияния Симмонс. — Вы меня убедили. И давайте поставим точку.

— Давайте! — Филер словно только этого и ждал.

— Сколько?

— Давно бы так. Люблю с умными людьми дела иметь. Ну, скажем… — Хлебалов прищурился, глядя куда-то в потолок. Десять тысяч!

— Губа не дура! — усмехнулся Симмонс. — А пять тысяч вас не устроит?

— Никак не устроит! — алчно запротестовал Хлебалов. — Я человек небогатый, опять же жениться собираюсь. Накиньте еще хотя бы пару тысчонок, а? Чего вам стоит?

Теперь он уже откровенно канточил.

— Быть по-вашему, Хлебалов! — Симмонс оттолкнулся от стола. — А теперь садитесь сюда, любезный; поближе. Спрыснем знакомство.

Час спустя пьяный до беспамятства филер уснул прямо в кресле, ощерив в блаженно-идиотской улыбке изъеденные кариесом зубы.

Первая, кого Симмонс увидел, выйдя из кабинета, была Эльсинора.

— Заждалась? — виновато улыбнулся он. — Понимаешь…

— Все понимаю. Я привела Строганова.

Только теперь он различил в темноватом коридоре позади нее фигуру машиниста.

— Ты просто чудо, Люси, — он покачнулся и с трудом удержал равновесие.

— Еще какое чудо! — усмехнулась она. — Мы подождем в столовой, Эрнст. Тебе надо привести себя в порядок.

— Верно. — Симмонс зажмурился и потряс головой. — Пришлось изрядно хлебнуть. Но я быстро… Пару таблеток энергина, душ, — и опять в форме.

— Поторопись, Эрнст, — попросила Эльсинора.

Таблетки и холодный душ сделали свое дело, и когда через несколько минут он вошел в столовую, — опьянения как не бывало.

— Значит так, — Эльсинора — вся энергия и деловитость, с места в карьер перешла к главному. — Я тут без тебя кое-что объяснила Михаилу Степановичу. В общих чертах, но, думаю, достаточно ясно.

Она вопросительно взглянула на Строганова, тот кивнул.

— Мы посоветовались и решили, что ему здесь оставаться нельзя. Михаил Степанович не против перебраться в Воронеж.

— В Воронеж? — Симмонс невольно вздрогнул.

— Да. Тебя это удивляет?

— Нет-нет. Продолжай, пожалуйста.

— Но тут есть непредвиденное осложнение. Михаил Степанович не может уехать один. — Эльсинора перешла на английский: — У него тут есть пассия. Казашка. Через несколько месяцев у них будет ребенок. Как тебе это нравится?

Он слушал ее и не слышал: перед глазами маячило скуластое, загорелое лицо молодого командира. Так вот откуда эти монгольские скулы, характерный разрез глаз!

Прослеживая перед тем, как встретиться, биографию командира, он еще тогда удивился совпадению, но тут же сказал себе, что какая-то закономерность в этом есть: отец занимался революционной деятельностью в этих краях, и сын пошел по его стопам. Потом он удивился тому, как угораздило Строганова-отца попасть в Воронеж. И наконец, уже увидев Строганова-сына, тотчас обратил внимание на восточный тип его лица.

Теперь все стало на свои места. Все, кроме одного: его вылазка в 1924 год предшествовала нынешней ситуации. Они с Эльсинорой еще только решают, отправлять им или не отправлять Михаила Степановича Строганова и его возлюбленную в Воронеж, а получается, что решать-то, собственно, нечего, все предопределено заранее: Строганов будет жить в Воронеже и у него там в 1900 году родится сын.

— …Что ты предлагаешь, Эрнст? — дошел до его сознания голос Эльсиноры.

— Отправим вдвоем, — ответил Симмонс. — А чтобы было поменьше волокиты с оформлением брака на иноверке, поселим их в 1900 году. Как вы на это смотрите, Михаил Степанович?

— Мне надо посоветоваться.

— С будущей супругой?

— И с ней тоже.

— Понятно. Сколько на это потребуется? Времени, я имею в виду.

— Часа два-три. Это имеет какое-то значение? Филер, настолько я понимаю, пьян в стельку. А если и проспится, вы его можете отправить в тартарары.

— Его — да. А вот всех, с кем он связан, — нет. Мы их просто не знаем. Вполне возможно, что где-то уже и ордер на ваш арест выписан. Так что вы поторопитесь, пожалуйста.

— Хорошо, — кивнул Строганов и поднялся. — Где мы встречаемся?

— Здесь, наверное. Заканчивайте дела, берите свою пассию и приезжайте. Чем быстрее, тем лучше. Может, нашей коляской воспользуетесь?

— Не надо, обойдусь и так. До скорого.

— До свидания.

— Ну вот пока и все, — произнес Симмонс, когда за Строгановым закрылась дверь.

— Все? — переспросила Эльсинора, пристально глядя на мужа.

— А что еще?

— Тот мерзкий тип в твоем кабинете.

— Скажи Джуме, чтобы отвез его куда-нибудь подальше за город.

— Джума у нас уже не работает.

— А ведь верно! Совсем из головы вылетело. Ну тогда поручи Дюммелю. В два счета управится.

— Могут быть неприятности.

— У кого? — поинтересовался Симмонс. — Строганова здесь не будет, нас — тоже, а хлебаловские беды тебя, надеюсь, не волнуют?

— Нисколько, — усмехнулась она. — Его беды это его личное дело.

— Я тоже так думаю, — кивнул Симмонс. — Но оставлять его в этом доме совершенно ни к чему. Давай-ка подумаем, как от него избавиться.

— Вы обещали ему золотые горы, мистер Симмонс, — напомнила она.

— Он их получит, — весело заверил он. — Но вряд ли они доставят ему удовольствие. Скорее наоборот. Тащи-ка сюда времятрон.

На этот раз для осуществления задуманного требовалась филигранная точность, и, прежде чем включить времятрон, Симмонс тщательно проверил аккумулятор.

Дальнейшие события развивались так: в седьмом часу вечера в ворота загородного дома управляющего Русско-азиатским банком Крафта отчаянно забарабанил оборванец-каракалпак. Заспанный сторож-узбек, зевая, отодвинул засов и без особого интереса уставился на возмутителя спокойствия.

— Аксакал дома? — спросил тот.

— А тебе на что? — лениво поинтересовался страж. — Вшей своих в банк сдавать принес?

— Да заткнись ты! — возмутился оборванец. — Мне письмо аксакалу передать надо.

Он достал откуда-то из-за пазухи помятый конверт и ткнул под нос сторожу.

— Воткни себе в задницу! — отрезал хорезмиец, отпихнул задрипанного курьера и попытался закрыть ворота. Каракалпак взвыл дурным голосом, поплевал в кулаки и бросился на обидчика. Завязалась драка.

Вышедший на шум Крафт долго на мог сообразить, что к чему из путаных объяснений.

— Письмо? Какое письмо? От кого? Да говори ты толком, кайсак!

— Думли-немис велел передать, — взмолился оборванец, переиначивая на свой лад фамилию Дюммеля.

— Дюммель, что ли?

— Да, — каракалпак все еще не мог успокоиться. — А этот сын собаки!..

— Хватит! — рявкнул Крафт. — Где письмо?

Конверт, скомканный и затоптанный, валялся на земле. Брезгливо морщась, Крафт поднял его, вскрыл и достал сложенный вдвое листок. Послание гласило: «Герр Крафт! Из верных источников мне стало известно, что в хранилище вашего банка проник вор. Примите срочные меры.

Ваш Зигфрид Дюммель».

Розыгрыш? Крафт на мгновенье представил себе обрюзглую физиономию Дюммеля и тотчас отверг эту мысль. Какое там чувство юмора!.. Уж кто-кто, а Дюммель на розыгрыш не способен.

— Фаэтон! — скомандовал Крафт и толкнул продолжавшего пожирать каракалпака глазами сторожа. — Живо запрягай фаэтон, идиот!

Перед массивной бронированной дверью, ведущей в хранилище отделения Русско-азиатского банка в Ново-Ургенче, столпились управляющий отделением Крафт, трое членов правления, служащий, миршаб в полосатом халате с саблей наголо, пристав и двое понятых: мадам Любимова — владелица публичного дома и пожилой казак старообрядец, смахивающий на деда Мороза, случайно забравшегося в сорокаградусное хорезмское лето.

Служащий банка обследовал печати и пломбы на двери, оглянулся на Крафта.

— Все целехонько. Может, не открывать?

— Открывайте! — приказал управляющий.

Служащий пожал плечами и повиновался.

Плавно, без скрипа отворилась тяжелая дверь. Потянуло подвальной сыростью. В падавшем из двери свете смутно угадывались серые холщовые мешки на деревянных полках.

Крафт первым спустился по ступенькам. За ним последовали остальные.

— Посветите, Евстигнеев, — глухо прозвучал под сводами голос Крафта. Служащий поднял над головой фонарь и присвистнул: на полу, на подстилке из пачек ассигнаций спал, подложив под голову туго набитый холщовый мешок, человек, словно рыбьей чешуей, усыпанный золотыми монетами различного достоинства.

— Вот это да! — ахнул кто-то из членов правления. Пристав наклонился над лежащим и озадаченно взялся за затылок. Миршаб убрал саблю в ножны.

— Ну что? — нетерпеливо поинтересовался Крафт. — Так и будем стоять?

— Штабс-капитана Хорошихина позвать надобно, — вздохнул пристав. — Это по его части.

— Да вы в своем уме, милейший? — возмутился Крафт. — С каких пор жандармы ворами занимаются?

— Так-то оно так, — пристав оставил в покое затылок, поправил фуражку. — Только это его человек. Мне вмешиваться никак невозможно.

За штабс-капитаном послали фаэтон. Между тем Евстигнеев обошел весь подвал и вернулся в полном недоумении.

— Таракану проползти негде. Как он сюда забрался, ума не приложу.

«Если кто и может ответить на этот вопрос, то только Дюммель», — подумал Крафт.

— Ваше благородие! — взмолился старообрядец. — Дозвольте отлучиться. С утра скотина не поена.

— Может, и впрямь отпустить? — пристав вопросительно взглянул на Крафта. — Все одно протокол составляться не будет.

— Поступайте, как считаете нужным, — буркнул управляющий.

— Иди, борода, — разрешил пристав. — И вы, мадам, можете быть свободны. Но чтобы никому ни гу-гу! Понятно?

— Уж куда понятнее! — откликнулся старик, проворно поднимаясь по ступеням.

— А я, пожалуй, подожду, — проворковала мадам Любимова, достала из сумочки пудреницу и принялась демонстративно пудрить нос. — Такое не каждый день увидишь.

— Мадам! — густо багровея, пристав взял Любимову под локоть и потянул к выходу. — Извольте покинуть помещение.

— Хам! — взвизгнула Любимова. — Как обращаешься с дамой!

— Марш в свой вертеп, стерва! — рявкнул пристав. — Я тебе такого хама покажу, не рада будешь!

— Что за шум? — весело поинтересовался, появляясь в дверях, штабс-капитан Хорошихин. — Добрый вечер, мадам! Рад вас приветствовать, господа!

Пристав отпустил Любимову, взял под козырек.

— Имею честь доложить, ваше благородие. В подвале банка мною обнаружен неизвестный, оказавшийся на проверку агентом Хлебаловым.

— Что? — вытаращил глаза Хорошихин. — Как он сюда попал?

— Не имею чести знать, ваше благородие! — рявкнул пристав.

— Да тише ты! — штабс-капитан выхватил фонарь из руки банковского служащего и поднес к лицу Хлебалова. Тот беспокойно заворочался.

— Так… — Хорошихин резко выпрямился. — Очистить помещение от посторонних!

— Слушаюсь! — щелкнул каблуками пристав. — Прошу, господа. Прошу, прошу…

— Господин Крафт!

— Да, господин Хорошихин?

— Что здесь происходит?

— Это я у вас должен спросить, штабс-капитан.

— Ку-ку! — как гром с ясного неба игриво прозвучало в подвале. Хорошихин и Крафт, как по команде, одновременно повернули головы. Сидя на ассигнациях, Хлебалов улыбался блаженной улыбкой и игриво грозил пальцем. — Петр Петро-о-вич! Ми-илай! Хотите, озолочу?

У Хорошихина явственно заскрежетало в животе. Ни слова не говоря, он подскочил к Хлебалову и с размаху ударил кулаком в нос.

— Так-то лучше, — резюмировал Крафт. — А теперь немедленно все покиньте хранилище. Евстигнеев!

— Слушаю, господин Крафт!

— Опечатайте помещение.

— За что, ваше благородие? — всхлипнул Хлебалов, шмыгая расквашенным носом.

— Идиот! Кретин! Баранья башка! — Хорошихин выскочил из-за стола, сунул кулак под многострадальный хлебаловский нос. Хлебалов зажмурился, но отпрянуть не посмел. — На весь Ново-Ургевч осрамил, подлец! На все ханство Хивинское!

— Виноват, ваше благородие! — плаксиво запричитал филер, не открывая глаз. — Хотел как лучше…

— За каким чертом ты в хранилище полез? Как ты вообще туда попал, каналья?

— Не могу знать, ваше благородие. Не иначе как бес попутал.

— Бес! — фыркнул Хорошихин, возвращаясь к столу. Распахнул окно и, задернув занавеску, сел в кресло. В комнате потянуло вечерней прохладой. — Ну, чего стоишь как болван? Открой глаза!

— Слушаюсь, ваше благородие.

— Садись.

— Постою, ваше благородие.

— Садись, говорю!

— Слушаюсь. — Хлебалов опасливо, как на ежа, опустился на стул.

— Выкладывай все как есть.

«Шалишь, брат! — злорадно подумал Хлебалов. — Дурака нашел. Я тебе расскажу, а ты сам за Симмонса примешься. Тогда уж мне точно ни шиша не достанется. Нет уж, дудки. Умолчу. Авось пронесет».

К Симмонсу, он, как ни странно, обиды не питал. После трюка с банковским подвалом, тот даже вырос в его глазах. Аферист по натуре, он и в других ценил прежде всего умение вывернуться из любых положений, выйти сухим из воды, урвать и не упустить лакомый кусок. На этот раз он сплоховал, дал обвести себя вокруг пальца. Но игра еще не окончена. И уж теперь-то он, Хлебалов, не позволит себя облапошить.

Будь Хлебалов поумнее, задумайся он над тем, каким образом переправил его Симмонс в подвал Русско-азиатского банка, он бы наверняка счел за благо отступиться. Но Хлебалов был глуп и жаждал реванша.

— Что ж ты молчишь, шельма? — продолжал допытываться Хорошихин. — Признавайся, где нализался? С кем-нибудь из банковских?

— Так точно, ваше благородие.

— С кем?

— Запамятовал, ваше благородие. По пьяному делу.

— Запамятовал значит. Так-так… — Не сводя глаз с Хлебалова, Хорошихин мизинцем поправил рыжеватые, загнутые кверху усы. «А ведь хитрит, сукин сын. Скрывает что-то. Ну ничего, сейчас ты у меня заговоришь, негодяй». — Ты, стало быть, пьянствуешь, а поднадзорный твой тем временем…

По тому, как насторожился Хлебалов, штабс-капитан понял, что попал в точку, и специально затянул паузу. Филер нервно заерзал.

— …дал тягу! — выпалил Хорошихин, не подозревая о том, как он близок к истине.

— Не может быть! — подскочил Хлебалов. — Когда?

— А это уж тебе лучше знать, милейший. Ты за ним наблюдаешь. Ну, так где твой Строганов?

И Хлебалов не устоял. Сломался. Выложил все, как было.

— Та-ак… — удивленно протянул штабс-капитан. — Стало быть, шантажировать Симмонса пытался? А знаешь ты, дурья твоя башка, что за это полагается?

— Виноват, ваше благородие! — Хлебалов сполз со стула, грохнулся на колени. — Не губите, ваше благородие!

«Стало быть, Симмонс, — размышлял тем временем штабс-капитан, не обращая внимания на Хлебалова, — Интересно, интересно… Начал с поблажек рабочим, а теперь, значит, в политику сунулся… Однако!.. Тут есть над чем мозгами пошевелить. И Крафт, видимо, с ним заодно. Теперь понятно, как Хлебалов в подвал угодил: пронюхали, что он на след вышел, и решили моими руками от него избавиться. Недурно задумано!..»

— …ваше благородие! — елозил коленями по полу филер. Не берите грех на душу!

— Пшел вон! — процедил Хорошихин сквозь зубы. — Носа из дому не высовывай, пока не позову!

— Благодарствую, ваше благородие! Век вашей милости не забуду!..

Но Хорошихин его уже не слышал. Прожекты один грандиознее другого теснились в его голове. Прожекты, которым не суждено было осуществиться.

Поздно ночью коляска с погашенными фонарями обогнула город и кружной дорогой вдоль канала Киргизъяб подкатила к кишлаку Сатанлар.

— Останови тут, — сказал Строганов кучеру возле крайней мазанки.

— Поторопитесь, Строганов, — напомнил Симмонс.

— Я быстро. Лишь бы Соня была дома.

— Соня? — удивился Симмонс, но машинист уже отошел от коляски. — А ты говорила, что она казашка.

— Она и на самом деле казашка. — Эльсинора открыла противоположную дверцу и сошла на землю. — Ее зовут Сона. Есть такое казахское имя?

— Есть. — Симмонс тоже вышел из экипажа. — Сона по-казахски овод.

— Прекрасное имя для девушки! — съязвила Эльсинора.

— Перестань. Имя как имя. К тому же оно наверняка имеет еще какое-нибудь значение.

— Валькирия, например.

— Успокойся, Люси. — Он отыскал в темноте ее руку, погладил. — Не надо нервничать. Посмотри, какая величественная ночь.

Ночь была и в самом деле прекрасна. Высокое густо усаженное яркими звездами небо отражалось в спокойной воде канала. Шарообразные купы гюджумов, свечи пирамидальных тополей возвышались над кишлаком, словно охраняя его покой. Кишлак спал: ни звука, ни огонька. Даже собаки не лаяли.

— Что здесь будет лет через сто? — задумчиво произнесла Эльсинора.

— И я о том же самом подумал, — признался он.

— Глянем одним глазком?

— Придется перенастраивать времятрон.

— Ну и что?

— Ничего. Будь по-твоему. — Симмонс достал из экипажа чемодан. — Посвети мне, пожалуйста. Хотя, погоди.

Он подошел к кучеру и похлопал по плечу.

— Возвращайся домой. Утром разыщи Дюммеля. Скажи, что я оставил ему письмо на столе в кабинете. Пусть прочтет. Поезжай.

Кучер молча кивнул и тронул лошадей с места.

— А вот и мы, — раздался рядом голос Строганова. — Не очень замешкались?

— Как раз вовремя. — Симмонс бросил взгляд на невысокую тоненькую фигурку рядом с машинистом. — Идите сюда поближе. И ничему не удивляйтесь.

…Они стояли посредине пустынной, озаренной светильниками площади. Вправо и влево уходил очерченный цепочками огней широкий проспект. Прямо перед ними над облицованной камнем трибуной высился монумент.

— В. И. Ленин, — прочитал Строганов. — Чудно как-то написано: по-русски и не по-русски. Где мы?

— Там же, где и были, — ответил Симмонс, продолжая колдовать над пультом. — Ровно через сто лет.

Он кончил настройку и выпрямился.

— Смотрите внимательно, Михаил Степанович. Это то самое будущее, за которое вы ратуете. А насчет надписи вы правы: орфография изменилась.

Над многоэтажным зданием, подсвеченное прожекторами, медленно колыхалось в ночном небе алое полотнище знамени. Мелодично пробили полночь куранты. И тотчас зазвучала торжественная мелодия.

— Гимн, — сказала Эльсинора.

— Да, пожалуй, — согласился Симмонс.

Строганов жадно оглядывался по сторонам. В нескольких десятках метров от них прошел ярко освещен. ный изнутри автобус. Их заметили: кто-то высунул руку из окошка и помахал им. Высоко в небе проплыли мигающие огоньки — красный, зеленый и опять красный. Протяжно прогрохотал гром.

— Что это? — вздрогнула Сона.

— Реактивный самолет, — Эльсинора взяла ее за руку. — Не надо бояться.

— А что, Михаил Степанович, — озорно блеснул глазами Симмонс. — Хотите, мы вас навсегда здесь оставим? Ни царя, ни жандармов. Живи на здоровье. Согласны?

— На готовенькое? — жестко усмехнулся Строганов. — Нет, господин Симмонс, не согласен.

— Понятно, — Симмонс кивнул. Он и не ожидал другого ответа. — Тогда в путь-дорогу.

И он щелкнул тумблером.

Начинало припекать не на шутку. Симмонс опять перевернулся на живот и посмотрел в сторону надувного домика. В окнах огнисто поблескивало солнце.

«Разоспалась Эльсинора Прекрасная», — подумал он с нежностью.

— А вот и нет! — донеслось из палатки. — Уже встаю!

Пора было уже привыкнуть к этим фокусам, но Симмонс невольно поежился.

— Шеф! — зарокотали укоризненные раскаты дюммелевского сипловатого баса. — Мы тут уже давно ждем вас к чаю!

«Это еще что за чертовщина? Откуда он взялся?» — забеспокоился Симмонс.

— Просим к столу, барин! — на этот раз голос принадлежал Рее.

«Понятно, — усмехнулся Симмонс. — Вся компания в сборе. Пикник на Арале».

— Опять не угадал! — Эльсинора выскользнула из домика грация в красном бикини с алой косынкой на волосах. Красная Шапочка почти в чем мать родила, — Просто утренняя разминка.

— И заодно явление Христа народу! — Он поднялся и пошел навстречу.

— Тогда уж не Христа, а пресвятой девы Марии.

— Дай-ка я тебя поцелую, Мария Магдалина.

От нее веяло свежестью, энергией.

— Можно подумать, что ты и не спала вовсе.

— Я и не спала. Кто бы иначе выключил силовое поле, когда тебе взбрело на ум уйти и оставить меня одну?

— А, ч-черт! Мог бы и сам догадаться. — Он подхватил ее на руки и зашагал к морю. — Страшное дело иметь жену-колдунью.

— Не колдунью, а ясновидицу! — возразила она, смеясь. Это не одно и тоже.

— Что в лоб, что по лбу. — Под ногами заплескалась теплая, нагретая солнцем вода. — Не успею подумать, как ты уже все знаешь.

— Подумай, прежде чем подумать! — скаламбурила она. — Как тебе спалось?

— Превосходно.

— Мне тоже. И что нам мешало выбраться сюда пораньше?

— Многое. — Он поставил ее на ноги. — Пожалуй, я просто не был готов к этому.

— К чему — «этому»? — насторожилась она.

— К этой форме общения с тобой.

— Знаешь, я тебя боюсь. Иногда ты бываешь дремуче наивен, а иногда невозможно угадать, что ты подумаешь в следующую минуту.

— Должен же и у меня быть хоть какой-то козырь! — рассмеялся он. — Скажи, там у вас, в тридцатом веке, все такие, как ты?

— Какие «такие»?

— Ну, экстрасенсы и все прочее.

— Нет, — она нагнулась и зачерпнула ладонью воду. — Наблюдателей подбирают специально и потом долго готовят. А в принципе, чем ближе к истокам, тем больше людей, наделенных экстраординарными способностями. Вспомни, сколько было ведьм и колдунов в средние века.

— И при царице Савской.

— Не было такой царицы!

— А кто был?

— Никого не было! — Она рывком наклонилась и плеснула в него водой. — Всегда, во все времена были только ты и я! Ты и я! Ты и я! Понятно?

— Понятно, — расхохотался он, закрываясь руками и отчаянно жмурясь.

Час спустя, накупавшись всласть, слегка ошалевшие от воды, солнца и ветра, они позавтракали кофе с бутербродами и, натянув полосатый тент, блаженно разлеглись на горячем песке.

Ветер дул гораздо сильнее, чем утром, невысокие длинные волны бесшумно набегали на песок и откатывались, оставляя белую, стремительно тающую полоску пены.

— Я бы на твоем месте давно изошла вопросами, — призналась Эльсинора.

— Как ни странно, я как раз подумал о том же.

— О чем?

— О том, что неплохо бы поменяться с тобой местами.

— Ты хочешь, чтобы вопросы задавала я?

Он кивнул:

— И сама же на них отвечала.

— Однако! — Она взглянула на него через плечо, улыбнулась.

— Так будет лучше, — сказал он. — Говори, что считаешь нужным. Не говори, о чем не хочешь.

— Ну что ж… — Она помолчала, думая, с чего начать. Наверное, тебя интересует, кто такие наблюдатели и что они должны делать?

— Наблюдать, — усмехнулся он.

— Не только. Помнишь, по дороге с пристани ты популярно объяснял мне, что такое человеческая эволюция?

— Помню, — кивнул он и откинулся на спину. — Представляю, как ты в душе надо мной потешалась.

— Не болтай глупости. Ты объяснял сбивчиво, слишком эмоционально, но в общем правильно. Так вот река, о которой ты говоришь, далеко не всегда течет по равнине. В ходе своей эволюции человечество не раз упиралось лбом в стену.

— И вы там — тоже уперлись? — поинтересовался он, не открывая глаз.

— Не перебивай. Ты тогда верно сказал, что процесс эволюции остановить нельзя. В какую бы глухую стену не упиралось человечество, оно всегда находило выход. Говоря твоим языком, чем дальше в лес, тем больше дров. Все становится сложнее, глубже, ответственнее. Человечество вступает в контакты с внеземными цивилизациями, начинает черпать энергию из космоса. Совместными усилиями рассчитываются и корректируются траектории движения планет и целых галактик. На этом уровне просчет в стотысячную долю микрона, ошибка в миллионную долю знака, мизерная неточность в генетическом коде могут привести к катастрофе.

Она замолчала. Симмонс сквозь смеженные веки видел ее сосредоточенное, грустное лицо, взгляд, устремленный куда-то вдаль.

— И при чем тут минувшие столетия? — спросил он.

— А притом, — вздохнула она, — что в XXX веке такие просчеты практически исключены. Но река это не только устье. И все, что происходит в ней от самых истоков, на всей ее протяженности, все это не может не влиять на состояние устья.

— Да-а-а… — Он задумчиво провел пальцем по переносице. — Значит, если я тебя правильно понимаю, во всех предшествующих вашему веках все должно оставаться незыблемым. Никаких новых изменений кроме тех, которые уже произошли и учтены вами. Так?

— Да, так, — согласилась она.

— И если какой-то чудак вроде меня попытается внести какие-то свои коррективы, то его…

— …необходимо нейтрализовать.

— И проще всего сделать это, прихлопнув его, как муху.

— Нет. Это будет тоже неучтенное изменение реальности прошлого.

— Стало быть, он должен делать только то, что ему запрограммировано?

— В общем, да.

— Значит, мой удел — явиться на призывной пункт, надеть мундир и сложить голову во славу Стран Всеобщей Конвенции? Симмонс сел, машинально стряхивая приставший к коже песок. И твоя миссия в том и заключается, чтобы не дать мне улизнуть…

Он подобрал с песка сухую травинку, поднес ко рту, прикусил.

— Тебе, конечно, известно, что меня ждет?

Травинка нестерпимо горчила. Травинка пахла ветром, степью, полынью.

— Да, Эрнст. Я знаю, что тебя ждет, — ответила она.

Симмонс взял ее руку, прижался губами к ладони, Эльсинора слегла сжала ему нос большим и указательным пальцами, притянула к себе, уложила затылком на свое плечо.

Он глядел мимо тента в голубое без единого облачка бездонное небо, думая о том, как непостижимо уживаются рядом такие взаимоисключающие понятия, как ненависть и любовь, отчаяние и счастье, трусость и мужество…

Наверное, Эльсинора права. От судьбы не уйдешь. Надо жить проще, принимать все как есть.

— Ты валишь в одну кучу разные понятия, — сказала она. Судьба, предначертание, рок — все это вздор. Просто у каждого есть свой долг в жизни.

— Долг перед кем? — саркастически усмехнулся он.

— Перед будущим.

Ветер усилился. Волны докатывались теперь почти до их ног, ласковые бирюзовые волны Арала.

— Можно, я задам тебе один-единственный вопрос? — спросил он. Она кивнула.

— Скажи, ты будешь со мной до самого конца?

— Да, Эрнст.

Далеко, по самой кромке горизонта, наперегонки с пыльными смерчами, промчалась стайка сайгаков. Было в их беге что-то птичье-стремительное и парящее одновременно.

Каким-то шестым чувством он понял, что она вот-вот расплачется.

— Не надо, Люси.

— Не обращай на меня внимания, родной. — Она прерывисто вздохнула. — Не представляю, как я буду жить, когда не станет тебя.

Ему вдруг вспомнились прочитанные когда-то давным-давно стихи. Он повернулся на бок и медленно произнес их вслух:

Эльсинора продолжала лежать на спине, закрыв лицо ладонями, и плечи ее сотрясались от беззвучных рыданий. Он бережно взял ее мокрые от слез ладони в свои и стал целовать, ощущая на губах горько-соленый привкус.

— Я не смогу без тебя, Эрнст.

В ее голосе слышалась такая скорбь, что у него перехватило дыхание. Он пересилил себя и улыбнулся.

— Ну, это ты брось. Представляешь, какой переполох поднимется в вашем межвременном ведомстве?

— Ничего с ними не сделается. — Она вытерла глаза и опять вздохнула. — Пришлют нового наблюдателя, только и всего.

— Давай не думать об этом, — сказал он.

— Давай.

Она взяла его ладони и уткнулась в них лицом. Ветер распушил золотистые волосы, обнажил светлую полоску нетронутой загаром кожи. Симмонс поцеловал ее в затылок, почувствовал, что вот-вот расплачется от нахлынувшей нежности, встал и протянул ей руку.

— Пойдем купаться.

Она поднялась и удивленно округлила глаза.

— Смотри-ка! Откуда они взялись?

Возле палатки паслись верблюды: низкорослый, лохматый бактриан темной масти и три поджарых светло-коричневых дромадера.

— А правда, как они умудрились спуститься с обрыва? удивился он и замахал рукой. — Кыш! Пошли прочь!

Верблюды и ухом не повели.

— С ними надо не так! — усмехнулась Эльсинора.

— А как?

— Смотри! — Она театральным жестом подняла кверху ладонь. — Але-оп!

Мирно пощипывающий колючку бактриан ни с того ни с сего подпрыгнул как ужаленный, вбрыкнул всеми четырьмя ногами и размашистым галопом понесся вокруг домика. Сородичи, высоко задрав головы на длинных шеях, уставились на него с явным удивлением. Подскакав к ближайшему дромадеру, бактриан изо всех сил лягнул его в брюхо. Тот еле удержался на ногах, испуганно взревел и трусцой побежал прочь от обидчика. Остальные тревожно переглянулись и поспешили следом.

— Здорово! — усмехнулся Симмонс.

— Это еще что! — Эльсинора вошла во вкус. — Гляди, что будет дальше! Але-оп!

Вся четверка взметнулась в воздух и, описав четыре неуклюжих сальто, остановилась как вкопанная.

— Вот это да! — расхохотался Симмонс.

— Але-гоп! — голосом заправской дрессировщицы скомандовала Эльсинора.

Бактриан, а за ним и троица дромадеров встали яа задние ноги и принялись лихо отплясывать джигу, потешно мотая из стороны в сторону уродливыми горбоносыми головами.

— Ты просто чудо! — Симмонс хохотал во всю глотку. — Пожалей бедных тварей!

— Але-гоп!

Верблюды приняли горизонтальное положение, сорвали по кусту цветущей колючки каждый и затрусили в их сторону.

— Что ты задумала? — забеспокоился Симмонс.

Приблизившись к ним вплотную, верблюды преклонили колени и сложили колючку к их ногам. От верблюдов нестерпимо разило потом.

— А теперь марш отсюда, — приказала Эльсинора.

Вся четверка вихрем сорвалась с места, пересекла пляж, с ловкостью горных козлов вскарабкалась по уступам обрывистого берега и исчезла из вида.

— Ну так кто я? — с победоносным видом, подбоченившись, спросила Эльсинора. Симмонс, одной рукой, все еще зажимая нос, другой вытирал выступившие на глазах слезы.

— Бедьба!

— Кто?

— Фуф-ф! Ведьма!

— Ах так? — Она метнулась к тенту, выдернула из песка одну из стоек, отцепила полотно и вскочила на стойку верхом ни дать ни взять озорной мальчишка, оседлавший прутик. Она и в самом деле выглядела неправдоподобно юной — тоненькая, стройная, в ярко-красном бикини. — Повтори, что ты сказал?

— Ведьма, — неуверенно повторил он.

— Тогда садись, прокатимся вместе.

Садиться, собственно, было не на что. Симмонс перешагнул через стойку и встал позади жены.

— Держись! — предупредила она. Он обнял ее за плечи.

— Крепче!

Он стиснул ее в объятиях и поцеловал в щеку. В следующее мгновенье было уже не до поцелуев: земля стремительно ушла из-под ног, провалилась куда-то вниз. Симмонс изо всех сил прижался к Эльсиноре и зажмурился. А она, как заправская ведьма на помеле, крутыми виражами набирала высоту, так что дух захватывало.

— Перестань! — взмолился он. — Спустись, слышишь? Голова кружится.

— Ну нет! — сквозь свист ветра донесся до него ликующий голос Эльсиноры. — Сам ведьмой назвал, теперь терпи!

Он стиснул зубы и огляделся. Справа, насколько хватало глаз, раскинулось море. Слева желтели пески и по ним, змеей между барханами, тянулся караван верблюдов. Виднелись руины не то города, не то крепости.

Они летели вдоль берега, и было отчетливо видно, где кончается желтая песчаная отмель и начинается глубоководье.

«Ну и чертовщина! — с мальчишеским восторгом подумал он. — Такое разве что во сне испытаешь!»

До поверхности было метров полтораста. «Спрыгнуть, что ли?» — с веселой удалью подумал он и вдруг обнаружил, что спрыгивать не с чего: стойка летела сама по по себе, он ее даже не касался. Ослабил руки, сжимавшие Эльсинору за плечи: ничего. Отпустил совсем — тот же эффект: они продолжали лететь рядом, словно притянутые друг к другу магнитом.

И тут она по всем правилам высшего пилотажа круто спикировала вниз. У Симмонса перехватило дыхание. Он зажмурился, а когда снова открыл глаза, впереди виднелись две рыбачьи лодки, в которых бородатые казаки-старообрядцы в засученных до колен портках выбирали из сетей рыбу.

Занятые своим делом, рыбаки, наверное, так бы ничего и не заметили, но Эльсинора опустилась еще ниже и пронеслась над их головами с таким улюлюканьем и свистом, что старообрядцы, задрав свалявшиеся в войлок бороды, так и окаменели с широко разинутыми ртами, и только когда она, взмыв кверху, пошла на второй заход, торопливо закрестились двуперстным знамением, как по команде, сиганули из лодок и, перегоняя друг друга, вплавь кинулись к берегу. Почти касаясь воды, Эльсинора с Симмонсом за спиной промчалась за нимиеще раз и, поднявшись метров на двадцать, повернула назад. Когда на золотистом песке показался наконец их надувной домик, Эльсинора зависла над мелководьем и повернулась к Симмонсу.

— Ну и как? — Глаза ее озорно поблескивали.

— Здорово! — искренне восхитился он. — Ты действительно ведьма!

— Ах, ведьма! — Она уперлась ему в грудь ладонью и решительно оттолкнула в сторону.

— Что ты делаешь? — испуганно вскрикнул он и повис в воздухе, нелепо завалившись на бок и беспомощно размахивая руками. Она описала вокруг него снижающуюся спираль и остановилась.

— Так кто я?

— Ведьмочка! — взмолился он. Она снизилась на несколько метров.

— Кто я?

— Ведьма! — твердо сказал он, поняв, что на пощаду рассчитывать нечего.

Эльсинора опустилась еще ниже и встала на дно. Вода доходила ей до подмышек.

— В последний раз спрашиваю! — крикнула она, запрокинув голову и щурясь от солнца. — Кто я?

— Ведьма!!! — заорал Симмопс во всю глотку и в то же мгновенье мир каруселью завертелся перед его глазами и он, кувыркаясь, плюхнулся в воду.

Когда, кашляя и отплевываясь, он вскочил, наконец, на ноги, Эльсинора в радужном ореоле брызг, не оглядываясь, улепетывала по мелководью.

— Ну, теперь держись, чертова ведьма! — крикнул Симмонс, бросаясь вдогонку. Он догнал ее уже возле самого домика, вскинул на руки, осыпая поцелуями, внес в палатку и повалился, на тахту, задыхающийся, мокрый и, счастливый, как еще никогда в жизни.

Солнце закатилось за горизонт. Догорела заря. Ночь раскинула над Устюртом, над неподвижной гладью Арала темно-фиолетовый, усыпанный звездами полог. Эльсинора спала, свернувшись калачиком на тахте; а Симмонс лежал, привычно подложив ладони под затылок и глядя в дверной проем, за которым едва угадывались последние отблески заката.

Почему-то вспомнилось суровое, словно высеченное из коричневого дерева, лицо Айдос-бия. Раскосые с сумасшедшинкой глаза заглянули в самую душу. Старик словно ждал ответа на какой-то из своих вопросов. Потом кивнул и исчез.

…Савелий мучительно медленно обрушивал на голову хивинского хана Шергазы намертво стиснутый пальцами кирпич. Обрушил и канул в небытие…

…Неистовый Аваз, громыхая цепями, кричал бунтарские стихи на заснеженном кладбище…

…Смотрел в упор пристальными серыми, как у отца, глазами Строганов-младший, не снимая ладони с кобуры маузера…

Симмонс зажмурился, отгоняя непрошеные видения.

События последних дней — невероятные, фантастические, ошеломительные, — казалось бы, должны были выбить его из колеи, напугать, повергнуть в панику, по меньшей мере заставить крепко задуматься. Но ничего этого не было. Было ощущение какой-то поистине всеобъемлющей умиротворенности, покоя и беспричинного, неуместного в этой ситуации, радостного восприятия жизни. Жизни, — а теперь он знал это наверняка, в которой ему оставалось пройти короткий, последний отрезок дистанции перед тем, как навсегда уйти из нее. И, как ни странно, именно это наполняло его спокойной уверенностью в себе. Он чувствовал, как каждая клеточка его существа наливается какой-то новой, доселе неведомой ему силой, сознанием собственного могущества, способного мгновенно выполнить любое его желание, стоит лишь захотеть.

Откуда и когда пришло к нему это ощущение, он не знал. Перед тем как Эльсинора уснула, он спросил ее, намеренно буднично и равнодушно:

— Так когда же я сыграю в ящик?

Вопрос пришлось повторить, и только тогда она повернулась к нему и ласково провела ладонью по волосам.

— Не надо спрашивать. Я все равно не отвечу. Это — табу.

— Только поэтому?

— Это правильное табу, — сказала она. — Человек не должен этого знать.

— Иначе перестанет быть человеком?

— Да. — Она глубоко вздохнула. — Именно поэтому.

— Ну, хорошо, — согласился он. — Тогда хоть скажи, как я умру. Утоли моя печали. Ужасно не хочется уходить из жизни под ярлыком бессловесного пушечного мяса.

— На этот счет можешь быть спокоен. В своей реальности тебе предстоит наломать столько дров, что кому-то другому не хватило бы на это и десяти жизней.

— Вот уж чего не ожидал от себя! — Он усмехнулся. — Откуда бы такая прыть?

— Ты встретишь единомышленников, — продолжала она. — У тебя будут верные друзья. Сообща вы пошатнете устои Стран Всеобщей Конвенции.

— Вот как? — усомнился он.

— Не надо иронизировать. Это действительно так. С какой стати я стала бы пичкать тебя побасенками? Ты станешь борцом за единственно справедливое дело. И моей заслуги в этом нет. Все, что я сделала, — это поддержала тебя в критическую минуту. Заставила поверить в себя.

Она умолкла. Молчал и он, думая об услышанном, Потом она уснула…

…Осторожно, стараясь не потревожить спящей, Симмонс встал с тахты и направился к выходу. Он и сам не смог бы ответить, зачем он это делает: понял, что надо, встал и пошел.

«Силовое поле», — вспомнил он, подходя к двери. Протянул руку и коснулся пальцами невидимой преграды. — Долой!

Преграда дрогнула и перестала существовать. Не успев даже удивиться, он шагнул за порог. Над степью полыхали далекие зарницы. Остро пахло морем, солью, отдающей тепло землей.

Он раскинул руки, взглянул в фиолетовое, почти черное небо, густо усыпанное звездами. Глубоко вздохнул и… устремился ввысь.

Симмонс даже не понял, хотелось ему этого или нет, Если и хотелось, то наверняка подсознательно. Подъем был плавный, без рывков и остановок. Земля уходила все дальше и дальше вниз, раскрываясь, словно огромная чаша, до краев наполненная темнотой. Лишь в той стороне, где они с Эльсинорой видели днем караван, мерцал десяток костров, кажущихся отсюда крохотными красными точками.

«Стоп!» — мысленно скомандовал он. Подъем прекратился. Трудно было сказать, на какой он находится высоте, но, судя по тому, как далеко просматривалась поблескивающая отражениями звезд поверхность моря, — до земли было не меньше полутора километров.

Симмонсом все больше и больше овладевало пьянящее ощущение собственного всесилия.

— Гроза! — крикнул он во весь голос. — Пусть будет гроза! Молнии! Гром! Ливень!

Зловещая туча поднялась из-за моря, стремительно заволокла небо. Сверкнула молния. Еще, еще! Пушечной канонадой ударили раскаты грома. Хлынули теплые потоки проливного дождя.

— Довольно! — отплевываясь и вытирая руками мокрое лицо, гаркнул Симмонс. Гроза прекратилась так же внезапно, как началась. Опять замерцали звезды.

— Вниз! — приказал Симмонс. Наверное, он что-то не учел: слишком сильно ударились о землю босые ступни. А может быть, виною тому была темнота? Симмонс не удержал равновесия и ткнулся задом в мокрый песок.

— Ты где, Эрнст? — донесся со стороны домика испуганный голос Эльсиноры. Тонкая фигурка в длинной, до пят, ночной рубашке смутно белела в темном дверном проеме.

— Здесь! — откликнулся он.

— Что ты там делаешь?

— Колдую! — торжествующе крикнул он, встал и направился к ней, отряхивая на ходу ягодицы.

— Не болтай! — сонно проворчала она. — Хотя… Этот ливень, гроза… И на небе ни облачка… Где ты пропадал?

Теперь, когда она была рядом, он увидел выражение ее лица — удивленное и испуганное.

— Там! — с нотками злорадства в голосе сообщил он и указал пальцем в небо. — Не воображай, что тебе одной это дано!

— Не разыгрывай меня, Эрнст, — попросила она. — Мне не по себе от твоих шуток.

— Ладно. Сейчас я тебя успокою, — пообещал он. — Ты когда-нибудь слышала «Чели ирок»?

— А что это такое?

— Мелодия. Древняя и очень красивая. Хочешь послушать.

— У тебя с собой запись?

— Нет, — усмехнулся он. — Запись нам ни к чему.

Он поднял лицо к звездам, дирижерским жестом вскинул вверх руки, взмахнул ими, и над морем, над ночным пустынным плато зазвучала плавная, медленная мелодия. Най пел тоскующим человеческим голосом. Пел без слов об изнывающих от жажды пустынях, безымянных могилах вдоль караванных путей, о цветущих оазисах по берегам стремительных рек, о луноликих красавицах, о дальних сказочных странах…

Вначале негромкая, мелодия ширилась, гремела все громче и величественнее. Казалось, пели земля и небо, море и ночь. В дюжине километров от того места, где стояли Симмонс и Эльсинора, караванщики, испуганно подгоняя друг друга, снялись с ночевки и, нахлестывая недовольно ревущих верблюдов, тронулись в путь, торопясь подобру-поздорову убраться из заколдованных поющих песков пустыни Сам.

Взмыл в небо, затерялся в мерцании звезд последний, печальный аккорд. Мелодия смолкла. И в наступившей тишине Эльсинора робко тронула Симмонса за плечо.

— Ты… — Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, словно видела его впервые. — Что с тобой произошло? Кто ты?

— Твой муж! — весело расхохотался он. — Надеюсь, ты не подашь на развод из-за этого концерта? Или тебе не по душе восточная музыка?

— Перестань, Эрнст! — Она умоляюще схватила его за руку. — Ведь если ты…

— Что «если я»? — перебил он, веселясь от души, но Эльсинора уже взяла себя в руки.

— Ничего. Мне холодно. Эрнст. Пойдем в домик.

Веселье как рукой сняло. Он пристально посмотрел ей в глаза и молча наклонил голову.

— Пойдем.

Они вошли в палатку и, не сговариваясь, сели за стол друг против друга. Симмонс нагнулся, включил калорифер и опять пристально взглянул на жену. Та сидела, опустив глаза и думая о чем-то своем.

— Не обижайся на меня. — Он потянулся через стол и ласково похлопал ее по руке. — Я вел себя, как последний идиот.

— Какое это теперь имеет значение?

— «Теперь»? — переспросил он.

— Да перестань ты наконец! — взорвалась она. — Это бесчеловечно!

— Что бесчеловечно? — искренне изумился он. — О чем ты, Люси?

— Я знаю, наблюдателей контролируют. Им устраивают проверки…

— Что ты несешь?

— …но зачем нужно было морочить мне голову столько времени? Зачем надо было разыгрывать весь этот фарс с любовью? — Она фыркнула. — Любовь! У вас это здорово получилось, Эрнст, или как вас там на самом деле зовут?

— Да ты о чем? — медленно произнося каждое слово, спросил он.

— Ну так знайте: для вашего поведения есть очень конкретный термин. Подлость — вот, как это называется.

— Люси… — Он встал и зачем-то отошел к противоположной отене. — У меня страшно чешутся руки, Люси…

— У вас экзема? — свирепо поинтересовалась она.

— У меня чешутся руки отхлестать тебя по щекам, Люси!

— Что?! — Она даже привстала от изумления, но тотчас опустилась обратно. — Так что же вы медлите? Вы, ничтожество!

— Встань, Люси! — приказал он.

— И не подумаю!

«Встань — повторил он мысленно. — Подойди и обними меня» — «Ни за что!» — «Встань. Плевать я хотел на весь твой собачий бред. Я люблю тебя. Иди, обними меня и поцелуй». «Нет!!!» — «Встань И не делай вид, будто меня не любишь. Уж кого-кого, а тебя-то я знаю. Иди ко мне». — «Нет… И не смейте мне приказывать. Вы…» — «Я твой муж. Перед богом и людьми. Слышишь? Я люблю тебя. Не знаю, зачем ты затеяла всю эту чертову кутерьму, но если для того, чтобы убедить меня в том, что ты меня не любишь, — то зря стараешься. Встань!»

Она медленно поднялась из-за стола.

«Иди ко мне!»

Она изо всех сил зажмурила глаза и сделала шаг в его сторону — сомнамбула в белой, ниспадающей до самого пола рубашке.

«Иди ко мне, любимая!»

Она сделала еще шаг, еще… И со стоном бросилась ему на шею.

— Милый! — Она целовала его глаза, нос, щеки, замирала, припав к губам, и снова начинала осыпать поцелуями. — Любимый… Родной… Желанный…

Слезы струились по ее щекам.

— Успокойся. — Он бережно поднял ее на руки, сел. Опустил к себе на колени. — Не надо мне ничего объяснять. Просто успокойся и все. Я понимаю, тебе нелегко со мной. Если тебе не по силам оставаться со мной до конца, — не надо. Не оставайся. Теперь я уже не смалодушничаю, Люси. Можешь мне поверить. Ты сделала меня совсем другим человеком. Сильным, всемогущим; бесстрашным… Я и не подозревал, что могу быть таким. Сегодня я снял силовое поле. Взлетел к звездам. Накликал дождь я грозу. Завтра…

— Остановись! — Она подняла на него опухшие от слез глаза. Пристально вгляделась в зрачки. Встряхнула головой, зажмурилась. — То, что ты говоришь, — правда?

— Конечно. Ты же читаешь мысли, зачем спрашивать?

— Читала! — Она покачала головой. — В том-то и дело. А теперь не могу.

— Как не можешь? — удивился он.

— А вот так. — Она пожала плечами. — Натыкаюсь, как на глухую стену.

— Смеешься?

— Если бы! — Эльсинора вздохнула и вытерла слезы подолом рубашки. — Скажи, когда ты впервые это почувствовал?

— Что «это»?

— Собственное всемогущесгво, как ты выразился.

— Часа два назад, а что?

— И прежде никогда?

— Никогда.

— И ты в самом деле не имеешь отношения к будущему?

— До двадцать третьего века — имею. Дальше не пробовал.

— И не пробуй. Это бесполезно. Все заблокировано. Только по специальным разрешениям и то в сопровождении Наблюдателя.

— Буду знать. Хотя на черта мне это нужно?

— Как знать… — загадочно улыбнулась она сияющими глазами. — Если все, что ты говоришь, правда…

— Оставь-ка ты в покое все свои «если», — сказал он решительно. — Который час?

Она мысленно представила себе циферблат его ручных часов. Часы лежали в кармане брюк, а брюки были перекинуты через спинку стула в соседней комнате.

— Половина третьего.

— Через два часа начнет светать.

— Ну и что?

— Ничего. Просто наш отдых у моря подошел к концу. Пора трогаться. Но прежде давай-ка устроим себе вечер воспоминании.

— Каких еще воспоминаний? — Она удивленно вскинула брови.

— Воспоминаний о будущем. Не о нашем, — он приподнял ее голову, поцеловал в один глаз, потом в другой. — О будущем наших общих знакомых. Тех, кого мы оставляем навсегда.

…Седая опрятно одетая женщина подняла голову от вязанья и взглянула, чуть прищурив левый глаз. Глаз явно косил.

— Кто здесь?

— Это мы, Рея. Симмонсы. Эльсинора и Эрнст.

— Это как вы сюда попали? Столько лет прошло. Просто так, али опять по делам?

— Просто так, Рея.

— Ну-ну. Чайку, может, поставить?

— Спасибо, не надо. Мы не надолго.

— Оно и видать.

— Как ты живешь. Рея?

— Да помаленьку. Замуж вышла. Троих сыновей родила, дочку. Муж-то четыре года как помер. У дочки живу, внуков нянчу.

— А Дюммель где?

— Уехал Дюммель. В фатерлянд свой. Все Крафту продал и уехал. И заводы, и узкоколейку, и каменоломни. Дом вот только ваш Облысевич купил сначала, а как уезжать — Юсупу-баккалу продал. Бакалейщику то есть. А тот недолго им и пользовался: Джунаидхан со своими аламанами нагрянул, да все и пожег. Восстанавливать и не стали. А сад-то ваш цел. Це-ел сад. Так его местные жители по старой памяти и величают «Симон-баг». Куда же вы? Чайку бы попили…

— Недосуг, Рея. В другой раз как-нибудь. Прощай.

— Ну, прощайте, коли так.

— К Дюммелю? — Симмонс вопросительно взглянул на жену. Та кивнула.

…Старику было далеко за семьдесят. Грузный, с набрякшими веками и сизыми от венозной крови обвислыми щеками, он сидел возле камина в кресле с высокой резной спинкой, попыхивая короткой глиняной трубочкой-носогрейкой. Суконный синий сюртук на груди был усыпан пеплом.

— Гутен таг, герр Дюммель.

— А вот и вы, герр Симмонс, — барон даже не удивился. — Я знал, что вы придете. Добрый день, мадам Эльсинора. Извините, я вас не сразу увидел: катаракта.

— Вы выглядите молодцом, герр Дюммель.

— Не жалуюсь на здоровье, мадам. Вот только глаза…

— Катаракту оперируют, барон.

— Знаю. Не хочу рисковать. Пока вижу, а там как бог даст.

— Вы стали набожным, Зигфрид?

— О, в бога я всегда верил, герр Симмонс. Кто, как не он, послал мне вас в распроклятом Ургенче? Если бы не вы…

— Полно, барон. Как вам живется?

— Дела после вашего отъезда я ликвидировал. И довольно выгодно. Вернулся сюда, приобрел имение. — Старик вздохнул. — Развожу кроликов.

— Прибыльное занятие?

— Так себе. Больше для души, пожалуй.

— А семья?

— Семьи у меня нет. Обхожусь экономкой. Много ли надо старому человеку?

— Дюммель!

— Да, шеф? — встрепенулся старик.

— Вы часто вспоминаете о тех временах?

— О да, шеф! — блеклые глазки засверкали живым блеском. То были славные времена, шеф! Жаль, что их не вернуть.

— Прощайте, Дюммель.

— Всего вам доброго, шеф. А вы все тот же, молодой, энергичный. Будьте здоровы, мадам!

— Будьте здоровы, Зигфрид!

— А теперь куда? — спросил Симмонс. — Проведаем твоего грума?

— Бека ханкинского, — поправила Эльсинора.

— Если он еще бек, — уточнил Симмонс.

На этот раз им пришлось изрядно попотеть.

…Низкое осеннее небо волочило над скособочившейся церквушкой пузатые серые тучи. Сеял редкий снежок. Из открытых дверей церкви доносилось заунывное разноголосое пение. Умолкло. Надтреснуто бухнул колокол, и через двор к погосту на холме потянулась за гробом жиденькая процессия: разношерстно и бедно одетые мужчины в лаптях, бабенки со строгими иконописными лицами, священник в рясе…

— Кого хороните? — спросил Симмонс у поотставшей бабенки в драном салопе.

— А старосту нашего, раба божия Димитрия, — словоохотливо откликнулась та. — Доброй души мужик был, царствие ему небесное. А уж грамотный!.. Вчерась, сердешный, преставился.

Дальше они слушать не стали.

— Ну что ж, — подвел резюме Симмонс. — Как ни драматично это выглядит со стороны, жаловаться на судьбу Джуме не приходится. Жизнь прожил интересно и с пользой.

— Ты так думаешь?

— Конечно. Сын нищего дехканина, фаэтонщик, бек… Да еще какой бек! Легенды о нем ходят! За бедняков горой, богатым житья не давал. Справедлив, честен. Ханы и те с ним считались. Не случайно Асфандияр не сам его убрал, а с помощью царской охранки. За вольнодумство в Сибирь сослали. В кандалах, по этапу. И там чалдоны его своим признали, старостой выбрали. Так что не сокрушайся, не пропали твои труды даром.

— Ты меня успокоил. Вечер воспоминаний подошел к концу?

— Не совсем. Есть еще один тип, которого я хотел бы увидеть напоследок.

— Кто это?

— Саид-кяль.

— Кто?

— Плешивый Сайд.

— Не знаю такого.

— И слава богу. — Симмонс брезгливо передернул плечами. Личность, прямо скажем, не из приятных.

— Зачем же он тебе нужен?

— Понимаешь, к нему попал мой времятрон. Ну тогда, помнишь, в Хиве.

— Помню.

— Так вот этот сукин сын умудрился включить времятрон.

— И где же ты его намерен искать?

— А шут его знает. — Симмонс потер переносицу. — Его могло куда угодно закинуть.

— В том-то и дело. Если бы хоть век знать. А так ищи иголку в стоге сена.

— Давай все-таки попробуем? Чем черт не шутит.

— Давай.

Это стоило немалых трудов, но они его все-таки отыскали.

Он сидел на корточках, привалившись спиной к гладкой кирпичной стене мавзолея Тюрабек-ханым, — нищий бродяга в рубище, на которое невозможно было смотреть без содрогания. Лохмотья кишели насекомыми, но он не обращал на них внимания, глядя куда-то вдаль пустым, ничего не выражающим взглядом.

Вокруг простирались безлюдные руины огромного города, поросшие кое-где чахлой верблюжьей колючкой. Ярко светило солнце.

— Тринадцатый век, — определил Симмонс. — Ургенч после нашествия Чингисхана.

Девана продолжал тупо пялиться в одну точку изъеденными трахомой глазами.

— Сайд?

Нищий не шелохнулся.

— Хой, Сайд! — Симмонс подобрал с земли хворостинку и пощекотал ею нищего. Тот небрежно отмахнулся, словно отгоняя муху.

— Сайд!! — во весь голос крикнул Симмонс в самое ухо сидящего. Тот медленно повел глазами и, не поворачивая головы, уставился на пришельцев.

— Оставь его, — сказала Эльсинора. — По-моему, он давно спятил.

Неожиданно лицо нищего стало обретать осмысленное выражение. Он выпростал руку из-под лохмотьев, вытянул перед собой раскрытой ладонью вверх:

— Подайте милостыню во имя всевышнего.

Симмонс растерянно взглянул на Эльсинору. Подать было нечего.

— Посмотри на меня, Сайд. Хорошенько посмотри. Узнаешь?

Нищий отрицательно покачал головой.

— Вспомни: Хива, рабы убили Шергазыхааа, ты караулишь ворота.

Какая-то искорка блеснула в глазах нищего и тотчас погасла.

— К тебе подошел купец. Потребовал коня. Дал золотую монету.

— Золото! — оживился нищий. — Помню… Дай золота!..

— Когда купец ушел, ты подобрал с земли часы.

— Часы? — хрипло повторил нищий. — Часы — что?

— Это бесполезно, Эрнст. Пойдем.

— Подожди. — Симмонс достал из кармана времятрон, протянул нищему. — Вот это, помнишь?

Взгляд нищего задержался на серебристой луковице и вдруг опять стал осмысленным. Он поднял перед собой руки, заслонив ими лицо.

— Не надо! Не показывай!

— Куда ты дел эту вещь? — не отставал Симмонс.

— Продал, — прохрипел нищий.

— Кому продал? — Симмонс был неумолим.

— Джалаледдину-туре. За пять теньга. Не надо, не спрашивай больше. Я пойду.

Он торопливо поднялся с земли и заковылял прочь, ступая босыми ногами по кучам битого кирпича и керамики.

— О ком он говорил? — спросила Эльсинора, глядя вслед удаляющемуся Саиду. — Кто такой Джалаледдин?

— Джалаледдин Мангуберды, сын хорезмшаха Мухаммада. Папаша сбежал, бросив страну на разграбление монголам. А сын собрал войско и продолжал борьбу, Хотел бы я знать, пригодился ему времятрон или нет? А в общем, какая разница? С Джалаледдином все ясно: в 1230 году его убьют в Курдистане. Возвращаемся, Люси, Довольно воспоминаний.

Над Аралом вставало солнце. Огнистая дорожка протянулась по морю от самого горизонта до отмели, где они стояли по пояс в воде, взявшись за руки и глядя друг другу в глаза.

— Итак? — спросил он.

— Надеваем парадные костюмы…

— Сжигаем за собой мосты…

— И возвращаемся в двадцать третье столетие. Только жечь, пожалуй, ничего не надо.

— Ты права. — Он оглянулся на алеющий в лучах солнца надувной домик. — Пусть все останется, как есть. Хоть какая-то память о нас.

— Недолгая память, — усмехнулась она. — Нагрянут кочевники, — на портянки изрежут.

— Изрежут, — согласился Симмонс, — И портянкам износу не будет. Только какая же это память? А что-нибудь оставить хочется.

Он оглянулся по сторонам и крепко сжал ее руку.

— Кажется, нашел. Смотри сюда!

На берегу, там, где плато Устюрт угрюмо и круто возвышалось над морем, гордо изогнув шею, стоял ворблюд, неподвижный, как изваяние.

— Чем не памятник, а? Правда, здорово?

— Правда, — кивнула она. — Поручи это мне.

— Давай. А я пошел собирать чемоданы.

— Какие еще чемоданы? — изумилась она.

— Условные! — Он схватил ее за плечи и окунул в воду.

К берегу они бежали наперегонки. Она добежала до палатки первой. Остановилась, победоносно взглянула на запыхавшегося супруга и, помахав рукой, решительно зашагала к чинку, туда, где ничего не подозревающий верблюд преспокойно обгладывал над обрывом куст цветущего янтака.

Симмонс кончал завязывать галстук и потянулся за пиджаком, когда она вбежала в палатку и с ходу плюхнулась на тахту.

— Уф-ф, устала! — Она сбросила косынку и встряхнула головой, расправляя волосы. — Зато памятник получился что надо. Ступай, посмотри.

Он вышел из домика и, прикрывшись ладонью от слепящего солнца, посмотрел в сторону обрыва. Памятник и в самом деле удался: высоко над морем, на фоне бледно-синего неба стоял, широко расставив ноги и величаво заприкнув голову, красавец-дромадер.

— Ну и как? — Он и не заметил, как она вышла из палатки и встала рядом, пышущая свежестью, нарядная в белом платье с широким, окаймленным красной тесьмой вырезом.

— Здорово! — восхитился он. — Только ведь и его варвары-кочевники по кусочкам растащут.

— Ну это еще положим! — возразила она. — Тут им придется попыхтеть — копия из чистой бронзы.

— Правда? — удивился Симмонс. — А оригинал где?

— Пасется где-нибудь с сородичами, — Эльсинора оглянулась и долго смотрела на море. — Жаль, что надо уходить отсюда. Наверное, это самое красивое море на земле.

Симмонс пробежал взглядом по голому каменистому берегу и покачал головой:

— Не уверен. Но наверняка — самое синее.

Они стояли на улице, мокрой от недавно прошедшего дождя, по эту сторону радуги. В одной руке Симмонс сжимал ручку чемодана, другой поддерживал под локоть Эльсинору. Впереди на особняке виднелась знакомая вывеска фирмы «Сафари во все времена».

— Пойдем? — предложил он.

— Туда? — Она улыбнулась и кивнула в сторону особняка.

— Домой! — решительно сказал он и, продолжая держать ее под руку, повернулся и зашагал по влажно отсвечивающей брусчатке. Шел, сознавая, что идет навстречу своей нелегкой судьбе, и нисколько не страшась, потому что твердо уяснил главное: при любых обстоятельствах, всегда и во всем человек должен оставаться самим собой, до последнего вздоха бороться за свое достоинство, за свое будущее.

И еще потому, что рядом с ним шла Эльсинора, его жена и единомышленница, самая прекрасная женщина на планете Земля.

1980–1983 гг.