Златоград

ГЛАВА ПЕРВАЯ

«Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «…ская»». Название станции потонуло в грохоте задвигаемых дверей и змеином шипении сжатого воздуха. Вагон метро был старым, разболтанным, как, очевидно, и весь поезд, но довольно резво состав стал набирать ускорение; и вот он уже мчался с бешеной скоростью по темному туннелю, угрожающе раскачиваясь из стороны в сторону, лишь редкие огоньки зажженных лампочек проносились за окнами, как падающие звезды, проносились и гасли, и вы даже не успевали загадать желание.

Степан окончательно пришел в себя и огляделся по сторонам. Вагон был пуст, почти пуст, как в поздний час, лишь еще одно место занимала старуха, одетая в мешковатое платье, из тех, что были модными в начале прошлого века. Ее трясущуюся седовласую голову увенчивал вязанный чепец подстать общему наряду. Степан мысленно прозвал её «Пиковой дамой».

Еще один человек находился в вагоне, по виду — бомж: мужик неопределенного возраста, опухший, страшный, потерявший человеческий облик. Сидячего места он не занимал, а предпочел лежать на пыльном полу, в углу, завернувшись в черную синтетическую шубу, такую же засаленную и грязную, как и он сам. Чтобы продезинфицировать эту шубу, её надлежало бы сдать в крематорий. Вместе с бомжем. Черный похмельный юмор.

Степан взглянул на часы — их не было. Бумажника тоже. Голова раскалывалась от боли. На подгибающихся ватных ногах он прошел в голову вагона и обнаружил, что вагон ведущий. За перегородкой, видимые через незакрашенное стекло служебной двери, сидели машинист поезда и его помощник. Они играли в карты, не глядя на дорогу. «Работнички, мать вашу…», — сказал Степан, пристукнул по стеклу кулаком и погрозил двум ротозеям. Те убрали карты и показали открытые ладони рук, что должно было означать — руки их чисты, а помыслы светлы. Машинист с помощником закурили, пуская дым в открытые форточки.

Степан глядел сквозь стекла прямо в черный ствол туннеля и видел, как навстречу неслась, освещенная прожектором поезда, главная колея, потом глаз съезжал на запасные пути, рычаги стрелок, промелькивали какие-то кабели, коробки, распределительные щиты, закрытые двери, ведущие в подсобные помещения, и прочая всячина в таком роде. Наконец вдали показался свет станции. Свет быстро приближался. Поезд начал торможение. И вот они выскочили к перрону ярко освещенной станции — с гулким эхом, затухающим воем двигателей и поскрипыванием тормозных колодок.

Степан повернулся к выходным дверям и уперся рукой в холодное стекло, где белела предупредительная надпись: «НЕ…СЛОНЯТЬСЯ». Это какой-то остряк, работая бритвочкой, показал свое ослоумие. Степан убрал руку, и сейчас же дверь с шипением распахнулась. «Конечная остановка. Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны!» — объявил громкоговоритель ангельским женским голосом.

Степан ступил на площадку и нерешительно зашагал в сторону хвоста состава, чтобы обогнуть мраморную колонну и войти в зал станции. Часы над туннелем показывали 10:15 и было неясно — утра или вечера? «Пиковую даму» встречала целая толпа родственников с чадами и домочадцами. Они целовали её в морщинистые щеки, хватали под слабые руки и волокли к эскалатору.

Степан увидел в зале под потолком светящуюся вывеску с надписью: «ВЫХОД В ГОРОД», машинально направился туда и ступил на «лестницу-чудесницу». Работала только одна лента — на подъем. Впереди на ступеньках никого не было. Степан всех опередил. По мере того, как он поднимался, сверху нарастал механический шум и шипение, как при работе компрессора.

В глазах вдруг нехорошо замельтешило, поле зрение сузилось. Ноги отказывались служить. Степан сел на ступеньки эскалатора, что, как известно, делать воспрещается. Неподвижная пластиковая боковина лестницы рывками гладила спину. Степан подался вперед и попытался взять себя в руки. Голова кружилась, во рту появился противный лекарственно-металлический привкус. «Что это со мной? — подумал он, сплевывая жидкую и жгучую слюну. — Не хватало только травануть здесь. Пора подниматься, пока не затянуло…»

Ступени складывались, лента выпрямлялась. Он неуклюже поднялся, опираясь руками на бегущие ленты поручней. Лестница-чудесница довольно бесцеремонно выпихнула его на стальной подиум, да еще поддала под пятки, чтобы пошевеливался. Используя инерцию движения, Степан по некой пьяной гиперболической траектории устремился к выходу. Толкнув плечом тяжелую дверь станции метро, он вывалился на улицу.

Чтобы отдышаться и прийти в себя, ему понадобилось присесть на корточки и опереться спиной о шершавую стену станции. Вопрос о времени суток отпал сам собой. Был день, вернее, утро, хотя и пасмурное, но теплое. Лето. Свежий ветерок постепенно разгонял ядовитый дурман, клубившийся в его голове, настолько ядовитый, что выдыхаемый воздух имел какой-то химический привкус.

Слева от станции метро тянулся длинный деревянный забор, справа стоял компрессор на колесах, неимоверно гудел и еще невыносимее шипел, нагнетая сжатый воздух. Чуть дальше, возле огромного котлована, на толстой металлической трубе рядком сидели рабочие с надетыми на голые загорелые торсы оранжевыми безрукавками и курили. Лишь один из них, самый нетерпеливый, еще не окончив перекура, примеривался к отбойному молотку.

За живописной группой работяг, возвышались не менее живописное здание, наполовину закрытое зеленой синтетической сеткой, натянутой на металлические леса. По виду открытых частей здание казалось новым, но вместе с тем имело неизгладимый отпечаток дряхлости, так что сразу не скажешь — то ли это долгострой, то ли идет реставрация. Там, где должна быть крыша, виднелся истертый наждаком непогоды покосившийся лозунг на фанерной основе, который гласил: «Excelsior!»[1]

«Пиковую даму» всем семейством запихивали в такси, но в своих пышных юбках она не влезала в солон. Водитель, лакейская морда, стоял возле своей открытой дверцы и, опершись на нее локтем, с неудовольствием смотрел на эти потуги, прикидывая в уме, сколько он сдерет с этой компании и выдержат ли рессоры его машины, когда означенная компания в нее усядется.

«Однако и мне пора двигать, — подумал Степан, кряхтя поднимаясь, — а то тетка опять разворчится, что шляюсь по Москве неизвестно где целые сутки…»

Он вышел на многолюдный проспект и зашагал к остановке автобуса. Шум работающего вхолостую компрессора утихал вдали, и это каким-то образом связывалось с самочувствием Степана. Ему значительно стало лучше, и вот уже он ощущал себя довольно бодро, как после крепкой чашки утреннего кофе. Похмельный синдром почти исчез. Даже головная боль как-то «округлилась», стерлись острые углы, впивавшиеся в мозг, и лишь некоторая тяжесть в затылке еще напоминала о ней.

И тут вместе с трезвым мышлением немедленно пришло понимание абсурдности происходящего. Степан остановился как вкопанный столб. До сего момента, пока его сознание держали цепкие лапы дурмана, реальность, его окружавшую, он воспринимал как во сне — некритически, как данность. Очнувшись в метро, он почему-то решил, что приехал в Москву к тетке. Тетя Галя жила в столице уже лет тридцать, и он, Степан, частенько к ней наезжал в гости. Но теперь-то он отчетливо вспомнил, что до того момента, как оказаться якобы в Москве, он находился в своем родном Серпо-молотове. Точно! Он сидел за кухонным столом, потея и трясясь с похмелья, ел вчерашний суп, а его жена Клавка с дотошностью гестаповского дознавателя вытягивала из него сведения тактического и стратегического характера, о том, «куда он дел деньги?» и «что мы завтра будем жрать?» И вдруг — бац! Он обнаруживает себя за тысячу с лишним верст от родного города, в состоянии чуть ли не белой горячки. И между этими двумя событиями зияла огромная пространственно-временная дыра, в которую провалились все промежуточные события, не оставив в памяти ни малейшего следа. От такого сальто-мортале у кого хочешь может поехать крыша.

— Ёлы-палы, — сказал Степан вслух, — куда же это я попал?»

Сзади кто-то хохотнул, мимо прошли двое мужчин, очень довольных собой. Один из них сказал спутнику: «Ars est celaze artem»[2]. Другой в ответ расхохотался. Степан недовольно нахмурился, но, очевидно, мужчины смеялись о чем-то своем. Пижоны! Ведь видно, что не иностранцы, а туда же, выпендриваются.

Приезжая в Москву, Степан еще давно, лет 25 назад, научился мгновенно отличать земляков от закордонников. Те всегда были чисто вымыты и одеты с иголочки, преимущественно в одежды светлых тонов без единого пятнышка. Правда, с годами эта разница, резкая, отчетливая в 70-х и едва уловимая в середине 90-х (а с тех пор он в Москве не бывал), существенно стушевалась, но все же она оставалась, была, эта разница, ощущаемая подсознанием, может быть, пресловутым классовым чутьем.

Нет, это не Москва, подумал Степан, разглядывая улицы неизвестного и в то же время смутно знакомого города. Прохожие обтекали его говорливым потоком, как воды безымянной реки обтекают одинокий островок. Но, в отличие от островка, Степан был все-таки разумным существом. Просто он пока находился в умственном ступоре от резкой перемены декораций. Но дайте человеку срок, и он быстро разберется, что к чему.

Нет, это определенно не Москва. Он неплохо знал столицу. В свое время он с ненасытным любопытством провинциала исходил её пешком вдоль и поперек, изъездил на метро радиально и по кольцу, но такого района не встречал. А, может быть, это Питер? Ленинград он знал значительно хуже, а в Санкт-Петербурге не бывал ни разу. Кстати, сколько у нас городов, в которых есть метро? В Екатеринбурге, кажется, есть… или нет? Не знаю.

Город был величествен и необъятен взором. Этакий конгломерат из квазимодерновых коробок зеркального стекла, где отражались небо, облака и другие коробки, помпезных зданий времен сталинского псевдоклассицизма и старинных особняков в стиле позднего барокко. Вдали виднелся какой-то древний собор циклопических размеров. А так, в общем и целом, это был нормальный крупный российский город: до боли знакомый и притягательный, как ложная память, и в то же время в чем-то совершенно чуждый. Если архитектура, как кто-то сказал, это застывшая в камне музыка, то в облике этого города явно превалировали композиции Вагнера.

— Какого же черта я здесь делаю? — вновь спросил Степан неизвестно кого и оглядел на этот раз уже самого себя. И удивился вновь. На нем был надет его новый выходной костюм — темно-синий, с зеленоватым отливом (как крыло майского жука), которым он редко пользовался, предпочитая носить джинсы и куртку. И что самое удивительное — воротничок белой чистой рубашки стягивал тугой узел галстука, каковой предмет мужского туалета он уже много-много лет не нашивал. На ногах опять же были не его любимые кроссовки, а совершенно новые, словно только что из магазина, блестящие лаковые туфли, из тех, что называются штиблетами, любимые лицами южной национальности. Но только не им, Степаном. Добровольно он бы никогда их не надел.

«Франт! — с саркастической усмешкой подумал Степан. — И куда же это мы намылились при полном при параде? Вроде бы отпуск у меня намечался через три месяца… Или что-то изменилось? Не помнишь? Неужели у меня начались провалы в памяти? Плохо дело?» — «Пить надо меньше!» — мысленно услышал он срывающийся до визга голос жены.

Ну ясно, начал строить предположения Степан, опять он поцапался с Клавкой. Ему надоели ее писки-визги, вопли-сопли, вечные стычки, сопровождавшиеся необоснованными притязаниями, и он, во исполнение своей давней угрозы, собрал манатки и уехал, куда глаза глядят.

И правильно сделал. Молодец. Извечная дилемма художника — либо свобода творчества, либо узы брака — должна решаться только в пользу первого. Ибо нельзя и рыбку съесть и пиво выпить. В принципе, конечно, можно выпить пиво и закусить рыбкой, многие так и делают, но это потому что они не были женаты на его Клавке. Сократова Ксантипа — просто душка по сравнению с ней, с этой Мегерой Горгоновной.

— Хорошо, — сказал себе Степан, — как рабочая гипотеза такое предположение сойдет. Где же в таком случае мои вещи? И хоть убей, но я не помню, как ехал в поезде или на каком-нибудь другом междугороднем транспорте. Молодец-то ты молодец, но дурак. Тоже мне — Александр Македонский, кто ж так рубит узлы?

Степан даже крякнул от огорчения, полного бессилия и неспособности восстановить в уме последовательность событий, ту логически непротиворечивую цепочку действий, в результате которых он оказался один в совершенно неведомом городе. Он жаждал полной ясности не то чтобы из особой приверженности к логике, а так, для порядка. (Какой же русский не любит порядка.)

Степан еще раз обшарил многочисленные внешние и внутренние карманы брюк и пиджака и вновь ничего не обнаружил — ни документов, ни денег. А ведь и то и другое у него непременно наличествовали бы, отправься он в другой город. А деньжата бы сейчас не помешали. Голова гудит с похмелюги, и во рту все пересохло. А не грабанули ли его в дороге? — пришла трезвая мысль.

Он привычно поскреб затылок и присел от боли. Голова была разбита, явственно прощупывался полузатянувшийся рубец, но крови уже не было. Кто же его так саданул? Может, из-за этого у него и произошло выпадение памяти? Но сначала, конечно, опоили чем-нибудь. Недаром от него так и воняет какой-то химией.

Итак, что мы имеем? Мы имеем ретроградную амнезию, при полном отсутствии средств к существованию. Есть от чего прийти в отчаяние: за тридевять земель от дома, без денег и документов. Ситуация пиковая. Но не тупиковая. Мир не без добрых людей. Как-нибудь он выкрутится и…

Тут на него с разбега налетела какая-то гражданка с упругими формами, каковые формы, собственно, и смягчили толчок.

— Какого черта ты тут торчишь посреди дороги! — вскричала гражданка, поднимая с тротуара свою оброненную сумочку и поправляя свой великолепный бюст. Нахально выпирающие соски под легкой тканью короткого белого платья так и притянули внимание Степана. — Ишь, с утра уже налил зенки! То-то они у тебя красные, как у кролика.

Женщина была красива, молода, однако в той стадии молодости, как говорил Конфуций, когда уже «не колеблются», но сохранившая еще одухотворенное изящество юности. Волосы её, рыжевато-каштановые, даже на вид были мягкими, что говорило о легком (но не легкомысленном) характере.

— Пардон, мадам, — галантно ответил Степан и, пропуская женщину, машинально приложил ладонь к её пухленькой ягодице. — Ох!.. еще раз пардон.

— Смотрите-ка, какой вежливый мен, — неожиданно сменив гнев на милость, улыбнулась дамочка обворожительной белозубой улыбкой. — Откуда ты такой нарисовался?

Значит, она вновь вернулась к первоначальному настроению «фри», об этом бы догадался и лопух. Степан с еще большей остротой ощутил горечь своей финансовой несостоятельности и готов был провалиться сквозь землю от стыда и досады, но такую женщину упускать не хотел. Потому что, при удаче, женщина — кроме всего прочего — это ходячий справочник, в услугах которого он остро нуждался; женщина — это крыша над головой (куда сунешься без паспорта?), это, наконец, кровать, чьи мягкие объятия ему понадобятся, когда придет ночь и усталый организм настойчиво потребует принять горизонтальное положение. Возвращаясь ко «всему прочему», — не будем ханжами — от жарких объятий дамочки он тоже не отказался бы.

— Мадам, — продолжил Степан в том же светском, галантном ключе, — Вы не подскажите уставшему пилигриму, где тут у вас поблизости находится приличная забегаловка?.. то есть я хотел сказать…э-э-э… кафешка… Ну, знаете, где можно посидеть в прохладце, промочить горло… побеседовать с приятным человеком…

Последнюю фразу Степан произнес со значительным ударением и даже сделал сближающий шаг навстречу женщине, вторгаясь в её личное пространство и окидывая её интимным взглядом, границы которого, как известно, охватывают в верхней своей части — глаза, а в нижней — грудь.

Женщина инстинктивно отступила на шаг, сохраняя дистанцию, и приняла сексуально-агрессивную позу манекенщицы: одна рука кулаком уткнулась в бок, другая свободно опущена вдоль бедра. Глядя прямо в степановы красные похмельные глазки, она спросила:

— Вы что же это, не местный?

Степан мысленно тормознул недотепу в самом себе, который намеревался уже выложить всю подноготную первому встречному, а тем более женщине. И станет он скучен и понятен её, как 2+2=4. «Женщины любят тайны, — напомнил себе Степан. — Раскрываться будем постепенно… Как в стриптизе». — И приняв вид человека, полностью контролирующего ситуацию, он ответил:

— Да… знаете ли, я недавно в этом городе. Приехал вот… э-э-э… можно сказать, только что…

— Приехали? — красивые глаза дамочки изумленно округлились.

— Ну, я не совсем уверен, что именно приехал, может быть, и прилетел, короче — прибыл.

Степан отчаянно надеялся, что его юмор с легким намеком на дорожное происшествие с ним, будет правильно понят.

— Ясненько, — ответила женщина, и улыбка слегка тронула её, цвета спелой вишни, ярко накрашенные губы (созданные для поцелуев, сказал бы какой-нибудь пошляк). — А ты хохмач, мне такие нравятся…

— Тогда, может быть, двинем, без лишних слов и волокиты, в известное вам заведение, а?

— Двинем, — кокетливо тряхнув легкими кудряшками, согласилась дамочка.

И они двинули. Она — чуть впереди, оставляя в размягченном асфальте отпечатки острых своих каблучков-шпилек; Степан, слегка приотстав на полшага, малость ослабил узел галстука, который, зараза, совсем перекрыл ему доступ кислорода в легкие. Однако, жарковато, подумал он, мельком глянув на небо, затянутое серебристыми облаками. А что будет, когда выглянет солнышко?

И тут только до него дошло, что в его родном Серпо-молотове давно уже вьюжил снежный ноябрь, а здесь стояло благодатное лето. Наверняка, это какой-то южный город: может быть, Симферополь, может, Одесса. Впрочем, в этих городах нет метро. Тогда Киев? В этом городе он не был, но вряд ли это Киев — нет национальной специфики: всех этих «перукарней», шинков, витрин с надписью «для жинок и человиков» (у них жинка не человек). Все вывески на домах и в витринах были на русском языке, и вообще вокруг что-то не слышно характерного южного «ховора».

От мыслей о жарком юге Степан сразу взмок. С облегчением снял пиджак и повесил его через руку. Галстук он решил пока оставить, чтобы сохранить первоначальный имидж интеллигентного мужчины. Женщины ценят первое впечатление (которое, вопреки расхожему мнению, никогда не бывает верным).

На что, собственно, надеялся Степан, приглашая незнакомую фрау в кафе, наверняка не из дешевых, не имея ни гроша в кармане? Или, быть может, он питает иллюзии встретить там кого-нибудь из знакомых и одолжиться у него до получки? Но ведь это ЧУЖОЙ ГОРОД. Здесь не водятся его кореша-приятели, которых встретишь там и сям, особенно в своем районе.

Или он, Степан, надеется, что дамочка настолько размягчится сердцем, узнав историю с ним приключившуюся, что тотчас откроет свою лакированную сумочку и выложит на столик энную сумму? «Так и ви ошибаетесь», как говорят в Одессе.

«За Одессу» Степан ничего больше сказать не мог, поскольку был там только раз и отпуск прошел без приключений, а вот в Ленинграде его здорово выручила одна добрая женщина… Впрочем, были и противоположные случаи.

Во Львове, к примеру, где он был проездом, некая женщина не только нашла ему ночлег на одну ночь, но и себя предложила в качестве приложения. Как выяснилось утром, далеко не бесплатного. Степан не досчитался трети от отпускной суммы, а сумма по тем временам у него была отнюдь не малая. Больше женщина взять не рискнула, опасаясь заявки в милицию. В общем, всякое было.

Вот и ныне Степан волочился за юбкой, находясь в абсолютном неведении относительно своего ближайшего будущего. От дамочки, умевшей так здорово вилять бедрами, что аж дух захватывало, можно ожидать чего угодно. От еще одного удара по голове в темной подворотне, до альтруистических и щедрых жестов в кафе, а, возможно, и, чем черт не шутит, в её (Бог даст) одинокой, уютной квартире. Но в его нынешнем положении выбирать не приходится. Без посторонней помощи ему все равно не обойтись. Да и взять-то с него нечего, разве что костюм, так плевать на это…

Но до чего же унизительно чувствовать себя альфонсом в этакие-то лета. Как-никак сороковник уже разменял…

— Однако вы не слишком-то разговорчивы, — упрекнула Степана спутница, когда он начал теснить её плечом, намекая женщине взять его под руку. — Я думала, вы меня развеселите…

— Вы даже не можете себе представить, как я вас развеселю, когда сделаю пару глотков чего-нибудь подходящего, — ответил Степан. — Не больно-то поговоришь, когда все в глотке пересохло… А что, в вашем городе всегда такая жарища или только по случаю моего приезда?

Степан надеялся на ответ типа: «У нас в Феодосии…» или «у нас в Симферополе-Кишиневе-Кривом Роге завсегда такое пекло, потому как югх…», но дамочка на приманку не клюнула.

— Ну почему же, бывает и колотун. И снегу так навалит, что в пору на оленях ездить.

Степан мысленно переместил географическую широту города несколько к северу, примерно в район Харькова. Вот, где он не бывал, так это в Харькове.

И еще он отметил одно обстоятельство — она стойко перешла на «вы». Это могло означать одно из двух: либо возрастает её уважение к нему (что мало вероятно), либо они начинают терять взаимосвязь. Ничто так не сближает людей, как знание имен друг друга и краткие сведения из биографии, поэтому Степан поспешил представиться:

— Степан…э-э…Одинокий, — сказал он, на ходу протягивая руку, и добавил со значением. — Из Серпо-молотова.

Теперь, следуя закону отражения и тяги к клише, его спутница просто обязана была ответить аналогично, например: «Сара из Краснодара» и т. д.

— Очень приятно, — ответила дамочка, используя другое клише. — Лира.

И тоже протянула руку, но не открыто и прямо, а в той недоверчивой манере, которую Степан называл «приветствием кобры»: плотно сжатые пальцы ставятся по отношению к ладони под углом, так, что вам волей-неволей приходится пожимать только холодные глянцевые ноготки.

— Не хорошо обманывать девушек в первые же минуты знакомства, — предъявила претензии спутница.

— В чем это я вас обманул?

— Вы сказали, что одиноки, когда у вас на лбу написано, что вы женатик.

— Я вовсе и не скрываю… Да, женат. Одинокий — это у меня фамилия такая. Впрочем, если начистоту, то это мой литературный псевдоним. Он выражает мою внутреннюю сущность. Я, видите ли, поэт…

— Ух, ты! — воскликнула Лира, — какие люди ходят среди нас!

Степан заважничал, но сладкую чашу медовухи с каплей дегтя надо было испить до конца.

— А настоящая моя фамилия — Денисюк. Отвратительная своей вульгарной тривиальностью, не правда ли?

— Денисюк? какая прелесть! — Лира разразилась смехом, похожим на звон хрустальных колокольчиков, еще чуть-чуть и они треснут. — Вы, стало быть, украинец?

— Боже упаси. Просто мой дед женился на русской вдове по фамилии Денисюк. По политическим соображениям — он тогда скрывался от НКВД, это был 37-й год — дед взял её фамилию. С тех пор мы Денисюки.

— Как интересно… Я буду звать вас Денисюком, можно?

— Ну, знаете ли… — обидчиво нахмурился Степан Одинокий, — назвать поэта Денисюком — это все равно, что играть на лире интернационал.

— Хорошо сказанул. Ладно, тогда я буду звать тебя дядя Степа.

— Нет! — заорал Степан. — Еще добавь — «великан» или «милиционер». Меня этот маршаковский персонаж с детства достает!.. И потом, неужто я такой старый, чтобы ты звала меня дядей?

— Ну что ты… ты еще конь — хоть куда! На тебе еще зябь можно вспахивать.

— Зябь поднимают, а не вспахивают. Впрочем, я не деревенщик. Я поэт-металлист. Металл! — Степан потряс кулаком, — вот моя стихия.

— Вы имеете в виду презренный металл? — съехидничала Лира.

— О нет, — погрустнел поэт. — Тут я — пас. Я выше этого!.. Или ниже… Все зависит от точки зрения. Кстати, о презренном металле…

— Да ну его к черту, этот металл! — вскричала Лира. — Я люблю романтическое, про любовь… Ну-ка докажите мне, что вы поэт: сочините по-быстрому что-нибудь про любовь.

— Хотите экспромт? Пожалуйста. — Степан перебросил пиджак через плечо, закатал рукава рубашки и стал похож на фокусника, готовящегося к трюку. — Пожалуйста… Это очень даже просто…

Он остановился, воздев очи горе, поднял руку с растопыренными пальцами и продекламировал:

— Браво! — захлопала в ладоши Лира. — Теперь верю.

Степан преисполнился самодовольства, и если бы не проклятый пиджак, мешавший ему до чертиков, он был бы даже счастлив. Он перебросил надоевшую шмотку с руки на руку и уж вознамерился шагать дальше, как его сзади кто-то дернул за штанину, потом еще раз. Такое себе могли позволить либо собаки, либо дети.

Он обернулся — перед ним стоял мальчик лет четырех, и держал в руке какую-то бумажку, сложенную несколько раз.

— Тебе чего, карапуз?

— Дядя, — сказал карапуз, — вы потеряли.

— Потерял? Что я потерял? — усмехнулся Степан и присел на корточки перед малышом.

— Это! — громко сказал мальчонка и ткнул зажатую в кулачке бумажку прямо под нос дяде. — Вы обронили.

Степан, по-прежнему с улыбкой превосходства взрослого, взял предлагаемую бумажку и с хрустом её развернул. Это была голубенькая тысячерублевка. Степан чуть не упал на задницу, потом бросил несколько быстрых взглядов по сторонам, выискивая в прохожих возможных родителей ребенка, а заодно растяп, сорящих такими деньжищами. Но ни явных, ни потенциальных родителей не обнаружил, растяп также не наблюдалось.

— Что тут у вас? — спросила Лира, подходя ближе и обнимая мальчика за плечо.

— Да вот… деньги… — выдавил из себя поэт, недоуменно держа купюру за уголок, как дохлую крысу за хвост. — Утверждает, что мои…

— Мальчик, где ты взял деньги? — наклонясь к малышу, спросила Лира голосом ответственной гражданки.

Счастлив должен быть тот человек, кому задают подобные вопросы, подумал поэт Одинокий, а вот ему обычно задают вопросы прямо противоположные — «Где ты дел деньги?!»

Мальчик насупился и, глядя в землю, промычал баском: — Нашел на тротуваре. Этот дядя их потерял… — И он указал грязным пальцем в сторону Степана.

— Пальцем нельзя показывать, — сказала Лира голосом заботливой мамаши. — Говори словами. Откуда эти деньги?

— Вот отсюдова! — малыш сунул кулаком в степанов пиджак. — Деньги выпали, а я поднял.

— Ох, какой хороший мальчик! — всплеснула руками Лира и погладила малыша по голове.

Степан посмотрел на свой пиджак с обожанием, как смотрят на богатого и щедрого родственника. Он даже погладил его шершавую ткань — и вдруг вспомнил о маленьком потайном кармашке. Обычно в пиджаках имеется один большой внутренний карман, а у этого был еще дополнительный, крохотный, неприметный, в самом низу правой полы. Если о нем не знаешь, то и не догадаешься, о его присутствии. Именно туда Степан как-то по пьянке спрятал заначку от Клавки, потом забыл. Он сам-то карманчик этот обнаружил совершенно случайно, кажется, на второй год после приобретения костюма. Кармашек не закрывался ни пуговкой, ни клапаном, просто щелка, теряющаяся в подкладке.

Степан сунул в этот портняжный тайничок два пальца (больше не входило) и вытащил оттуда еще одну бумажку, так же точно сложенную и того же достоинства.

«Чудеса!» — подумал он и глупо улыбнулся, потом напряг мозговые извилины. Вроде бы он прятал туда одну бумажку. Или две? Вот, черт, теперь уже не вспомнить.

Он сложил хрустящие близняшки вместе, прогладил их, протащив между пальцами, и вновь сжал в кулаке. Он богат! И честь его не пострадает! И не будет он унижен. «Ай, да Денисюк! Ай, да сукин сын!» — выкрикнул он мысленно, как обычно восклицают все поэты, когда отмочат что-нибудь стоящее.

— Ну, малыш, спасибо тебе, малыш! — восторженно сказал Степан, тряся карапуза за худенькие плечики, как на вибростенде. — Проси чего хочешь! Ты заслужил награду. Хочешь, я угощу тебя мороженым?

— Хочу, — кивнул головой мальчик. — Эскимо. И пэ-э-пси.

Ну, разумеется, — сказал Степан, высматривая соответствующие киоски. — Какое же мороженое без пепси. Сейчас сообразим… на троих…

— Маленький, а где твои родители? — опять озаботилась Лира как истинная женщина.

— У меня нет родителев, — ответил ребенок.

— Ну, так не бывает, — авторитетно заявила Лира. — У всех есть родители.

— Фигушки, еще как бывает, — отрезал малый, проявляя еще большее знание жизни.

— А ругаться нехорошо. Кто тебя воспитывал?

— Меня никто не воспитывал. Я невоспитанный.

— А где ты живешь?

— Нигде. На барже. Я бомж.

— Ну, для бомжика ты слишком ухожен, — захохотала Лира и продолжила лаской допрос: — А где твоя мама?

Малый поковырял в носу, подумал и, махнув ладошкой наугад, бросил: — Там! — И уточнил: — Далеко.

— Понятно, — протянула Лира и стала серьезной. — А папа?

Этот вопрос, казалось, еще больше поставил в тупик малыша. Он думал целую минуту. Потом хмуро взглянул исподлобья на Степана и произнес:

— Он мой папка.

— Занятно, — произнес Степан, хотя ничего занятного в этом не находил, — кажется, у паренька действительно проблемы с родителями. Слушай, Лира, давай возьмем его в кафе, накормим-напоим, а потом сдадим в отделение милиции. Пусть разбираются.

— Никуда сдавать меня не надо, — сказал мальчик, — я вам не чемодан. — И, вцепившись в штанину поэта, упрямо повторил: — Он мой родитель!

— Ну-ну, — сказал Степан, чувствуя себя в дурацком положении, и осторожно повел ногой вместе с мальчиком. — Слушай, пацан, кончай бузить. Я этого не люблю.

Но мальчик как клещами вцепился в его брючину и не отпускал.

— Эй, приятель, что за дела такие… ты сейчас с меня штаны сдернешь!

Вмешалась Лира: с трудом разжала крошечные пальчики, стиснутые недетской силой, словно челюсти бульдога, и, отодрав от Степана мальца, крепко взяла его за руку. Парнишка хотел было уцепиться за «папочку» зубами, но, к счастью, его вовремя оттащили.

— Он что, действительно ваш сын? — спросила Лира, искоса глядя на Степана.

— Да вы с ума сошли! — вздыбился поэт Одинокий. — У меня их отродясь не было. Детей, в смысле… Я даже не знаю, как его зовут.

— Ага, испугался? — протянул мальчишка и неприятно осклабился, совсем как взрослый. — Ладно, глаждане, не писайте мелкими стлуйками — я пошутил.

— Тоже мне, шутник, — огрызнулся поэт. — Вот познакомлю тебя со своим ремешком, враз шутить отучишься.

— Фи! — скривился мальчик, с презрением глядя на синтетический легонький брючный ремень Степана. — Разве это ремень. Вы даже представить себе не можете, что такое настоящий широкий офицерский ремень из натуральной кожи. С бляхой. И какие узоры оставляет этот ремень на нежном детском заду, когда…

— Пощадите, ради Бога! — взмолилась Лира и прижала к себе мальчишку.

В небе громыхнуло. Лира испуганно втянула голову в плечи и, чуть не плача, спросила:

— Тебя били, моя крошка?

— Нет, — ответил мальчик, — но у меня хорошее воображение. Наверное, это наследственное…

Степан разинул рот от удивления.

— Пойдем с нами, маленький, — сказала Лира. — Я накормлю тебя.

— Не называй меня маленьким, — ответил мальчик, стараясь идти в ногу со взрослыми. — Я уже большой. Мне уже 18 лет… будет этим летом.

Степан захохотал и, отсмеявшись, сказал:

— А по тебе не заметно…

— Не заметно, потому что я не желаю расти, объяснил мальчик. — Не хочу быть взрослым. Взрослые врут, изворачиваются и делают разные гадости друг другу. Вот стану совершеннолетним, заимею право голоса, тогда, может быть, решу подрасти. — И лукаво взглянув на Лиру, брякнул по-детски простодушно:

— Тогда ты согласишься стать моей невестой?

У Степана снова отвисла челюсть. Лира хрустально засмеялась и ответила:

— При условии, что ты догонишь в росте дядю Стёпу.

— Заметано, — кивнул вихрастой головой мальчик. — С сегодняшнего дня начинаю расти. А пока ты меня усынови, чтобы тебя потом не искать.

У Лиры повлажнели глаза. Она не знала, что ей делать: плакать или смеяться. Касательно человеческих отношений у мальчишки в голове царил полный кавардак.

— А чтоб тебе не было скучно, — продолжил малыш рассудительно, — Степана возьмем в отцы.

Поэт Одинокий совсем оторопел и даже остановился.

— Не дрейфь, дядя Стёпа, — сказал мальчик, — я не страдаю эдиповым комплексом. Ну, возьмитесь за руки и скрепите свой союз поцелуем.

— К-как это понять?! — заикаясь, воскликнул поэт Одинокий. — Ты хочешь нас соединить узами брака, маленький Эрот?

— Банан тебе в рот, — недовольно сказал пацан. — Терпеть не могу этого пакостного имечка, особенно применительно к себе. Здесь тебе, приятель, не Древняя Греция, у нас на такие словечки другие ассоциации возникают…

— Ребята, ребята!.. — засуетилась Лира и розовый румянец появился на её персиковых щечках.

— Ну, где этот чертов шинок! — вскричал Степан раздраженно. — Тащимся, тащимся и все никак не дойдем до него. Чего доброго, еще под дождь попадем.

Все машинально взглянули на небо. И верно: тучи под завязку наполнились водой и все ниже опускались над городом. Казалось, еще немного и какая-нибудь из них напорется брюхом на острый шпиль одного из помпезных зданий, и хлынет вода из рваной раны небесного бурдюка нескончаемым потоком и затопит город.

— Разуйте глаза, папаша, — сказал мальчуган. — Мы уже давно перед ним топчемся.

Степан опустил глаза — и точно: они стояли возле черных массивных дверей кафе. Заведение называлось «Дружба» и располагалось в нижнем этаже старинного здания. На мгновение поэт пережил ощущение «дежа вю». Они вошли в прохладное фойе, и тяжелая дверь захлопнулась за ними.