Золотоглазые

«Попробуй, пойми ее…»

Не было ничего, кроме меня. Я висела в каком-то вакууме без времени, пространства и силы, который не был ни тьмой, ни светом. Я имела сущность, но без формы, знание, но без чувства, ум, но без памяти. Интересно, и это-то ничто — моя душа? Мне казалось, что я вечно блуждала так, и буду блуждать до бесконечности…

Но, как-то вдруг, безвременность прекратилась. Теперь я знала, что есть сила, что меня двигают и что, следовательно, прекратилась и внепространственность. Никаких признаков движения не было, но я просто знала, что меня что-то влечет. Я была счастлива, потому что знала, что это было что-то или кто-то, к кому мне хотелось двигаться. У меня не было других желаний, кроме как повернуться подобно игле компаса и провалиться сквозь вакуум…

Но меня ждало разочарование. Никакого гладкого быстрого падения не последовало. Вместо этого на меня устремились другие силы. Меня тащили то в одну, то в другую сторону. Не представляю, откуда я это знала, ведь не было никакого соотношения, никакой неподвижной точки, даже направления. И все же я могла чувствовать, что меня дергают туда-сюда, как будто одна сила завладела мной на какое-то время только для того, чтобы, ослабев, уступить меня новой силе. Потом я вдруг начинала скользить к невидимой цели, пока меня не задерживали и не перекладывали на другой курс.

Меня швыряло то так, то этак, со все сильнее растущим ощущением осознанности. Я хотела понять, что за силы-соперницы борются за меня. Может быть, добро и зло, жизнь и смерть…

Ощущение, что меня тащат то взад, то вперед, становилось все определеннее, пока я просто не стала перескакивать с одного курса на другой. Тут чувство борьбы резко прекратилось. Я ощущала, что перемещаюсь все быстрее и быстрее, проносясь, как блуждающий метеорит, который наконец-то поймали.

— Все в порядке, — произнес голос. — Приход в сознание по какой-то причине немножко задерживается. Лучше сделайте-ка пометку в ее карточке. Какой номер? Ах, у нее это только в четвертый раз. Да, конечно, отметьте. Все в порядке. Она приходит в себя.

Это был женский голос, говоривший с легким незнакомым акцентом. Поверхность, на которой я лежала, дернулась подо мной. Я открыла глаза, увидела движущийся надо мной потолок и снова сомкнула веки. Тотчас же другой голос, опять же с незнакомой интонацией, сказал мне:

— Выпейте это.

Рука приподняла мою голову, и к моим губам прижали чашку. Выпив содержимое, я легла обратно с закрытыми глазами. На некоторое время я впала в беспамятство и, очнувшись, почувствовала себя крепче. Несколько минут я лежала, уставясь в потолок и смутно недоумевая, где же я нахожусь. Я не могла припомнить ни одного потолка, который был бы покрашен вот в такой розовый оттенок кремового цвета. И вдруг, внезапно, все еще уставясь в потолок, меня передернуло, как будто бы что-то резко вонзилось в мой мозг. Я с испугом осознала, что чужим был не только розовый потолок — чужим было все. Там, где положено было бы быть воспоминаниям, был один сплошной пробел. Я не имела ни малейшего понятия, кто я и где я, я не могла припомнить, как или почему я оказалась здесь… В панике я попыталась сесть, но рука удержала меня и тотчас же приставила к губам чашку.

— С вами все в порядке. Только расслабьтесь, — убеждающе сказал мне тот же голос.

Мне так хотелось спросить, но я чувствовала себя такой утомленной, а все вокруг причиняло слишком много беспокойства. Первая волна паники спала, оставив меня в полной апатии. Я недоумевала, что же со мной случилось? Может быть, несчастный случай? Но разве так бывает с теми, кто серьезно ранен? Я не знала, и на несколько мгновений мне не было никакого дела до этого. За мной ухаживали. Я чувствовала себя такой сонной, что вопросы могли и подождать.

Наверное, я впала в беспамятство, это могло длиться и несколько минут, а может, и час. Знаю только, что когда я открыла глаза снова, я чувствовала себя спокойнее: скорее озадаченно, чем встревоженно, и я лежала некоторое время без движения. Я достаточно пришла в себя, чтобы утешиться мыслью, что, если это и был несчастный случай, по крайней мере, не было боли.

Тотчас же у меня прибавилось энергии, а вместе с нею и любопытства, где же я нахожусь? Я повернула голову на подушке, чтобы оглядеться вокруг.

В нескольких метрах от себя я увидела приспособление на колесах, что-то среднее между кроватью и вагонеткой. На ней, заснув с открытым ртом, лежала самая неимоверно огромная женщина, которую я когда-либо видела. Я уставилась на нее, недоумевая, не надето ли на нее что-то вроде каркаса, чтобы убавить вес одежды, что придавало ей гороподобный вид, но движения при дыхании показали мне, что это не так. Тогда, присмотревшись, я увидела за нею еще две вагонетки, обе содержавшие точно таких же женщин.

Я изучила лежавшую ближе всех более скрупулезно и обнаружила, к моему удивлению, что она совсем молоденькая — не старше 22–23 лет. Ее лицо было немного пухленьким, возможно, но ни в коем случае не страдало полнотой: в самом деле, с ее свежими здоровыми красками молодости и коротко остриженными золотыми кудряшками она была очень хорошенькой. Я впала в недоумение, что за странное расстройство желез могло вызвать такую степень аномалии в ее возрасте.

Прошло где-то 10 минут, и послышалось приближение энергичных деловых шагов. Голос поинтересовался: «Как вы теперь себя чувствуете?»

Я повернула голову в другую сторону и прямо перед собой обнаружила лицо почти на уровне с моим. В первое мгновение я подумала, что оно принадлежит ребенку, но потом увидела, что черты под белым колпаком были определенно не моложе 30 лет. Не дожидаясь ответа, она нашла под пижамой мою руку и проверила пульс. Его частота удовлетворила ее, потому что она уверенно мне кивнула:

— У вас все будет в порядке, Мать, — сказала она мне. Я уставилась на нее озадаченно. — Машина стоит как раз за дверью, как вы думаете, вы сможете дойти? — продолжала ока.

Изумленно я спросила:

— Какая машина?

— Ну, чтобы отвезти вас домой, конечно, — сказала она с профессиональным спокойствием. — А теперь переоденьтесь, — и она стащила с меня пижаму.

Я задвигалась и бросила взгляд вниз. То, что я там увидела, заставило меня замереть на месте. Я подняла руку. Ни на что она не была так похожа, как на пухлый белый валик со смешной маленькой ладошкой, приделанной к его концу. Тут я услышала отдаленный вскрик и потеряла сознание…

Когда я вновь открыла глаза, рядом оказалась женщина, нормальная женщина в белой спецодежде со стетоскопом на шее, в замешательстве наклонившаяся надо мной. Женщина в белой шапочке, которую я приняла сперва за ребенка, стояла перед ней, приходясь ей чуть выше локтя.

— Я не знаю, доктор, — говорила она. — Она только внезапно вскрикнула и потеряла сознание.

— Что это? Что со мной случилось? Я знаю, что я не такая — не такая, не такая, — вырвалось у меня. До моего слуха долетело, как мой голос, сбиваясь на плач, выкрикивал слова.

Доктор продолжала озадаченно смотреть на меня.

— Что она хочет этим сказать? — спросила она.

— Не представляю, доктор, — ответила малышка. — Это было совсем неожиданно, что-то вроде шока — но я не знаю почему.

— Ну, она ведь уже выпущена и выписана, и в любом случае не может оставаться здесь. Нам нужно это помещение, — сказала доктор.

— Лучше дам ей болеутоляющее.

— Но что же случилось? Кто я? Произошла какая-то ужасная ошибка. Я знаю, что я не такая. П-пожалуйста, с-скажите мне… — умоляла я ее и под конец как-то растерялась, запинаясь и путаясь от волнения.

Движения доктора стали успокаивающими. Она мягко положила мне ладонь на плечо.

— Все в порядке. Мать. Беспокоиться не о чем. Отнеситесь к вещам спокойно. Скоро мы отвезем вас домой.

Другая служительница, в белой шапочке, не выше первой, подбежала со шприцем в руке и вручила его доктору.

— Нет! — запротестовала я. — Я хочу знать, где я? Кто я? Кто вы такие? Что со мной случилось? — я попыталась выбить шприц из ее руки, но обе маленькие служительницы повисли у меня на руках и держали их, пока она втыкала иглу.

Да, это было болеутоляющее. Оно отключило меня, но не полностью. Странное чувство: я, казалось, парила в нескольких футах от своего тела и рассматривала себя с неестественным спокойствием. Я была или чувствовала себя в состоянии оценивать происходящее с полной ясностью изображения…

Очевидно, я страдаю амнезией. Какое-то потрясение вызвало у меня «потерю памяти», как это часто определяют. Очевидно, пропала только малая часть моей памяти — как раз личная часть: кто я, откуда — весь механизм, помогавший жить изо дня в день, казалось, был не тронут, я не забыла, как говорить или как думать, наоборот, мой мозг оказался достаточно забит для этого.

С другой стороны, меня выводило из себя сознание того, что во всем вокруг что-то неладно. Я откуда-то знала, что никогда до этого не была здесь, я знала также, что в присутствии двух маленьких медсестер было что-то подозрительно странное, но самое главное, я знала с абсолютной определенностью, что эти массивные формы, лежащие тут, — не мои. Я не могла припомнить, что за лицо я увижу в зеркале, даже будет оно темным или светлым, старым или молодым, но в чем не было у меня ни тени сомнения, это в том, что каким бы оно ни было, оно никогда не принадлежало этому телу.

А в комнате были еще другие гигантские молодые женщины. Очевидно, дело было не в расстройстве желез у нас всех разом, иначе не могло было быть и речи о том, чтобы послать меня «домой», каким бы он ни оказался.

Я все еще продолжала спорить с самым умным видом сама с собой о происходящем, хотя и без особых успехов. Тут потолок над моей головой вновь стал двигаться, и я поняла, что меня везут. Двери в конце помещения распахнулись, и вагонетка подо мной слегка накренилась, пока мы спускались под уклон.

В конце спуска стояла машина, похожая на «скорую помощь», с розовой крышей, вычищенной до блеска, и ожидала меня с уже открытой необычной дверцей. Я заинтересованно наблюдала, что играю роль в привычной процессии. Команда из восьми крохотных служительниц принялась с трудом перетаскивать меня с вагонетки на пружинный диван в «скорой помощи», будто это было чем-то вроде силового упражнения. Две из них задержались после других, чтобы подоткнуть мои покрывала и подложить еще одну подушку мне под голову. Затем они вышли, закрыв за собой дверцу, и через пару минут мы поехали.

Именно с этого момента — и возможно, тут помогло болеутоляющее — у меня возникло растущее ощущение равновесия и чувство, что я понимаю ситуацию.

Скорее всего, со мной произошел несчастный случай, как я и подозревала, но моя же ошибка и главная причина тревоги была в уверенности, что я на целый этап выздоровления дальше, чем на самом деле. Я решила, что прошло уже достаточно времени для восстановления моего сознания, тогда как в действительности было не так. Я, должно быть, еще не окончательно пришла в себя после сотрясения мозга, скорее всего, а это было сном, галлюцинацией. Через некоторое время проснусь в условиях, которые смогу хотя бы ощутить, если и не вспомню сразу.

Я недоумевала, как эта утешительная и успокаивающая мысль не пришла мне в голову раньше, и решила, что именно тревожное ощущение реальности до мелочей бросило меня в панику. Удивительно глупо с моей стороны было поверить выдумке, что этот сон вроде Гулливера среди довольно разных по размерам лилипутов. Очень характерно было для большинства снов и то, что я четко не осознавала, кто я, так что не нужно было удивляться и этому. А вот что необходимо было сделать, так это с разумным интересом вбирать в себя все, что я наблюдала: здесь битком набито символическим содержанием, над которым было бы интересно поработать после.

Открытие совершенно изменило мое отношение к окружающему, и я смотрела вокруг с обостренным вниманием. Совсем уж поразительно странным показалось мне то, что все, попадавшееся на глаза, было обстоятельно до мелочей. Не было и в помине чувства переднего плана, никакой явно выраженной расплывчатости или какого либо фона, которые часто встречаются во сне. Все представлялось убедительно материальным в трехмерном пространстве. Мои собственные ощущения тоже казались совершенно настоящими. Боль от укола, к примеру, была самой настоящей. Иллюзия действительности настолько подействовала на меня, что я стала с большим вниманием отмечать все это про себя.

Внутри фургон или «скорая помощь», или что-то в этом роде, был выкрашен в тот же игрушечно-розовый цвет, как и снаружи — кроме крыши, которая была небесно-голубой, с россыпью маленьких серебряных звездочек. Напротив передней перегородки были нагромождены несколько буфетов с никелированными ручками. Мое ложе или носилки находились вдоль левой стороны, а справа были закреплены два сидения, довольно маленькие, обтянутые похожей на стекло тканью соответствующего всей обивке цвета. Между двумя окнами, расположенными во всю длину фургона, оставался небольшой простенок. Каждое из окон было украшено занавесками чудесной вязки из розовой тесьмы и поднятыми наверх шторами. Достаточно было повернуть голову, и я могла наблюдать за пейзажем, который тянулся за окнами. Машина двигалась какими-то рывками, которые, исходя из ее назначения, были довольно-таки странными, хотя предположительно объяснимы плохой дорогой. Что бы то ни было, я чувствовала себя независимо и удобно на пружинившем ложе.

Бесконечный пейзаж за окном был однообразен и безлик. Вдоль нашего пути, в 20 ярдах от дороги, среди аккуратных газонов стояли здания. Каждое было высотой в три этажа, 150 ярдов в длину, крытое черепицей и в стиле, смутно напоминавшем итальянский. Построенные из однотипных блоков дома, с резко выделяющимися дверями и окнами, с однообразными занавесями, отличались друг от друга лишь цветом покраски. Они казались нежилыми, сколько бы я ни вглядывалась в окна, лишь то тут, то там мелькали женщины в белых спецовках, занимающиеся поливкой газонов и украшением клумб.

Дальше от дороги, где-то в 200 ярдах от нее, стояли дома побольше и выше, более утилитарного вида. Некоторые имели две трубы, похожие на заводские. Я подумала, что это, может быть, действительно какие-то фабрики, но расстояние и дома, заслонявшие их, давали возможность лишь мельком взглянуть на них.

Машина двигалась по дороге, поворачивая то в одну сторону, то в другую сторону с равными промежутками по времени, что наводило на мысль, что строители были больше заинтересованы в расположении домов, а не улиц. Движения на дороге почти не наблюдалось, а то, что этим словом можно было назвать, состояло из грузовиков, преимущественно больших. Они были покрашены в яркие тона, с надписями из комбинации пяти букв на бортах для опознавания, а по конструкции выглядели совершенно обычно, как где-либо в другом месте.

Мы продолжали наше лишенное событий путешествие в умеренном темпе еще 20 минут, пока не подъехали к прямому проезду, где дорога ремонтировалась. Машина замедлила ход, а рабочие отошли к обочине, освобождая нам путь. Пока мы проползали вперед по развороченной дороге, я была в состоянии хорошенько их разглядеть. Это были женщины или девушки, одетые в брюки вроде джинсов, фуфайки без рукавов и рабочие сапоги. Все были коротко подстрижены, а на некоторых были шляпы. Они были высоки, широкоплечи, загорелы, выглядели здоровыми и похожими на мужчин из-за огрубевших, с бицепсами сильных рук, державших кирки и лопаты.

Рабочие с заботливостью наблюдали, как машина прокладывала путь по ремонтируемой дороге, но когда мы поравнялись с ними, они обратили все свое внимание внутрь машины и толпились, вытягивая шеи, чтобы разглядеть меня. Они широко улыбались белозубыми улыбками, подняв правую руку, как бы подавая какой-то знак. Их добрые намерения были так очевидны, что я улыбнулась в ответ. Они пошли рядом, стараясь попасть в ритм ползущей машины, ожидающе глядя на меня, пока их улыбки не переросли в недоумение. Они что-то говорили, но я не могла расслышать слов. Некоторые настойчиво повторяли знак. По их разочарованному виду стало ясно, что от меня ожидали большего, чем улыбка. Все, что пришло мне в голову, это поднять правую руку в подражание их жесту. Это был, по крайней мере, частичный успех, их лица просветлели, хотя озадаченный вид сохранялся. Затем машина, раскачиваясь, снова свернула на большую дорогу, оставляя позади их озабоченные лица, набирая скорость до прежнего сдержанного темпа. И это тоже символика, но уже не нечто обычное из учебника. «Что вообще могла делать, — недоумевала я, — компания дружелюбных амазонок, снаряженных орудиями землекопов вместо луков, в моем подсознании? Последствия какой-то фрустрации, — предположила я. — Или подавленное желание повелевать…»

Я, кажется, незаметно углубилась в рассуждения, пока мы проезжали последние из пестрых, но тем не менее однообразных блоков, и вырвались на открытое пространство. По клумбам я уже поняла, что была весна, и теперь я любовалась сочными пастбищами и опрятными пахотными полями, уже тронутыми зеленью. Над подстриженными изгородями стоял как бы зеленый туман, и некоторые из деревьев в педантично расположенных рощицах были покрыты молодыми листочками. Ярко светило щедрое солнце на этот аккуратнейший из всех сельских пейзажей, какие я когда-либо видела.

Только рогатый скот, точками усеявший поля, вносил некоторый беспорядок в тщательную планировку. Даже фермерские домики были ее частью. Незанятая территория около домов была с огородом в акр с одной стороны, фруктовым садом — с другой и сеновалом — с третьей. В голову приходил кукольный ландшафт бабушки Мозес, но только ухоженный и рационализированный. Я не могла увидеть ни одного одинокого коттеджа, случайно расположенного сарая или несимметричной пристройки. И что же за вывод я должна сделать из этой довольно патологической выставки аккуратности? Что я еще более ненадежная личность, чем предполагала. Да еще подсознательно страдаю по простоте и безопасности.

Открытый грузовик, ехавший впереди нас, свернул в проход к одной из ферм, окаймленный красивой ухоженной изгородью. В нем сидело с полдюжины молодых женщин, державших какие-то орудия: «снова амазонки», — подумала я. Одна из них, заметив нас, привлекла к нам внимание остальных. Они подняли руки в том же приветствии, что и те, другие, и помахали. Я помахала в ответ.

«Довольно ошеломляюще», — подумала я. — Амазонки — как желание доминировать, и этот пейзаж — как стремление к пассивной безопасности. Но это не очень-то вяжется вместе.

Мы катились дальше в прежнем темпе — 250 миль в час или где-то так, — как я определила, — три четверти часа лишь со слегка изменяющейся перспективой, низкие холмы тянулись вдаль на много миль до подножия невысоких голубых гор. Аккуратные фермерские домики провожали нас почти что с регулярностью верстовых столбов, хотя и чаще в два раза. Иногда на полях попадались группы людей, еще реже — отдельные фигурки, хлопотавшие на ферме или управлявшие трактором, но все они были слишком далеко от меня, чтобы разглядеть их поподробнее. Тотчас они пропадали из виду.

Снова слева от дороги, отходя от нее под прямым углом более чем на милю, показался ряд деревьев. Я сначала подумала, что это лес, но потом заметила, что пространства между стволами были ровными, а сами деревья — подрезаны, чтобы создавать впечатление живой ограды. Она заканчивалась где-то через 20 футов от поворота, и мы проехали вдоль нее с полмили, пока машина не замедлила свой бег, свернула налево и остановилась перед высокими воротами. Водитель дал пару гудков.

Ворота были украшены орнаментом и, вероятно, сделаны из нержавеющего железа, покрашенного розовой краской. Арка ворот была оштукатурена и выкрашена в тот же цвет. Почему, спрашивала я себя, в любом случае это преобладание розового, который я считала сентиментальным цветом? Или это цвет плоти? Символика пылкости плоти, которую я недостаточно удовлетворяю? «Вряд ли», — подумала я. Не розовый, а скорее уж ярко-красный… Я не думаю, что знаю хотя бы одного человека, который бы воспламенился благодаря розовому цвету.

Пока мы ожидали, во мне росло чувство, что в воротах есть что-то неправильное. Сооружение, стоявшее за ними, было одноэтажным зданием, соответствующей с воротами расцветки. Деревянные части здания бледно-голубого цвета, а на окнах белели вязаные занавески. Дверь открылась, и вышла женщина средних лет в белом костюме, состоявшем из брюк и блузы. Волосы ее были темными, с несколькими седыми прядями, коротко подстриженные. Голову ничего не покрывало. Увидев меня, она подняла руку в таком же приветствии, как у амазонок, хотя и небрежно, и пошла открывать ворота. Только тогда, когда она пропустила нас, я неожиданно увидела, какая она маленькая — не выше 1 метра роста. И это-то и объясняло, что было не так в воротах: они были построены полностью по ее мерке…

Я продолжала глазеть на нее и ее маленький домик, пока мы проезжали мимо. Ну, а что же с этим? Мифология богата гномами и другими крохотными людьми и тем, что они совершенно спокойно могут проникнуть в сны, так что кто-нибудь, я уверена, должен уж решить, какой стандартный символ они означают, но в тот момент я не могла его вспомнить. Было ли это подавленное желание иметь ребенка?

Я отложила это тоже для дальнейшего созерцания и перенесла свое внимание снова на окружающее. Мы продолжали неторопливо наш путь по какой-то скорее подъездной аллее, чем дороге, с окрестностями, представляющими из себя что-то среднее между общественным парком и муниципальным: широкие газоны — цвета нетронутого зеленого вельвета, то тут, то там усыпанные клумбами, изящные собрания серебряных берез и случайные большие деревья. Между ними то тут, то там стояли трехэтажные розовые здания, построенные, видимо, без какого-либо плана.

Пара, типа амазонок, в фуфайках и брюках цвета опавшей листвы, занималась посадкой на клумбе рядом с аллеей, и нам пришлось остановиться, пока они перетаскивали свою тележку, полную тюльпанов, на траву, чтобы дать нам проехать. Они послали мне обычное приветствие и дружелюбную ухмылку, когда мы проезжали мимо.

Минутой позже у меня возникло ощущение, что с моим зрением что-то не так, потому что стоило нам проехать один дом, как перед ним предстал другой. Он был белый, а не розовый, но тем не менее в точности такой же, хотя и составлял где-то одну треть от первого…

Я заморгала и с усилием уставилась на дом, но он продолжал оставаться таких же размеров. Невдалеке через газон, в розовом одеянии, шла медленно и тяжело карикатурно огромная женщина. Ее сопровождали три маленькие женщины в белых костюмах, выглядевшие по сравнению с ней детьми или ожившими куклами: невольно вспоминались буксиры, суетившиеся вокруг лайнера.

Я почувствовала, что засыпалась: профиль и комбинация символов выходили за пределы моей подготовки.

Машина повернула направо и подъехала к пролету ступенек, ведущих к розовому зданию нормального размера, но не без странностей, так как ступеньки были разделены центральной балюстрадой: те ступеньки, которые вели налево от нее, были обычными, а те, что направо, — меньше и многочисленнее.

Гудки водителя объявили о нашем прибытии. Где-то через 10 секунд полдюжины маленьких женщин появились на пороге и побежали вниз по ступенькам справа. Дверь хлопнула, когда водитель выбрался из машины и пошел встретить их. Когда он попал в поле моего зрения, я увидела, что это была тоже малышка, но не в белом, как другие: она была одета в сияющий розовый костюм, как ливерная колбаса, который цветом в точности соответствовал машине.

Малышки перекинулись парой слов между собой, прежде чем открыть мне дверцу, и затем чей-то голосок радостно пропищал:

— Добро пожаловать, Мать Орчис. Добро пожаловать домой.

Ложе или носилки, на которых я лежала, скользнули по ремням, и на них малютки опустили их на землю. Одна из молодых женщин с розовым крестом св. Андрея, прикрепленным с левой стороны блузы, наклонилась надо мной. Она деликатно поинтересовалась:

— Как вы думаете, Мать, вы сможете идти?

Момент был неподходящим, чтобы вдаваться в размышления о форме обращения. Очевидно, я была единственной мишенью для вопроса.

— Идти? — повторила я, — конечно, я могу идти.

И я села при помощи около восьми рук. Конечно же, это было явным преувеличением. Я осознала это в тот момент, когда поднимала ногу. Даже при всей той помощи, что оказывали мне малышки, это было напряжением и достаточной нагрузкой. Я посмотрела на чудовищные формы, волнами вздымающиеся под розовыми одеяниями, с болезненным отвращением и чувством, что как бы эта масса символически не была замаскирована, она потом наверняка окажется противным разоблачением.

Я попыталась сделать шаг. «Идти» было вряд ли подходящим словом для моего передвижения, оно выглядело серией замедленных усилий воли, а эти женщины, не выше моего локтя, порхали вокруг меня, как встревоженные наседки. Раз уж начав, я должна была идти вперед, передвигаясь подобно огромной волне, сначала через несколько метров гравия, затем с тяжеловесной неторопливостью вверх по левой стороне ступенек.

Когда я достигла верха, вокруг явно ощущалось чувство облегчения и триумфа. Мы на несколько мгновений задержались там, чтобы я могла перевести дыхание, а затем двинулись дальше внутрь здания.

Коридор с тремя или четырьмя дверями по обе стороны вел прямо вперед. Мы свернули налево в конце его, и я, впервые с начала галлюцинаций, уперлась нос к носу в свое изображение в зеркале. Мне пришлось собрать весь запас решимости, чтобы не запаниковать снова, увидев то, что там было. Первые несколько секунд я потратила на то, чтобы не впасть в истерику.

Передо мной стояла возмутительнейшая пародия на меня: слоноподобные нижние формы, выглядевшие более массивными из-за розовых обмоток. Благо они закрывали все, кроме головы и рук, но, выставленные напоказ, они сами были потрясением другого рода: руки, нежные, с ямочками, выглядевшие совершенно непропорциональными, были красивы, а голова и само лицо и вовсе девичьи. А она, эта девушка, была к тому же красива. Ей не могло быть больше 21 года. Вьющиеся светлые волосы слегка выгорели на солнце и были коротко подстрижены. Краски лица были розовые и кремовые, а нежные руки были красивыми без всяких подделок. Она глядела на меня из зеркала, на маленьких женщин, собравшихся около меня, парой зелено-голубых глаз из-под выгнутых дугой линии бровей. И это прелестное лицо, как бы сошедшее с полотен Фрагонара, было приделано к этому чудовищному телу. Не более жестоким было бы вырастить бутон на реке.

Когда я шевельнула губами, шевельнулись и ее губы, когда я подняла руку, ее рука поднялась тоже. И все же, стоило немного отодвинуться, как она исчезла, дав повод к размышлению. Она ничем не была похожа на меня, поэтому должна была быть посторонним, которое я рассматриваю, хотя и не без грусти и жалости к ней. Я наблюдала, как слезы наполняли ее, нежные веки набухали от слез, как сквозь туман я видела побежавшие слезы.

Одна из крохотных женщин за моей спиной поймала мою руку.

— Мать Орчис, дорогая, что случилось? — спросила она, полная внимания.

Я не могла ей сказать, я сама не имела полного представления. Изображение в зеркале покачало головой с тянувшимися по щекам слезами. Маленькие ручки барабанили по мне то тут, то там, тонкие успокаивающие голоса подбадривали меня идти вперед.

Следующая дверь была открыта, и, заботливо суетясь, меня провели в комнату за нею. Мы вошли в место, поразившее меня смешением будуара с большой палатой. Впечатление от будуара заключалось большей частью в розовом цвете ковра, покрывал, подушек, абажуров ламп, а от больничной палаты — в шести покрытых клеенкой диванах или ложах, одно из которых пустовало.

Это была довольно просторная комната для шести кроватей, разделенных сундуком, стулом и столом около каждой, создававших впечатление загроможденности, и с достаточным пространством в середине, чтобы уместить несколько обширных мягких кресел и центральный стол с мудреным украшением из цветов.

Все помещение было пропитано не таким уж неприятным запахом, и откуда-то доносился приглушенный звук струнного квартета, исполнявшего что-то в сентиментальном духе. Пять из диванов были уже заняты чем-то гороподобным. Двое из команды помощниц поспешили вперед и сдернули розовое сатиновое покрывало с шестого. Лица со всех пяти лож повернулись ко мне. Трое из них приветливо улыбались, другие хранили вежливое молчание.

— Привет, Орчис, — приветствовала меня одна из них.

Потом с оттенком заботы добавила:

— Что случилось, дорогая? Тебе было плохо?

Я поглядела на нее. У нее было доброжелательное кукольно хорошенькое личико, обрамленное светло-каштановыми волосами. По лицу она выглядела на 23–24 года. Остальное было огромной насыпью розового сатина. Я не могла ничего ответить. Но я попыталась как можно приветливее возвратить ей улыбку, когда с чужой помощью тащилась мимо нее.

Мой конвой сгрудился около пустой постели. После некоторых приготовлений мне помогли на нее взгромоздиться и под голову пристроили подушку.

Усилия путешествия от машины до ложа были столь значительными, что я была рада возможности расслабиться. Пока две малышки натягивали покрывало и подтыкали его под меня, третья вытащила носовой платок и мягко приложила его к моим щекам. Она подбадривала меня.

— Вот и все, дорогая! Снова теперь дома, в покое. Отдохните немного и будете совсем в порядке. Попытайтесь просто заснуть на чуток.

— Что с ней стряслось? — поинтересовался решительный голос с одной из кроватей. — Она что, вляпалась во что-нибудь?

Маленькая женщина с платком, та, что носила крест св. Андрея и, как оказалось, отвечала за перевозку, резко повернула голову.

— Нет надобности говорить в таком тоне, Мать Хейзел. Конечно же, у Матери Орчис — четверо чудесных малышей. Ведь так, дорогая? — добавила она, повернувшись ко мне. — Она просто немножко устала после поездки, вот и все.

— Хм-ф! — произнесла девушка, к которой обращались по имени Хейзел, презрительным тоном, но продолжать не стала.

Суета продолжалась. Тотчас маленькая женщина вручила мне стакан чего-то, выглядевшего как вода, но неопределенной крепости. Первое ощущение было невнятно и неопределенно, но потом я быстро вошла во вкус. Поубиравшись и посуетившись еще немножко, моя свита удалилась, оставив меня лежащей головой на подушке под пристальными изучающими взглядами пяти гигантских женщин.

Жуткое молчание было нарушено той девушкой, которая приветствовала меня, когда я вошла.

— Куда они отправили тебя в отпуск, Орчис?

— Отпуск? — тупо спросила я.

Она и остальные уставились на меня в изумлении.

— Я не знаю, о чем вы говорите, — сказала я им.

Они продолжали тупо и флегматично глядеть на меня.

— Ну, тогда это не слишком-то похоже на отпуск, — сделала вывод одна из них, явно озадаченная. — Я свой последний не забуду. Меня отправили на море и дали мне маленькую машину, так что я могла везде побывать. Все были так милы с нами, а там было шесть матерей, включая меня. Ты ездила на море или в горы?

Они были полны решимости и дальше досаждать мне своим любопытством, и рано или поздно ответ пришлось бы дать. Я выбрала то, что казалось на тот момент самым простым выходом.

— Я не могу вспомнить, — сказала я. — Ни капли не могу вспомнить. Кажется, я полностью потеряла память.

Это было принято без особого сочувствия.

— Ох! — произнесла та, которую звали Хейзел, с ноткой удовлетворения. — Я так и думала, что здесь что-то есть. Догадываюсь, что ты даже не можешь вспомнить определенно, были ли на этот раз твои малыши Первой степени. Если бы нет, Орчис не вернулась бы сюда. Ее бы дисквалифицировали как Мать второй степени и послали в Уайтвиг — С большей доброжелательностью в голосе она спросила меня: — Когда это случилось, Орчис?

— Я… Я не знаю, — ответила я. — Ничего не могу вспомнить до сегодняшнего утра в больнице. Все полностью вылетело из головы.

— Больнице! — презрительно повторила Хейзел.

— Она, должно быть, имеет в виду Центр, — сказала другая.

— Но, неужели ты хочешь сказать, что не можешь даже нас вспомнить, Орчис?

— Нет, — подтвердила я, кивнув головой. — Прошу прощения, но все до того, как я попала в больн… Центр — все улетучилось.

— Чудно это, — сказала Хейзел неприязненным тоном. — А они знают?

Одна из остальных взяла мою сторону.

— Конечно, они обязательно знают. Скорее всего, они думают, что есть память у Матери или нет, это не мешает ей рожать детей Первой степени. Ведь при чем здесь память?

— Почему бы не дать ей отдохнуть чуточку, — отрезала другая, — не думаю, чтобы она себя прекрасно чувствовала после Центра и после того, как добралась сюда. Я так — никогда. Не обращай на них внимание, Орчис, дорогая. Просто постарайся чуточку поспать. Наверняка, когда проснешься, все окажется в порядке.

Я с благодарностью приняла ее предложение. Все это было настолько ошеломляюще, что совладать с ним в тот момент было невозможно. Более того, я действительно вымоталась. Я поблагодарила ее за совет и откинулась на подушку. Я постаралась нарочито закрыть глаза, насколько это было возможным. И что было самым удивительным, если можно так сказать — спать внутри галлюцинации — то я спала.

В момент пробуждения, перед тем, как открыть глаза, во мне вспыхнула надежда, что галлюцинация исчезла. К несчастью, это было не так. Чья-то рука осторожно трясла меня за плечо, и первое, что я увидела, было лицо главной из малышек вблизи моего.

Она произнесла:

— Ну же, Мать Орчис, дорогуша. Вы чудненько поспали, вы ведь себя получше чувствуете?

За ее спиной еще две малышки принесли поднос-столик на низких ножках. Они так установили его, что он перекрывал меня, подобно мосту, и до него было удобно дотянуться. Я уставилась на то, чем он был нагружен. Без всякого сомнения, я до этого еще ни разу не видела, чтобы перед одним человеком ставили такое чудовищное количество самой питательной еды. В первое мгновение вид ее вызвал у меня отвращение — но тут я почувствовала, что внутри меня произошел разлад, потому что вид ее не оттолкнул ту огромную тушу, что я заполняла: у этой последней изо рта текли слюни, и ей не терпелось начать. Внутренняя часть меня изумлялась, соприкасаясь с остальным телом, которое в это время поглощало две или три рыбины, целого цыпленка, несколько ломтиков мяса, кучу овощей, фрукты, утопавшие в горах взбитых сливок, и большие кварты молока, без малейшего чувства пресыщения. Случайные взгляды по сторонам показывали мне, что другие «Матери» так же глубокомысленно обходились с содержимым их подносов.

Я поймала пару любопытных взглядов, но все были слишком серьезно заняты, чтобы в тот момент вновь возобновить свою назойливость. Я недоумевала, как мне отделаться от них после, и мне пришло в голову, что если бы только у меня была книга или журнал, я, возможно, была бы в состоянии успешно, хотя и не очень вежливо, погрузиться в чтение.

Когда вернулись прислужницы, я попросила ту с крестом, не смогла бы она мне позволить что-нибудь почитать. Эффект от этой простой просьбы был ошеломляющим: те двое, что переносили мой поднос, ни мало ни много как уронили его. А та, что была рядом, широко раскрыла рот и стояла так в изумлении до тех пор, пока не привела в порядок свои мозги. Она поглядела на меня сперва подозрительно, а потом озабоченно.

— Все еще чувствуете себя не совсем в порядке, дорогая? — спросила она.

— Да нет же, — запротестовала я, — я прекрасно себя чувствую.

Однако выражение озабоченности на ее лице настаивало на этом.

— Я бы на вашем месте снова попыталась бы поспать, — посоветовала она.

— Но я не желаю. Я только хочу тихонечко почитать, — возразила я.

Она похлопала меня по плечу несколько неуверенно.

— Боюсь, вас порядком вымотало, Мать. Но не волнуйтесь, уверена, что скоро все пройдет.

Я почувствовала беспокойство.

— Но что такого в том, что я хочу почитать? — потребовала я.

Она улыбнулась чопорной профессиональной улыбкой медсестры.

— Ну же, ну же, дорогая. Постарайтесь просто поспать немного. Ведь, боже сохрани, с какой стати может понадобиться Матери чтение?

С этими словами она поправила мое одеяло и заторопилась прочь, оставив меня наедине с пятью моими товарками, глазевшими на меня во всю мочь. Хейзел насмешливо хмыкнула; однако никаких внятных замечаний не последовало в течение нескольких минут.

Я достигла того состояния, когда моя отрешенность не выдерживала натиска галлюцинаций. Я чувствовала, что еще немного, и я потеряю уверенность и начну сомневаться в ее нереальности. Все происходившее раздражало меня. Непоследовательные преувеличения и нелепости, дурацкие виды, в самом деле, любая из этих привычных черт сна успокоили бы меня, но вместо этого продолжался все тот же явный бред с тревожащим видом убедительности и последовательности.

Я начала ощущать неуютное чувство, что, копни другой раз поглубже, можно было бы докопаться и до конечных причин абсурда. Вживание в сон было слишком сильным, чтобы успокоить ум — даже факт удовольствия от еды, как будто я полностью бодрствовала и сознательно чувствовала себя лучше от нее, приводил в смятение реальностью произошедшего.

— Читать? — неожиданно произнесла Хейзел с презрительным смешком. — И писать, я думаю, тоже?

— А почему бы и нет? — отпарировала я.

Они все уставились на меня еще внимательнее, чем прежде, и потом обменялись многозначительными взглядами. Двое из них улыбнулись друг другу. Я раздраженно потребовала:

— Что тут такого? Или от меня ждут, что я вообще не умею ни читать, ни писать и тому подобное..?

Одна из женщин доброжелательно и успокаивающе сказала:

— Орчис, дорогуша. Ты не думаешь, что лучше бы тебе провериться у доктора? Просто так, на всякий случай.

— Нет, — решительно ответила я. — Со мной ничего такого нет. Я только пытаюсь понять. Я просто прошу книгу, а вы все глядите на меня, будто я сошла с ума. Почему?

После неловкой паузы та же девушка пугливо произнесла почти те же слова, что и малышка прислужница.

— Орчис, дорогая, постарайся взять себя в руки, что хорошего может быть Матери от чтения и писанины. Разве поможет ей это лучше рожать малышей?

— В жизни есть еще вещи, кроме того чтобы рожать детей, — коротко ответила я.

Если раньше они были удивлены, то теперь их как громом поразило. Даже Хейзел, казалось, лишилась дара речи. Их идиотские лица довели меня до белого каления, и я неожиданно почувствовала себя болезненно уставшей от всего этого бреда. На время я действительно забыла о своей роли отрешенного наблюдателя.

— Черт возьми, — прорвало меня. — Что здесь за чертовщина? Орчис, Мать Орчис! Ради бога! Где я? Или это что-то вроде желтого дома?

Я зло уставилась на них, ненавидя даже сам их вид. Интересно? Уж не сговорились ли они против меня? Каким-то образом, внутри себя я была совершенно уверена, что кем бы и чем бы ни была, я не Мать. Я выпалила это вслух и тут, к моему огорчению, расплакалась.

За отсутствием чего-нибудь другого, я приложила к глазам рукав. Когда я смогла снова ясно видеть, я обнаружила, что четыре из пяти глядят на меня с доброжелательной заботой. Четыре, но не Хейзел.

— Я же говорила, что с ней что-то странное, — торжествующе обратилась она к другим. — Она с ума сошла, вот что.

Та, что была до этого расположена ко мне доброжелательнее всех, попыталась снова:

— Но, Орчис, конечно же, ты — Мать. Ты — Мать первой степени, с тремя зарегистрированными родами. Двенадцать чудных малышей первой степени, дорогуша. Не можешь же ты забыть это!

Я снова всхлипнула, Я чувствовала, будто что-то пытается прорваться сквозь пустоту в моем мозгу, но я не знала, что это, только то, что оно делало меня неимоверно несчастной.

— Ох, это жестоко, жестоко! Почему я не могу прекратить это? Почему оно не уйдет и не оставит меня в покое? — молила я. — В этом всем ужасная жестокая насмешка, но я не понимаю ее. Что случилось со мной? Это не навязчивая идея — нет-нет — ох, ну помогите же мне..!

Некоторое время я крепко зажмуривалась, всем сердцем желая, чтобы вся галлюцинация растаяла и исчезла.

Но этого не случилось. Когда я вновь открыла глаза, они все еще были там, бессмысленно уставясь на меня своими глупыми хорошенькими лицами над отвратительными грудами розового сатина.

— Я намерена отсюда убраться, — сказала я.

Последовало неимоверное усилие подняться до сидячего положения. Я чувствовала, что остальные наблюдают с широко открытыми глазами, как я это делаю. Я и так и этак билась над тем, как бы спустить ноги с кровати, но они запутались в сатиновом покрывале, и я не могла их высвободить. Это была настоящая, отчаянная истерика во сне. Я услышала свой голос, молящий: «Помоги, Дональд, милый, пожалуйста, помоги…»

И внезапно, будто со словами «Дональд» расцвела весна, что-то, казалось, повернулось в моей голове. 3aтop в мозгу раскрылся не полностью, но достаточно, чтобы знать, кто я. Я неожиданно поглядела на других. Они все еще глядели на меня, полуизумленно, полувстревоженно. Я оставила попытки встать и опять откинулась на подушку.

— Больше вам меня не одурачить, — сказала я им. — Теперь я знаю, кто я.

— Но, Мать Орчис, — начала одна.

— Хватит, — огрызнулась я на нее. Казалось, я из жалости к самой себе пришла к чему-то вроде мазохистского бессердечия.

— Я не Мать, — резко сказала я. — Я всего лишь женщина, у которой когда-то был муж и которая надеялась — но только надеялась, — что у нее будут от него дети.

За этим последовала пауза, довольно странная, потому что хотя бы смешок должен был раздастся в ответ. Но на то, что я сказала, не обратили даже внимания. На лицах ничего не отразилось, на них было не больше мысли, чем на кукольных.

Тотчас же самая дружелюбная, казалось, почувствовала долг прервать молчание. Нахмурив брови и сморщив носик, она спросила:

— Что такое муж?

Я тяжело переводила взгляд с одного лица на другое. Ни на одном ни следа коварства, ничего, кроме озадаченного выражения, которое можно увидеть иногда в детских глазах. На мгновение я готова была впасть в истерику, но взяла себя в руки. Ну что ж, раз галлюцинация не оставит меня в покое, я буду воевать с ней ее же оружием и посмотрим, что же из этого выйдет. Я начала с невозмутимым видом и серьезностью объяснять простыми словами:

— Муж — это тот человек, которого женщина…

Из выражения их лиц явствовало, что я не очень-то просветила их. Однако они дали мне закончить три или четыре предложения, не прерывая. Затем же, когда я остановилась перевести дыхание, доброжелательница вмешалась с тем, что, очевидно, требовало для нее объяснения:

— Но что, — спросила она, явно недоумевая, — что такое мужчина?

Холодное молчание повисло над комнатой после того, как я объяснила. Но я даже не соизволила обратить на это внимание. Я была слишком занята, пытаясь принудить раскрыться дверцу моей памяти еще чуть-чуть, и обнаружила, что с определенной точки ее уже не сдвинуть.

Я знала теперь, что я — Джейн. Я была до этого Джейн Саммерс, а стала Джейн Уотерлей, когда вышла замуж за Дональда. Мне… было… 24, когда мы поженились, только 25, когда погиб Дональд, 6-ю месяцами позже. И там все закончилось. Это казалось вчерашним днем, но я не могла сказать…

До этого все было совершенно ясно. Мои родители и друзья, мой дом, моя школа, учеба в колледже, работа в качестве доктора Саммерс в рейгестерской больнице. Я могла вспомнить, как впервые увидела Дональда, когда его принесли однажды вечером с переломом ноги — и все, что за этим следовало…

Я вспомнила теперь лицо, что я должна была увидеть в зеркале — и оно, конечно же, было совсем не таким, какое я видела в коридоре — оно было овальное, с легким загаром, рот должен был быть меньше, аккуратнее, с каштановыми волосами, вившимися без всякой химии, с карими глазами, довольно широко расставленными, возможно, слегка тяжелым взглядом…

Знала я теперь, как выглядит и мое тело — стройное, с длинными ногами и маленькими крепкими грудями — чудесное тело, которое я сначала принимала как должное, пока Дональд своей любовью не научил меня гордиться им.

Я посмотрела вниз на омерзительную гору из розового сатина и содрогнулась. Во мне закипела ярость. Я тосковала по Дональду, который успокоил бы и приласкал меня и сказал бы мне, что все будет в порядке, что я не такая, какой вижу себя сейчас, и что все это в самом деле сон.

В то же время меня поразил ужас при мысли, что он когда-нибудь увидит меня толстой и жирной. И тут я вспомнила, что Дональд никогда уже не увидит меня — никогда — и я снова стала так несчастна и разбита, слезы потекли у меня по щекам.

Остальные просто продолжали смотреть на меня, широко раскрыв глаза и недоумевая. Прошло полчаса, все в том же молчании, потом дверь открылась, впустив целый отряд малышек, всех в белых спецовках. Я увидела, как Хейзел поглядела на меня и потом на начальницу. Она вроде как собралась что-то сказать, но передумала. Малышки разделились по две на кровать. Встав по бокам, они стащили покрывала, закатали рукава и начали массаж.

Сперва это было даже приятно и вполне успокаивающе: оставалось только откинуться назад и расслабиться. Но вскоре мне это стало нравиться все меньше, а потом я нашла это даже обидным.

— Хватит, — сказала я резко той, что справа.

Она остановилась, дружелюбно улыбнулась мне, хотя и с едва заметной неуверенностью и потом продолжила.

— Я сказала, хватит! — повторила я, отталкивая ее.

Ее глаза встретились с моими. В них была озабоченность и боль, хотя с губ не сходила профессиональная улыбка.

— Я же сказала, — добавила я отрывисто.

Она продолжала колебаться и взглянула на вторую с другой стороны кровати.

— Ты тоже, — сказала я другой. — Достаточно.

Она даже не замедлила ритма. Та, что справа, собралась с духом и тоже возобновила работу как раз там, где я ее остановила. Я протянула руку и толкнула ее, на этот раз сильнее. В этом валике, должно быть, было куда больше мускулов, чем можно было предположить. От толчка она пролетела с пол комнаты, споткнулась и упала. Движение в комнате замерло. Все уставились сперва на нее, потом на меня. Пауза была короткой. Все снова принялись за работу. Я оттолкнула ту девушку, что работала слева, хотя и осторожно. Другая взяла себя в руки. Она плакала и выглядела испуганной, но упрямо стиснула зубы и собралась вернуться назад.

— Держитесь подальше от меня, вы, маленькие пугала, — угрожающе сказала я им.

Это остановило их. Они замерли и поглядывали несчастно друг на друга. Та, что была с повязкой начальницы, засуетилась.

— Что такое, Мать Орчис? — поинтересовалась она.

Я сказала. Это ее озадачило.

— Но все же в порядке, — увещевала она.

— Но не для меня. Мне это не нравится, и я этого не потерплю. — ответила я.

Она стояла неуклюже в затруднении.

С другого конца комнаты раздался голос Хейзел:

— Орчис чокнулась. Она говорила нам тут самые отвратительные вещи.

Малышка повернулась посмотреть на нее, а потом вопрошающе на одну из остальных. Ей ответили кивком с выражением отвращения, и она, повернувшись ко мне, начала изучающе разглядывать.

— Вы две, пойдите и доложите, — сказала она моим пребывавшим в замешательстве массажисткам. Обе они плакали и вместе поплелись вон из комнаты. Та, что руководила, бросила на меня еще один глубокомысленный взгляд и последовала за ними. Несколькими минутами позже все остальные собрались и ушли. Мы шестеро были одни. Последовавшее молчание нарушила Хейзел:

— Ну и гадко же было так делать. Эти бедные дьяволята всего лишь выполняли свою работу, — заметила она.

— Если это их работа, она мне не нравится, — ответила я ей.

— Ну и схлопотала им порку, бедняжкам. Но, я полагаю, это опять потеря памяти. Ты не вспомнила ведь, что Слугу, огорчившую Мать, наказывают поркой, не так ли? — саркастически добавила она.

— Поркой? — повторила я с трудом.

— Да, поркой, — передразнила она. — Но тебе ведь дела нет, что с ними станет? Не знаю, что случилось с тобой, пока тебя не было, но чтобы это ни было, результат, кажется, получился прегадкий. Мне никогда не было до тебя дело, Орчис, хотя другие думали, что я не права. Ну, а теперь мы знаем все.

Никто не стал продолжать. Сильно чувствовалось, что все разделяют мнение Хейзел, но, к моей удаче, я избежала их упреков из-за того, что дверь открылась.

Вновь вошла старшая служительница с полудюжиной маленьких клевретов, но на этот раз ими предводительствовала красивая женщина лет тридцати. Ее внешность доставила мне неимоверное успокоение. Она не была ни крошечной, ни амазонкой, не была она и толстой. На фоне сопровождающей ее служительницы она выглядела длинноватой. Я определила ее рост приблизительно 1 метр 60 см. Это была нормальная, приятно сложенная молодая женщина, с коричневыми волосами, коротко подстриженными, в плиссированной черной юбке, видной из-под белой спецовки. Старшая служительница почти семенила, чтобы поспеть за ее широкими шагами, и говорила что-то о заблуждениях и «только что обратно из Центра сегодня, доктор…»

Женщины остановились около моего ложа, в то время как малышки столпились вместе, поглядывая на меня с недоверием. Она воткнула мне в рот термометр и подержала запястье. Удовлетворившись показаниями обоих, поинтересовалась:

— Головная боль? Беспокоит что-нибудь другое?

— Нет, — ответила я ей.

Она внимательно меня оглядела. Я возвратила ей взгляд.

— Что..? — начала она.

— Да у нее с головой не в порядке, — вмешалась Хейзел с другого угла комнаты. — Она говорит, что потеряла память и не знает о нас.

— Она говорила о жутких отвратительных вещах, — добавила другая из пяти.

— У нее галлюцинации. Она думает, что может писать и читать, — подлила масла в огонь Хейзел.

На это доктор улыбнулась.

— Это так? — спросил а она у меня.

— Не вижу, почему бы и нет… — но это было бы легко проверить, — резко ответила я.

Она ошарашенно поглядела на меня, но потом пришла в себя, повторив терпеливую полуулыбку.

— Отлично, — согласилась она миролюбиво.

Она вытащила из кармана маленький записной блокнот и предложила его мне вместе с ручкой. Ручка непривычно легла в мою ладонь, и непослушные пальцы не сразу удобно взялись за нее, но несмотря на это, я написала:

…я всего лишь слишком хорошо осознаю, что вижу галлюцинацию — а вы только ее часть.

Хейзел хмыкнула, когда я вручила блокнот обратно. Если у доктора не отвалилась челюсть, то улыбки-то уж как не бывало. Она напряженно поглядела на меня. Все остальные в комнате, видя выражение ее лица стихли, будто я совершила чудо.

Доктор обернулась к Хейзел.

— Что она тут вам рассказывала? — спросила она.

Хейзел поколебалась, но потом выпалила:

— Такую гадость! Она рассказывала о двух полах у человека — так, будто мы были как животные. Это было отвратительно.

С минуту доктор размышляла, потом обратилась к старшей служительнице:

— Лучше доставить ее в лазарет. Я осмотрю ее там.

Как только она вышла, малышки рванулись подтащить низкую каталку из угла к моему ложу. С десяток рук помогли мне перебраться на нее и проворно увезли прочь.

— Ну, а теперь, — зловеще прошипела доктор, — вернемся к нашему разговору. Кто тебе рассказал всю эту чепуху о двух полах? Мне нужно ее имя.

Мы были одни в маленькой комнате с розовыми обоями в золотых звездочках. Служительницы тут же отчалили, как только привезли меня. Доктор сидела, держа наготове блокнот на коленях и ручку в руке. У нее был вид инквизитора, которого не проведешь. Мне было не до правил вежливости. Поэтому я попросила ее не быть дурой. Она, казалось, на мгновение была в нерешительности от овладевшего ею гнева, но потом взяла себя в руки и промолвила:

— После того, как ты покинула клинику, у тебя был отпуск, конечно же. И куда тебя посылали?

— Я не знаю, — ответила я. — Все, что я могу вам сказать — это то что и другие. Все это галлюцинация или обман — или что бы там ни было — началось в той больнице, что вы зовете Центром.

С полным решимости спокойствием она сказала:

— Послушай, Орчис. Когда ты уехала от нас, 6 недель назад, ты была совершенно нормальной. Ты поехала в Клинику и в обычном порядке родила своих малышей. Но в тот промежуток времени, что прошел между родами и сегодня, кто-то вбил тебе в голову всю эту дрянь — заодно научив тебя читать и писать. Теперь ты мне скажешь, кто это был. И предупреждаю, не отговаривайся от меня потерей памяти. Если ты была в состоянии помнить этот вызывающий тошноту бред, который ты рассказывала другим, ты уж сможешь вспомнись, от кого ты его узнала.

— Да ради бога, говорите же разумно, наконец, — ответила я.

Она снова вспыхнула.

— Я могу выяснить в Клинике, куда они тебя послал и, и в Доме Отдыха — кто были твои основные друзья, пока ты находилась там, но я не хочу терять время, прослеживая все твои контакты, поэтому я прошу тебя не создавать сложностей и сказать сразу. Ты это прекрасно можешь. Мы не хотим, чтобы пришлось принудить тебя говорить, — заключила она зловеще.

Я закрутила головой.

— Вы на неверном пути. Насколько я поняла эту галлюцинацию, включая мою связь с этой Орчис, все началось каким-то образом в Центре. Как это случилось — я не могу сказать, и что случилось с нею прежде, не могу представить.

Она нахмурилась, явно обеспокоенная.

— Какая галлюцинация? — осторожно переспросила она.

— Вся эта фантастическая система — и вы тоже, — махнула я на все вокруг, — это тошнотворное огромное тело, все эти крохотные женщины, все. Очевидно, все это родилось в моем подсознании — и состояние моего подсознания меня беспокоит, так как осуществлением желаний его никак не назовешь.

Она продолжала глядеть на меня, еще больше забеспокоившись.

— Кто вообще мог рассказать тебе о подсознании? — неуверенно спросила она.

— Не вижу, почему даже в галлюцинациях от меня ждут, чтобы я была неграмотной идиоткой, — ответила я.

— Но Мать не может ничего знать о таких вещах. Ей это не нужно.

— Послушайте, — сказала я. — Я же вам объяснила, как и тем несчастным пародиям на женщин в той комнате, что я не Мать. То, чем я являюсь — это всего лишь несчастный Б.М., которому снится какой-то кошмар.

— Б.М.? — спросила она рассеянно.

— Бакалавр Медицины. Я практикую врачебное дело, — сказала я ей.

Она продолжала с любопытством разглядывать меня. Ее взгляд с неуверенностью блуждал по моим мощным формам.

— Ты утверждаешь, что ты доктор? — спросила она странным голосом.

— В обычном смысле — да, — согласилась я.

Б ее голосе послышалось негодование, смешанное с изумлением, когда она возразила.

— Но это же полнейший вздор! Тебя воспитали и вырастили, чтобы ты была Матерью. Ты и есть Мать. Да ты только посмотри на себя!

— Да, — повторила я с горечью. — Только посмотрите на меня.

Воцарилось молчание.

— Мне кажется, — произнесла я наконец, — галлюцинация это или нет, мы недалеко уйдем, если будем просто обвинять друг друга во вздоре. Предположим, вы объясните мне, что это за место, кем, вы думаете, я являюсь. Это может подтолкнуть мою память.

Но она воспротивилась этому.

— Думаю, — сказала она, — что сперва ты расскажешь мне то, что можешь вспомнить. Это лучше навело бы меня на мысль, что тебя так озадачило.

— Отлично, — согласилась я и пустилась в пространное повествование о себе, насколько я могла вспомнить все — до того момента то есть, когда разбился самолет Дональда.

Было тупо с моей стороны попасться на эту удочку. Конечно же, она и не собиралась что-нибудь мне рассказывать. Когда она выслушала все, что я смогла ей сообщить, она ушла, оставив меня в бессильной ярости.

Я дождалась, пока все в доме не затихло. Вскоре отключили музыку. Заглянула служительница спросить, не нужно ли мне чего, видно, заканчивая последние дневные обязанности, и затем я уже ничего не смогла услышать. На всякий случай я подождала еще полчаса, пролетевшие незаметно, и попыталась с усилием встать, на этот раз разбив всю задачу на маленькие этапы. Самым трудным делом было встать на ноги из сидячего положения, но мне это удалось. Потом я подошла к двери и обнаружила, что она не заперта. Я приоткрыла ее чуть-чуть, прислушиваясь. В коридоре не было ни звука, ни какого-нибудь движения, поэтому я широко раскрыла дверь и отправилась исследовать все, что могла, в этом доме. Двери всех комнат были закрыты. Прикладывая к ним плотно ухо, я могла расслышать за некоторыми размеренное тяжелое дыхание, но никаких других звуков в безмолвии. Я продолжала путь, свернув несколько раз за угол, пока не увидела перед собой парадную дверь. Я попыталась найти замок, но она не закреплялась ни болтами, ни засовом. Я замерла, прислушиваясь, на несколько мгновений и затем открыла ее и вышла наружу.

Передо мной расстилался сад паркового типа, с резкими от лунного света тенями. Между деревьями справа поблескивала вода, слева стоял дом, похожий на тот, что за моей спиной, в чьих окнах не было ни огонька.

Я недоумевала, что же дальше? Пойманная, как в ловушку, в эту гигантскую тушу и совершенно беспомощная, я могла мало что сделать, но я решила пойти дальше и хотя бы выяснить, что я могу, пока есть возможность. Я подошла к началу ступенек, по которым взбиралась до этого из машины «скорой помощи», и начала осторожно спускаться по ним, держась балюстраду.

— Мать, — произнес резкий, язвительный голос за моей спиной. — Что вы делаете?

Я обернулась и увидела одну из малышек в белой, освещенной лунным светом спецовке. Она была одна. Я не ответила и шагнула дальше. До этого я могла рыдать в ярости от этого тяжеловесного, неуклюжего тела, ко теперь оно научило меня осторожности.

— Вернитесь. Немедленно вернитесь, — сказала мне малышка.

Я не обратила внимания. Она, легко ступая, спустилась за мной и уцепилась за мои одежды.

— Мать, — снова сказала она. — Вы должны вернуться. Вы там простудитесь.

Я собралась сделать еще шаг, но она потянула за одежду, чтобы удержать меня. Я наклонилась вперед, сопротивляясь. Раздался резкий звук рвущейся ткани. Я качнулась и потеряла равновесие. Последнее, что я увидела — это остаток пролета ступенек, летящий мне навстречу…

Когда я открыла глаза, чей-то голос произнес:

— Так-то лучше, но зачем же так капризничать, Мать Орчис. Счастье еще, что не случилось ничего худого. Сделать такую глупость. Мне стыдно за вас — действительно стыдно.

Голова моя раскалывалась, и я с раздражением обнаружила, что вся эта глупость все еще продолжается. Одним словом, я не была в настроении выслуживать град упреков. Я послала ее к черту. На мгновение она выпучила на меня глаза, а потом стала натянуто холодна. Она в молчании прилепила мне слева на лоб корпию и пластырь и удалилась, сдерживая себя.

Мне с неохотой пришлось признать, что она была совершенно права. Что вообще намеревалась я сделать — и что вообще могла я сделать, обремененная этой жуткой массой плоти? Огромная волна отвращения к ней и чувство беспомощного страха снова довели меня до слез. Я тосковала по моему собственному чудесному, стройному телу, которое мне так нравилось и делало то, что я его просила. Я вспомнила, как Дональд однажды указал мне на молодое деревце, раскачивавшееся на ветру, и представил его мне, как моего близнеца. И всего через пару дней…

Тут внезапно я сделала открытие, от которого я снова попыталась сесть. Пустота в моем мозгу заполнилась до конца. Я смогла вспомнить все… От усилий у меня все зазвенело, поэтому я расслабилась и откинулась на подушки, перебирая в памяти все до того момента, когда у меня из руки вытащили иголку и протерли кожу…

Но что случилось после того? Я ожидала галлюцинации и сны… но не такое ясное, до мельчайших деталей, последовательное ощущение действительности… не это состояние, которое, как кошмар, стало всеобъемлющим.

Что же, что, Господи, что со мной сделали?

Я, должно быть, снова заснула, потому что когда я открыла глаза, за окнами было светло, и стайка малышек забралась ко мне помочь с туалетом.

Они проворно расстелили простыни и перекатывали меня то так, то этак при помощи искусной технологии для умывания. Я терпеливо вынесла их усердие, ощущала себя свежее и с радостью обнаружила, что головная боль постепенно исчезла. Когда мы почти уже подошли к концу омовения, раздался властный стук в дверь и, не ожидая разрешения, вошли две фигуры, одетые в черную униформу с серебряными пуговицами. Они были типа амазонок, высокие, ширококостные, крепко сложенные и симпатичные. Малышки побросали все и забились, повизгивая от испуга, в дальний угол комнаты, где сбились в кучку.

Те две отдали мне знакомый уже салют. Со странной смесью решимости и почтительности одна из них спросила:

— Вы Орчис — Мать Орчис?

— Так они меня здесь зовут, — допустила я.

Девушка заколебалась, затем, скорее умоляюще, чем приказывая, сказала:

— У меня приказ на ваш арест, Мать. Пожалуйста, следуйте за нами.

Малышки в углу разразились взволнованными, недоверчивыми возгласами. Девушка в униформе успокоила их одним взглядом.

— Оденьте Мать и приготовьте ее к поездке, — скомандовала она.

Малышки нерешительно вышли из своего угла, направляя в сторону пришедших нервные примирительные улыбки. Вторая резко, хотя и не зло, сказала им:

— Идите же, поторапливайтесь!

Меня уже почти запеленали в розовые одежды, когда в комнату вошла доктор. Она нахмурилась при виде тех двух в униформе.

— Что здесь такое? Что вы здесь делаете? — спросила она.

Главная из них объяснила.

— Арестовать?! — воскликнула доктор. — Арестовать Мать! В жизни не слышала такого вздора! В чем обвинение?

Девушка в униформе, слегка смутившись, ответила:

— Она обвиняется в Реакционизме.

Тут доктор просто уставилась на нее.

— Мать-реакционистка! Что ваши люди придумают следующим? А ну, убирайтесь-ка обе.

Молодая женщина запротестовала.

— У нас приказ, доктор.

— Вздор. На это нет права. Слышали вы когда-нибудь, чтобы арестовывали Мать?

— Нет, доктор.

— Не хотите же вы устроить такой прецедент сейчас. Идите же.

Девушка в униформе, расстроенная, заколебалась, но тут ей в голову пришла идея.

— Если бы вы дали мне подписанный вами отказ сдать Мать..? — предложила она с надеждой.

Когда обе отбыли, вполне удовлетворенные своим листком бумаги, доктор мрачно посмотрела на малышек.

— Не можете удержаться и не насплетничать, а, слуги? Все, что вам случается услышать, проходит через вас, как огонь по кукурузному полю, и сеет неприятности повсюду. Ну так вот, если я услышу хоть что-нибудь, я буду знать, откуда ветер дует — Она повернулась ко мне. — А вы, Мать Орчис, на будущее ограничьте свой лексикон до «да» и «нет» в присутствии этих болтливых маленьких вредителей. Вскоре я вас вновь увижу. Нам хотелось бы задать вам несколько вопросов, — добавила она и вышла, оставив за собой подавленную прилежную тишину.

Она вернулась, как только был увезен мой поднос, на котором был до этого мой достойный Гаргантюа завтрак, и вернулась не одна. Четыре сопровождающие ее женщины выглядели так же нормально, как и она, а за ними следовало несколько малышек, волочивших стулья, которые они и расставили около моего ложа. Когда они удалились, пять женщин, все в белых спецовках, сели и уставились на меня, как на диковинку. Одна казалась где-то около того же возраста, что и доктор, две — около 50 лет, а одна — под 60 или больше.

— Ну, Мать Орчис, — сказала доктор таким тоном, будто открывала собрание. — Теперь нам ясно, что здесь имело место что-то в высшей степени необычное. И, естественно, мы заинтересованы выяснить только — что, и, если возможно, почему. Тебе не надо беспокоиться об этих полицейских сегодня утром, с их стороны было неуместно вообще приходить сюда. Это просто расследование — чтобы установить, что же произошло.

— Я хочу этого не меньше вашего, — был мой ответ.

Я посмотрела на них, на комнату вокруг меня и под конец на распростертые внизу массивные формы.

— Я сознаю, что все это должно быть галлюцинациями, но что больше всего меня беспокоит — это то, что я всегда считала, что в любой галлюцинации должно недоставать по крайней мере одного измерения — должна отсутствовать реальность каких нибудь ощущений. Но это не так. Все мои чувства в порядке, и я могу их использовать. Все вещественно я заключена в плоть, которая на ощупь слишком, слишком материальна.[3] Единственный поразительный недостаток, который я до сих пор наблюдала — это причина, даже чисто символическая причина.

Четверо других женщин уставились на меня в изумлении. Доктор взглянула на них с видом, ну теперь-то вы мне поверите. Потом снова повернулась ко мне.

— Мы начнем с нескольких вопросов, — сказала она.

— Прежде, чем вы начнете, — вставила я, — мне надо кое-что добавить к тому, что я сообщила вам прошлым вечером. Я снова его вспомнила.

— Наверное, удар при падении, — предположила она, взглянув на пластырь. — Что ты пыталась сделать?

Я проигнорировала вопрос.

— Я думаю, мне лучше рассказать вам остальное — что могло бы, по крайней мере, немного помочь.

— Что же, — согласилась она, — ты рассказала мне, что была замужем, но твой муж вскоре после свадьбы погиб, — она бросила взгляд на других, на их лицах было написано непроницаемое равнодушие. — После этого шла та часть, которой недоставало, — добавила доктор.

— Да, — сказала я, — мой муж был летчиком-испытателем. И то, что произошло с ним, случилось после свадьбы через 6 месяцев — всего за месяц до того, как истекал срок его контракта. После его гибели тетя увезла меня на несколько недель. Не думаю, что я когда-нибудь… вообще, что-то смогу вспомнить из того времени. Я… я… вообще тогда ничего не в состоянии была воспринимать.

Но помню, как однажды, проснувшись утром, я ясно себе представила, что так жить больше нельзя. Я осознала, что мне необходимо чем-то занять себя, скорее всего работой. Доктор Хеллиер, заведовавший больницей во Врейгестуле, где я работала до свадьбы, сообщил, что рад был бы снова меня там увидеть. Так что я вернулась и усердно работала, чтобы не оставалось много времени на размышления. Это было где-то восемь месяцев назад.

Однажды доктор Хеллиер рассказал о медикаменте, который удалось синтезировать его другу. Не думаю, чтобы он в действительности просил найти добровольцев для проведения опыта, но из того, что он сказал, выходило, что медикамент обладает необычными и эффективными свойствами. Я предложила себя для испытаний. Мне было все равно, случится со мной что-нибудь или нет, так как меня ничто ни с кем не связывало.

Та доктор, что говорила со мной, прервала меня вопросом:

— Что это был за медикамент?

— Он называется чайнжуатин, — ответила я. — Вы его знаете?

— Да, я слышала название. Что же это такое?

— Наркотик, — ответила я. — В естественном виде он содержится в листьях дерева, растущего главным образом на юге Венесуэлы. Его открыло одно из индейских племен, обитающих там, как, в свою очередь, другие открыли хинин. И почти также они его используют в оргиях. Некоторые жуют эти листья, впадая в транс, подобно зомби, от одной порции в 6 унций. Состояние транса длится 3–4 дня, в течение которых принявшие наркотик совершенно беспомощны, как дети, и не в состоянии ничего делать, поэтому присматривать за ними и охранять их поручают там членам племени.

По повериям этого племени, охранять впавших в транс необходимо, так как чайнжуатин высвобождает душу из тела, давая ей свободно блуждать повсюду в пространстве и времени, и самой важной работой охраняющего является присмотр за тем, чтобы никакая другая блуждающая душа не проскользнула в тело, пока истинный владелец в отлучке. Когда испытавшие транс приходят в себя, то утверждают, что пережили что-то волшебно-мистическое. Никаких неблагоприятных для здоровья эффектов чайнжуатин, кажется, не оказывает и не становится болезненно необходимым раз принявшему его как наркотик.

О своих же мистических переживаниях принявшие чайнжуатин рассказывают, что они очень сильны и хорошо запоминаются.

Друг доктора Хеллиера испытывал синтезированный чайнжуатин на лабораторных животных, отрабатывая толерантную дозу или что-то в этом роде, но он не мог узнать, насколько достоверны рассказы о мистических переживаниях. Безусловно, они были результатом воздействия наркотика на нервную систему, но какое же состояние он вызывал — экстаз, страх, трепет, ужас или еще что-то из десятка других состояний — без «подопытного кролика», обладающего мозгом, как человеческий, узнать что-либо было невозможно.

Так вот на что я себя предложила.

Я, замолчав, посмотрела на серьезные, озадаченные лица, обращенные ко мне и на море розового сатина подо мной.

— А на самом деле, — добавила я, — как оказалось, эти наркотические переживания были каким-то сочетанием абсурда, непостижимости и гротеска.

Но их, этих женщин, не так-то легко было сбить с толку, слишком уж они были добросовестны. Им надо было разоблачить ненормальность во что бы то ни стало.

— Понятно, — произнесла главная из них, скорее пытаясь сохранить умный вид, чем сказать что-нибудь. Она заглянула в бумажку, на которой время от времени делала пометки.

— А теперь ты можешь назвать время и дату, когда состоялся эксперимент?

Я могла и сделала это. Потом последовали один вопрос за другим… Что меня меньше всего устраивало, так это то, что от моих ответов в них росла неуверенность в себе, по мере того, как они их получали, но стоило мне задать им вопрос, они его или не замечали, или отвечали на него небрежно, как на не имеющий к разговору отношения.

Все это продолжалось непрерывно, пока не пришлось прерваться из-за моей очередной кормежки. Они ушли, оставив меня в покое.

У меня была слабая надежда, что они вернутся, но когда этого не произошло, я задремала и очнулась от очередного нашествия малышек. Они тащили с собой вагонетку и вскоре катили меня вон из здания тем же путем, что и по приезде. На сей раз мы проехали по наклонной плоскости, внизу которой ожидала все та же или, быть может, другая «скорая помощь». Когда меня благополучно в нее погрузили, трое из малышек забрались внутрь, чтобы составить мне компанию. Но что было невыносимым, так это их безостановочная болтовня на протяжении всего полуторачасового путешествия.

Местность немного отличалась от той, что я уже видела, но за воротами были все те же аккуратные поля и похожие одна на другую фермы. Случайных построек было немного, все они были тесно расположенными строениями одного типа.

Мы продолжали ехать по такой же неудобной дороге. На полях — кое-где группы амазонок, занятых работой, и еще реже — отдельные фигуры. Все уличное движение состояло из редких грузовиков, больших и маленьких, да случайных автобусов, но без единой частной машины. «Моя иллюзия, — отметила я, — удивительно обстоятельна в деталях». Ни одна из амазонок, к примеру, не забывала поднять правую руку в дружественном уважительном приветствии розовой машине.

Один раз мы проехали выемку железнодорожного пути. Сперва, взглянув с моста вниз, я подумала, что это высушенное дно канавы, но потом заметила среди травы и сорняков следы рельсов. Большинство деталей уже развалилось, но вполне еще можно было различить семафор.

Мы проехали через скопление одинаковых строений, по размерам напоминавших город, но это было единственным сходством. В 2-х или 3-х километрах от него мы очутились в чем-то вроде парка, миновав украшенные орнаментом ворота.

С одной стороны, парк напоминал чем-то имение, что мы покинули, так как все здесь было тщательно ухожено: бархатистые газоны, пестревшие весенними ярко-красными клумбами, но строения существенно отличались от прежних. Это были не блочные дома, а в большинстве своем довольно маленькие, разные по стилю домики, некоторые всего в одну комнату. У моих маленьких спутников это место вызвало подавленное настроение, впервые они перестали тараторить и глазели по сторонам с явным благоговением.

Один раз водитель остановила машину, чтобы узнать дорогу у шедшей не спеша с корытом на плече амазонки в спецовке. Она указала дорогу, одарив меня веселой, уважительной улыбкой через окошко, и через некоторое время мы подъехали к опрятному маленькому двухэтажному домику.

На этот раз вагонетки не оказалось. Малышки с помощью водителя суетясь, помогли мне выбраться из машины и, служа мне своеобразной опорой, поддерживая, ввели в дом.

С трудом удерживая, довели меня до двери, находившейся слева, и я очутилась в прелестной комнате, со вкусом обставленной и украшенной в том же стиле, что и дом. В кресле около камина сидела седовласая женщина в платье из пурпурного шелка. Лицо и руки ее говорили о достаточно почтенном возрасте, но взгляд, которым она посмотрела на меня, был проницательным и живым.

— Добро пожаловать, дорогая моя, — произнесла она голосом, в котором не было и следа старческой дрожи.

Она перевела взгляд на стул. Потом снова на меня и задумалась.

— Я полагаю, на тахте вам будет удобнее, — предложила она.

Я оглядела тахту: да, это был настоящий георгианский стиль, подумала я с сомнением.

— А она выдержит? — поинтересовалась я.

— О, я думаю, что да, — сказала она, но тоже с сомнением.

Моя свита осторожно уложила меня и встала рядом с озабоченными лицами. Когда стало ясно, что тахта, хоть и скрипнув, выдержала мой вес, пожилая леди прогнала их вон и позвонила в маленький серебряный колокольчик. Вошла миниатюрная девушка, настоящая горничная ростом в метр.

— Пожалуйста, херес, Милдред, — приказала пожилая леди. — Вы ведь пьете херес, моя дорогая? — обратилась она ко мне.

— Да-да… да, спасибо, — слабо ответила я. После паузы прибавила: — Прошу прощения, миссис… мисс..?

— Ох, мне следовало сразу представиться. Меня зовут Лаура, не мисс и не миссис, а просто Лаура. Вы, я знаю, Орчис, Мать Орчис.

— Так они говорят, — с отвращением призналась я.

Некоторое время мы изучали друг друга. Впервые с начала галлюцинации я увидела в чьих-то глазах сочувствие, даже жалость. Я снова огляделась, отметив про себя совершенство обстановки.

— Это же… Я ведь не сошла с ума? — спросила я.

Она медленно покачала головой, но не успела ответить, так как вернулась миниатюрная горничная, неся на стеклянном подносе графин граненого стекла и бокалы. Пока та наливала нам, я заметила, что пожилая леди, как бы сравнивая, переводит взгляд с нее на меня и обратно. На ее лице было любопытное необъяснимое выражение. Но я сохраняла спокойствие, внимательно наблюдая за горничной, разливающей вино по стаканам.

— Разве это не мадера? — спросила я.

Она удивилась, а потом, улыбнувшись, кивнула с уважением.

— Думаю, вы в одном предложении заключили весь смысл своего визита, — сказала она.

Горничная ушла, и мы подняли наши бокалы. Пожилая леди отпила глоток и поставила свой на особый столик рядом с собой.

— Однако, — продолжила она, — давайте-ка побеседуем. Вам сказали, почему вас послали ко мне, моя дорогая?

— Нет, — покачала я головой.

— Потому что я историк, — ответила она мне. — Доступ к истории — это привилегия. В наши дни он предоставляется немногим — и даже тогда с неохотой. Но, к счастью, до сих пор существует мнение, что ни одна из отраслей знания не должна исчезнуть, хотя некоторые из них и преследуются по определенным политическим целям. — Она неодобрительно улыбнулась и затем продолжила. — Потому что, когда требуется что-либо утвердить, нужна консультация специалиста. Вам сказали что-нибудь насчет вашего диагноза?

Я снова отрицательно покачала головой.

— Я думала иначе. Ох, уж эти профессионалы! Ну, я расскажу вам, что мне было сказано по телефону из Дома Матери, так будет легче прояснить ситуацию. Мне сообщили, что вас опросили несколько врачей, которых вы заинтересовали, озадачили и, боюсь, основательно расстроили, бедняжек. Ни у одной из них не было даже минимального поверхностного знания истории. А еще короче: две из них придерживаются мнения, что вы страдаете галлюцинациями на почве шизофрении, а три остальных склонны считать ваш случай подлинным переселением душ. Такое бывает чрезвычайно редко. Существует не более трех достоверных задокументированных случаев и один спорный, как они мне сказали. Но из тех, что признаны, два связаны с медикаментом чайнжуатин, а один с очень схожим с ним препаратом.

Таким образом, три из них нашли, что ваши ответы в основном последовательны, и почувствовали, что подробности в них достоверны. Это значит, что ничего из вами сказанного не противоречил о тому, что они знали. Но так как за пределами своей профессии они мало что знают, они решили, что тут есть много другого, во что трудно и невозможно поверить. Поэтому попросили сделать это меня, имеющую для этого средства.

Она замолчала и задумчиво оглядела меня.

— Я также думаю, — добавила она, — что за всю мою довольно долгую жизнь это будет самое интересное, что со мной случалось. Ваш бокал пуст, моя дорогая.

— Переселение душ, — недоуменно повторила я, протягивая бокал. — Но, если бы это было возможно.

— О, в этом нет сомнения. Те упомянутые мной три случая совершенно достоверные.

— Может быть и так… почти, — допустила я. — По крайней мере, с одной стороны да, но с другой — нет. Ведь есть приметы ночного кошмара. Вы кажетесь мне совершенно нормальной, но взгляните на меня — и на вашу крохотную горничную! Это же несомненно часть галлюцинаций. Мне кажется, что я здесь говорю с вами, но в действительности этого не может быть, тогда где же я?

— Думаю, что я больше, чем кто-нибудь другой могу понять, каким далеким от реальности должно казаться это вам. Я сама провела за книгами так много лет, что иногда оно и мне кажется ненастоящим, будто я живу не совсем здесь. А теперь скажите мне, дорогая, когда вы родились?

Я сказала ей. С минуту она размышляла.

— Хм! — Произнесла она, — Георг VI — но вы же не помните второй большой войны?

— Нет, — подтвердила я.

— Но вы, может быть, помните коронацию следующего монарха? Кто он был?

— Елизавета… Елизавета Вторая. Моя мама водила меня посмотреть шествие, — сообщила я ей.

— Вы что-нибудь помните?

— Не так уж много, только то, что шел дождь, почти целый день, — призналась я.

Некоторое время мы продолжали в том же духе, потом она успокоенно улыбнулась.

— Ну, я думаю, этого достаточно, чтобы обосновать свое мнение. До этого я уже слышала о коронации, из вторых рук. Должно быть, была замечательная сцена, в аббатстве, — она задумалась на мгновение и вздрогнула слегка. — Вы были так терпеливы со мной, моя дорогая, если вы вернетесь, это будет только справедливо, но, боюсь, вам придется приготовить себя к нескольким потрясениям.

— Думаю, что уже приучила себя к этому за последние 36 часов — или то, что кажется 36-ю часами, — сказала я ей.

— Сомневаюсь, — ответила леди, серьезно гладя на меня.

— Объясните, — попросила я, — пожалуйста, объясните, если можете.

— Ваш бокал, моя дорогая. Потом я вам расскажу, в чем суть дела.

Налив нам обеим, она спросила:

— Какая черта произошедшего вас больше всего поразила до сих пор?

Я подумала:

— Так много всего…

— Не то ли, что вы не видели ни единого мужчины? — подсказала она.

Я мысленно вернулась назад. Вспомнила недоуменную интонацию в голосе одной из Матерей, спросившей: «Что такое мужчина?»

— Да, конечно, это одна из них, — согласилась я. — А где они?

Она покачала головой, в упор глядя на меня.

— Их больше нет, моя дорогая. Совсем нет. Ни единого.

Я уставилась на нее, ничего не понимая. Выражение ее лица было совершенно серьезным и сочувственным. Ни следа хитрости или коварства, в то время как я содрогнулась от подобной, мысли. Под конец я выдавила:

— Но… но это невероятно! Должны же быть хоть где-нибудь?.. Не могли же вы… то есть, каким образом? То есть, — я запуталась в выражениях и смолкла.

Леди покачала головой.

— Я знаю, что это должно казаться тебе невероятным, Джейн. Можно, я буду звать тебя Джейн? Но это так. Я теперь старуха, мне почти 80, и за всю свою долгую жизнь я никогда не видела мужчины, кроме как на старинных картинах и на фотографиях. Допей херес, моя дорогая. Тебе станет лучше. — Она помолчала. — Боюсь, что это огорчает тебя.

Я подчинилась, слишком изумленная в тот момент, чтобы возразить, но протестуя внутренне. Вместе с тем я не могла не верить, потому что действительно не видела ни единого мужчины до сих шор, даже намека на его присутствие. Леди тихо заговорила, давая мне время собраться с мыслями:

— В некоторой степени я могу понять, что ты чувствуешь. Всю мою историю я изучала не только по книгам. Когда я была девочкой, лет 16 или 17, я частенько слушала мою бабушку. Она была такой же старой, как и я теперь, но память о ее молодости была в ней сильна. Я даже почти видела те места, о которых она рассказывала, но они были частью настолько чуждого мне мира, что я с трудом представляла, что она чувствовала. Когда она говорила о молодом человеке, с которым была помолвлена, из ее глаз катились слезы — не только по нему, конечно, но по всему тому миру, который она знала девушкой. Мне было жаль ее, хотя на самом деле я не могла понять, что она чувствовала. Да и как я могла? Но теперь я, постарев и прочитав много книг, лучше понимаю ее чувства. — Она с любопытством поглядела на меня.

— А вы, моя дорогая. Вы, наверное, тоже были помолвлены, чтобы выйти замуж?

— Я была замужем, немножко, — сказала я ей.

Несколько минут она размышляла.

— Должно быть очень странное ощущение иметь над собой хозяина, — задумчиво заметила она.

— Хозяина? — изумленно воскликнула я.

— Быть управляемой мужем, — пояснила она сочувственно.

Я уставилась на нее.

— Но., все не так было… — но я смолкла, потому что еще немного и расплакалась бы. Чтобы отвлечься, я спросила:

— Но что случилось? Что вообще случилось с мужчинами?

— Все умерли, — сообщила мне леди, — заболели. И никто не мог сделать ничего, вот они и умерли. Меньше чем через год уже никого не осталось, кроме очень немногих.

— Но ведь тогда, тогда бы все разрушилось?

— О, да. И очень сильно. Настали плохие времена. Жуткое количество умерло от голода. Наиболее пострадали промышленные районы, в наиболее отсталых странах и сельских районах женщины смогли заняться земледелием и пахать, чтобы выжить самим и их детям, но почти вся огромная цивилизация полностью развалилась. Вскоре исчез транспорт: бензин кончился, а уголь уже не добывали. Состояние дел было ужасное, потому что, хотя и было очень много женщин и по числу они превосходили мужчин, все, чем они в основном занимались до этого, было потребление и трата денег. Вот почему, когда пришел кризис, едва ли одна из них знала, как делать все самой, потому что почти всеми ими владели мужчины, и им приходилось вести жизнь домашних животных и паразитов.

Я хотела было возразить, но ее тонкая ручка предостерегающе взметнулась вверх.

— Это не их вина — не совсем, — пояснила она. — Катастрофа застигла их на полпути, все как будто сговорилось мешать их освобождению. А процесс его был очень долог, уходя корнями еще в 19-е столетие, в Южную Францию. Там, в виде элегантной и развлекательной моды праздных слоев общества и берет свое начало романтическая концепция. Постепенно, со временем, она проникла почти во все слои общества, но только в последней четверти 19 столетия по-настоящему разумно были оценены ее коммерческие возможности, и только в 20-м их стали использовать.

В начале 20-го столетия женщине впервые предоставили шанс вести собственную полезную, творческую интересную жизнь. Но это не устраивало коммерцию: ей больше подходили женщины в виде массового потребителя, чем производителя, за исключением самого что ни есть бытового уровня. Таким образом, появилась и совершенствовалась Романтика, как оружие против дальнейшего развития женщин, чтобы обеспечить бесперебойное потребление, и его усердно использовали.

Женщине ни на мгновение не дозволялось забыть свой пол и на равных конкурировать с мужчиной. Все должно было иметь «женскую точку зрения», отличную от «мужской», о которой кричали, не прекращая, на каждом углу. Конечно, если бы заводовладельцы открыто объявили лозунг: «Назад на кухню» — это не принесло бы им популярности, но ведь были и другие способы. Была приобретена безличная профессия, названная «домохозяйка». Кухню возвеличивали и делали все более дорогой, заставляли мечтать об этой кухне и давали понять, что достичь ее можно только через замужество. В это вмешивалась пресса, по сотне тысяч экземпляров еженедельно, непрестанно и настойчиво, журналы, сосредоточивающие внимание женщин на необходимости продать себя какому-нибудь мужчине, чтобы получить маленькую неэкономичную единицу жилья, на которую можно было бы изводить деньги.

Романтическую атрибутику усвоили целые отрасли торговли, романтический ореол все заметнее и заметнее пробивался в рекламе. Романтика находила себе место во всем, что могла бы купить женщина, от нижнего белья до мотоциклов, от «здоровой» пищи до кухонных плит, от дезодорантов до заграничных путешествий, пока вскоре это не начало их смущать, а не развлекать.

Повсюду раздавались бесполезные жалобы. Бессвязно бормоча перед микрофонами, женщины существуют только потому, чтобы «подчиняться» и «отдавать себя», обожать и быть обожаемыми. Больше всего этой пропаганды нес кинематограф, убеждая свою основную и важную часть аудитории, состоявшую из женщин, что ничто в жизни не может быть лучше, чем беспомощно лежать в сильных руках рыцаря с увлажнившимися от страсти глазами. Давление выросло до такой степени, что большинство молодых женщин все свое свободное время проводили в романтических мечтах и средствах их достижения. Их довели до состояния искренней веры в то, что принадлежать мужчине и обосноваться в собственной крошечной кирпичной коробке, чтобы пощупать то, что предлагают заводовладельцы, и есть высшая форма блаженства, которую может дать жизнь.

— Но, — снова хотела я возразить. Но пожилая леди уже завелась и ничего не замечала вокруг.

— Все это, конечно, не могло сдержать извращенности общества. Процент разводов увеличился. Настоящая жизнь не могла и близко подойти к той степени романтического ореола, которым она была окружена в воображении каждой девушки. В общей сумме разочарования, неудовлетворенности и утраченных иллюзий среди женщин стало больше, чем когда-либо раньше.

Что же оставалось делать любой сознательной идеалистке с ее смешными и вычурными идеалами, почерпнутыми из бесконечной рекламной шумихи, как не решиться на разрыв необдуманного брака и пуститься на поиски идеала, по праву, по ее понятию, ей принадлежащего?

Это жуткое положение дел родилось из умышленно подогреваемой неудовлетворенности, что-то вроде мышиной возни с соблазнительно сияющим где-то в недосягаемой высоте романтическим идеалом. Наверное для нескольких исключений он действительно осуществился, но для других это оставалось жестоким бессердечным романом, на который они бесполезно растрачивали себя и свои деньги.

На сей раз мне удалось вмешаться.

— Но это было не так. Кое-что из сказанного вами, может быть, и правда, но остальное — искусственно надуманное. Все шло не так, как вы утверждаете. Я там жила. Я знаю.

Она осуждающе покачала головой.

— Вы были слишком тесно связаны с вашим временем, чтобы сделать правильную оценку. Нам же с расстояния видно лучше. Мы воспринимаем его так, как оно и было — жуткой, бессердечной эксплуатацией слабовольного большинства. Некоторые образованные и решительные женщины смогли устоять против него, но какой ценой! Выдерживать натиск большинства всегда обходится недешево — и даже тогда им не всегда удавалось избежать чувства, что они ошибаются и что участникам мышиной возни жить интереснее.

Вот так великие надежды женщин на эмансипацию, с которых начался 20 век, были вытеснены на второй план. Покупательная способность была предоставлена малообразованной и легко убеждаемой части общества. Жажда Романа — в основном эгоистическое желание, а когда ему дают волю превозобладать над всеми остальными — оно разрушает любой женский коллектив. Женщина была отделена, таким образом, и в то же время вовлечена в состязание со всеми другими женщинами, что делало ее совершенно беспомощной; она становилась добычей всеобщего внушения. Если ей представляли, будто отсутствие определенных товаров или услуг нанесет непоправимый ущерб Роману, она начинала беспокоиться, что делало возможным эксплуатировать ее сверх меры. Она могла верить только в то, что ей говорили, и большую часть времени проводила в хлопотах, все ли она правильно делает, чтобы приблизить Роман. Таким образом, эксплуатация ее повышалась, по-новому и утонченнее, а она более теряла независимость, активность и способность к творчеству, чем когда-либо.

— Ну, знаете, — сказала я. — Такой до смешного неузнаваемой истории моего мира мне еще не приходилось слышать. Будто кто-то что-то списал, а все пропорции спутал. Что насчет творчества — да, наверное, семьи стали меньше, но женщины все еще продолжали рожать детей. Насилие все также росло.

Взгляд пожилой леди задержался на мне.

— Вы, несомненно, дитя своего века в каком-то смысле, — заключила она. — Почему вы считаете, что в рождении детей есть что-то творческое? Разве в почве есть что-то от творчества, потому что в нем прорастают семена? Это механическое действие и, как все они, в основном, так же легко воспроизводится менее разумными существами. А вот воспитать ребенка, выучить его, помочь стать личностью — это творчество. Но, к несчастью, в то время, о котором мы говорим, женщины были, в основном, поставлены в такие условия, что могли воспитать из своих дочерей только себе подобных — невежественных потребительниц.

— Но, — сказала я беспомощно, — я знаю это время. Это моя эпоха. А у вас все искажено. — Но это ее не впечатлило.

— Историческая перспектива всегда правдивее, — снова заявила она и продолжила. — Но если тому, что произошло, было суждено произойти, то время было самое подходящее. Случись это на сто или пятьдесят лет раньше, это скорее всего означало бы вымирание. 50-ю годами позже вполне могло бы быть поздно, потому что катастрофа произошла бы в мире, где все женщины выгодно бы ограничились домашней жизнью и потребительством. Но наудачу в середине века некоторые женщины продолжали получать различные профессии и в огромном числе их можно было найти в рядах медицины — где только, кстати, они и были многочисленны и опытны, а это ведь та профессия, которая жизненно необходима для выживания. Я почти не разбираюсь в медицине, поэтому не могу подробно рассказать, что было предпринято. Все, что я могу вам сказать — это то, что начались интенсивные исследования, которые скорее будут понятны вам, чем мне. Биологический вид, даже наш вид, обладает огромной волей к выживанию, и врачи увидели, что и у нее есть средства самовыражения. Несмотря на всеобщий голод, хаос и другие лишения, дети каким-то образом продолжали появляться на свет.

Да так и должно было быть. Восстановление могло и подождать, на повестке дня стояло новое поколение, которое смогло бы помочь восстанавливать и потом наследовать восстановленное. Поэтому продолжали рожать: девочки выживали, мальчики умирали. Это было ужасно, да и бесполезно, поэтому вскоре стали рожать только девочек — опять же, средства достижения этого скорее поймете вы, чем я.

Как мне сказали, это не так уж здорово, как кажется на первый взгляд. Саранча, кажется, при отсутствии мужских особей будет продолжать производить женские особи, также в одиночестве может размножаться и тля, но на 8 поколений, вряд ли больше. Так неужели мы с помощью знаний и исследовательских возможностей не можем превзойти в этой области саранчу или тлю?

Она замолчала, насмешливо ожидая отклика с моей стороны. Наверное, она надеялась, что я буду недоверчиво изумлена и даже потрясена. Если так, то я ее разочаровала: технические достижения перестали вызывать простодушное удивление с тех пор, как физики-атомщики продемонстрировали, что перед хорошей мозговой атакой любое препятствие — ничто. Но не следует думать, что возможно почти все: совершенно разные вещи — желаемое и нужное, и это было единственное, что казалось мне уместным ответить ей.

Я спросила:

— И чего же вы достигли?

— Выживания, — просто ответила она.

— Фактически, да, — согласилась я, — достигли. Но если оно стоило всего остального, если во имя существования в жертву были принесены любовь, искусство, поэзия, наслаждение и физическое удовольствие, что осталось, кроме бездушных отбросов? В чем остался смысл для выживания?

— Насчет смысла не знаю, если не считать, что это желание, общее для всех видов. Уверена, что не лучше понимали эту причину и в 20-м веке. Но остальное, почему вы считаете, что оно исчезло? Разве Сафо не писала стихи? Ваше утверждение, что наличие души зависит от двуполой системы, удивляет меня: так часто утверждалось, что оба пола пребывают в своего рода конфликте, ведь так?

— Как историк, изучавший мужчин, женщин и их побуждения, вы могли бы лучше понять, что я имела ввиду! — сказала я ей.

Она осуждающе покачала головой.

— Вы настолько являетесь продуктом своей эпохи, моя дорогая. Вам внушали на всех уровнях, начиная с работ Фрейда и кончая пустячным женским журнальчиком, что возвышенный до романтической любви секс движет миром, а вы им верили. Но мир продолжает двигаться и для других — для насекомых, для птиц и рыб, животных. Как вы думаете, много знают они о романтической любви, пусть даже за короткие сезоны спаривания? Вас ввели в заблуждение, моя дорогая. Договорившись между собой, они направили ваши интересы и тщеславие по тому пути, который наиболее подходил социально, был выгоден и почти безвреден.

Я покачала головой.

— Я этому просто не верю. О да, кое-что о моем мире вы знаете — со стороны. Но вы не понимаете его, не чувствуете.

— Это вы так считаете, моя дорогая, — спокойно ответила она.

Ее повторяющееся утверждение разозлило меня. Я спросила:

— Предположим, я вам верю, что же тогда заставляет мир вертеться?

— Это же просто, моя дорогая. Это воля к власти. В нас это заложено еще с детства, сохраняется это и в старости. Она есть равно и в мужчинах, и в женщинах. Это основа сильнее и желаннее, чем секс. Говорю вам, вас ввели в заблуждение — эксплуатировали, подавляли во имя экономического удобства. После того, как разразилась болезнь, женщины впервые в истории перестали быть эксплуатируемыми. Как только правители-мужчины перестали путать и отвлекать их, они начали понимать, что вся истинная власть принадлежит женскому началу. Самец служит только одной краткой цели, а остальную часть своей жизни он оставался болезненным и дорогостоящим паразитом.

Осознав свою власть, ее захватили врачи. Через 20 лет весь контроль был в их руках. С ними было несколько женщин из инженеров, архитекторов, юристов, администраторов, несколько учителей и так далее, но только врачи держали в руках нити жизни и смерти. Будущее зависело от них, и по ходу того, как все постепенно оживало, они, вместе с другими профессионалами, остались Главенствующим классом и стали известны как Докторат. Он получил власть, он установил законы, он ввел их в действие. Была, конечно, и оппозиция. Ни память о старине, ни 20 лет беззакония так легко не проходят, но перевес был на стороне врачей. Каждая женщина, которая хотела родить, должна была идти к ним. А они уже заботились, чтобы ее должным образом устроили в общине. Постепенно банды разбойниц выродились, и был восстановлен порядок.

Но позднее против Доктората поднялась лучше организованная оппозиция. Эта партия заявила, что болезнь, поразившая мужчин, изжила себя, и что можно и нужно восстановить старый порядок. Они известны под названием Реакционисток и встали значительным препятствием на пути прогресса. У большинства, в Совете Доктората, еще живы были воспоминания о системе, использовавшей каждую женскую слабость, и она была не более как наивысшей точкой их многовековой эксплуатации. Они помнили, как неохотно допускали их до образования. Теперь же приказы отдавали они: у них не было ни малейшего желания отдавать свою власть и авторитет, а неизбежно, без всякого сомнения и свободу, существу, ни в коей мере не оправдавшему биологически свое назначение. Единодушно они отказались предпринять то, что привело бы к всеобщему самоубийству, а Реакционистки были объявлены вне Закона как подрывная преступная организация.

Но это оказалось только полумерой. Вскоре стало ясно, что, борясь со следствием, они пренебрегли причиной. Докторату пришлось согласиться с мыслью, что общество, которым он правит, неустойчиво. Общество, способное выжить, но по структуре своей напоминавшее тень от исчезнувшего, так сказать, тела. Дальше существовать в такой усеченной форме оно не могло, а привело бы только к еще большему недовольству. Следовательно, если власть должна была стать крепкой, надо было найти более подходящую систему. В решении этого вопроса были учтены все естественные стремления любой малообразованной или неграмотной женщины, иерархический принцип и предрасположенность почитать искусственные отличия. Вы, без сомнения, вспомните, как, стоило в ваше время мужу какой-нибудь дурочки неожиданно прославиться или приобрести влияние, как все остальные женщины начинали ей завидовать, хотя она продолжала оставаться такой же дурочкой. И что стоило не занятым ничем женщинам собраться и организовать общество, как оно запутывалось в установлении и охране все новых и новых социальных отличий. С этим было связано и то важное значение, которое они придавали безопасности. Были учтены и способность к самопожертвованию и бессознательное рабское подчинение канонам местной общины. Надо сказать, что они — очень послушные существа. Большинство из них были счастливы, придерживаясь всех правил, какими бы странными они ни показались человеку со стороны. Трудности управления ими лежали, главным образом, в установлении наиболее соответствующих правил.

Было ясно, что успех системы зависел от того, насколько полно ее сущность отразит все характерные черты женской натуры. Взаимодействие сил должно было поддержать равновесие в обществе и уважение к властям. А вот детали оказались куда труднее.

В течение нескольких лет были предприняты исследования возможных общественных форм и устройств, но какой бы план ни выдвигался, он отвергался как неподходящий по той или иной причине. Говорят, что окончательно выбранная структура была навеяна, хотя и не знаю, насколько это правда, Библией, тогда еще не запрещенной и причинявшей много беспокойства. Мне рассказывали, что там сказано так: «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его и будь мудрым». Совет, как оказалось, посчитал это изречение, в слегка измененном виде, вполне подходящим, чтобы привести общество к состоянию, учитывавшему все необходимые характеристики.

За основу взяли четырехплановую систему и постепенно ввели сильные разграничения среди населения. С их установлением была достигнута и стабильность, потому что простор для личного честолюбия ограничивался пределами данного класса, а возможности перейти в другой класс не было. Таким образом, у нас есть Докторат — образованный правящий класс, на 50 % состоящий из медицинских работников. Матери — чье название говорит само за себя. Слуги, многочисленные и в определенных психологических целях — маленькие ростом. Рабочие, физически сильные, с развитой мускулатурой для тяжелых работ. Все три нижних класса подчиняются власти Доктората. Оба трудовые класса чтят Матерей. Слуги считают, что их задачи более почетны, чем у Рабочих, Рабочие склонны относиться к Слугам подчеркнуто полупрезрительно, потому что их наказывают.

Как видите, равновесие было достигнуто, и хотя пока еще не все достаточно слаженно, нет сомнения, что скоро все будет в порядке. Например, возможно, что уже давно следовало бы ввести дополнительное разделение в классе Слуг, а полиция, как считают некоторые, поставлена в невыгодное положение, так как по образованию ее служители не намного отличаются от обычных Рабочих.

Она продолжала объяснять, вдаваясь во все подробности, в то время как во мне росло сознание чудовищной гнусности этого преступления.

— Муравьи! — внезапно перебила я ее. — Муравейник, так вот что вы взяли за образец!?

Она удивилась как моему тону, так и тому, что ее слова доходили до меня так долго.

— А почему бы и нет? — спросила она. — Несомненно, это одна из самых выносливых общественных структур, когда-либо созданных природой, хотя кое-какие изменения…

— Так вы… вы утверждаете, что иметь детей могут только Матери? — спросила я резко.

— О, члены Доктората тоже, когда захотят, — заверила она меня.

— Но… но…

— Совет устанавливает пропорции, — продолжала она объяснять. — Врачи в клинике осматривают младенцев и распределяют по соответствующим классам. А дальше это уже вопрос наблюдения за их особым питанием, тщательным контролем и правильным обучением.

— Но, — бурно возразила я. — ради чего? В чем здесь смысл? Что хорошего в такой жизни?

— Ну, а в чем смысл жизни вообще? Скажите мне. — предложила она.

— Наше назначение в том чтобы любить и быть любимыми и рожать детей от тех, кого мы любим.

— Опять ваши условности, прославление и воспевание примитивного анимализма. Как вы считаете, мы выше животных?

— Конечно, но…

— Вы говорите — любовь, но что вы знаете о любви между матерью и дочкой, когда их отношения не омрачаются ревностью из-за мужчины? Знаете ли вы чувство чище, чем любовь девушки к ее малюткам сестрам?

— Да ничего вы не понимаете. — снова возразила я. — Как вы можете понять любовь, которая придает прелесть всему миру? Как она поселяется в вашем сердце, постепенно наполняет собой все ваше существо, изменяет все вокруг, к чему бы вы ни прикоснулись, что бы ни услышали… Да, она может больно ранить, я знаю это, слишком хорошо знаю, но она может и подобно солнечному лучу заставить кровь бежать быстрее по жилам… Она может превратить развалины в цветущий сад, лохмотья — в платье королевы, голос — в божественную музыку. В чьих-то глазах вы сможете увидеть целую вселенную. О, вы не понимаете… вы не знаете… не можете… Ох, Дональд, милый мой, как же мне объяснить ей то, о чем она даже никогда и не догадывалась..?

Последовала неуверенная пауза, но вскоре она сказала:

— Естественно, что в вашем обществе такая условная реакция была необходима, но вряд ли вы можете ожидать, что мы подчиним нашу свободу и будем потакать нашему вторичному закабалению, вновь вызывая к жизни собственных угнетателей.

— Да вы не хотите понять! Только глупцы среди женщин и мужчин постоянно воевали между собой. Большинство же взаимно дополняло друг друга. Мы были парами, составляющими целое.

Она улыбнулась.

— Моя дорогая, или вы на удивление дезинформированы о вашей же собственной эпохе, или та глупость, которую вы изрекли, слишком крепко вбита вам в голову пропагандой. Ни как историк, ни как просто женщина не могу я считать оправданным воскрешение такого общества. Примитивная ступень развития уступила место цивилизации. На какое-то время женщина, сосуд жизни, имела несчастье посчитать мужчину необходимым для жизни, но теперь ситуация изменилась. Неужели вы предполагаете, что следует сохранять такое бесполезное и опасное бремя только из чистой сентиментальности? Да, я допускаю, что некоторых удобств мы лишены, вы ведь, думаю, уже заметили, что мы менее изобретательны в механике и, скорее, повторяем те образцы, что достались нам по наследству от мужчин, но это нас мало волнует. Нас, в основном, интересует органика и то, что обладает чувствительностью. Возможно, мужчины смогли бы научить нас передвигаться в два раза быстрее, как летать на Луну, или как убивать побольше людей и побыстрее, но для нас эти вещи не стоят вторичного закабаления. Нет, наш мир нам лучше подходит нам всем, за исключением разве что нескольких Реакционисток. Вы видели наших слуг. Ведут они себя, наверное, несколько застенчиво, но разве они подавлены или грустны? Разве между собой они не щебечут как воробышки, весело и оживленно? А Рабочие — те, кого вы назвали амазонками, — разве они не выглядят сильными, здоровыми, радостными?

— Но вы обкрадываете их всех, крадете у них право, данное им от рождения.

— Не радо лицемерить, моя дорогая. Разве ваша социальная система не лишала женщину ее «права, данного от рождения», если она не была замужем? Вы не только давали ей это понять, но еще и обливали общественным презрением. А у нас Слуги и Рабочие не знают о нем, а физическая разница их не беспокоит. Материнство — функция Матерей и принимается ими как естественная.

Я затрясла головой: «Все равно их обкрадывают. У женщины есть права на любовь…»

На мгновение она вышла из себя, резко оборвав меня:

— Вы продолжаете повторять мне лозунги вашего времени. Любовь, о которой вы говорите, моя дорогая, существовала только в вашем маленьком, надежно защищенном мирке, благодаря вежливому и выгодному соглашению. Едва ли вам когда-нибудь позволили заглянуть в ее лицо, не прикрашенное романтикой. Вас никогда открыто не продавали и не покупали, как живой товар, вам никогда не приходилось предлагать себя первому встречному, чтобы было на что жить, вы не были на месте тех женщин, что на протяжении столетий кричали, бились в агонии и умирали под захватчиками в разграбленных городах — как не кидали вас в пламя, чтобы вы им не достались, никогда не приходилось вам всходить на погребальный костер, чтобы умереть на нем, вы никогда не томились, всю жизнь запертая в гареме, вы никогда не были живым грузом рабовладельческого судна, вы никогда не зависели от одного только удовольствия вашего господина и хозяина..

Такова оборотная сторона — уходящая в глубь времен. Но больше такого не будет. С этим, наконец-то, покончено. Осмелитесь ли вы сказать, что мы должны снова воскресить их, снова страдать под их игом?

— Но большинство из того, что вы сказали, уже давно исчезло, — возразила я, — мир становился лучше!

— Неужели? — сказала она. — Интересно, что думали женщины Берлина, когда он был взят^? Неужели лучше? Или он стоял на грани нового варварства?

— Но если от зла вы можете избавиться, только выбросив на свалку и хорошее, что останется?

— Очень многое. От мужчины польза была только в одном. Он был нужен для зачатия ребенка. Всю остальную энергию он тратил на разрушение мира. Без него мы стали куда лучше.

— И вы действительно думаете, что усовершенствовали природу, — усмехнулась я.

— Довольно, — сказала она, взбешенная моим тоном, — цивилизация — вот усовершенствование природы. Или вы предпочли бы жить в пещере и видеть, как многие из ваших детей умирают в младенчестве?

— Но есть же нечто… нечто главное… — начала я, но она остановила меня жестом, требуя тишины.

В вечерней тишине, издалека, неслось пение женских голосов. С минуту мы вслушивались в него, пока песня не закончилась.

— Как прекрасно! — сказала пожилая леди, — даже сами ангелы смогли бы разве спеть сладостней? В этом слышится счастье, не правда ли? Наши милые дети — среди них две мои внучки. Они счастливы и у них есть причина быть счастливыми — они растут в мире, где им не приходится, чтобы выжить, отдаваться на милость какого-то мужчины, им никогда не придется раболепствовать перед их хозяином и господином, им не придется столкнуться с опасностью быть изнасилованными или убитыми из-за ревности. Прислушайтесь!

Послышалась следующая песня, весело зажурчала к нам из темноты сумерек.

— Почему вы плачете? — спросила меня пожилая леди, когда песня закончилась.

— Я знаю, что это глупо… Я не могу поверить всему, что вижу… поэтому, наверное, я плачу, по всему тому, что вы потеряли, если это правда, — ответила я. — Под этими деревьями могли бы стоять влюбленные, они могли бы слушать эту песню, держась за руки, и любоваться восходящей луной. Но влюбленных теперь не бывает и не будет больше… — Я взглянула на нее. — Слышали ли вы когда-нибудь строки:

Разве вы не чувствуете все одиночество созданного вами мира? Неужели вы действительно не понимаете? — спросила я.

— Я знаю, вы у нас видели очень мало, но неужели вам так и не стало ясно, как это великолепно, когда женщине уже не приходится сражаться с другими за милость мужчины? — ответила она вопросом на вопрос.

Мы беседовали, пока сумерки не перешли в ночь и между деревьями не замерцали огоньки других домов. Она была очень начитанна. К некоторым периодам истории у нее было даже что-то вроде привязанности, но ничто не могло поколебать ее одобрения собственной эпохи. В ней она не замечала никакой сухости.

Вечно мои «условности» мешали мне понять, что золотой век женщины, наконец-то, наступил.

— Зачем вы цепляетесь за все эти выдумки, — говорила мне пожилая леди. — Вы рассказываете о полноте жизни, а пример ваш — какая-то несчастная женщина, не расстающаяся со своими цепями даже на загородной вилле. Полнота жизни, чепуха! Но вот для торговцев было удобным, чтобы она так думала. А по-настоящему полноценная жизнь в любом обществе была бы чрезвычайно короткой.

И так далее…

Под конец вновь появилась малютка горничная и доложила, что мои провожатые готовы к отъезду, как только понадобится. Но перед тем, как покинуть пожилую леди, мне хотелось задать ей еще один вопрос.

— Скажите, пожалуйста, как это… как это могло случиться? — спросила я ее.

— Несчастный случай, моя дорогая. Хотя несчастный случай такого рода был исключительно продуктом своего времени. Какие-то исследования, вызвавшие неожиданные вторичные последствия.

— Но как?

— Довольно любопытно, так сказать, мимоходом. Вы когда-нибудь слышали о человеке по фамилии Перриган?

— Перриган? — повторила я. — Не думаю, это нераспространенная фамилия.

— О, он получил позже большую известность, — заверила она меня. — Доктор Перриган был биологом и занимался уничтожением крыс, в частности бурых крыс — вредителей, которые обходятся довольно дорого. Его метод состоял в том, чтобы найти болезнь, которая поражала бы их насмерть. Для этого он взял за основу вирусную инфекцию, обычно губительную для кроликов, или скорее группу вирусов с повышенно избирательным действием и изменчивостью, потому что они легко подвергались мутации. Вирусы были до того разнообразны, что когда инфекцию испытывали на австралийских кроликах, успешной оказалась лишь шестая попытка, все предыдущие вирусы погибали из-за иммунитета, выработанного кроликами. В других странах тоже проводились такие исследования, хотя и с переменным успехом, пока во Франции не вывели вирусную инфекцию, которой переболело все поголовье европейских кроликов.

Взяв за основу несколько таких вирусов, Перриган при помощи излучения и других средств вызвал в них новые мутации и успешно вывел новую разновидность, поражавшую крыс. Однако этого было недостаточно, и он продолжил работу до тех пор, пока наследственная избирательность вируса не обрушилась со всей яростью на бурых крыс. Этим он избавил мир от выносливого вредителя, потому что после этого бурые крысы перевелись полностью. Но что-то вышло неладно. До сих пор вопрос открыт — произошла ли новая мутация крысиного вируса или инфекцию вынесли из лаборатории сбежавшие крысы-носители, зараженные в предшествующих опытах, практического значения это уже не имеет. Важно то, что произошла утечка вируса, способного поражать людей, и прежде, чем его обнаружили, он успел широко распространиться, да к тому же проделывал он это с ошеломляющей скоростью, слишком огромной, чтобы сдержать его любыми мерами.

У большинства женщин против новой болезни нашли иммунитет, а из тех 10 процентов, что все-таки заболевали, выздоравливали около 80 процентов, У мужчин же, наоборот, не оказалось никакого иммунитета, выздоравливали единицы, да и то частично. Благодаря тщательным предосторожностям некоторым удалось избежать заражения, но невозможно вечно сидеть взаперти, и под конец вирус, обладавшей невероятным растяжимым инкубационным периодом, настигал и их.

Во время рассказа мне в голову пришло несколько существенных вопросов, но вместо ответа пожилая леди покачала головой.

— Боюсь, я не смогу вам помочь. Может быть, врачи согласятся объяснить, — сказала она, но на лице ее было написано сомнение.

Я перевела себя в сидячее положение, скинув ноги с тахты.

— Понятно, — сказала я, — просто несчастный случай… да, думаю, едва ли кто ожидал, что такое может случиться.

— А почему бы… — заметила она, — почему бы не взглянуть на это, как на вмешательство свыше?

— Не пахнет ли это ересью?

— Я имела в виду Смерть Перворожденного, — задумчиво произнесла она.

Я не нашлась, что ответить на это. Тогда я спросила:

— Ответьте мне по совести, неужели у вас никогда не бывает ощущения, что вы живете в каком-то тоскливом кошмаре?

— Никогда, — ответил а она. — Кошмаром был ваш мир, но теперь он исчез. Прислушайтесь!

Звучание голосов, усиленное игрою оркестра, плыло к нам из темноты парка. Нет, в них не было тоски, в них слышалось почти что ликование, но как же объяснить им, беднягам..?

Прибыли мои сопровождающие и помогли мне встать с тахты. Я поблагодарила пожилую леди за терпение ко мне и доброту, но она покачала головой.

— Моя дорогая, это я в долгу перед вами. За короткое время я узнала о воспитании женщин в смешанном обществе больше, чем могли бы дать мне все мои книги. Я надеюсь, моя дорогая, что врачи сделают возможным для вас забыть эти ужасы и жить счастливо с нами, здесь.

В дверях я остановилась и обернулась к ней, заботливо поддерживаемая моими сопровождающими.

— Лаура! — впервые назвала я ее по имени. — Так многие из приведенных вами аргументов верны, и все же в целом вы не правы. Ох, как не правы. Неужели вы ничего не читали про истинную любовь? Девушкой не вздыхали по Ромео, который сказал бы: «И здесь есть свет, а ты, Лаура, солнце».

— Не думаю, хотя пьесу читала. Миленькая идеализированная басня. Интересно, скольким будущим Джульеттам стоила она разбитого сердца? Но на ваш вопрос я отвечу своим, моя дорогая Джейн. Неужели вы никогда не видели цикла рисунков Гойи «Ужасы войны»?

Розовый фургон повез меня не обратно в «Дом Матерей», пунктом нашего назначения оказалось более строгое, больничного вида здание, где меня суетливо уложили в постель в отдельной комнате. Утром после плотного завтрака меня навестили три врача. Они держались скорее приветливо, чем официально и мы дружески проболтали около получаса. Очевидно, они были хорошо осведомлены о моей беседе с историком Лаурой и не уходили от ответов на мои вопросы. Многие из них даже доставляли им удовольствие, хотя я этого понять не могла, потому что не находила в них ничего утешительного: все, что они рассказывали, было до ненормальности практично, подчинено единой, раз и навсегда выработанной технологии. Однако под конец их настроение переменилось. Одна из них, перейдя на деловой тон, произнесла.

— Вы должны понять, что столкнули нас со сложной проблемой. Нельзя сказать, чтобы Матери были восприимчивы к недовольству, но вы за довольно короткий срок сумели возмутить и ошеломить их. Ваше влияние на более неустойчивые элементы может оказаться еще серьезнее. Дело даже не в том, что вы говорите, ваше отличие от других вытекает из всего вашего мировоззрения. Не вы в этом виноваты и, откровенно говоря, мы не видим, как вы, образованная женщина, смогли бы приспособиться к тому безмятежному и бездумному одобрению всего, что требуется от Матери. Ваше терпение быстро истощится. Да и те условности, что вбила вам в голову ваша система, не дадут вам отнестись к нам доброжелательно.

Я поняла, что это беспристрастное суждение обо мне было правдой. И я не могла его оспаривать. Перспектива провести остаток дней своих среди этих розовых, шпионящих, мягкотелых Матерей с регулярными перерывами на роды, несомненно, быстро выбила бы меня из колеи.

— И что же тогда? — спросила я. — Сможете ли вы уменьшить эту тушу до нормальных размеров?

Она покачала головой.

— Скорее всего, нет, — хотя не знаю, такого еще не делали. Но даже если бы и смогли, вряд ли вы сможете ужиться в Докторате, не говоря уже о вашей приверженности влиянию Реакционизма.

Это понимала и я.

— Что тогда?

Она поколебалась, но затем сказала.

— Единственное действенное средство, которое мы можем предложить — это гипнотическая операция, заменившая бы вашу память.

Как только до меня дошло значение этих слов, мною овладела паника. Я боролась с ней, убеждая себя, что они, по крайней мере, разумно изложили свое предложение. И мне необходимо ответить также. И несмотря на это, прошло несколько минут, прежде чем я смогла ответить дрожащим голосом.

— Вы просите, чтобы я совершила самоубийство. Моя память и мой ум — одно и то же: это я. Потеряв их, я умру так же верно, как если бы вы убили мое тело.

Им нечего было возразить на это.

В этой жизни у меня осталось только одно — память, что ты любил меня, мой милый, милый Дональд. Ты живешь теперь только там. Если умрет она — это станет твоей второй смертью, навсегда.

В течение дня мое одиночество нарушали лишь нашествия малюток, сгибавшихся под тяжестью пищи. В остальное время я была наедине с моими мыслями, а они едва ли веселили.

— Откровенно говоря, — как сказала мне не без сочувствия одна из врачей, — мы не видим другого выхода. Умственные расстройства — самый большой источник беспокойства для нас со времен катастрофы, они случаются ежегодно. Даже если пострадавшие загружали себя неимоверным количеством работы, многие из них не могли приспособиться. А вам мы не можем предложить и этого.

Я понимала, что со своей стороны она честно меня предостерегла. И я знала, что даже если галлюцинация, становящаяся день ото дня все реальнее, будет вынуждена растаять, я была в ловушке.

В течение долгого дня и последовавшей за ним ночи я упорно пыталась вернуть ту ясность, которую умудрилась внушить себе в самом начале, но не смогла. Я уже была не в состоянии справиться с наступившими на меня противоречиями, мои чувства слишком ясно свидетельствовали о реальности окружавшего мира, во всем настойчиво просматривался дух последовательности и логичности…

Отпустив мне на размышления 24 часа, в комнату явилось все то же трио.

— Я думаю, — сообщила я им, — что теперь лучше понимаю. То, что вы мне предлагаете — это безболезненное забвение, вроде того, что следует за умственным расстройством. Вы ведь не видите другого выбора?

— Нет, — согласилась главная из них, а две другие кивнули, — но во время гипноза нам, конечно, понадобится ваше содействие.

— Знаю, — ответила я, — и понимаю также, что в данной ситуации возражать было бы пустой тратой времени. Поэтому я… я, да, я готова согласиться, но на одном условии.

Они вопросительно посмотрели на меня.

— Оно вот в чем, — объяснила я. — Вы должны сперва попытаться применить другой способ. Я хочу, чтобы вы мне сделали инъекцию чайнжуатина. Пусть это будет та же доза, что и в первый раз, количество я вам назову. Видите ли, если это очень идеальная галлюцинация или что-то вроде проекции, что придает им большое сходство с действительностью, то он и как-то связаны с этим медикаментом. Я должна обязательно попытаться, ничего подобного со мной никогда еще не происходило. Поэтому я подумала, что если воспроизвести те же условия — или, скажем, поверить в это — у меня будет хотя бы шанс… Не знаю. Может, это и глупо, но даже если ничего не выйдет, хуже ведь не будет? Так что, вы позволите мне попытаться..?

Все три с минуту соображали.

— Не вижу причин, почему бы и нет… — сказала одна.

Главная из них кивнула.

— Не думаю, чтобы в данной ситуации были сложности с санкцией, — согласилась она. — Если вы хотите попытаться, справедливо дать вам возможность, но… я не очень-то на это надеюсь.

Во второй половине дня появились шесть малюток слуг, поспешно приготовивших меня и мою комнату к опыту. Затем прибыла еще одна, везя огромный, выше ее роста столик на колесах, уставленный бутылками, подносами и пузырьками, который она подкатила ко мне.

Вошли сразу три врача. Одна из малюток стала закатывать мой рукав. Та врач, что говорила больше всех, взглянула на меня дружелюбно, но серьезно.

— Это же чистый риск, понимаете? — сказала она.

— Понимаю. Но это мой единственный шанс. И я хочу его использовать.

Она кивнула, взяла шприц и пока малютка протирала мою гигантскую руку проверила его Потом приблизилась к кровати и застыла в сомнении.

— Ну же? — попросила я — Иначе что ждет меня здесь?

Она кивнула и вонзила иглу.

Все вышеизложенное написано мною намеренно. Оно будет храниться в моем банке непрочитанным, пока это не понадобится.

Я никому не рассказывала об этом. Доклад по воздействию чайнжуатина, сделанный мною доктору Хеллиеру, где я описала мои ощущения просто как полет в пространстве, лжив. Истина — в вышеизложенном. Я скрыла ее потому, что после возвращения, когда я обнаружила, что вновь нахожусь в моем собственном теле, в обычном нормальном мире, пережитое мной стало преследовать меня так же часто, как если бы это была действительность. Все в нем до мелочей было слишком живо, слишком ясно в памяти, и я не могла выбросить его из головы. Оно висело надо мной подобно угрозе, и мысль о нем не покидала меня..

Я не осмелилась рассказать об этом доктору Хеллиеру, он бы назначил мне лечение. Если другие мои друзья и не принимали ею достаточно всерьез, чтобы звонить в больницу, то это только потому, что смеялись надо мной и иронизировали по поводу содержания. Поэтому я продолжала молчать. Перебирая в уме еще и еще раз все происшедшее, я злилась на себя, что не расспросила пожилую леди о таких удобных для проверки мелочах, как даты и имена.

Если бы, к примеру, катастрофа по ее расчетам, случилась несколько лет назад, то весь смысл угрозы растаял бы, он противоречил фактам. Но мне в голову не пришло задать столь элементарный вопрос… Но, продолжая думать об этом, я вспомнила, что есть все-таки одна деталь, которую можно проверить, и навела справки. Лучше бы я не делала этого, но что-то заставило меня…

Так я обнаружила, что доктор Перриган существует, что он биолог и работает с кроликами и крысами… В своей области он хорошо известен. В ряде журналов напечатаны его статьи о борьбе с грызунами. Но нет никакого секрета в том, что он выводит новые вирусы миксоматозиса, предназначенные для истребления крыс, он уже создал целую группу и называет их «макозимор бус», хотя сделать вирусы устойчивыми или избирательными для использования ему пока не удалось.

Но я никогда не слышала об этом человеке или его исследованиях до того, как о них упомянула пожилая леди в «галлюцинации„…Я много думала об этом. Что же за тайну описала я выше? Если это что-то вроде предвидения неизбежного предопределенного будущего, никто не сможет изменить его. Но в этом я не вижу смысла, будущее предопределяет то, что случилось и случается сейчас. Следовательно, существует огромное число возможных будущих, каждое из которых — возможное следствие и того, что происходит сейчас. Мне кажется, что под воздействием чайнжуатина я видела одно из них… Это было, я думаю, предостережение о том, что может случиться, если не предотвратить его…

Сама мысль об этом настолько отвратительна и порочна, она требует такого чудовищного исполнения естественного хода вещей, что не обратить внимание на такое предостережение — значит пренебречь долгом перед самим собой.

В силу этого я под свою собственную ответственность и не доверяясь никому более, делаю все возможное, чтобы то, что я описала, не произошло никогда.

На тот случай если кого-либо несправедливо обвинят в содействии мне в том, что я намереваюсь сделать, этот документ должен быть использован. Вот почему я пишу его. Нельзя допустить, чтобы доктор Перриган продолжил свою работу, таково мое единственное решение.

Подписано: Джейн Четерлей.

Несколько мгновений стряпчий недоуменно рассматривал подпись, потом кивнул.

— А потом, — сказал он, — она села в машину, поехала к Перригану, — и такой трагический результат.

Насколько я знаю ее, она, наверняка, приложила все усилия, чтобы убедить его оставить эти исследования, хотя вряд ли ожидала, что это ей удастся. Трудно представить себе человека, готового отказаться от многолетней работы из-за того, что должно казаться ему чем-то вроде гадания на картах. Поэтому ясно, что она ехала туда, приготовившись бороться не по правилам, если потребуется. Полиция, кажется, правильно предположила, что она застрелила его намеренно. Но они ошиблись, посчитав, что дом она сожгла, чтобы скрыть доказательства преступления. Из завещания вполне ясно, что ее основное желание было стереть исследования Перригана с лица земли.

Он покачал головой:

— Бедняжка! В последних двух страницах такое чувство долга, какая-то не ведающая о последствиях святая простота, что движет мучениками. Она даже не отрицала, что сделала это. Но чего она не сказала полиции, это „почему“ она это сделала.

Помолчав, он добавил:

— В любом случае, благодарю небо за этот документ. По крайней мере, он должен спасти ей жизнь. Я бы очень удивился, если подкрепленная этим ссылка на невменяемость провалится. — Он щелкнул ногтями по рукописи. — Счастье еще, что она не отправила его в банк, как собиралась.

На изборожденном морщинками лице доктора Хеллиера была написана тревога.

— Как горько укоряю я себя за это, — сказал он. — Мне не следовало разрешать ей испытывать этот чертов медикамент, но я думал, что она все еще находится под потрясением от смерти мужа. Она старалась полностью загрузить себя работой и с нетерпением ждала опыта. Вы ее достаточно знаете, чтобы понять, какой целенаправленной может быть эта женщина. Для нее это был шанс внести свой вклад в медицину — и так оно и было. Но мне следовало быть более осторожным и заметить, что после эксперимента с ней было что-то неладно. Я несу всю ответственность за это несчастье, только я.

— Хм, — произнес поверенный, — как врачу вам сильно повредит, если вы дадите ход этому в качестве главного аргумента защиты, доктор Хеллиер.

— Возможно, и нет. Этим я займусь, когда подойдет срок. Дело в том, что помимо всего другого я нес за нее ответственность как за подчиненного. Нельзя отрицать, что если бы я отказался допустить ее до эксперимента, этого бы не случилось. Поэтому мне кажется, что мы обязаны отстоять констатацию невменяемости, что она была умственно повреждена воздействием медикамента, который назначил ей я. Если мы сможем выбить такой приговор, ее направят для осмотра и лечения в психиатрическую больницу, может быть, на совсем короткий срок.

— Трудно сказать. Мы, конечно, можем сказать это адвокату и посмотреть, что он об этом думает.

— Это к тому же обосновано, — настаивал Хеллиер. — Такие люди, как Джейн, не совершают убийства, если они в здравом уме, и когда их припрут к стенке, они делают это очень рассудительно. И, конечно же, она не стала бы убивать совершенно незнакомого ей человека. Ясно, что медикамент вызвал у нее настолько яркую галлюцинацию, что она не смогла точно разграничить действительное и воображаемое. Она поверила фантазии и действовала в соответствии с нею.

— Да. Да, полагаю, можно думать и так, — согласился стряпчий. Он снова взглянул на лежавшую перед ним кипу бумаг. — В общем, все это, конечно, бессмысленно, — сказал он, — и все же рассказ пропитан каким-то духом логичности. Интересно… — он печально замолчал и потом продолжил, — это исчезновение мужчин, Хеллиер. Она находит это не столько невозможным, сколько нежелательным. Для законоведа, считающего естественный порядок само собой разумеющимся, это кажется довольно странным, но что сказали бы вы как ученый-медик, возможно ли такое, ну, в теории?

Доктор Хеллиер нахмурился.

— Я всегда хотел, чтобы вопросам такого рода уделялось больше внимания. Объявить такое невозможным было бы слишком опрометчиво. Если же подходить к нему с точки зрения чистой абстракции, я вижу две или три линии решения… Конечно, если бы возникла совершенно невероятная ситуация, требующая таких исследовании… Ну, вроде тех, в которых другие бились над атомом, — кто знает? — Он передернул плечами.

Стряпчий вновь кивнул.

— Как раз это я и хотел узнать, — заключил он.

— А в общем-то для такого достаточно лишь чуток сбиться с верного курса. Подумайте, если взять правдоподобность рассказа в сочетании с ее глубочайшей убежденностью, для защиты это должно помочь. Но, что касается меня, уже от такого предположения мне делается несколько не по себе.

Доктор резко взглянул на него.

— Ну и ну! Вот это да! А еще такой прожженный законник! Только не говорите мне, что собираетесь фантазировать. А если и собираетесь, то примите в расчет еще одно. Если бедняжка Джейн что и натворила, так это то, что лишила свою собственную выдумку будущего. С Перриганом покончено, а все его исследования развеяны пеплом по ветру.

— Хм, — снова произнес стряпчий. — Все равно лучше было бы, если бы мы знали, каким образом, кроме этого, — он постучал по кипе бумаг, — каким еще образом могла узнать она о Перригане и его исследованиях. Насколько известно, больше он никак не мог попасть в поле ее зрения — или, может быть, она интересуется ветеринарным делом?

— Нет. Я уверен в этом, — покачав головой, ответил Хеллиер.

— Тогда это так и остается неясным. Но есть еще вот что. Вы, наверное, считаете меня дураком, и время без сомнения докажет, что вы правы, но должен сказать, что, будь Джейн более внимательна, наводя справки перед убийством, я чувствовал бы себя чуточку спокойнее.

— То есть..? — озадаченно спросил доктор Хеллиер.

— А то, что она, кажется, не выяснила, что есть еще и сын. Но он есть, понимаете? Он интересуется почти тем же, чем и отец, и считает, что медлить тут нельзя. Он даже успел уже заявить, что будет продолжать дело отца с несколькими уцелевшими от пожара микробами… Весьма похвально для сына, вне всякого сомнения. Но все же меня пугает еще чуточку больше то, что он также является доктором наук, биохимиком, и, что вполне естественно, его имя тоже Перриган…