Зимняя Чаща

Нора

Со лба катятся капельки пота, и я ногой отбрасываю одеяло в сторону. Мне жарко и думать я ни о чем не могу.

В окно спальни сочится бледный мутный утренний свет, а Фин сидит рядом с лестницей и тяжело дышит, высунув язык – ему тоже жарко. В висках легонько пульсирует боль – из-за того, что я не выспалась. И тут я вспоминаю парня, из-за которого я не выспалась. Парня с полными губами и такими глубокими глазами.

Я выбираюсь из кровати, чувствуя легкое раздражение. У меня слегка кружится голова. Фин следом за мной спускается вниз – нам обоим необходимо глотнуть свежего воздуха. А мне, кроме того, нужно еще отделаться от лихорадочных снов, которые никак не отпускают меня.

Когда мы с Фином спускаемся вниз, я резко останавливаюсь.

Огонь в печке почти погас, лишь слегка светятся угольки, присыпанные золой.

На диване лежит груда одеял, подушка смята, видно, что на ней спали.

Но самого Оливера Хантсмена нет.

Я открываю входную дверь и выбегаю на снег – холодный воздух наполняет легкие, мороз кусает за кончики ушей. В груди зарождается тревога.

Нет, я вовсе не беспокоюсь за Оливера. Просто начинаю сомневаться, а был ли он здесь вообще? Не придумала ли я его – Оливера Хантсмена, сделанного из снега и ночных звезд. А как только на небе взошло солнце, он взял и растаял.

Я стою на террасе, ищу отпечатки на снегу, какой-нибудь намек, что парень исчез в ночи. Возвратился в Чащу.

А затем я вижу.

Среди деревьев, растущих между домом и замерзшим озером, появляется фигура, мелькающая среди падающего с угольно-черного неба снега. У меня перехватывает дыхание и бегут мурашки. Это он.

На Оливере та же одежда, в которой он был вчера, только высохшая за ночь. Возможно, виной всему мутный утренний свет, в котором все видится странно, но выглядит Оливер каким-то решительным, словно приготовился отправиться в дорогу. Продолжить опасное путешествие, из которого ему не хочется возвращаться.

Почувствовав, очевидно, на себе мой взгляд, Оливер оборачивается, и в его руке я вижу холщовый мешочек с травами, который подложила ему, пока он спал.

Его прищуренные изумрудные глаза смотрят на меня, и я замечаю напряженность, которой не могу понять.

– Ты в порядке? – спрашиваю я, подойдя к краю крыльца, но мои слова кажутся лишними, они растворяются в холодном сухом воздухе, едва успев слететь с моих губ.

– Мне нужен был свежий воздух, – говорит он, переминаясь с ноги на ногу. – Я надеялся, что солнце, может быть, появится.

Оливер поднимает взгляд в небо, которое затянуто темными тяжелыми облаками.

«Возможно, он думал, что солнечный свет согреет, вылечит его, – думаю я. – Прольется бальзамом на его голову. И в одно мгновение чудесным образом вернет ему память».

Оливер продолжает сжимать мой мешочек с травами. Он опускает глаза, смотрит на мешочек и морщит брови, словно не может вспомнить, что это такое.

– Я сделала его для тебя вчера ночью, – поясняю я и неожиданно смущаюсь. Колдовские травы от девчонки-ведьмы. Я Уокер и никогда не желала быть кем-то еще, но мне одновременно не хочется, чтобы он смотрел на меня так же, как дети в школе или мальчишки из лагеря. Так, будто я монстр – странное, мрачное создание с безжалостным сердцем. Я хочу, чтобы Оливер видел во мне только девушку, и ничего больше.

– Это поможет отогреть тебя, – добавляю я, словно мешочек с травами – обычная вещь вроде столовой ложки клубничного сиропа от простуды, который дают перед сном.

Но тем не менее он, кажется, успокаивается.

– С этим мешочком нужно проспать следующие две ночи, – говорю я, хотя не уверена, если честно, что он сохранит этот странный мешочек с остро пахнущими травами.

Оливер кивает, а затем произносит охрипшим голосом.

– Спасибо.

Фин спускается с крыльца и начинает что-то вынюхивать в низко стелющемся утреннем тумане.

– Новая буря надвигается, – говорю я, и словно в подтверждение моих слов налетает ледяной ветер, закручивая снежные вихри на поверхности озера. Он свистит среди деревьев, обжигает мне лицо, заставляя меня ощутить дежавю – такое стремительное и мимолетное, что я едва успеваю осознать его. На мгновение мне кажется, что я уже стояла когда-то на этом самом месте и смотрела на Оливера, стоящего среди деревьев. Но, возможно, это еще ожидает меня в будущем. Время могло унести меня и вперед, а затем вернуть в настоящее, с ним всякое случается. Я, зажмурившись, отсчитываю несколько секунд, а когда вновь открываю глаза, странное ощущение уже исчезло.

Оливер опускает взгляд, и мне хочется заставить слова слетать с его губ – так сильно я жажду знать, о чем он думает. Но Оливер молчит, словно лесные рогатые зайцы, которые сидят по весне на нашем крыльце, смотрят в окна и тихо думают – а о чем они думают, кто знает?

Так и не дождавшись ответа от Оливера, я откашливаюсь и готовлюсь сама задать вопрос, который меня волнует. Тот самый вопрос, который не давал мне покоя всю ночь и заставлял сомневаться.

– Как ты оказался в Чаще?

Как ты выжил целых две недели в этом темном ужасном лесу?

На таком холоде?

Он смотрит на меня, но на этот раз уголки его рта опущены, а между бровей пролегла морщина.

– В Чаще? – переспрашивает Оливер.

– Ну да, там, где я тебя нашла.

– Не знаю, – признается он и после небольшой паузы добавляет: – Я не помню, что случилось.

По моей спине пробегают мурашки – возможно, от того, что я не поверила ему.

– Это очень опасное место, – говорю я. – Ты мог умереть. Или заблудиться в этом лесу и никогда уже не найти дорогу назад.

– Но ты-то пошла в Чащу, – замечает он.

Оливер выглядит спокойным, а вот мои мысли лихорадочно несутся по кругу.

– Прошлой ночью было полнолуние, – быстро отвечаю я. – А я Уокер.

«И все, что ты обо мне слышал, – правда», – мысленно добавляю я, но вслух этого не говорю. Все истории. Слухи, которые ходят в лагере, слово, которое произносят шепотом: ведьма.

Если бы Оливер вырос здесь, в наших краях, он знал бы о моей семье гораздо больше. Все истории об Уокерах. О Скарлет Уокер, которая нашла в Чаще свою ручную свинку. Эта свинка сменила цвет и сделалась белоснежной после того, как съела кусочек редкостной белой черники. Забавно, да?

Он бы слышал и об Уне Уокер, которая могла вскипятить воду, просто постукивая ложкой о край миски. Или о Мэделин Уокер, которая ловила в банки жаб, чтобы запретить людям болтать о ней.

Но Оливер не слышал этих легенд, которые – я это знаю – чистая правда. Ему известно только, о чем судачили парни – а вот их истории, как правило, сплошная ложь, приправленная страхом и ненавистью.

Он не знает, что Уокеры могут входить в Чащу, потому что наша семья такая же древняя, как растущие там деревья. Что мы сотканы из тех же древесных волокон и пыли, из корней и пушинок одуванчика.

Но этот парень каким-то образом вошел в Чащу и, что самое удивительное, выбрался оттуда невредимым. Живым. У меня такое ощущение, что здесь не обошлось без какой-то странной разновидности магии.

– Как ты смог уцелеть там? – продолжаю настойчиво спрашивать я, внимательно следя за выражением его лица, чтобы уловить любой признак, что он лжет, пытается что-то скрыть от меня.

Он не спеша обдумывает мой вопрос, а затем отрицательно качает головой – похоже, действительно не знает. А может быть, из его памяти вычищено все, что ему следует забыть. Какие-то неприятные вещи. Лес лучше не вспоминать, согласна. И то, какой беспросветной может быть тьма, тоже.

Я тяжело сглатываю. Я разочарована, я устала. Там, в лесу, с Оливером что-то произошло, но он не хочет сказать, что именно. Или на самом деле не помнит. Тут мои мысли странным образом возвращаются к мотыльку с его трепещущими в темноте белыми крылышками. Я вспоминаю, как он порхал среди деревьев, ведя меня к Оливеру, к тому месту, где тот лежал, занесенный снегом. Я вздрагиваю, складываю руки на груди, стараюсь прогнать это воспоминание. «Возможно, я ошиблась», – мысленно пытаюсь убедить себя. Может, это был вовсе не костяной мотылек, а самая обычная, просто очень крупная и белая ночная бабочка. Бабочка, которая, возможно, и не была зловещей вестницей.

Возможно.

Возможно.

– Тебе нужно назад в лагерь, – резко говорю я.

У Оливера опускаются плечи, губы складываются в узкую линию. Очевидно, ему совершенно не хочется возвращаться в лагерь, но и я его оставить здесь не могу. Не могу заявить: Чур, мое! Он потерянная вещь, которая принадлежит лагерю «Щучья пасть». Так что не мне его хранить. Не могу я положить Оливера себе на подоконник, любоваться им и сдувать с него пылинки.

Даже если мне очень хочется этого.

Оливер мрачно кивает.

– И нам нужно успеть до того, как новая буря разыграется, – добавляю я. Небо уже успело сменить цвет, сделалось похожим на начинающий заживать синяк. Ветер усилился, засвистел среди деревьев, взвихрил снег на поверхности замерзшего озера.

В глазах Оливера я читаю беспокойство, за которым скрывается что-то еще. Может быть, страх. Или нетерпение. Или просто глаза такие потому, что парень не выспался. Не знаю.

– Хорошо, – соглашается он.

Фин скулит на крыльце, глаза у него большие и влажные.

Он очень не хочет, чтобы его бросали, но для меня спокойнее будет, если Фин останется дома. Летом туристы часто принимают Фина за чистокровного волка, дикого и опасного. Возможно, они правы, хотя когда Фин два года назад вдруг появился на крыльце нашего дома и начал скрестись в дверь, прося впустить его, он выглядел скорее как помесь волка с колли. Но глаза у него при этом были довольно дикими. Такие, будто он в любой момент может стремглав рвануть назад, в лес, которому он принадлежит. Вернуться туда, где его место.

Даже мальчишки из лагеря, увидев Фина издалека, кричат, что это волк. А иногда и камнями в него швыряют.

Они боятся его – а страх заставляет людей совершать глупости.

Погладив Фина по голове, я вместе с Оливером пробираюсь к озеру, протаптывая дорожку среди деревьев.

Мы идем вдоль береговой линии, слева от нас лежит замерзшая поверхность озера, покрытая паутиной трещин, сходящихся к его середине. В летние месяцы вода в озере светло-голубая, спокойная, сверкающая на солнце. Но сейчас озеро погружено в спячку, и вода сделалась черной, мрачной, обжигающе холодной.

– В лагере поговаривают, будто это озеро бездонное, – произносит за моей спиной Оливер. Мы продолжаем загребать ногами снег, и при каждом нашем выдохе в морозный воздух вылетают облачка пара.

– Дна его никто никогда не видел, – соглашаюсь я.

Порой я могу, стоя на берегу, представить, что падаю вниз, вниз, вниз в темной воде озера, и чувствую ужас, странным образом смешанный с любопытством. Что ждет меня там, куда никогда не долетает солнечный свет? Что скрывается в глубине? Какие чудовища прячутся в тех местах, где никто их не может увидеть?

– Так ты думаешь, это правда? – спрашивает Оливер, останавливаясь и смотря на озеро. Голос у него теперь сильный, чистый, глубокий, не то что прошлой ночью. Возможно, травки делают свое дело.

Я растерянно отвечаю:

– Ты живешь здесь достаточно давно, чтобы начать понимать, что здесь существуют вещи, в которые никто не верит во внешнем мире.

Не знаю, поймет ли он, что я хотела сказать. Скорее всего, нет.

Чувствую, он смотрит на меня своими невероятными зелеными глазами, а затем он приподнимает руку и тянется ко мне. Пальцы Оливера легонько касаются моих волос, щекочут кожу за ухом.

– Листок, – говорит он, отводя руку. Он показывает мне золотисто-желтый листок. – Запутался у тебя в волосах.

Мы с Оливером стоим так близко друг к другу, что я смущаюсь и быстро провожу пальцами по своим волосам.

– Такое часто со мной случается, – негромко отвечаю я, стараясь не смотреть Оливеру в лицо и чувствуя, как краснеют мои щеки. – Лес буквально прилипает ко мне.

Оливер широко улыбается, и я впервые вижу его улыбку. Вижу легкий изгиб его слегка искривленных губ, смешинки в его глазах.

Я сдерживаю ответную улыбку, готовую расцвести на моих губах. Знаю, он считает меня странной. Видит во мне девчонку, которая делает снадобья и к чьим волосам липнут листья. Совершенно очевидно, что она ведьма. Разве может такая девчонка быть кем-то еще?

Пройдя еще примерно километр на север, мы доходим до лагеря.

Это первое поселение, когда-либо созданное в здешних горах.

Среди деревьев показываются первые постройки.

Лагерь для трудных подростков «Щучья пасть» был основан лет пятьдесят назад, на месте поселения старателей. В начале 1900-х годов суровые, потрепанные жизнью мужчины и женщины сколачивали себе состояние в этих горах, намывая золото на берегах Черной реки. Даже в озере первое время можно было найти крупинки золотого песка.

В наши дни ничего подобного нет: золото давным-давно кончилось.

Теперь здесь среди заснеженных деревьев стоят два десятка хижин и еще несколько совсем маленьких, странной формы построек, разбросанных вдоль береговой линии, включая ремонтную мастерскую и насосную станцию, которые сохранились еще со времен золотоискателей.

Снег в лагере истоптан башмаками четырех десятков трудных подростков. Следы ведут от хижины к хижине, и так во всех направлениях. Летом здесь на берегу творится настоящее столпотворение: парни играют в футбол, запускают летающие пластиковые тарелочки – фрисби, отплывают от берега на каноэ и парусных лодках, которые сами же и построили. Стоит заметить, что лишь немногие их суда способны хоть какое-то время продержаться на воде.

С крыши столовой свисают сосульки. Мы с Оливером, громко топая, подходим к массивным двойным деревянным дверям. Сквозь них до нас доносится какофония звуков – завтрак в лагере в полном разгаре.

Оглядываюсь на Оливера, который сгорбился от холода. В моей голове проносится мысль, что, может быть, разумнее было бы сейчас развернуться и вместе с ним возвратиться домой, где спрятать его на чердаке, в безопасности. Но я прекрасно понимаю, что нельзя держать его у себя, он не мой.

– Ну, ты идешь? – спрашиваю я и слышу, как дрожит мой голос.

Может быть, Оливер гадает, каким будет наказание, которое назначат ему, когда увидят, что он возвратился в лагерь. Может, ему вместо этого хочется вновь оказаться в лесу, лежать на спине в снегу. Потеряться.

Но я не могу отвести его назад в лес.

Найденная вещь не может стать ненайденной.

Оливер кивает, я толчком ладони открываю одну створку тяжелой двери, и мы заходим внутрь.

Странная разноголосица и тяжелый, продымленный воздух ударяют в нас. Ощущение, словно ты из тихого, уснувшего под снежным покрывалом мира внезапно перенесся в совершенно иное место – грохочущее, бурлящее жизнью. Мне требуется время, чтобы адаптироваться к новому окружению.

Передо мной огромный зал; неказистый, но крепкий дом, в котором мы находимся, способен, кажется, простоять еще тысячу лет, успешно выдерживая натиск ветра и снега. В дальнем левом углу находится большой камин, в котором ревет и бушует пламя. В воздухе пахнет подгоревшими тостами и висит легкая дымка. И слышен свист, словно сюда внутрь пытается пробраться заунывный зимний ветер.

На двух длинных столах горят свечи, освещая лица сидящих по обеим сторонам парней. Шум их голосов эхом отдается от высокого деревянного потолка. Большинство обитателей лагеря завтракают, скребут вилками в своих тарелках, расплескивают апельсиновый сок, но несколько парней играют в пинг-понг в дальнем конце зала, возле камина.

Мне уже доводилось здесь бывать, хотя и нечасто, всего несколько раз.

Каждое лето и зиму живущие в лагере парни устраивают потлач – вечеринку, куда каждый приходит со своим угощением, которое ставят на общий стол. Приглашают на эти вечеринки и местных девчонок, в основном из Фир Хэйвена. Кроме угощения на таких вечеринках предполагаются танцы и прогулки по старому поселению золотоискателей. Девчонки из Фир Хэйвена приходят на такие потлачи, чтобы глазеть на парней и целоваться, укрывшись за деревьями. В последние два года мама стала настаивать, чтобы на эти вечеринки ходила и я, говорила, что мне полезно как можно больше общаться с людьми. Друзей завести. Можно подумать, что для полного счастья мне не хватает только компании подруг, которых можно позвать к себе летом на вечеринку с ночевкой. Представляю, как они расстилают свои спальные мешки на лужайке возле нашего дома и устраиваются поудобней под звездами. Будто я пропаду без чего-то подобного. Да ладно, у меня есть лес, и Фин, и заваленный книгами чердак, и, поверьте, мне этого вполне хватает для счастья.

Мы с Оливером какое-то время стоим, ожидая, пока кто-нибудь заметит нас. Увидит, что Оливер Хантсмен вернулся.

Но они продолжают уминать политые сиропом вафли, шумно прихлебывают апельсиновый сок и смеются так, что мне остается только удивляться, как они умудряются не подавиться при этом.

Скрестив на груди руки, Оливер осматривается, словно пытаясь найти тех, кого знал до своего исчезновения, но вокруг мутный полумрак. Он поворачивается ко мне, и я вижу, как он напряжен.

– Спасибо, – говорит он, – что разрешила остаться у тебя прошлой ночью.

Никакого тепла в его взгляде я не замечаю, и меня вновь начинают терзать сомнения. Да, я спасла Оливера, вытащив из леса, но сейчас мне кажется, что было ошибкой приводить его сюда. Еще большей ошибкой, чем оставить умирать в темноте Чащи.

Я заставляю себя улыбнуться, но выдавить из себя могу всего лишь глупый ответ.

– Всегда пожалуйста.

Здесь его место. Среди других парней.

Не говоря больше ни слова, Оливер отворачивается и, даже не попрощавшись, идет к столам и теряется в суете столовой. Я жду, что кто-нибудь узнает его, окликнет по имени. Но никто этого не делает. Вероятно, в зале настолько темно, что сложно узнать человека. Человека, о котором уже забыли. Впрочем, я уверена, что когда вожатые обнаружат, что Оливер вернулся, у них появятся вопросы, на которые они захотят получить ответы. Они наверняка захотят узнать, где был Оливер и что с ним произошло. Интересно, расскажет ли он правду – что все это время провел в Чаще? Да и знает ли он сам, что с ним произошло? Помнит ли он вообще, что последовало за его побегом?

Я смотрю Оливеру вслед, понимая, что, вероятно, вижу его в последний раз.

Даже если Оливер останется в лагере, он превратится для меня всего лишь в одного из толпы безымянных парней. Эти парни появляются и уезжают. Пройдет какое-то время, и Оливер тоже уедет, вернется туда, где его дом. В один из равнинных штатов или прибрежных, туда, где живут его родители, друзья. Вскоре он забудет эти места и ту ночь, когда девчонка нашла его в лесу и уложила спать в своем доме у разведенного огня. Память об этом вскоре вытеснят новые воспоминания.

Моя первая находка, сделанная из живой плоти, с бьющимся сердцем, оставляет меня.

Сердце не желает слушать, что говорит голова, и сжимается от непонятной мне боли. Я чувствую, чего не желаю чувствовать. Отказываюсь чувствовать.

Я поворачиваюсь к двойным дверям, отбрасываю накатившее на меня чувство и тут замечаю, что ко мне кто-то приближается. Высокая стройная фигура движется легко, плавно. Это определенно девушка. Причем чувствует она себя здесь как дома.

Сюзи Торрес – гибкая, с конским хвостом золотисто-каштановых волос, с ресницами такими длинными, что могут поспорить с крыльями колибри, – неспешно направляется мне навстречу, ухмыляясь.

– Нора! – окликает она.

Рот у меня раскрывается, а улыбка гаснет.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, когда Сюзи подходит ближе.

Сюзи живет в Фир Хэйвене и учится там в средней школе. Знакомство у нас с ней, как говорится, шапочное – в прошлом году наши шкафчики в раздевалке стояли рядом. Подругами мы никогда не были. Подружек у Сюзи и без меня хватает, да еще имеется достаточно парней-обожателей, которые вечно крутятся возле нее. У меня нет ни того, ни другого, да я и не хочу.

Время от времени я вижу Сюзи у озера, в основном летом. Она любит загорать, растянувшись на пляжном полотенце, а рядом, разумеется, несколько подруг – намазанных кокосовым маслом и смеющихся так громко, что их голоса долетают до противоположного берега. Как правило, у Сюзи случается недолгий летний флирт с одним из парней из лагеря – сезонный романчик, о котором Сюзи моментально забывает, как только в лагерь приезжает новая смена. Честно признаюсь, я всегда завидовала той легкости, с которой Сюзи меняла своих дружков. Она была веселой и легкомысленной.

– Я застряла здесь из-за бури, – говорит Сюзи, обводя взглядом столовую. – Тайком приехала повидаться с Реттом Уилксом. Не знала даже, что никогда уже не выберусь из этих гор. Сама можешь представить, какие лица были у вожатых, когда они застукали меня в хижине Ретта, но что они могли со мной поделать? – пожимает она плечами. – Домой-то отправить меня нельзя, дороги нет, – ее взгляд скользит в сторону. – Никогда в жизни не ненавидела парней сильнее, чем сейчас, – замечает она, приподняв бровь, и морщит носик, словно не может выносить запах столовой – устоявшуюся, въевшуюся в стены смесь едкого дыма и крепкого пота. – Ты живешь на той стороне озера? – неожиданно спрашивает Сюзи, прищуривая глаза.

Я киваю. Разумеется, она знает, где я живу. Все знают, где Уокеры живут – в доме на краю леса, где они, по слухам, занимаются чернейшей магией, накладывают заклятия на всех подряд и пьют на завтрак кровь своих врагов. Этот дом местные за версту стороной обходят.

– А в лагере ты что делаешь? – снова спрашивает Сюзи, блеснув в полумраке белоснежными зубами. Голос у нее спокойный, ровный. Такой голос, будто она с обычной девочкой из школы разговаривает. Будто мы с ней подруги. Задушевные, вроде как, подруги, которые по ночам болтают друг с другом по телефону, укрывшись с головой под одеялом, чтобы заглушить свои голоса и хихиканье. У меня ни одной такой подруги никогда не было. Да и, возможно, не будет. Болезненное ощущение появляется у меня в животе, ударяет, словно брошенный в глубокий пруд камень, который с глухим всплеском тонет, не оставляя следа.

– Я нашла парня, который пропал, – объясняю я. – И привела его назад.

Сюзи хмуро смотрит на меня. Смотрит так, словно воспоминание о пропавшем парне причиняет ей боль.

– Я думала, он умер, – напряженным тоном отвечает Сюзи. – Замерз где-нибудь в снегу, и найдут его только весной.

При этом она вздрагивает, но слова ее звучат как-то слишком равнодушно, будто смерть в лесу – дело в наших краях вполне обычное, заурядное. Ну, умер парень, и что? Его легко заменит другой.

Я приподнимаю бровь, а Сюзи накручивает на палец прядь своих длинных волос, притопывает ногой – одним словом, выражает нетерпение. Надоел ей наш разговор, я чувствую.

Язычки горящих на длинных столах свечей дрожат, заставляя танцевать тени на стенах. Сюзи скрещивает руки на груди, придвигается ближе ко мне и тихо, словно не желая, чтобы ее услышал кто-то еще, кроме меня, говорит:

– От этого места у меня мурашки бегут.

– Они здесь у всех бегут, – отвечаю я, разглядывая странные тени на высоком потолке. Руки, головы, торчащие кости – и все вывернуто под какими-то невероятными углами. Говорили, что лагерь про́клят, что здесь полно призраков умерших старателей, которые бродят по ночам и стучатся в окна.

Что тут сказать? Эти мальчишки никогда не жили в лесу и не привыкли ни к звукам скребущих в окно ветвей, ни к прикосновению холодного ветерка к шее, когда ты спишь.

– Ага, – вяло соглашается Сюзи, но я-то вижу, что совсем не это она мне хочет сказать, что-то другое вертится у нее на языке. Она потирает ладони и шепчет себе под нос, глядя в сторону.

– Не могу я больше здесь оставаться.

Сюзи опускает голову и медленно дышит, словно пытаясь представить, что находится где-то в другом месте. Будто воображает, что – щелк, щелк, щелк три раза каблучком, пуф-ф-ф! – и она у себя дома, больше не в горах, с этими ужасными парнями.

От ветра язычки свечей вздрагивают и трясутся деревянные стены столовой. Начинается новая снежная буря. Я слышу свист ветра, и под его напором распахиваются двойные двери, с грохотом ударяясь о стены.

Огромный зал моментально погружается во тьму – свечи задуты, а огонь в камине у дальней стены уже не пылает, лишь светятся красные угольки. Скребут по полу поспешно отодвигаемые стулья, звенят опрокинутые тарелки и упавшие со стола вилки. В раскрывшийся дверной проем проникает мутный серый свет дня, но его недостаточно, чтобы осветить темный зал.

– Спокойно, все в порядке, – гремит в темноте голос одного из вожатых. – Всем сесть на места, чтобы мы могли пересчитать вас по головам.

Темноту рассекает луч фонарика, к нему добавляется еще пара таких же лучей, они скользят по лицам и высоким стенам столовой.

– Скажи, – говорит Сюзи так, словно каждое ее слово – величайшая тайна. – Скажи, я не могу у тебя остаться, пока дорогу не расчистят?

Кажется, у меня брови на лоб лезут. Сюзи Торрес никогда не ступала на порог моего дома. Никогда со мной ни о чем не говорила. Ни разу не предложила подсесть к ней за столик в школьном кафетерии, не пригласила ни на одну из своих вечеринок в честь дня рождения, и вот теперь хочет переночевать в моем доме. Ну ничего себе!

– Я сплю на раскладушке в маленькой комнатушке рядом с кухней. Это единственное свободное место. Не могу я там больше ютиться, – продолжает уговаривать меня Сюзи. В полутьме ярко светятся белки ее глаз.

Зажгли фонарь, он немного осветил зал, и все начали возвращаться на свои места за столами.

– Я… – начинаю я, но Сюзи моментально перебивает меня:

– Ну, или хотя бы пока телефон не включат. Тогда я позвоню родителям, и уж они-то найдут способ вытащить меня отсюда, – она умоляюще смотрит мне в глаза. Пряди волос падают ей на лицо.

Мне становится жалко Сюзи, когда я вижу, как отчаянно она пытается улыбнуться, а на глаза ей наворачиваются слезы. Собственно говоря, я бы тоже не хотела ночевать в этом сыром, холодном месте. А еще та часть меня, которой я обычно стараюсь не чувствовать, вдруг подсказывает, что очень даже неплохо, если в доме со мной будет кто-нибудь еще. Заполнит тишину. Прошлой ночью мне так удивительно хорошо, спокойно спалось, когда я знала, что внизу на диване спит Оливер. Кто-то вместе со мной под одной крышей.

– Хорошо, – говорю я.

На лице Сюзи расцветает улыбка, обнажая ее идеально ровные зубы.

– Сбегаю, возьму свой рюкзак, – говорит она. – Встретимся снаружи, договорились?

Я киваю, Сюзи поворачивается и исчезает в полутьме, направляясь к внутренней двери, которая, очевидно, ведет на кухню.

Свечи на столах вновь зажгли, тут и там появились вытянутые язычки пламени, бросающие янтарные блики на стены. Я уже собираюсь выскользнуть наружу, как вдруг замечаю какое-то движение под потолком. Замечаю нечто такое, чего не могла увидеть в темноте.

Мотылек.

Наверное, он сидел на потолочных балках, а теперь взмыл в воздух, привлеченный блеском огня, и решил спуститься ближе к горящим свечам. У него серовато-белое, неестественно светлое для мотылька тельце. И усики у него совершенно белые. Нет, это не обычный мотылек.

Таких мотыльков я уже встречала в Чаще.

Костяной мотылек.

Он мелькает у меня перед глазами словно искра от костра. Ледяная искра, холодная, как январский мороз. Дикая, как февральская метель. Предвестник несчастья. К сожалению, я не могу предвидеть, что надвигается. Я не Жоржетта Уокер, моя двоюродная прапрабабушка, чья ночная тень позволяла ей видеть будущее в каплях росы на стеблях травинок. Предсказать я ничего не могу, но мои предчувствия меня не обманывают, а я ощущаю комок в горле и разливающуюся по всему телу тупую боль. Чувствую звон в ушах.

У меня между лопаток пробегает холодок, и я поворачиваюсь и выбегаю из столовой, пока меня не заметили и не посчитали вместе с остальными. Секунда – и я уже стою на холодном зимнем ветру.

У меня дрожат руки, сердце молотом стучит в ребра. Прислонясь плечом к столбу, который поддерживает навес крыльца, я жадно хватаю ртом воздух, зажмуриваю глаза, чтобы избавиться от преследующего меня образа белых изорванных по краям крыльев. Я пыталась убедить себя, что встреченный в лесу мотылек был обычной ночной бабочкой – да, зимней бабочкой цвета снега, и больше ничего. Но это было неправдой. Подобных мотыльков я должна бояться. Даже не счесть, сколько раз они упоминаются в книге заклятий. Там можно встретить сделанные углем зарисовки этих мотыльков с изорванными по краям крылышками, мохнатыми лапками и черными бусинками глаз, которые предвещают только одно: смерть.

Глаза слезятся от холода, в голове гудит колокол.

Над озером стелется туман, густой и мутный, как ольховый дым. Он напоминает мне о том дне, когда мы похоронили бабушку на маленьком кладбище на западном берегу озера. Похоронили в темной земле, где, накрытые искрошившимися могильными плитами, лежат золотоискатели.

«Погребальный туман» — так сказала о том дне мама. Только такая погода и подходит для похорон – чтобы горевать, чтобы прятать слезы, текущие по щекам, то, что нужно для оцепеневших, рвущихся на части сердец. Но теперь погребальный туман поднимается над озером, волнами скатываясь вниз по горным склонам. Туман-напоминание. А может быть, предупреждение.

Сегодня хороший день, чтобы хоронить мертвых.