Звезда и шпага

Кутасов пошёл к другим плацам. Дальше лежали, собственно, и не плацы, а самый настоящий редут. С торчащими жерлами орудий. На нём один ударный батальон тренировался брать полевые укрепления, в то время как две неполных роты другого их обороняли. И те, и другие были вооружены увесистыми палками с утолщением на том конце, где должен быть приклад. Ими гренадеры нещадно лупили друг друга, так что над редутом только треск стоял. Здесь фельдшера старались вовсю, вынося покалеченных, вправляя вывихи и накладывая лубки на переломы. Неподалёку от редута сидели вышедшие из боя гренадеры, криками поддерживая дерущихся товарищей. Когда штурмующим удавалось взять редут, что стоило им больших потерь в личном составе, они быстро заклёпывали пушки, помнящие ещё Ливонскую войну и польскую интервенцию. Правда, пару раз бывало так, что заклепать успевали не все орудия, атакующих выбивали из редута. Ну, а после окончательного его падения пушки расклёпывали, побитых и покалеченных выносили, и место сражающихся занимали свежие гренадеры.

Результаты ничуть не порадовали Кутасова. Каждый раз выбить гренадер удавалось с большими потерями, ну а им ни разу не удавалось отстоять редута. Будь на месте одной из сторон гренадеры Суворова, дело решилось куда как быстрее.

Дальше вели огонь бомбардиры, осваивая недавно прибывшие с Урала пушки и ружья Пакла. Тут стоял адский грохот, от которого, похоже, оглохли и люди, и лошади. Команды подавались знаками, а животные уже не дёргались при каждом залпе. На расстоянии от сотни саженей до нескольких вёрст земля вставала на дыбы. В воздух взлетали комья грязи, зелёно-красные манекены, куски габионов, остатки лафетов, колёса и куча прочего военного мусора, в который превращаются вещи после основательного артобстрела. Рядом плевали свинцом ружья Пакла. Стреляла примерно половина из них, остальные либо заклинило, либо их барабаны опустели, которые спешно снаряжали солдаты. У одного в руках оказался недостаточно остывший барабан и первые же патроны, что он принялся в темпе совать внутрь него, с противным шипением загорелись, и не успей нерадивый красноармеец откинуть барабан подальше, многим достались бы пули, вылетевшие из него. На солдата тут же обрушились сослуживцы и в пинки погнали прочь от орудий.

Покачав головой, комбриг Кутасов направился к своему дому. Пешком прошёл он до городских стен, прошёл по улицам со смутно знакомыми коренному москвичу двадцатого века названиями и вошёл в бывший особняк генерал-губернатора Первопрестольной князя Волконского. Рядом с ним всё ещё были видны следы установленной по его приказу батареи. Обычно это веселило комбрига, но не в тот день, как назло погожий, весьма подходящий для войны и для марша.

– Ординарец! – крикнул он. – Карты в мой кабинет!

– Они уже там, – ответил молодой лейтенант, дежурный ординарец. – Товарищ комиссар Омелин приказал их туда подать.

– Ясно, – кивнул Кутасов. – Можешь быть свободен.

– Есть, – козырнул тот.

Комбриг поднялся в большую комнату, раньше бывшую одной из бальных комнат, а теперь в них располагался громадный кабинет. Центр его занимал под стать кабинету стол, сработанный на спецзаказу, на нём он расстилал карты военных действий самых разных масштабов. Сейчас над ними корпел Омелин.

– Как инспекция? – спросил он у комбрига.

– Скверно, – ответит тот. Наедине с комиссаром он мог позволить себе быть честным. – Нам нечего противопоставить Суворову.

– Боевой дух нашей армии на высоком уровне, – сообщил комиссар. – Политотделы работают отлично, культпросвет тоже на уровне.

– Культпросветом и ликбезом Суворова не победить, – отрезал комбриг, – а воевать нам некем. Ни нечем, в плане вооружения и огнеприпасов у нас всё хорошо, в этом мы даже превосходим врага, а именно некем. Мушкеты и пушки решают далеко не всё, выучка и муштра – вот главные, решающие, факторы победы. А они на стороне Суворова и его чудо-богатырей.

– Так что, товарищ комбриг, нам оружие сложить и сдаться?! – вспылил Омелин. – А может самим себе ноздри вырвать, плетей выдать и в Сибирь пешком отправиться. Пугачёву же голову срубить и в Питер выслать.

– Не перегибай палку, комиссар, – хлопнул ладонью по столу и сжал в кулаке карты Кутасов. – Мы в это ввязались и нам дороги назад нет. Ни в Сибирь, ни куда бы то ни было. Нам надо воевать здесь и сейчас.

– Тогда я тебя понять не могу, товарищ комбриг, – покачал головой Омелин. – То говоришь, что воевать надо, а до того, что воевать некем.

– Надо, – подтвердил комбриг, – но некем. Число на стороне Суворова, умение тоже, значит, придётся переигрывать его здесь. – Он постучал по карте. – В штабе.

– Хочешь победить военный гений Суворова? – удивился комиссар.

– А что нам остаётся, товарищ комиссар? – пожал плечами комбриг. – Только плеть, рваные ноздри и Сибирь, а, скорее всего, топор или петля. Будем переигрывать в штабах. И эта обязанность ложится на нас, военного опыта у нас меньше, практического, а вот теоретического – больше. И это, комиссар, наш главный козырь, из которого надо выжать всё, что сможем. Что докладывает разведка?

– К Рождеству армия Орловых и Суворова выступит, – ответил Омелин, – но как именно, ещё неизвестно.

– Скорее всего, они пойдут двумя колоннами, – склонился над картой Кутасов. – Это будут два достаточно мощных кулака, при этом с не слишком растянутыми коммуникациями. И наша задача быстро и эффективно разгромить эти две армии, пока они не соединились для удара по Москве.

– А не проще ли, Владислав, – комиссар перешёл на обращение по имени, чтобы сгладить зародившийся было конфликт, – запереться в Москве и выдержать осаду. Солдат у нас для этого вполне хватит.

– Ты позабыл уроки польской интервенции, Андрей, – покачал головой комбриг. – Им не удалось усидеть в Москве, не смотря на всю мощь армии и наёмников.

– Против них поднялась вся Россия, – возразил Омелин, – а сейчас на нашей стороне поддержка народа!

– А ты забыл Украину, – мрачно напомнил ему Кутасов, – как её быстро замирил Потёмкин и двадцать полков с турецкой границы. То же будет и всюду, как только нам на смену придут екатерининские солдаты. Мы очень быстро лишимся хлеба и огнеприпаса, нас отрежут от Урала, а значит, от подкреплений, от новых пушек и мушкетов. Нас окружат и заморят голодом, как поляков в шестьсот двенадцатом, а после выбьют из города. С Уралом у них выйдет, думаю, не сложнее, как только там узнают о нашем поражении.

– Убедительно, – кивнул на это Омелин. – Однако достанет ли у нас сил на то, чтобы разгромить две армии поочерёдно?

– Должно достать, – резко ответил Кутасов, – иначе грош цена всей нашей революции. Но для того, чтобы сделать это, нам нужно знать маршруты движения вражеских армий. И очень желательно, до того, как они выступят из Великого Новгорода.

– Голов докладывает, что вести разведработу почти невозможно, – сказал Омелин. Согласно негласному разделению обязанностей разведка и контрразведка, а также слежка за деятельностью особых отделов, относились к ведомству комиссара. Кутасова на это просто не хватало. – Новгород просто наводнён агентами Тайной канцелярии, как явными, так и скрытыми, да и полиция старается вовсю. Всех неблагонадёжных или тех, кого сочли таковым, хватают и волокут в околотки, откуда хорошо, если один на десяток выходит. Всех рабочих объявили неблагонадёжными и держат прямо на заводах, отдельно от семей. И так будет продолжаться до конца войны. Чтобы попасть в число благонадёжных надо сдать товарища, замеченного в сочувствии нашему делу. И сейчас не семнадцатый год, сознательных рабочих слишком мало, и потому доносят постоянно. Преступный элемент полностью под контролем, им разрешили совершать мелкие преступления, кражи там, карманной воровство, но ничего больше. С теми же, кто нарушает этот сговор, поступают по законам военного времени. В общем, – резюмировал всё сказанное комиссар, – даже самому Голову, с небольшой группой самых опытных агентов, удалось только закрепиться в дальних предместьях города. Единственное, что он обещает, это доложить о том, что армия вышла, как только они выступят из Новгорода. Большего ждать, по всей видимости, не приходится.

– Ну что же, как говорится, с паршивой овцы, хоть шерсти клок, – философически пожал плечами комбриг. – Будем действовать так, будто никакого Голова с его разведчиками просто нет.

– Я думаю, нам надо полагаться на кавалерию, – сменил тему Омелин. – Она у нас лучше пехоты и уж подавно артиллерии.

– Вот только вся она лёгкая, казаки, в основном, – вздохнул Кутасов. – Драгуны никуда не годятся против екатерининских. Не надо, не надо, – сразу отмахнулся он от возражений комиссара, – я всё, что ты хочешь сейчас сказать, уже знаю. Только годились они, когда против нас воевали не ветераны турецкой войны. Их закалили схватки с оттоманской кавалерией, вот что сводит на нет все твои доводы о классовой ненависти. Она, к сожалению, боевого опыта заменить не может.

– Вот теперь я понял, почему товарищ Бокий отправил с тобой, Владислав, именно меня, – невесело усмехнулся комиссар. – Я, наверное, самый гибкий изо всех моих приятелей-комиссаров, с которыми я учился на военно-политическом. Кто другой мы за пистолет схватился после твоих слов о классовой ненависти.

– Товарищ Бокий человек умный, иначе не поднялся бы так высоко в вэчека, – ответил Кутасов. – Он долго работал над командой хрононавтов и над кандидатурой главного политрука думал, наверное, дольше всего. Я получил приказ о переводе в Москву за полгода до отправления в прошлое. Ну да сейчас не до того, – перебил он сам себя. – Нам надо думать о том, где встретить врага. Выбрать самое лучшее место для сражения, это всё, что мы можем сделать.

– Я думаю, надо выбрать несколько мест, – предложил Омелин, – и поглядеть все своими глазами.

– Отличный вариант, – кивнул Кутасов. – Но отрады надо будет взять основательные, потому что екатерининские разъезды шныряют повсюду. Ты про обоз с пушками слышал?

– Который драгунский полк до самого Переславля гонял? – уточнил комиссар. – Да, слышал. Очень неприятная история. И самое скверное, что рассекретили ружья Пакла, они могли бы стать хорошим козырем в баталии.

– И станут ещё, – заверил его Кутасов. – Надо только применить их с умом, а уж на это меня хватит. Вот, например, если тут бой дадим, – он постучал по подробной карте местности близ недавно отбитого у врага Переславля. – На высотках пушки поставим, а ниже по склону ружья Пакла, будем бить во фланг, при этом от кавалерии позиции легко защитить.

И комбриг с комиссаром погрузились в изучение карт разных масштабов и подробности. Часто менял их, чтобы посмотреть приглянувшееся место поближе, а после сравнить его с общей картой боевых действий. Итогом этой работы стали шесть наиболее подходящих для баталии мест, куда постановили отправиться на следующий день с рассветом.

Комбриг взял с собой два десятка казаков под командой есаула Бецкого, молодого казака из яицких, быстро вознесшегося на волне чисток в армии. Его особо выделял командарм Забелин, возглавившего всю кавалерию пугачёвской армии, который лично отбирал подразделения для охраны Омелина и Кутасова. Казаки у Бецкого были как на подбор рослые, молодые, в седле держались крепко, у каждого на груди висела медаль «Победа в Арзамасской баталии», а у самого есаула орден Красного Знамени, значит, он сумел отличиться в той кровавой бане. С наградами, вообще, выходила порядочная канитель, у многих казаков остались медали за Семилетнюю войну, а у иных и за Оттоманскую кампанию, снимать которые никто не собирался. Подумав, новые власти решили боевых традиций не менять и наград не снимать, однако к ним добавили революционные. А именно, пришедшие из будущего ордена Красного Знамени и Красной Звезды, долго гадали, чем заменить непонятную казакам и рабочим с крестьянами фразу «Пролетарии всех стран объединяйтесь». Все варианты, вроде «Казаки всех стран…» или «Рабочие всех стран…» быстро отбросили, остановились на вполне современной XVIII веку георгиевской ленте. А вместо «георгиевского», в те времена «золотого» наградного оружия для комсостава ввели революционное, «краснознамённое». К слову, у есаула была как раз такая шашка, значит, офицер проверенный, надёжный и отважный, как раз такой и нужен Кутасову.

– Ну что, командуйте, товарищ есаул, – махнул ему рукой комбриг. – Я вам не указ по дороге, считайте меня один из ваших подчинённых.

– Вас понял, товарищ Кутасов, – кивнул Бецкий. – Взвод, рысью марш!

Они выехали из Москвы и направились на северо-восток, к Переславлю-Залесскому, вновь отбитому у врага, как раз перед прибытием обоза с Урала. И даже не к самому городу, а к первому из приглянувшихся комбригу мест для баталии. Именно его он считал самым перспективным, потому что раньше все атаки враг направлял именно на этот древний город, почему он должен изменить этой стратегии теперь. Город представлял собой весьма удачный плацдарм для атаки на Москву, значит, туда в первую очередь враг и направит один из своих кулаков. Поэтому место для битвы под Переславлем Кутасов решил проверить первым, чтобы оценить его со всех сторон самым тщательнейшим образом.

Спустя несколько дней быстрой езды комбриг прибыл на то самое место. Оно было почти идеальным для «встречающей стороны». Высотки на флангах, где можно поставить пушки, которые могли бить через головы пехоты, не опасаясь попасть по своим. К тому же, левый край возможных позиций прикрывала река с поросшими осокой топкими берегами, такая преграда надёжней иных стен. На правом фланге можно поставить большую часть кавалерии, чтобы пресечь всякие попытки обхода. Между холмов пехота будет чувствовать себя весьма комфортно. Принимать удар на этих позициях удобно, как и переходить в контратаку. Только одно обстоятельство было на стороне предполагаемого противника. А именно сама земля под ногами. В полусотне саженей от речного берега почва была песчаной и очень прочной, её буквально усеивали камни, и даже после продолжительных дождей она не превращалась в жидкую грязь. На такой очень удобно действовать смертоносной конной артиллерии, что могло решить судьбу всей баталии.

Пролазив несколько часов по полю, комбриг, полностью удовлетворённый результатами осмотра, приказал разбивать лагерь. Темнело уже. Разбив несколько небольших палаток, которые легко умещались в седельных сумах, казаки и комбриг заночевали там же. С первыми лучами солнца снова отправились в дорогу. На полпути ко второму месту их застал дождь. На дворе стоял ноябрь месяц, и было довольно холодно, по утрам в бочках с водой приходилось уже разбивать лёд, и нередко с неба сыпалась снежная крупа, так что никто не ждал такого ливня. Самого настоящего, с грозой, громом и молнией, как в конце весны или летом.

– Дурной знак, – мрачно шептались казаки. – Где это видано, этакая грозища, да под самую зиму почти. Никак к великой беде.

В ясный полдень стало темно, словно ночью, ни о каком осмотре речи идти не могло, но и ставить палатки под таким ливнем бессмысленно, всё равно, что в луже ночевать. Вот и заехал казачий разъезд в небольшую рощицу, деревья которой хоть и не сильно защищали от хлещущих, словно кнуты, ледяных струй дождя, но не в поле же торчать, в конце концов. Как оказалось, так думали не только они.

Всадники выросли из пелены ливня, словно тени или призраки. Все в епанчах, поверх мундиров, и треуголках, выдающих екатерининских кавалеристов. И было их никак не меньше трёх взводов. Драгуны или карабинеры.

– Что делать будем, товарищ Кутасов? – спросил есаул Бецкий.

– Шапки долой, – отрезал тот. – Может, в такой тьме египетской нас не признают, не разглядят, что ни пуклей, ни косиц нет. Авось, пронесёт.

Не пронесло. Их заметили и опознали, ещё не доехав до рощицы, драгуны взялись за палаши.

– Прочь! – вскричал Кутасов. – На них!

И казаки сорвались с места, разбрызгивая комья грязи из-под конских копыт. Драгуны явно не ждали такой наглости от небольшого отряда промокших до нитки казаков.

– Рассыпаться! – скомандовал комбриг. – Уходить по одному! Встречаемся в третьем месте!

Лавой налетели они на драгун, ударили в шашки, а следом рассыпались, будто вода, просочившись через вражеских кавалеристов, и бросились кто куда. Гоняться за ними у драгун не было никакого желания – ливень, грязь, холод. Пусть себе скачут, куда глаза глядят под этими ледяными струями, лучше переждать ливень под пускай и почти эфемерной, защитой рощицы. Никому не докладывая об этой короткой стычке, тем более, что в ней никто не погиб, да и тяжелораненых нет.

Знали бы кого они в тот дождливый день упустили.

Эти день и ночь были самыми неприятными в жизни комбрига Кутасова. Он промыкался эти показавшиеся бесконечными часы под ледяными струями, пропитавшими длинную кавалерийскую шинель, потяжелевшую из-за этого на несколько килограмм, в поле и лесах, пробираясь к третьему из присмотренным мест. Ничего подобного в жизни молодого комбрига ещё не было, хуже было разве что трястись на носилках и в телеге после разгрома Сеитовой слободы, правда, тогда к боли ран примешивалась горечь осознания факта, что ничего поделать не можешь. Сейчас ничего подобного не было. Кутасов отлично понимал, за что терпит такие неудобства. Надо выбрать самое подходящее место для сражения, иначе поражения не избежать. Тем более, что второе из трёх мест он уже пропустил, возвращаться туда после встречи с эскортом, времени уже не будет.

Третье предполагаемое место сражения идеально подходило бы им, лет этак двести назад. Плоская, как стол равнина, с редкими кустиками да небольшим леском вдалеке, в общем, воюй – не хочу. Вот именно, что не хотел воевать на таком комбриг Кутасов. Поле-то огромное, какой простор для фланговых маневров, и это при условии, что у врага войск будет, скорее всего, больше, чем сможет выставить РККА. Двадцать полков прибыли только с турецкой границы, а с ними каратели, остатки панинских войск, Добровольческая армия. Это хорошо, если их вдвое больше, чем в РККА, но ведь, скорее всего, втрое, а то и вчетверо, солдат будет у Суворова с братьями Орловыми и фон Бракенгейма.

Но, не смотря на это, Кутасов изъездил это поле из конца в конец, топча снежную целину. Нежданный ливень под утро перешёл в мокрый снег, ковром укрывший землю. Продрогший и вымокший до нитки комбриг, понимая, что дело может закончиться воспалением лёгких, плюнул на всё и заехал на некий хутор. За десяток копеек разной чеканки, царской и пугачёвской вперемежку, ему высушили и вычистили мундир и шинель, накормили и уложили спать на печку. Спал комбриг чутко и вздрагивал при каждой шорохе. Окончательно проснулся, когда по полу дома хуторского старосты, где он квартировал, протопали тяжёлые сапоги. Кутасов взвёл курок короткоствольного пистолета, что держал под подушкой, и приготовился принять бой, возможно, последний. Однако оказалось, к старосте заявились несколько казаков его эскорта, в общем-то, с той же целью. Передохнуть и обсушиться. Кутасов облегчённо откинулся на подушки и заснул уже крепким сном. Когда же проснулся и спрыгнул с печки, оказалось, что дом занимают его казаки, а по всей комнате развешаны их мундиры и шинели. Слава Богу, это была не первая зима, что прожил комбриг в XVIII веке, а то от запаха, висевшего в доме, можно было и сознания лишиться.

Позже выяснилось, что эскорт его за ночь занял весь хутор и теперь казаки отсыпались и сушились по хатам. Пришлось переждать ещё день, после чего выдвинуться-таки к третьему месту.

Ещё спустя несколько дней комбриг и комиссар встретились в Москве, чтобы обсудить и дать оценку увиденным своими глазами предполагаемым полям сражений. Омелин из поездки вернулся простуженный, его ливень и мокрый снег застали на последнем месте, да и весьма удачно попавшегося Кутасову хутора не выпало. Вот и вымерз комиссар, промокший до того, и поспешил в Первопрестольную. Надо сказать, он ещё легко отделался, большая часть его эскорта по приезде свалилась с тяжелейшим воспалением лёгких. У комиссара же здоровье оказалось просто богатырское, хотя по нему сейчас этого было не видно. Он постоянно чихал, кашлял, поминутно вытирал покрасневший нос и слезящиеся глаза.

– В общем, два из трёх мест никуда не годятся, – говорил он, указывая поочерёдно их на карте. – Здесь у врага будет слишком хорошая возможность установить артиллерию, вот на этих высотах. Мы будем у них как на ладони. А занять их не получится, выйдет, что мы фронтом в лес упрёмся, а оттуда они точно не пойдут. Здесь же, – он перевёл палец на пару километров севернее и около трёх южнее, а, после, оглушительно чихнув, – позиции идеальные будут у обеих армий. Думаю, встанем на них, и ни мы, ни они вперёд шагу не сделаем, значит, завяжется артиллерийская дуэль, в которой все преимущества на стороне екатерининских бомбардиров.

– Что с третьим? – спросил у него Кутасов, подавая свежий носовой платок, взамен уже насквозь промокшего.

– Ровное оно уж больно, – развёл руками комиссар, затем замолчал на несколько секунд и несколько раз подряд чихнул, – так вот, оно ровное как стол. И земля твёрдая, камни сплошные. Фланги прикрыть можно, конечно. На левом что-то вроде заброшенной усадьбы, или охотничьего хуторка, несколько домиков полуобвалившихся и остатки частокола. На правом можно вагенбург поставить. Это, конечно, от фланговых обходов совсем не убережёт, но врагу придётся серьёзно задуматься над их целесообразностью.

– На самом деле, идеальных мест для боя не бывает, – кивнул, подводя итог их совещанию, комбриг. – В общем, будем ориентироваться в своих действиях на самое первое и твоё третье.

Таким образом, начало плану военной кампании было положено. Оставалось ждать известий от Голова о выступлении армии противника.

Глава 21.

Поручик Ирашин.

И не только он.

Я присутствовал при совершенно свинской сцене. Всех нас, офицеров-командиров, полка Михельсона, во главе с самим Иван Иванычем вызвали к генерал-поручику Суворову. Я был наслышан о нашем реальном командующем, он командовал бригадой из Смоленского, Суздальского и Нижегородского мушкетёрских полков и громил гордых шляхтичей всюду, где встречал. Теперь же стараниями вновь вернувшегося в фавор у государыни Григория Орлова он был отозван из Порты для разгрома Пугачёва. В войсках о нём ходила молва, как о чудо-богатыре, ведь именно так он именовал своих солдат, и многие бывали разочарованы его самой скромной внешностью. Невысокого роста, щуплого телосложения, с причёской буклями и короткой косицей, перетянутой чёрным бантом. Генеральский мундир сидел на нём идеально, сразу видно, что Суворов привычен к военной одежде с младых ногтей. А вот шпажка с георгиевским темляком смотрелась откровенно потешно, как-то даже не верится, что этот щуплый человек дрался ею под Кунерсдорфом, Кольнау и Кольбергом.

И вот этот маленький генерал-поручик кричал на нашего командира, грозил ему небольшим кулаком.

– Иван Иваныч, как вас понимать?! – вопрошал Суворов. – Устроили чёрт его знает что! Гонялись по лесам за каким-то обозом! Столько народу положили! И всё за ради чего?! Чего, я вас спрашиваю, Иван Иваныч?!

– Если бы вы, Александр Васильевич, – ледяным тоном отвечал ему Михельсон, – дали мне солдат, как я просил, мы бы взяли этот обоз.

– Да что в нём было такого?! – вплеснул руками Суворов. – Золото что ли?

– Скверного же вы обо мне, русском офицере, мнения, – мрачно заметил Михельсон, – раз считаете, что я ради золота мог людей положить. Нет, господин генерал-поручик, – тот обоз вёз пушки, пороха, ядра и некие ружья Пакла.

– Те самые пукли, что положили столько ваших драгун, когда вы кинули их на вагенбург пугачёвцев? – уточнил Суворов. – Слыхал я про такие, слыхал. Их британец какой-то выдумал, для флота, вроде бы задумывал противу абордажей. Но, вижу, и на земле его навострились бунтовщики применять. Откуда они его взяли, тем пускай Тайная канцелярия занимается, а нам врага воевать надо.

– Этим я и занимался, господин генерал-поручик, – напомнил ему наш командир. – Для этого нас и отправили в рейд.

– Врага вас бить отправили, а не своих людей класть без толку! – снова вспылил Суворов.

– Войны не бывает без жертв, – ответил словами Петра Великого Михельсон. – Мы не только гибли, но и врага били. Уничтожили до полка мушкетёров и драгун.

– Хорошо если так, – несколько смягчился генерал-поручик. – Но, всё равно, повоевали вы, Иван Иваныч, скверно. Я, было, хотел перед Алексей Григорьевичем и Магнус Карловичем ходатайствовать за вас, Иван Иваныч, поставить вас командиром всей добровольческой кавалерии. Теперь же не стану. Вы живота людского слишком уж люто не жалеете, боюсь, положите вы драгун да кирасир, а такие потери мы позволить себе не можем.

– Я вас понял, господин генерал-поручик, – мрачно опустил глаза наш командир. – Если я не устраиваю вас в роли командира драгунского полка, вы вольны направить генерал-майору фон Бракенгейму рапорт с требованием моего понижения в должности.

– Я сделаю то, что сочту нужным, Иван Иваныч, – ответил Суворов. – А теперь я более не задерживаю вас и ваших офицеров.

Мы, вшестером, коротко отдали честь, и вышли из комнаты, где генерал-поручик учинял разнос нашему командиру. На выходе почти нос к носу столкнулись с главнокомандующим графом Орловым-Чесменским и его братом Григорием. Отдали честь обоим генералам и поспешили покинуть дом, занимаемый ими. Дом этот, к слову, был прозван генеральским из-за обилия тех самых генералов и штаб-офицеров, то и дело входивших в него и, соответственно, из него выходивших.

– Не слишком ли ты круто с Михельсоном-то, Алексан Васильич? – спросил у Суворова Григорий Орлов. Граф не граф, а не гнушался иногда послушать, что говорят за дверью, тем более, приоткрытой. Потому и одним из первых узнал о поражении Панина и доложил о нём государыне, опередив даже всемогущего Потёмкина с Никитой Паниным. – Да ещё и при офицерах его.

– Именно что при офицерах, – настаивал Суворов. – Я когда увидел Михельсона, просто не узнал его. Я с премьер-майором по Барской кампании ещё знаком. Молодой офицер был, надежды подавал. А теперь я поглядел на него, верите ли, Григорий, Алексей, так мне страшно стало. Он в какого-то карателя обращается из боевого офицера. Быть может, мои слова его хоть образумят, на верную дорогу вернут.

– Угу, ясно, – глубокомысленно кивнул Алексей Орлов, садясь в кресло у полыхающего камина и подбросив в его пасть пару полешков, очень удачно лежащих рядом с ним. – Михельсон, и правда, стал людей класть без меры, может, его на самом деле с полка снять. Пускай эскадроном покомандует.

– Никак нельзя, – покачал головой Суворов, опускаясь в соседнее кресло. – Из полка его переводить нельзя, все вакансии заняты. А в свой же полк, где эскадронами командуют офицеры, в основном, из его бывшего Санкт-Петербургского карабинерного. Это такая карусель нездоровая завертится. Нового командира полка они не примут, реально командовать станет Михельсон, а с тем командиром, что мы поставим, что прикажете делать.

– Н-да, дела, – столь же глубокомысленно согласился с ним Алексей Орлов. – Ну да мы не для того к тебе пришли, Лександр Васильич.

– И для чего же, Алехан Григорьевич? – в тон ему поинтересовался Суворов.

– Выступать пора, Александр Васильевич, – ответил за брата Григорий Орлов. – Зима на носу.

– Именно зимой, по первому снегу, и выступим, – сообщил генерал-поручик. – Нынешняя распутица задержит армию, растянет колонны, сделает уязвимой для партизан Пугачёва. А уж с казаками я дело имел и очень хорошо знаю, каковы они как партизаны. Славно мы с ними в Семилетнюю-то по Польше погуляли, и не хочу я, чтобы они также по нашим тылам гуляли.

– Я считал, что ими займутся лёгкие кавалеристы Добровольческой армии, – предположил Григорий Орлов. – Они ведь самые лютые враги друг другу.

– Ненависть не всегда хороша, Григорий Григорьич, – покачал головой Суворов. – Вот в бою без неё никак, а в деле пикетном, где работа кропотливая, местность, как зерно перебираться, от плевел очищая, она без надобности. Добровольцев через эту ненависть в ловушку завести могут. Покажет им хвост какая-нито сотня, или даже полсотни казаков, как добровольцы, вона, те же михельсоновцы, от ненависти своей за ними помчатся. Мало того, что сами погибнут, так ещё и колонну без прикрытия пикетного оставят. Сами, думаю, граф, понимаете, чем на войне это может обернуться. Такую службу, лучше всего, по моему разумению, справят гусары и иные легкоконные, что из туретчины прибыли. Они славно навострились супротив башибузуков и прочей оттоманской конницы воевать, значит, и с казаками управятся. Безо всякой излишней ненависти.

– Хитёр ты на всякие кунштюки, Александра Васильич, – покачал головой Алексей Орлов. – И вот как ловко придумал-то всё. Ведь гусары из туретчины, в основном, венгры, сербы, там, пандуры бывшие, им всё едино с кем воевать. Катерине преданы до гроба, за то, что их на службу приняла, из-под оттоманского да цесарского ига вызволив. Ведь, что в Порте, что у австрияков они были так, второй сорт, дрянь людишки, у нас же – полноправные солдаты и офицеры, многие даже дворянами стали российскими. Вот за то они и будут резать казаков, где увидят, но, как ты, верно, сказал, Александр Васильич, без лишней ненависти.

– Без этакой-то хитрости, батюшка, на войне никуда, – усмехнулся Суворов. – Кунштюки надобно постоянно новые выдумывать, иначе погибель и тебе, и воинству твоему. Даже Фридрих, король прусский, на что полководец был отменный, через то и погорел. Удивлял всех врагов своих одним и тем кунштюком, косою атакой, а как нашли и противу её средство, так и остался на бобах. – Генерал-поручик прервал себя, поняв, что увлёкся разглагольствованиями. – А что до выступления, то я мыслю, выдвигать армию след сразу после Рождества Христова. Разговеемся в великий праздник, а на утро после сочельника и выступим. Как и уговорили двумя колоннами.

– А ну, как если враг эти наши колонны по одной-то и разобьёт? – предположил Алексей Орлов. Вояка бывалый и потому осторожный, по крайней мере, до битвы.

– Не достанет у них на это сил, – покачал головой его брат. Не менее бывалый офицер, однако более доверявший цифрам, говорившим о количестве солдат, мушкетов, орудий. – Людей меньше, обучены они хуже, так что даже если и сумеют разбить одну колонну, со второй им никак не сладить. Тем паче, колонны надобно будет пустить подале друг от дружки, чтоб пугачёвцы никак не успели бы от одной ко второй. Вот и выйдет, что им останется или в Москве засесть за стены надеясь, или же попытаться разбить хотя бы одну из двух колонн, вторая же за это время возьмёт Белокаменную и вздёрнет Пугачёва на воротах.

– Это было бы весьма неверное решение, Григорий Григорьич, – возразил Орлову генерал-поручик. – Никак нельзя жертвовать одной колонной, что вы хотите сделать. Солдата класть след за дело, токмо лишь для того, чтоб врага поболе выбить. Никак такого делать нельзя. А можно и нужно совсем по иному.

– Это как же? – уточнил тот.

– Повторять по несколько раз не люблю, – отмахнулся Суворов. – Вот тут Бракенгейм с минуты на минуту прийти должен. Я тогда всё разом всем и расскажу.

– Ну что же, Александра Васильич, – кивнул Григорий Орлов, – подождём немчуру. Что же, правда, повторять-то?

И голос вновь набирающего прежнюю власть фаворита самодержицы всероссийской несколько изменился. Тон этот новый не сулил ничего хорошего генерал-поручику, не сейчас, после победы, которую они одержат над бунтовщиками. Ведь вся слава достанется не какому-то Суворову, мало ли генерал-поручиков, графья же Орловы – другое дело, им слава, почёт, милости. А Суворова можно и позабыть, кто он, в конце концов, такой, чтобы помнить его.

– К вам генерал-майор фон Бракенгейм, – сунулся в дверь хозяин дома, в котором квартировал Суворов, богатого купца, сильно робеющего золотого шитья генеральских мундиров. – Просить?

– Проси, – кивнул Суворов. – И Прошку кликни, пускай тащит вон тот стол сюда, к камину, да карты пусть не забудет.

– Понял, понял, – закивал купец и притворил за собой дверь.

Вскоре вошли трое солдат в нестроевом, подхватили массивный стол и перетащили его к камину, придвинув к нему четвёртое кресло. Их сменил шустрый ординарец с парой медалей, ещё за Семилетнюю войну с охапкой карт. Он расстелил их на столе и откланялся. Ну, а уже после них вошёл генерал-майор Магнус Карлович фон Бракенгейм. Он не стал садиться в кресло, потому что братья Орловы и Суворов поднялись, и все склонились над столом с картами.

– Как я уже сказал их сиятельствам, – сказал Суворов, – армия двинется на Москву двумя колоннами. Первой будет армия, составленная из полков, прибывших из туретчины. Двинется она по направлению Валдай, Тверь, Клин. Другими слова, самой короткой дорогой на Первопрестольную. Именно к ней в первую очередь и устремится враг, дабы перехватить и разгромить. Вторая же, а именно твоя, Магнус Карлович, Добровольческая армия пойдёт кружным путём, через Старую Руссу, Осташков и Ржев, вроде как обходной маневр. Знаю я, что с лёгкой конницею у тебя скверно, поэтому выделю два гусарских полка, из бывших пандуров, славно себя в Оттоманской кампании показавших.

– И какая же из двух армий ударит непосредственно по Москве? – уточнил Григорий Орлов, как-то даже позабывший о своих злобных мыслях относительно Суворова.

– Обе, – усмехнулся генерал-поручик. – Как только пикеты первой армии встретят разведчиков противника, она тут же замедлит своё продвижение. Очень сильно. Будет двигаться со скоростью самого медленного обоза. В то же время, мы вышлем нескольких фельдъегерей с приказом, наоборот, продвижение ускорить. Наивозможно скорым маршем двинетесь вы к Москве, угрожая практически беззащитной столице Пугачёва. Тогда враг будет вынужден развернуть силы и двинуться уже на вас, устраняя угрозу. – Излагая план будущей кампании, Суворов разительно менялся. Он уже ничуть не походил на смешного, тщедушного человека с короткой шпажкой. Нет. Это был титан военной мысли, гений тактики, как станут говорить о нём много позже, после Рымника, Фокшан и Измаила. – И вот уже тебе, Магнус Карлович, как только заметите первых разведчиков пугачёвской армии, следует разворачиваться и идти на соединение с первой армией. Таким образом, мы заставим врага бегать туда-сюда, вымотаем его армию, утомим людей и коней. Первейшей задачей твоей, Магнус Карлович, будет соединиться с первой армией. Гони солдат и коней, сколь возможно скорее, выставляй заслоны, жертвуй ротами и эскадронами, даже пушками, ежели придётся, но соединить армии в единый кулак мы должны. И совместными силами дать бой пугачёвцам.

– Я понял вас, Александр Васильевич, – кивнул фон Бракенгейм, совершенно не смущающийся тем, что Суворов обращается к нему весьма фамильярно, хоть он и был моложе пожилого пруссака без малого на десяток лет. – А где и как вы собираетесь дать бой Пугачёву? – Сам Магнус Карлович в общении со старшим по званию был предельно вежлив, до своеобразной педантичности.

– Где, – пожал плечами Суворов, – мне неведомо. Тут от многого зависит, мне неподвластного. А вот условия к той баталии у меня жёсткие. Мы должны заставить врага атаковать наши позиции. У Пугачёва изрядное преимущество в артиллерии, но бомбардиры у него намного худшие, противу наших. Значит, долгую артиллерийскую дуэль никак нельзя. Они ведь пристреляются, и будут лупить по нашим позициям. Тогда мы вынуждены будем штурмовать их позиции, класть людей почём зря. Вот потому должно нам вынудить пугачёвцев самим атаковать и губить своих солдат.

– Славный план, – потёр изуродованную щёку Алексей Орлов. – Да не больно ли он сложен? А ну как ударят по первой армии пугачёвцы, не станут сворачивать наперерез добровольцам, да и разобьют её.

– Нет, брат, – покачал головой Григорий. – Не под силу пугачёвцам с первой армией сладить. А ежели они с нею в дело ввяжутся, то там им карачун. Ибо тогда добровольцы Магнус Карловича, – кивок на пожилого пруссака, – возьмут Москву. И повесят Пугачёва на воротах.

– Дались тебе, Гриша, те ворота, – усмехнулся Алексей, – или позабыл указ Катерины, про железную клетку и прочее.

– Глупый указ, – отрезал тот, и всем сразу стало ясно, из-за чего некогда всемогущий фаворит императрицы, один из организаторов дворцового переворота 1762 года, полностью лишился власти, и был низвергнут с Олимпа монаршей благосклонности. – Пугачёв слишком опасный сукин сын, чтоб его везти из Москвы в Петербург, хотя бы и в железной клетке. Его могут отбить по дороге, чего нам не надо никак.

– Отбить могут, факт, – кивнул его брат, – но народу нужно показать их вождя, показать униженного и сломленного, в той же железной клетке. Так что тут Катерина, как ни крути, права. Иначе снова поползут слухи дурные о том, что спасся, мол, царь казацкий, скрылся, да готовит новое восстание. А кому нужны ещё самозванцы? Стефку Малого помнишь, брат, черногорского вора, он ведь тоже себя Катерининым супружником называл.

– Вот ведь нашёл кого вспомнить, – усмехнулся Григорий. – Этого вора черногорского свои же и прирезали, а до того ещё и порохом взрывали. Нашего marquis Pugachev тоже неплохо бы на бочку с порохом посадить и подорвать. Чтоб и памяти по этому вору не осталось.

– Хорошо бы, – кивнул Суворов, – но для того, чтобы Пугачёва на воротах вздёрнуть или же порохом взорвать или в железную клетку запереть, надобно ещё и армию его победить. А сделать сие непросто будет нам.

– Войны и баталии никогда просто не даются никому, – в тон ему добавил фон Бракенгейм, – а коли даются, так значит, ничего доброго от этого ждать не приходится. За удачу военную всегда расплачиваться приходится, и частенько платят за это солдаты с офицерами жизнями своими, генералы же – опалой.

– Равно как и фавориты, – рассмеялся Григорий Орлов.

– Пора наши советы заканчивать, господа генералы да фавориты, – заявил Суворов. – Вам, Григорий Григорьич, доложили уже, что пушки новые прибыли? Те, что по образцам пугачёвских сработаны?

– Я уже осмотрел их и в деле проверил, – ответил генерал-адъютант, а в прошлом генерал-фельдцехмейстер – начальник всей российской артиллерии. – Не были бы пугачёвские канониры столь скверны, каковы они есть, их пушки faire fureur тот же, что и шуваловские секретные гаубицы в Семилетнюю. У нас же их для этого faire fureur слишком мало, вот в чём беда.

– Та беда – не беда, – усмехнулся Суворов. – Я французского не потребляю ни в речи, ни в пище, не идёт он, как и немецкий-то, ни к языку, ни к горлу. А потому скажу, не едиными только пушками баталии выигрывают. Солдат обученный да офицер грамотный всяких секретных гаубиц стоят. И вот тут все преимущества за нами. Через то самозванца и победим, господа. Совет же наш закрывают, новый соберём аккурат перед Рождеством Христовым, после которого армии выступят в поход.

Никаких слухов о том, когда назначено выступление армии из Новгорода на борьбу с Пугачёвым, по городу не ходило. На самом деле выдвигались самые разные предположения, однако большая часть офицеров сходилась на том, что раньше весны, не смотря ни на что, мы не выступим, свернув всяческие боевые действия до конца распутицы. Это как-то не вязалось с тем, что все полки вернули в Великий Новгород, и в несколько дней весь этот старинный город заполнился солдатами и офицерами, а в предместьях даже выстроили основательную слободу, названную, естественно, солдатской. Шутка ли, два десятка полков с Турецкой кампании да плюс к тому вся Добровольческая армия в полном составе. Кроме того, к нам, добровольцам, едва не каждый день прибывали всё новые пополнения. Из Сухопутного корпуса рвались вчерашние кадеты, не желающие дожидаться распределения в иные полки, отставные офицеры писали прошения в Военную коллегию о восстановлении, даже штатские, правда, в основном романтически настроенная молодёжь, уже безо всяких прошений приезжали к нам. С последними поступали крайне жестко, но поучительно. Если они никакого опыта обращения с оружием не имели, а попадались среди них и бывалые охотники, владеющие штуцером не хуже егерей, то назначали таких в нестроевые. И большая часть таких вот восторженных и глупых бежала из армии после пары дней ухода за лошадьми и работы на складах. Иные же оставались, пополняя ряды не только боевых частей, но и на тех же складах, находя своё призвание среди мушкетных пирамид и бочек с подковами. Самым показательным был пример помещика Тамбовской губернии, Игнатия Подвойтова, прибывшего на службу с десятью лучшими охотниками из своего лесного имения, над которыми его поставили начальником. И уже спустя две недели он прославил своё имя, приведя из разведки двух пугачёвских комиссаров, агитирующих крестьян на одном из хуторов Московской губернии.

– Для чего нас отозвали в Новгород, – сетовал Михельсон. – Говорили, война начинается, а где она – та война? Сидим в городе, Рождества Христова ждём. Этак просидим до самой Пасхи, покуда выступим.

– Если зима будет снежная, – предположил я, – то возможно и в январе-феврале повоюем.

– Зимою воевать скверное дело, – покачал головой Иван Иванович, – особенно нам, коннице. Видел лошадиные ноги после двух часов скачки по насту? После этого на них воевать невозможно, спотыкаются и кричат, словно люди, от боли. Вот то-то же, поручик, а вы говорите, снежная зима – можно повоевать.

– Но ведь и ждать нельзя больше, – мрачно заметил Коренин. – Мы тут торчим, нянчимся с этими кадетами да вчерашними коллежскими регистраторами и купеческими детишками. А в это время к Пугачёву едва не каждый день идут обозы с орудиями и целый полки из вчерашней черни.

– До снега воевать, всё одно, нельзя, – возразил ему Холод. – Обозы потонут в грязи, армия будет проходить не больше пяти вёрст в день, а до Москвы отсюда сотни три. Со всеми проволочка выходит, что тащиться туда армия будет месяца два, и воевать с бунтовщиками придётся, так или иначе, по снегу.

– А с чего вы взяли, ротмистр, что бунтовщики в городе сидеть станут? – спросил у него я. – Ведь в таком случае они окажутся в том же мешке, что поляки в шестьсот двенадцатом.

– Выступить-то они выступят, – согласился Холод, – да недалеко. Людей и коней не заморят, как мы, долгим маршем по распутице, встанут да хотя бы на том же Девичьем поле, и будет у нас с ними жестокая баталия. Куда там Кунерсдорфу с Цорндорфом, русские люди друг друга всегда резать горазды куда сильней, чем любого врага.

– Не думаю, что и в этом случае они с нами справиться сумеют, – покачал головой я. – Нас больше и солдаты лучше обучены, мы в любом случае разобьём бунтовщиков.

– Это верно, поручик, – кивнул Холод, – вот только что останется от двадцати полков и нашей Добровольческой? Не много. А что есть страна без армии? Наше счастье, что Семилетняя не так давно по Европам прокатилась, у Франции, Пруссии, Австрии, друзей наших заклятых армий после неё можно сказать, что и не осталось вовсе. А не то дождались бы интервенции, почище польской.

– Оно и сейчас готовятся, – мрачно заявил Салтыков. – Войска, что не на войну с Пугачёвым направили, перебрасывают к границам. Особенно, в Польшу, где новые конфедераты, вроде бы головы поднимать начинают.

– Этим только того и надо, – согласился с ним Ваньшин. – Как от них чуть отвернёшься, так они тут как тут, готовы в спину нож вонзить.

– Били псякрев раньше, – отмахнулся Коренин, – побьём и ещё. Главное, сейчас самозванца одолеть, а там можно и конфедератами заняться.

Тут за окнами офицерского собрания нашего полка, которым служил особняк какого-то дворянина, совершенно разорившегося из-за войны, особняк этот был конфискован в казну и передан нашему полку под собрание и офицерские квартиры. Особняк был отменно хорош. Всем командирам эскадронов перепало по большой комнате с маленькой клетушкой для личной прислуги, командирам взводов – несколько меньшие, скорее всего, детские, унтера же обитали в людских. Добровольцы-драгуны жили неподалёку в большом гостином доме, конфискованном в казну у того же разорившегося дворянина

С недавних пор стрельба на улицах стала привычна всем. Полиция и агенты Тайной канцелярии едва ли не ежедневно ловили пугачёвских шпионов – реальных или мнимых, никто толком не знал, – да и обычные бандиты, заметив, что все более заняты охотой за вражескими разведчиками, сильно расслабились и позволяли себе куда больше, чем в обычное время. На нас, офицеров, они нападать опасались – можно было и палашом или, к примеру, саблей получить, мы-то с ними не церемонились. С другой же стороны, убийство, либо причинения вреда солдату или, тем более, офицеру в военное время каралось не рваными ноздрями, плетьми и Сибирью, но смертью долгой и жестокой. Не до обещаний государыни сейчас, когда такая война идёт. Да и не вешали воров, убийц и насильников, а насмерть запарывали, приговаривая их к сотнями и тысячам плетей. И часто бывало, что в приговорах количество их записывалось уже после смерти преступника, так сказать, по факту, на каком ударе умер, столько и положено было. Жестоко, но эффективно, и завета императрицы не нарушает ни в чём, кто же виноват, что приговорённый умер, не вынеся наказания. Такое ведь и при Елизавете Петровне бывало не раз и не два.

В общем, мы даже не оглянулись на выстрелы. Однако когда стекло в окне, как раз напротив нашего стола, было пробито пулей, сидеть более мы не могли. Все повскакали, схватились за оружие. А по улице нёсся конный патруль с палашами наголо. На разбитой подковами деревянной мостовой лежали три человека одетых мещанами, но все при тесаках и пистолетах.

– Снова диверсантов поймали, – не нужды сказал Коренин. – Опять что-то, сволочи, взорвать хотели.

– Может даже нас, – невесело усмехнулся я.

Глава 22.

Снова поручик Ирашин.

– Отче наш, иже еси на небеси, – выводил могучим голосом батюшка.

– Богородице, дево, радуйся, – пели на клиросе в другом углу Святой Софии.

Ещё где-то пели иные молитвы, но расслышать их и, тем более, понять было совершенно невозможно. По заведённой ещё при Алексее Михайловиче, кажется, Никоном, реформатором церкви, практике все молитвы пелись едва не одновременно, чтобы не затягивать службы, длившиеся в те времена долгие часы.

Мы стояли всем командным составом полка, крестились, когда положено, однако, не знаю, как у кого, но мои мысли крутились вокруг совершенно мирских тем. А если быть точным, думал я о войне. Перед самой рождественской службой в Святой Софии, нас собрал у себя Михельсон и объявил:

– Готовьте эскадроны, господа офицеры – сказал он. – На утро, после сочельника выступаем в поход на Пугачёва.

– Вот оно как? – потёр шею Коренин, одной этой фразой выразив наше общее настроение.

– А пораньше сообщить нельзя было? – поинтересовался я, адресуя этот вопрос даже не премьер-майору, а, скорее, нашему командованию.

– Тут-то, как раз всё понятно, Пётр, – вместо них ответил Холод. – Сам же видел тех диверсантов, а слухи о подготовке армии к выступлению не скрыть.

И вот теперь в Софийском соборе собрались на рождественскую службу почти все обер– и штаб-офицеры, а также генералы суворовской армии, как стали называть полки, прибывшие с турецкой границы, и нашей, Добровольческой. Некогда этот собор вмещал всех «лучшие люди» Великого Новгорода, нынче же им попросту не хватило места, да и мы, офицеры и генералы, стояли плотно, плечо к плечу, словно в строю перед атакой. И мысли у большинства из нас, за всех, конечно, не поручусь, также далеки были от горних высей, куда возносили нас голоса святых отцов и певчих с клироса.

По окончании службы, мы вышли из церкви и направились в собрание, отмечать всем командным составом полка Рождество Христово. В это же время унтера и офицеры – не командиры, готовили полк к выступлению. Денщики чистили коней и сбрую, каптенармусы и квартирмейстеры приводили в порядок своё хозяйство, пересчитывая патроны, карабины и мушкеты, а также сменные части к ним, из тех, что скорее всего выходят из себя, замки, курки, спусковые крючки. Проверяли повозки полка, меняя рассохшиеся колёса и треснувшие оси, прохудившиеся тенты и разболтавшиеся борта фур, телег и ящиков. В то же время, мы сидели в тишине офицерского собрания, рядом с большой елью, украшенной к Рождеству, и ждали полуночи. Пили, ввиду того, что на завтрашний рассвет назначено выступление, мало, к тому же, на голодный желудок старались не злоупотреблять. Когда громадные настенные часы, ещё с одной стрелкой, времён едва ли не Петра Великого, пробили полночь, Михельсон поднялся с полным бокалом шампанского вина, одну бутылку которого добыли к Рождеству, и произнёс:

– С Рождеством Христовым вас, господа офицеры!

Мы сдвинули бокалы, у всех, кроме премьер-майора они были полупустые, бутылка-то одна на четыре десятка офицеров, зазвенело стекло. Мы выпили эти крохи шампанского, и я с горечью вспомнил былые праздники, что мы справляли куда шумней и веселей. Даже в Польше, где, вроде бы тоже была война и нешуточная, шляхетные паны резались очень жестоко, но это только добавляло бесшабашности нашим попойкам. Как не веселиться, если завтра тебя могут убить в стычке, которыми изобиловала та война. Теперь же мы с мрачными минами сидели за столом, снедали, как говориться, что Бог послал, но без аппетита. Никто не вспоминал былые времена – схватки и попойки, вот так сильно изменила нас эта чёртова гражданская война.

Этот «праздник» длился около полутора часов. После чего премьер-майор поднялся и, отсалютовав нам бокалом с мозельским, произнёс:

– На погибель Пугачёву!

– На погибель! – ответили мы, сдвигая бокалы.

– Я покидаю вас, господа, – сказал Михельсон, ставя бокал на стол, – а вы веселитесь. – И вышел из большой столовой, где мы праздновали.

Следом за ним, отговорившись пожилым возрастом, нас покинул его заместитель, секунд-майор Матейко. Ну, а после как плотину прорвало, один за другим выходили мы из столовой, оставляя на столах тарелки с недоеденными блюдами и бокалы с недопитыми винами. Не было ни у кого желания праздновать, а гремящие за окнами фейерверки и радостные крики навевали мысли о некоем пире во время чумы. Как там выносили из-за стола умирающих от этой страшной заразы, так и тут, очень скоро многие из веселящихся сегодня людей окажутся на том свете.

Я улёгся на большую кровать, прямо-таки супружеское ложе какое-то, и быстро уснул под весь этот грохот фейерверков и всё более громкие крики празднующих Рождество Христово людей.

Утро следующего дня было наполнено обыкновенной суетой. Все передвигались исключительно бегом или же, будучи конными, быстрой рысью. Хотя выступали – немыслимое дело! – без предварительного смотра, что существенно ускоряло наше выход из города, однако, всё равно, все спешили куда-то, по чрезвычайно важным делам. То и дело проносились адъютанты и фельдъегеря, дробя конскими копытами деревянную мостовую. В общем, более всего, Великий Новгород походил на разворошённый муравейник. Как будто любознательный мальчишка ткнул с самую середину его палкой – и муравьи забегали во все стороны разом с каким-то жутко важным видом.

Ближе к полудню, наш муравейник отправился войною на соседний. Длинными колоннами шагала по дорогам пехота, вслед за ними катилась артиллерия, мы же, кавалерия, гарцевали рядом с ними уже по бездорожью, меся грязь конскими ногами. Разделились сразу. Суворовская армия двинулась прямым маршем к Москве. Наша же, Добровольческая, пошла, что называется, в обход, на Старую Руссу.

Уже в нескольких верстах от новгородских предместий никакой грязи не было, на дорогах и вокруг них лежал снег. Он весело скрипел под ногами людей и лошадей, под колёсами лафетов и фур. Как не странно, это подняло всем настроение, не смотря на крепкий мороз. Мы шагали быстро и весело с песнями, трубами и барабанным боем. Будто не на войну и смерть, а на парад, в самый Санкт-Петербург, пред светлы очи государыни императрицы. Вот и неслись над степью и лесами разудалые песни, трели труб и барабанную дробь. А иногда округу оглашал залихватский свист.

– Видать, правду говорят, вашбродь, про нас-то, – весело сказал мне вахмистр Обейко, – что военному человеку, кроме войны ничего и не надо. В Великом Новгороде-то кисли, что огурцы в бочке, хотя, что бы нам надо? И тепло, и при еде-питье, и вообще, – он сделал неопределённый жест, – так ведь нет, кисли и хоть ты тресни. А вот стоило в поход выступить, на войну, и вона, глядите, вашбродь, всем весело.

– Значит, мы и есть военная косточка, – ответил я. – Мы ведь своей охотой пошли, а не по принуждению, не из рекрутчины, вот потому нам любая битва в радость. Такое дело.

Первая стычка с врагом состоялась в двух днях пути от Осташкова. Мы благополучно миновали Старую Руссу, свободную от пугачёвцев. Их там никогда не было-то, на самом деле, слишком близко город располагался к Великому Новгороду. Оставив в Руссе гарнизонный полк, который сопровождал нас, мы не самым скорым маршем двинулись к Осташкову. Однако на полпути к нему нас нагнал фельдъегерь на взмыленном жеребце, спотыкающимся от усталости. Он передал нашему командующему пакет, принял у него явно заранее заготовленный ответ, сменил коня и умчался, даже не отдохнув. Как только армия встала лагерем, Бракенгейм вызвал к себе всех командиров полков и сообщил, что теперь армия будет двигаться ускоренным маршем, и в самом скором времени мы встретимся с врагом.

– Хитрые маневры затевают господа генералы, – сказал нам Михельсон. – Видимо, хочет Пугачёву голову заморочить. Как бы нам в этих хитростях не запутаться.

– Мы не дурнее иных, – ответил ему Коренин. – Они же на пугачёвцев рассчитаны, а у них толковых офицеров нет, куда им просчитать маневры, задуманные Суворовым.

– С этим-то кто спорит, – гнул своё Михельсон, – да вот мы можем в мудрости штабной заплутать.

– Оставьте, господин премьер-майор, – отмахнулся Холод. – Наше дело приказы выполнять чётко и вовремя. А штабные пускай сами в своей мудрости плутают.

– Нас бы только чёрт знает куда не завели, – буркнул Коренин.

– Осторожнее, ротмистр, – осадил его я. – Самохин, не ночи будь помянут, с таких же разговоров начинал.

– Я не стану грозить тебе, Пётр, вызовом, – мрачно заметил мой бывший командир, – чтобы совершенно не уподобляться ему. Но всё же прошу тебя, будь осторожнее с тем, что говоришь.

Я ничего не ответил на это и разговор как-то сам собою сошёл на нет.

На следующий же день авангардные пикеты вступили в короткую схватку с пугачёвскими кавалеристами. Закончилась она полной победой наших гусар. Лихие усатые всадники, почти все, как на подбор, из венгров, бывших австрийских подданных, не стали размениваться на стрельбу, а сразу ударили в сабли. Противниками их оказались не бывалые казаки, а некие рабочие кавалеристы, некто вроде лёгких драгун, даже непонятно, почему их в разведку отправили. Они не выдержали жестокой атаки гусар и погибли почти все, лишь двоим удалось скрыться.

После этой стычки Бракенгейм приказал ещё ускорить марш, сократив к тому же время привалов на час. Мы сходу вошли в Осташков, откуда успел бежать даже пугачёвский гарнизон. Видимо, узнав результаты разведки, солдаты и офицеры повстанцев решили удрать с нашего пути, так сказать, от греха подальше. В Осташкове даже гарнизона оставлять не стали, лишь отправили гонца с эстафетой в Старую Руссу, премьер-майору Сладкову, командиру того новоприборного полка, что остался в городе, и теперь именовался Тверским мушкетёрским. Прежний полк с этим именем был почти полностью уничтожен в битве под Арзамасом.

Это, конечно, была не гонка к Сакмарскому городку, армия, при всём желании, не может двигаться с той же скоростью, что кавалерийский полк. Спустя два дня такого марша, Бракенгейм приказал прекратить днёвки, а солдат посменно сажать на телеги и фуры. Ночёвки же сократили до шести часов, почти два из которых уходило на постановку и сборку лагеря. В общем, солдаты к концу недели просто валились с ног, а кавалеристы – из сёдел, даже кони начали спотыкаться. Только это и смогло убедить Бракенгейма немного замедлить марш. Конечно, тяжело на марше – легко в бою, но уставший солдат будет драться скверно, а уставший конь – в сражении не товарищ. Как сражаться, когда у скакуна ноги подламываются.

Тогда генерал-майор вызвал к себе Михельсона и командира конно-артиллерийской батареи поручика Баневича. Они долго о чём-то совещались в палатке, в которой почти до самого подъёма горел свет, а на утро премьер-майор собрал нас, командиров эскадронов полка.

– Армии нужен отдых, – сообщил он. – Бракенгейм понимает, что и дальше гнать её таким темпом невозможно. А потому мы должны задержать авангард преследующих нас пугачёвцев. Для этого нам придана батарея из шести орудий конной артиллерии поручика Баневича.

– Как останавливать будем? – уточнил поручик Ваньшин. – И где?

– Вот тут, – провёл пальцем по трёхвёрстной карте, лежащей перед нами на складном столе, Михельсон. – На одном фланге у нас будет Волга, по ней и ставим пушки во Ржев, а сами уйдём её берегом. Надеюсь, успеем уйти, когда совсем прижмёт.

– И как долго надо будет сдерживать бунтовщиков? – спросил я.

– Нескольких часов вполне хватит, – ответил Михельсон. – Это смутит их и, как предполагает командующий, задержит на день-два.

– Сомнительно, – покачал головой Коренин. – Скорее всего, подерёмся зазря.

– Оставьте, Коренин, – отмахнулся премьер-майор. – На войне зазря никто не дерётся. Не для того войны устраивают, в конце концов. Кровь лить наше дело, остальное – не так и важно.

– Важно за что её лить, – сказал ротмистр.

– Именно потому мы и будем лить её за то, чтобы остальные солдаты и офицеры нашей армии могли отдохнуть, – ответил ему Михельсон. – После другие встанут заслоном на пути врага, чтобы дать нам передышку.

Возражать ему никто не стал.

Мы прошли с армией до выбранного Михельсоном для баталии места, после чего нам оставалось только проводить её взглядом.

Полк расположился между берегом Волги и высоким холмом с крутыми склонами. Для того, чтобы врагу было сложнее взять его, ведь именно на вершине расположилась батарея Баневича, Михельсон отрядил два десятка человек, которые активно заливали обращённый к фронту склон водой из Волги, превращая его в настоящую ледяную горку, с каких все мы любили кататься в детстве. На наше счастье, великая река не замёрзла и у берега её стояла небольшая баржа. Именно на ней должна была сплавиться в Ржев батарея Баневича. Экипаж баржи, как и сама она, был мобилизован проходящей мимо Добровольческой армией, а чтобы речники не сбежали, точнее не уплыли, на ней остался дежурить взвод солдат под предводительством сурового поручика Стукова. Это был человек жёсткий и бескомпромиссный, такой мог легко приказать заколоть пару речников в назидание остальным, чтоб покладистее были. На той же барже помещались и огнеприпасы для нас и пушек Баневича.

Ждать пугачёвцев нам пришлось недолго. Не прошло и двух часов, солнце только поднималось к полудню, когда на горизонте замаячили тёмные фигурки вражеской разведки.

– Стоять смирно, – скомандовал Михельсон. – Пускай разглядят нас получше, прощупать попробуют. Тут по ним и Баневич ударит.

Так оно и вышло. Разведчики быстро пропали из виду, а четверть часа спустя их сменили пугачёвские драгуны числом до эскадрона. Они потоптались какое-то время, однако подвоха, видимо, не заметили, и командир их приказал идти в атаку. Строго по уставу в сотне шагов, не давая залпа по нам из своих ружей, выхватили палаши, и перешли с быстрой рыси на галоп. Только снег из-под копыт полетел.

– Карабины к бою, – скомандовал Михельсон.

Мы, все как один, быстро зарядили карабины и положили поперёк седла.

Но прежде нас, конечно же, заговорили пушки Баневича. Шесть пороховых ядер врезались в землю и взорвались, пугая людей и лошадей. Пугачёвцы сбились, потеряли темп и превратились из атакующего эскадрона в толпу всадников на взбесившихся конях. А ядра продолжали лететь, били наши канониры не столько на меткость, но на скорость. И пугачёвцы не выдержали, до нас не доскакал ни один. Те, кто успел развернуть коней, бежали с поля боя, трусливо сутулясь в сёдлах, старались вжаться в лошадиные шеи, как будто это могло защитить их от ядер.

– Карабины убрать, – спокойно скомандовал Михельсон. – Ждём второй атаки.

– Господин премьер-майор, – подъехал к нему ротмистр Коренин, – они ведь могут обойти холм и ударить нам во фланг и тыл.

– Для этого я попросил поручика Баневича, ротмистр, – ответил ему Михельсон, – чтобы он поставил самого глазастого из своих солдат следить за возможными путями обхода нашей позиции.

– Вас понял, – кивнул Коренин и вернулся на своё место в эскадронном строю.

Противник не объявлялся довольно долго. Бомбардиры даже успели наскоро почистить стволы своих орудий, и перенести некоторое количество пороха и ядер с баржи. Теперь можно принимать бой, не сказать, что никакой враг нам больше нестрашен – армии одним полком не остановить, – но повоевать, повоюем, и ещё как.

Часам, наверное, к трём пополудни пугачёвцы появились снова. Теперь уже шли они, как говорят в былинах и сказках, «в силах тяжких». Это был весь авангард армии бунтовщиков. Солдаты шагали длинной колонной, похоже на змею из-за серых шинелей и шапок на меху. Над ним реяли знамёна кроваво-красного цвета с чёрным двуглавым орлом, как удалось мне разглядеть в позаимствованную у Ваньшина зрительную трубу, сжимающим в лапах серп и молот, под которым красовались разорванные цепи. Весьма символично. Полковые же знамёна были просто красными, на многих красовались девизы, прочесть которые я, конечно же, не смог даже в зрительную трубу. Рядом с пехотой гарцевали драгуны и казаки, последних, к слову, было очень мало, а уж лихих запорожских чубов не было видно вовсе. Артиллерия катилась где-то в самом тылу, похоже, обстреливать нас из пушек пугачёвцы не собирались.

Такой же плотной колонной пошли они и в атаку. Под барабанный бой и пение труб. Они ничем не напоминали былую толпу в крашенных кафтанах, с которой схватился бездарный и трусливый генерал Кар. Нет, это была настоящая современная армия, а, может быть, и немного опережающая наше время. Но пускай их пушки бьют дальше, а мушкеты – мощней и точней наших, но главного они заменить не смогут. А именно, выучки и боевого опыта. Пугачёвская армия только училась воевать, мы же – успели вдоволь накушаться военной соли, которую ели порой именно что пудами. Теперь же пришло время накормить ею врага.

– Полк, к бою! – скомандовал Михельсон, обнажая палаш. – Карабины не трогать! В рукопашную! Вперёд!

Он пришпорил коня, заставляя его перейти на размашистую рысь, и мы, все как один, пошли за ним. Как будто и не было никакой безрезультатно погони за ненужным, в сущности, обозом, письменных приказов и штурма вагенбурга. С нами снова был наш Иван Иваныч, вождь и лидер, за которым хоть в пекло. И мы пошли. В атаку одним полком на дивизию вражеского авангарда. Захлопали пушки с вершины холма, но теперь ядра их не несли столь серьёзного ущерба, хоть и убивали, наверное, больше солдат, чем в первый раз. Они стреляли даже шрапнелью, отправляя ядра по более пологой траектории, куда-то в центр вражеской колонны, осыпая головы бунтовщиков мушкетными пулями, от которых не спасали ни картузы офицеров, ни солдатские шапки.

Передовыми шли, судя по гренадерским шапкам, ударные батальоны бунтовщиков. Они чётко остановились по команде офицеров, примкнули штыки. Первая шеренга опустилась на колено, выставив мушкеты перед собой, уткнув прикладами в землю и подперев их для жёсткости каблуками сапог.

На сотне шагов – дистанции эффективного выстрела мушкетов – перешли в галоп, нещадно пришпорив коней. Прозвучала команда «Рассыпаться», её подтвердил сигнал труб, но они были излишними – все и без них знали, что делать. Мы рванули коней в стороны, пригибаясь к шеям, как незадолго до того, пугачёвские драгуны, что удирали от ядер, сыплющихся на них с холма. Вокруг засвистали пули, одна сбила с меня шапку, ожгла горячим волосы. Подними я голову чуть повыше, она б угодила мне точнёхонько в лоб. Но вот мы, буквально, влетели в зловонное облако, окутавшее пугачёвцев, вскинув палаши, и обрушили своё оружие на их высокие шапки и серые шинели.

Давненько не приходилось мне атаковать правильно выстроенную пехоту, с самой Казани, кажется. Но руки помнили, что надо делать. Первым делом ткнул сверху вниз в стоящего на колене бунтовщика. Отточенный клинок палаша рассёк тому лицо, половину которого залило кровью. Но он мушкета не выпустил, хотя и атаковать меня не смог. Конь мой дёрнул ногой, весьма удачно угодив ему в грудь. Пугачёвский гренадер схватился левой рукой за место удара, он закашлялся, сплюнул кровью и сник. Я же толкнул коня пятками, врубаясь глубже в плотный стой врага. Рядом отчаянно работал палашом капитан Холод, нанося им стремительные удары направо и налево. Мы углублялись в квадрат колонны пугачёвцев, убивая их одного за другим. Они пытались дать нам отпор, но уже слишком глубоко врезались в их построение. Попытавшихся ударить нам во фланг драгун, уничтожил почти под корень эскадрон Коренина. Они загнали врага к склону холма, на ледяную корку, где ноги у коней начали разъезжаться, изрубили в песи и погнали обратно, прямо на свою же пехоту. Коренин же приказал своим людям обстрелять отступающих из карабинов, а после ударить в палаши.

Это ли или же постоянно рвущиеся над головами шрапнели, но произошло небывалое. Превосходящие нас многократно силы поколебались. Первыми побежали солдаты ударных батальонов, принявшие на себя основной наш удар. По одному, по два, а следом десятками бросились они назад, сминая ряды, внося панику. Как ни старались комиссары, выделявшиеся кожаными куртками с меховой опушкой, размахивая шашками, даже убивая иных беглецов, но всё напрасно. Их настигали, рубили палашами, выбивали выстрелами из пистолетов и карабинов.

В армии пугачёвцев началась неразбериха, паника. Вот когда сказалось отсутствие боевого опыта и настоящих офицеров с унтерами. Никто не смог остановить смуту, которая губила сейчас численно превосходящий нас многократно авангард пугачёвской армии. Полки побежали, сминая артиллерию и пытавшуюся обойти колонну пехоты кавалерию. Всадников потеснили на тот же холм, где они валились с коней, да и сами кони удержаться не могли. Они катались по льду с боку на бок, размахивая ногами, давили не успевших вовремя убраться пугачёвских драгун. Иные же, те, кто шёл по другому флангу, в опасной близости от волжских вод. Они даже ступили на тонковатый лёд, коркой которого покрылась великая река. Их также потеснила масса бегущие пехоты, заставляя заходить на лёд всё дальше. Так что драгуны вынуждены были пришпорить коней и прокладывать себе дорогу прямо через бегущих пехотинцев, кто плетью, а кто и палашом.

И тут трубы запели «Ретирада», мы развернули коней, отмахиваясь от бегущих, совершенно не обращая на нас внимания, пугачёвцев, и отъехали обратно на позиции.

– Обейко, доложить о потерях, – распорядился я.

– Пятеро, – спустя несколько минут, после короткой переклички, сообщил вахмистр. – Командиры всех взводов живы и здоровы. Раненых разнотяжёлых ещё четверо.

– Спасибо, вахмистр, – кивнул я.

В полку потери были также не столь тяжелы. Как-то слишком легко далась нам эта победа. Почти как тогда, в лесу, когда мы вырезали пугачёвцев в несобранном ещё вагенбурге. А ведь на следующую ночь это обернулось жестоким расстрелом из тех самых ружей Пукла-Пакла. Чем ответит враг на этот наш щелчок по носу? Ведь не так и много солдат мы у него вырезали, большая часть просто сбежала. Их соберут, бежать тут особо некуда, сгонят обратно в полки и батальоны, и поведут на нас. К тому же, скорее всего, в обход холма уже направили несколько батальонов к нам вы тыл, просто они скрываются за вон той полоской деревьев, толи рощица, толи вовсе небольшой лесок, очень неприятно подходящий к нашим позициям. Если оттуда выскочат казаки, то успеем ли мы скрыться – ещё большой вопрос, как бы не пришлось вырываться из окружения, да ещё и батарею Баневича прикрывать. Это грозит нам большими потерями, а, быть может, и гибелью всего полка.

Пушки Баневича посылали шрапнели по убегающим пугачёвцам ещё какое-то время, после чего замолчали. Бомбардиры принялись чистить жерла и подали сигнал на баржу, чтобы несли огнеприпасы. Оттуда появились с десяток крепких мужиков из бурлацкой артели, что должны были вытащить баржу на середину реки. Их подрядили ещё и таскать порох и ядра на батарею. Они вернулись на баржу, однако один из них, по всей видимости, старший, подошёл к Михельсону и сказал столь громким голосом, что услышали его, наверное, все в полку:

– Их благородие, поручик с холма, – прогудел он, – говорять, што ядров и порохов к пушкам ихним хватить ток на сполчаса бою.

Премьер-майор ничего не ответил ему, отпустив мужика коротким взмахом руки. Бурлацкий старшина почесал голову и убрался вслед за остальными на баржу. Михельсон же отправил к Баневичу молодого поручика с неким сообщением, хотя я примерно представлял себе, в чём оно состояло. Как только огнеприпасы подойдут к концу, сразу убираться на баржу, что послужит и нам сигналом к отступлению.

Следующая атака произошла ближе к вечеру. В колоннах серых шинелей мелькало куда больше обыкновенного черных комиссарских курток. И теперь пугачёвцы не попёрли буром, как в прошлый раз, полагаясь на одно только численное преимущество. Теперь с нами решили воевать по всем правилам. Выстроились на расстоянии, куда ядра с батареи Баневича просто не долетали, развернули свою артиллерию и открыли огонь по холму и по нашим позициям. Здоровенные чугунные ядра врезались в ледяную горку, во все стороны полетели осколки, разящие не хуже шрапнелей, и Михельсон приказал отойти подальше от ставшего опасным холма. А отвечать пугачёвцам Баневич не мог. Не тот калибр у его артиллерии. Разбив горку вдребезги, враг медленным маршем двинулся на нас, с примкнутыми штыками, под барабанный бой, словно на параде. Боятся они нас, что ли, раз идут так медленно. Мы даже успели вернуться на прежние позиции. И это решительно не нравилось мне, как и многим офицерам полка, да и самому Михельсону.

– Они время тянут, к гадалке не ходи, – буркнул себе под нос Обейко. – По леску нам в тыл казаки…

Он не договорил, да и не нужно было договаривать. Сходные мысли бродили в тот момент во многих головах. Если к нам в тыл зайдут казаки, а отправлять уже однажды опростоволосившихся рабочих драгун никто не станет, рубка обещает быть крайне жестокой. О мрачных последствиях её я уже упоминал. Но и уходить сейчас тоже нельзя. В дерзости и хитрости пугачёвским командирам не откажешь, они могут и намеренно спровоцировать нас на ретираду, при том, что никакого обходного маневра на самом деле нет. Вот и получится, мы отступили, врага толком не задержав, да ещё и на его провокацию поддались. Сплошной конфуз со всех сторон получается, и никак иначе.

А пугачёвцы меж тем решили спровоцировать нас на атаку. Столь же медленным маршем, не обращая внимания на огонь батареи Баневича, их колонна подошла к нашим позициям шагов на сто и открыла правильный огонь залпами повзводно. Даже штыки отомкнули все, кроме первых шеренг, состоящих из гренадер. Пусть огонь их был весьма неметким, пули так и свистели вокруг нас, однако плотность его позволяла искупить сей недостаток с лихвой.

И тогда трубы запели «В атаку! В галоп!» и полк наш устремился на врага снова, сквозь пули и пороховой дым, нещадно шпоря коней и подгоняя их ударами палашей плашмя. Для того, чтобы обнажить оружие, команда нам не требовалась. Мы врубились в ряды пугачёвцев, обрушив на них палаши. А ведь штыки примкнуть успели далеко не все солдаты врага, и это было нам весьма на руку. Гренадер мы просто смели, слишком уж мало их было. И снова палаши пошли гулять по головам и плечам пугачёвцев, снова мы намеренно прорубались к комиссарам, убивая их в первую очередь, снова рассекали колонну под звон стали, редкие выстрелы и хлопки шрапнельных снарядов. Но вот шрапнели сменились пороховыми ядрами, а после и вовсе обычными, чугунными. И летели снаряды ближе и ближе, значит, пороха у Баневича всё меньше.

Снова трубы запели ретираду, хотя враг и не был обращён в бегство, а вполне справно отбивался от нас, иногда даже пытаясь отрезать отдельных драгун или группы, которых после того беспощадно закалывали штыками. Так поступили бы и со мной, если б не вахмистр Обейко с гефрейт-капралом Болтневым. Они пробились ко мне, при этом вахмистр лихо размахивал вокруг себя палашом, весь мундир его покрывали вереницы кровавых точек, по ним можно было легко отследить каждый взмах. Болтнев же выстрелил из карабина, свалив какого-то пугачёвца, что уже готов был вонзить штык в бок моего коня, а после, бросив его болтаться при седле, поочерёдно убил ещё двоих из пистолетов, подаренных когда-то ротмистром Корениным лучшему стрелку моего взвода. С их помощью я вырвался из ловушки, и мы вместе помчались прочь от смыкающегося за нашими спинами вражеского строя.

Когда полк отступил на две с лишним сотни шагов, я огляделся и увидел баржу, уже саму по себе идущую по великой реке, бурлаков, во все пятки удирающих по снегу прочь от поля боя и мчащихся нам наперерез драгун в длинных серых шинелях. Не казаков, а именно рабочих драгун, и это давало нам большие шансы не только на жизнь, но и почти на победу. По крайней мере, над этими всадниками, слишком уже скверными наездниками они были, что видно даже с такого расстояния, да и бойцами не лучше.

Врезавшись в них с разгона, мы просто смели этих горе-драгун одним махом, что называется, протоптавшись по ним. Я даже толком палашом поработать не успел. Лишь наотмашь рубанул одного или двух врагов, даже не знаю, с каким результатом. Оставив ошеломлённого нашим бешеным натиском врага далеко позади, полк помчался прочь, вдоль берега реки ко Ржеву, где мы должны были соединиться с армией.

Но дорога эта обернулась для нас настоящим адом. Все вёрсты от места битвы до города, а было их ни много ни мало, два с половиной десятка. И идти их нам пришлось без отдыха, без остановок, постоянно в сёдлах, не спешиваясь и коней не меняя. От этого шли медленно, едва не шагом, лишь иногда переходя в галоп, когда налетали казаки. Именно тогда я и узнал, на своей шкуре узнал, каковы они казаки в последовательной и жестокой охоте за врагом. Ранее врагом этим были барские шляхтичи, теперь же, им оказались мы. И ведь какую уловку придумали пугачёвские военачальники. Всех в единую форму обрядили, только калмыков с башкирами и иных инородцев можно было отличить, по меховым шапкам вместо картузов и совсем уж неуместного вида лукам и колчанам стрел, вместо мушкетов и карабинов. Конечно, казаки носили бороды, в отличие от драгун, но, поди, разгляди их, когда они скачут с гиком, шашками размахивая, к тому же по холодному времени они лица башлыками заматывали. Так что, когда вылетали такие всадники нам наперерез, и понять было нельзя, казаки ли это или же так, рабочие драгуны, которых полк одним эскадроном расколотить можно.

Казаки атаковали нас в любое время и при любой погоде. В дождь, в грязь и слякоть, скакали на нас сквозь снежные хлопья, иногда вооружаясь привычными им пиками, какие выдавали их подлинную суть. А после следовала жестокая рубка, мы схлёстывались с казаками, разгоняя спотыкающихся коней в рысь и галоп. Несколько минут кровавой схватки и мы едем дальше, по возможности собрав казацких лошадей и тех наших, что остались без седоков. А на снегу или в грязи, как я уже говорил, за это время частенько принимался противный дождик, превращающий землю под ногами коней в подобие болота, оставались лежать без погребения трупы. Нам оставалось надеяться, что пугачёвцы похоронят и своих, и чужих, смерть она всех примиряет.

И вот утром третьего дня, считая от следующего за битвой между холмом и рекой, мы увидели окраинные дома Ржева. Перед самым городом мы столкнулись с казачьим разъездом, но бой был коротким, пугачёвцы быстро отступили, ведь из города выехали гусары, кажется из бывшего Грузинского полка, сейчас входящие в состав Московского легиона. Сталкиваться с лихими детьми Закавказья у бунтовщиков желания не было.

Гусары осадили вороных коней рядом с нами. Как, наверное, жалко выглядели мы в рваных и окровавленных, уже мундирах, на спотыкающихся лошадях, на фоне этих блистательных всадников с золотым позументом ментиков и украшенными витым шнуром рейтузами-чакчирами и сапогами из цветной кожи. Это был тот самый знаменитый эскадрон, состоящий из одних только князей.

– Эх, сукины сыны! – крикнул командир его, вбрасывая красивую саблю в ножны. Не смотря на то, что по-русски он говорил вполне чисто, в речи его ощущался грубоватый закавказский акцент. – Сбёгли! Мы муслимской кровью сабли поили, а вот бунтовщицкой они ещё не отведали!

И он прибавил несколько выражений на своём языке, которых я не понял, но, думаю, ничего от этого не потерял.

– Скоро в крови искупаемся, – заверил князя-ротмистра Коренин.

Красивый кавказец рассмеялся и хлопнул его по плечу. Откуда ему знать о мрачной иронии нашего ротмистра?

– Простите, господа, – учтиво кивнул нам князь-ротмистр. – Нам надо продолжать патруль.

Он коротко козырнул нам и махнул рукой своим людям. Наш полк на спотыкающихся лошадях двинулся в город, а мимо нас прогарцевали грузинские князья.

– Матейко, – обратился к секунд-майору Михельсон, – найдите людям и лошадям место, а я на доклад к Бракенгейму. Командиры эскадронов, за мной, – скомандовал он, тут же добавив: – Ваньшин, останьтесь. Ваши раны нуждаются в уходе, а вы сами в отдыхе – более всех нас.

Пятый эскадрон Ваньшина вечером этого дня, незадолго до того, как мы подъехали ко Ржеву, принял на себя удар казачьего отряда, вдвое большего по количеству. Они рубились с ними жестоко, пока не подоспели остальные эскадроны полка, обратив казаков в бегство. Потери в эскадроне были весьма велики, а сам Ваньшин, не жалевший себя, получил пять ранений и только чудом, да обнаружившейся железной волей, продержался в седле до самого Ржева.

Как подсказали нам офицеры на улицах, штаб армии квартировал в усадьбе ржевского городничего, имени которого никто припомнить не мог. Мы вошли внутрь, миновав растерявшегося часового, видимо, никак не ожидавшего увидеть посреди города буквально залитых кровью офицеров.

– Вы, господа офицеры, куда? – запоздало спросил он у наших спин.

– К Бракенгейму с докладом, – бросил через плечо Михельсон.

Неким вихрем пронеслись мы по усадьбе, взлетели на второй этаж, и только там командир наш понял, что не знает, где именно искать генерал-майора. Он замер в неуверенности, однако нам очень повезло. Сам Бракенгейм выглянул из своего кабинета, чтобы узнать, отчего произошёл такой шум.

– Ваше превосходительство, – тут же обратился к нему Михельсон, коротко козырнув, – премьер-майор Михельсон прибыл с докладом.

– Входите, господа офицеры, – пригласил нас генерал-майор. – У меня как раз на докладе поручик Баневич, вы отлично дополните его.

Мы вошли в просторный кабинет, судя по развешанным по стенам натюрмортам, изображающим разнообразные яства, у городничего это была обеденная зала. Теперь же на длинном столе расположились карты и разнообразное оружие, удерживающее их от сворачивания.

– Итак, поручик, – обратился Бракенгейм к Баневичу, – продолжайте с того места, где я прервал вас.

– Таким образом, благодаря отваге и мужеству драгун премьер-майора Михельсона, – сказал поручик, – мне удалось вывести все орудия на баржу. Более того, бурлаки вытянули её на течение и успели скрыться в лесу.

– Это их не спасло, – мрачно заметил Михельсон. – Мы обнаружили их тела на утро следующего дня. Бунтовщики повесили всех на опушке леса, так чтобы их было отлично видно.

– Ну что же, новые жертвы этой войны, – кивнул Бракенгейм. – Мы уже ничем помочь им не можем. У вас есть что добавить, премьер-майор?

– Поручику с его горы, думаю, было даже лучше моего видно поле боя, – ответил Михельсон. – Его доклад в дополнениях не нуждается. Я столь срочным порядком прибыл к вам, ибо думал, что баржа ещё не прибыла, теперь же, вижу, что в докладе моём надобность отпала. А потому прошу освободить меня и моих офицеров. Мы нуждаемся в отдыхе, а офицеры и унтера – в присмотре.

– Я задержу вас, господа, ещё не более чем на минуту, – сказал Бракенгейм. – Здесь во Ржеве взяты нами богатейшие магазейны, так и, что нам куда нужнее, цейхгаузы. А в них мушкеты, богатые запасы пороха, ядер и пуль. И сбруя конская, и даже зелёные рубахи, картузы и шапочки, в каких вражья армия воюет. Из них мы пополним свои запасы. И вы, премьер-майор, в первую очередь. Завтра с рассветом вам с офицерами и квартирмейстерами следует прибыть к магазейнам и цейхгаузам. Вам следует не только выбрать оружие и амуницию взамен изломанных, но и взять лучшее вашего. Ни для кого не секрет, что мушкеты и карабины у бунтовщиков превосходят наши, и раз уж у нас появилась возможность взять его, то грех был бы ею не воспользоваться. Кавалерию я хочу вооружить в первую очередь, дабы не только клинком, но и огнём могла урон врагу причинять.

– Благодарю вас, ваше превосходительство, – кивнул Михельсон. – От имени всего полка могу пообещать, что мы оправдаем ваше доверие. Так, господа офицеры?

– Так точно, – ответили мы.

– Ну что же, – сказал генерал-майор, – отдыхайте. Я более не держу и вас, поручик.

Мы вышли из кабинета, покинули усадьбу городничего и направились в расположение нашего полка. Оказалось, что офицеры и унтера вполне хорошо устроены. Они расселились в большом гостином доме Енгалычева, пустовавшем по военному времени, неподалёку же, в больших коннозаводческих конюшнях, расположили наших лошадей. Весьма удачно.

– Отдыхаем сегодня, – сообщил я командирам взводов, – а с рассветом завтрашнего дня мы направимся к городским цейхгаузам. Будем менять наше оружие на пугачёвское.

Ближе к вечеру Михельсона снова вызвал к себе Бракенгейм. Командир наш вернулся необычайно мрачным и собрал нас, командиров эскадронов.

– Господа офицеры, – сказал он нам, – нам предлагают дело. Весьма подлое и жестокое. Но, увы, необходимое.

– Объясните толком, Иван Иваныч, – взял на себя слово от всех нас ротмистр Коренин. – Кто предлагает? Какое дело предлагает?

– Командующий наш предлагает, – ответил Михельсон, – а какое дело. В цейхгаузах обнаружены сотни вражеских мундиров, армию одеть можно. Вот и придумали господа офицеры штаба переодеть несколько полков нашей армии в сии мундиры и пустить по вражеским тылам. В рейд, так сказать. Поручик Мещеряков и ещё несколько карателей уже согласились.

– Вот пускай они и идут в этот рейд, – заявил я, как и все порядочные офицеры, я от души ненавидел всяческих карателей и особенно Мещерякова, ибо имел с дело лично.

– От этого рейда Бракенгейм ждёт более разведки, нежели карательных акций, – сказал Михельсон, – и потому он предлагает это дело нам.

– Да какие из нас разведчики? – удивился Холод. – Мы же драгуны да карабинеры, как нам разведку вести, коли мы того не умеем толком.

– Не прибедняйтесь, Александр, – усмехнулся Михельсон. – Если надо, то и драгуны, и карабинеры в разведку ходили. Да и рейды для всех нас привычное дело.

– Всё едино, – отмахнулся капитан, – нет у нас должной сноровки для такого дела. И, вообще, что же, нам придётся волосы остричь, мундиры сменить, обращаться друг к другу «товарищ». Где это видано?

– Даже не в этом дело, – сказал Коренин. – Мы только из боя, люди и кони вымотаны, много раненых. Мы ведь можем и не справиться с рейдом, сгинем в пугачёвских тылах без вести и без пользы.

– Надо сделать так, чтобы не сгинули, – коротко ответил Михельсон. – Я пришёл с вами посоветоваться, ибо Бракенгейм не приказал, но предложил нам этот рейд. Я вижу, что вы, господа, против рейда и потому завтра откажусь от него.

– Быть может, не надо отказываться, Иван Иваныч? – неожиданно спросил Ваньшин. – Смогли бы отмстить бунтовщикам, от души отмстить за наше отступление, за атаки их, за мой эскадрон.

– Вольно тебе рассуждать, – усмехнулся Салтыков. – Сам-то по ранению в рейд не пойдёшь.

– Надо будет, и мёртвым в бой пойду! – вскричал поручик, левой рукой – правая болталась на перевязи – хватая его за ворот мундира. – Мёртвый иль живой, а от боя не откажусь! Понял?!

– Довольно, поручик, – осадил его Михельсон. – Нам только драки сейчас не хватало. С пугачёвцами воевать надо, а не друг с другом. Довольно было среди нас раздоров в былое время, нынче нам стремя к стремени встать надо.

– И встанем, Иван Иваныч, – опять же за всех ответил Коренин. – Если надо будет, за вами пойдём, как один. Вы слышали нас, но решать идти полку в рейд или не идти, только вам.

Утром следующего дня я проснулся рано, с первыми петухами. Как же хотелось, после нескольких недель в лагере и двух суток в седле, ещё немного поваляться в постели. Совершенно детское чувство, с которым надо безжалостно бороться. А потому я сдёрнул с себя одеяло и вскочил на ноги. На улице, судя по узорам на окнах, стоял мороз, но я прямо в исподнем выскочил на улицу. К дому как раз шёл Васильич с парой полных вёдер воды на коромысле.

– Стой! – крикнул я ему, скидывая нательную рубаху и оставшись в одном исподнем. – Лей на меня ведро.

– Вашбродь, – удивлённо замер наш денщик, – зима уж на дворе.

– Лей, говорю, – как на плацу гаркнул я. – Долго мне ещё на морозе в исподнем торчать?!

Денщик вздохнул тяжко, но снял с плеча коромысло и выплеснул одно ведро на меня. Ледяная вода обожгла кипятком. Вскрикнув, я подхватил рубашку, также промокшую насквозь, и влетел в дом. Васильич не стал возвращаться к колодцу, а поднялся вслед за мной в комнату, где подал мне полотенце и вынул из сундука чистое бельё, забрав промокшее.

Вытершись насухо, я одел выстиранный и заштопанный денщиком мундир, для начала критически его осмотрев. Когда нам выдали их, новенькие, белоснежные, немного похожие на мундиры ландмилиции, он показался таким нарядным, даже парадным, никак, в общем, не подходящим для войны. Теперь же, после рейдов и боёв, основательно пообтрепавшись, обратился он почти что в лохмотья, какие в мирное время и в конюшню бы не одел. Однако при этом парадность всю утратив, он стал подлинно боевым мундиром. Я надел его, собрал волосы в хвост, букли завивать не стал и косицу заплетать тоже, ведь вполне возможно, их сейчас стричь придётся. И кто это завёл моду в пугачёвской армии волосы коротко стричь?

Оправив мундир, я надел епанчу и снова спустился на улицу, где меня ожидали командиры взводов. Приняв их рапорты, я в свою очередь отдал рапорт Михельсону.

– Видал ваши экзерциции, – усмехнулся он. – Полк, за мной.

И наш полк в пешем строю, что было несколько непривычно всем нам, бывалым кавалеристам, направился к ржевским цейхгаузам. Когда подошли к большим складам, у которых уже строились в очередь на получение нового оружие, а кто и обмундирования, унтера и офицеры нашей армии.

– Ваше высокоблагородие, – обратился к Михельсону квартирмейстер, – вашему полку обмундировку пугачёвскую выдавать?

– Только оружие заменить, – покачал головою тот. – Мой полк в рейд не идёт.

Глава 23.

Комиссар Омелин и комбриг Кутасов.

Омелин, действительно, был похож на легендарных комиссаров Гражданской, вроде Фурманова, Куйбышева или Клима Ворошилова. Чёрная кожаная куртка, основательно вытертая, ведь он взял её с собой ещё из тридцать шестого, фуражка с красной звёздочкой, даже шашка на боку и кобура, правда не с маузером или наганом, а кремневым пистолетом, отлично подходили к образу несгибаемого комиссара. Может, надо было вместо формы образца тридцатых годов ввести ещё ту, революционную, с буденовками и разговорами, вроде бы она больше к ситуации подходит. Хотя, с другой стороны, в этом времени никто не знает о Великой Октябрьской, а новая униформа всё же удобней. Вот только комиссаров, по настоянию Омелина, оставили в революционном обмундировании, видимо, для пущего эффекта.

– Ну что, Андрей, – обратился к нему Кутасов, – какими новостями поделишься?

– Зря ты не дал расстрелять их, – резко бросил ему Омелин. – Это стало бы отличным уроком остальным. Бегать с поля боя не моги.

– Не можем мы сейчас пускать в расход ни единого эскадрона, – покачал головой Кутасов. – Да что там, ни одного солдата расстреливать нельзя, каждый на счету.

– Я знаю это не хуже тебя, Владислав, – отчаянно скрепя потёртой кожанкой, комиссар сел на скамью напротив комбрига.

Сейчас штаб армии занимал деревню неподалёку от Ржева, из которого добровольцы ушли два дня назад, как докладывала разведка.

– Из бегунов сих я сформировал штрафные батальоны, – продолжал Омелин. – В бою их подопрём теми же ружьями Пакла, все видели их в деле, так что бежать у них желания не будет под своих же пули. С другой же стороны, не придётся искать большого количества достаточно подлых или просто жестоких людей, которые согласились бы стрелять по своим.

– Ну что же, с паршивой овцы, как говориться, – покивал Кутасов.

Он был весьма разочарован в присланных с Урала ружьях Пакла. Те слишком сильно мазали, быстро выходили из строя и при длительном бое становились просто бесполезны. Однако как оружие устрашения они вполне годились.

– Солдаты утомлены, – сказал Омелин, – но настрой у армии боевой, все готовы хоть на край света гнаться за добровольцами. Много те попили пролетарской крови.

– Вот то-то и оно, что гоняться за добровольцами мы больше не станем, – ответил ему Кутасов. – Спешным маршем двинемся к Москве.

– Что?! – вскричал Омелин. – Мы столько гонялись за Бракенгеймом, а теперь вот так возьмём и бросим всё. Ты понимаешь, Владислав, как это скажется на боевом духе армии.

– Да не хуже твоего знаю! – хлопнул кулаком по столу комбриг. – Отлично знаю! А ещё лучше знаю, как скажется на боевом духе потеря Москвы! Переиграл нас Суворов, вчистую переиграл. Любая из двух армий, что его, что Добровольческая легко управится с московским гарнизоном. И если наши солдаты готовы биться за Первопрестольную под лозунгом «Умрём же под Москвой!», то лишись мы столицы нашего государства, как символа, и всё будет потеряно. Сам понимаешь, что с массовым дезертирством нам не справиться ни расстрелами, ни штрафными батальонами. Ты же должен помнить Империалистическую, как только в тылу стало неладно, сразу началось чёрт-те что и на фронтах.

Омелин молчал, ни слова не говоря, сейчас он только внимал распаляющемуся от собственных слов комбригу. Комиссар понимал, что ему надобно выговориться, излить душу, так сказать, лишь после этого с ним можно будет говорить конструктивно.

– А может сама история против нас? – продолжал меж тем свой мрачный монолог Кутасов. – Ведь как хорошо было просчитано, ещё в тридцать шестом, двадцать полков Суворова, превосходящие силы у нас. Не смотря на обученность и боевой опыт врага, мы должны были, чёрт побери, взять числом, положить хоть сто тысяч, хоть миллион, но разгромить екатерининские войска. И исторический период подходящий. Европу ещё лихорадит после Семилетней войны, Турция раздавлена, Англия с Францией заняты войной в Канаде, власть в России ослаблена, народ недоволен. Всё – за нас! Откуда тогда, мать его так, выскочила этот Бракенгейм со своими добровольцами. И нет теперь у нас сил воевать сразу с двумя армиями! Нет!

– Где будем бой принимать? – спросил у него Омелин, видя, что пора уже сменить тему, пока Кутасов совсем не сорвался и не схватился за бутылку от тоски.

– Здесь, на открытом месте, – комбриг указал на карте место, которое осматривал Омелин и признал слишком ровным, – фланги укрепим вагенбургами, насыплем брустверы, поставим на них артиллерию, будут вполне подготовленные позиции, чтобы принять вражеский удар. Где Самохин? – неожиданно спросил он. – Я за ним посылал полчаса назад.

– Он с инспекцией в рабочей кавалерии, – ответил Омелин. – Твоему вестовому велел с ним ехать, хочет сначала инспекцию учинить, а уж после неё, так сказать, не с пустыми руками к тебе, Владислав, являться.

– Ну что ж, – кивнул Кутасов, – подождём камкора. С результатами.

Самохин вошёл в штабную избу, принеся запахи мороза, кожи и конского пота. Отдав честь, он обратился к Кутасову:

– Для чего звали, товарищ командующий?

– Хочу о состоянии кавалерии тебя спросить, – сказал тот. – Особенно рабочей.

– Отвратительное состояние, товарищ командующий, – без обиняков ответил комкор, – худшего не придумать. Про казаков ничего сказать не могу. Они верхом родились, да притом с шашкой в руках, их несколько к порядку воинскому приучил, строи вместо лавы одной внедрил. Так что конницу справную из них сделать удалось вполне. Даже к рубашкам единым и картузам приучил. Вот только мало их. Слишком мало. Что же до кавалерии рабочей, то она хуже, чем может представиться. Воевать не умеют, на конях сидят скверно, в седле на рысях и в галопе не держатся. Как показала недавняя баталия, рабочие драгуны совершенно не готовы к реальной схватке.

– Но ведь их готовили для армии вы, товарищ комкор, – обратился к нему Омелин. – Как же тогда ваши слова понимать?

– Солдат-кавалеристов до полугода готовят, прежде чем в бой пускать, – не дрогнул под его напором Самохин, – а вы от меня требовали в две недели полки и корпуса готовить и в Москву гнать. Говорили, что в столице их домуштруют, а воевать они и в бою выучатся. Вот и учатся теперь, на крови науку батальную постигают.

– Тогда последний вопрос к тебе, комкор, – мрачно сказал Кутасов. – Сдюжат ли рабочие драгуны против регулярной екатерининской кавалерии? Хотя бы в одной баталии?

– Шансы на это имеются, – честно ответил Самохин. – Если их подпереть и лишить возможности к отступлению. Ну и при грамотной политработе, – кивнул он в сторону комиссара.

– Выдели в драгунские полки лучших комиссаров и политруков, – распорядился Кутасов. – Грамотная политработа, действительно, нужна драгунам как воздух, одними ружьями Пакла не справимся.

– Я могу быть свободен? – спросил Самохин, и комбриг отпустил его, снова оставшись с комиссаром наедине.

– Наплевать надо было на конницу, – сказал он Омелину, – только казаков вымуштровать, и того хватило бы. А из рабочих и крестьян только пехоту делать. Этого хватило бы за глаза.

– Сейчас не век девятнадцатый, – возразил ему Омелин, – одной только пехотой баталий не выиграть. Тем более, что канониры наши хуже вражеских, а образцы наших орудий уже давно в Военной коллегии имеются.

– Не думаю, что без Урала враг сумеет наладить массовое производство орудий по нашим образцам, – покачал головой комбриг. – Да и для того, чтобы сделать это, нужен ещё один Кондрашов.

– Ну, у них вместо военного инженера целая Академия наук имеется, – возразил ему комиссар. – Да и Артиллерийское ведомство не дремлет.

– Всё равно, – отмахнулся Кутасов, – без уральских печей таких пушек не отлить, а это главное. – Он тяжело вздохнул. – И ведь поле боя для кавалерии идеально подходит. Ни речки, ни высотки, ни леска, ни болотца самого завалящего. Поспешать надо, суворовским маршем пойдём к месту баталии, а там в землю зароемся, чтобы никак с флангов и тыла обойти не смогли своей чёртовой кавалерией.

– Не суворовским, – поправил его Омелин. – Здесь тебе, Владислав, не тридцать шестой и Суворов Александра Васильевич для нас враг злой, злейший, чем куртизаны Орловы. Помни об этом, Владислав, он враг, а не легенда, именно об этом что ни день говорят на политзанятиях мои комиссары и политруки. Подобные оговорки недопустимы даже между нами, мало ли кто услышит.

– Да, да, – покивал Кутасов. – Я постараюсь следить за собой.

В дверь штабной избы постучались. И следом вошёл ординарец Кутасова Прошка Никиткин и доложил:

– Товарищ командующий, к вам полковник Голов.

– Пусть войдёт, – кивнул Кутасов.

Голов «благоухал» не хуже Самохина. Шинель его была перепачкана грязью едва не до пояса, а бурые потёки на рукавах и груди говорили о том, что главному особисту армии пришлось и в бою побывать. Бросив шинель на лавку у входа, он отдал честь и сказал:

– Две деревни на нашем пути были сожжены переодетыми в нашу форму добровольцами. Кроме того, в нашем тылу появились несколько легкоконных команд, с ними-то я и столкнулся, когда возвращался из сожжённых деревень.

– Вот и ударила по нам потеря Ржева, – вздохнул Кутасов. – Я должен был знать, что этим закончится. Прошка! – крикнул он. – Забелина сюда! Голов, не уходи, ты нам ещё пригодишься. Присаживайся.

– Есть, – ответил Голов, опускаясь на лавку рядом с шинелью.

– Да что ты в углу затаился, будто паук какой?! – рявкнул на него Кутасов. – К столу садись, полковник. Не бери примера со Сластина, сам знаешь, дурён он.

И не понятно было, говорит ли он о примере или о самом покойном начальнике особого отдела.

Командарм даже не вошёл, а влетел в избу, опередив доклад Прошки. Папаха на голове сидела набекрень, длинный чуб и светлые усы его покрылись инеем, он даже снега не стряхнул с шинели и сапог, так и подскочил к столу.

– Что стряслось, товарищ командующий?! – спросил «стремительный» командарм. – Зачем вызвали?

– Вы, товарищ командарм, – нарочито спокойным тоном урезонил его Омелин, – не кричите, шинель снимите и присаживайтесь с нами за стол.

– Будь сделано, товарищ комиссар, – несколько пристыжено ответил Забелин. Он скинул шинель рядом с головской, сверху бросил папаху и пятернёй вытер усы и чуб, после чего вполне чинно присел напротив Омелина с Кутасовым, но подальше от Голова. – Разрешите спросить, из-за чего вы вызвали меня?

– В нашем тылу, товарищ Забелин, – ответил ему Кутасов, – а также на пути прохождения армии действуют несколько разведдиверсионных групп противника, переодетых в нашу форму. Ваша задача: силами казачьей и рабочей кавалерии найти их и уничтожить. Использовать преимущественно драгун, им на таких операциях опыта набираться надо.

– Рабочая кавалерия сильно уступает вражеской… – начал было Забелин.

– Эту песню я и без твоего голоса знаю, – оборвал его Кутасов. – Против нас действуют, скорее всего, каратели, а они не столь хороши, как остальная армия Бракенгейма. С ними рабочие драгуны должны справиться, обязаны, ясно?

– А как нам отличать своих от чужих в таком случае? – задал вполне резонный вопрос Забелин.

– Будете носить нарукавные повязки, – ответил Кутасов, – и менять их ежедневно. Над чередованием сам подумай и составь схему, чтобы только свои знали.

– Будь сделано, – кивнул Забелин, поражаясь простоте подсказанного решения. – Разрешите приступать?

– Ступайте, товарищ командарм, – сказал ему Кутасов.

А когда тот подскочил, как на пружине, его вновь осадил Омелин:

– Только лично участвовать в операции и не думайте, товарищ командарм. Вам своей жизнью рисковать нельзя.

Забелин разом помрачнел и уже медленней добрался до лавки, первым делом надел папаху, отдал честь, после чего накинул шинель и вышел из избы.

– Вот ведь пан Володыёвский, – усмехнулся Омелин, но тут же опомнился и добавил: – Был такой в Барской конфедерации лихой лях, враг царицы Катерины.

– Ты только его так невзначай не назови, – скривил губы в саркастической улыбке Кутасов, – а то казак обидеться может и шашкой как рубанёт тебя. До седла!

Первые результаты операции Забелина проявились на следующий день. На марше ко Ржеву, Омелин с Кутасовым гарцевали в середине растянувшейся длинной змеёй армейской колонны, к ним подъехал Забелин, как всегда скакавший где-то в авангарде.

– Уничтожены две команды сукиных детей, – доложил он, отдавая честь и, как и всегда Омелин поразил, как командарм себе не разбивает лицо нагайкой, висящей в петле на правом запястье. – Одна пешая – жгла деревню в трёх верстах по ходу армии. Вторая наоборот конная, по нашим тылам шлялась.

– Пленных взяли? – спросил Кутасов.

– Никак нет, – покачал головой Забелин. – Конники, докладывают, как звери дрались, до последнего погибли с оружием в руках. А вот с пехотной командой неувязка вышла. Некоторые мушкеты побросали, капитан Глазьин оставил при них троих драгун для караула, а с остальной ротой отправился преследовать удирающего врага. Разъярённые действиями переодетых карателей крестьяне в это время отбили у караула пленных и в толчки загнали в пылающую избу. Драгуны ничего предпринять не могли. Не стрелять же в крестьян, в самом деле?

– Стрелять в сельский пролетариат, конечно, нельзя было, – кивнул ему Омелин. – Скверно, конечно, но стоять на пути народного гнева неблагодарное дело. Что доказывает пример нашего врага.

– Объяви благодарность капитану Глазьину, – поддержал его Кутасов, – и второму, что конников перебил.

– Некому объявлять, – мрачно сказал Забелин и добавил: – В смысле, капитан Глазьин жив, а вот старший лейтенант Караблёв погиб в схватке с врагом, вернее, умер от ран через полчаса после боя.

– Наградите его посмертно орденом Красной Звезды, товарищ командующий, – сказал Омелин. – Он достоин высокой награды, раз жизни своей не пожалел ради нашего общего дела и даже, будучи при смерти, командовал эскадроном.

– Обязательно наградим, – кивнул Кутасов. – Он послужит славным примером для всей рабочей кавалерии.

Смело, товарищи, в ногу,

Ритм боевой сохраняйте.