Зимняя песнь

Бойся гоблинов, сестрица!

– Бойся гоблинов, – сказала Констанца, – и никогда не покупай их товаров.

Я подскочила от неожиданности, когда бабушкина тень упала на бумагу. Мысли мои тотчас рассыпались, а вместе с ними и листки с нотами. Дрожа от стыда, я поспешно прикрыла записи руками, но Констанца обращалась вовсе не ко мне. Стоя в дверном проеме, она грозно взирала на мою сестру Кете, которая прихорашивалась перед зеркалом в нашей комнате – единственным на всю гостиницу.

– Запомни, Катарина, – бабушка направила узловатый палец на сестрино отражение, – тщеславие притягивает соблазны и служит признаком слабой натуры.

Пропустив эти слова мимо ушей, Кете энергично пощипала себя за щеки и взбила локоны.

– Лизель, – окликнула меня сестра, потянувшись к туалетному столику за шляпкой, – не поможешь мне?

Я убрала нотную бумагу в маленькую запирающуюся шкатулку.

– Кете, это просто рынок, а не королевский бал. Нам всего-то и надо, что забрать у герра Касселя смычки Йозефа.

– Ли-изель, – капризно протянула Кете, – ну пожалуйста.

Констанца прочистила горло и стукнула об пол тростью, но ни я, ни сестра не обратили на это внимания: к мрачным, почти зловещим бабушкиным высказываниям мы давно привыкли.

– Ладно, – вздохнула я. Сунула шкатулку под кровать и встала, чтобы помочь Кете закрепить головной убор на волосах при помощи шляпной булавки.

Шляпка представляла собой громоздкое сооружение из шелка и перьев – вещь нелепую и вычурную, особенно для нашей глухой деревушки. Однако моя сестра и сама была особой с причудами, так что они со шляпкой друг другу весьма подходили.

– Ай! – вскрикнула Кете, когда я нечаянно уколола ее булавкой. – Смотри, куда тычешь этой штукой!

– Если не нравится, одевайся сама. – Я пригладила сестрины кудри и поправила ее шаль так, чтобы прикрыть обнаженные плечи. Туго присборенная завышенная талия платья располагалась прямо под грудью, простые линии кроя подчеркивали все округлости фигуры. Кете утверждала, что такова последняя парижская мода, однако лично мне сестра казалась до безобразия раздетой.

– Вот еще! – Кете жеманно улыбнулась своему отражению. – Ты мне просто завидуешь.

Я поморщилась. В нашей семье Кете была самой красивой: волосы у нее отливали солнечным золотом, глаза были голубыми, точно летнее небо, щечки – румяными, как яблоки, а грудь – крепкой и пышной. В свои семнадцать Кете выглядела сформировавшейся женщиной с тонким станом и крутыми бедрами, которые благодаря фасону нового платья смотрелись еще великолепнее. Я была почти двумя годами старше, но до сих пор напоминала подростка: мелкая, тощая и бледная. «Маленькая кикимора», – называл меня отец. «Фейри», – звучал приговор Констанцы. И только Йозеф говорил, что я красивая. Не смазливая, уточнял мой брат, а именно красивая.

– Хорошо, я тебе завидую. Идем уже наконец или нет?

– Сейчас, погоди. – Кете порылась в своем сундучке с побрякушками. – Как думаешь, Лизель, синюю выбрать или красную? – спросила она, показывая мне ленты.

– А есть разница?

Кете вздохнула.

– Пожалуй, нет. Теперь, когда я выхожу замуж, деревенские парни в мою сторону и не посмотрят. – Она угрюмо подергала изящную отделку платья. – Ганс – не большой любитель нарядов и веселья.

Я поджала губы.

– Ганс – хороший человек.

– Ага, хороший. Но до чего занудный! Видела его третьего дня на танцах? Он ни разу, ни разу не пригласил меня! Так и простоял в углу весь вечер, только глазами недовольно зыркал.

Ну да, из-за того что Кете беззастенчиво флиртовала с группой австрийских солдат, направлявшихся в Мюнхен, чтобы выбить оттуда французов. «Красавица, – повторяли они со своим смешным акцентом. – Поцелюй нас!»

– Распутница – все равно что спелый плод, – провозгласила Констанца. – Так и просится в руки Короля гоблинов.

По спине у меня пробежал неприятный холодок. Бабушка обожала пугать нас рассказами про гоблинов и прочих существ, обитающих в лесу за деревней, но Кете, Йозеф и я с детства перестали воспринимать эти байки всерьез. В восемнадцать лет я была уже слишком взрослой для бабушкиных сказок, но до сих пор наслаждалась тайным трепетом, который охватывал меня при любом упоминании Короля гоблинов. Несмотря ни на что, я все еще верила в него. Все еще хотела верить.

– Каркай на кого-нибудь другого, ворона старая! – обиженно надула губы Кете. – И чего ты все время ко мне цепляешься?

– Помяни мои слова, Катарина, – Констанца вперила взор в мою сестру. На морщинистом бабушкином лице острыми были только эти глаза-буравчики, выглядывавшие из-под волн пожелтевших кружев и линялых рюшей. – Если не перестанешь беспутничать, тебя утащат гоблины!

– Ну хватит, Констанца, – перебила я. – Оставь Кете в покое и дай нам пройти. Мы должны вернуться до прибытия маэстро Антониуса.

– Угу, не дай бог опоздать на прослушивание, которое великий скрипач устраивает нашему драгоценному крошке Йозефу, – пробормотала сестра.

– Кете!

– Ладно, ладно. – Она вздохнула. – Не переживай, Лизель, все пройдет отлично. Ты хуже курицы, заслышавшей под дверью лисицу.

– Ничего не пройдет отлично, если Йозеф останется без смычков. – Я повернулась к двери. – Либо поторопись, либо я ухожу без тебя.

– Погоди. – Кете схватила меня за руку. – Дай-ка я кое-что сделаю с твоей прической. У тебя просто роскошные кудри, так жалко, что ты прячешь их, заплетая косы. Я могла бы…

– Воробей останется воробьем даже в павлиньих перьях, – я стряхнула руку Кете. – Не трать время зря. Все равно Ганс… то есть никто не обратит внимания.

Услышав имя жениха, сестра поморщилась.

– Будь по-твоему, – коротко бросила она и, не говоря более ни слова, прошествовала к выходу.

– Ке… – я было рванулась за ней, но Констанца меня задержала.

– Приглядывай за сестрой, девонька, – предупредила она. – Хорошенько приглядывай.

– А я чем занимаюсь? – огрызнулась я. Беречь семью, присматривать за родными всегда было моей заботой, моей и маминой. Мама ведала гостиницей, которая давала нам крышу над головой и средства к существованию, а я пеклась о тех, кто превращал жилье в полноценный дом.

– Правда? – Бабушкины темные глаза буравили мое лицо. – Имей в виду, присмотр нужен не только Йозефу.

Я нахмурила брови.

– Ты о чем?

– Забыла, какой сегодня день?

Иногда было проще уступить Констанце, чем игнорировать ее речи.

– И какой же? – со вздохом спросила я.

– День, когда умирает старый год.

По моей спине снова пробежал холодок. Наша бабушка упорно придерживалась старых законов и старого календаря, согласно которому в последнюю осеннюю ночь год завершается, и грань между мирами делается тонкой. В эту ночь существа, населяющие Подземный мир, выходят наверх, чтобы провести здесь всю зиму до самой весны – начала нового года.

– Сегодня – последняя ночь года, – промолвила Констанца. – После нее приходит зима, и Король гоблинов выезжает на поиски невесты.

Я отвернулась. Раньше я и сама вспомнила бы это без подсказки. Раньше вместе с бабушкой стала бы посыпать солью все подоконники и пороги, чтобы обезопасить дом на эти жуткие ночи. Раньше, раньше, раньше… А теперь я уже не могла позволить себе роскошь предаваться буйным фантазиям. Настала пора, как сказал апостол Павел коринфянам, «оставить младенческое»[4].

– Некогда мне слушать эту чепуху. – Я отодвинула Констанцу в сторону. – Дай пройти.

Скорбь еще сильнее углубила борозды на старческом лице бабушки, скорбь и одиночество. Сутулые плечи сгорбились под тяжестью верований. Она давно несла груз этих верований в одиночку. Никто из нас уже не верил в Der Erlkönig – Эрлькёнига, Лесного царя, Короля гоблинов, – никто, кроме Йозефа.

– Лизель! – крикнула снизу Кете. – Можно одолжить твою красную накидку?

– Выбирай с умом, дева, – не унималась Констанца. – Йозеф – вне игры. Когда Лесной царь вступает в игру, то ставит на кон все.

Я встала как вкопанная.

– Да о чем ты толкуешь? Что за игра?

– Это у тебя надо спросить. – Взгляд Констанцы посуровел. – Желания, загаданные во тьме, влекут за собой последствия, и Владыка Зла потребует за них расплаты.

Ее слова врезались мне в душу. Мама не раз предупреждала нас, что ум Констанцы одряхлел, однако сегодня бабушка выглядела на редкость здравомыслящей и серьезной, и я невольно ощутила, как вокруг шеи начала затягиваться петля страха.

– Значит, можно? – снова подала голос Кете. – Если да, то я беру накидку!

Я застонала. Перегнувшись через перила, крикнула в ответ:

– Нет, нельзя! Я сейчас спущусь, обещаю!

– Обещаешь? – хрипло засмеялась Констанца. – Ты раздаешь так много обещаний, а сколько из них сумеешь сдержать?

– Что… – начала я, однако, развернувшись к бабушке, обнаружила, что ее нет.

Кете уже сняла с вешалки мою накидку, но я выхватила ее из рук сестры и набросила себе на плечи. В прошлый раз, когда Ганс привозил гостинцы с отцовского склада текстиля – еще до того, как сделал предложение Кете; до того, как между нами все изменилось, – он подарил нам рулон прекрасной шерсти с ворсом. Для всей семьи, сказал Ганс, хотя все поняли, что подарок предназначался мне. Шерсть была глубокого кроваво-красного цвета, чудно подходившего моей смуглой коже, и отлично согревала мою тщедушную фигуру. Мама и бабушка сшили для меня из этой ткани зимнюю накидку, и Кете не скрывала, что страшно желает ее заполучить.

Мы миновали главный зал, где отец наигрывал на скрипке какие-то старинные романтические мелодии. Я покрутила головой по сторонам, ожидая увидеть постояльцев, но зал был пуст, а угли в камине давно остыли. Папа не переодевался со вчерашнего вечера, вокруг него, словно туман, висел застоявшийся пивной дух.

– Где мама? – поинтересовалась Кете.

Мама куда-то запропастилась – видимо, поэтому отец и осмелился музицировать в главном зале, где любой мог его услышать. Скрипка была предметом раздора между родителями: денег не хватало, и мама настаивала, что отец должен играть за плату, а не для собственного развлечения. И все же, видимо, грядущий приезд маэстро Антониуса ослабил не только завязки материнского кошелька, но и струны ее сердца. Прославленный виртуоз должен был остановиться в нашей гостинице по пути из Вены в Мюнхен, специально чтобы прослушать моего младшего братишку.

– Наверное, прилегла отдохнуть, – предположила я. – Мы с ней еще до рассвета начали намывать комнаты для маэстро Антониуса.

Наш отец был непревзойденным скрипачом и в прошлом выступал в Зальцбурге вместе с лучшими придворными музыкантами. Именно в Зальцбурге, с гордостью повторял папа, ему выпала честь играть с самим Моцартом – исполнять один из последних концертов великого композитора. «Такие гении, – говорил отец, – рождаются раз в тысячу лет или даже раз в две тысячи. Но иногда, – он лукаво подмигивал Йозефу, – молния ударяет два раза подряд».

Йозефа среди собравшихся постояльцев не было. Мой младший брат стеснялся незнакомых людей и, скорее всего, нашел убежище в Роще гоблинов, где упражнялся в игре на скрипке до кровавых мозолей. Я всем сердцем желала быть рядом с ним, и, когда думала о братишке, кончики моих пальцев пронзала боль.

– Отлично, значит, меня не хватятся, – обрадовалась Кете, которая под любым предлогом стремилась увильнуть от домашних обязанностей. – Идем.

На улице было свежо; даже для конца осени день выдался необычайно холодным. Солнце светило слабо и неохотно, будто его рассеянные лучи пробивались через занавеску или вуаль. Деревья, что росли вдоль дороги, были окутаны легкой дымкой тумана, превращавшей длинные тонкие ветви в костлявые руки призраков. Последняя ночь года. В такой день легко верилось, что границы между мирами и впрямь истончились.

Дорога в город была изрыта колесами экипажей и усеяна конскими яблоками. Мы с Кете старались держаться обочины, где короткая жесткая трава позволяла не промочить башмаки.

– Фу! – Кете обошла очередную кучку навоза. – Ах, если бы у нас была карета…

– Ах, если бы все наши желания исполнялись, – сказала я.

– Тогда я была бы самым могущественным человеком на земле, – промолвила сестра, – потому что желаний у меня много. Хочу, чтобы мы жили в богатстве. Чтобы могли позволить себе все, что угодно. Только представь, Лизель: если бы, если бы, если бы…

Я улыбнулась. В детстве мы с сестрой частенько играли в «Вот если бы…». И хотя, в отличие от меня и Йозефа, Кете никогда не загадывала чего-либо сверхъестественного, фантазия у нее работала великолепно.

– Ну, так что, «если бы…»? – тихонько спросила я.

– Давай играть, – предложила Кете. – Нарисуем идеальный воображаемый мир. Лизель, ты первая.

– Ладно. – Я представила Ганса, но тут же отогнала эту мысль. – Йозеф станет знаменитым музыкантом.

Кете состроила гримаску.

– Вечно ты первым делом про Йозефа. Сама разве ни о чем не мечтаешь?

Конечно, я мечтала. Мои мечты хранились в шкатулке под кроватью и были надежно заперты под замок, чтобы никто никогда их не увидел и не услышал.

– Неважно. Твоя очередь, Кете. Что ты видишь в своем идеальном мире?

Сестра рассмеялась – мелодично и звонко, как колокольчик. Этим вся ее музыкальность и ограничивалась.

– Я вижу себя принцессой.

– Понятное дело.

Кете бросила на меня быстрый взгляд.

– Я – принцесса, а ты – королева. Теперь довольна?

Я жестом велела ей продолжать.

– Итак, я – принцесса. Папа – капельмейстер князя-епископа, и мы все живем в Зальцбурге.

И я, и Кете родились в Зальцбурге, когда отец еще служил при дворе, а мама пела. Еще до того, как бедность загнала нас в баварскую глушь.

– Благодаря красоте и чудесному голосу, мама – любимица всего города, а Йозеф – лучший ученик маэстро Антониуса.

– Значит, он учится в Зальцбурге? Не в Вене?

– В Вене, – моментально поправилась Кете. – О, да, в Вене. – Ее голубые глаза заблестели, и она принялась фантазировать дальше: – Разумеется, мы ездим его навещать. Возможно, мы увидим его выступления в таких больших городах, как Париж, Мангейм и Мюнхен, или даже в самом Лондоне! В каждом из них у нас будет по шикарному особняку, отделанному золотом, мрамором и красным деревом. Мы станем носить платья из самых дорогих шелков и парчи, каждый день недели – разного цвета. С раннего утра наш почтовый ящик будет ломиться от приглашений на роскошные балы, званые вечера, театральные постановки и оперы, и толпы поклонников будут осаждать наши двери. Мы будем водить близкую дружбу с величайшими художниками и музыкантами, и ночами напролет танцевать и угощаться разными вкусностями – пирогами и шницелями, и…

– И шоколадным тортом, – прибавила я. Его я любила больше всего.

– И шоколадным тортом, – согласилась Кете. – Станем разъезжать в богатых экипажах, запряженных лучшими лошадьми, и… – Сестра взвизгнула, угодив ногой в лужу. – И ни за что не будем таскаться на рынок на своих двоих по раскисшим дорогам!

Я со смехом подхватила ее за локоть.

– Светские рауты, балы, блестящее общество – это все, чем заняты принцессы? А как насчет королев? Что буду делать я?

– Ты? – Кете ненадолго умолкла. – Королевы рождены для величия.

– Для величия? – Я задумалась. – Даже бедная и невзрачная серая мышка вроде меня?

– В тебе есть нечто более стойкое и долговечное, нежели красота, – с жаром произнесла Кете.

– И что же это?

– Кротость, – просто сказала сестра. – Кротость, ум и талант.

Я снова рассмеялась.

– И какая же мне уготована судьба?

Кете искоса взглянула на меня.

– Ты прославишься как великий композитор.

На меня словно дохнуло холодом; кровь в жилах заледенела, как будто сестра разверзла мою грудь и голыми руками вырвала оттуда еще трепещущее сердце. Время от времени я набрасывала на бумаге обрывки мелодий, вместо псалмов царапала на полях воскресного церковного блокнота коротенькие мотивчики, намереваясь в будущем сложить все это в сонаты и концерты, романсы и симфонии. Мои грезы и чаяния, такие нежные и растрепанные, так давно хранились в секрете, что явить их миру было для меня невыносимо.

– Лизель, – Кете подергала меня за рукав, – Лизель, все хорошо?

– Как… – хрипло прокаркала я. – Как ты…

Сестра смутилась.

– Однажды я случайно обнаружила под кроватью твою шкатулку с сочинениями. Клянусь, у меня и в мыслях ничего плохого не было! – поспешно добавила она. – Я просто уронила пуговицу и… – Взглянув мне в лицо, Кете осеклась.

У меня тряслись руки. Да как она посмела? По какому праву влезла в мои самые сокровенные мысли и обнажила их перед своим любопытным взором?

– Лизель? – Кете забеспокоилась не на шутку. – Что с тобой?

Я не отвечала. Просто не находила в себе сил, ведь сестра все равно не поняла бы, насколько глубоко нарушила мои границы. Музыкальных способностей у Кете не было ни на гран – почти смертный грех в такой семье, как наша. Я развернулась и зашагала к рынку.

– Что я такого сказала? – Сестра бросилась меня догонять. – Наоборот, думала, тебе будет приятно! После того, как Йозеф уедет, папа мог бы… Я имею в виду, мы все знаем, что ты почти так же талантлива…

– Хватит уже! – Слова выстрелили в осеннем воздухе, а мой ледяной тон лишь усилил их резкость. – Хватит, Кете.

Сестра залилась краской, будто от пощечины.

– Я тебя не понимаю, – буркнула она.

– Чего ты не понимаешь?

– Зачем ты прячешься за спину Йозефа.

– Зефферль тут ни при чем!

– Во всем, что касается тебя, – еще как при чем! – Глаза Кете сузились. – Готова спорить, от нашего младшего братика ты свою музыку не скрывала.

Помолчав, я ответила:

– Он не такой, как остальные.

– Конечно, не такой! – Кете раздраженно всплеснула руками. – Милый Йозеф, драгоценный Йозеф, талантливый Йозеф. В его крови – смесь музыки, страсти и магии, а бедняжке Катарине, которой на ухо наступил медведь, расслышать этого просто не дано!

Я открыла рот, чтобы возразить, но тут же его захлопнула.

– Зефферль нуждается во мне, – мягко промолвила я. Да, наш братишка действительно был хрупким созданием, и не только физически.

– Я в тебе нуждаюсь, – тихо сказала Кете, и я различила в ее голосе боль.

В памяти всплыли слова Констанцы: «Присмотр нужен не только Йозефу».

– Ты во мне не нуждаешься, – покачала я головой. – Теперь у тебя есть Ганс.

Кете оцепенела. Губы ее побелели, ноздри гневно раздулись.

– Если ты так считаешь, – глухо проговорила она, – то ты еще более жестока, чем я думала.

Жестока? Что моя сестра знает о жестокости? Жизнь всегда была к ней неизмеримо благосклонней, нежели ко мне. Впереди у Кете – сплошное счастье, ее будущее определено. Она станет женой первого парня в нашей деревне, тогда как мне отводится роль отвергнутой сестры, третьей лишней. А я… У меня есть Йозеф, хотя это ненадолго. Уехав, братишка заберет с собой последние отзвуки моего детства: наши веселые прогулки по лесу, истории о кобольдах и хёдекенах, танцующих при луне, наши музыкальные забавы и игры «понарошку». Когда он уедет, все, что мне останется, – это музыка. Музыка и Король гоблинов.

– Цени, что имеешь, – пробурчала я. – У тебя есть молодость и красота, а скоро появится и муж, который сделает тебя счастливой.

– Счастливой? – Кете негодующе сверкнула глазами. – Ты вправду думаешь, что Ганс меня осчастливит? Глупый зануда Ганс, чей куцый ум так же мал, как сонная, глухая деревня, где он вырос? Верный, надежный Ганс, благодаря которому я буду прикована к гостинице с кучей забот и младенцем на руках!

Меня как громом поразило. Ганс был старинным другом нашей семьи, и, хотя в детские годы он не дружил с Кете так близко, как со мной, до этой минуты я не подозревала, что сестра не испытывает к нему любви.

– Кете, – изумленно произнесла я, – почему ты…

– Почему согласилась выйти за него? Почему ничего не говорила раньше?

Я кивнула.

– Говорила. – Ее глаза наполнились слезами. – Много раз. Но ты не слушала. Сегодня утром, когда я назвала его занудным, ты сказала, что он хороший человек. – Кете отвернулась. – Ты не слышишь меня, Лизель, потому что тебе не до этого. Ты слишком внимательно прислушиваешься к словам Йозефа.

Выбирай с умом, дева. Горло сдавило чувство вины.

– Ох, Кете, Кете, – прошептала я, – ты ведь могла отказаться.

– Да неужели? – фыркнула сестра. – Можно подумать, ты и мама позволили бы мне ответить отказом. Разве был у меня иной выбор, кроме как принять предложение?

Обвинения Кете повергли меня в шок, заставили злиться на саму себя. Я ни секунды не сомневалась, что все должно произойти именно так, что статный, привлекательный Ганс и красавица Кете предназначены друг другу судьбой.

– Выбор есть, – нерешительно сказала я. – И у тебя он намного шире, чем у меня.

– Вот как? – Кете горько усмехнулась. – Что ж, Лизель, ты свой выбор в пользу Йозефа сделала давно, так что не тебе упрекать меня в том, что я выбрала Ганса.

Оставшийся путь до рынка мы с сестрой проделали в молчании.

Подходи-покупай!

Подходи-выбирай! Налетай-покупай!

Рыночные прилавки на городской площади ломились от изобилия; продавцы во всю глотку расхваливали свой товар. Свежий хлеб! Парное молоко! Овечий сыр! Теплая шерсть, мягче не найти! Одни торговцы звонили в колокольчики, другие стрекотали деревянными трещотками, третьи выбивали нестройную дробь – тра-та-та! – на самодельных барабанах – все ради того, чтобы завлечь покупателей. Чем ближе мы подходили к рыночным рядам, тем светлее становилось лицо Кете.

Я никогда не понимала, что за радость тратить деньги просто так, для удовольствия, а вот сестра моя обожала делать покупки. Она с нежностью перебирала в пальцах разнообразные ткани – шелка, бархат и атлас, привезенные из Англии, Италии и даже Восточной Азии. Кете с восторгом утыкалась носом в пучки сушеной лаванды и розмарина и, зажмурив глаза, смаковала острый вкус горчицы на купленном сдобном кренделе. Такой вот чувственный экстаз.

Я плелась сзади, задерживаясь возле декоративных венков из сухих цветов и лент и раздумывая, не купить ли один из них сестре в качестве свадебного подарка – или извинения. Кете любила красивые вещи; нет, не любила, а скорее, упивалась ими. Я видела, как городские матроны с поджатыми губами и хмурые старики бросали на мою сестру осуждающие взгляды, как будто ее откровенное наслаждение маленькими радостями было чем-то неприличным и грязным. Особенно пристально следил за ней один мужчина – высокий, бледный, элегантный, с сумрачным взором. Посмотри он так на меня, я бы моментально вспыхнула от смущения.

Подходи-покупай!

Кучка торговцев фруктами на задних рядах зазывала покупателей высокими, чистыми голосами, перекрывавшими гомон толпы. Их серебристые мелодичные интонации дразнили слух и помимо воли притягивали внимание. Сезон свежих фруктов уже закончился, и я обратила внимание на необычайно привлекательный вид даров природы: крупные, зрелые, сочные, невероятно соблазнительные.

– О-о, Лизель, гляди, – вытянула указательный палец Кете, тут же позабыв нашу размолвку. – Персики!

Продавцы начали проворно размахивать руками, подзывая нас ближе, и крутить товар в пальцах, демонстрируя его со всех сторон. Воздух наполнился мучительно-манящим ароматом спелых плодов. Мой рот наполнился слюной, но я решительно развернулась, увлекая Кете за собой. Лишних денег у меня не было.

Около двух недель назад я отправила смычки Йозефа в ремонт, чтобы archetier – мастер по ремонту – перетянул и привел их в порядок перед прослушиванием у маэстро Антониуса. Я старательно копила, во всем себе отказывая, так как починка обходилась недешево.

Продавцы фруктов, однако, уже заметили нас и наши жадные взгляды.

– Милые барышни, подходите! – нараспев выкрикивали они. – Не стесняйтесь, душеньки! Подходи-выбирай! Налетай-покупай!

Один из них принялся выстукивать ритм на деревянных досках ящика, прочие запели: «Сливы, абрикосы, персики, черника! Ну-ка подходи-ка!»

Я непроизвольно начала подпевать – без слов, просто «м-м-м», – стремясь уловить в мелодии гармонию и контрапункт. Терции, квинты, уменьшенные септимы – я тихонько интонировала и вместе с продавцами ткала мерцающую паутину звуков – странных, завораживающих и диковатых.

Взгляды всех торговцев вдруг остановились на мне; черты их лиц начали заостряться, ухмылки – растягиваться. Волоски у меня на затылке встали дыбом, и я оборвала мелодию. Глаза-буравчики шарили по моей коже, почти физически щекоча ее, но за спиной я ощущала еще чей-то невидимый взгляд, столь же осязаемый, как если бы мою шею гладили рукой. Я обернулась.

Высокий, бледный, элегантный незнакомец.

Лицо его закрывал капюшон, но одежда, видневшаяся из-под плаща, явно была дорогой: на зеленой парче поблескивали золотые и серебряные нити. Заметив мой изучающий взгляд, незнакомец плотнее запахнул плащ, и все же я мельком успела разглядеть серовато-коричневые кожаные бриджи, обтягивающие стройные бедра. Я отвернулась в сторону, чувствуя, как жар моих пылающих щек нагревает воздух. Этот человек отчего-то казался мне знакомым.

– Браво! Браво! – закричали торговцы, окончив петь. – Дева в красном, подойди, возьми награду за свой талант!

Они снова принялись размахивать руками над фруктами, выложенными на прилавках. Пальцы у них были длинные и тонкие – мне даже почудилось, что в этих пальцах слишком много суставов, и я ощутила необъяснимый страх. Однако жутковатое впечатление быстро рассеялось, и почти сразу один из продавцов протянул мне на ладони персик.

Густой и сладкий аромат разлился в холодном осеннем воздухе, но из-под его приторности пробивался слабый душок гнили, какого-то разложения. Я отпрянула, и физиономии торговцев вновь как будто изменились: кожа приобрела зеленоватый оттенок, кончики зубов заострились, вместо ногтей выросли когти.

Бойся гоблинов и никогда не покупай их товаров.

Кете потянулась за персиком обеими руками.

– О, дайте мне его, пожалуйста!

Я схватила сестру за шаль и рывком дернула назад.

– Дева знает, чего хочет! – Продавец расплылся в улыбке, но улыбка эта скорее напоминала хищный оскал: растянутые от уха до уха губы обнажили острые пожелтелые зубы. – Сколько страсти, сколько желаний! Легко уплатить – легко голод утолить.

Я нервно повернулась к Кете.

– Идем, – сказала я, – некогда мешкать. Нам еще нужно зайти к герру Касселю.

Кете не сводила взгляда с фруктового изобилия. Она выглядела больной – брови страдальчески нахмурены, грудь вздымается, щеки раскраснелись, в глазах – лихорадочный блеск. Больной или… возбужденной. Я почувствовала, что происходит что-то неправильное, неправильное и плохое. Легкое возбуждение коснулось и моего тела, но несмотря на это, мне стало по-настоящему страшно.

– Идем, – повторила я, но взгляд Кете словно остекленел. – Анна Катарина Магдалена Ингеборг Фоглер! Мы уходим отсюда.

– До скорого, душенька, – осклабился продавец. Я притянула сестру к себе, одной рукой обняв за плечи, словно защищая. – Она вернется, – пообещал торговец. – Такие девушки недолго сопротивляются искушению. Плод… созрел и сам падает в руки.

Я двинулась прочь, подталкивая Кете впереди себя. Уголком глаза я опять заметила высокого элегантного незнакомца. Спиной я чувствовала, как он наблюдает за нами из-под капюшона. Наблюдает. Рассматривает. Оценивает. Один из торговцев потянул странного незнакомца за полу плаща, и тот склонился к нему, чтобы выслушать, при этом не отрывая взгляда от нас. От меня.

– Берегись.

Я застыла как вкопанная. Это был еще один торговец фруктами, карлик с пушистыми волосами, похожими на облачко цветущего чертополоха, и худощавым лицом. Ростом не больше ребенка, он, однако, выглядел очень старым – старше Констанцы, старше самого леса.

– Эта, – он ткнул пальцем в Кете, чья голова покоилась на моем плече, – сгорит быстро, как щепа для растопки. Света много, жара мало. Но ты, – карлик перевел палец на меня, – ты, госпожа, будешь гореть долго. Внутри тебя есть огонь, и твой огонь – медленный. Он тлеет, томясь жаром, и ждет лишь дуновения, чтобы разгореться в полную силу. Любопытно. – Его физиономия расползлась в ухмылке. – Весьма любопытно.

Торговец исчез. Я зажмурилась и снова открыла глаза – он так и не появился, заставляя гадать, не померещился ли мне вовсе. Я тряхнула головой, крепче стиснула ладонь Кете и зашагала к лавке герра Касселя, полная решимости забыть чудны́х гоблинов с их фруктами – такими сочными, сладкими, соблазнительными и такими недоступными.

Стоило нам отойти от фруктового ряда, как Кете вырвала свою руку из моей ладони.

– Я не ребенок, за которым нужно приглядывать! – раздраженно бросила она.

Я закусила губу, сдерживая резкий ответ, готовый сорваться с уст.

– Вот и хорошо. – Я протянула сестре небольшой кошелек. – Разыщи Иоганна-пивовара и скажи ему…

– Лизель, я сама знаю, что делать! – огрызнулась Кете, выхватывая у меня кошелек. – Не считай меня беспомощным созданием.

На этих словах она развернулась и убежала, быстро затерявшись в шумной толпе.

С тяжелым сердцем я направилась к герру Касселю. В нашей деревушке мастера по изготовлению и починке музыкальных инструментов не было, однако герр Кассель знал всех лучших специалистов этого дела в Мюнхене. За время многолетнего знакомства с нашей семьей через его лавку прошло множество ценных инструментов, и потому поддержание связи с собратьями по ремеслу герр Кассель превратил в выгодный бизнес. Нашему отцу он приходился близким другом – насколько таковым может считаться владелец ломбарда.

Уладив дела с герром Касселем, я отправилась на поиски сестры. Отыскать Кете даже в этом море лиц не составляло труда. Ее улыбка была самой прелестной, голубые глаза – самыми яркими, щечки – самыми румяными, и даже волосы, выбивавшиеся из-под нелепой шляпки, сияли, точно золотой хохолок волшебной птицы. Всего-то и требовалось, что следовать за направлением взглядов всех деревенских зевак – этих долгих восхищенных взглядов, которые неизменно приводили меня к сестре.

На несколько секунд я засмотрелась, как Кете торгуется с продавцами. Сестра вела себя точь-в-точь как актриса на сцене: сгусток эмоций, живая страсть, жесты нарочиты, улыбки тщательно отрепетированы. Она вся трепетала и бессовестно заигрывала с торговцами, словно и не замечая взоров, которые тянулись к ней, точно мотыльки – к пламени свечи. И мужчины, и женщины оценивали ее плавные формы, изгиб шеи, очаровательную гримаску.

Глядя на Кете, трудно было не вспомнить о том, как греховны наши тела, как сильно мы склонны к пороку. «Но человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх»[5], – так ведь сказал Иов? Льнущие к коже ткани, одежда, подчеркивающая пышные формы, откровенные вздохи наслаждения – в Кете все говорило о чувственности.

Я вздрогнула, осознав, что смотрю на женщину – взрослую женщину, а не ребенка. Кете знала, какой эффект ее тело производит на окружающих, и это знание вытеснило в ней невинность. Моя сестра пересекла границу между девичеством и женской зрелостью без меня, и я чувствовала, что меня бросили. Предали. Я смотрела, как молодой человек в лавке рассыпается перед Кете мелким бесом, и в горле у меня разрастался ком обиды – такой горькой, что я едва не поперхнулась.

Чего бы я только ни отдала, лишь бы хоть на минутку ощутить себя объектом влечения! Чего бы ни отдала, чтобы изведать вкус этого плода, эту дурманящую сладость, – чье-то желание. Да, я хотела. Хотела того, что Кете воспринимала как нечто естественное. Греховной страсти.

– Могу ли я заинтересовать внимание юной дамы в красном пустячной вещицей?

Вынырнув из задумчивости, я подняла глаза и увидела перед собой высокого элегантного незнакомца. Опять.

– Нет, сударь, благодарю, – я покачала головой. – У меня нет денег.

Незнакомец подошел ближе. В обтянутой перчаткой руке он держал флейту, искусно вырезанную из дерева и отполированную до блеска. Теперь, вблизи, я видела, как посверкивают его глаза, по-прежнему скрытые под капюшоном.

– Нет денег? Что ж, если не желаете покупать мой товар, может быть, примете от меня подарок?

– П-подарок? – От пристального взора незнакомого мужчины мне стало жарко и неловко. Он смотрел на меня так, как никто прежде, точно я представляла собой нечто большее, чем просто слепленные вместе глаза, нос, губы, волосы и моя отчаянная непривлекательность. Он смотрел так, словно видел меня всю целиком, словно меня знал. Но знала ли его я? В голове у меня, как полузабытая песня, свербела некая смутная мысль. – С чего вдруг?

– Разве обязательно нужен повод? – Голос незнакомца был не низким и не высоким, его тембр навевал в памяти образы темной лесной чащи и бесснежных зим. – Что, если я просто захотел сделать день юной девушки чуть ярче? В конце концов, ночи становятся все длиннее и холоднее.

– Нет-нет, сударь, – во второй раз отказалась я. – Бабушка велела мне остерегаться волков, рыщущих по лесу.

Незнакомец расхохотался, обнажив острые белые зубы. Я поежилась.

– Ваша бабушка мудра, – произнес он. – Уверен, она также предупреждала вас избегать гоблинов, или, возможно, говорила, что между теми и другими нет разницы.

Я промолчала.

– Вы умны. Подарок я предлагаю вам не от чистого сердца, а лишь из эгоистичного желания посмотреть, как вы с ним поступите.

– Что это значит?

– В вашей душе есть музыка. Дикая, необузданная музыка, которая находит во мне отклик. Она пренебрегает правилами и законами, установленными для нее вами, людьми. Эта музыка живет внутри вас, и я хочу дать ей свободу.

Он слышал, как я подпевала торговцам фруктами. Дикая, необузданная музыка. Я уже слышала эти слова – от папы. В тот момент они показались мне оскорбительными. Мое музыкальное образование в лучшем случае можно было назвать начальным. Из всех своих детей отец больше всего времени и заботы уделял Йозефу, добиваясь того, чтобы мой брат как следует разбирался в теории и истории музыки – краеугольных камнях последней. Устроившись поблизости, я всегда подслушивала, о чем говорилось на этих уроках, и, по мере возможности, старалась делать записи, а потом наобум применяла усвоенный материал в собственных сочинениях.

Тем не менее, этот элегантный незнакомец не осуждал меня за бессистемность познаний, за их недостаток. Его слова глубоко отпечатались у меня на сердце.

– Это тебе, Элизабет. – Он снова протянул мне флейту, и на этот раз я ее взяла. Несмотря на холод, инструмент был на удивление теплым, словно сделанным из кожи.

И только после того, как незнакомец исчез, я сообразила, что он назвал меня по имени. Элизабет. Как он узнал?

Я держала флейту в руках, любуясь формой, поглаживала ее, восхищаясь богатой текстурой древесины и гладкостью полировки под пальцами. На задворках сознания скреблась назойливая мысль, смутное ощущение, что я что-то упустила или забыла. Оно проглядывало где-то в памяти, на кончике языка вертелось связанное с ним слово.

Кете.

Резкий укол страха пронзил мои заторможенные мысли. Кете, где Кете? В беспорядочно движущейся толпе не видно было «кондитерской» шляпы сестры, не слышно переливов ее звонкого смеха. Меня накрыло волной ужаса, к которой прибавилось тревожное чувство, что меня обвели вокруг пальца.

С какой стати тот высокий элегантный незнакомец преподнес мне подарок? Действительно ли им двигало эгоистичное любопытство и интерес к моей персоне, или же это была хитрая уловка, чтобы отвлечь меня, пока гоблины крадут сестру?

Я сунула флейту в сумку, высоко подхватила юбки, не обращая внимания на возмущенные взгляды городских кумушек и улюлюканье деревенских бездельников, и побежала. В слепой панике я металась по рынку, выкликая имя сестры.

Разум боролся с верой. Из детских сказок я давно выросла, и все же нельзя отрицать странность встречи с продавцами фруктов. С высоким элегантным незнакомцем.

Это гоблины. Это не гоблины.

Подходи-выбирай! Налетай-покупай!

Призрачные голоса торговцев почти рассеялись на ветру и казались скорее воспоминанием, нежели звуком. Я двинулась на этот звук, различая зловещую мелодию даже не ухом, а каким-то другим, невидимым и неосязаемым органом. Музыка проникла мне в сердце и потянула к себе, как кукловод – веревочную куклу.

Я уже знала, куда подевалась сестра. Меня охватил ужас и безраздельная уверенность в том, что, если я не поспею вовремя, непременно случится что-то страшное. Но я ведь обещала уберечь сестру от беды.

Подходи-покупай!

Удаляясь, голоса становились еще тише, переходя в невнятный шепот, а затем и вовсе растворились в тишине. Я дошла до последних рядов рынка, но торговцев фруктами как не бывало. Ни прилавков, ни навесов, ни фруктов – никаких следов недавнего присутствия. И лишь фигурка сестры одиноко маячила в тумане, и тонкое платье трепыхалось на ветру, делая Кете похожей на Белую даму с портретов фрау Перхты[6], на героиню сказок Констанцы. Кажется, я успела; кажется, мои страхи напрасны.

– Кете! – крикнула я и бросилась к ней с распростертыми объятьями.

Она обернулась. Губы сестры блестели – алые, сладкие, припухшие, словно их только что жарко целовали. В руке она держала недоеденный персик, и липкий сок стекал с пальцев, будто струйки крови.

Она ушла за королем гоблинов

По пути домой Кете со мной не разговаривала. Я и сама была в скверном настроении: гнев на сестру, встреча с подозрительными продавцами фруктов, знобкое волнение, которое всколыхнул во мне высокий элегантный незнакомец, – все вместе слилось в водоворот смятения. Воспоминания о событиях на рынке подернулись расплывчатой пеленой, так что я даже не была уверена, не привиделось ли мне все это.

Однако в моей сумке лежала флейта – подарок незнакомца. При каждом шаге она стукалась о бедро и была столь же реальна, как смычки Йозефа, зажатые у меня в руке. Зачем незнакомец подарил мне флейту? Флейтистка из меня весьма посредственная; слабые, робкие звуки, которые мне удавалось извлечь из инструмента, были скорее странными, чем приятными слуху. Как объяснить появление флейты маме? Как объяснить это себе самой?

– Лизель!

К моему удивлению, на крыльце нас встречал Йозеф. Выглядывая из-за столбиков, он беспокойно топтался на пороге.

– Зефф, что стряслось? – ласково спросила я.

Я знала, что братишка волнуется из-за прослушивания и что выступление перед чужими людьми дается ему огромной ценой. Подобно мне, он прятался в тени; в отличие от меня, предпочитал из нее не выходить.

– Маэстро Антониус, – прошептал Йозеф. – Он здесь.

– Что? – От неожиданности я выронила сумку. – Уже? – Скрипичного мастера мы ожидали не раньше вечера.

Брат кивнул. Тревога, искажавшая его бледные черты, сменилась озабоченностью.

– Он торопился перебраться через Альпы. Не хотел, чтобы в горах его застигла метель.

– Зря он беспокоился, – раздался голос Кете. Мы с Йозефом удивленно воззрились на нее. Сестра смотрела куда-то вдаль, и взгляд у нее был стеклянный. – Король все еще спит, спит и ждет. Зима пока не началась.

Кровь застучала у меня в висках.

– Кто спит? Кто ждет?

Но Кете больше ничего не сказала и просто прошла мимо Йозефа в гостиницу. Мы с братом переглянулись.

– С ней все в порядке? – спросил он.

Я закусила губу, вспомнив, как персиковый сок стекал по губам и подбородку сестры, будто кровь, но потом качнула головой.

– Все нормально. Где маэстро Антониус?

– Прилег отдохнуть. Мама велела его не беспокоить.

– А папа?

Йозеф посмотрел в сторону.

– Не знаю.

Я закрыла глаза. Именно сейчас отец куда-то запропастился! Он и старый маэстро дружили еще с той поры, когда играли при дворе князя-епископа. У обоих эти времена остались в прошлом, только один из друзей пошел дальше другого. Первый закончил карьеру приглашенным оркестрантом при дворе австрийского императора, а второй каждый вечер искал утешения на дне пивной бочки.

Я открыла глаза и заставила себя улыбнуться. Протянула Йозефу починенные смычки, обняла его за плечи.

– Ладно. Пора готовиться к выступлению, так?

На кухне бурлила работа: все пеклось, варилось, жарилось.

– Ты вовремя, – коротко бросила мама и подбородком кивнула в сторону большой миски на столе. – Фарш готов, займись оболочкой. – Сама она стояла у плиты и помешивала партию сарделек в чане с кипящей водой.

Я надела передник и не мешкая принялась начинять фаршем длинную кишку, завязывая узелок после каждой порции – так получались сардельки. Кете нигде не было видно, и я послала за ней Йозефа.

– Отца не видела? – спросила мама.

Я не осмелилась поднять глаз. Наша мама была невероятно хороша: фигура до сих пор сохранила девичью стройность, волосы не утратили блеска, кожа – гладкости. В вечернем сумраке, в неярких лучах рассвета и заката, в золотых бликах свечей все еще можно было найти подтверждение маминой славы не только как лучшей певицы Зальцбурга, но и как признанной красавицы. Однако в уголках ее пухлых губ и на переносице залегли морщины – их прорезало время. Время, тяжкий труд и отец.

– Лизель?

Я покачала головой.

Мама вздохнула. О, сколько всего означал этот вздох: гнев, разочарование, безнадежность, смирение. Она по-прежнему обладала даром выразить любую эмоцию при помощи звука, одного лишь звука.

– Ну что ж, – промолвила она, – будем надеяться, маэстро Антониус не сочтет его отсутствие оскорбительным.

– Уверена, папа скоро вернется. – Я взялась за нож, скрывая обман. Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать. – Мы должны верить.

– Верить! – Мама горько усмехнулась. – Одной верой сыт не будешь, Лизель.

Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать.

– Ты же знаешь, какой папа обаятельный. Он способен уговорить деревья плодоносить посреди зимы. Перед его шармом никто не устоит.

– Да уж, знаю, – сухо отозвалась мама.

Мои щеки вспыхнули: я появилась на свет всего через пять месяцев после того, как родители обменялись брачными клятвами.

– Шарм – это замечательно, – продолжала мама, выкладывая сардельки на бумажное полотенце, – только от этого хлеба в доме не прибавится. Весь свой шарм он растрачивает по вечерам на дружков, вместо того чтобы использовать его, показывая сына профессионалам.

Я промолчала. Когда-то семейной мечтой было возить Йозефа по столицам мира и представлять его таланты на суд более взыскательных и богатых слушателей, однако надежда эта не осуществилась. Теперь, в четырнадцать, мой брат уже слишком вырос, чтобы прослыть вундеркиндом подобно Моцарту и Линли[7], и в то же время был слишком юн, чтобы получить постоянное место в каком-нибудь оркестре. Несмотря на выдающиеся способности, ему предстояло еще не один год совершенствовать мастерство, и, если маэстро Антониус не возьмет его в ученики, на музыкальной карьере Йозефа можно ставить крест.

Таким образом, на сегодняшнее прослушивание возлагались большие надежды, и важным оно было не только для Йозефа, но и для всех нас. Мой брат получал шанс подняться над скромным происхождением и явить миру свой талант, а для нашего отца это была последняя возможность – в лице собственного сына – выступать на сцене перед лучшими аудиториями Европы. Мама надеялась, что успех поможет ее младшенькому избежать тяжелой, изнурительной участи, связанной с содержанием гостиницы; ну а Кете рассчитывала, что будет приезжать к знаменитому братцу во все крупные города: Мангейм, Мюнхен, Вену, а может, даже в Лондон, Париж или Рим.

А я… Для меня это был способ донести мою музыку до других людей, кого-то еще помимо меня самой и Йозефа. Пускай Кете и обнаружила мои тайные сочинения, спрятанные в шкатулке под кроватью, но слышал их один лишь Йозеф.

– Ганс, – удивленно воскликнула мама, – мы не ждали тебя так рано!

Нож в моей руке соскользнул. Чертыхнувшись себе под нос, я сунула палец в рот, чтобы остановить кровь из пореза.

– Не хочу пропустить такое важное событие в жизни Йозефа, фрау Фоглер, – отозвался Ганс. – Я пришел помочь.

– Ох, Ганс, благослови тебя Господь, – благодарно промолвила мама. – Ты – наше спасение.

Я забинтовала кровоточащий палец, оторвав полоску ткани от передника, и продолжила работу, изо всех сил стараясь не привлекать внимания. Это жених твоей сестры, повторяла я себе, и все равно невольно украдкой поглядывала на Ганса из-под ресниц.

Наши глаза встретились, и в тот же миг весь жар из кухни куда-то улетучился.

– Доброе утро, фройляйн, – поздоровался Ганс.

Дистанция, которую он тщательно соблюдал, ранила меня сильнее, чем соскользнувший нож. А ведь когда-то мы были близки. Когда-то звали друг друга просто Ганзль и Лизель, были друзьями, если не больше. Давным-давно – до того, как все мы повзрослели.

– А, Ганс, – я деланно хохотнула. – Мы же почти семья, ты по-прежнему можешь называть меня Лизель.

Он чопорно кивнул.

– Рад встрече, Элизабет.

Элизабет. Формально и холодно, как и наши теперешние отношения. Я выдавила улыбку.

– Как поживаешь?

– Хорошо, спасибо. – Карие глаза Ганса смотрели настороженно. – А ты?

– Тоже хорошо. Чуточку волнуюсь. Ну, то есть, из-за прослушивания.

Выражение лица Ганса смягчилось. Он подошел к столу, взял нож и стал делать то же, что и я, – набивать кишку фаршем, перекручивать и отрезать сардельки.

– За Йозефа можно не переживать, – сказал Ганс. – Твой брат играет, словно ангел.

Он улыбнулся, и лед между нами немного подтаял. Мы вошли в рабочий ритм: начинить, закрутить, отрезать, – и на мгновение я была готова притвориться, что все идет, как в детстве. Отец давал нам обоим уроки игры на клавире и скрипке, мы сидели на одной скамейке, вместе учили одни и те же ноты, одни и те же гаммы. И хотя Ганс не продвинулся дальше самых простых упражнений, мы проводили долгие часы за клавиром, соприкасаясь плечами, но никогда – пальцами.

– А где же сам Йозеф? – поинтересовался Ганс. – Убежал в Рощу гоблинов?

Как и все мы, Ганс сиживал на полу у ног Констанцы и слушал ее рассказы про кобольдов и хёдекенов, гоблинов и русалок, про Лесного царя – Владыку Зла. Прежняя близость затеплилась между нами, словно жар в угольках.

– Может, и там, – тихо ответила я. – Сегодня последняя ночь года.

Ганс фыркнул.

– Разве он еще не вырос из игр в фей и гоблинов?

Презрение в его голосе стало для меня ушатом холодной воды; оно уничтожило последние сентиментальные чувства, связанные с общими детскими воспоминаниями.

– Лизель, не присмотришь за чаном? – сказала мама, утирая пот со лба. – С минуты на минуту должны привезти пиво.

– Сударыня, давайте я присмотрю, – вызвался Ганс.

– Спасибо, мой хороший, – кивнула мама. Передала ему мешалку, вытерла руки о передник и вышла из кухни, оставив нас наедине.

Повисла тишина.

– Элизабет… – нерешительно начал Ганс.

Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать.

– Лизель.

На долю секунды мои руки замерли, потом возобновили работу.

– Да, Ганс?

– Я… – Он кашлянул. – Я надеялся застать тебя одну.

Вот как? Наши взгляды встретились, и я посмотрела на Ганса без всякого стеснения, открыто и смело. Раньше он казался мне куда более красивым, поняла я. Подбородок не такой уж и решительный, глаза посажены чересчур близко, рот – маленький, губы тонковаты. И все же Гансу не откажешь в привлекательности, и я первая готова это подтвердить.

– Меня? – Я произнесла это чуть хрипло, но твердо. – Зачем?

Его темные глаза скользнули по моему лицу, брови неуверенно нахмурились.

– Лизель… Элизабет. Я хочу прояснить наши отношения.

– Между нами что-то неясно?

– Нет. – Ганс уставился на бурлящую воду в чане, затем отложил в сторону мешалку и шагнул ко мне. – Нет. Я… Я по тебе соскучился.

Внезапно мне стало трудно дышать. Слишком уж близко стоял Ганс, слишком уж его было много.

– Когда-то мы были хорошими друзьями, верно? – спросил он.

– Верно.

Из-за этой невыносимой близости я ничего не соображала. Губы Ганса шевелились, складывая слова, но я их не слышала, только чувствовала щекочущее тепло его дыхания. Я стояла недвижно, усилием воли сдерживая желание броситься ему на грудь; зная, что должна отстраниться.

– Лизель… – Ганс схватил меня за руку.

Я вздрогнула. Вид его пальцев, сомкнутых вокруг моего запястья, привел меня в изумление. Как долго я мечтала прикоснуться к нему, ощутить, как эти самые пальцы переплетутся с моими! И вот Ганс сам дотронулся до меня, а я чувствовала себя, как во сне, точно смотрела на чужие пальцы и чужое запястье.

Он – не мой. Он не может быть моим. Или… может?

– Катарина ушла.

На кухню приковыляла Констанца. Мы с Гансом отскочили в стороны, однако моих пылающих щек бабушка не заметила.

– Катарина ушла, – повторила она.

– Ушла? – Я предприняла отчаянную попытку собраться с мыслями и спрятать неприкрытое желание. – Что значит – ушла? Куда?

– Просто ушла. – Констанца причмокнула, трогая языком шатающийся зуб.

– Я послала за ней Йозефа.

Констанца пожала плечами.

– В гостинице ее нет, да и твоя красная накидка исчезла.

– Хотите, я ее найду? – предложил Ганс.

– Нет, лучше я сама, – перебила я. Мне требовалось привести в порядок разум и тело, убраться подальше от Ганса и обрести душевный покой где-нибудь в лесу.

Констанца вонзила в меня взгляд темных глаз и тихо спросила:

– Так кого же ты выбрала, девонька?

Обеими руками она опиралась на трость и сгорбленной спиной напоминала хищную птицу. Концы черной шали свисали с плеч, будто вороньи крылья.

Перед моими глазами вновь встали губы и подбородок сестры, по которым алыми ручейками стекал сок колдовского плода. Имей в виду, присмотр нужен не только Йозефу. В глазах у меня потемнело.

– Поспеши, – проскрипела Констанца. – Чует мое сердце, она ушла за Королем гоблинов.

Я выбежала из кухни в главный зал, на ходу вытирая руки о передник. Схватила с вешалки шаль, накинула на плечи и отправилась искать сестру.

Углубляться в лес я не стала, решив, что Кете находится где-нибудь рядом с домом. В отличие от меня и Йозефа, ее никогда особо не тянуло к деревьям, камням и говорливым лесным ручьям. Кете не любила грязи и сырости, предпочитала сидеть дома, в тепле и уюте, где можно сладко бездельничать и без конца вертеться перед зеркалом.

На этот раз я не нашла сестру ни в одном из мест, где она обычно пряталась. Как правило, Кете не уходила дальше конюшни (лошадей мы не держали, однако некоторые постояльцы приезжали верхом) или дровяного сарая, за которым посевная трава, окружавшая гостиницу, заканчивалась и подступал лес. В воздухе мне чудился слабый, неуловимый аромат спелых персиков.

В ушах звенели слова Констанцы: Она ушла за Королем гоблинов. Плотнее запахнув шаль, я торопливо двинулась по тропинке, ведущей в лес.

Далеко за дровяным сараем и ручьем, что бежал позади гостиницы, в самом сердце леса кружком стояла купа ольх – их мы и называли Рощей гоблинов. Деревья росли близко друг к другу, и их ветви напоминали чудовищные конечности – частью переплетенные, частью навек застывшие в танце. Констанца любила рассказывать, что эти ольхи некогда были людьми – молодыми озорницами, которые прогневали Лесного царя. В детстве мы часто проводили здесь время, я и Йозеф, – играли, пели и танцевали, развлекая Владыку Зла. Король гоблинов был призрачным силуэтом, вокруг которого я создавала свою музыку, а роща служила местом, где оживали тени.

Впереди мелькнула красная ткань. Кете. В моей накидке, да еще и направляется в Рощу гоблинов! К страху и тревоге внезапно примешалась мелкая, бессмысленная злоба. Роща гоблинов – мой укромный уголок, мое убежище и святилище. Почему сестра постоянно у меня все отбирает? У Кете есть такая способность – превращать необычное в заурядное. В отличие от меня и брата, паривших в эфире магии и музыки, Кете жила в обыденном и прозаичном земном мире. В отличие от нас, не обладала верой.

Туманная дымка, вихрившаяся по краю моего зрения, искажала расстояние до предметов, делала далекое близким, а близкое – далеким. Роща гоблинов находилась всего в нескольких минутах ходьбы от гостиницы, однако время подшучивало надо мной, отчего казалось, что я шагаю уже целую вечность и в то же время нахожусь в одной точке.

Я вдруг вспомнила, что время, как и память, – просто еще одна забава Короля гоблинов, игрушка, которую он гнет и растягивает, как ему вздумается.

«Кете!» – позвала я, но сестра меня не слышала.

Ребенком я притворялась, будто вижу его, Эрлькёнига, загадочного подземного правителя. Никто не знал, как он выглядит, какова его истинная сущность, а я вот знала. Он представал мальчиком, юношей, мужчиной – тем, кем я хотела. Веселый, серьезный, занятный, дерзкий – он был разным, но при этом неизменно оставался моим другом. Разумеется, это была лишь греза, фантазия, но ведь фантазия – тоже разновидность веры.

Впрочем, все это – выдумки маленькой девочки, заявляла Констанца. Король гоблинов – совсем не такой, каким я его рисовала. Он – Владыка Зла, сумасбродный, меланхоличный, обольстительный, прекрасный, а главное – опасный.

Опасный? – переспрашивала маленькая Лизель. – Как что?

Как студеный зимний ветер, промораживающий изнутри, а не как острый клинок, что перерезает глотку снаружи.

Однако мне не стоило бояться, ибо перед чарами Короля гоблинов уязвимы были только красавицы. Они – его слабость, и это взаимно. Их влечет к нему – чувственному, взбалмошному, дикому, но желать его – все равно что льнуть к огню свечи или туману. Не будучи красавицей, я никогда особенно не прислушивалась к предостережениям Констанцы насчет Короля гоблинов. И Кете – тоже, для этого ей просто не хватало воображения.

А теперь я боялась за нас обеих.

«Кете!» – крикнула я еще раз. Подхватив юбки, припустила бегом, но, как быстро ни бежала, расстояние между нами не сокращалось. Кете продолжала идти ровным шагом, а я все не могла ее догнать. Она оставалась так же далеко, как в самом начале.

Войдя в Рощу гоблинов, сестра остановилась. Оглянулась – через плечо посмотрела прямо на меня, но меня так и не увидела. Ее взгляд скользил по лесу, она высматривала что-то конкретное. Что-то или кого-то.

А уже через миг Кете оказалась не одна. В роще, подле моей сестры, так, словно всегда был рядом, стоял высокий элегантный незнакомец с рынка. На нем был плащ, капюшон скрывал его лицо, но Кете смотрела на этого человека с обожанием.

Я оцепенела. На устах сестры играла странная улыбка, которой я никогда раньше не видела – жалкая, слабая улыбка калеки, встречающего новый день. Губы Кете выглядели искусанными, кожа – бледной и тусклой. Я испытала дикое чувство, будто меня предали – Кете или высокий незнакомец, я и сама не понимала. Пускай я его не знала, но он-то меня знал! Незнакомец стал очередной вещью, которую Кете у меня отобрала. Украла. Разве не так?

Я уже собралась вломиться в Рощу гоблинов, схватить сестру за руку и силой отвести домой, как вдруг незнакомец откинул капюшон. Я ахнула.

Сказать, что он был красив, было бы все равно что назвать Моцарта «просто музыкантом». Красота незнакомца одновременно завораживала и несла в себе смерть, подобно ледяному шторму. Он не был пригож собой, как, например, Ганс; его черты были чересчур вытянутыми, заостренными, нездешними. Удивительная, почти девичья привлекательность сочеталась в нем с не менее, если не более, притягательной уродливостью. Теперь я поняла, что имела в виду Констанца, когда сравнивала желание бедных, обреченных дев завладеть им с попыткой удержать в руках пламя свечи или туман. И все же сильнее всего меня поразила не причудливая и жестокая красота незнакомца, а то, что мне знакомо это лицо, эти волосы, этот взор. Знакомо так же хорошо, как моя собственная музыка. Это был Король гоблинов.

Осознание сего факта удивило меня не больше, чем, скажем, встреча с деревенским пекарем. Король гоблинов всегда был моим соседом, фигурой, прочно обосновавшейся в моей жизни, столь же постоянной, как церковная колокольня, торговец тканями и бедность, упорно преследовавшая нашу семью. Пока я росла, он всегда находился там, за окошком, как Ганс, молочница или женщины с деревенской площади, что глядят на всех, недовольно поджав губы. Разумеется, я его узнала. Разве не приходил он ко мне каждую ночь в детских грезах? Однако не было ли все это лишь… фантазией?

Да, это был Король гоблинов, и в объятьях он держал мою сестру. Это моя сестра приподняла голову, ища его губы, а он склонился к ней, дабы принять поцелуи, точно священные дары на жертвенном алтаре. Это Король гоблинов провел длинными изящными пальцами по шее сестры, ее плечам и спине. Это она сейчас смеялась звонким, мелодичным смехом, и это Король гоблинов улыбался ей в ответ и в то же время смотрел на меня, смотрел неотступно. Я с упоением взирала на обоих; она зачарованно глядела на него.

Зачарованно. Слово подействовало на меня, как ведро холодной воды. Вздрогнув, я вышла из оцепенения. Это же Король гоблинов, похититель юных дев, карающий меч, Владыка Зла и повелитель Подземного мира. Но не он ли – друг моего детства, наперсник юности? Я заколебалась, раздираемая желаниями.

Тряхнула головой; поняла: нужно спасти сестру, разрушить колдовские чары.

«Кете!» – закричала я. Звук эхом прокатился над деревьями, и к нему присоединилась целая какофония воплей всполошившихся ворон. Кар-р! Кар-р! Ке-те!

Шум привлек внимание Короля гоблинов. Он поднял глаза, и наши взгляды скрестились над неподвижной фигурой сестры. Светлые волосы обрамляли его узкое лицо, словно нимб, пух цветущего чертополоха или лохматая волчья грива, – золотистые, серебристые и бесцветные одновременно. Определить цвет глаз на расстоянии я не могла, однако они были такими же светлыми и излучали ледяной холод. Король гоблинов коротко кивнул, точно дуэлянт перед поединком, и слегка улыбнулся, обнажив острые кончики зубов. Я стиснула кулаки. Эта улыбка! Я поняла ее смысл. Король гоблинов бросал мне вызов. Приди и спаси ее, говорила улыбка. Приди и спаси… если сумеешь.

Виртуоз

– Кете!

Сестра начала медленно оседать на землю, я бросилась к ней. Паника подействовала на меня как разряд тока, придала скорости. Я успела подхватить Кете прежде, чем она упала. Сестра привалилась ко мне обмякшим телом, ее мертвенно-бледное лицо было искажено мукой.

– Кете, что с тобой?

Она медленно заморгала, но взгляд голубых глаз оставался мутным и бессмысленным.

– Лизель?..

– Да. – Я нахмурилась. – Что ты здесь делаешь?

Мы с сестрой сидели на траве в Роще гоблинов, куда она обычно и ногой не ступала. Кете устроила эти «догонялки», заставила искать ее по всей округе, и это в то время, когда до пробуждения маэстро Антониуса еще столько нужно сделать! Я злилась на сестру, точнее, мне следовало бы злиться, однако мои мысли отчего-то были вялыми и заторможенными, словно оттаивали после долгой зимы.

– Здесь? – Кете попыталась привстать. – А где мы?

– В Роще гоблинов, – раздраженно ответила я. – Среди деревьев.

– А-а. – На губах сестры расцвела мечтательная улыбка. – Ну, да, я услышала и пришла.

– Услышала что?

От этих слов в голове у меня что-то щелкнуло, мысли рассыпались по сторонам, как опавшие листья. Слабые, едва различимые отпечатки воспоминаний – перья, лед, светлые глаза – бесследно исчезли, едва я попыталась их удержать. Как снежинки на ладони.

– Музыку.

– Какую музыку? – Полузабытое воспоминание опять всколыхнулось в памяти, засвербело неутолимым зудом.

Кете укоряюще поцокала языком и улыбнулась.

– Уж кто-кто, а ты должна была ее узнать. Неужели не слышишь, как поет твоя собственная душа?

На лице сестры появилась странная уродливая ухмылка: бескровные губы широко растянулись, явив моему взгляду темно-красную раззявленную глотку. Я в ужасе отпрянула.

– Что-то не так?

Я растерянно заморгала. Безобразная ухмылка пропала. Губки Кете были слегка надуты в упрямой, обиженной гримаске, однако она вновь стала собой – большеглазой румяной красавицей. И все же под глазами у нее залегли темные круги, а лицо оставалось бледным и посеревшим.

– Да, – буркнула я. – Мы с тобой рассиживаемся тут, а должны быть в гостинице. – Я помогла сестре подняться. – И чего тебя сюда занесло?

Кете засмеялась, но смех показался мне чужим. За звонкими переливами я расслышала вой вьюги в темном зимнем лесу и треск ломающегося льда. Волоски у меня на шее встали дыбом, в памяти опять заскребло.

– Надо было поговорить с давним приятелем.

– С каким еще приятелем? – Я поставила Кете на ноги и закинула ее руку себе на плечо. На ощупь кожа сестры была холодной и липкой, словно у трупа.

– Тц-ц-ц, – снова поцокала она языком. – Ты, верно, забыла старые времена, Элизабет.

Я замерла. Кете тоже стояла неподвижно и просто смотрела на меня, склонив голову набок, с милой и в то же время насмешливой улыбкой. Моя сестра никогда, никогда не называла меня Элизабет.

– Ты всегда говорила, что он твой друг, – негромко промолвила она. – Друг, товарищ по играм, возлюбленный. – Выражение ее лица сделалось хитроватым, подбородок вытянулся, скулы заострились, точно лезвия ножей. – Ты обещала выйти за него замуж.

Ганс. Нет, не он. Ганс – дома, в гостинице. Старый приятель в лесу, дева в роще, король в королевстве…

Зуд в мозгу стал нестерпимым. Я принялась остервенело рыться в памяти. Чего-то не хватало, какая-то часть из нее стерлась. Что мы делали до этого? Как попали сюда? Во мне начало расти предчувствие беды. Дурное предчувствие и страх поднимались в моей душе, как темные воды прилива.

– Кете, – хрипло выдавила я, – что…

Серебристо-золотая грива, пара холодных как лед глаз, вызывающая улыбка. Я почти поймала ускользающую нить, почти вспомнила…

И тут Кете рассмеялась – своим привычным заливистым смехом.

– Ох, Лизель, тебя так легко подначить!

Мрачные тени исчезли, как будто заклятье рассеялось.

– Ненавижу тебя, – простонала я.

Кете улыбнулась. Мне вновь почудилась та страшная ухмылка – растянутые бледные губы и широко распахнутый, темно-красный зев, но нет, улыбка была ее собственная, прелестная, как всегда.

– Идем. – Сестра взяла меня под руку. – И так много времени потеряли. Маэстро Антониус вот-вот проснется, а мама наверняка уже в бешенстве.

Я тряхнула головой и собралась с силами, подставив Кете плечо. Вместе мы побрели назад – домой, к земным заботам, к повседневности.

Кете не ошиблась: мама была вне себя от гнева. К нашему возвращению маэстро Антониус уже проснулся, и вся гостиница «стояла на ушах». Мама и Констанца громко скандалили, Ганс нерешительно топтался в углу с веником в руке – вмешаться ему не позволяла вежливость, а улизнуть – малодушие.

– Ни за что! – яростно крикнула мама, перепачканной в муке рукой отбросив назад прядь волос, которая выбилась из-под чепца. – Не позволю! Только не сегодня!

Констанца держала в руках большой холщовый мешок. Странная дрожь пробежала по моей спине, когда я увидела, что бабушка посыпает солью все подоконники и пороги.

– Сегодня последняя ночь года! – Констанца наставила на маму обвиняющий перст. – Нравится тебе это или нет, но я не допущу, чтобы в такую ночь мы остались без защиты.

– Довольно! – Мама попыталась вырвать мешок у свекрови, но скрюченные и узловатые, как дубовые корни, руки старухи оказались на удивление сильны.

– Никакого терпения сегодня с вами нет! – простонала мама. – И это при том, что маэстро Антониус уже приехал, а Георга опять где-то носит. – Ее взор упал на нас. – Кете, ну-ка, за работу.

Сестра забрала у Ганса веник и принялась мести.

– Ты! – Констанца сердито уставилась на меня. – Будешь мне помогать. Не пускай в дом Эрлькёнига.

Я вздрогнула и перевела взгляд с мамы на бабушку.

– Лизель, – с досадой сказала мама, – некогда нам слушать эти детские сказки. Подумала бы лучше о брате. Что скажет маэстро Антониус?

– А с этой как быть? – Констанца кивнула на Кете. – Решила поди, что ей уж защита не нужна? Выбирай с умом, дева.

Я посмотрела на рассыпанную соль, затем на Кете. Защита от Короля гоблинов. Но потом я вспомнила про Йозефа и решила не усугублять и без того шаткую ситуацию с визитом маэстро. Взяв из рук сестры веник, я начала сметать соль. Констанца покачала головой, ее плечи обреченно сгорбились.

– Так, – удовлетворенно сказала мама, – Кете, ступай, проверь, готов ли твой брат к прослушиванию, а я покамест отведу престарелую матушку мужа… – она сверкнула глазами на Констанцу, – в постель.

– Я вовсе не устала, – отрезала бабушка. – И ноги меня пока что держат, и умом я не ослабела, что бы там ни болтала, – она метнула на маму ответный грозный взгляд, – сварливая жена моего сына.

– Знаешь, что, старуха? – взвилась мама. – Ради тебя я бросила карьеру и родных, а теперь жертвую будущим моих детей, так что будь добра, прояви хоть немного благодарности…

И как раз в эту минуту вернулся отец. В руке у него был скрипичный футляр; папа весело напевал и при каждом шаге бодро стучал и притопывал.

– Пора, пора, пора отсюда ехать! Пора мне в путь! – звучно пропел он.

– Явился! – Мамины ноздри в бешенстве раздувались. – Георг, где ты был?

– Кете, – шепнула я сестре, – ты и Ганс, отведите бабушку наверх в ее комнату. Я сама загляну к Йозефу, как только здесь управлюсь.

Сестра посмотрела на меня долгим бесстрастным взглядом, потом кивнула. Ганс почтительно взял Констанцу за руки и вместе с Кете увел ее с кухни.

– А ты, любимая, жди меня, жди меня. Я вернусь, я вернусь и в твою дверь постучусь! – Папа наклонился к маме, чтобы поцеловать в губы, но она его оттолкнула.

– Маэстро Антониус прибыл несколько часов назад, а хозяин дома неизвестно где! Я уже…

Конец тирады заглушили сдавленные звуки поцелуя. Отставив футляр в сторону, отец прижимал маму к груди и шептал на ухо пьяные комплименты.

– С тобой остаться не судьба, но думать буду о тебе всегда, – негромко пропел он. – Я вернусь, я вернусь и в твою дверь постучусь!

Мама все больше обмякала в его объятьях и уже почти не протестовала. Папа запечатлел на ее губах поцелуй, затем еще и еще, пока, наконец, она со смехом не отстранилась.

Отец торжествующе ухмыльнулся, но его победа была лишь временной. Он добился от мамы улыбки, однако, судя по ее взгляду, войну папа проиграл.

– Иди вымойся, – скомандовала мама. – Маэстро Антониус ждет тебя в главном зале.

– Может, и ты со мной? – предложил отец, бесстыдно поигрывая бровями.

– Кыш-кыш. – Мама подтолкнула его к двери. Щеки ее были пунцовыми. – Ступай. – Заметив меня, она вздрогнула. – Лизель! – выдохнула мама, приглаживая волосы. – Я думала, тебя уже нет.

Я замела остатки соли на совок и высыпала его содержимое в огонь. Видите – обо мне легко забывали даже в кругу семьи.

– Давай сюда. – Мама взяла у меня из рук веник и совок. – Бог знает, где еще успела насорить старая ведьма, прежде чем мы ее остановили. – Она тряхнула головой. – Соль, фи!

Я пожала плечами, взяла влажную тряпку и начала протирать подоконники.

– У Констанцы свои предрассудки. – Меня вдруг пронзило предчувствие беды. Соль на пороге давно считалась суеверием. Я не то чтобы презирала суеверия, но сейчас как будто нарушила обещание, данное бабушке.

Выбирай с умом, девонька.

– Вот и пускай предается им в другое время, а не тогда, когда в доме гостит знаменитый маэстро, – отрезала мама и кивнула в сторону подоконников. – Как справишься, разыщи брата и убедись, что он готов к выступлению. – Она вышла из кухни, недовольно бормоча себе под нос: – Нет, ну надо же – соль!

Уже почти закончив уборку, я наткнулась на футляр от скрипки, оставленный отцом. Футляр лежал на каменном полу, открытый и пустой. Вместо инструмента на дне валялась горсть мелких серебряных монеток. Кажется, сегодня не только я нанесла визит герру Касселю.

Я забрала деньги, защелкнула замки футляра и спрятала то и другое в надежное место.

Какое-то время я раздумывала, не лучше ли проверить, как там Кете – Кете, а не Йозеф. Я не прислушалась к словам Констанцы, и это беспокоило меня больше, чем я готова была признать. В груди скреблось чувство вины. Определенно, я забыла что-то важное, но чем упорнее силились вспомнить, что именно, тем дальше оно от меня ускользало. Я тряхнула головой: нет, сейчас не время ударяться в детские фантазии. Я прогнала тревогу за сестру и пошла искать младшего братишку.

Ни в одном из любимых мест – в комнате, на лесной тропинке, в Роще гоблинов – Йозефа не оказалось. Сгущались сумерки, а я никак не могла его найти. Вернувшись из леса, я кусала губы от отчаяния. Но стоило мне занести ногу над лестничной ступенькой, как кто-то схватил меня за руку.

– Лизель!

Я так и подскочила. Это был мой брат, и он прятался под лестницей. Глаза его по-волчьи поблескивали в темноте.

– Зефферль, что ты тут делаешь? – Обогнув лестницу, я присела перед ним на корточки.

Игра света и тени изрезала лицо Йозефа углами и линиями, заострила очертания скул и подбородка.

– Лизель, – простонал братишка, – я не смогу.

Слух о приезде прославленного скрипача распространился по деревне с быстротой пожара. Зрителей на предстоящем выступлении Йозефа ожидалось много, а я помнила о страхе брата перед незнакомыми людьми.

– Ох, Зефф, – вздохнула я. Медленно, осторожно, точно забирая из гнезда крохотного птенчика, я взяла его за руку и повела в комнату.

В спальне Йозефа царил полный кавардак. Повсюду была разбросана одежда, посреди комнаты стоял большой чемодан, который кто-то – наверное, папа – принес с чердака. На кровати лежал раскрытый скрипичный футляр, инструмент был аккуратно обернут шелковым платком. Судя по всему, сегодня Йозеф вообще не притрагивался к скрипке.

– Лизель, я не могу выступать перед маэстро Антониусом, понимаешь? Просто не могу.

Я ничего не сказала и лишь распростерла руки, чтобы крепче обнять его. В моих объятьях брат казался таким маленьким, таким хрупким. Мы оба уродились невысокими и тонкокостными, однако я была крепкой, полной сил, а Йозеф – болезненным и слабым. Младенческую скарлатину он перенес гораздо тяжелее, чем мы с Кете, и с тех пор часто подхватывал простуды и прочие болячки.

– Мне страшно, – прошептал Зефф.

– Ш-ш-ш, – успокоила его я, ласково поглаживая по волосам. – Ты выступишь прекрасно.

– Это тебя должен прослушивать маэстро Антониус, тебя, Лизель, а не меня.

– Тише, тише. Ты – наш виртуоз, только ты.

Это и вправду было так. Когда папа обучал нас игре на скрипке, настоящее мастерство из нас двоих проявлял именно Йозеф, я же считала себя композитором, а не исполнителем.

– Хорошо, но гений ведь у нас – ты, – возразил Йозеф. – Ты создаешь музыку, а я лишь ее воспроизвожу.

Мои глаза наполнились слезами. Брат каждый день повторял, что моя музыка чего-то стоит, однако эти слова всякий раз причиняли мне боль.

– Не прячься, – уговаривал он. – Ты заслуживаешь, чтобы тебя услышали. Мир должен знать о твоей музыке. Нельзя быть эгоисткой и сочинять только для себя.

Да, я никому не показывала свои сочинения, но не из эгоизма, а от стыда. Я – необразованная деревенщина, бесталанный неуч. Конечно, мне легче прятаться за спину Йозефа. Из моих грубых, необработанных идей брат способен взрастить чудесный сад, облагородить их и превратить в музыкальные произведения.

– Я сочиняю не только для себя, – мягко сказала я. – Ты ведь играешь мою музыку.

Так повелось с самого начала. Йозеф служил мне личным секретарем, через него я могла исполнять мелодии, которые звучали у меня в душе. Я – скрипка, он – смычок, руки пианиста – левая и правая, мы должны играть только вместе, не по отдельности. Я сочиняла, Йозеф являл мои сочинения миру. Так всегда было и будет.

– Нет, – он покачал головой, – нет.

Во мне закипала злость. Злость, разочарование и зависть. Йозеф может иметь все, все, о чем мы только мечтали, стоит лишь воспользоваться шансом. И такой шанс у него есть! Не то что у меня…

Почувствовав перемену в моем настроении, братишка крепче обнял меня за шею.

– Прости меня, Лизель, прости, пожалуйста. – Он уткнулся мне в плечо. – Я – ужасный эгоист, думаю только о себе.

Гнев мой остыл, оставив лишь опустошенность. Не мой брат, а я, я – ужасный человек. Это ведь я позавидовала открывшейся перед ним возможности, и только потому, что мне самой подобная возможность не светит.

– Никакой ты не эгоист, Зефферль, – уверила его я. – Ты – самый бескорыстный человек на свете из всех, кого я знаю.

Йозеф посмотрел в окошко на лес, что окружал нашу гостиницу. Заходящее солнце озаряло все тяжелым кровавым светом. Брат рассеянно провел пальцами по грифу скрипки. Это была del Gesù – скрипка работы Гварнери[8], один из немногих ценных инструментов, оставшихся у нас после того, как папа продал остальные герру Касселю в счет уплаты долгов. Скрипки Амати, Штайнера, Страдивари[9] давно «уплыли».

– Что, если бы я загадал желание, и оно осуществилось? – после долгой паузы промолвил Йозеф.

Темно-красный закатный свет превратил его лицо в жуткую маску. Круги под глазами и синяк на подбородке – там, где он прижимал скрипку, – приобрели бурый цвет запекшейся крови.

– Какое желание, Зефферль? – осторожно спросила я.

– Стать самым великим скрипачом в мире. – Пальцы Йозефа повторили контур эфов, скользнули выше и легли на головку инструмента. Головка, выполненная в форме женской головы, была самой необычной частью инструмента, причем внимание привлекала не сама голова, а лицо женщины, точнее, написанное на нем выражение смертельной муки. Или экстаза – я никогда не могла сказать наверняка. – Извлекать звуки такой красоты, чтобы ангелы на небе плакали.

– Считай, твое желание исполнено. – Я улыбнулась, но улыбка вышла кривой.

Если бы только наши желания исполнялись. Я вспомнила, как в детстве мы с Кете бок о бок сидели в церкви, ерзая худенькими задами на твердой деревянной скамье. Я смотрела на золотые волосы сестры, сияющие в ореоле солнечного света, и мечтала – нет, молилась – о том, чтобы вырасти такой же красавицей.

– Этого-то я и боюсь, – прошептал Йозеф.

– Боишься? Своего дара, ниспосланного Господом?

– Господь здесь ни при чем, – мрачно возразил брат.

– Йозеф! – ужаснулась я. Пускай церковь мы посещали нечасто, но Бог был столь же традиционной и привычной частью нашего уклада, как утреннее умывание. Отрекаться от него – это кощунство!

– Уж тебе-то это должно быть известно, – продолжал Йозеф. – Думаешь, наша музыка – сверху, от Бога? Нет, Лизель, она исходит снизу. От него. От Подземного властителя.

Мой брат говорил не о дьяволе. Я всегда знала, что он верит – верен – Констанце и Королю гоблинов. Сильнее, чем отец, чем я. Однако я не догадывалась, насколько глубоко в нем укоренилась эта вера в темные силы.

– А как еще объяснить то безумное упоение, то неистовство, которое мы ощущаем, играя вместе?

Йозеф боится, что проклят? Оказывается, Бог, Сатана и Король гоблинов – более значительные фигуры в жизни моего брата, нежели я предполагала. В сравнении со мной и Кете, он гораздо более тонко воспринимал настроения и эмоции окружающего мира, что делало его непревзойденным и чутким интерпретатором музыки. Вероятно, именно поэтому он играл с такой изумительной чистотой, мукой, яростью, исступлением и тоской. Причиной всему был страх. Страх и Божий промысел, спаянные вместе.

– Послушай меня, – твердо сказала я, – упоение, которое мы испытываем, – это не грех, а благодать. Благодать даруется тебе свыше, и просто так ее не отнимешь. Она внутри тебя, Зефферль, она – твоя часть. Ты носишь ее в сердце и будешь носить всю жизнь, где бы ни оказался.

– А если это не дар? – шепотом спросил Йозеф. – Не дар, а одолжение, за которое нужно расплатиться?

Я промолчала. Не нашлась с ответом.

– Я знаю, ты не поверишь, – с горечью произнес он, – да и я бы на твоем месте не поверил, но мне постоянно снится один и тот же сон. Каждую ночь ко мне приходит высокий элегантный незнакомец…

Йозеф отвернулся, и даже в сумраке я заметила, как вспыхнули его щеки. Брат никогда открыто не признавался в своих романтических наклонностях, но я знала его слишком хорошо. Я понимала, в чем дело.

– Незнакомец кладет ладонь мне на голову и говорит, что музыка Подземного мира будет звучать во мне до тех пор, пока я не покину эти места. – Йозеф устремил на меня невидящий взгляд. – Здесь я родился, здесь должен и умереть.

– Не говори так! – резко перебила я. – Не смей так говорить.

– Думаешь, это неправда? Моя кровь принадлежит этой земле, Лизель, как и твоя. Она – наш источник вдохновения – почва под ногами, деревья в лесу. Без нее у нас ничего не получится. Как смогу я играть где-то вдалеке, если душа моя заключена здесь, в Роще гоблинов?

– Твоя душа заключена в тебе, Зефферль. – Я коснулась рукой груди брата. – Вот здесь. Вот откуда исходит твоя музыка – отсюда, а не от земли и леса.

– Так ли это? – Йозеф спрятал лицо в ладонях. – Не знаю… Но боюсь. Я боюсь той сделки, которую заключил с незнакомцем во сне. Теперь ты понимаешь, почему мне до смерти страшно уезжать.

Я понимала, но другое – не то, что пытался объяснить брат. Я видела его страх и демонов, им же созданных, дабы этот страх оправдать. В отличие от нас с Кете, Йозеф с рождения не видел ничего иного, кроме крохотного клочка Баварии, где мы жили. Он не знал, какие красоты может подарить мир, какие великолепные пейзажи и звуки, какие люди его ждут. Я не хотела, чтобы мой братишка навсегда остался привязан к этим стенам, Роще гоблинов и юбкам Констанцы. Или моим. Пускай лучше уезжает и живет полной жизнью, даже если расставание причинит мне боль.

– Давай сыграем. – Я подошла к клавиру. – Забудем наши печали. Только ты да я, mein Brüderchen[10].

Йозеф улыбнулся – я скорее это почувствовала, чем увидела. Села на табурет и наиграла простую повторяющуюся мелодию.

– Не хочешь зажечь свет? – спросил брат.

– Нет, лучше так. – Я и без света знала расположение клавиш. – Давай просто играть в темноте. Без нот. И не разученные пьесы, а что-нибудь другое. Я буду давать basso continuo[11], а ты импровизируй.

Я услыхала короткое «бреньк» – Йозеф достал скрипку из футляра, – затем мягкий шорох смычка, скользящего по канифоли. Брат прижал инструмент к подбородку, коснулся смычком струн и начал играть.

Время катилось волнами, мы с братом полностью отдались музыке. Сперва мы свободно импровизировали на темы известных сонат, а затем плавно перешли к репертуару, который Йозеф должен был исполнить перед маэстро Антониусом. Папа остановил выбор на сонате Гайдна, хотя я предлагала Вивальди. Вивальди был любимым композитором брата, однако папа утверждал, что его музыку трудно воспринимать на слух. Гайдна, единодушно принятого и критиками, и публикой, он счел беспроигрышным вариантом.

Музыка затихла.

– Тебе лучше? – спросила я.

– Давай еще одну пьесу, ладно? – попросил Йозеф. – Ларго из «Зимы» Вивальди.

Волшебство, созданное музыкой, постепенно рассеивалось. Кете упрекала меня в том, что я люблю Йозефа больше, чем ее, но больше нее я любила не Йозефа, а музыку. Сестру и брата я любила в равной мере, однако музыка была для меня превыше всего.

Я оглянулась.

– Нам пора. Публика уже ждет. – Я закрыла крышку клавира и встала.

– Лизель. – Интонация брата заставила меня замереть.

– Да, Зефф?

– Не бросай меня одного, – прошептал он. – Не отпускай в эту долгую ночь в одиночку.

– Ты не будешь один. – Я крепко обняла Йозефа. – Никогда. Я всегда рядом с тобой, если не телом, то сердцем. Расстояния для нас неважны. Мы будем писать друг другу, делиться музыкой – записывать ее чернилами и кровью.

После долгой паузы он промолвил:

– Тогда подкрепи свое обещание. Дай несколько нот в знак того, что сдержишь слово.

Я вытащила из памяти печальную мелодию и напела короткую фразу. Умолкла, ожидая, пока Йозеф определит аккорды.

– Большая септима, – только и сказал он с горькой усмешкой. – Ну, конечно, ты же всегда с нее начинаешь.

Прослушивание

Коридор за дверью комнаты Йозефа наполнился гулом голосов собравшейся в большом зале публики. Брат попытался юркнуть обратно к себе, но я подтолкнула его вперед, из темноты к свету.

Наша маленькая гостиница еще никогда не вмещала такое количество гостей. Среди прибывших было немало бюргеров из города, включая герра Баумгартнера, отца Ганса. Мама торопливо сновала между столиками, принимая заказы. Вскоре из кухни появилась Кете с полными тарелками еды. Ганс, шедший следом, нес пивные кружки.

– А вот и наш маленький Моцарт! – Один из гостей вскочил с места, радостно показывая пальцем в мою сторону. Сердце у меня екнуло от волнения, но тут я увидела, что палец устремлен не на меня, а на Йозефа, робко прятавшегося за моей спиной.

– А ну, малыш Моцарт, сыграй-ка нам джигу!

Разумеется, гость указывал не на меня. Я – никто, просто дочка Фоглеров, заурядная и невзрачная, у меня нет ни красоты, ни таланта, которые выделяли бы меня среди остальных. Я осознавала правду, однако это не смягчило моего разочарования.

– Лизель! – Йозеф вцепился в мою юбку.

– Я здесь, Зефф. Ступай. – Я легонько подтолкнула его к маэстро Антониусу.

Наш отец и скрипичный мастер заняли места у камина, возле фортепиано. Из двух домашних инструментов этот был лучшим; папа использовал его, когда еще занимался с учениками. Сейчас отец склонился над знаменитым музыкантом, и оба оживленно вспоминали времена, когда, на пике карьеры, вместе играли с «великими» в Зальцбурге. Беседа велась на итальянском – для маэстро Антониуса этот язык был родным, тогда как папа владел им не очень хорошо. Заметив пивные кружки, стоявшие перед ним, я поморщилась: если уж отец начал пить, теперь его не остановишь.

– Это и есть ваш мальчик? – спросил маэстро Антониус, когда Йозеф вышел на середину зала. На немецком старик изъяснялся вполне сносно.

– Да, маэстро. – Папа с гордостью похлопал Зеффа по плечу. – Позвольте представить: Франц Йозеф, мой единственный сын.

Брат бросил на меня испуганный взгляд, я ободряюще кивнула.

– Подойди ближе, юноша. – Маэстро жестом поманил его к себе. Я поразилась: пальцы музыканта были узловатыми и скрюченными от ревматизма. Удивительно, как он вообще до сих пор играл на скрипке. – Сколько вам лет?

Йозеф вжал голову в плечи. Нервно сглотнув, он выдавил:

– Четырнадцать, маэстро.

– И как давно ты занимаешься музыкой?

– С младенчества, – вмешался папа. – Играть он начал раньше, чем говорить!

– Георг, пускай парень сам за себя скажет. – Маэстро Антониус снова посмотрел на Йозефа и кашлянул. – Ну, так что же?

Брат перевел взгляд с меня на отца и только потом сказал:

– Я занимаюсь с трехлетнего возраста, маэстро.

Маэстро Антониус фыркнул.

– Дай угадаю: фортепиано, теория и история музыки, композиция, так?

– Да, маэстро.

– Полагаю, отец также обучал тебя французскому и итальянскому?

Йозеф окончательно растерялся. Помимо немецкого языка и баварского диалекта, мы совсем чуть-чуть говорили на французском, а из итальянского знали разве что музыкальные термины.

– Ладно, вижу, что не учил, – маэстро небрежно махнул рукой. – Ну, – он кивнул на скрипку в руке Йозефа, – посмотрим, что ты умеешь.

В голосе старого маэстро звучал неприкрытый скептицизм и презрение. Должно быть, он задавался вопросом, почему Георг Фоглер до сих пор не свозил своего отпрыска ни в одну из столиц, если парнишка действительно чего-то стоит.

«Потому, – с обидой подумала я, – что папа видит не дальше дна пивной кружки».

– Итак? – выразил нетерпение маэстро, видя, что Йозеф колеблется. – Что ты нам сыграешь?

– Сонату Гайдна, – слегка запинаясь, промолвил брат. Внутри у меня все сжалось от сочувствия.

– Гайдн? Нет у него ни одного путного произведения для скрипки. И какую же именно сонату?

– Н-номер два. Ре мажор.

– Тебе, очевидно, нужен аккомпанемент. Франсуа!

Рядом с маэстро Антониусом буквально из ниоткуда возник паренек. Пораженные его внешностью, мы с Йозефом едва не подскочили на месте. Трудно сказать, что удивило нас больше – красота молодого человека или темный оттенок его кожи.

– Это Франсуа, мой ассистент, – объявил маэстро Антониус, не обращая внимания на изумленные ахи публики. – К сожалению, он не скрипач, зато клавишными инструментами владеет мастерски.

От издевки маэстро мои брови невольно поползли вверх. Юноша в напудренном парике, одетый в безукоризненный сюртук из парчи цвета слоновой кости, расшитый золотом, и замшевые бриджи, напоминал скорее симпатичного фаворита, нежели помощника музыканта. Сердце кольнул страх: что вообще за человек этот маэстро Антониус?

Йозеф прочистил горло и метнул на меня взгляд, исполненный панического страха. Мы с ним репетировали в дуэте, дуэтом планировали и выступать. Я шагнула вперед.

– С вашего позволения, маэстро, я сама хотела бы аккомпанировать брату.

Только теперь маэстро Антониус заметил и меня.

– Кто это? – осведомился он.

– Моя дочь Элизабет также обучена музыке, – сообщил папа. – Прошу извинить ее, маэстро. Я лишь уступил детским просьбам.

Я поморщилась. Да, папа учил меня музыке, но не потому, что я этого заслуживала, а потому, что так было нужно для его целей. Я служила дополнением, выполняла роль концертмейстера и полноправным музыкантом не считалась.

– Настоящая музыкальная династия, – сухо заметил маэстро Антониус. – Прямо как Наннерль[12] и Вольфганг, а?

Папа затряс головой.

– Разумеется, мы уступим партию аккомпанемента юному мастеру Франсуа, если ты того желаешь, Антониус.

Маэстро кивнул.

– Franḉois, assieds-toi et aide le petit poseur avec sa musique, sonate de Haydn, s’il te plait. Numéro deux, majeur D[13].

Франсуа резким движением поклонился, подошел к фортепиано, откинул фалды сюртука, на мгновение продемонстрировав нам, зрителям, небесно-голубую шелковую подкладку, и уселся на табурет. Под откровенными и не слишком дружелюбными взглядами публики он сохранял поистине удивительное хладнокровие. Юноша положил руки на клавиатуру и кивнул моему брату, ожидая сигнала вступать.

Йозеф пребывал в смятении. Молодой человек был прекрасен: гладкое, безупречное лицо, полные губы, большие темные глаза, длинные ресницы. Чернокожего мы видели впервые, однако я подозревала, что моего брата привел в восторг отнюдь не цвет кожи Франсуа.

Я кашлянула, Йозеф вздрогнул и тут же приложил скрипку к подбородку. Щеки его пылали, взглянуть на своего визави он не осмеливался, а на его губах играла робкая, застенчивая полуулыбка.

Наконец Йозеф овладел собой и кивнул Франсуа, задавая темп взмахами смычка. Дуэт заиграл, в зале воцарилась тишина.

Полагаю, рядовой слушатель затруднился бы отличить исполнение Йозефа – или даже Франсуа – от игры любого другого профессионального музыканта. Оба брали каждую ноту точно и чисто, у обоих была грамотная фразировка. Тем не менее, если бы вы знали моего брата так же хорошо, как я, или просто любили музыку, то непременно ощутили бы, сколько понимания, сколько смысла в его исполнительской манере. Музыкальный текст Йозеф превращал почти что в человеческую речь, из нот и аккордов извлекал слова и предложения.

Основная часть публики, впрочем, относилась к разряду непосвященных, так что вскоре после начала пьесы приглушенный гул голосов в помещении возобновился. Большинство гостей вернулись к угощению и напиткам, из вежливости общаясь шепотом. Интерес к Йозефу и Франсуа проявляли немногие: маэстро Антониус, члены моей семьи и Ганс. Когда же я заметила в темном углу зала еще одного внимательного слушателя, сердце мое так и замерло.

Король гоблинов.

Он сидел среди нас – спокойно, не таясь, одетый в неброские кожаные штаны и куртку из грубой шерсти. И все же трудно было не обратить внимания на его высокий рост, стройную фигуру, необычные волосы и оттенок кожи, разительно отличающий чужака от всех нас, приземистых и темноволосых сельских жителей. Взор его прожигал меня насквозь, затрагивал самую потаенную глубину сознания, куда не мог проникнуть более никто. Рот Короля гоблинов кривился на одну сторону в желчной, язвительной усмешке.

Его присутствие опять вызвало неприятный зуд в моей памяти, царапанье тонкой лапки, напоминающей о какой-то утрате. А затем в один миг все вернулось, накрыв меня страхом: длинные пальцы и сок персика, похожий на кровь; моя сестра в алой накидке посреди зимнего леса, забытый разговор среди деревьев. Внезапно на всем свете остались только я и сестра – мы как будто застыли в текущем моменте… Время, как и память, – еще одна из его игрушек.

Я разрывалась надвое. Наброситься на него? Сделать вид, что не замечаю? И все же я боялась подойти к Королю гоблинов, признать его существование. Заговорить с ним – значит, сделать его реальным, я же хотела, чтобы он по-прежнему оставался моей упоительной тайной.

– Так, так, – удовлетворенно кивал маэстро Антониус.

Временной пузырь лопнул, до моего слуха вновь донеслись прекрасные, чистые звуки музыки, исполняемой Йозефом и Франсуа.

– Весьма впечатляет, весьма.

В моем сердце всколыхнулась надежда. Маэстро расплылся в самодовольной улыбке.

– Франсуа – любопытный образчик, а?

Меня передернуло от отвращения. Образчик. И это говорит человек, которому мы собираемся доверить музыкальную карьеру Йозефа!

– Он великолепен, – заговорщическим полушепотом вещал маэстро Антониус на ухо папе. – Я взял его младенцем, купил у одного путешественника, вернувшегося из Сан-Доминго. Его мать – рабыня с Эспаньолы[14], отец – какой-то пропащий матрос. Музыкальных способностей у обоих – ноль. А погляди-ка на этого мальца! Лишнее доказательство, что негритят можно выучить, как обычных людей, если заниматься ими с малых лет.

Мне стало еще противнее. Кто-кто, а убеленный сединами виртуоз должен понимать, что музыка – это Божий дар человеку. Музыка и душа. Технику можно наработать, талант – никогда. Пальцы Франсуа порхали по клавишам, и в каждой ноте звучала его душа – более человечная, нежели у маэстро Антониуса.

Дольше смотреть на это я не могла. Мой взгляд невольно скользнул в темный угол, где сидел Король гоблинов, но сейчас там никого не было. Может, он все-таки мне померещился?

Прозвучала только первая из трех частей сонаты, но я уже поняла, что маэстро Антониус принял решение. В даровании Йозефа сомневаться не приходилось, однако сегодня в его исполнении не хватало некой частички, чего-то важного, особенного.

Папа совершил ошибку, подумала я. Гайдн для моего брата слишком сух, слишком рационален. Надо было послушать моего совета: Вивальди помог бы Йозефу раскрыться гораздо лучше. Будучи скрипачом, Вивальди знал все особенности этого инструмента и писал музыку специально для него. Йозефу это отлично известно, как и мне. Отец когда-то тоже помнил об этом.

В набитом зале стало жарко; гости в свое удовольствие поглощали сардельки с капустой и пиво. Йозеф и Франсуа продолжали играть, ничего вокруг не замечая, а лишь наслаждаясь слаженностью своего дуэта. От меня не укрылось, как тонко они реагировали друг на друга, как раскачивался корпус Йозефа, как двигались плечи Франсуа. Эти двое играли, точно давние любовники, каждый из которых чутко улавливает каждый вздох партнера. В глазах у меня встали слезы.

Прозвучал последний аккорд; слушатели сдержанно захлопали. Йозеф и Франсуа улыбнулись друг другу, лица обоих светились радостью. Наш отец аплодировал так, что едва не отбил ладони, однако маэстро Антониус лишь скучающе зевнул, прикрывая рот рукой.

– Хорошо, очень хорошо, – обратился старик к Йозефу. – Ты безусловно талантливый молодой человек и с хорошим педагогом сумеешь достичь многого.

Лицо Йозефа вытянулось. Мой брат был наивен, но не слеп. Он прекрасно понял, что маэстро ограничился поздравлениями и не предложил пойти к нему в ученики.

– Благодарю, маэстро. – Голубые глаза Йозефа блеснули в отсветах огня в камине. – Я был счастлив сыграть для вас.

Непролитые слезы брата стали для меня последней соломинкой.

– И кто же этот хороший педагог, маэстро? – Мой возглас рассек шум разговоров и аплодисментов, будто серп. – Кому же брать Йозефа в ученики, если не вам?

В зале застыла гробовая тишина. Ошеломленные взгляды жгли спину, но мне было все равно. Маэстро Антониус медленно посмотрел на меня и прищурился.

– Антониус, не обращай на нее внимания, – вмешался отец. – Она сама не знает, что говорит.

Старый мастер досадливо отмахнулся.

– Вы правы, фройляйн, я сам выбираю себе учеников, – с расстановкой произнес он. – И хотя ваш брат – чрезвычайно одаренный музыкант, ему не хватает некой, как это сказать… je ne sais quoi?[15]

Его претенциозность была еще гнуснее, чем снисходительность; его французский – не лучше моего, да еще с явным итальянским акцентом.

– Так чего же именно, маэстро? – спросила я.

– Гениальности, – довольный подбором слова, заявил старик. – Подлинной гениальности.

Я скрестила руки на груди.

– Прошу, маэстро, выразите вашу мысль точнее. Боюсь, мы, отсталые крестьяне, лишены вашего богатого житейского опыта.

Над аудиторией пронесся шепоток. Теперь любопытствующие взгляды были направлены на маэстро Антониуса.

– Лизель, ты забываешься! – одернул меня папа.

– Нет, нет, Георг, – перебил скрипач, – в словах юной барышни есть резон. – Он фыркнул. – Подлинная гениальность – это не только технические навыки, верно? Выучить правильные ноты способен любой дурак. А вот чтобы соединить эти ноты вместе и создать нечто большее, нечто настоящее, требуется… страсть и яркий талант.

Я согласно кивнула.

– Если составляющие гениальности – это техническое мастерство, страсть и талант, в таком случае… – я старалась не смотреть на папу, – моего брата, очевидно, подвел выбор произведения.

Это высказывание подогрело интерес старика. Кустистые брови поползли вверх, птичьи глаза-бусины на мясистом лице заблестели.

– Стало быть, юная фройляйн мнит себя лучшим наставником, чем ее отец? Что ж, я заинтригован. Вы позабавили меня, барышня. Сделайте одолжение, поделитесь с нами, какое произведение вы сами рекомендовали бы брату?

Йозеф метнул на меня взгляд, полный ужаса, я ответила ему короткой улыбкой – улыбкой фейри, как он ее называл, озорной и лукавой. Подошла к фортепиано. Франсуа любезно уступил мне место. Йозеф заметно нервничал, однако доверял мне, доверял полностью. Я положила руки на клавиши и заиграла повторяющуюся цепочку шестнадцатых, стараясь как можно точнее имитировать скрипичное пиццикато. Взор Йозефа просветлел: он узнал остинато[16]. Да, Зефф, – мысленно обратилась к нему я. – Мы с тобой исполним «Зиму».

Брат вскинул скрипку, занес смычок над струнами. После второго такта он закрыл глаза и начал играть ларго – вторую часть скрипичного концерта Вивальди фа минор «Зима».

Мелодия была нежной и немного грустной; в детстве папа часто играл ее нам вместо колыбельной. Произведение оказалось достаточно простым, чтобы Йозеф уже в трехлетнем возрасте по слуху исполнил его на своей детской скрипке размером в одну четверть, однако в нем было куда расти и совершенствоваться. Брат экспериментировал с мелизматикой и импровизацией, шлифуя пьесу до тех пор, пока не превратил ее в свою собственную. Никто не мог передать все оттенки ностальгии и светлой тоски, наполняющей это произведение, столь выразительно, как Йозеф. С годами мастерство росло, и он, продолжая исполнять эту музыку, добился полного единения с инструментом. Из всех сонат и концертов, разученных Йозефом, это сочинение звучало ближе всего к его собственному голосу, и скрипка в нем по-настоящему пела.

Музыка лилась, услаждая слух публики, плела волшебные чары, сгущая благоговейную тишину, делая ее священной.

Эта часть концерта не отличалась продолжительностью и совсем скоро подошла к концу. Движения Йозефа на последнем ритардандо[17] замедлились, прозрачная трель растаяла в воздухе. В такт ему, я тоже замедлила темп; финальная нота, неярко мерцая, угасла.

Трепетное воспоминание об этой последней ноте какое-то время нас не отпускало, а затем зал взорвался аплодисментами и первым зааплодировал сам маэстро Антониус. Вскочив со своего места, Франсуа громко выкрикивал: «Браво! Брависсимо!»

Йозеф покраснел от смущения и широко улыбнулся, глаза его радостно сияли. Неожиданно он заиграл третью часть «Лета» Вивальди – престо. Энергичная, быстрая музыка требовала виртуозного исполнения, и тут я ничем не могла помочь. Партию аккомпанемента в ларго я переложила для фортепиано сама, но другими частями концертов, входящих в цикл «Четыре времени года», не занималась. Франсуа кивнул мне, я встала из-за инструмента.

В мгновение ока он присоединился к Йозефу, и они заиграли дуэтом. Если скрипка делала акцент на вибрирующих трелях, Франсуа усиливал напор аккордов; если Йозеф уходил в диминуэндо[18], аккомпанемент также звучал вполголоса. Франсуа безошибочно чувствовал, где нужно отступить в тень, чтобы солист мог продемонстрировать свою великолепную технику, и как соединить части аккомпанемента, чтобы стыки между ними были незаметны. В горле у меня стоял комок: этот стройный темнокожий считывал негласные знаки моего брата даже лучше меня. Он на лету ловил ритм, заданный Йозефом, и легко встраивался в любую музыку – и хорошо ему известную, и незнакомую.

Финал был потрясающим: последняя нота прозвучала у обоих в идеальный унисон. Зал потряс шквал аплодисментов. Отец потрепал Йозефа по плечу и с гордостью сообщил всем и каждому, что именно он обучил мальчика всему, что тот умеет. Мастер Антониус поздравил своего подопечного с блестящим экспромтом.

– Экий ты хитрец, Франсуа! А я ведь и не догадывался, что ты играешь Вивальди. – Ну, а ты, – старик повернулся к Йозефу, – сумел доказать, что обладаешь вкусом и проницательностью. Вивальди! Il Prete Rosso или Рыжий священник, как называют его у нас на родине, сделал много для развития скрипичной музыки, хотя некоторые, – маэстро Антониус бросил взгляд на папу, – более не желают признавать его гений.

Исполнить Вивальди предложила я, а не Йозеф, но стоит ли об этом теперь, когда сей незначительный факт смыло бурным эффектом, который произвела его игра?

– Благодарю, маэстро. – Лицо Йозефа раскраснелось, глаза горели.

Я попыталась привлечь его внимание, чтобы поздравить, но мой брат не видел никого и ничего, кроме Франсуа. Темнокожий юноша также не сводил с него взора.

Я отвернулась. Отец громко провозглашал тосты и пил за здоровье сына, а наша мама – строгая, несгибаемая, лишенная всякой сентиментальности – в открытую плакала, утирая слезы передником. Констанца, удобно устроившаяся у огня, одобрительно кивала, а Кете…

Мое сердце замерло. Где Кете? Ушла, прошелестел чей-то голос мне в ухо.

Я вздрогнула и оглянулась. Никого. Но краешек уха еще чувствовал незримое прикосновение чужих губ. Ликование вокруг меня продолжалось, а я словно бы оказалась за чертой и не могла разделить общей радости.

«Кете», – прошептала я. Ушла, повторил голос. На этот раз я увидела его обладателя.

Он стоял в дальнем конце зала, прислонившись к стене со скрещенными на груди руками. Высокий элегантный незнакомец. Король гоблинов.

Он был неподвижной точкой, вокруг которой вращалось все остальное. Действительностью, на фоне которой все остальное – лишь отражение. Его фигура являла собой резкий контраст с размытой реальностью, как будто в этом мире теней и иллюзий существовали только я и он. Король гоблинов улыбнулся мне, и я потянулась к нему каждой клеточкой своего тела. Одной этой улыбкой он мог заставить меня плясать.

Он кивнул, указывая на дверь, что вела на улицу, и заскользил сквозь толпу, как призрак, бесплотный дух или туман. Те, кого он аккуратно отодвигал со своего пути, даже не замечали его прикосновений и лишь на секунду прерывали разговор, словно ощутив внезапный сквозняк. Ни одна живая душа в зале не видела Короля гоблинов. Зримым он был только для меня.

На пороге он обернулся, через плечо бросил взгляд на меня, изогнул серебристую бровь. Идем.

Это было не приглашение, а приказ. Я ощутила зов всем телом и все же попыталась ему воспротивиться.

Сверкнул льдистый взор; мне стало страшно. Я задрожала, но не от холода. В груди ломило, но не от боли. Ноги задвигались сами по себе, помимо моей воли, и я последовала за Королем гоблинов из света во тьму.

Высокий элегантный незнакомец

– А он хорошо играет, твой брат.

Я заморгала. Вокруг меня все было погружено во мрак, и прошло немало времени, пока я начала различать в нем очертания предметов. Деревья, полная луна. Роща гоблинов. Я не помнила, как туда попала.

Тихий голос обвил меня легчайшим шелком:

– Я доволен, весьма доволен.

Я обернулась. Король гоблинов стоял у одной из старых ольх, правой рукой обнимая ствол, а левую небрежно положив на бедро. Всклокоченные волосы торчали во все стороны, как перья, хохолок или нити паутины; луна подсвечивала их сзади, превращая в серебристый ореол вокруг головы. Его лицо было ангельски-красивым, зато ухмылка – определенно дьявольской.

– Здравствуй, Элизабет, – негромко произнес он.

Я растерянно молчала. Как полагается обращаться к Эрлькёнигу – Лесному царю, Владыке зла, повелителю Подземного мира? Как разговаривать с легендой? Разум лихорадочно пытался унять разбушевавшиеся эмоции. Король гоблинов стоял передо мной – не зыбкое воспоминание, но существо из плоти и крови.

– Mein Herr[19], – сказала я.

– Какая учтивость. – Голос был сух, как осенние листья. – Ах, Элизабет, к чему эти формальности? Мы ведь знаем друг друга всю жизнь.

– Тогда зови меня Лизель, просто Лизель.

Король гоблинов улыбнулся, блеснув кончиками острых зубов.

– Спасибо, я предпочитаю Элизабет. Лизель звучит по-детски, тогда как Элизабет – имя для женщины.

– А как мне называть тебя? – спросила я, стараясь сдержать дрожь в голосе.

И снова хищная ухмылка.

– Как пожелаешь, – промурлыкал он. – Как пожелаешь.

Я не поддалась на это мурлыканье.

– Зачем ты привел меня сюда?

– Ц-ц-ц. – Король гоблинов с укором покачал узким длинным пальцем. – А я считал тебя достойным противником. Мы играли в игру, фройляйн, но, кажется, ты не настроена меня развлекать.

– В игру? – переспросила я. – В какую игру?

– В лучшую на свете. – Расслабленность из его позы исчезла, он весь резко подобрался. – Я забираю у тебя нечто дорогое и прячу. Если ты не идешь искать, я оставляю это у себя.

– И каковы же правила?

– Правила просты. Кто нашел, берет себе. Замечу, ты не приложила должного старания. Жаль. – Король гоблинов обиженно надул губы. – А как часто мы с тобой играли, когда ты была ребенком! Помнишь, Элизабет?

Я закрыла глаза. Да, в детстве я играла с Лесным царем, когда Кете ложилась спать, а Зефферль еще не умел говорить. Тогда еще я была самой собой, тогда время и груз ответственности еще не успели обстругать меня и превратить в щепку, тень меня прежней. Я бегала в Рощу гоблинов поздороваться с повелителем Подземного мира. Я – в шелках и атласе, он – в парче и дорогом кружеве. Для нас играл оркестр, а мы танцевали – под музыку, которая звучала в моей голове. Именно в то время я начала записывать обрывки мелодий, впервые стала сочинять.

– Помню, – глухо ответила я.

И все-таки: что мне запомнилось – реальные события или воображаемые? Сперва игра «понарошку», после – воспоминания. Я видела, как маленькая Лизель танцует с Королем гоблинов – тот всегда чуть старше, всегда чуточку недосягаем, – с Королем гоблинов, который воплощал в себе все ее детские фантазии, говорил, что она красива и любима. Что она достойна любви. Это реальное воспоминание или только греза?

– Помнишь, но не все. – Он склонился надо мной.

Мы больше не были одного роста; теперь он высок и худ, как тростинка. Обычного человека с такой фигурой назвали бы долговязым, но ведь он не обычный человек, он – Эрлькёниг, наделенный сверхъестественной грацией. Каждое его движение было изящным, плавным, отточенным. Стоя за моим плечом, он выдохнул мне в шею:

– Помнишь наши маленькие азартные игры, Элизабет?

Пари. Гоблины обожают делать ставки, говорила Констанца. Если хитростью вовлечь их в игру, они будут ставить до тех пор, пока не проиграются в пух и прах.

Я вспомнила наши незатейливые игры в загадки и скромные ставки. На кону, словно карты из колоды, – желания, надежды, «интерес».

В какой руке золотое колечко?

Я вспомнила, как со смехом ткнула пальцем наугад.

На что играем, малютка Лизель? Что отдашь, если проиграешь? Что получишь, если выиграешь?

Что я тогда ответила? Меня вдруг охватил дикий, безумный страх: с чем была готова расстаться юная Лизель? Чем так легко пожертвовала?

– Ты проиграла. – Король гоблинов обошел вокруг меня, точно волк, загоняющий оленя. – Ты всегда проигрывала.

Я постоянно ошибалась с выбором. Вожделенный приз ни разу не оказался там, где я предполагала. Возможно, игра с самого начала велась не в мою пользу.

– Ты пообещала мне кое-что очень нужное, – продолжал Король гоблинов, растягивая слова. – Нечто такое, что я мог получить только от тебя. – Его глаза сверкнули во тьме. – Я великодушен, Элизабет, однако ждать вечно не собираюсь.

– И что же я пообещала? – шепотом спросила я.

Король гоблинов захихикал, и этот звук пронзил меня слабым разрядом тока.

– Будущую жену, Элизабет. Ты пообещала мне невесту.

Слово упало с его губ, точно капля воды – в чашу, разойдясь у меня в груди рябью страха.

…Приходит зима, и Король гоблинов выезжает на поиски невесты.

– Боже, – прошептала я. – Кете…

– Вот именно, – прошелестел Король гоблинов. – Я ждал, терпеливо и долго, но ты так и не пришла. За это время ты лишь отдалилась, а потом и совсем обо мне забыла.

– Я никогда о тебе не забывала, – возразила я и не солгала. Да, я перестала фантазировать, однако по-прежнему хранила память об Эрлькёниге. Выбросить его из жизни для меня все равно что вынуть из груди сердце.

– Правда? – Он потянулся ко мне, чтобы откинуть с лица выбившуюся прядь, но заколебался. Сжал пальцы в кулак, опустил руку. – Значит, ты отреклась от меня, а это еще большее предательство, нежели забвение.

Я отвернулась, не в силах смотреть ему в лицо.

– Сперва твой отец, потом ты, а теперь и твой брат, – сказал он. – Одна Констанца верна мне. Время Дикой охоты заканчивается, никто более не внимает ее зову.

– Я внимаю. Чего ты от меня хочешь?

– Ничего, – с оттенком грусти промолвил Король гоблинов. – Слишком поздно, Элизабет. Игра окончена, ты потерпела поражение.

Кете.

– Где моя сестра? – дрожащим голосом спросила я.

Король гоблинов не ответил, но его губы растянулись в тонкой, словно лезвие ножа, улыбке, которую я скорее почувствовала, чем увидела.

Есть только одно место, где может находиться Кете. Глубоко под землей, в царстве Эрлькёнига и его гоблинов. В Подземном мире.

– Игра еще не окончена, – заявила я. – Ты сделал только первый ход.

На этот раз я заставила себя посмотреть ему в глаза. В ярком сиянии луны они отличались по цвету: один был серым, как зимнее небо, другой – коричневато-зеленым, словно мох, пробивающийся сквозь мертвый суглинок. Волчьи глаза. Дьявольские. Способные видеть в темноте. Видеть меня насквозь.

– В первый раз я выбрала не ту руку. – Соль. Прослушивание. Вина зажала меня в тиски: я предпочла Йозефа Кете. Очередная ошибка.

Его улыбка сделалась шире.

– Отлично.

– Ладно, – я вздернула подбородок, – я сыграю в твою игру. Если найду Кете, ты ее отпустишь.

– И все? – разочарованно протянул он. – Что же это за игра, если ты не готова чем-то пожертвовать?

– Правила просты, так ты говорил? Кто нашел, берет себе. Ты забрал – я проиграла. Ты прячешь – я ищу. Кому не повезло, тот и побежден. Игра ведется до… скажем, трех раундов.

– Договорились. – Он передернул плечами. – Но помни, Элизабет, детские забавы остались в прошлом. – Волчьи глаза блеснули. – Я играю всерьез. Не сумеешь вывести сестру наверх до следующего полнолуния – потеряешь ее навсегда.

Я кивнула.

– Первый раунд за мной, – заметил Король гоблинов. – Чтобы выиграть, ты должна одержать победу и во втором, и в третьем.

Я опять кивнула. Из рассказов Констанцы я уже знала, как все пойдет. Я не смогла защитить сестру от гоблинов и теперь во что бы то ни стало должна отыскать ее в Подземном мире.

– Никакого обмана. Никаких уловок, – предупредила я. – Не отнимать моих воспоминаний, не мухлевать со временем.

Король гоблинов раздраженно хмыкнул.

– Этого я обещать не стану. Тебе известно, против кого ты играешь.

Я поежилась.

– Тем не менее, – продолжал он, – я проявлю великодушие. Обещаю тебе одно и только одно: твои глаза будут открыты, но я оставляю за собой право затуманивать разум остальных, если мне так будет угодно.

Я кивнула в третий раз.

– Ох, Элизабет, – он покачал головой. – Какая же ты дурочка. Как легко мне доверяешься!

– Играю тем, что раздали.

– О, да. И по моим правилам. – Вновь сверкнули кончики зубов. – Будь осторожна, Элизабет. Смотри, как бы не предпочесть красивую ложь уродливой правде.

– Уродливое меня не пугает.

Он изучающе посмотрел на меня, и я заставила себя выдержать этот пристальный взгляд.

– Нет, – просто сказал он, – не пугает. – Король гоблинов расправил плечи. – До следующего полнолуния. – Он указал пальцем на луну в небе, и на его лице мне померещились стрелки часов. – Иначе потеряешь сестру навсегда.

– До следующего полнолуния, – повторила я.

Король гоблинов шагнул ближе, взял меня за подбородок. Я взглянула в его разноцветные глаза.

– Мне будет приятно играть с тобой, – низким голосом произнес он, а когда наклонился ко мне, мои губы обдало холодом его дыхания. – Viel Glück, Elisabeth[20].

– Лизель!

Оклик звучал глухо, словно из-подо льда или воды.

– Лизель! Лизель!

Я попыталась открыть глаза, но веки смерзлись. Наконец мне удалось разлепить один глаз и сквозь заиндевевшие ресницы увидеть быстро приближающуюся размытую фигуру.

– Ганс? – просипела я.

– Живая! – Он прижал ладонь к моей щеке, но я ощутила лишь легкое давление. – Господи, Лизель, что с тобой случилось?

Я не могла ответить на этот вопрос, а даже если и могла, то не хотела. Ганс подхватил меня на руки и понес в гостиницу.

Я не чувствовала ничего, кроме холода, – ни биения жизни, ни тепла, ни объятий Ганса, ни его ладони у меня под грудью. Я словно умерла. И лучше бы мне и вправду было умереть. Я пожертвовала сестрой ради брата. Опять. Я заслуживала смерти.

– Кете… – сказала я, но Ганс не услышал.

– Нужно перенести тебя в дом и поскорее согреть, – промолвил он. – Боже, Лизель, о чем только ты думала! Твои мать и брат с ума сходят. Йозеф даже пригрозил, что не поедет с маэстро Антониусом, пока ты не отыщешься.

– Кете… – снова прохрипела я.

– А отец – так тот вообще голову потерял. Не хотел бы я еще раз увидеть его таким пьяным.

Сколько времени прошло? В Роще гоблинов я провела не больше часа, максимум – двух.

– Как… как долго… – В горле саднило, голос осип как от долгого молчания.

– Трое суток. – За спокойным тоном Ганса скрывался подлинный страх. – Тебя не было трое суток. Йозеф выступал перед маэстро Антониусом три дня назад.

Три дня? Как такое возможно? Должно быть, Ганс преувеличивает!

Никакого обмана. Никаких уловок. Не отнимать моих воспоминаний, не мухлевать со временем. Король гоблинов уже нарушил свое обещание. Но разве он его давал? Обещаю тебе одно и только одно: твои глаза будут открыты. Мои глаза были открыты. Я все помнила.

– Кете… – выдавила я, но Ганс приложил палец к моим губам, заставив умолкнуть.

– Не надо разговаривать, Лизель. Я здесь, я о тебе позабочусь, – сказал он. – Не волнуйся, я позабочусь о вас всех.

Когда мы вернулись, в гостинице поднялось страшное волнение. Мама обнимала меня и плакала, хотя подобное изъявление чувств было для нее совсем нехарактерно. В морщинах на папином лице виднелись застарелые следы пьяных слез, а Йозеф – мой милый Зефферль – не сказал ни слова и лишь стиснул мою руку так, что побелели костяшки пальцев. И только Констанца стояла в стороне и буравила меня темными глазами. Моя сестра пропала, и виновата в этом я.

Мама осыпала меня ласками и суетилась, точно над младенцем. Завернула в одеяла, потребовала, чтобы отец усадил меня в свое любимое кресло у огня, затем принесла суп и даже чай с капелькой рома.

– Ох, Лизель! – причитала она. – Ох, Лизель!

Столь бурное проявление любви меня смущало. Мы с мамой никогда не были особенно близки; все наше время уходило на то, чтобы свести концы с концами. На маме держалась гостиница, на мне – семья. Я не умела выразить своей любви; между нами существовало понимание, но не было теплоты.

Заметив мою неловкость, мама промокнула слезы и кивнула.

– Слава богу, Лизель, ты цела и невредима.

Она снова превратилась в практичную, рассудительную фрау Фоглер, жену хозяина гостиницы. За исключением покрасневших глаз, все следы недавних переживаний исчезли.

– Мама боялась, что ты сбежала из дома, – шепнул Йозеф.

– С какой стати мне сбегать? – вытаращилась я.

Йозеф покосился на отца, сгорбившегося в углу. Он выглядел враз постаревшим, измученным и осунувшимся. Всегда беспечный и веселый, папа даже в зрелом возрасте напоминал того живого, талантливого и многообещающего музыканта, каким некогда был. Красная сеточка сосудов, проступивших на щеках от регулярных возлияний, придавала ему ребячливый вид, а общительная натура маскировала серьезные недостатки, скрытые от всех, кроме ближайшего окружения.

– Из-за того… из-за того, что тебе больше не для чего жить, – пробормотал Йозеф.

– Что? – Я попыталась сесть, но не смогла выпростаться из кучи одеял, наверченных вокруг меня, будто кокон. – Зефферль, не говори глупости!

На плечо мне легла рука Ганса.

– Лизель, – ласково проговорил он, – нам всем известно, как много ты трудишься на благо семьи, как стараешься ради Йозефа. Мы знаем, что ты полностью посвятила себя его карьере, жертвовала собственными надеждами и мечтами ради его будущего. Знаем мы и то, что даже родители нередко отдавали ему предпочтение перед тобой.

Я ощутила покалывание тысячи тонких иголочек. Ганс словно бы озвучил самые недобрые и эгоистичные мои мысли, признал мое право на обиду. Как ни странно, при этом я не испытала ни облегчения, ни торжества, лишь некий неясный страх.

– Все равно не понимаю, с чего вы решили, будто я убежала, – сварливо пробурчала я.

Ганс и Йозеф переглянулись. Этот их новый союз меня насторожил.

– Лизель, в последнее время с тобой происходит что-то неладное, – мягко начал Ганс. – Взять хотя бы твою привычку уходить в лес и подолгу оставаться там в одиночестве.

– И что в этом такого?

– Ничего, – пожал плечами Йозеф, – только… Ты постоянно повторяешь, что должна кого-то найти, что кто-то нуждается в твоей помощи.

Я напряглась.

– Кете.

Йозеф и Ганс снова обменялись взглядами.

– Да, Лизель, – осторожно произнес Ганс.

Мысль о сестре обострила мой разум и все чувства.

– Кете! – воскликнула я и завозилась под одеялами. На этот раз мне удалось высвободиться из шерстяного плена. – Я должна ее найти.

– Тише, тише, – успокоил меня Ганс. – Все в порядке, все хорошо.

Я замотала головой.

– Если меня не было целых три дня, значит, Кете угрожает еще большая опасность. Вы уже посылали за ней поисковые отряды? Обнаружили ее?

Йозеф озабоченно закусил нижнюю губу. Голубые глаза брата наполнились слезами, он схватил меня за руку.

– Бедная моя Лизель!

Ледяные тиски страха сжали сердце. Взгляд Йозефа мне совсем не понравился.

– В чем дело? – потребовала ответа я. – Что ты хочешь сказать?

За плечом брата, точно большая хищная птица, выросла Констанца. Темное морщинистое лицо, выражение – одновременно самодовольное и серьезное.

– Ох, Лизель, – вздохнул Йозеф, – я так рад, что все обошлось. Но скажи мне ради всего святого, кого ты ищешь? Мы никак в толк не возьмем, о ком ты говоришь. Сестричка, кто такая Кете?