Зимняя Чаща

Нора

«Никогда не пропускай попусту полнолуние, Нора, даже зимой», – любила повторять моя бабушка.

Бывало, под полуночным небом мы шли вверх по Черной реке, ориентируясь по созвездиям как по карте, которую я могла прочертить кончиками пальцев – отпечатки звездной пыли на моей коже. Бабушка негромко напевала себе под нос, уверенно скользя по замерзшей реке к противоположному берегу.

«Ты слышишь? – спрашивала она. – Луна нашептывает твои секреты. Она знает самые глубокие, самые темные твои тайны». В этом была вся бабушка – странная и прекрасная, а в ее глазах читались удивительные истории, которые она знала. Истории о лунном свете, загадках и катастрофах. Леденящие кровь истории. Впрочем, радостных и веселых у бабушки тоже хватало. Идя следом, я в точности повторяла каждый шаг, который она делала, пробираясь сквозь глушь, не переставая поражаться, с какой легкостью она избегала жгучей крапивы и ядовитой крушины. Как, проводя по коре дерева, которое встречалось ей на пути, моментально определяла его возраст. Бабушка была чудом – ее лицо всегда было поднято к небу, словно она жаждала ощутить бледное лунное сияние на своей оливковой коже, а вокруг нее, казалось, всегда закручивалась буря.

Но сегодня я иду без нее, гонясь за той же луной, которая сияет над той же темной замерзшей рекой, – охотясь за чем-то потерянным в холодном, печальном лесу.

Ветки деревьев роняют капли смолы. С сосны неподалеку ухает сова. Мы с Фином все дальше уходим в горы. Фин энергично машет своим волчьим хвостом, нюхает воздух, пытаясь уловить незнакомый, долетающий с другого берега реки запах.

Две недели прошло с той ночи, когда на озеро Щучья пасть обрушилась снежная буря. Две недели как выпал снег и заблокировал единственную дорогу, по которой можно покинуть горы. Как электричество, ярко вспыхнув в последний раз, умерло.

И две недели как пропал парень из лагеря у озера.

Парень, имени которого я даже не знаю.

Парень, который то ли сбежал, то ли потерялся, то ли просто исчез, испарился словно туман, что поднимается над поверхностью озера во время осенних бурь. Он незаметно выбрался из своей койки в одной из хижин, ушел и больше не возвращался. Жертва зимнего холода. Или сумасшествия, или отчаяния. Жертва этих гор, которые умеют проникнуть в твои мысли – дурача тех, кто осмелился ходить здесь, среди сосен, после заката солнца.

Эти леса дикие, суровые и не знающие пощады.

Верить им нельзя.

И все же сквозь них я сейчас иду, углубляясь все дальше в горы. Куда никто другой не смеет зайти.

Потому что я скорее тьма, чем девушка. Скорее зимняя тень, чем августовский полдень. «Мы дочери леса», – прошептала бы бабушка.

Итак, я продвигаюсь все дальше по берегу Черной реки, следуя начерченной звездами карте, делая все так, как меня учила бабушка. Как делали все Уокеры до меня.

Пока не добираюсь до места.

Место – это там, где линия деревьев справа от меня резко обрывается, открывая два крутых горных гребня, которые сходятся, оставляя между собой узкий проход в странный темный лес на востоке – лес, который намного древнее тех сосен, что растут вдоль Черной реки. Деревья там тесно сомкнуты и сплетены друг с другом, образуя свой отдельный мир.

Это Чаща.

Впереди возвышается каменная стена, которая перегораживает вход в этот лес. Она высотой чуть больше метра и сложена из плоских камней, поднятых с речного дна. Предупреждение. Знак повернуть назад. Только глупец войдет сюда. Стену сложили старатели, добывавшие когда-то на берегах Черной реки золото. Так они хотели предупредить тех, кто мог прийти сюда позднее и забрести в Чащу, не подозревая о жестокой темноте, которая таится в глубине леса.

Камни, обозначающие вход, никогда не вываливались из общей кладки, не обрушивались под весом зимнего снега или из-за осенних дождей и ветров.

Здесь проходила граница.

«Входи туда только при полной луне», – предупреждала меня бабушка, и уголки ее глаз влажно блестели. В глубине этого священного леса я нахожу потерянные предметы. Но только при полной луне, когда лес спит и видит сны, навеянные бледным лунным сиянием, я могу пробраться сюда незамеченной. Остаться невредимой. «По спящему лесу идти безопасно, это так. Но если он вдруг проснется, будь готова бежать».

Каждый месяц, когда в ночном небе поднимается набухшая луна, я вхожу в Чащу в поисках потерянных вещей, скрытых среди зеленеющих ветвей или спрятанных под корнями деревьев.

Потерянные солнечные очки, резиновые пляжные шлепанцы, дешевые пластиковые сережки в форме шариков, единорогов и полумесяцев. Кольца на пальцы ног и кольца обещания, которые дарят своим подругам томящиеся от любви парни. В лесу рано или поздно находятся вещи, потерянные летними месяцами на берегах озера Щучья пасть. Появляясь так, словно лес возвращает их назад.

Но иногда под особенно счастливой полной луной я нахожу более старые вещи, забытые или потерянные их владельцами, покинувшими эти горы сотню лет назад. Серебряные медальоны, серебряные пуговицы, серебряные швейные иглы и наперстки. Сделанные из кости зубочистки, пузырьки из-под лекарств с давным-давно стертыми этикетками. Ковбойские сапоги и жестяные банки, в которых когда-то хранились сухое молоко и молотый черный кофе. Цепочки для карманных часов и дверные ручки. Время от времени я даже золото нахожу – сплющенные грубой чеканки золотые монеты, блестящие среди мха, или чешуйки самородного золота, запутавшиеся в моих волосах.

Потерянные вещи находятся.

Силой неведомой магии эти вещи появляются в лесу. Возвращаются.

Фин принюхивается, медлит. Я тоже стою, затаив дыхание, и тереблю надетое на указательный палец золотое кольцо. Это привычка у меня такая. Способ пробудить в себе отвагу бабушки, которая отдала мне свое кольцо в ночь, когда умерла.

– Я Нора Уокер, – шепчу я.

«Позволь лесу узнать твое имя». Когда-то мне казалось ужасно глупо – разговаривать вслух с деревьями. Но когда вступаешь во тьму и чувствуешь пронизывающий тебя холод, когда деревья поглощают без остатка не только свет, но даже, кажется, память о нем, ты готова выложить Чаще все свои секреты. Все тайны, что хранишь взаперти внутри грудной клетки. Ты сделаешь что угодно, лишь бы убаюкать лес, не дать ему очнуться ото сна.

Я крепко зажмуриваю глаза, переступаю через границу и, миновав линию выстроившихся в ряд, словно стражники, высоких сосен, вступаю в лесную тьму.

Вхожу в Чащу.

Ничто хорошее существовать здесь не может.

Воздух холодный и влажный, а темнота такая, что не разглядеть собственных ног. Но здесь всегда так, и, как мне кажется, раз от разу становится даже холоднее и темнее. Медленно дыша, я двигаюсь вперед. Осторожно, неторопливо перешагиваю через стволы упавших деревьев и замерзшие миниатюрные цветы. Я представляю, словно оказалась в застывшей во времени волшебной сказке с забытой всеми принцессой и героем, которого уже успел проглотить еловый гоблин. Сказка давным-давно закончилась, но никто так и не вспомнил, что надо сжечь этот про́клятый лес дотла.

Я ныряю под низко нависающие колючие ветви и мертвые побеги кипариса. Смотрю себе под ноги и стараюсь не отвлекаться на тень, скользящую где-то на краю моего поля зрения. Если начать думать о ней, будет только хуже. Тогда эта тень может превратиться в жуткую тварь с рогами, клыками и горящими глазами цвета меди.

Внутри древнего леса шевелятся мертвецы.

Они скребут когтями по коре елей, завывают в густом подлеске, ищут лунный свет – или хотя бы серебристый клочок неба. Но света в этом месте нет. В Чаще таятся древние злобные твари – твари намного древнее, чем само время. С ними ты не пожелал бы столкнуться во тьме. Беги. Беги из этого ада.

Фин больше не бежит впереди, но жмется ко мне – его бег соразмерен с моими шагами. Тень человека. Тень пса.

«Я Уокер», – напоминаю себе, почувствовав пробегающий по позвоночнику колючий холодок, который пронизывает мои кости и плоть, подбивая бежать.

Но я принадлежу этим деревьям. Пусть я не такая крепкая, как бабушка, и не такая бесстрашная, как мама, но в моих жилах течет та же кровь. Черная, как деготь. Кровь, которая дает Уокерам ночную тень, «ночное я». То, что делает нас другими – необычными, странными. Бабушка могла проникать в чужие мысли, а мама умеет привораживать диких пчел. Я же всегда чувствовала себя обыкновенной. И в такие ночи, как сегодняшняя, оказавшись в самой опасной части леса, я гадаю, не чувствуют ли того же деревья: вот идет девчонка, которая едва ли может заявить, что происходит из рода ведьм.

И едва ли у этой девчонки достаточно оснований, чтобы называть себя одной из Уокеров.

Я продолжаю пробираться вперед, прищурившись, всматриваюсь в темноту, изучаю взглядом торчащие из-под снега корни деревьев, ищу спрятанные среди лишайника и камней вещи. Что-нибудь блестящее, или остроугольное, или заржавевшее от времени. Что-нибудь, сделанное руками человека, – ценность чего измеряется весом.

Мы с Фином пересекаем русло высохшего ручья, и ветер меняет направление с восточного на северное. Температура начинает понижаться. Вдали кричит сова, и Фин останавливается рядом со мной, поводя носом. Я мягко касаюсь его головы, ощущаю, как часто он дышит.

Фин что-то учуял.

Я замираю, прислушиваюсь, не похрустывают ли замерзшие ветки, не крадется ли за деревьями волк, наблюдая за нами. Охотясь.

Только мотылек пролетает мимо моего плеча – он бьет в холодном воздухе белыми крылышками, направляясь в сторону грустной, ощетинившейся иголками ели, и садится на ствол, оставляя на нем пыльные отпечатки. Он выглядит так, словно только что пролетел сквозь бурю, его крылышки порваны по краям. Потрепанный мотылек.

Мотылек, заглянувший в лицо смерти, пролетевший по краю гибели.

Мое сердце уходит в пятки, и я начинаю моргать, сомневаясь в том, что вижу. Это лишь очередной фокус из тех, на которые так богат этот лес.

Но я знаю, что это: видела рисунки таких мотыльков прежде. И одного, когда он бился в наше окно в тот момент, когда умирающая в своей спальне бабушка закашлялась, комкая руками простыни, а затем у нее горлом пошла кровь.

Костяной мотылек.

Жуткий пришелец. Вестник дурных предзнаменований, чье появление никогда не следует игнорировать. Или предвестник смерти.

Я вновь прикасаюсь к своему тяжелому кольцу с лунным камнем.

Вся моя отвага, вся бабушкина смелость, пульсирующие во мне, исчезают. Я крепко зажмуриваюсь, затем осторожно открываю глаза. Но мотылек по-прежнему здесь. Порхает зигзагами между деревьев.

– Нас не должно быть здесь, – шепчу я Фину. Нужно бежать.

Я снимаю руку с головы Фина и чувствую, как гулко бьется под ребрами мое сердце. Оглядываюсь через плечо на узкую тропинку, по которой мы пришли сюда. «Беги, беги, беги», – кричит мое сердце. Я осторожно, беззвучно отступаю на шаг от мотылька. Но он делает круг у меня над головой и исчезает среди деревьев – словно по чьему-то зову. Возвращается назад во тьму.

Я облегченно вздыхаю, мое сердце возвращается на свое обычное место, но тут Фин бросается вперед и, перемахнув через поваленный ствол, исчезает в кустах, преследуя мотылька.

– Нет! – кричу я. Кричу слишком громко, мой голос эхом проносится в заснеженных вершинах деревьев. Но Фин не останавливается. Он продирается сквозь густой подлесок и пропадает в темноте.

Проклятье, проклятье, проклятье.

Если бы Фин погнался за каким-нибудь другим, не костяным мотыльком или волком, я не стала бы его удерживать. Побегает в заснеженных горах денек-другой и вернется домой.

Но костяной мотылек – дело другое, он означает что-то жестокое, злобное, плохое. Поэтому я бросаюсь вслед за Фином.

Погоня заводит меня в самую глухую часть леса – мимо растущих под странными углами деревьев, вниз по крутому склону, где мои сапоги то и дело скользят, и мне приходится хвататься за древесные стволы, чтобы удерживать равновесие, где каждый мой шаг по промерзшей земле отдается гулким громом. Я произвожу слишком много шума. Слишком громко себя веду. Лес проснется, я это понимаю. Но не замедляю свой бег. Не останавливаюсь.

Фина я теряю из вида, когда он исчезает за двумя поваленными деревьями.

– Фин, ко мне! – чувствуя колющую боль в сердце, зову я, стараясь звучать как можно тише. На глаза наворачиваются слезы, затуманивая взгляд. Меня начинает охватывать паника, я хочу кричать, звать Фина, но сдерживаюсь. Ни в коем случае нельзя разбудить лес: если это случится, ни мне, ни Фину отсюда уже не выбраться.

И вдруг я вижу его: виляя хвостом, Фин стоит среди деревьев в нескольких шагах от меня. Мое сердце ударяется о ребра.

Он ведет меня дальше в Чащу, в места, где я никогда прежде не бывала. А впереди, указывая путь, мотылек – тощее тельце, белые, истрепанные по краям крылья, – порхает среди снежинок, медленно и задумчиво, словно никуда не спешит. Затем он устремляется в небо, вспыхнув белой точкой на фоне черного полога леса, и исчезает среди деревьев.

Я осторожно подхожу к Фину и касаюсь его уха, чтобы удержать от погони за мотыльком. Но он обнажает зубы, рыча.

– Что там еще? – тихо спрашиваю я.

Фин поводит ушами, нервно, часто дышит, низкий утробный рык поднимается из его груди.

Здесь что-то есть.

Зверь или тень с крючковатыми когтями и мрачными глазами-щелками. Тварь, которую лес питает, которую прячет, – что-то, что я совершенно не желаю видеть.

Мои руки дрожат, к горлу подкатывает комок. Словно из пепла.

Я ненавижу рождающееся внутри чувство. Отвратительного страха. «Ты Нора Уокер», – напоминаю я себе. Я та, о ком перешептываются, та, из-за которой люди дрожат от страха и видят кошмары.

Я сглатываю, высоко поднимаю подбородок и делаю шаг вперед. Сюда нас привел мотылек. К чему-то, что я пока не могу увидеть. Я обвожу взглядом тьму вокруг – ищу, не блеснут ли где-нибудь из Чащи внимательно наблюдающие за мной глаза.

Ничего нет.

Тряхнув головой, я резко выдыхаю, поворачиваюсь к Фину и в этот момент задеваю ногой за что-то твердое, лежащее на земле.

Прищурившись, всматриваюсь себе под ноги.

Снежный холмик. Рукав куртки, кажется мне. Носок ботинка.

А затем я вижу. Вижу!

Руки.

Передо мной, посреди Чащи, лежит занесенное снегом тело.

Снежинки собрались на замерзших ресницах.

Закрытые глаза, словно два тонких полумесяца. Бледные губы слегка приоткрыты в ожидании ворон.

Даже воздух среди деревьев вдруг сделался неподвижным, как в склепе, словно это тело – жертвоприношение, к которому не следует притрагиваться.

Какое-то время я стою и, моргая, смотрю на труп. Бегут секунды. Сердце подкатило к самому горлу. Но с моих губ не слетает ни звука: я не плачу и не зову на помощь. Стою и не шевелясь смотрю на мертвеца. Мысли замерли, в ушах звенит и как-то странно потрескивает – будто к моей голове поднесли радиоприемник. Я наклоняюсь ближе к трупу, и деревья колышутся у меня над головой. На мгновение я представляю, как все деревья, вырвавшись из земли, перевернулись – корни в небо, а вершины в землю.

Прежде мне доводилось видеть в лесу мертвых птиц, а однажды я даже видела мертвого оленя с рогами, все еще прикрепленными к дочиста обглоданному черепу. Но никогда ничего подобного. Никогда я не встречала мертвого человека.

За моей спиной тихонько воет Фин, но я не оборачиваюсь. Не могу оторвать глаз от трупа, словно боюсь, что стоит мне посмотреть куда-нибудь в сторону, и он исчезнет.

Я сглатываю и опускаюсь на колени прямо в снег. Глаза щиплет от холода, но мне необходимо знать.

Это он? Тот парень из лагеря, который пропал?

Его лицо припорошено снегом, темные волосы смерзлись в твердую шапку. Никаких ран я не замечаю. Ни травм, ни крови. И находится он здесь совсем недавно, иначе его бы вовсе не было здесь. Видите ли, мертвые в горах долго не залеживаются, особенно зимой. Первыми их находят птицы и спешат урвать хоть что-нибудь до появления волков, которые растаскивают кости на мили вокруг, оставляя на месте умершего едва заметный след. Лес справляется с мертвецами эффективно и быстро. Не оставляя ничего, что можно было бы хоронить или оплакивать.

Легкий ветерок пробегает среди деревьев, сдувая снег со лба парня, с его щек и бледных губ. У меня встают волоски на затылке.

Я поднимаю из снега свою руку, подношу пальцы к раскрытой ладони парня. Мне любопытно, но при этом я дрожу от страха.

«Я не должна прикасаться к нему», – думаю я, но все равно опускаю руку. Хочу почувствовать холодную кожу, свинцовую тяжесть мертвого тела.

Касание.

Но его рука не затвердела. И вздрагивает под моими пальцами.

Он не умер.

Он еще жив.

Приподнимаются веки, и я вижу его глаза – яркие, зеленые. Живые. Он кашляет, и в тот же момент его пальцы крепко сжимаются вокруг моей руки.

Я взвизгиваю. Звук получается сдавленным и сразу гаснет среди деревьев, но Фин моментально оказывается рядом – хвост поднят, нос жадно втягивает новый запах ожившего парня. Я отдергиваю руку и пытаюсь подняться, но мои ноги подкашиваются, и я опрокидываюсь на спину в снег. «Беги!» – отчаянно кричит мне сердце. Но прежде чем мне удается встать, парень перекатывается набок, закашливается, закрыв ладонями лицо. Пытаясь дышать.

Живой. Не мертвый. Он ловит ртом воздух, у него теплая кожа, он держит меня за руку. Живой. У меня пересыхает в горле, я не могу заставить себя в это поверить. Я уверена, он мне снится. Но парень продолжает судорожно втягивать воздух, кашляя после каждого вдоха так, словно его легкие были полны воды.

Я снимаю с плеча рюкзак и достаю фляжку горячего можжевелового чая. «Он спасет тебе жизнь, если ты когда-нибудь потеряешься, – говорила бабушка. – На можжевеловом чае несколько недель продержаться можно».

Я протягиваю парню фляжку, и он, убирая руки от лица, встречается со мной взглядом. Темные сонные глаза, грудь поднимается и опадает от глубоких тяжелых вдохов, словно он никогда до этого момента не дышал.

Фляжку он не берет, и я спрашиваю, наклоняясь вперед, затаив дыхание.

– Как тебя зовут?

Он озирается, потом поднимает взгляд к небу, словно надеется найти ответ – свое имя, затерявшееся где-то в лесу. Украденное, пока он спал.

Его взгляд возвращается ко мне.

– Оливер Хантсмен.

– Ты из лагеря для трудных подростков?

Налетает порыв ледяного ветра, взметая снежные вихри. Парень открывает рот, словно подыскивая слова, но ничего не говорит и просто кивает.

Я нашла его.

Лагерь для трудных подростков «Щучья пасть» – заведение, прямо скажем, не элитное. Сюда богачи не посылают своих сынков. Лагерь состоит из горстки жалких хижин, грязного сарая – столовой, и нескольких заброшенного вида административных построек, в которых когда-то жили старатели, промышлявшие золото на берегах Черной реки. Теперь это место, куда родители посылают своих отбившихся от рук мальчиков в надежде, что здесь им вправят мозги и сделают из них послушных и благовоспитанных сыновей. Да, в этот лагерь приезжают худшие, те, кто исчерпал свой лимит прощений и «последних шансов», вызовов на ковер к директору и задержаний. Они приезжают и они уезжают – каждый сезон новая банда, но есть и те, кто проводит в лагере несколько лет вместо старшей школы. Они учатся, как выживать в лесу, высекать огонь кремнем, спать на холоде под звездами, учатся, как достойно вести себя.

Двумя неделями ранее, в утро после той ночной бури, что обрушилась на нас с горных вершин, я проснулась и обнаружила, что мой дом занесен снегом. Окна покрыла ледяная корка, крыша трещала под весом снега, даже стены, казалось, вогнулись внутрь, словно скреплявшие их гвозди прогнулись.

По радио объявили, что у нас выпало от тридцати до сорока пяти сантиметров снега. На самом деле его навалило больше метра – и это всего за одну ночь! Я выбралась из кровати (из щелей в полу тянуло холодом) и вышла за порог.

За ночь окружающий пейзаж полностью изменился.

Я спустилась к озеру и увидела, что лес стоит белый, покрытый напоминающим зефир снежным ворсом. Однако обычную для зимнего утра тишину нарушали разносившиеся над замерзшим озером голоса, долетавшие из лагеря. Люди кричали среди деревьев. Топали своими тяжелыми зимними ботинками, заставляя взлетать в бледное утреннее небо грустно кричащих птиц.

– Доброе утро! – окликнул меня старый Флойд Перкинс и помахал рукой. Он шел вдоль берега, пригибая голову под ударами сильного ветра, сутулясь под тяжестью лет и земного притяжения. Подойдя ближе, старик Перкинс прищурился: его зрение сильно ослабло из-за катаракты.

– Скверная погодка, – сказал он, переводя взгляд выше, мы стояли, а между нами кружились снежинки. – Хотя бывало и хуже.

Перкинс провел почти всю свою жизнь у озера Щучья пасть и знал мою бабушку. Сам он живет на южном конце озера в маленькой хижине рядом с лодочной станцией, которой он заправляет в летние месяцы – выдает напрокат каноэ и водные велосипеды и в дни, когда стоит жаркое солнечное марево, продает туристам сэндвич-мороженое. А еще старик Флойд каждое утро гуляет по берегу озера – бредет своей медленной усталой походкой, длинные руки болтаются по бокам, суставы щелкают из-за артрита. Свой утренний обход он совершает даже после таких снегопадов, как нынешний.

– Что там случилось в лагере? – спросила я.

– Мальчишка пропал прошлой ночью, – старик Перкинс потер своей узловатой ладонью затылок. Из-под вязаной шапочки торчала прядь мягких седых волос. – Исчез из своей койки прямо во время бури.

Я посмотрела через плечо старика в сторону лагеря. Несколько парней отгребали лопатами снег от дверей своих хижин, но остальные ушли в лес, и оттуда доносились их голоса, выкрикивающие имя, но какое – я не могла разобрать.

– Я говорил с одним из вожатых, – продолжил мистер Перкинс, мрачно покачивая головой, подчеркивая всю тяжесть ситуации. – Мальчишка, должно быть, убежал из лагеря в горы, причем прямо перед тем, как началась снежная буря.

Ветер взвихрил снег на замерзшей поверхности озера, и я почувствовала, что дрожу.

– Но они почему-то ищут его в лесу, – заметила я, скрестив руки на груди и кивая в сторону леса, начинающегося сразу за лагерем.

– Хотят убедиться, что он не заблудился, я думаю, – он приподнял свою густую седую бровь, мрачно глядя на меня. – Но если мальчишка ушел в тот лес вчера ночью, то вряд ли сможет выбраться назад. И они никогда не найдут его.

Я понимала, что он хочет этим сказать. Уже намело столько снега, а он все продолжал идти, а значит, любые следы к этому времени давным-давно занесло. А парень, вероятно, похоронен под снегом так глубоко, что даже Фину было бы трудно – если вообще возможно – отыскать его по запаху.

– Надеюсь, он просто сбежал, – сказала я. – И успел выбраться по дороге до начала снегопада.

Разумеется, я отлично понимала, чем бы все обернулось, если бы ему не удалось этого сделать. Как бы ни учили мальчишек в этом лагере выживать в дикой природе и укрываться в снегу под корнями деревьев, вряд ли кто-то из них смог бы дотянуть до утра на таком холоде. Да еще в снежную бурю. И в одиночку.

Озеро по берегам потрескивало, пока вставал лед.

– У тебя прошлой ночью электричество отключилось? – спросил мистер Перкинс, глядя в сторону, где за елями стоял мой дом.

– Ага, – кивнула я. – А у вас?

– Пока расчистят дорогу, пройдет какое-то время. Только тогда электричество и подключат, – он перевел взгляд на меня. Мягкий огонек в его глазах и морщины, повторяющие линию бровей, заставили меня вспомнить о бабушке. – А пока что мы можем рассчитывать только на себя, – закончил он.

Единственная дорога, ведущая с гор, оказалась под снежным завалом. До ближайшего городка Фир Хэйвен сорок пять минут езды на машине – слишком далеко, чтобы добраться туда пешком. Мы в безвыходном положении.

Мистер Перкинс мрачно кивнул, словно желая сказать, что впереди нас всех ждет еще одна суровая зима, и продолжил путь по берегу озера в сторону лодочной станции и своего дома.

А я еще немного постояла на месте, слушая доносящиеся из леса крики парней, небо темнело, предвещая новую бурю, собирающуюся над озером. Я знала, каким жестоким может быть лес, каким беспощадным.

Если тот парень потерялся где-то здесь, у него почти не было шансов пережить прошедшую ночь.

Все еще темно – наступила самая ужасная тьма. Зимняя.

Парень, Оливер Хантсмен, идет за мной через лес, спотыкаясь о корни, кашляя, жадно вдыхая воздух после каждого приступа. Он может не выбраться из Чащи, может повалиться замертво в снег за моей спиной. Парень останавливается, чтобы прислониться к дереву. Он весь дрожит. Я возвращаюсь и приобнимаю его. Оливер выше меня и шире в плечах, но вместе мы продолжаем медленно пробираться через лес. От него пахнет лесом, свежестью. Наконец мы достигаем границы Чащи, перебираемся через ее границу и оказываемся на открытом пространстве.

Я отпускаю парня, и он сразу же сгибается, уперев ладони в колени и жадно ловя раскрытым ртом воздух. При каждом вдохе его легкие издают странный хрипящий звук.

Оливер провел в лесу несколько морозных ночей, пробирался в полной незнакомых пугающих звуков темноте, в постоянном страхе – сверлящем мозг, не дающем уснуть. В таком лесу легко можно сойти с ума. Поехать кукушкой, как у нас говорят.

Где-то рядом журчит подо льдом Черная река – ее звук успокаивает, но одновременно кажется слегка жутковатым. Оливер смотрит в ночное небо, смотрит с таким благоговением, словно давным-давно не видел звезд.

– Нам нужно идти, – говорю я.

Он дрожит всем телом, кожа у него бледная, матовая. Необходимо, чтобы он как можно скорее попал в тепло, оказался подальше от снега и ветра. В противном случае холод все-таки добьет его.

Я вновь обнимаю Оливера, обхватив его рукой под грудь, так что могу чувствовать, как поднимаются и опадают при каждом вдохе его ребра, и мы бредем вдоль реки, пока перед нами не открывается устье, где она впадает в озеро Щучья пасть, на котором почти установился лед.

– Где мы? – спрашивает парень ломающимся голосом.

– Мы почти возле моего дома, – отвечаю я. А затем, подумав, что, возможно, у него шок и он ничего не помнит, добавляю: – Мы вернулись на озеро Щучья пасть.

Он не кивает в ответ, и его взгляд ничего не выражает. Мне становится ясно, что Оливер понятия не имеет, где мы.

– Здесь рядом мой дом, – повторяю я. – В лагерь я тебя отведу утром, тебя нужно как можно скорее отогреть.

Я действительно не уверена, что он сможет преодолеть полтора километра, которые отделяют нас от лагеря для трудных подростков. Отвести его в больницу? Но до нее идти битый час, а дорогу занесло снегом. В общем, у меня нет других вариантов, как только отвести его к себе.

Руки парня дрожат, он настороженно осматривается, дышит неровно и часто, словно боится чего-то в окружающей нас темноте.

Возможно, ему что-то кажется – что ж, тени и лунный свет часто играют с нами в подобные игры. Но я-то знаю, что окружающие озеро Щучья пасть леса безопасны и не похожи на Чащу, в которой я нашла Оливера. Деревья здесь молодые, специально выращенные для древесины, даже сосны, что нависают над моим домом, сравнительно не так давно были саженцами. Все еще в мягкой и светло-зеленой хвое, они тихо качают на ветру своими ветвями, не трещат и не стонут. Эти сосны слишком молоды, чтобы хранить в себе обиды или воспоминания. Чтобы вырастить колдовские чары у своих корней. Одним словом, здесь все не так, как в Чаще.

Мы добираемся до выстроившихся в ряд вдоль берега деревянных домиков, и Фин оживляется, весело бежит впереди нас по снегу.

– Мой дом вон там, – говорю я, кивая в сторону деревьев. Большинство стоящих на берегу домиков – это летние хижины, которые снимают люди, приезжающие в теплые месяцы на озеро Щучья пасть, чтобы поплавать, порыбачить и погреться на солнышке. А мы с мамой никуда не уезжаем отсюда, как и наши предки. Мы остаемся на озере во все времена года, даже в самые суровые. Особенно в самые суровые. Мама не любит приезжающих сюда летом туристов с их грохочущей музыкой, щегольскими спиннингами и яркими пляжными полотенцами. Все это ужасно ее раздражает. А зима, напротив, смягчает мамин беспокойный, нервный характер.

Наш дом стоит в самом конце улицы, он ближе всего к горам и окружен лесом. Спрятался среди деревьев. Сейчас за его темными окнами не горит ни одна лампочка – электричества в поселке нет с той самой бурной ночи.

Я топаю ногами, отряхивая прилипший к сапогам снег, и толкаю тяжелую деревянную дверь, впуская внутрь дома струю холодного воздуха. Фин вбегает в гостиную первым, немедленно устраивается на коврике перед печкой и принимается деловито выкусывать набившийся в подушечки лап снег. Я швыряю рюкзак на видавший виды диван с выцветшей оливково-зеленой обивкой. Его подушки давно продавились и просели почти до самого пола.

– Сейчас огонь разведу, – говорю я Оливеру, который все еще стоит, дрожа, на пороге. Взгляд у него пустой, отсутствующий, как у человека, который уже заглянул за ту сторону, но еще не успел далеко отойти от роковой черты.

Бабушка прекрасно разбиралась в травах и знала правильные слова, которые нужно прошептать, чтобы прогнать проникший до самых костей холод. Она уж точно сумела бы быстро возвратить Оливера в наш мир, который он едва не покинул. Но бабушки больше нет, а я знаю всего лишь несколько снадобий и жалкую горстку заклинаний. В любом случае, этого совершенно недостаточно, чтобы заниматься настоящей магией. Я стискиваю зубы, чувствуя привычную боль в груди от ощущения собственной ничтожности и беспомощности. Я не могу помочь, а ведь очень хотела бы. Я Уокер, но бабушка слишком рано умерла, а мама почти забыла, кто мы такие на самом деле.

Теперь я беспомощна, словно любая другая, обычная девчонка на моем месте.

Я ворошу тлеющие угли, сохранившиеся под пеплом в старой печке, а нефритово-зеленые глаза Оливера медленно осматривают тем временем дом. Бревенчатые стены, подгнившие деревянные балки над головой, выцветшие занавески в цветочек, от которых сильно пахнет шалфеем, который мы сотни раз жгли в доме, чтобы прогнать старых упрямых ду́хов.

Но взгляд Оливера прикован не к занавескам и не к стенам. Он не сводит глаз со странной коллекции предметов, сваленных на полках и в затянутых паутиной углах старого дома. Старинные карманные часы, очки в круглой проволочной оправе, сотни серебряных пуговиц в стеклянных банках, серебряные ложки с изящной гравировкой, серебряные подсвечники с затвердевшими потеками воска. Резная, в золотой оправе, шкатулка для драгоценностей, внутри которой не сохранилось ничего, кроме вековой пыли.

Все эти вещи мы на протяжении многих лет находили в Чаще, но, в отличие от остальных, не отсылали в Фир Хэйвен владельцу антикварной лавки Леону.

Все эти вещи что-то значат, и я не могу расстаться с ними. Вещи хранят истории и готовы поделиться ими, стоит лишь взять их в руки.

Как и многие женщины из семьи Уокеров до меня, я нахожу потерянные вещи.

А в дверях моего дома сейчас стоит парень по имени Оливер Хантсмен.

Моя последняя находка.