Золотая кровь

ГЛАВА 17

Открыв потайную дверь, Бехайм шагнул на каменный помост, поднимавшийся с низкого пола огромной залы, чья стометровая высота раза в два превышала ширину, и ему предстало зрелище, от которого, когда прояснились детали, его насквозь проняло холодом, а волосы встали дыбом. Непонятно было, откуда идет свет. Но свет был. Зала была наполнена зловещим, каким-то зернистым синим сиянием, сродни стылой тишине, в глубине которой что-то негромко гудело, и невыносимо сильному запаху озона, как будто свет превратился в какую-то жидкость с такими вот свойствами. Хоть в этом сиянии предметы и отбрасывали смутные тени, оно было очень тусклым, и он смог рассмотреть окружающее лишь через несколько минут: в кобальтово-синем пространстве выделывали петли летучие мыши; на стенах красовались непотребные барельефы, многие из которых как будто естественным образом вытекали из скалы сталактитами, еще не обретя окончательной формы; вверху тут и там, виднелись разные помосты, открывались ведущие невесть куда коридоры – одни шли от массивных, окованных железом дверей, другие начинались просто расселинами в стенах; и снова, как и повсюду в замке, здесь были статуи – ни у одной он не увидел лица, лишь пустые овалы, покоящиеся на туловищах, звериных и человеческих. Однако причудливее всего были изваяния, покрывавшие собой пол залы, они лежали внизу, метрах в семи от его ног, и изображали тысячи тысяч бледных, измученных, истощенных существ, на лицах которых запечатлелось страдание. Скульптура создавала настоящую иллюзию движения, и Бехайму представилось, что тела медленно перемещаются, наползая друг на друга, устремившись в одну сторону, к одной общей неведомой цели. И вдруг, к своему ужасу, он понял, что они и в самом деле движутся, что это не камень, а плоть, в ней теплится жизнь, быть может дарованная капризом Патриаршей воли.

Он стоял над этими телами в сумеречном свете и сыром воздухе и дрожал. Ему становилось все тревожнее. Даже по меркам замка Банат, где можно наткнуться на любую невидаль, эта зала поражала воображение. Тут обитала сама Тайна. Он чувствовал это. Сюда простиралась бесконечная страна смерти, единственной границей которой служило прекращение жизни, и, как во всех Тайнах, в этом царстве можно было пропасть бесследно, здесь представление о жизни после смерти из философской идеи превращалось в безрадостную реальность, а непостижимые силы, действующие в этих сферах, могли в одно мгновение извлечь из какой-нибудь складки тьмы исполинское чудище, сновидение, бесконечную вереницу жутких вещественных картин. Он оказался в поле действия таких же страшных и капризных сил, как во время его посвящения: то же чувство безысходности и потери всякой опоры, как будто он все падал и падал, уповая на то, что в его крови займется пламя, которое поможет ему проплыть сквозь потоки смерти и добраться до одного из огоньков, тускло светившихся вдали. Патриарх умудрился совместить два царства: жизни и смерти, и пребывает сразу в обоих; его дом – и лед, и пламя, полнота и небытие одновременно, и эти чистые противоположности пронизывают его уже долгие века, и он закаляется в них, отливаясь в божество.

Никогда еще Бехайму не было так страшно. Он попятился от края помоста, не отводя взгляда от кишащей массы тел, и вдруг на другом возвышении, почти прямо напротив себя, примерно в тридцати метрах, заметил нечто, от чего у него сперло дыхание: блистающий силуэт, весь сотканный из белого огня; он резко, как инородная вставка, выделялся на темно-синем фоне. Несмотря на человеческие очертания, он был безлик и напоминал скорее, как Бехайму потом пришло в голову, печать колдуна, скрепляющую какой-нибудь загадочный свиток. Пульсируя, силуэт поднял руку и указал на проем с рваными краями метрах в пятнадцати вверху, слева от себя, похожий на вход в пещеру. Должно быть, это тропа к Патриарху, решил Бехайм, и ему велят на нее ступить. Но сама мысль о том, чтобы спуститься к этим полуживым существам, бездумно ползущим неизвестно куда, была ему невыносима. Он сделал еще несколько шагов, пятясь к двери, резко развернулся, изготовившись бежать, и почти уперся в еще один бело-огненный силуэт. Или это был тот же самый? Быстро обернувшись, он не обнаружил сзади никаких следов первого. Фигура стояла на расстоянии вытянутой руки, преградив Бехайму путь. Лицо этого создания было лишено каких бы то ни было черт, но, всматриваясь в белый овал, в эту беспримесную белизну огня, он почувствовал, что по ней как будто пробегают, ослепляя тебя, тончайшие оттенки всех цветов и будто бы в ней живет какой-то безумный рассудок, пережившая какую-то страшную катастрофу душа. Вот коснется тебя своей раскаленной рукой – и нестерпимый жар охватит твою плоть, обратит тебя в буйно помешанный ком материи, заключит твою душу в огненную броню, страшной болью лишит ума, обречет на такое вот вечное повиновение немого стража.

Сперва Бехайм подумал, что это существо было когда-то человеком, как и он сам, но впало в немилость у Патриарха – и тот наказал его. Но потом он вдруг понял: у него не просто есть с ним что-то общее, оно каким-то сверхъестественным образом являет ему картину его будущего – дьявольское отродье, которым ему суждено стать, попробуй он сейчас убежать. Ему трудно было судить: простое это предчувствие или эти мысли вселил в него Патриарх. Последнее, впрочем, казалось ему более вероятным. Но, откуда бы оно ни исходило, в истинности его он не сомневался. И он нерешительно побрел к краю помоста. К его облегчению, ползущие тела успели освободить ему проход – длинный, кривой коридор, протянувшийся по полу залы. Ему стало не так страшно, правда, лишь на какую-то толику, и, ступая нетвердыми ногами, с растущим чувством безнадежности, он кое-как слез по осыпающемуся склону на пол и двинулся к входу в пещеру, указанному огненным силуэтом.

Он шел и старался не смотреть на тела, наваленные по обе стороны от него и чуть возвышающиеся над ним. Но время от времени что-нибудь привлекало к себе его внимание: хриплый стон, шелест дыхания, унылый вздох, – и он невольно бросал взгляд туда, откуда доносился звук, и натыкался на вперившийся в него взор, обвисшие губы, сплетение синевато-белых ног и рук, мертвенно-бледный череп со скудными прядями темных волос, пару тощих ягодиц, и все это было смешано в кучу, как на бредовом полотне безумного живописца. Он всякий раз быстро отводил глаза, но и беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: несмотря на их жуткое состояние, эти жалкие существа все еще не лишены полностью рассудка и воли. На их измученных лицах была написана мольба. А кроме мольбы, Бехайм прочитал там робкое приветствие. Они исхудали и иссохли, отчего трудно было сразу отличить мужчину от женщины, хотя то тут, то там можно было увидеть сморщенные гениталии и дряблые груди. От всех них, казалось, исходили едва уловимые волны чувств – он почти слышал их: скорее слабый жалобный стон, чем погребальный вой; похоже, они не плакали о муках и гибели, а лишь тихо о чем-то ворчали, брюзжали, словно не были сокрушены своим несчастным жребием, а только слегка сетовали на него.

Через полминуты Бехайм чуть попривык к своему новому окружению. Несмотря на всю жуть, замысел, воплощенный в планировке этой залы, был не лишен величия, что несколько смягчало самые вопиющие из его кошмаров. Если преодолеть первоначальное отвращение, подумал он, и посмотреть на эту палату как на продолжение причудливой архитектуры замка, то можно было бы увидеть ее под новым углом – как ворота в потустороннее – и даже найти здесь что-то в фантастическом смысле возвышенное. Но когда он миновал изгиб живого коридора и его взору предстал проем, в который он должен был войти, проблеск каких-то новых ожиданий, с таким трудом давшийся ему, сразу померк. Десятки тел легли перед ним друг на друга, выстроив лестницу, по которой ему предлагалось подняться, чтобы следовать к своей цели дальше. Он повернулся было назад, отшатнувшись, но обнаружил, что стороны прохода сомкнулись за ним, воздвигнув, словно в преисподней, стену из раздувшихся животов, грязных локтей и мозолистых голеней. Ему ничего не оставалось, как идти вперед, к этой лестнице.

И он полез, хватаясь руками за согнутые колени и расставленные ягодицы, наступая на лбы, груди, спины, но бьющемуся тонкой нитью пульсу, сквозь возмущенные вскрики, раздававшиеся, когда он упирался в чье-нибудь брюхо или грудь, вцепившись раз в чьи-то плечи и так близко наклонившись к лицу одной тупо уставившейся на него бабы, что его щеку овеяло ее могильным дыханием, чувствуя, как тела напрягаются, чтобы устоять под его весом. Даже когда он полз по сточной трубе за Владом, было не так муторно. Наконец он оказался наверху и, спотыкаясь, вошел через проем в тоннель. Весь запачканный, душевно раздавленный, он готов был занять место среди этих обреченных, полумертвых существ и ползти вместе с ними куда угодно, образуя проходы и тупики для новичков. Он прислонился к стене, собираясь с силами. Из дальнего конца тоннеля внутрь лился синий свет, мерцая на каменных стенах, – значит, впереди его ждет еще одна зала. Видимо, не менее жуткая.

Он устало побрел по тоннелю, один раз остановился, задумался, есть ли у него выбор, решил, что нет, и двинулся дальше. Вскоре он, как и ожидал, оказался на верхней ступеньке широкой мраморной лестницы, спускавшейся во вторую залу, тоже громадную, но здесь длина превосходила высоту. По форме помещение можно было бы сравнить с яйцом, положенным на бок; пол был светло-серый, ровный, но слегка волнистый, как порядком выветренный известняк, – это навело его на мысль об огромной пещере природного происхождения, подземной галерее, какую мог бы изобразить в своем сочинении какой-нибудь пишущий в нелепо-вычурном стиле фантаст. Здесь тоже неведомо откуда лился синий свет и стены тоже были украшены бесстыдными барельефами. Сама же зала была заполнена сотнями человеческих фигур, но эти не ползли: некоторые стояли, иные прохаживались, а кое-кто даже танцевал. Одетые в элегантные лохмотья, в которых можно было узнать бывшие бальные платья и фраки, двигаясь изящно, хотя и несколько скованно, бледные пары кружились в тусклом свете под неслышные (по крайней мере Бехайму) ритмы медленного вальса, стараясь не наступить на бессчетные мелкие круглые черные пятна, точками размечавшие широкое пространство залы, и то исчезали в тенях приблизительно десятка огромных статуй – воинов, зверей, – возвышавшихся в разных местах, как шахматные фигуры в эндшпиле, то вновь выплывали из них. Точь-в-точь тот бал в парадной зале накануне убийства, только без музыки и смеха, без разговоров, лишь плотная тишина, словно текущая от синих теней в дальнем конце.

Несмотря на болезненную странность представшего ему зрелища, это помещение показалось ему более гостеприимным по сравнению с предыдущим, но не успел он хоть сколько-нибудь успокоить себя этой мыслью, как заметил поднимавшуюся навстречу ему по лестнице женщину, и тревога с прежней силой охватила его. С более близкого расстояния он увидел, что она довольно красива, правда, это впечатление скрадывалось бледностью и застывшим выражением лица, характерными, как он слышал, для старейших и почтеннейших представителей Семьи. Ее черные волосы были заплетены в тяжелую косу, свисавшую с плеча; сквозь прорези платья из белой парчи проглядывали плавные округлости живота и грудей; в ней чувствовалась сила, пожалуй не слишком сочетавшаяся с тонкостью сложения. Черты лица можно было назвать средиземноморскими: большие черные глаза, высокие скулы, полные губы. Оливковый цвет кожи приобрел восковой оттенок, который тем не менее не убавлял ее физической привлекательности, – на самом деле чем дольше он в нее вглядывался, тем больше мертвенная бледность и неподвижность лица начинали как бы подчеркивать ее красоту, каким-то порочным образом оттенять ее телесную прелесть. То, кем она была, предполагало, что она способна на крайнюю жестокость и мстительность, но он не мог не восхищаться ею, не желать сблизиться с ней и тем самым завладеть хоть частью ее знаний и силы. Сколько, интересно, ей лет? Можно держать пари, не меньше тысячи. Она могла жить в Византии и Римской империи, сопровождать в путешествиях Дария и Цезаря. Она могла быть Еленой, Магдалиной, Клеопатрой, критской колдуньей. Перед ней, с мощью исходившего от нее холодного огня, притупившей его страх и с каждой секундой покорявшей его своими чарами, все женщины Семьи, Которых он знал, даже Александра, казались девчонками.

Она приоткрыла было рот, потом сомкнула губы, вздохнула, как будто ей трудно было вымолвить хоть слово. Наконец она заговорила резким, ломким голосом, разделяя некоторые слова паузами на слоги, которые скрепляло ее хриплое дыхание.

– Очень рады видеть тебя, Мишель, – приветствовала она его, подавая левую руку, украшенную широким серебряным браслетом с лунным камнем. – Идем же, позволь мне представить тебя твоим старшим братьям и сестрам.

Ее рукопожатие было обманчиво нежным. Она знал, что ей не составит никакого труда оторвать ему руку и швырнуть его на середину залы, но, пока она вела его вниз по ступеням и дальше, среди скользивших по зале танцующих пар, внимание его занимали не страшные последствия, к которым способно было привести ее прикосновение, а дрожь возбуждения, охватывавшая его всякий раз, как она задевала его бедром; головокружительный аромат ее крови; рябь, пробегавшая вверху по молочной плоти грудей от ее шагов; свет, вспыхивавший в ее глазах, когда она бросала на него взгляд, – так золотая рыбка поднимается на миг к поверхности черного озера, едва успевая сверкнуть, но по яркости видно, что это не просто отблеск на воде; смущенная полуулыбка, появлявшаяся на ее устах, когда она ловила на себе его пристальный взгляд; утонченность всей ее наружности; исходящая от нее сила, казалось пропитанная запахами древней магии, событий давно ушедших времен, погибших царств, пылающих в пожарах городов. Он был столь очарован ею, что едва замечал тех, кому она его представляла. Мужчины надменно и снисходительно кивали ему, женщины старались чувственным взглядом отыскать в его сердце уязвимое место, произносились прославленные имена их родов: Ванделор, Морителла, Агенор, Пескалко, де Чег, Ле-Мирон, Сепульведа – ко всему этому он был сейчас равнодушен. Только ее имя желал он знать, ее движения и взгляды хотелось ему разгадать. И лишь когда совсем рядом пронеслась в вальсе пара, толкнув его, чары рассеялись и он вспомнил, зачем он тут. Только в этот миг он окончательно понял, где находится, с удвоенной остротой почувствовал присутствие Тайны, полную неизвестность и упадок духа, ибо рядом простиралась страна смерти, она была везде, примыкая к оболочке жизни, как темный подкожный слой, и проступая наружу в местах, подобных этому, сквозь непрочные покровы живого мира.

Он высвободил руку, чуть отстранив свою спутницу, и испуганно огляделся. Они пересекли залу больше чем наполовину и стояли метрах в десяти от одной из статуй – цельной скалы стального цвета, вздымавшейся над бледным камнем пола, на вершину которой был водружен массивный трон из какого-то голубого минерала, усеянного небольшими впадинами. На троне восседало изваяние – мужчина с погруженным в раздумье грубым лицом, когтистыми руками и темной рябой кожей почти того же цвета, что и трон; статуя, казалось, то ли растет из своего сиденья, то ли вдавливается в него. Основание скалы было окружено кольцом из черных пятен, между которыми, наклоняясь и покачиваясь, лавировали четыре пары. Головы танцоров были беспечно откинуты, в тишине слышалось лишь шарканье бальных туфель. Глядя на статуи, огромные фигуры дворцовой игры, чьи пешки кружились по волнистому серому полу, Бехайм почувствовал себя маленьким растерянным человечком, совсем чужим в этом мире.

– Я должен видеть Патриарха! – заявил он, повернувшись к женщине, делано уверенным голосом, в котором сам же услышал дрожь. – Мне нужно встретиться с ним немедленно!

Она и бровью не повела.

– Он тебя слышит, Мишель. От тебя требуется лишь дать знать, чего ты хочешь.

– Где он? – Бехайм резко повернулся, пытаясь понять, откуда за ним следят. – Я должен его видеть!

– Мишель! – Ее властный голос словно толчком заставил его замолчать. – Он тебя видит. А это главное. Говори же, что там у тебя, и он ответит.

Поняв, что настаивать на своем бесполезно, Бехайм постарался успокоиться и, обращаясь к своей собеседнице, начал рассказ о том, что ему удалось выяснить, о своем плане и о том, чего он надеется добиться. Она не сводила с него глаз, но взгляд ее утратил прежнюю силу, как будто выключили какой-то ее главный внутренний механизм. Она стояла без движения, лишь грудь вздымалась и опускалась. В полумраке светилось ее белое платье.

Когда он закончил, она немного помолчала и все с тем же застывшим лицом, с каким слушала его, произнесла:

– Нам, конечно же, было известно, что Фелипе и Долорес канули в Тайну. Мы, однако, не знали, кто стал виновником их участи. – Пауза. – Их очень любили.

В последних словах Бехайм услышал обвинение и сразу же стал защищаться:

– У меня не было выбора. Я выполнял приказ Патриарха.

– Возможно. Правда, нам кажется, что ты несколько перестарался. Как бы там ни было, дело сделано, и Валеа постараются свести счеты с Агенорами. Надеюсь, ты не упустишь это из виду.

Боковым зрением Бехайм уловил какое-то движение, но, обернувшись, увидел лишь статую восседавшего на троне. Бехайма будто обдало ледяной водой. Не передвинулись ли только что еле заметно эти руки с когтями по подлокотникам трона? Он мог бы поклясться в этом. А длинные узкие бледные полосы под тяжелыми веками – это порок камня или же белки шарообразных глаз? Вполне может быть, подумал он, что эта скульптура и есть Патриарх. Если так, то он поразительно уродлив в этом своем почти полном окаменении – да, высокую цену он платит за тысячелетия своей жизни. Вглядываясь в эти сощуренные глаза, пытаясь установить связь с огромным холодным разумом, все еще жившим в своей тюрьме из каменной плоти, он сказал:

– Я не могу действовать без вашей помощи, господин. Если бы я распространил слух о том, что важная улика в деле об убийстве Золотистой лежит за стенами замка, убийца, несомненно, расценил бы это как возможную ловушку. Однако, если просочиться таким сведениям позволите вы, сомнений не возникнет. Кроме того, мне нужно несколько слуг, чтобы до рассвета выкопать ямы. Начинать необходимо прямо сейчас. Насколько я понимаю, у нас остается всего шесть ночных часов, да еще потребуется время на то, чтобы все устроить.

Женщина снова заговорила не сразу.

– То, о чем ты попросил, уже делается.

Бехайм не заметил, чтобы восседавший на троне пошевелился. Может быть, он и женщина общаются телепатически?

– Как вы понимаете, это нужно делать аккуратно, – сказал Бехайм. – Я имею в виду, пустить слух. И никому ничего не говорите до рассвета. Скажите, что я намерен осмотреть тело старухи вскоре после того, как спустятся сумерки, и что я не хочу, чтобы кто-нибудь трогал тело, пока не взгляну на него сам. Возможно, придется выдумать какую-нибудь небылицу, чтобы объяснить отсутствие Фелипе и Долорес. Это я предоставляю вам.

– Все будет сделано, как ты требуешь, – сказала женщина. Еще одна долгая пауза. – Однако моя помощь будет предоставлена при одном условии. Тебя будет сопровождать моя посланница. Ты захватил с собой неразбавленное снадобье?

– Да.

– На двоих хватит?

– Более чем.

Она протянула руку, и он с неохотой передал ей один из трех унесенных им флаконов.

– Я пришлю ее к тебе после рассвета.

– Маленького глотка будет достаточно, чтобы защитить себя на весь день, – сказал Бехайм. – И еще, господин. У входа в ваши палаты меня ждут две мои служанки.

– Да, мы знаем, – ответила женщина. – Одна из них очень нуждается в посвящении.

Она наклонила голову, как бы стараясь лучше рассмотреть его.

– Не следует ли нам посвятить ее за тебя?

Сбросить с плеч тяжкую обязанность было бы неплохо, но он устоял перед искушением.

– Нет, мой господин. Но я прошу вас присмотреть за ними, пока меня нет.

Она опустила голову.

– Мы сделаем это.

– Мне хотелось бы задать один вопрос, – мой господин, – проговорил Бехайм. – Я слышал, что все это дело – убийство, расследование – часть большой игры, что игры вообще сейчас в ходу и что я – лишь пешка. Пусть так. Но мне трудно ничего не знать о цели этой игры, о ее ставках.

Женщина молчала.

– То, о чем все сейчас спорят, – продолжил Бехайм, – перебираться Семье на Восток или нет… Может быть, в этом все дело, среди прочего? В решении этого спора?

– Может быть, – сказала женщина.

Обескураженный, Бехайм все же не сдавался:

– Отвечая мне «может быть», вы имеете в виду, что это лишь часть из того, что поставлено на карту, или же…

– «Может быть» – это ответ на все твои вопросы. Каждое мгновение приносит новый ответ, но, что касается тебя, они все звучат одинаково: «может быть»; ибо тебе не дано различать всех тонкостей.

Бехайм начал было говорить, но она жестом велела ему молчать.

– Вопрос возможного переезда представляет для нас некоторый интерес – не очень значительный. А поскольку это так, то он в какой-то мере влияет на все наши размышления и действия. Но лишь в какой-то мере. Если нас постигнет беда, кое у кого из вот этих, – она указала на танцоров, следивших за ними, – есть другие способы спастись, им вовсе не обязательно разбегаться по разным концам земли. Другие и не собираются спасаться. А третьи успели утратить всякое представление о том, что такое спасение. Так что, как видите, хотя эта проблема и волнует большинство нашей родни, здесь, у этого блестящего меньшинства, она заслуживает разве что самого скромного внимания.

– Но ведь в конечном счете вы печетесь о благе всей Семьи, а не только о самых могущественных ее членах?

– Если бы ты только мог себе представить, о чем я пекусь в конечном счете, – откликнулась женщина, – у тебя бы в глазах потемнело. Если бы ты способен был постичь хоть сотую долю соображений, ежесекундно захлестывающих меня, у тебя бы вскипели мозги. Играй свою роль. И учись. Это все, что ты можешь. В любом случае, что бы ты от меня ни услышал, потом ты сделаешь собственные выводы.

Бехайм был обманут в своих надеждах. Столько перенести, пройти через весь этот кошмар в соседней зале, чтобы попасть сюда, – и получить вместо ответа какие-то пустые слова, обнаружить, что Патриарх превратился в нелепую садово-парковую скульптуру, способную общаться только посредством чужого голоса! Он был жестоко обманут. Он ожидал увидеть живое существо, чья сила и ясный ум рассеют его сомнения и придадут ему мудрости.

Женщина довольно зашипела. Губы ее расплылись в широкой улыбке, обнажив кончики клыков, отчего ее красота приобрела еще более зловещий оттенок. Несколько танцующих пар остановились, разглядывая Бехайма и как будто что-то втайне предвкушая.

– Хочешь встретиться с Патриархом лицом к лицу? – сухо спросила она. – А ты храбрец.

Бехайм смущенно взглянул на восседавшую на троне статую, ее изъязвленную голубую кожу, суровый рот, глаза-щели.

– Я думал, это…

– Возможно, когда-нибудь дойдет и до этого. Но он еще не так стар.

Она подошла совсем близко к Бехайму и взяла его за левую руку.

– Пойдем же. Раз тебе нужен сам Патриарх, я доставлю тебя к нему.

Она подвела его к краю одной из черных луж, и он, бросив взгляд вниз и увидев плывущие под ее гладью огни, веера мертвенно-бледного свечения, напоминавшего гаснущее северное сияние, громко вскрикнул и отшатнулся – он понял, что эта лужа, как, вероятно, и все остальные, – не выступившие на поверхность подземные воды, а врата, ведущие в самую сердцевину Тайны, в страну смерти. Спутница крепко держала его, сжав ему руку с такой силой, что он испугался, как бы не треснули кости. От ее взгляда его пробрало морозом, радужные оболочки ее глаз заиграли цветом, зрачки чуть заметно то сужались, то расширялись, гипнотизируя его. Былой страх его выродился в какое-то пульсирующее беспокойство. Когда она велела ступить вперед, ему лишь стало чуть тревожнее, и он повиновался.

Он разорвал поверхность лужи, словно прыгнул в загустевающее масло, покрытое твердым слоем, и, скользя, вошел в него ногами, грудью, лицом, как будто его ощупывал слепец, пытаясь определить его телосложение. Затем вместе с представительницей Патриарха они полетели вниз, в ледяное ничто, в пустоту, в которой тут и там, как цветы на черном кусте, были разбросаны гроздья светящихся звезд. От этих огней ему стало больно: они казались недостижимо далекими, обнадеживали ярким светом, словно противоядие от бездонной тьмы, в которой он тонул. Его так сковало холодом, что он даже не чувствовал руки своей спутницы, – он изумился, обнаружив, что она до сих пор крепко его держит. Она неслась вполоборота к нему, классические линии ее лица были искажены демонической улыбкой, подол платья от движения залип между ног, плотная ткань скульптурно обрисовывала живот и бедра, волосы развевались за плечами, сливаясь с темнотой. У нее был такой свирепый вид, ее так распирало от неистовства порочных страстей, что, казалось, она вот-вот вспыхнет пламенем. Он мельком взглянул назад. Там ярко мерцал одинокий голубой огонек – та самая лужа, ее поверхность, на которую он теперь смотрел снизу. Он различил черные стены смерти, изгибавшиеся по всем сторонам вокруг этого светового пятнышка, как будто это было горлышко бутылки, в которую его сбросили, но дальше всюду тьма уходила вглубь, в никуда, и когда он оглянулся еще раз, голубое отверстие уменьшилось и теперь заняло положение на краю грозди огней, а стен уже не было видно.