Златоград

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На следующий день Степану выпала разнарядка работать в цеху очистки — чего он ненавидел. Нужно было брать с конвейера ящики, наполненные пустыми маленькими бутылочками. Эти пузырьки надлежало отмыть от остатков темной маслянистой жидкости. Работа нудная, грязная. От запаха смоченной в керосине ветоши, которой он протирал пузырьки, сразу начинала болеть голова и не переставала до конца смены. Вонь, а пуще всего бессмысленность этой работы, раздражала поэта. Впрочем, смысл, возможно, и был — кому-то ж нужна эта тара, — но Степану от этого было не легче. Сидя на табурете с металлическими ножками, на драном, засаленном дерматиновым сидении, он шурудил во внутренностях очередного пузырька и машинально при этом оглядывал помещение. Цех был небольшой, грязный, и совсем уж плохо освещенный, если бы сквозь дыры в железной крыше не пробивались пыльные лучи дневного света. Работяги-коллеги, не поднимая стриженых голов, вкалывали — ни быстро, и ни медленно — равномерно, тупо, ни о чем существенном, по-видимому, не думая, абы смена прошла. Хорошая черта рабочего — не думать. В прежние времена Степан тоже не думал, когда был рабочим, а, выбившись в интеллигенцию, стал иногда задумываться. Вот и теперь Степан задумался и совсем перестал работать. И тут он поймал на себе взгляд представителя-заказчика.

Это существо сидело в конторке под потолком цеха и сквозь запыленное стекло глядело на грешного поэта. Не было в том взгляде ни злобы, ни любопытства, ни скуки, ни энтузиазма, да и сам взгляд как таковой отсутствовал, потому что эти существа не имели глаз. И все же ошибиться было невозможно, когда его внимание обращено на тебя. А вот теперь он «смотрит» в другую сторону. Теперь снова на Степана.

«Ладно, ладно, — сказал про себя осУжденный поэт Одинокий. Не волнуйся, гражданин начальник, работаю я, работаю» — и опять принялся за пузырьки.

Интересно, размышлял поэт, что это за твари? Откуда они пришли сюда? Или они местные? И почему они, почти всемогущие, во всяком случае, насколько можно было убедиться, превосходящие человека по всем параметрам, тем не менее, нуждаются в человеческом труде? Что они делают с пузырьками, когда получат их чисто вымытыми? Ну это понятно — опять пускают в производства. Но что они в них хранят? Что эта за жидкость, от которой он, Степан, очищает посуду? Лекарство? Еда, алкоголь? Или все эти понятия слишком человеческие, а стало быть, не применимы к запредельным существам. Их называют серыми, или иногда еще — квадратиками. Потому что они серые и квадратные. И, разумеется, плоские. Иначе их бы называли кубиками. Хотя некоторую толщину они, конечно же, имели — примерно на два пальца. Может, они состоят в родственной связи с одеяльниками, являясь их генетическими потомками? Наподобие цепочки обезьяна — человек (каковую цепочку многие в последнее время отвергают из-за псевдоаристократического снобизма). Некоторое внешнее сходство как будто подтверждает эту гипотезу. Воздушные скаты тоже имеют квадратную форму. Опять же летают. Серые тоже умеют летать. Впрочем, это даже не полет… Одеяльник хоть как-то крыльями машет, вернее, своим этим «одеялом», а серые взлетают, не сделав ни одного движения телом. Вообще могут исчезнуть, не сходя с места. И так же внезапно возникнуть, где захотят. Причем, так же произвольно могут менять размеры тела — как в сторону увеличения, так и в сторону уменьшения. Однажды Степан видел, как за территорией лагеря прошли (иногда они ходят, опираясь на углы своего тела, вообще тело у них довольно гибкое) несколько серых, величиною с двухэтажный дом. Что-то Степану подсказывало, может быть, обострившаяся интуиция, что и эти размеры для серых не предел — они, по-видимому, могут раздуваться до невероятных размеров. Может быть, даже до планетарных. Или сжиматься до размеров микроскопических. Впрочем, раздувание и сжатие здесь не при чем. Правильнее сказать — увеличение и уменьшение. Скорее всего, эти существа «МАШТАБИРУЮТ» себя, внедряясь в очередной мир. При контакте с человеком, они позиционируют себя по размерам как относительно небольшое существо. А если им нужно гору сдвинуть, тогда они масштабируют себя подстать горе…

— Ну ты уж загнул, — сказал его кент, тогда еще будучи Володькой, когда они говорили о природе этих существ.

Володька их до ужаса боялся и считал чертями, которые специально поставлены, чтобы мучить грешных людей. Однако никто никогда не видел, чтобы серые кого-то мучили или даже хотя бы прикасались к человеку. Конечно же все эти байки насчет чертей — это просто невежественные выдумки. Правда была более прозаичнее, но одновременно и фантастичной. Когда-то (интересно когда?) состоялся первый контакт человека с серыми, что впоследствии привело к обоюдовыгодному сотрудничеству. Люди выполняли для них грязную работу, взамен получали кое-какие питательные продукты и строительные материалы. А так же серые «крышевали» людей, если употребить местный жаргон. То есть, защищали, покровительствовали. Например, они сделали так, что на территории лагеря одеяльники никогда не нападали на людей. Можешь ходить свободно, не озираясь и не вздрагивая от истошного крика, какие часто раздаются за оградой — «воздух!»

Серые не только сами обладали способностью к левитации, но могли применять эту способность к неодушевленным предметам. Например, ящики с грязной стеклянной тарой сами собой перелетали через ограду и приземлялись — довольно плавно — на площадку рядом с цехом. Очищенные пузырьки, загруженные в те же ящики, аналогичным же макаром улетали к заказчику. Иногда были возвраты, если кто-то из рабочих некачественно, с нарушением технологии, помыл посуду. В этом случае начальник цеха или мастер наказывали провинившегося. На лентяя и халтурщика накладывался штраф — при закрытии наряда ему снижали количество трудодней, сокращали число талонов на питание. За качеством сдаваемой продукции следил представитель заказчика и его помощники — контролеры ОТК, набранные из людей.

Больше всего, конечно, раздражала примитивность технологии процесса. Керосин, ветошь, человеческие руки, а не, скажем, какие-нибудь моечные автоматы. Тут Степан усматривал чей-то злой умысел. Может быть, серые сознательно унижают людей, вынуждая их работать в таких дикарских условиях.

Но потом приходила другая, совсем уж неутешительная мысль: а может, серые дают эту работу людям из чувства сострадания? Чтобы этих жалких двуногих существ хоть чем-то занять. Не кормить же их бесплатно, как паразитов.

Ведь отказался же Христос во дни искушений в пустыне превратить камни в хлеба. Не пожелал он такой легкой победы. Ибо знал, что человечество готово кинуться за всяким, кто что-нибудь для него сделает, готово благоговейно преклониться перед тем, кто удачною машиной облегчит его труд, новым составом удобрит его поле, заглушит хотя бы путем вечной отравы его временную боль.

Степан разозлился. Да что ж такое! Неужто мы без серых не можем здесь создать такие же грандиозные города, какие мы создавали на том свете?!. Ну в смысле, когда были живы… А черт! Все эти понятия так условны. Разве про него можно сказать, что он мертв? Разрушению подвержена лишь физическая оболочка. Его нематериальная суть бессмертна. Впрочем, что такое материя? Физики утверждают, что материя — ни что иное как сгустки, вихри энергии. То есть, в конечном счете, любой уровень вселенной, сколько бы их ни было, — это энергия. На одном уровне — один вид энергии. На другом уровне — другой вид. Значит, смерть есть не уничтожение, а переход энергии в другое качество. Так происходит круговорот энергии во Вселенной. В Большой Вселенной, которую можно назвать Матрешечной Вселенной.

Вечером, раздеваясь, Володька, вернее, Вадим, показал Степану новый партак. Через всю грудь у него было выколота надпись: «Нет в жизни счастья, а есть покой и воля».

— Завтра я ухожу, — сказал Степан, залезая под одеяло. — Прямо с утра.

— А как же я? — Вскинулся Володька, но как-то лениво вскинулся. Не активно. Видно было, что идея похода его не вдохновляет.

— А ты — как хочешь. Если не пойдешь — уйду в одиночку.

Степан придавил правым ухом подушку и закрыл глаза, всем своим видом показывая, что решение принято окончательно и бесповоротно.

Как и следовало ожидать, Вадим тотчас заволновался. Теперь он подсчитывал — не проиграет ли в том, что останется в лагере. Тут, кстати, он припомнил одну неприятную вещь. Он вспомнил про Черную Субмарину. Вернее, Субтеррину. Потому что она ходит под землей, как обычная подлодка ходит под водой.

Следующим утром Вадим высказал свои опасения напарнику насчет подлодки.

— Что это за субтеррина такая? — спросил Степан, прыгая на одной ноге, натягивая брюки.

— Я сам её не видел, — ответил Вадим, — говорят, что она появляется вблизи лагеря каждые четыре условных года. Короче, всплывает из-под земли, черная вся. Местные её до ужаса боятся. Из лодки выходит команда, тоже все в черном, похожие на людей, но не люди. Обычно их встречают серые. О чем-то договариваются. Потом черные начинают отбирать людей из числа поселенцев. Принцип отбора не ясен — и хилых забирают, и здоровяков, и умных, и придурков. В общем, наберут партию и ведут бедолаг на свою подлодку. Чисто как рабов…

Вадим и Степан стали к раздаче, получили кашу и «кофе», отдали талоны учетчице и сели за стол.

— Для чего? — спросил Степан, втыкая ложку в густое месиво каши.

— А хрен его знает. Может для каких-нибудь опытов. Или работать заставляют где-нибудь… Тут, короче, все покрыто плотным мраком.

— Отказаться нельзя?

— Не-а. Никак не возможно. А сопротивляться будешь — крючками электрическими зацепят и силой поволокут…

— Значит, раз в четыре года? — Степан сунул ложку с варевом в рот и, обжегшись, стал дуть.

— Угу, — кивнул Вадим и с усилием глотнул. — Я уже здесь живу как раз четыре года, значит, вот-вот появится… Хочешь-не хочешь, а видно придется отсюда делать ноги. Короче, я с тобой иду… Вовремя ты надумал слинять. Поди, знал про подлодку, только молчал?

— Первый раз от тебя услышал. Чего раньше-то не говорил?

— А ты не спрашивал, — ответил кент, сербая напиток из ведьминого корня, который заменял здесь цикорий, который в свою очередь заменял кофе.

Степан не стал ругать кента за идиотский ответ, доел кашу, морщась, допил «кофе» (потому что, несмотря на отвратный вкус, в энергетическом смысле был очень эффективным), сдал грязную посуду и вышел из столовой. Вадим шел за ним как привязанный.

После завтрака все поселки пошли на молебен, а наши кенты направились в кузню.

Там было жарко, пахло горящим углем и железной окалиной и еще чем-то специфическим, может быть, трудовым кузнечным потом.

Кузнец Богдан был кудрявым черноволосым мужиком — низкорослый, плотной сбитый, силы неимоверной. Богдана не пускали в церковь, потому что при его появлении в храме начинала твориться всякая чертовщина, по разрушительной силе сравнимая со стихийными бедствиями. Под стать кузнецу был и его помощничек. Малый лет пятнадцать, худой, но жилистый. У помощника был один глаз. Во всяком случае, он зачесывал свои волосы так, что второго глаза никогда не было видно. Кстати, во всей «Ясной Поляне» это был единственный подросток.

«Было бы ему чуть меньше лет, — подумал Степан, — то попал бы в Киндерград».

Поздоровавшись с кузнецом, поэт спросил, готов ли его заказ? Богдан (кожаный фартук на голом торсе) молча поднялся с грязного табурета. Лицо кузнеца имело при этом зверское выражение. Казалось, что он сейчас закричит и грубыми тычками выставит вон непрошенных гостей. Но все знали, что на самом деле это он так улыбался. Что-то у него с мимикой не в порядке было. Богдан резко завалился на сторону так, что стоявший рядом Вадим с трудом подавил в себе спонтанный рефлекс — поддержать его. Но жрец огня и металла сам выровнялся столь же неожиданно, впрочем, тут же завалился опять — и заковылял эдак в темный угол кузни, голова моталась вроде маятника. «Настоящий Гефест», — подумал Степан, нескромно глядя на кривую ногу кузнеца.

Стрелы представляли собой металлические прутки тридцати сантиметров длиною, заостренные с одного конца, с другого — имелось оперенье: округленные стабилизаторы из тонкого стального листа. Стрелы были изготовлены настолько аккуратно и хороши были на вид, что наверняка имели отличные боевые качества. Степан проверил стрелу на центровку — положил её поперек на вытянутый указательный палец. Передний конец перетягивал. Значит, стрела полетит прямо, не будет кувыркаться.

Степан выразил искреннее восхищение этому произведению кузнечного искусства. Богдан криво усмехнулся, дескать, побереги эмоции и взгляни-ка вот на это. Кузнец вручил оторопевшему поэту круторогий арбалет. Облегченный стальной каркас, такого же стиля металлический приклад, который складывался, наподобие оружия для десантников. Степан подергал туго натянутую тетиву. Стальная струна откликнулась задорной мелодией смерти.

— Классная вещь! — сказал Вадим, беря арбалет из рук Степана. — Внимательно оглядел смертельную машинку, быстро нашел и испробовал рычаг взвода.

Наложив стрелу, Вадим поднял арбалет и нацелил его в центральный столб, поддерживавший крышу кузни. Между бревном колонны и арбалетом оказался подмастерье. Вадим нажал крючок спуска, подмастерье упал на пол, спружинив руками, стрела со свистом вонзилась в закопченное дерево.

Степан хотел было отвесить затрещину своему кенту, но, видя, что все довольны и веселы, передумал. Вадим был доволен, что попал в цель; подмастерье был рад похвастаться своей реакцией; кузнец преисполнился гордостью своими золотыми руками.

Богдан был столь любезен, что помог Степану приладить ремень, который с помощью хитроумных карабинчиков крепился к арбалету снизу. Таким образом, оружие удобно было носить на плече.

Но и это еще не всё. Сверкая лисьим глазом, подмастерье вручил Степану колчан в виде плоской коробки. Колчан подвешивался на поясной ремень, чтобы стрелы были всегда под рукой. Этих посланцев смерти было тринадцать штук — как раз чертова дюжина. Степан сунул стрелки в коробку, закрыл крышечку и зафиксировал её с помощью удобной застежки.

Когда они, уставшие от любезности и нагруженные приятной тяжестью оружия, наконец, покинули кузню, Вадим поинтересовался у напарника:

— За какие такие заслуги этот черт тебе такие подарочки сделал?

— А я в честь его оду сочинил… — ответил Степан.

— Что ты сочинил?

— Оду. Ну стихи, короче… Вот, сочинил, значит, оду, где сравнил Богдана с Гефестом. Ему это чрезвычайно польстило…

— А кто такой Гефест?

— Ну и темный же ты человек, Володька.

— Я - Вадим.

— Ну да. Так вот, если ты Вадим, то работай над новым имиджем. Возвышайся.

— Возвышаюсь, — проворчал кореш. — Только мне странно: такой классный арсенал за какой-то стишок… Извини, конечно, но…

— За стишок, говоришь? Стих, даже кроткий, — это творчество. А творчество должно высоко оплачиваться. Вот тебе примеры из истории. Во Франции некий поэт Колёте за несколько льстивых стихов получил от кардинала Ришелье 600 франков. Тот же Ришелье только за одну оду заплатил поэту Барле 5000 франков. За один-единственный сонет Мере получил от Анны Австрийской 1000 дукатов. Лафонтен посвятил своего «Адониса» сказочно богатому министру финансов Фуке. Этот Крез распорядился оплатить все бытовые расходы поэта до конца жизни и сверх того назначил пожизненную ренту 1000 франков в год. Вот, что значит, ценить искусство.

— Подхалимаж, — призрительно отрезал кореш.

— Не спорю. Но иногда можно покривить душой… ради пользы дела.

— Чему вы меня учите, шеф? Ай-яй-яй!

— Да ладно, не будь чистоплюем. Всё должно быть в меру… сказал Джевахарнал Неру. Сказал и помер… Короче говоря, надо быть в меру хорошим и в меру плохим. Для равновесия. Но в меру!

— А кто такой Джавакарнал Меру?

— Иди собирай вещи в дорогу, а я пойду к начальству — поставлю их перед фактом. Если не отпустят…

— Тут никто никого не держит… — возразил кореш и зловеще добавил, — пока подлодка не пришла.

— Тогда поторопись.

— Я воль, майн фюрер!

— Но-но, ты это фюрерство брось…

— Слушаюсь, Учитель.