Зеркало грядущего

ОБРАЗ ОЛЕНЯ

Вязкую тишину Валонского леса тревожили гортанные выкрики егерей, лай остромордых пятнистых гончих, заунывные рулады охотничьих рогов, звон колокольчиков на богатой упряжи и треск сухих веток под острыми копытами хорошо объезженных гирканских скакунов, уныло бредущих по щиколотку в бурой листве. Все эти звуки, непременные спутники людской суеты, казались чуждыми в заповедной пуще, среди исполинских стволов задумчивых деревьев и молчаливых зарослей кружевного папоротника, под холодной осенней синью небосвода, мелькающей в переплетении высоких крон величественным полотном, подернутым тонкой паутинкой старинного кракелюра. Диссонансом вторгались они в первобытную природную гармонию, оскверняя ее самим своим существованием, гулко отскакивали от невозмутимых древесных стволов и, оставляя клочки дерзкой звучности в изумрудной мякоти мха, закатывались в темноту чащи, где их ловили зеленые руки дриад, придавали им новое загадочное естество, смешивали с трещоткой невидимого дятла, шелестом ветвей, вздохами влажного теплого ветра и швыряли обратно комками звонкого, пересмешливого эха.

Шел последний день Осеннего Гона – излюбленной забавы аквилонских нобилей.

Каждый год в канун месяца октайба, третьего от конца года, издревле устраивалось роскошное действо, заученной ритуальностью напоминавшее военный парад. Тридцать шесть наиболее приближенных к государю вельмож Аквилонии, вместе с бесчисленными конюшими, егерями, выжлятниками, доезжачими, оруженосцами, пажами и шутами запруживали древний Валонский лес.

Свита каждого нобиля была обряжена в цвета своего господина. И на пестром ковре осенней листвы тут и там мелькали лиловые, голубые, алые, белые, охряные и смарагдовые плащи, куртки и дорожные платья немногочисленных дам, приглашенных полюбоваться зрелищем. Многолетняя выучка аквилонских вассалов заставляла их двигаться четко очерченным строем. Казалось, даже голенастые остроухие собаки, чьи гибкие мускулистые тела были затянуты в кожаные эстаны соответствующих расцветок, сновали в такт своим хозяевам.

Чуть поодаль, ближе к концу кавалькады, маячили фигуры трех всадников. Освещенные заходящим солнцем, они отбрасывали длинные тени, ломающиеся на беспорядочно разбросанных грудах валежника.

Всякий, увидевший их, мог умилиться: вот старинные друзья предаются неторопливой беседе, под сенью многовековых стволов дерев – до того плавными были выверенные жесты всадников и неспешной речь. Даже их кони – один гандерландский и два гирканских скакуна – и те, казалось, были рады оказаться в одной компании и оттого приветливо фыркали, тыкались длинными нервными мордами, косили карими крупными глазами и старались достать друг друга розовым ртом.

И если тот же, видевший их издалека, незаметно подъехал бы ближе и вгляделся попристальнее в их выхоленные, подкрашенные и припудренные придворными цирюльниками лица, то сразу понял бы, что делает этих людей похожими. Глаза.

И пусть черты всадников разнились между собой, как разнятся морды барсука, рыси и волка, но их вежды – надменные, цепкие, холодные, словно мрамор, и подернутые ледком равнодушия – были под стать друг другу, словно рары, боги домашнего очага и материнства, решив подшутить над людьми, наделили трех младенцев, рожденных в разных концах Хайбории разноцветными подобиями одной и той же пары очей.

Тот, что ехал слева, был тучен, одышлив и лукав лицом. Его низкий лоб украшал серебряный обруч, залитый разноцветной эмалью. Неуклюжее тело было обряжено в вычурный атласный камзол на подкладке из меха райборийских коз, увитый парчовыми ленточками и перетянутый поясом из безвкусных бронзовых пластинок. На плечи был щегольски накинут длинный плащ, скрепленный на груди алым шнуром с кистями. На ногах – тупоносые ботфорты с пряжками, изображавшими морду дракона с разверстой пастью. Он был безоружен, лишь на чеканном поясе болтался короткий охотничий нож. Его паж, ехавший впереди на маленькой кобылке, горделиво держал штандарт на длинном древке, на парчовом полотнище которого исколотыми пальчиками безвестных кружевниц была вышита серебряной нитью голова оленя с раскидистыми, ветвистыми рогами.

То был аквилонский принц Нумедидес.

Он слегка натянул поводья тяжелого гандерландского скакуна и, не дожидаясь, пока паж подаст ему расшитый вензелями платок, оттер выступившую испарину рукой в бордовой перчатке, поверх которой на пальцах красовались многочисленные перстни.

– Слишком жарко для этого времени года, – недовольно пробурчал он, – даже в лесу…

Второй его спутник, высокий мускулистый мужчина на вид тридцати зим от роду, одетый в простое черное одеяние немедийского посланника, резко выделявшее его среди толпы в разноцветных охотничьих костюмах, приторно улыбнулся. Черный плащ, накинутый на широкие плечи, был непомерно длинен – так что покрывал круп лошади и волочился по багрово-ржавой листве позади седока.

– Погода благоволит к королевскому двору могущественной Аквилонии…

На его узком утонченном лице промелькнула усмешка – промелькнула и бесследно исчезла. Он презирал неопрятного вздорного принца, однако, как и пристало опытному царедворцу, скрывал свои истинные чувства под маской предупредительной почтительности. Он был достаточно умен, чтобы понимать: только глупцы находятся во власти собственных чувств.

Его точеный профиль подчеркивался странным угловатым шлемом из черненой стали, наносник которого изображал когтистую лапу хищной птицы, а навершие – кречета, распростершего острые на концах крылья и угрожающе распахнувшего крючковатый клюв. Птица была изготовлена с таким мастерством, что, казалось, мгновение – и она затопчется, охлопает себя, взвихрится вверх и примется терзать клювом любого, на кого ей укажет хозяин.

Принц Нумедидес покосился на жуткий головной убор, подумав про себя: «Уж этот-то всегда начеку: даже на прогулку норовит вырядиться так, словно готовится к бою. Можно биться об заклад, под его черной рясой скрывается кольчуга, а на голени нацеплены поножи». Однако, оставив эти мысли при себе, он процедил лениво, тряхнув при этом головой, отчего сальные пряди упали на потный лоб, и рубиновая серьга в виде тисового листка затрепыхалась в правом ухе:

– Я не люблю тепло, барон. Солнечный свет навевает на меня уныние.

Немедийский вельможа – барон Амальрик Торский, – учтиво придерживая коня чуть позади, не замедлил отозваться на самом изысканном лэйо – хайборийском наречии посланников:

– В таком случае, принц, могущественная Немедия и ее скромный дуайен выражают надежду, что великая Аквилония в недалеком будущем расширит свои границы до сумрачного Асгарда и заснеженного Ванахейма, где Его Высочество сможет наслаждаться умеренным климатом в своих великолепных резиденциях.

Барон Торский произнес эту витиеватую фразу на языке, которым владели большинство придворных западных держав, что существенно облегчало контакт между ними. Ведь в каждом крохотном городке-государстве пользовались собственным наречием и, пестуя свое тщеславие, отказывались общаться с соседями на их собственном. Чем меньше было королевство, тем сильнее, как правило, были государственные амбиции. Оттого-то несколько столетий назад жрецами культа Митры и был изобретен дипломатический язык лэйо, вобравший в себя основные хайборийские корни.

Его понимали от Ванахейма до Гиркании, хотя восточные деспотии с неохотой пользовались этим новшеством западных королевств, тем более, что в Туране, Афгулистане, Иранистане и Вендии Солнцеликого Митру, вдохновившего своих жрецов, чтили куда меньше. Там поклонялись темному Эрлику, кровожадному Шайтану, зловещему Нергалу и коварной Дерэкто – и боги были такие же злопамятные и жестокие, как и обитатели этих знойных стран.

Что же до Амальрика, то, используя лэйо, он пытался подчеркнуть официальность своей выспренной реплики, показывая тем самым: его устами говорит вся Немедия, туманная, мглистая страна воинов, лежащая к востоку от Аквилонии. Однако всякий, имеющий хоть каплю здравого смысла, нашел бы в его пожеланиях процветания правящему дому Тарантии куда больше скрытой издевки, нежели искреннего участия. Всякий, но не Нумедидес. Принц обычно слушал только себя самого.

Ведь ни для кого уже не было секретом, что некогда воинственная Аквилония, наводившая ужас на весь запад Хайбории, где каждый мужчина сызмальства обучался воинскому искусству, в последние годы подрастеряла боевой пыл. Ее нынешний государь Вилер Третий, в начале правления снискавший ратную славу бесчисленными войнами с Немедией и Офиром, а также безуспешными попытками отодвинуть границу Пиктской Пустоши и поставить на колени свободолюбивых киммерийцев, в последние годы, видимо, желая обеспечить себе спокойную старость, шел на любые уступки, лишь бы сохранить мир с соседями.

Аквилония торговала зерном с Немедией, сукном с Офиром и Аргосом, сыром и вином с Зингарой. Ее замечательные мечи, которыми запросто перерубали на лету шелковый платок, ржавели в пыли оружейных, а воинственные дворяне коротали время за бражничанием и охотой. Вилер примирился даже с Пуантеном, гордым графством на западе державы, которое формально являлось частью Аквилонии, фактически же – настоящим государством в государстве, имея собственную армию, чеканя монету и даже не уплачивая податей аквилонскому сюзерену.

За последние годы, со времен прихода к власти графа Троцеро, Пуантен также стал терпимее к своему беспокойному соседу. Троцеро, как опытный полководец, помнивший еще штурм Венариума, понимал, что многолетняя междоусобица только обескровливает обе державы, и ничего не дает их многострадальному народу. Поэтому когда пуантенцы официально объявили перемирие, граф Троцеро стал желанным гостем в королевских чертогах Тарантии, хотя его прославленным рыцарям городская чернь и доселе выкрикивала в спину грязные ругательства, не в силах забыть застарелую вражду.

– Что-то сегодня удача отвернулась от нас, принц, – продолжил немедийский вельможа уже на певучем аквилонском, в котором едва угадывался легкий акцент. – Похоже, роскошный охотничий зал Тарантии не украсят новые трофеи.

Нумедидес досадливо фыркнул:

– Пресветлый Митра не оставит своих слуг. Мы принесли ему богатую жертву.

– Милость богов нельзя купить, братец, – впервые вмешался в разговор третий их спутник, стройный сухощавый мужчина, с длинными желтыми волосами, задумчиво молчавший все это время. – Деяния небожителей не зависят от обильности подношений.

Прямая осанка говорившего, а также то, как он держится в седле, как резко, по-соколиному, поворачивает голову, указывали на немалый ратный опыт. Он был одет гораздо проще своих спутников – в неброскую пурпурную куртку-котарди, подпоясанную поясом из серебряных пластинок, с длинными узкими рукавами, доходящими До самых кистей рук. Ворот в форме капюшона придавал ее обладателю черты жреца-митрианца. Это впечатление усиливало и узкое костистое лицо с крупными светло-голубыми, словно выцветшими глазами. Можно было предположить, что молодой конник имеет отношение к Культу, но это было не так, ибо звался он Валерием, принцем Шамарским.

Сына Фредегонды, родной сестры аквилонского правителя Вилера Третьего, сегодня особенно раздражала самодовольность его кузена Нумедидеса, как, впрочем, и вся эта пышная церемония традиционной забавы аквилонской знати – охоты на оленей.

Принц вдруг вспомнил свою службу в гвардии королевы Тарамис, владычицы Хаурана. Юные годы он провел в странствиях, справедливо полагая, что это обогатит его больше, чем скучная жизнь в родовом аквилонском поместье. Карьера ландскнехта научила юношу искусству владения мечом и пикой, закалила дух и приучила ценить молчание. Несколько лун назад он вернулся в сытую тихую Аквилонию, стремясь как можно скорее позабыть о всех тех ужасах, что ему пришлось пережить в безводных барханах восточного королевства.

Однако жизнь в Аквилонии не пришлась ему по вкусу. Душистое виноградное вино, румяные служанки и напыщенные панегирики придворных менестрелей опостылели очень быстро. Образ прекрасной Тарамис не желал растворяться в недрах памяти, и часто ночью он вскакивал в холодном поту после очередного кошмара, в котором неизбывно царили хищная Саломея и ее коварный возлюбленный.

Да, все те напыщенные, разнаряженные петухи, которые его окружают, лишились бы рассудка, доведись им пережить хоть частицу того, что пришлось вынести ему. Куда ни повернись, везде надутые лица, с выщипанными бровями, напомаженными накладными кудрями и блестящими, покрытыми слоями золотой эмали зубами. О, Митра, куда он попал!

Немедиец! Он, конечно, не таков, как остальные. Он воин, а не лакей, хоть и силится им выглядеть.

Валерий задумался. Своей хищной грацией Амальрик напомнил ему одного человека…

Того человека звали Конан. Он был капитаном гвардии Тарамис.

Валерий не знал, где родина этого могучего воина с густой гривой черных, как смоль, волос. Видно было, что он сын северных народов. Не раз Валерий спрашивал себя, все ли соплеменники этого варвара таковы, или только его единственного боги наделили столь поразительным свойством – излучать ауру власти? Ведь даже самые отчаянные и бесстрашные рубаки выглядели пред Конаном нелепо и жалко, словно шакалы с поджатыми хвостами перед рыкающим львом.

И только сейчас принц вдруг с ужасающей ясностью понял то, что так усердно скрывал от себя все эти зимы – он безумно завидовал северянину! И эта зависть точила его и доселе! Он вспомнил, как каждый раз, находясь рядом с варваром, он ощущал себя презренным земляным червяком. Скользкой безглазой тварью, которая создана для того, чтобы всю жизнь копошиться в навозе! О, как мечтал он иметь хоть толику той же силы, что у варвара! Такой, чтобы все вокруг опускали очи долу и слова застревали бы в их пересохших ртах… Да он с легкостью отдал бы половину годов, отпущенных ему Митрой, лишь бы обладать хоть ее малой частицей!

Валерий горько усмехнулся. Да, среди разноцветной аквилонской камарильи он выглядит настоящим героем! Еще бы: суров, молчалив и прям взором! Но это может обмануть только слепых. Сам-то он знает, что весь его гордый, неприступный облик – сплошная видимость, жалкая оболочка, под которой таится робкая, застенчивая душа.

Ему вновь вспомнился тот миг, когда этот проклятый Конан ворвался во главе отряда диких зуагиров в город и огнем и мечом очистил княжеский престол. Именно тогда Валерий понял, что служба его закончена, ибо он, шамарский нобиль, не мог смириться с мыслью, что этот дикий северный варвар сумел не только выжить, сутки провисев распятым на кресте, под жгучими лучами палящего солнца, но и вернуться, чтобы отомстить врагам. А он, принц могущественной Аквилонии, вынужден был довольствоваться жалкой ролью нищего в грязных отрепьях, тщась вызволить свою королеву и снискать ее благосклонность!

А Конан еще и насмехался над ним! Когда, прискакав во дворец, он узрел пред собою тело ведьмы, пронзенное мечом шамарца, то лишь хмыкнул презрительно и, поправив свой пропыленный бурнус, приказал похоронить поверженную сестру повелительницы со всеми почестями.

Валерий пытался возразить, уязвленный тем, что не услышал от варвара ни слова одобрения – мол, негоже предавать земле Исчадие Тьмы, его пристало сжечь или скормить свиньям. Но северянин отрезал в ответ: «Она была королевой и уйдет как королева. Я не мщу мертвым!» В тот миг Валерий ненавидел его так, как никого и никогда прежде… Врожденное благородство варвара оказалось более высокой пробы, чем все, что впитал в себя с молоком матери дворянин в тридцатом колене.

При расставании, однако, Валерий не удержался и предложил северянину отправиться с ним в Аквилонию, намекнув, что у себя на родине он не последний человек при дворе, и тот вполне может, с его помощью, рассчитывать на место в королевской гвардии. Конан лишь расхохотался в ответ, заявив, что уж если продаваться, то не меньше чем за дворянский титул и звание полководца… «Но ваши разнаряженные шуты никогда не согласятся, чтобы им отдавал приказы неотесанный варвар», – бросил он через плечо и, пришпорив коня, унесся прочь во главе шайки воющих кочевников. Больше они с Валерием не встречались…

Принц незаметно покосился на немедийского дуайена. Действительно, они чем-то похожи с Конаном. Но Амальрику недостает размаха, той необузданной дикости, что так и рвалась наружу из варвара. Да, немедиец вызывает симпатию. Хотя бы потому, что неглуп, что само по себе уже редкость среди придворных в любой стране. Да, он всегда любезен. Открыт и наигранно простодушен. Но интуиция подсказывает – это маска, такая же, как и у него самого. Правда, он сам изображает несгибаемого воина, а немедиец силится казаться угодливым придворным. Но, если присмотреться, порой в глазах барона Торского мелькает такое, что холодок пробегает по коже и ноги подкашиваются. Тогда особенно заметно, что посланник отнюдь не так простодушен и дружелюбен, как хочет казаться в глазах двора.

Валерий возблагодарил Митру, что Амальрик не докучает ему своим обществом, – он слишком привык к одиночеству, и назойливость иных вельмож изрядно тяготила его. Но в то же время его задевало, что Нумедидесу посланник оказывает гораздо больше почестей, чем ему самому. «Почему? Чем я хуже?» – спросил он себя, закусив губу. Тщеславие аквилонских нобилей, дремавшее в тайниках его души, неожиданно подняло голову. Нумедидес имел столько же прав на корону Аквилонии, сколько он сам. Единственный козырь кузена – то, что он сын погибшего брата короля Вилера, а Валерий ведет родство с венценосцем по женской линии. Но в очередности и праве наследования это не играло никакой роли. И если король Вилер Третий, да продлит светлый Митра его годы, предстанет пред очи Солнцеликого, не успев назвать своего наследника, то ему с Нумедидесом, вне зависимости от их воли и желания, придется тянуть жребий перед Судом Герольда – цветом аквилонской знати. И кому тогда достанется трон, известно только всемогущим богам…

Между тем Амальрик ехал все так же неспешно, ненамного отставая от Нумедидеса, но в достаточной степени обгоняя скакуна Валерия. Тот поднял брови и вызывающе хмыкнул. Однако собеседники продолжали беседу и не обратили ни малейшего внимания на недовольство их спутника, и жесткий хвост лошади барона Торского по-прежнему вызывающе мотался прямо перед мордой его скакуна. Пару мгновений шамарец помешкал, затем пнул коня пятками в бока, загарцевав перед Амальриком.

– Ты, кажется, забылся, барон Торы! – зло бросил Валерий, и жесткая морщина перерезала его нахмуренный лоб. – Ты выехал передо мной, что оскорбительно для наследника Рубинового Трона!

Нумедидес обернулся и осклабился, обнажив ряд подпорченных зубов, которые не спасала даже пресловутая золотая эмаль.

– Так его, любезный кузен! Пусть немедийцы знают, что значит задевать честь племянника короля…

Амальрик мгновенно оценил расстановку сил, которая была явно не в его пользу, и сдержанно поклонился.

– Прошу меня простить, Ваше Высочество! Блеск, который излучают принцы могущественной державы, застил взор простому смертному. И внезапная слепота помешала вашему слуге оказать почести, коих заслуживает Ваше Высочество.

Валерий скривился: похоже, король Нимед не ошибся, назначив своего фаворита посланником в Аквилонию, – его не возьмешь голыми руками… И извинения в его устах не отличить от насмешки.

Ему стало неловко за свою запальчивость. Смутившись, он начал бормотать слова примирения, но его тихую речь перекрыл разноголосый гвалт, словно все охотничьи рога затрубили разом. Отделившись от группы егерей, к троице стремительно помчался паж, размахивая своим штандартом.

Принц Нумедидес привстал в седле, его маленькие глаза встревоженно забегали.

– Что там такое? Или ловчие наконец отыскали зверя? Запыхавшийся паж закричал тонким детским голоском:

– Смотрите, мой господин! В чаще, вон там!

Он замахал руками в сторону густого подлеска, поверх которого, в тени чудовищных дубов, мелькали огромные белые рога.

– Митра всемогущий! – Принц стиснул пальцами охотничий кинжал на поясе. – Такого крупного самца мне еще не приходилось видеть в своей жизни!

Он повернулся к Амальрику:

– Боги посмеялись над твоими словами, барон. Этот зверь станет украшением охотничьего зала, а менестрели станут слагать обо мне песни! Посмотри, какие у него рога! Ты видел когда-нибудь что-то подобное?

Барон Торский пожал плечами:

– В Немедии в почете охота на медведей и вепрей. Но я полагаю, что если Ваше Высочество одолеет самолично этого зверя, то слава его разнесется по всему западному миру. Ибо никто еще не видел оленя такой величины. Это добыча для короля, принц Нумедидес!

Барон Торский не случайно произнес эту фразу. Сам владыка Аквилонии не присутствовал на охоте. По традиции, Осенний Гон должен был возглавить сын короля. Но, поскольку боги распорядились так, что владыка Аквилонии не изведал радости отцовства, честь стать Главным Охотником выпала одному из его племянников.

Вечером, как велит обычай, король Вилер встретит кавалькаду в своем замке, а на королевском пиру, что будет устроен в честь первого дня Осеннего Гона, придворный менестрель от его имени под звуки арфы станет расспрашивать об удачной охоте сладкозвучными строфами. Ему будет вторить другой певец, от лица Главного Охотника, и пир превратится в поэтическое состязание, как было заведено у аквилонской знати. В конце Главный Охотник посвящал королю свою добычу, и выделанная голова лучшего из оленей торжественно переносилась в каминный зал тарантийского дворца. В ответ повелитель жаловал Главному Охотнику богатую награду – столько золота, сколько весит самый крупный трофей. В прошлом году графу Троцеро удалось сразить прекрасного самца, и завистливый Нумедидес, от которого удача тогда, как назло, отвернулась, очень хотел, чтобы последнее слово осталось за ним, о чем неоднократно бахвалился за чаркой вина.

Нумедидес рассеянно кивнул в ответ на слова Амальрика, возбужденно наблюдая за охотничьими псами, остервенело лающими на заросли. Выжлятники безуспешно пытались подтолкнуть их вперед, но усилия их не увенчались успехом. Псы выли, как обезумевшие, ревели, скулили. Из оскаленных пастей во все стороны летела слюна, они судорожно рыли лапами теплую осеннюю землю, разбрасывая листья, визжали, стонали, но не двигались с места, точно существовала невидимая черта, перейти которую они были не в силах.

Рассерженный принц повернулся к брату:

– Что такое, Валерий? Почему собаки ведут себя так странно? Ты достаточно повидал на свете… Может, сумеешь растолковать нам, в чем причина?

Валерий напряженно всматривался в чащу. В наступающих сумерках мелькали оленьи рога – казалось, зверь не убегает от собак, а, напротив, приближается к ним. Что за чудеса? Он покачал головой, не в силах объяснить странное поведение оленя.

– Не знаю, Нумедидес! Похоже, животное движется в нашу сторону… Немного терпения, и мы увидим, в чем дело.

Как бы в ответ на его рассудительные слова, рога застыли прямо посреди колючего валонского бажельника. Псы зашлись от безумного лая.

Сделав жест, отвращающий темные силы, Амальрик наклонился к Нумедидесу:

– Я полагаю, Ваше Высочество, стоит приказать лучникам выпустить несколько стрел. Зверь замер в нерешительности, надо поторопить его.

Нумедидес щелкнул пальцами, и паж помчался на своей маленькой лошаденке к стрелкам, стоящим на другом конце поляны. Искусство поражения цели на скаку не было, известно в западных королевствах, и луки, огромные, в рост воина, испокон века использовались для стрельбы стоя. Особенно преуспели в этом искусстве боссонцы – народность на северо-западе Аквилонии, земли которых граничили с Пустошами пиктов, отчего им приходилось постоянно быть начеку. С дикими пиктскими племенами, мигом рассредоточивавшимися по равнине, было бесполезно сражаться тяжеловооруженным рыцарям или коннице, и лишь густые тучи длинных стрел останавливали необузданные орды.

Валерий привстал в стременах, его узкое, украшенное мелкими шрамами лицо посуровело. Затаив дыхание, он наблюдал, как колышется кустарник и трещат сухие сучья под ногами неведомого существа.

– Не знаю, в чем там дело, но явно это не обычный зверь. Олени не ведут себя так. Похоже, дело не обошлось без колдовства. Прикажи егерям отозвать собак и давай уберемся отсюда подобру-поздорову. Сдается мне, дело может обернуться плохо…

Нумедидес громко захохотал. Паж у его стремени вздрогнул.

– С тех пор, как наш бедный принц Валерий вернулся из Хаурана, ему повсюду мерещится магия! Успокойся, брат, в лесах Аквилонии давно не осталось чудес. Наша жизнь скучна и обыденна. Землепашцы и пастухи справляют Праздник Молотьбы, давят вино, стригут овец и растят детей. В их жизни нет места для ворожбы. И мы ничем не лучше их. Вместо простой сельской жизни мы справляем Праздник Осеннего Гона, пьем вино, которое они выжали, носим шерстяные одежды из того самого руна и делаем из их потомства шутов для утех и наложниц для своих спален. – Он чуть заметно усмехнулся. – Вперед, паж! Передай стрелкам, что я дам золотой тому, чья стрела выгонит зверя из чащи. Да скажи им, чтобы брали стрелы с тупыми наконечниками. Я не желаю, чтобы моя охота превратилась в добивание беспомощной твари!

– Стой! – Валерий натянул стремена, его конь заржал и забил копытом. – Да, Аквилония не Хауран, но какая разница, наступит на ядовитую змею шабо пуантенского крестьянина или остроносый кайфир зуагира Хорайи! Зло одинаково везде! Прошу тебя, брат, откажись от своей забавы. Как бы она не обернулась бедой!

– Принц Валерий осторожен, как и подобает мудрому воину, – заметил немедиец. – Могущественная Аквилония и король Вилер Третий, да будет благословлен его трон, по праву могут гордиться подобной рассудительностью. Но какая опасность может угрожать Его Высочеству здесь, под защитой отважных Черных Драконов, среди толпы егерей и ловчих? – На мгновение он замялся и продолжил, интимно склоняясь к Нумедидесу: – Мне не пристало вмешиваться в разговор особ королевской крови, но смею заметить, поведение принца может быть также превратно истолковано теми юными созданиями. – И он кивнул на небольшую группу знатных дам, важно восседающих бочком на лошадях, уперев стройные ножки в подвесные скамеечки с затейливой резьбой.

Нумедидес исподлобья покосился в сторону дочек, возлюбленных и жен вассалов Тарантийского Двора. Они о чем-то щебетали, косясь в сторону трех всадников, слов было не слышно, но то и дело доносились взрывы хохота. Среди них выделялась своей красотой Релата Амилийская, дочь барона Тиберия. Принц не раз бросал в ее сторону пламенные взгляды, но юная кокетка, казалось, не замечала его страсти. Нумедидес посуровел и пнул носком ботфорта пажа:

– Вперед! Скажи лучникам, пусть начинают!

Губы немедийца тронула едва заметная усмешка. Что бы там ни скрывалось в лесной чаще, глупость и упрямство Немедидеса могут сослужить ему добрую службу. Даже если охота будет удачной, Валерий вряд ли забудет, как осадил его брат. А любая распря в королевских чертогах Аквилонии пойдет только на пользу. К тому же Митра предоставил ему отличную возможность отплатить Валерию за его вспыльчивость. Потрепав коня по холке, он уселся поудобнее, предвкушая забаву, которая только начиналась.

Валерий стиснул зубы. Пусть этот жирный болван Нумедидес делает так, как ему угодно. В конце концов, ему самому придется расплачиваться за собственную глупость. Он жестом подозвал королевского виночерпия, и тот подал принцу тяжелый потир с тягучей шамарской медовухой, которую Валерий предпочитал всем прочим аквилонским напиткам. Залпом осушив сосуд, вельможа подчеркнуто небрежным жестом вытер губы особым платком и поманил к себе Ринальдо, придворного менестреля Шамара. Тот с готовностью предстал пред его очи, на ходу извлекая из специального футляра небольшую арфу.

– Спой, Ринальдо, об отваге брата моего Нумедидеса, которого не страшат никакие напасти! Спой нам о его ратной доблести, о его царственной осанке и соколиных очах, руках, напоминающих мощью своей древние валузийские колонны. Пой громче, Ринальдо, пусть все слышат, каков у меня брат, и завидуют мне!

– Хватит, – сквозь зубы прошипел Нумедидес. – Довольно, Валерий! К чему устраивать представление, подобно жонглерам на городской площади? Оставим наш спор до лучших времен. Сейчас не до того!

– Пусть так, – Валерий кивнул головой, и Ринальдо с неохотой спрятал арфу. Глумление над недругами Валерия было излюбленным развлечением как менестреля, так и его мрачного хозяина. К тому же это был прекрасный способ избавляться от докучливых гостей. Менестрель умел высмеять любого настолько изящно, что жертве даже невозможно было возмутиться, и по праву гордился своим недобрым искусством.

Вдруг раздался чудовищный рев, точно сотни оленей разом издали брачный клик. От звука его пригнулась пожелтевшая трава, и покатились по ней остроконечные головные уборы дам, завизжавших от неожиданности, вперемешку с разноцветными беретами их кавалеров, украшенных щегольскими беркучьими перьями…

Даже Амальрик осадил коня, а рука Валерия непроизвольно потянулась к мечу, с которым он никогда не расставался.

– Боги, – прошептал он сдавленно. – Что же там такое?!

Казалось, только Нумедидес не был обескуражен происходящим, глаза его бешено засверкали.

– Ага-а! – закричал он что есть мочи. – Жертва Митре оказалась не напрасной! Мои ловчие нашли-таки зверя, достойного принца Аквилонии!

Он пришпорил коня, который захрапел и отшатнулся от чащи. Легавые вдруг, точно по команде, поджали хвосты, завыли и бросились прочь. Неожиданно кусты раздвинулись и из чащи появился великан, не меньше двадцати локтей росту. Морщинистая кожа неведомого существа напоминала кору древнего дуба, на теле буграми вздымались чудовищные мышцы. Его лицо с красными бельмами, лишенными зрачков, пылало яростью. Он был совершенно обнажен, лишь на запястьях виднелись широкие браслеты из неведомого металла, на которых острый глаз охотников разглядел угловатые руны, да мощные чресла охватывал пояс, сделанный из шкуры целого оленя. На шее, перевитой жилами толщиной с корабельный канат, мерцало ожерелье в форме свернувшейся змеи, а исполинскую голову венчала корона переплетенных белых рогов. Чудовище воздело к небу огромные руки, способные выкорчевать корабельную сосну, издавая рев, от которого присели лошади охотников, егерей и ловчих.

Валерий почувствовал, как у него начинает кружиться голова – быстро, быстрее, еще быстрее. Плащ за спиной спутался от чудовищного порыва ветра, конь храпел, с губ его падали клочья пены. В памяти Валерия мгновенно всплыли предания, что рассказывала в долгие зимние вечера его кормилица.

– Митра превеликий – это же сам Цернуннос! – прошептал он едва слышно, но сбившиеся в кучу люди подхватили этот полувздох, полувсхлип.

– Цернуннос, Цернуннос, – прокатилось по кавалькаде эхо, подобно волне от ветра на поле, полном пшеницей.

– Цернуннос, – шептали враз похолодевшие губы Валерия, – древний Бог Олень, Хозяин Аквилонии…

«И ужас дикий сковал тогда члены охотников, егерей, ловчих и сокольничих, и порешили они отказаться от алчных помыслов и усмирить свою гордыню. Но нашелся один из них, вдвое кичливостью и гордословием обуянный, и вскричал он: „Я смогу!“ – и вынул клинок охотничий, стали верулийской, и поспешил с кличем диким к оленю огромному, белорогому, в чаще лесной. Но взревел олень огромный, белорогий, стоящий в чаще лесной, и случились вдруг у охотника норовистого, гордословного и кичливого корчи и судороги, и упал он на поляну лесную и стал плакать, выть, биться и кровь изрыгать из себя, и желчь изрыгатъ из себя, и флегму изрыгать га себя. А олень огромный, белорогий, чье имя было Цернуннос, что означает Бог-Олень, ушел в чащу лесную, и тридцать зим потом никто не видел его. А охотник, вернувшись к очагу своему, стал обуян болезнью черной, страшной, разум мутящей, что случилась с ним от того, что посягнул он на Бога-Оленя, коему имя было Цернуннос. И стали очаг его, дом его, кров его гибнуть от мора, недорода и распри; и сгинул очаг его, дом его, кров его в пуще леса Валонского, где хозяин Цернуннос, Бог-Олень. Но убежал пес желтый от поруганного очага того, и помочился он кровью на ножку трона. И пал трон, пал герб, пал князь, и наступил Час Дракона. И выл на пепелище, костями усеянном, кровью окропленном, пес желтый – выл, ибо так повелел Цернуннос…»

Эту легенду, рожденную еще во времена таинственной Валузии, страны, давно исчезнувшей с карты, чьи земли попрали босые ступни варваров-хайборийцев, Валерий помнил с детства. Валузия канула в небытие, и хотя на ее обширных полях, лесах, пажитях, озерах, каменоломнях и бортях по-хозяйски раскинулись Аквилония, Немедия и Зингара, певучие валузийские предания, переиначенные на нынешний лад, до сей поры рассказывали в каждой семье.

Валерий запомнил сказку о Цернунносе лучше других – оттого, что его кормилица пугала ею непослушного отрока, слишком охочего до прогулок по Валонскому лесу. Юному Валерию нравилась первобытная прохлада зеленых угодий, прихотливые узоры стрельчатых листьев, загадочные заросли папоротника, в которых он безуспешно, с полудетской настойчивостью и верой искал волшебный цветок, способный выманить из чащи бога с рогами на челе.

Тогда, с ветром в волосах, молодым несытым телом и ожиданием неведомого, юный принц жаждал встречи с легендарным Цернунносом, надеясь получить у надменного Бога-Оленя, которого суеверные крестьяне почитали Хозяином Аквилонии, благословение на царствование. Честолюбивый отрок не мог примириться с тем, что на его пути к аквилонскому престолу стоит двоюродный брат Нумедидес – прыщавый и плаксивый Нуми, с которым они немало помутузили друг друга в детстве.

Но завистливый кузен прознал о вылазках Валерия в Валонский лес и наябедничал о его похождениях Гретиусу – жрецу Митры, призванному оберегать от демонических чар юных наследников…

Валерий накрепко запомнил ежевичные розги, которым жрец с подручными прошелся по спине юного искателя приключений, дабы выбить из него ересь. «Цернуннос – умерший бог дикарей», – наставлял служитель Солнцеликого, сопровождая этой фразой каждый новый удар. Он пытался заставить повторить эти слова непокорного принца, но тот, впитавший с молоком кормилицы уверенность в существовании Бога-Оленя, Покровителя Аквилонии, лишь кусал распухшие губы и возносил молитвы к Цернунносу, прося даровать ему силы и терпения.

И вот теперь этот якобы умерший бог взвивал своим воем плащи перепуганной челяди, и треск ломающихся стволов под напором его могучего тела напоминал удары стенобитных машин.

Валерий почувствовал, как желчной горечью подступает к горлу тошнота. Да, на поле брани, где полагалось сражаться до последнего, он научился обуздывать предательскую дрожь, но при виде сверхъестественных существ, порождений потустороннего мира, липкий ужас заполнял его тело, морозил кровь, заставлял подкашиваться ноги. Невидящим взором он окинул поляну. Выворачивающееся наизнанку сознание зафиксировало лишь отдельные сцены, точно кто-то развернул перед ним гобелен с вытканными картинками.

Черный силуэт барона Торы, безуспешно пытающегося содрать плащ, облепивший его голову.

Псы, ползущие на брюхе, поджав тонкие хвосты, бессильно царапающие лапами траву.

Чей-то паж с выпученными глазами, вцепившийся мертвой хваткой в стремя окаменевшего господина.

Искаженные лица королевских гвардейцев, Черных Драконов, сбившихся в кучу, подобно жукам-кожеедам на трупе мертвой птицы.

Нумедидес, яростно стегающий упирающегося жеребца.

«…И ужас дикий сковал тогда члены охотников, егерей, ловчих и сокольничих и порешили отказаться они от алчных помыслов и усмирить свою гордыню. Но нашелся один из них, вдвое кичливостью и гордословием обуянный, и вскричал он: „Я смогу!“ – и вынул клинок охотничий, стали верулийской, и поспешил с кличем диким к оленю огромному, белорогому, в чаще лесной…»

Застывший мир вдруг сдвинулся с места, закружившись в бешеном водовороте. Звуки обрушились на голову, как снежный ком. Валерий услышал истошный женский визг, вой легавых, храп обезумевших скакунов, бряцанье не желавших покидать ножны клинков и захлебывающийся нечеловеческий вопль Нумедидеса, чьи набухшие жилы на лбу грозили разорвать серебряный обруч, залитый разноцветной эмалью; тучное тело напряглось так, что перекосился нелепый атласный камзол на подкладке из меха райборийских коз, парчовые полоски спутались от ветра, и пояс из бронзовых пластинок, расстегнувшись, пал на луку седла. Его длинный плащ, скрепленный на груди алым шнуром с кистями, трепетал, подобно крыльям нетопыря… В правой руке сверкал позолоченным лезвием невесть откуда взявшийся немедийский меч.

А левой он яростно стегал упирающегося жеребца.

– Вперед! – яростно орал принц. – Вперед, грязные псы, ублюдки Нергала! Вперед, или я прикажу сжечь ваши дома и выпустить кишки из вашего отродья! Я велю вам – вперед! Убейте демона, оскверняющего землю Аквилонии! Вперед! Я приказываю! Я приказываю! Я приказываю!

Нумедидес зашелся в вопле, словно безумная кликуша, бичующая себя и раздирающая одежды в круге молчаливых крестьян.

Но никто даже не сдвинулся с места; лишь опомнившиеся отцы семейств судорожно пытались справиться с кобылами, на которых съежились их дочери, жены и наложницы.

Принц Нумедидес развернул коня вскачь и помчался к краю поляны, где, за спинами придворных, верхом на низкорослой мохнатой лошадке восседал, укутавшись в меховую накидку, так что торчала лишь бритая голова, вечно мерзнувший жрец Гретиус. Опомнившийся Валерий направил своего скакуна вслед за внезапно обезумевшим кузеном.

– Что сидишь, пес! – завопил Нумедидес, загарцевав с ним рядом. – Кликни на помощь Солнцеликого и сокруши демона! Где твоя хваленая мощь, презренный? Призови силу Солнца, чтобы попрать козни Тьмы!

Жрец испуганно покосился на огромную фигуру Цернунноса, застывшую, подобно изваянию, среди огромных валонских дубов.

– Всемогущий Митра не сражается с древними богами, – просипел он испуганно. – А демоны, пришедшие из вековых валузийских пущ, не поклоняются солнечному диску. Я не вправе тратить на чудовище силу, отпущенную мне Пресветлым. Это недостойно служителя Культа…

Нумедидес в ярости стегнул плеткой лошадь жреца.

– Тогда скачи и сокруши демона сталью! Покажи нам, что мы не зря приносим обильные гекатомбы, проливая кровь безвинных тельцов, и умащиваем статуи Митры медом, воском и соком можжевельника! Вперед, жрец, спасай свою смиренную паству от хулы!

Гретиус сделал жест, отвращающий демонов. Грозная фигура Цернунноса не шелохнулась.

– А-а-а! – взревел Нумедидес. – Старый развратник, чья мать понесла от свиньи… Ты горазд лишь осквернять юных наложниц из Тарантийских чертогов, которых водят к тебе одураченные неофиты!

– Опомнись, сын мой! – задребезжал старческий голос Гретиуса. – Пресветлый Митра покарает тебя за богохульство! Опомнись, и проси прощения у Всемогущего, моли, дабы он смилостивился над тобой за надругательство над его слугами. Опомнись, принц, пока не поздно! На колени, на колени перед Солнцеликим!

В негодовании, его обуявшем, жрец привстал на стременах. Высохшая фигура дышала невесть откуда взявшейся мощью. Лицо перекосилось от гнева, старческие ладони с синими набухшими венами яростно теребили священный амулет – золотой круг с человеческим лицом, окруженным лучами, попеременно прямыми и извилистыми. И так было велико его сияние, что подоспевший Валерий непроизвольно разжал пальцы и отпустил рукав Нумедидеса, в который вцепился что есть мочи, чтобы оттащить своего бесноватого кузена, и на мгновение прикрыл рукой глаза. Лицо его в одночасье посуровело, и он нахмурил лоб, как будто что-то вспоминая.

– Прощение? – Глаза Нумедидеса полыхнули бешенством. – Вот тебе прощение, пес! – Он замахнулся мечом на старого жреца, тот испуганно втянул голову в плечи и попытался закрыться от удара морщинистой старческой ладошкой.

Клинок Нумедидеса со свистом разрезал воздух и… высек искры из меча Валерия, который тот молниеносным движением выхватил из ножен и поставил на пути смертоносного немедийского лезвия. Зловещий лязг потонул в громовых перекатах рева Бога-Оленя.

Валерий оглянулся вокруг – все глаза были прикованы к лесному чудищу, и принц Шамара возблагодарил за это Митру – хорошенькая картинка предстала бы взорам аквилонских нобилей, вздумай они обернуться!.. Два королевских племянника машут мечами, подобно пьяной солдатне в придорожной таверне! Валерий поискал глазами Амальрика, опасаясь, что от его внимательного взгляда не укроется их потасовка, но немедийского посланника не было на прежнем месте – должно быть, тот рассудил, что на всякий случай стоит держаться поближе к копьям дворцовых гвардейцев.

Он перевел взгляд на Нумедидеса – тот скалил зубы, как дикий хорь, у которого отняли законную добычу.

– Уйди, Валерий, – прохрипел он, – дай мне проучить этого старого прохвоста!

– Подожди, принц, – крикнул в ответ владетель Шамара, – пройдет время, и ты, должно быть, пожалеешь О содеянном! Жрец ни при чем! Разве это не по твоему приказу чудовище раздразнили случайной стрелой? Ты должен винить лишь себя и просить у богов прощения за собственную безрассудность!

– Безрассудность? – взревел Нумедидес. – Посмотрим, какова воля Митры! Если жрец угоден ему, то он защитит своего слугу от каленого железа! К чему пустые слова, да будет на все Его воля!

И вновь сверкнула молния меча, и вновь ему ответила другая. Они сплелись в один узор, сверкая, как драконья чешуя.

Но вот один из клинков ласково, играючи коснулся морщинистого лба старого жреца. Со стороны казалось, что ничего не изменилось – Гретиус, недвижимый, сидел в высоком седле с резной подпоркой для спины. Лишь те, кто были неподалеку, могли видеть, как на морщинистый лоб жреца набегает темная струйка крови.

Стекает по застывшему лицу.

Капает на парчовую рясу.

Расползается по вышитому образу Пресветлого, окрашивая золото багрянцем.

Сухая ладошка разжимается, и солнцеликий амулет медленно падает на ржавую осеннюю листву.

Принц протягивает руку и перехватывает священный символ, весь в красных каплях…

Жрец Гретиус, наставник Тарантийского Дома, пошатнулся, выпал из седла, но нога его застряла в стремени. Конь его заржал испуганно, вздыбился и понес. Рука поверженного служителя волочилась по земле, оставляя неровную борозду…

Испарина выступила на низком лбу Нумедидеса, он с ужасом посмотрел на Валерия и, наткнувшись на ледяной взгляд шамарца, неистово натянул поводья тяжелого гандерландского скакуна, так что едва не выворотил розовые лошадиные губы. Позабыв про расшитый вензелями платок, отер рукой в бордовой перчатке, поверх которой на пальцах красовались многочисленные перстни, выступившую испарину и яростно пришпорил рысака, направляя его в сторону застывшего Цернунноса.

Холодный пот ручьями стекал по светлому челу Валерия, он хлестнул своего тонконогого гирканского жеребца, и тот, взрывая острыми копытами теплый перегной, понесся к кучке придворных, беспомощно сгрудившихся на огромной поляне вблизи длинных столов, на которых мгновениями раньше красовались серебряные блюда со всевозможной снедью для усталых охотников. Теперь они были перевернуты и темнели своими голыми досками на рыжей листве, вышитые золотом скатерти трепыхались на кустах, а изысканные яства, гордость тарантийских поваров, были разбросаны по земле и перемешаны с Мертвыми листьями и катышками конского навоза.

«…к случились у охотника норовистого, гордословного и кичливого корчи и судороги, и упал он на поляну лесную и стал плакать, выть, биться и кровь изрыгать из себя, и желчь изрыгать из себя, и флегму изрыгать из себя…»

Нумедидес мчался вперед, его немедийский клинок рдел в кровавых лучах заходящего солнца. Неистовый охотничий клич вырывался из его груди, с губ срывалась хула Цернунносу. В этот миг безумия лишь одна страсть владела им – умертвить Бога-Оленя, низринуть древнюю валузийскую мощь, показать, наконец, всему миру, кто есть истинный владыка Аквилонии… Лица мелькали перед его глазами: Релата, Валерий, Амальрик, Троцеро, опять Релата, Валерий, опять Релата… Релата!

Конь Нумедидеса подскакал к величественному Богу-Оленю почти на десять локтей. Нумедидес задрал голову вверх, пытаясь разглядеть страшный лик существа…

– Цернуннос! – завизжал он, кружась вокруг огромной ноги бога на взбесившемся жеребце. – Я, наследный принц Аквилонии, повелеваю тебе преклонить колени пред ее повелителем!

Казалось, величественная фигура Бога-Оленя превратилась в камень. Может он, подобно своим лесным собратьям, не нападал, не издав нескольких кликов. А может, он просто не замечал людей, считая их безвредными муравьями, копошащимися у его копыт.

Но вот новый тяжелый гул опять смял тишину застывшего леса, заставил задрожать и поколебаться твердь под ногами, стряхнул остатки листвы с нагих дерев. Конь под Нумедидесом захрипел и стал медленно заваливаться набок, и безумец с растрепавшимися жирными волосами, едва успев выпростать ноги из стремени, скатился на ходившую ходуном почву.

– Что молчишь, бессловесная тварь? – прохрипел он надрывно. – Ты долго спал во мраке валузийских лесов, но я тебя разбужу! – С этими словами он изловчился и с силой полоснул мечом по ноге гиганта. Но что это? Ему показалось, что он с размаха ударил по гранитной стене… Кисти рук пронзила ужасающая острая боль, меч разлетелся на куски. На ноге исполина не осталось даже царапины. Лишь лишенные зрачков бельма засияли изнутри багровым огнем.

От удара принц покатился кувырком. На лету, краем глаза, он успел заметить огромную яму, из которой торчали корни деревьев с налипшими комьями земли. Он понял, что чудовище спало вековым сном под сенью дубов-исполинов, но шум, производимый охотниками, разбудил его. Нумедидес зажмурился, ожидая, что огромное копыто поднимется и раздавит его, как жука. Он уже слышал, как хрустит, ломаясь, его хребет, явственно ощущал соленый вкус крови во рту… Но гигант не изменил своей позы, словно деяния ничтожеств, копошившихся внизу, не задевали его и не способны были оторвать от нечеловеческих раздумий.

Это придало Нумедидесу силы, и он сел, помотал гудевшей головой и бросил взгляд на свои руки, мгновенно распухшие от удара мечом. В жухлой траве что-то блеснуло. Сердце принца замерло – рядом с ним валялся священный талисман Митры, который он, видимо, обронил, когда падал с коня.

«…демоны, пришедшие из вековых валузийских пущ, не поклоняются солнечному диску. Я не вправе тратить на чудовище силу, отпущенную мне Пресветлым. Это недостойно служителя культа…» – вспомнились ему предсмертные слова жреца.

Нумедидес, окровавленный, весь в поту и собственной желчи, подполз к священному амулету, воровато схватил его и с силой метнул в сторону лесного гиганта.

– Вот тебе, тварь! – прохрипел он. – Вкуси силу Митры Благословенного!

Амулет ударился о мохнатую голень исполина, но не отлетел прочь, а с легкостью пронзил толстую кожу, где виднелись буроватые проплешины мха. Из раненой ноги засочилась тягучая вязкая жидкость, напоминавшая густой мед, но зеленая, словно сок растений.

Страшный рев был ответом Нумедидесу. Он второй раз простился с жизнью и распластался по земле как червь, стараясь поглубже зарыться в спасительную листву и зажимая уши от невыносимого воя.

Рев нарастал, впивался в мозг безумного принца, терзал его помутившийся разум, выворачивал душу наизнанку.

…Последнее, что видели его налитые кровью глаза, был Цернуннос, Бог-Олень, с трубным воем ломавший верхушки сосен.

А потом черный полог опустился в сознании его и освободил от невыносимых страданий…

Насмерть перепуганные люди рассеянно приводили себя в порядок, отряхивали платье, гладили по крупу дрожавших лошадей, вполголоса переговариваясь между собой, обмениваясь бессмысленными фразами. Самые отважные подкрадывались к огромной яме, опасливо заглядывая через край. Цернуннос, Бог-Олень, скрылся в глубине Валонского леса, и только исковерканные стволы, труп лошади, сломанный меч да скулящие псы, рвущиеся из пут егерей, доказывали, что все случившееся не привиделось бледным, как смерть, аквилонским вельможам.

К поверженному Нумедидесу подбежал трясущийся Валерий, и, моля светлого Митру о милосердии, приложил к губам Главного Охотника лезвие своего меча. Полированная сталь затуманилась.

– Хвала Солнцеликому, он жив!

«Жив, принц жив…» – пронеслось по рядам, и осмелевшие придворные взяли в круг Валерия и Нумедидеса. Бывший хауранский воин принял рог от зареванного мальчишки-виночерпия и, смочив платок с вензелями, обтер им грязное окровавленное лицо принца. Потом, изловчившись, он влил несколько капель ему в рот, разжав кинжалом стиснутые зубы. Нумедидес застонал и открыл глаза. Валерий отшатнулся. Он никогда не видел брата таким… Взгляд его был пуст и темен, точно стоячая вода в ледяной майне. Глаза смотрели туда, где верхушки корабельных сосен закрывали облака.

– Нуми, очнись! – прошептал Валерий ему на ухо его детское имя и встряхнул принца. – Очнись, говорю я тебе…

Подоспевший Амальрик подложил под голову принца свой плащ, свернув его в тугой комок.

– Что случилось с Его Высочеством? – поинтересовался он, приподняв левую бровь, таким тоном, будто отлучался куда-то и только лишь подоспел, не ведая о происшедшем. – Надеюсь, старший наследник Рубинового Трона в полном здравии?

– Его Высочеству нужен покой, – отозвался Валерий. Вдруг Нумедидес приподнялся, сел, словно ожившая мраморная статуя, и схватил своего брата за горло. Ни звука не вырвалось при этом из его рта. Все происходило в полной тишине. На мгновение все оцепенели. Но вот раздался пронзительный женский визг, и Валерий, очнувшись от внезапного забытья, попытался разжать пальцы, железной хваткой стиснувшие его шею. Но тщетно… перед глазами у него поплыли багровые круги. Он захрипел.

– Стойте, попробуйте ножом! – Это Тиберий Амилийский попытался просунуть трехгранный стилет меж пальцев принца, стараясь при этом не поцарапать ему горло. С третьей попытки это удалось, хватка ослабла, и вот Валерий уже судорожно глотал воздух, растирая горло. Нумедидес встал, глаза его покраснели; внезапно он зарыдал навзрыд.

– Мой бедный Валерий, – голосил Нумедидес, гладя остолбеневшего кузена по щеке. – Тебе было больно, когда тебя схватили эти гадкие руки? – Его некогда сочный баритон сбивался на детский фальцет. – Ну, хочешь, я пойду к кузнецу, и он выкует мне новые, а эти отрубит. Или, может, спеть тебе песенку? Вот послушай!

Его перемазанное землей и кровью лицо было похоже на уродливый лик огромного ребенка-нелюдя. Он подполз на четвереньках к Релате, полуобморочно опершейся о плечо юного графа Аскаланте, Владетеля Туны, и уцепился за подол платья из синего бархата, подскуливая и заглядывая по-собачьи в глаза. Не выдержав омерзительного зрелища, юная красавица лишилась чувств.

Тишину прорезал суровый голос барона Торского, подталкивавшего в спину пажей:

– Вы что, не видите, Его Высочество устал после битвы с чудовищем? Ему нужен отдых и покой. Живо посадите принца в колесницу, мы отправляемся в Тарантию!

Пажи опасливо приблизились к Нумедидесу, однако тот и не пытался сопротивляться, покорно дав увести себя прочь.

Граф Троцеро, склонившись к стоящему рядом юному Просперо Пуантенскому, с горечью произнес:

– Сбывается проклятье Цернунноса! Немедийские собаки уже хозяйничают на наших землях!..

Скорбны были слова графа, но слишком тих его голос…