Золотая кровь

ГЛАВА 19

Заговоривший с ним оказался стройным молодым человеком, по виду на несколько лет моложе Бехайма, с широкоскулым байроническим лицом, обрамленным темными локонами. Он был одет в просторную белую шелковую рубашку и серые брюки свободного покроя, на безымянном пальце правой руки красовался массивный золотой перстень. Незнакомец расположился в кованом железном кресле посреди залитого лунным светом внутреннего двора, окруженного зубчатыми стенами высотой с трехэтажный дом, – из чего Бехайм заключил, что они, очевидно, находятся на самом верху замка, – вдоль которых стояли папоротники и цветы в горшках. Двор был замощен мозаикой из плитняка и разделен на отдельные участки системой обвитых виноградом решеток. Луна висела почти прямо над головой. В крайней западной части двора на полу лежала резкая тень. Там короткая лестница вела в комнату, окна которой были забраны ставнями. Фатоватым жестом хозяин указал на второе кресло из кованого железа, стоявшее у стола, выполненного в том же стиле, и снова настойчиво пригласил его сесть.

Бехаймом все еще владел страх: он знал, что этот человек – всего лишь более приятное глазу воплощение той нечистой силы, что предстала ему в коридоре, но ему хотелось верить, что все как-то наконец устроилось, что он выдержал какое-то испытание и что теперь дела пойдут как-нибудь спокойнее и вразумительнее. В этой надежде его укрепляло то, что его замызганная одежда куда-то исчезла – теперь на нем были точно такие же рубашка и брюки, как у Патриарха. Он поднялся с пола и нетвердым шагом подошел к креслу. Патриарх любезно и простодушно улыбался, всем своим видом как будто одобряя все, что было сделано Бехаймом.

– Не желаете ли подкрепиться? – спросил он, когда тот сел. – Может быть, бокал вина? Или что-нибудь покрепче? Обычно у меня все самое нужное под рукой, но я не был готов к вашему визиту. Лучше все-таки предупреждать заранее. Тогда, – он подмигнул, как какой-нибудь старый добряк, протянул руку и похлопал Бехайма по колену, – мы будем избавлены от неожиданностей.

У Бехайма возникло мрачное предчувствие, что за этим славным фасадом затаилось безумие. Он невольно содрогнулся и почувствовал, как замысловатый металлический узор сиденья впечатывается в него своими холодными арабесками.

– Хорошо бы виски, – сказал он.

– Виски так виски! – Патриарх велел немедленно принести графин.

Он вытянул ноги и сложил руки на животе.

– Ты неплохо себя показал, дитя мое. На лучшее я не мог и надеяться. Ты проявил незаурядное мужество и чуточку ума. Если нам не изменит удача, мы покончим с этим утомительным делом завтра к вечеру.

– Я тоже надеюсь на это, мой господин, – сказал Бехайм, стараясь держаться твердо и уверенно. – Но случиться может всякое. Ловушка слишком проста, очевидна. Возможно, слишком очевидна для такого хитроумного существа, как наш убийца.

– Это он-то хитроумный? – отозвался Патриарх, подавшись вперед в кресле, голос его теперь прозвучал резко. – Учиненное им зверство – это, по-твоему, хитроумно? Да, в твоих братьях и сестрах есть некоторая проницательность, но движет ими главным образом страх, всякие беспричинные тревоги. Простота ловушки может быть ее достоинством. Простая логика, лежащая в ее основе, как раз и сделает ее приманкой. Может быть, убийца подумает, что я что-то просмотрел, упустил из виду. А что касается очевидности, то хитроумные существа часто в самом простом находят что-нибудь эдакое мудреное. Я уверен: завтра кролик попадется в капкан. – Он легонько постучал себя по лбу. – У меня чутье на эти дела. Он бросил взгляд в сторону лестницы:

– Ага! Вот и твой виски.

По ступеням спускалась женщина в белом с подносом, на котором стоял графин и стакан из граненого хрусталя. Когда она вышла из тени, Бехайм увидел все то же роскошное тело с гладкой кожей, но лицо ее успело почти истлеть, жилы обмякнуть, плоть свисала клочьями, губы разъело язвами, оголились гнилые десны, серые зубы и часть черепа. Вместо глаз зияли жуткие дыры, из которых текла вязкая жидкость. Бехайм едва удержался от того, чтобы не отпрыгнуть от нее, когда она предложила ему стакан.

– Можешь оставить графин, Кристина, – сказал Патриарх, и она опустила поднос на стол рядом с Бехаймом.

Дышала она с мелодичным присвистом, а когда наклонилась, он услышал слабый скрип и решил, что это отстает от костей какая-то ткань.

Он залпом выпил виски, налитого на два пальца, внутри обожгло, и к нему стали возвращаться силы. Он налил еще.

– Хорошенькая, – сказал Патриарх, когда Кристина вернулась в комнату, закрытую ставнями. – Во всяком случае, при обычных обстоятельствах. – Он повысил голос. – А сейчас вот дурнушкой стала, правда, милая?

Кристина, казалось, не услышала его.

– Мнит о себе невесть что, – продолжал Патриарх. – Остается надеяться, что это послужит ей уроком.

– За что она наказана? – спросил Бехайм.

Патриарх лукаво посмотрел на него.

– За то, конечно, что нарушила мое уединение. И, как следствие, поставила под угрозу твою жизнь.

– Мою жизнь, – медленно произнес Бехайм, думая, как бы задать следующий вопрос, не вызвав в ответ гнева.

– Вот именно. Я ведь мог тебя убить.

– Но, – Бехайм колебался, – вы же знали, кто я, не так ли?

– А! – Патриарх поднял указательный палец, как бы давая знак, что делится сокровенным. – Ну конечно! Ты озадачен тем, что я охотился на тебя, зная, что ты выполняешь поручение, данное тебе от моего имени. Ну, на этот вопрос ответить несложно.

Он снова подался вперед, но на этот раз уже был совсем не похож на старого добряка.

– Существуют правила, – замогильным голосом объявил он. – И их нельзя преступать. – Он кивнул, как будто изрек что-то очень мудрое. – Их необходимо выполнять. И их нарушение не может быть оправдано ничем.

– Понимаю, – сказал Бехайм.

– Нет, сын мой. – Патриарх откинулся в кресле и положил ногу на ногу. – Ты этого не понимаешь. Пока. А может быть, и никогда не поймешь. Не каждому дано это уразуметь.

Под луной плыли рваные облака, отбрасывая на плиты пола бегущие тонкие тени, и Бехайм почувствовал, как непрочно это место, как непостоянен ум, придумавший его. Все, что было перед его глазами: кресла, лунный свет, кивающие папоротники, – может быть в мгновение ока сметено, как крошки со стола, подумал он. Это лишь завеса, мнимая реальность. И даже если все это настоящее, тут ничто не сможет противостоять могуществу его собеседника, для которого столетия – как годы. Дух захватывает от одной мысли о том, сколько он всего перевидал и переделал за свою жизнь. Но Бехайму не нужны ни опыт, ни могущество Патриарха, да и желания постичь их у него нет. Ему захотелось оказаться подальше от замка Банат, от всего, что с ним связано, и он решил придержать язык, надеясь, что, если он будет молчать, аудиенция закончится быстрее.

– Знаешь, – сказал Патриарх, чуть подвинувшись в кресле, – я не вполне уверен, что это так уж важно для нас – эта история с Золотистой. Да, нарушены все приличия, причем нарушены самым свинским образом. Да, такое недопустимо. Но ведь тут замешано кое-что еще. С куда более серьезными последствиями. И что-то я никак не могу окончательно ни до чего додуматься.

Он внимательно рассматривал свою левую руку, как будто наличие у него пяти пальцев вдруг показалось ему удивительным, потом устремил на Бехайма бодрый взгляд.

– Так что, наверное, в данном случае я повиновался голосу разума, ибо я твердо убежден в том, что твое участие в этом деле – ключ к решению какого-то более сложного вопроса. И не только твое участие, а и что-то с ним связанное, что-то… – Он досадливо промычал. – Вот ведь почти понимаю. Совсем тепло! Ну да ладно. Совершенно очевидно, что ты мне нужен. Полагаю, мне следует удовлетвориться тем, что я знаю это. Как странно в ком-то нуждаться, да еще если это совсем зеленый юнец.

Бехайм ничего не сказал, и Патриарх делано улыбнулся.

– Интересно, понимает ли Агенор твою истинную роль во всем этом, – произнес он. – Сомневаюсь. Он полагает, что полностью владеет ситуацией, но это не так. Тут все настолько переплетено! Роланд. Фелипе и Долорес. Валеа. Александра. – Он криво усмехнулся. – Александра! Вот, вот тебе задачка! – Он взглянул на Бехайма, ожидая отклика, но тот упрямо продолжал молчать.

По гладкому широкому челу Патриарха пролегла одна-единственная морщинка. Она идеально показывала его настроение – так мог едва заметно нахмуриться актер, чтобы выразить угрюмое недовольство.

– Ну что ж, – с раздражением сказал он. – Как наградить мне тебя за твои неоценимые услуги? Каким богатством? Раскрыть тебе какой-нибудь секрет? Тут нужно что-нибудь существенное. Что же? Говори!

Темный воздух над его головой замерцал, наполнился какой-то едва заметной рябью, – наверное, так проявляется его внутренняя борьба между рассудком и безумным желанием. Вряд ли стоит и дальше раздражать Патриарха, но ему не хотелось просить награды – вдруг тому покажется, что он запросил слишком много или, наоборот, поскромничал, и от этого он разволнуется пуще прежнего. Наконец он вымолвил:

– Я счастлив тем, что служу вам, мой господин. Поистине, нет большей награды для меня, чем и впредь чувствовать вашу заботу. Тем не менее я осмелился бы просить вас позволить мне обсудить с вами вопрос, который меня беспокоит и может, по моему мнению, иметь отношение к моему расследованию.

Кажется, он угодил Патриарху. Лоб того разгладился, он снова откинулся в кресле и велел Бехайму продолжать.

– Там, в ваших палатах, – сказал Бехайм, – мы вкратце обменялись мнениями на этот счет, и хотя, насколько я понимаю, вас это не слишком занимает, полагаю все же, что в данный момент этот вопрос заслуживает вашего внимания.

Вздох Патриарха означал, что его терпение подвергается жесточайшему испытанию.

– Ты, видимо, намерен снова докучать мне разговорами о Востоке?

– Надеюсь, мне удастся…

– Я уже сказал об этом все, что хотел.

Бехайм выдержал длинную паузу и лишь потом ответил:

– Мой господин, вы поставили меня в неловкое положение. Мне не хотелось бы вас задеть, но я оказал бы вам плохую услугу, если бы не настаивал на обсуждении этой проблемы. Я с самого начала подозревал и продолжаю подозревать, что убийство и наш возможный переезд как-то связаны между собой. Вы сами только что сказали, что в данном расследовании речь идет о чем-то большем, нежели разгадка мною самого преступления, что вы видите тут что-то более сложное. Я смею думать, что ваши предположения могут касаться как раз нашего переезда.

– Допустим так и есть, что тогда?

Смущенный вопросом Патриарха, Бехайм ответил:

– Я полагаю, что если положение дел таково, то вы, возможно, сочли бы необходимым изучить имеющиеся данные, еде…

– Нечего тут изучать. Либо кто-то из моих чад уедет на Восток, либо нет. Я оставляю это на их усмотрение. Пусть сами поупражняются, как принимать такие решения, это полезно для развития, может быть, когда-нибудь они научатся решать более серьезные вопросы. Из тех, что приходится решать мне. В которых, – он заговорил громче, не давая Бехайму возможности перебить его, – ты не способен понять ни бельмеса!

– Но, господин, – попробовал возразить Бехайм, – коли это так, зачем, говоря на эту тему, вы употребляете такие слова, как «важная», «значительная»?

– Прежде всего, – холодно ответил Патриарх, – совсем не факт, что я тогда имел в виду наш переезд. Это надо еще прояснить. Но если я и говорил об этом, возможно, тогда этот вопрос имел для меня некоторое значение. Теперь же, могу тебя заверить, он мне не важен ни вот настолько.

Абсурдность этого заявления порядком озадачила Бехайма. Но может быть, думал он, такое непостоянство со стороны Патриарха – сначала обеспокоенность, потом равнодушие – указывает не на безумие, а на совсем новую природу существа, прошедшего столь долгий путь развития? И может ли тот, кто не испытал ни одного из этих двух состояний, уловить сколько-нибудь значительное различие между ними?

– А что же будет с вами, мой господин? – спросил он. – А как же благо Семьи? Если мир меняется, как предполагает Агенор, разве это не важно для всех нас?

– Если будет нужно, существуют места и помимо этого мира, куда я со своим двором и удалюсь. Остальные, как я уже сказал, должны сами принять решение. А теперь довольно! – Патриарх откинул голову и смежил веки.

Казалось, он обдумывает какое-то новое сложное философское построение.

– Наш разговор не доставил мне удовольствия, но я все равно хочу наградить тебя. Думаю, правда, в данном случае будет справедливым облечь награду в форму поучения.

Луна стала ярче, как будто с нее смыло грязный налет. Она низко нависла над двором, так низко, что на ее фоне стал виден стройный силуэт на зубчатой стене. Мальчик в ночной сорочке, подумал Бехайм. Рассмотреть его было трудно.

– Сегодня вечером ты познал немалую часть Тайны, – изрек Патриарх. – Большую, полагаю, чем ты сейчас в состоянии вместить. Ты даже не осознаешь, насколько она велика. Могут пройти десятилетия, прежде чем ты приобретешь достаточно опыта, чтобы разобраться в своих знаниях. Поскольку я люблю тебя – а я тебя люблю, дитя мое, – я постараюсь разъяснить тебе то, что ты познал, и таким образом избавить тебя от долгих лет бесплодных усилий. Боюсь, правда, первая часть моего наставления будет немного болезненной.

Он грациозно повел рукой в сторону мальчика, стоявшего на стене с бойницами, и тот сделал шаг в пустоту. Бехайм вскочил с кресла, ожидая, что тот упадет, разобьется, но этого не произошло. Мальчик воспарил в воздухе, рубашка, развеваясь на ветру, раздулась колоколом, потом осела и плотно облепила тело – оказалось, что это вовсе не мальчик, а молодая полногрудая женщина с округлыми бедрами. Ее понесло к ним. Руки ее были сложены по бокам. Опустившись ниже края крыши и оказавшись вне лунного света, она слилась с тенями, и лишь когда она достигла уровня второго этажа, ее снова стало видно полностью. Ее каштановые волосы были неопрятно убраны в пучок. У нее были большие глаза, надутые губы, а нижняя губа непомерно распухла.

Это была Жизель.

Оттого что он ее узнал, в груди у Бехайма стало пусто и холодно. Он обернулся к Патриарху, закипая гневом, но тот не отрываясь смотрел на Жизель, и на устах его сияла одобрительная улыбка старика, впавшего в маразм.

Жизель чуть опустилась, потом еще, и наконец ее ноги оказались в нескольких сантиметрах от каменного пола. Она парила в каких-то пяти метрах от Бехайма, не больше, пальцы ее правой руки коснулись папоротника-нефролеписа, нижний край рубашки колыхался в потоке воздуха над полом. Ее невидящий взор был устремлен куда-то далеко в потустороннее.

Бехайм сделал к ней шаг.

– Стой! – остановил его Патриарх. – Оставь ее в покое.

Бехайм замер, его словно сковало по рукам и ногам. Патриарх довольно кивнул, как человек, неожиданно доказавший всем свою правоту.

– Она могла бы стать первой в вашем роду, – сказал он. – Родоначальницей новой ветви Семьи – Бехаймов. Вы оба подходили для этой роли – это было видно. Ну а теперь, – он пожал плечами, – теперь она будет просто еще одной моей шлюшкой. Этим ей, заметь, оказана большая честь. Но исторической личностью ей уже не стать. – Он испустил преувеличенно скорбный вздох. – Надеюсь, это впредь научит тебя действовать, когда это необходимо, пользоваться предоставляющимися тебе возможностями. Очевидно же было – она давно созрела для посвящения, и шансов остаться в живых у нее было предостаточно. Но, видимо, твоим вниманием почти всецело завладела Александра.

Не успев прийти в себя от возвращения Жизели, Бехайм снова повернулся к ней. Напоминание об Александре разбудило в нем горькие и мстительные мысли.

– Не посвяти ее я, она бы умерла, – сказал Патриарх. – Я никогда бы не посягнул на твое право при иных обстоятельствах.

Внезапный прилив гнева снова толкнул Бехайма к ней.

– Я же сказал: стоять! – криком остановил его Патриарх. Он поднялся с кресла и стоял, сжав по бокам кулаки. – Она больше не твоя. Она моя! Только дотронься до нее – и ты потеряешь все. – Затем он добавил уже не таким повелительным тоном: – Я оставил тебе эту блондинистую сучку со сладенькой кровью. Потаскушка с задворков замка, и ты променял на нее это прекрасное создание. Но и это – больше, чем ты заслужил.

При упоминании о Паулине у Бехайма в душе ничего не шевельнулось, он едва смог вспомнить, о ком речь, – с такой силой охватили его чувства вины и раскаяния.

– Что с ней сейчас?

– Она, конечно, проходит сквозь Тайну. Борется со смертью. Не бойся. Скоро она вернется к нам.

– Как это? Она же здесь.

– Ах да. Мы подошли ко второй части наставления. – Патриарх снова уселся в кресло. – Видишь ли, мальчик мой, наши Тайны непросты для толкования. Да, верно, можно сказать, что они представляют собой смерть, ту ее область, в которую смерть допускает нас, где мы можем – при достаточной подготовленности – выбрать тот способ, которым возродимся. Для тех, кто стремится войти в Семью, выбор прост. Они либо находят путь к нам – немногие счастливцы, – либо до бесконечности падают во тьму, вынося муки, далеко превосходящие все общепринятые представления об аде. – Он насмешливо фыркнул. – Ад! Какая милая картинка! Чтобы у зла была такая примитивная география и такое простоватое население! Красные бесенята с хвостиком вилами и с козлиными рожками. Или возьми определение зла – такое ловкое, все объясняющее, как будто это черненькое снадобье в склянке, которое можно купить в ближайшей аптеке. Ох уж эти христиане со своим Богом! – Он снова иронически хмыкнул. – Живал я во времена, когда боги были по копейке в базарный день. Я и беседовал с некоторыми, и поверь мне – те еще ребята. Взять хоть этого Иисуса. Знаменитого Мессию. Один из моих сынков был вот настолько, – он свел вместе большой и указательный пальцы, – от того, чтобы чмокнуть его, по-братски. И чмокнул бы, не вмешайся случай. Очевидно, этот парень – или, если хотите, бог – сам нарывался.

Бехайм, горюя об участи Жизели, все же не мог не поразиться переходам настроений Патриарха, тому, как от угроз он перескакивает к причудам, а потом к старческой болтовне.

– Но продолжим, – сказал Патриарх. – Тайна весьма похожа на Бардо из «Тибетской книги мертвых». Отсюда можно заключить, что многие тибетцы познали Тайну. Но если это и так, они неверно истолковали свой опыт, ибо Тайна гораздо пластичнее и сложнее, это совсем не та четко очерченная область, какой представляется Бардо. Правильнее было бы сказать, что Тайна – это космическая субстанция, воплощающая своего рода метафизическую местность, заполненную некими провалами духа. Пропащими душами, если хочешь. Но и это не совсем верно. Чтобы понять Тайну, постичь ее полностью, нужно пребывать в ней – как я. Но сейчас тебе важно знать лишь то, что погружение в нее не исключает присутствия человека в другом месте.

Он небрежно махнул в сторону Жизели:

– Voila![4]

Стена за спиной Жизели и часть прилегавших к ней плит пола тотчас растаяли, вытесненные черным звездным полем Тайны, – зрелище, к которому Бехайм, кажется, начинал привыкать. Тьма выпячивалась в их сторону, как будто сдерживаемая выпуклым стеклом. Часть тела Жизели, казалось, входила в это пространство, ее ступни покачивались на самом краю пропасти.

– А теперь смотри, – сказал Патриарх. – Смотри, как она прилетит.

Перед ними вдруг материализовалась вторая Жизель, ее полупрозрачный силуэт наложился на первую. Она была похожа на нее во всем, только на новой не было рубашки, и она как будто сопротивлялась, боролась с тьмой: извивалась, наклоняла голову то в одну сторону, то в другую; казалось, тьма – это какая-то тяжелая ткань, которая обволокла и душит ее. Постепенно этот второй ее образ обрел плоть и цвет, а первый стал таким же смутным и призрачным, каким вначале был второй. От вида ее нагого тела – совершенного и столь уязвимого – у него защемило сердце. Затем ее губы чуть приоткрылись, и изо рта тонкой струйкой потекла и закапала на подбородок чернота, резко, как трещина, выделяясь на фоне бледной кожи.

– Ты и сам совершил однажды такой же полет, – задумчиво произнес Патриарх. – Как и все мы. Погружаясь в сок смерти, пропитываясь им.

Бехайма захлестнул стыд – и судьба Жизели была не главной тому причиной. Ведь сожалеет он больше о том, что не успел ее посвятить, что навечно потерял власть над ней. Он понял, что их всегда связывали бы отношения хозяина и рабыни. Из всей Семьи лишь с Александрой возникло у него что-то, хоть сколько-нибудь похожее на равенство. Но осознание всего этого не избавило его от чувства раскаяния.

– Верни ее, – сказал он.

Патриарх рассмеялся:

– Это невозможно. Да если бы я и был способен сделать это, мне удалось бы лишь отсрочить неизбежное.

– Верни ее, черт тебя побери! – закричал Бехайм.

– Да не обезумел ли ты? – Патриарх поднялся на ноги. – Держи себя в руках. Это неприлично. В высшей степени.

Но Бехайм потерял власть над собой. Он рванулся вперед, надеясь – сверх всякого вероятия, – что сможет выхватить Жизель из пространства пустоты, но, не успев коснуться ее, от удара в затылок оказался на четвереньках, а в глазах у него все побелело.

– Совершенно очевидно, – сказал Патриарх, – что ты извлечешь из нашего разговора гораздо больше пользы, если не будешь ни на что отвлекаться.

Подняв голову, Бехайм едва успел заметить, как Жизель устремилась в пустоту, быстро превратившись в белую точку, и как если бы тьма была куском ткани за ее спиной и в движении потянулась за ней, словно в черный материал ткнули руку и он перчаткой собрался вокруг, так и это пространство, казалось, тоже стало уменьшаться и вскоре сжалось в пятно с рваными краями размером не больше окна, потом – в неправильный кружок диаметром с отверстие водосточной трубы, затем – в крапинку и наконец исчезло, оставив вместо себя плитняк пола и серые зубчатые стены двора.

Патриарх схватил Бехайма за шиворот и легко, как котенка, поднял над полом.

– У тебя просто отняли игрушку, любимую собачку – вот ты и дуешься. – Он приподнял его еще, так что ноги Бехайма теперь болтались в воздухе, и вздернул ему голову, чтобы смотреть прямо в глаза. – Ты ведь ее не любишь. Если б любил, то радовался бы вовсю, ликовал, что она вскоре станет одной из нас. Бессмертной, полной сил – да она о таком и мечтать не могла. Если бы все случилось иначе, может быть, после того как она прошла бы посвящение, между вами и возникли бы нежные отношения. Но то, что ты принимаешь за свои чувства к той, кем она была, – это чистой воды самообман. Ты что, обратно в смертные захотел? С их слезливостью и детской моралью? И думать об этом забудь. Ты теперь вот какой.

Красивое, бледное, широкоскулое лицо Патриарха вдруг стало вытягиваться, черты его расплылись, в спокойных и умных темных глазах загорелись красные огни, а волнистые черные волосы превратились в заросли ежевики, окружившие, но еще не успевшие целиком покрыть уродливую мраморную голову. Даже когда метаморфоза прекратилась и лицо вновь обрело свой байронический вид, Бехайму все еще виделось под ним это близкое к распаду существо. Он вспомнил, как собирался обмануть Патриарха, чтобы добиться от него поддержки. Каким же глупцом он тогда был! Его так ослепила новизна его собственной силы и озарения, что он не мог представить себе силы более мощной.

– Душа твоя теперь черным-черна, – сообщил Патриарх, отпустив Бехайма, который повалился на каменный пол. – Она окрасилась в цвет смерти, в которой ты был заново рожден. В цвет могильной земли и кошмара. Ты знаешь, что это так, чувствуешь это, но все сопротивляешься, а потому и не понимаешь, что это для тебя значит. Ты видишь в этом зло, но ведь ты не способен проникнуть в смысл этого слова. Твое представление о нем столь же ошибочно, как у христиан. Будто это ужасное, бессовестное разрушение порядка всех вещей. В общем-то, так оно и есть. Но ты упускаешь из виду те глубины, что лежат в основе этого понятия, логику, старое доброе деревенское чувство зла. Так слушай же меня и набирайся мудрости.

Он отошел на несколько шагов и принял театральную позу: повернулся к Бехайму спиной, сцепив за ней руки и устремив взор в звездное небо.

– Порядок – это иллюзия, дитя мое. Во всяком случае, в общеизвестном значении этого слова. Это признает как философия зла, так и философия добра, правда, очень по-разному. Приверженцы добра считают себя и себе подобных несовершенными по своей природе; они стремятся навязать своей жизни порядок, обуздать естественные порывы, создать видимость порядка с помощью самоограничения и бессмысленной набожности. И к чему же привели их усилия? К войнам, голоду, пыткам, грязному насилию, массовому смертоубийству и лишению свободы.

На миг плиты пола растаяли, слились в серую гладь и стали похожи на море хмурым утром. Усохли и посерели папоротники. Стены двора расплылись. Потом все вернулось на свои места. Как будто, подумал Бехайм, Патриарх под тягостным влиянием своих соображений по поводу добра на секунду засомневался в прочности своего мировоззрения.

– Мы же, предпочитающие зло, – сказал Патриарх, – открыто признаемся, что мы – создания природы, и стремимся лишь выразить свою суть. Мы кормимся, когда нам это нужно, даем выход гневу и похоти, всей палитре чувств, и не корим себя за это, не насилуем свои основные порывы. Мы себе ни в чем не отказываем и принимаем всю правду о себе. Что же мы имеем в итоге? Некоторые погибают от наших рук, кое-кому даруется бессмертие. Да, нам иногда приходится переживать неприятные физические и психические состояния, но чем они хуже рака, старческой немощи и слабоумия, которым подвержены смертные? Время от времени мы предаемся излишествам – но христиане и тут нас обходят по размаху и быстроте действия. Мы с ними не воюем. Да, мы пьем их кровь. Но ведь это естественно – регулировать численность поголовья. Это они хотят развязать с нами войну, они пытаются нас уничтожить. Таковы их методы. Умеренность им не знакома.

Он обернулся к Бехайму.

– В основе обоих этих взглядов лежит одно и то же стремление к миру, одна и та же мечта о полной безмятежности. С одной стороны, она представляется незапятнанным белым сиянием, с другой – непроглядной тьмой. Но серьезных различий между этими двумя кажущимися полюсами немного. В сущности, вся разница между ними заключается в способе достижения мира. Наш способ, называемый злом, – пользоваться полной индивидуальной свободой и силой, решительная анархия, сдерживаемая лишь самыми условными ограничениями, и это самый гуманный путь, причиняющий наименьшую боль. С нами спорят: мол, это все так лишь потому, что нас не так много, как сторонников добра. На такие доводы я всегда отвечаю: нас никогда не будет столько же, сколько сейчас их, потому что мы не раздуваем свои ряды, мы отсеиваем слабых и наказываем тех, кто злоупотребляет властью. Так где же настоящее добро? Ответь мне. А где зло?

На веселом пути выбравших тьму, где пестуют свои желания и стараются обойтись без боли? Или на тропе бескорыстных войн и разрушений под благочестивое пение псалмов? Патриарх подошел к Бехайму.

– Секрет нашего преимущества, дитя мое, в том, что всем нам ни до чего и ни до кого нет дела. Нам все равно. И тебе, и Александре, и Агенору – любому из нашей Семьи. Ну да, иногда мы можем кем-то увлечься, и тогда, верно, мы любим своего избранника, и всем известно – это приятно, это наслаждение. Но это совсем не любовь в христианском смысле. Это игра, обман, одежды, под которыми мы прячем похоть и себялюбие. Главное – что нам наплевать на других, мы почти полностью поглощены собой, это-то и делает нас менее опасными и в конечном счете позволяет нам сострадать по-настоящему, а не так, как наши враги. Их испортила, свела с ума ханжеская погоня за фантомами: благородством, любовью к ближнему. По сравнению с их склонностью к резне во имя спасения наше безумие – целительное развлечение.

Весь двор, колыхаясь и трепеща, как будто снова потерял реальные очертания и на мгновение превратился в свой собственный смутный набросок, почти утонувший в серой мгле. Патриарх схватил Бехайма за рубашку и поднял, так что они теперь смотрели друг другу прямо в глаза.

– Зло, – грозно произнес он, как бы вызывая к жизни саму суть этого слова, – это не дьявольский маскарад, у него нет адского города-столицы. Зло, Мишель, – это лишь то, что ты есть, вещество твоей жизни. Это вкус крови, ощущение опустошенного тела, безвольно обмякшего у тебя на руках после того, как ты от него отобедал, а когда поднимешь голову – зрелище рябой луны, глядящей на тебя сверху, как мертвый бог, плывущий в темноте на фоне рогатой виселицы. Какое-то время ты можешь отрицать собственную природу, но в конце концов она возьмет свое. Сегодня ночью это уже началось. А если ты и дальше будешь отказываться от нее, бороться с ней, – он приблизился к самому лицу Бехайма и перешел на свирепый шепот, – мне это будет совсем не по душе! А это, дитя мое, самое худшее, что может тебя ждать. Я бы на твоем месте постарался этого избегнуть.

Он, вытянув руку, продолжал держать Бехайма на весу.

– А теперь ступай! Доведи до конца дело, которое я тебе поручил. А потом поразмысли над всем, что я тебе сегодня сказал.

Он оттолкнул Бехайма, и тот, не желая больше гневить Патриарха, быстро пошел к лестнице, спускавшейся в глубины замка. За его спиной раздался смех, мелодичный и звучный – совсем не похожий на человеческий, и когда лестница, которой он достиг, и каменные стены стали вдруг сливаться в сплошную серую массу, он без оглядки пошел дальше – ему не столько страшна была нереальность окружающего, сколько то, что он мог увидеть, обернувшись назад. Под ногами он по-прежнему чувствовал твердую опору, воздух стал холоднее, чем в палате Патриарха, но вместе с тем свежее. Наконец остатки очертаний действительности растворились, и его полностью окутал серый цвет. Он испытал приступ клаустрофобии, но не утратил решимости – ему придало сил то, что вместе со всем остальным затих смех. Так он шел несколько минут, но серое пространство не кончалось. Может быть, тут самое уместное – как раз запаниковать, а не сохранять самообладание? Пожалуй, трудно было бы найти более подходящее олицетворение зла, чем эта потерянность в серой мгле. А может быть, это очередная придумка Патриарха, эдакий наглядный урок? Но нет, вряд ли. Скорее всего, Патриарх уже занялся чем-то другим и забыл о том, что сделал с Бехаймом, вообще забыл о нем. Бросил его блуждать призраком в этой предельной пустоте. Это вполне возможно – главным, что Бехайм успел увидеть в Патриархе, было ослепительное, с сумасбродинкой, разрушение его личности. Но нет – фантазируя о его характере, он учел лишь его последнее, изящное обличье и забыл о том дьявольском отродье, каким он предстал вначале, о всемогущем обитателе Тайны. То существо, должно быть, помнит все. Оно может, конечно, притвориться забывшим – чтобы побольше вас напугать, но ему всегда так приятно кого-нибудь помучить, что никто не ускользнет от его умственной хватки – пусть тысячи душ будут одновременно подвешены над костром его величественного презрения.

Бехайм постарался выбросить из головы эти болезненные мысли и побрел дальше, постепенно сам сливаясь душой с безграничной серой пеленой вокруг. Если в его мозгу и оставалась хоть какая-то мысль, то это было что-то вроде унылого, примитивного напева, бессловесного ритма неудачи и тщеты, звучавшего в такт его шагам. Тело и сердце отяжелели, он обессилел физически и умственно, и когда наконец серая мгла стала рассеиваться и вдали мелькнули темные очертания сосен, какого-то холма, потом других холмов и он понял, что проник сквозь непостижимый, колдовской камень, из которого были сложены стены замка Банат, на самом деле прошел сквозь них, по сути став духом, и достиг того места, в котором ему положено было оказаться по долгу службы, он не почувствовал ни малейшего облегчения – лишь усталость и понимание, что начинается новый этап тяжелого испытания.