Зеркало грядущего

ОБРАЗ ЛИСИЦЫ

– К вам явился посланец, мой господин…

– А? – Амальрик Торский с неохотой оторвался от созерцания серебряного кубка с тончайшей гравировкой, изображавшей битву демонов и драконов. Офирская работа, должно быть… Купец, принесший показать знатному вельможе свой товар (слухи о том, что барон неравнодушен к старинным вещам, и особенно к оружию, разнеслись далеко за пределы Тарантии), покорно дожидался внизу, покуда милостивый месьор соблаговолит сделать выбор. Немедиец потянулся и зевнул, прикрывая рот рукавом шелкового халата, потом буркнул: – Какой еще посланец? Я никого не жду. Да отвечай же скорее, собака!..

Гонцы из Бельверуса, встретившие его по возвращении из Амилии, отбыли накануне, увозя с собой грамоту для короля Нимеда. Там были обычные известия, слухи, дворцовые сплетни, предположения… Словом, ничего выдающегося. Так, обычное переливание из пустого в порожнее. Амальрик достаточно поднаторел на дипломатическом поприще, чтобы составление подобных докладов не составляло для него труда. Там было все, что могло удовлетворить любопытство его сюзерена – и ничего, что позволило бы монарху заподозрить, как обстоят дела в Аквилонии на самом деле.

Разумеется, на свою собственную деятельность барон набрасывал особо плотный покров тайны. Едва ли Нимед пришел бы в восторг, узнай он, что посланник интригует в Аквилонии против его венценосного собрата. Более того, он навряд ли сумел бы понять, что движет его преданным слугой. И даже мог счесть это государственной изменой… Нервным жестом Амальрик потер шею, словно ее уже коснулся топор палача.

Он знал, что играет в опасную игру. Однако и страх, и чувство долга давно утратили власть над его мятежным духом – слишком привычно стало жить, постоянно рискуя, ходить по лезвию ножа. Но, что поделаешь, без этого существование казалось бы слишком пресным.

Немедиец, ожидая ответа, поднял глаза на слугу, который съежился от немигающего взгляда своего господина и испуганно залопотал:

– Он не назвал себя, месьор. Но просил принять его как можно быстрее, говорит, что валится с ног от усталости.

Амальрик поморщился. Подумать только, какая наглость! Презренный раб, видите ли, устал с дороги! Может, приказать всыпать ему плетей? Хотя нет, с этим всегда успеется. Сначала надо узнать, кто прислал его, а то, чего доброго, его хозяин обидится на негостеприимный прием.

Однако кем же мог быть таинственный гонец? Амальрик был заинтригован, но тем не менее отослал слугу назад, не спешив отдать распоряжение позвать незнакомца – пусть поскучает в передней. В конце концов, это было частью этикета. Не может же, в самом деле, благородный немедийский дуайен принимать неизвестно кого, не помедлив хотя бы три четверти клепсидры. Хвала Митре, что он может себе это позволить, ибо не ждет никаких срочных известий. И барон принялся неторопливо раскладывать на лакированной столешнице изящные вещицы, принесенные давешним купцом.

Его холеные руки с длинными пальцами и ухоженными овальными ногтями небрежно брали изделия безвестных ремесленников с серебряного подноса, выкладывая сложную мозаику, где каждый предмет олицетворял собой отдельного человека, а все вместе являли картину будущего заговора против аквилонского венценосца. Немедиец напоминал ткача, сосредоточенно плетущего паутину кружева, соединяя разрозненные нити в единый узор.

В правом нижнем углу – кривой хорайский акинак, напоминающий косу землепашца. Оружие острое, но уместное лишь для колющего удара исподтишка: хрупкий металл, из которого он выкован, не годится для открытого боя. Пусть это будут Винсент с Дельригом, желторотые юнцы, которыми, после того как они исполнят его приказания, можно с легкостью пожертвовать.

Чуть выше – тонкий зингарский бордолис с трехгранным лезвием и рукоятью из оленьего рога. Оружие, предназначенное для того, чтобы парировать левой рукой удары меча. Это Фельон, герцог Тауранский, бешеный бык, сметающий все на своем пути. Его удел – возглавить повстанческую армию и пасть на поле боя под натиском королевской гвардии. Что ж, бордолис и нужен лишь для того, чтобы в нужный момент отвлечь на себя удар противника. Но если судьба распорядится иначе и полководец поимеет глупость уцелеть, то его младшие братья с удовольствием исправят эту ошибку и помогут герцогу отправиться на Серые Равнины. Живым его оставлять нельзя! Не зря Фельон постоянно бахвалится, что в его жилах течет королевская кровь. Непременно будет одним из первым, кто возжелает сесть на Трон-Рубин. Не ведает, бедняга, что все места давно распределены на этом празднике жизни.

Немедиец, презрительно скривив губы, достал из деревянного ларца горсть боевых шипастых перстней, что применяются афгулами в рукопашной, и высыпал их рядом с кинжалом. Перстни рассыпались, словно горох, и дробно застучали по столешнице – это Вельмар Танасульский, его кузен Мариций; Рогир из Гандерланда; Начальник Королевской Стражи Альвий; пара дворянчиков с юга; пяток рыцарей из оссорской долины, что выточили зуб на своего сюзерена, и еще тарантийские молодчики – несколько дюжин придворных фигляров, жаждущих ратной славы, вроде бестолкового графа Феспия или жеманного Аскаланте Тунского. Дряные людишки, охочие до игры в заговорщиков, с масками и тайными встречами… но стоит начаться настоящей заварушке, и они разбегутся кто куда, как полевые мыши от лемеха – только их и видели. И все же пренебрегать ими неразумно. Что ни говори, а именно они и будут составлять двор нового аквилонского владыки. Из этих шутов придется на первых порах формировать казначеев и канцлеров, сенешалей и маршалов. Потом их придется потихоньку убирать – кого тихо придушить в собственном алькове, кого заточить в темницу, кого сослать на границу с пиктами. Придется немало потрудиться, прежде чем удастся до конца выполоть дворцовые грядки…

Так, на левую сторону – палаш с золоченой гардой и алыми кистями на рукояти. Это гордый Пуантен, поданные графа Троцеро. Золотые Леопарды, которые спят и видят, как бы освободиться из лап тарантийского змея. Но с ними нужно держать ухо востро, когда на трон сядет новый король и об обещанной независимости тотчас же будет забыто.

Ближе к центру халогская булава – страшное оружие гиперборейцев. Ей невозможно ранить, ибо удар ее крошит головы, словно скорлупки от яиц, но учиться обращению с ней мучительно трудно. Это – Марна. Дикая сила, которую, выпустив на волю, невозможно остановить. Свирепым ураганом сметет она все вокруг, оставив позади лишь руины и трупы.

Рядом с ней уттарийский песау. Маленький неказистый нож с выгнутым, наподобие рыбьего брюха, лезвием и деревянной ручкой, инкрустированной перламутром. Внешне он похож на своего бронзового собрата, которым аквилонские нобили на пирах режут сыр. Песау кажется безобидным и совсем непригодным для нападения, но мало кто знает, что это отнюдь не так – в опытных руках скромный ножик в считанные мгновения может распотрошить противника, словно мясную тушу, ибо лезвие его тоньше нити и умышленно заточено так, чтобы кромсать плоть врага с той же легкостью, что и кусок масла. Это – Ораст, тихий жрец-отступник, странный человечишка, который и не подозревает о роли, что, по воле лесной колдуньи, ему предстоит сыграть в будущем спектакле.

Амальрик, прищурясь, посмотрел на опустевший поднос – оружие кончилось и оставались разные мелочи: дамские гребни и костяные заколки, невесть зачем принесенные торговцем в этот холостяцкий дом – их положим поодаль, пусть изображают колеблющихся и тех, кто не рискнет вмешаться, что бы ни происходило во дворце. Туда же отправим и медный нож для заточки перьев, прелестная вещица, грозного вида, изящной отделки, – но ровным счетом ни на что не годная. Это наш друг Валерий… Губы немедийца тронула недобрая усмешка.

А вот принц Нумедидес! Дуайен фыркнул, водрузив в центр стола аляповатую коринфийскую плевательницу, на разноцветной эмали которой были изображены пузатые евнухи.

И наконец – серебряный кубок с драконами и демонами. Высокий, на длинной ножке, похожий на изысканный цветок. Амальрик установил его в центре. Солнечный луч, отразившись от полированной поверхности, на миг ослепил посланника, и он поклонился с насмешливым почтением. Его величество король Вилер Третий. Украшение стола! Легким, небрежным жестом Амальрик толкнул фиал, и тот, жалобно звякнув, скатился со стола и зазвенел по мраморному полу.

Барон Торский позвонил в стоявший на столе золотой колокольчик. В то же мгновение, низко склонившись в ожидании приказа, в дверях появился темнокожий слуга-пунтиец.

– Убери все это барахло. – Презрительным жестом Амальрик обвел вещи, разложенные на столе. – И передай купцу, чтобы больше не смел оскорблять взор господ подобной дешевкой, если не хочет, чтобы на него спустили собак… Впрочем, – Амальрик нагнулся было за кубком, однако раб оказался проворнее и с почтительным поклоном подал сосуд господину. – Эту чарку я, пожалуй, возьму! Две серебряных монеты будет достаточно… – Он знал, что кубок стоит куда дороже – как знал и то, что купец не осмелится возразить… Почему-то ему вдруг сделалось скучно и захотелось хоть как-то развлечься. – Ах, да! Позови этого гонца!

Возможно, новости с севера, из Гандерланда, от соглядатаев Рогира, размышлял он, продолжая вертеть серебряную фиал в руках, пытаясь поймать лучики света. Или вернулся наконец с вестями из Пуантена Карегус, его верный дворецкий. А возможно, шлют вести дружественные бароны из одной из провинций… Что бы то ни было, Амальрик надеялся, это окажутся добрые вести. За дурные, пожалуй, сегодня он был расположен заживо содрать с посланца шкуру…

Лениво потянувшись, барон поудобнее устроился в кресле и, отставив наконец в сторону кубок, принялся глядеть в окно, любуясь игрой не по-осеннему яркого солнца на крытых разноцветной черепицей крышах. После недавнего обеда он ощущал сытую тяжесть и негу, его разморило, – возможно, он даже на мгновение задремал…

Очнулся он от скрипа отворившейся двери. Звук был не слишком приятным, и достаточно было капельки масла, чтобы избавиться от этого неудобства, – однако барон был слишком искушен в дворцовых интригах и не собирался облегчать жизнь потенциальным убийцам и шпионам… Что, однако, не мешало ему морщиться каждый раз, когда кто-то ее открывал.

Вошедший застыл на пороге. Барон Торский представил себе, не открывая глаз, как гонец стоит, усталый, в запыленной одежде, склонившись в низком раболепном поклоне, в протянутой руке держа драгоценную грамоту, в ожидании, пока на него соизволят обратить внимание, тогда как он…

Резкий повелительный окрик внезапно вырвал его из приятного забытья.

– Открой глаза, Амальрик, я устал ждать! И взгляни наконец, кто перед тобой.

Барон Торский подскочил, как ужаленный.

– Н-не может быть… Ваше Высочество, я не ждал вас так скоро… – Слова застревали у него на языке. В мозгу судорожно прокручивались сотни вариантов. Тараск, принц Немедии, здесь, перед ним! Прибыл тайно, в одежде гонца – но почему так рано? Он должен был прибыть под покровом ночной темноты, а не при свете дня! Должно быть, маленький мерзавец решил, что у своего будущего вассала ему придется куда удобнее, чем в придорожной таверне… Каков подлец! Вот из-за таких недоумков обычно и рушатся самые продуманные планы!

Тараск, заметив смятение Амальрика, ухмыльнулся, приписав его своему эффектному появлению, и небрежно развалился на низком одре у камина, уложив запыленные сапоги прямо на шелковые подушки. Если он и заметил недовольный взгляд Амальрика под мгновенно опустившимися веками, то не подал и виду. Подобно всем тем, кто большую часть жизни вынужден проводить в душной атмосфере дворцовых интриг, принц вполне владел искусством выражать свои чувства без слов, – выверенной позой, жестом, движением губ. И сейчас посланнику понадобилось лишь мгновение, чтобы понять, что Тараск чем-то весьма раздосадован и готов сорвать злость на первом же, кто попадется под руку.

Постаравшись не выдать тревоги, барон неспешно прошел к двери, закрыл ее, вновь невольно поморщившись от скрипа, и повернулся к гостю.

Тараск мало изменился с их последней встречи прошлой зимой. Разве только сбрил свою русую бородку, совершенно его, впрочем, не красившую, и теперь смуглое лицо неприлично помолодело, точно загорелая мальчишеская физиономия. Однако, если приглядеться, морщинки у глаз и опустившиеся брюзгливо уголки губ выдавали истинный возраст принца, – тот был на шесть или семь зим старше Амальрика. Что, впрочем, никогда не мешало барону чувствовать себя сильнейшим. Да он и не удовлетворился бы меньшим. Питомец Торского Гнезда, как с любовью именовали его родное поместье, где находилась ставка сообщества Братьев Черного Кречета, – Амальрик был рожден для могущества, даже если пока власть его не простиралась за пределы крошечной гористой Торы. И сознание этого позволяло барону смотреть сверху вниз на любого принца крови, – в особенности, если тот, подобно Тараску, отстоял от трона не менее чем на четыре ступени… и был так невелик ростом. И сейчас он взглянул на раскинувшегося на диване принца без всякого благоговения и почтительности, едва скрывая нетерпение. Он не ждал Тараска сегодня – встреча, ради которой принц проделал весь этот путь из Бельверуса, была назначена лишь на завтрашний вечер, – и теперь его появление спутало все планы барона. Вечно брюзжащий, недовольный всем на свете и готовый весь мир обвинить в своих бедах, коротышка Тараск был не самым приятным из компаньонов, и мысль о том, что предстоит развлекать его еще добрых два дня, вызывала у барона ломоту в зубах и непреодолимое желание поминать Сета и прочую черную братию. Однако принц был слишком важной фигурой в его планах, чтобы рисковать настроить его против себя… И посланник медоточиво улыбнулся, глядя куда-то поверх левого плеча собеседника.

– Ваше Высочество, должно быть, утомились с дороги. Я прикажу, чтобы приготовили комнату… – Он звякнул в колокольчик, и когда слуга явился на зов, отдал все необходимые распоряжения. В апартаментах посланника две опочивальни всегда были готовы принять неожиданных гостей. Затем вновь повернулся к принцу. – Судя по тому, что вы прибыли гораздо раньше, чем я вас ждал, дорога оказалась удачной?

Несколько мгновений взгляд Тараска не выражал ничего, кроме угрюмого недовольства. Но внезапно злобная гримаса исказила круглое лицо и левая щека начала подергиваться. Амальрику был знаком этот признак. С затаенным вздохом он подумал, что, похоже, ему придется вытерпеть еще одну истерику этого низкорослого болвана.

– Надеюсь, ничто не омрачило ваше путешествие?

Но, если Амальрик надеялся вопросом своим предотвратить взрыв, он просчитался. Немедийский принц вскочил с дивана и, одним прыжком преодолев расстояние, отделявшее его от барона, склонился над ним, упираясь Маленькими ладонями в ручки кресла с такой силой, точно пытался разломать их на части.

– Я ненавижу эту страну, Амальрик! – прошипел он, и в голосе его была такая ярость, что, казалось, дай ему в руки факел, и он пойдет один, пешим, жечь аквилонские замки и храмы, дома и овины, не оставляя за собой ничего, кроме разоренного пепелища. – Ненавижу их всех… ублюдки, отродье Эрлика… – В его хорьих глазах барон с отвращением заметил злые слезинки.

Подобным приступам Тараск был подвержен с детства, – нелюбимый и нежеланный сын племянницы короля, чье наследство было промотано отцом в военных авантюрах, а шансы на корону ничтожны, он рос неуверенным в себе, жадным до ласки ребенком. В отличие от Амальрика, он совершенно лишен был способности противостоять превратностям судьбы и, более того, воспринимал каждую как личное оскорбление, преднамеренно нанесенное ему неким злобным, насмешливым божком, а потому готов был впасть в бешенство по малейшему поводу. Мало кто способен был в такие минуты противостоять безрассудной ярости принца, – но Амальрик, один из немногих, не только терпеливо сносил его припадки, но зачастую мог даже успокоить разбушевавшегося Тараска. Должно быть, именно поэтому он и вызывал у маленького принца некоторую приязнь, которую с большой натяжкой можно было считать дружеским расположением. Хотя, если учесть, что этот немедийский самодур люто ненавидел всех без исключения, то и этого было довольно…

Сам барон прекрасно понимал, что лишь безграничная выдержка и твердость духа дают ему власть над не слишком умным, слабохарактерным и истеричным принцем, которого он прочил на престол Немедии. И потому, мысленно проклиная судьбу, что обрекла его иметь дело с подобными болванами, что на родине, что здесь, в Аквилонии, он собрался с духом и успокаивающе прикоснулся к болезненно сжатому кулачку Тараска.

– Право, Ваше Высочество… – Тон его был ровным, слегка укоризненным, но любящим, точно у заботливого родителя, – только так и можно было хоть чего-то добиться от этого капризного придурка. – Не стоит обращать внимание на мелочи, это не к лицу будущему правителю великой Немедии! Окажите вашему недостойному слуге честь и поведайте, кто посмел оскорбить моего господина. Клянусь вам, они станут первыми, с кем мы расправимся, когда наши победоносные войска войдут в Тарантию.

Принц скрипнул зубами.

– Если бы я знал! Какие-то аквилонские разбойники, будь они прокляты… – Но ярость его под воздействием успокаивающего тона Амальрика уже улеглась. Он еще дулся и хмурил брови, но скорее по инерции, ибо основная цель была достигнута: Амальрик был весь внимание, готовый, как ему казалось, по первому же слову броситься и разорвать обидчиков в клочья. Именно потому принц Тараск в разговорах с особо приближенными любил хвастливо величать барона своим верным цепным псом. По счастью, ему не ведомо было, что сам Амальрик обычно про себя, как Марна Ораста, именовал принца слюнявым щенком…

– Но что же случилось, Ваше Высочество?

Тараск вздохнул. Теперь Амальрик видел, что, несмотря на все свое возмущение, тот не слишком горел желанием рассказывать о неприятном эпизоде. Должно быть, презрительно подумал он, щенок, как обычно, сам полез на рожон, принялся тявкать на кого не след, – вот и получил по ушам. Это в Бельверусе ему все сходило с рук, – в Аквилонии же титулом немедийского принца не прикроешься. А Тараск, привыкший потакать любым своим прихотям, платить по счету ох как не любил… Это было еще одной причиной, почему барон, – которого с детства приучили рассчитывать лишь на себя и никогда не использовать титул в качестве щита или дубинки, – от души презирал его. Однако интересно, с кем же повздорил его принц? Неужто с кем-то из тарантийских придворных? Это было небезопасно, ибо немедийского гостя могли опознать, а это неминуемо вызвало бы нежелательные слухи.

По счастью, как выяснилось, хотя бы эта неприятность их миновала. Однако тревога с этого мгновения прочно заняла свое место в сердце барона.

– Я остановился, как мы и договаривались, на постоялом дворе, чтобы не привлекать к себе внимание! Хотел отдохнуть там до вечера, а потом пуститься в путь! Но мне помешали наемники…

– Наемники? – поднял бровь дуайен.

– Не знаю точно. Какие-то солдаты… А наемники или нет, не знаю! Я не разбираюсь в таких вещах. Представляешь, они посмели высечь меня, словно провинившегося конюха, и вышвырнуть из таверны. Нет, ты представляешь!.. – Он захлебнулся праведным негодованием. – Эти псы! Меня – наследника немедийского престола! И мне ничего не оставалось делать, как приехать сюда раньше назначенного срока!

Высечь? Прекрасно! Амальрик с трудом сдержал смех. Наемники то были или нет, но он был готов снять шляпу перед этими неведомыми воспитателями. Будь благословенны те руки, что проучили этого недомерка!

– Понятно. – Принц по-прежнему нависал над ним, перекошенное лицо его почти вплотную приблизилось к лицу Амальрика, и тот с трудом удерживался, чтобы не оттолкнуть взбешенного Тараска. К тому же, когда тот впадал в ярость, изо рта у него летела слюна… – Понятно, – повторил Амальрик. – Ваше Высочество может навсегда забыть об этом неприятном эпизоде. Вам достаточно лишь сказать мне название таверны – и можете вычеркнуть ваших обидчиков из списка живущих. Они сполна поплатятся за свою дерзость.

Принц просиял. Лишь теперь он наконец соизволил выпрямиться и опустился в кресло напротив Амальрика. Преданность, решительность и беспощадность – именно за это он ценил своего цепного пса. Именно такой реакции он и ждал от него… отчасти намеренно разыгрывая сцену ярости, дабы убедиться, что барон все так же стоит на защите его интересов и готов на все ради своего будущего суверена. Пожалуй, сказал себе Тараск, когда он станет королем, Амальрика придется наградить за все, что он сделал для него, – если только он не решит, что куда проще и безопаснее лишить барона жизни… что ни говори, но тот слишком много знал. А эта болезнь смертельна – как чума или черная оспа!

– Хорошо, – царственно кивнул он не сводящему с него глаз Амальрику. – Надеюсь, дерзкое отродье будет примерно наказано – я знаю, ты мастер по этой части… – Затаенная улыбка мелькнула на полных губах принца. Должно быть, он вспомнил нечто приятное.

– Их было семеро. Один – варвар с черными волосами, здоровенный, как скала. С огромным двуручным мечом, в кожаных доспехах. Остальных я плохо запомнил… А таверна называлась «Усталый паломник».

Барон жестом дал понять, что принял это к сведению. Он пока не знал, станет ли посылать кого-то на поиски дерзких наемников, рискнувших проучить немедийского принца, – скорее всего, дело это безнадежное. Хотя, если у него будет столь же скверное настроение, как сейчас, возможно, он поедет к «Усталому паломнику» сам. Немного размяться не помешает, и, к тому же, интересно было бы попробовать в деле новый трезубец, что прислали ему из Кордавы. Или отсыпать этим парням серебра, за то что своей безрассудной выходкой они хоть немного его позабавили…

– А теперь я хотел бы передохнуть. – Принц Тараск устало потянулся. – И будь любезен, распорядись насчет девочек к вечеру – мои вкусы ты знаешь… – Похотливая ухмылка растянула полные губы. – Или, может, лучше выбраться вечером в город? Что, в Тарантии найдется чем заняться скучающему вельможе?

Лицо Амальрика, как обычно, не выражало никаких чувств. Он лишь позволил себе осторожно заметить:

– Надеюсь, Ваше Высочество не забудет, что мы в столице враждебной державы. Завтрашняя встреча крайне важна для нас – мне не хотелось бы поставить под угрозу ее секретность…

Но принц лишь досадливо отмахнулся. Государственные соображения никогда не довлели над ним, всегда отступая перед минутными прихотями. И вся эта поездка для него была лишь возможностью развлечься, не более, и ни один заговор, ни один тайный союз или военный альянс не стоил, по его мнению, ночи с горячей южной красоткой… Так что пусть уж Амальрик, верный пес, презираемый, но, увы, пока необходимый, занимается такими мелочами.

Тараск поднялся с места и, рассеянно пройдясь по комнате, остановился у стола. Рука его легла на серебряный кубок, с которым незадолго до этого играл барон. Он небрежно повертел его в пальцах и двинулся к дверям, где, по звонку Амальрика, немедленно возник безмолвный слуга, готовый проводить гостя в отведенную ему опочивальню. На выходе, точно вспомнив о чем-то, принц обернулся.

– Выпью за твое здоровье… – Он приветственно взмахнул кубком, и Амальрик, поднявшийся проводить гостя, молча кивнул. Он уже знал, что никогда больше не увидит этой прелестной вещицы, – нужда в деньгах была основной бедой принца. Она же, единственная, пожалуй, толкнула его взалкать короны. Амальрику казалось порой, что для него королевский скипетр был лишь еще одной безделушкой, дающей возможность до отказа набить золотом вечно пустые карманы…

– Буду счастлив, Ваше Высочество! – отозвался он со всем доступным ему радушием. – И надеюсь, мы выпьем вместе!

– Х-ха… Не сегодня. – Смешок принца был гаденьким, подлым, и Амальрик мгновенно пожалел, что предоставил Тараску такую возможность задеть его. Внутренне он сжался, заранее пытаясь приглушить ярость, ибо знал, что сейчас последует – и принц не обманул его ожиданий. – Я бы предложил тебе скоротать с нами ночку – но не хотелось бы смущать тебя. Ведь там будут девушки… а ты, бедняга, даже представления не имеешь, что с ними делать!

Он удалился, похрюкивая от наслаждения. Еще бы, не часто удается так изящно уязвить этого заносчивого дуайена. Унижать друзей и слуг было тем приятнее принцу, чем более он зависел от них… Сузив глаза, Амальрик Торский проводил его взглядом, покуда за гостем его бесшумно не закрылась тяжелая дверь. И лишь тогда дал волю гневу.

Под вечер того же дня Троцеро Пуантенский, безвылазно проведший последнюю седьмицу, вопреки тому, что он сказал Валерию, в своих апартаментах, тремя звучными хлопками в ладоши призвал своего оруженосца. Истинный тулушец, тот, как и все южане, безмерно тосковал в сырой и промозглой в это время года Тарантии и обрадованно поспешил на зов, уверенный, что господин его наконец даст сигнал к отъезду домой, по непонятным причинам отложенному на небывало долгий срок, – обычно граф не задерживался в аквилонской столице больше, чем на несколько дней. Однако в кабинете графа верного слугу ждало жестокое разочарование.

Поднявшись из своего «кресла покойных раздумий», низкого, с удобной гнутой спинкой, стоявшего в небольшой нише у окна, – мода на подобные кресла была заведена в Пуантене дедом нынешнего графа, и теперь ни один вельможа на юге не мог и помыслить своей резиденции без такого места, где обсуждал самые важные решения, принимал посетителей и вершил суд, – Троцеро решительно приказал:

– Принеси мне плащ, Лорант! И меч! Я должен уйти! Вид у него при этом был сумрачный и какой-то неспокойный, точно граф принял некое решение, не доставлявшее ему особой радости, однако по соображениям чести или каким иным, считал себя обязанным привести его в исполнение. Старому слуге это выражение лица хозяина было хорошо знакомо, – и обычно предвещало недоброе. С таким видом он мог, как уже случалось прежде, порвать с давним своим союзником из-за пары неосторожно брошенных фраз; объявить войну соседу, непомерно притесняющему своих вассалов; на несколько седьмиц забросить все дела графства, дабы защитить оказавшуюся в беде даму… или даже – что Лорант, подобно многим в Пуантене, до сих пор тайно ставил в вину господину – в необъяснимом порыве страстей заключить мир с ненавистной Аквилонией. С таким лицом от Троцеро можно было ожидать любого безумства. И потому старый оруженосец, бывший в молодости также телохранителем юного принца и его наставником во всем, что касалось военного мастерства, застыл в дверях, всем видом и позой своей выражая неодобрение и выжидательно глядя на хозяина. Троцеро заметил это.

– Ну, чего встал, как вкопанный? – бросил он недовольно. – Я же сказал – принеси плащ! Никогда не поверю, чтобы к старости ты стал туг на ухо, так что, будь любезен, не заставляй повторять тебе дважды!

Однажды Троцеро довелось побывать в гостях у немедийского посланника, когда тот устраивал небольшой прием, кажется, по случаю тезоименитства короля Нимеда, и был поражен вышколенностью прислуги барона. Они скорее напоминали оживших глиняных истуканов, нежели живых людей, – и не единожды приходилось ему, вот как сегодня, с завистью сожалеть, что не в силах добиться подобного повиновения от своих пуантенцев. Для него самого слуги были скорее друзьями и наперсниками, а уж никак не рабами и не бессловесной скотиной, и в душе он весьма гордился таким подходом, вызывавшим у большинства здесь, на севере, недоумение и активное неприятие, – и все же порой наставали минуты, когда он раскаивался, что дал своим челядинцам столько воли, ибо любое распоряжение его подвергалось обсуждению, каждый шаг оспаривался, и непрошенные советы сыпались на каждом шагу. В такие минуты он жалел, что никогда не найдет в себе сил взять в руки плетку…

Лорант упрямо не двигался с места, исподлобья, точно старый матерый пес, глядя на господина.

– Ваше сиятельство обещали, что на Праздник Винограда мы будем в Тулуше.

Обычно подобное сходило им с рук… Но сегодня чаша терпения графа опустела на удивление быстро.

– Плащ и меч, Лорант! Асура тебя забери! Оскорбленный, слуга повернулся, чтобы идти, всем видом своим, от гордо развернутых плеч до походки, нарочито медленной, чуть шаркающей, выражая такие глубины оскорбленного достоинства, что Троцеро разобрал смех.

– Ладно, не стоит хмуриться, дружище, – крикнул он вслед Лоранту, но тот и не подумал обернуться, а когда через несколько минут вернулся одеть господина для выхода, старательно избегал смотреть ему в глаза.

Со вздохом Троцеро двинулся к выходу. Отважный до безрассудства в битве или на поединке, в домашней обстановке он отличался необычайным миролюбием и превыше всего ставил покой и гармонию. Отсутствие супруги, в чьи обязанности входило бы поддержание мира у очага, лишь усиливало стремление сделать свой быт тем более спокойным, чем тревожнее было у него на душе. И потому затаенное недовольство Лоранта, который лишь выразил чувства, владевшие, должно быть, всеми домочадцами графа, было сейчас особенно некстати. Оно напоминало Троцеро его собственные сомнения, лишало безусловной уверенности, столь необходимой для успешного выполнения задуманного, отвлекало от поставленной цели.

Прямолинейный, не терпящий интриг и всякого рода недомолвок, превыше всего Троцеро не выносил раздвоенности, – но именно это чувство владело им эти дни. Он знал, что неотложные дела ждут его на родине, что свите его не терпится пуститься в путь, что и во дворце многие недоумевают по поводу этой задержки, и сам Вилер едва ли рад видеть его у себя все это время, – а значит, пора было трогаться в путь, пора забыть о Тарантии, выбросить из головы все заботы, не имевшие, по сути дела, к нему никакого отношения. Пора… И все же он не двигался с места. И все свободное время, когда этикет не требовал его непременного присутствия у короля, проводил запершись у себя в кабинете с бокалом вина, в «кресле покойных раздумий».

… Валерий не поддержал его – вот что возмущало графа сильнее всего. Валерий, которого он немедленно, сразу по приезду, даже не поговорив с ним толком, безоговорочно зачислил в союзники. Валерий, в ком, не отдавая себе отчета, он все силился отыскать бесконечно дорогие черты… Почему-то он решил, что молодой принц не раздумывая примет его сторону, едва только граф поделится с ним сомнениями и подозрениями, что терзали его последнее время. Странная иллюзия – и Троцеро и сам не мог понять теперь, почему так лелеял ее, почему с таким упорством цеплялся за очевидную выдумку, плод воображения, который лишь сила желания могла выдать за реальность. Валерий, исчезнувший на долгие годы и чудесным образом объявившийся, слился в сердце графа с образом милой Мелани, и любви и признания ее сына он жаждал, как будто… как будто то было бы знаком, что сама она из небесных чертогов Митры со всепрощающей улыбкой взирает на своего возлюбленного, даруя надежду и утешение.

Однако молодой шамарец не принес утешения графу. Ни вид его – ибо не было в нем ничего от прелестной темноокой сестры короля Вилера; ни суждения – ибо не было в нем также ее рассудительной пылкости и готовности стоять на своем до последнего, – ничто в нем не напоминало мать! Он весь казался поглощенным своими тайными заботами и жил лишь прошлым, а если и горел в душе его огонь, то горел тускло и освещал лишь нечто, видимое ему одному.

Больше всего Троцеро огорчило даже не то, как нелюбезно и резко прервал принц их разговор после королевского пира, – в конце концов, этого следовало ожидать, – но то, насколько равнодушно, едва ли не с насмешкой встретил он подозрения графа касательно зреющего в Аквилонии заговора. Как ни старался Троцеро, он не мог найти оправдания принцу крови, отстоящему от трона лишь на одну ступень, не мог понять его презрения, безволия и цинизма в отношении всего, что не касалось его лично. Такая недальновидность, равнодушие не только к собственной судьбе, но и к судьбе отечества, удивляло графа и внушало ему отвращение. Порой у него возникало желание схватить Валерия за ворот и трясти, точно пятилетнего сорванца, покуда тот не запросит пощады и не научится слушать старших… только Валерию было далеко не пять лет. И Троцеро попросту не знал, что делать в таких случаях.

Однако одно было для него очевидно. Если уж так велела судьба, что во всей Тарантии он единственный, кому не только очевидно наличие заговора, но у кого есть силы и желание что-то предпринять, он не мог оставаться безучастным. Не мог удалиться в Пуантен, пировать на Празднике Винограда и равнодушно взирать на то, как рушится и идет прахом все то, за что положил жизнь король Вилер, как с таким трудом созданная им из пепла и крови держава вновь тонет в крови и пепле. Ради Вилера! Ради Мелани! Ради самого Валерия! И, выйдя во двор замка, граф Троцеро Паунтенский пересек его решительным шагом и ступил на галерею, что вела к апартаментам, отведенным немедийскому дуайену.

Дом Тиберия Амилийского был погружен во мрак и уныние. Из-за болезни хозяина не стали устраивать даже пира в честь именитых гостей, – по возвращении с охоты им был подан скромный ужин в малой трапезной, где к ним присоединились и сыновья барона.

Ораст, снедаемый жгучим, звериным любопытством, не устоял перед искушением и, пробравшись на галерею, что шла по северной стене зала, над камином – обычно именно там располагались менестрели – украдкой, из-за тяжелой портьеры, пожирал гостей глазами. Невозможно поверить… еще вчера они были совершенно ему безразличны. Он не знал ни лиц, ни имен их, не желал знать, они были лишь досадной помехой, тенью на безоблачном небосводе. Теперь же… он ощущал с этими двоими близость, почти кровное родство. Он желал знать о них все. Как они ходят. Как говорят. Как улыбаются. Это было сродни страсти, мучительной, нетерпеливой, выедающей душу-Один из них стал избранником его Релаты! Жрец и сам не заметил, как стал думать о ней, как о своей собственности. Однако это казалось совершенно естественным, – точно подношение на алтаре, она принадлежала ему. Не могла принадлежать никому более. То, что произошло сегодня вечером, было лишь иллюзией, недоразумением, что рассеется, точно морок тумана, с первыми же лучами солнца. Сжимая в кулаке найденную на лесной поляне заколку с такой силой, что кончик ее до крови впивался в ладонь, Ораст смотрел с темной галереи вниз, твердя про себя, точно заклинание: «Она моя. Она всегда будет моей!»

Безумная надежда его сделалась тем сильнее, что в трапезной Релаты не оказалось. Из разговора слуг, подслушанного им случайно на лестнице, он узнал, что, вернувшись из леса, она поспешила подняться к батюшке и отужинала с ним вместе, в его покоях. Из этого жрец с удовлетворением сделал вывод, что барону, должно быть, стало легче, а значит, в его услугах как лекаря более не нуждались, – и сам он, если не возникнет крайней в том нужды, разумеется, не собирался напоминать о себе. Да и вообще, сумрачно рассудил он, вспоминая горящее ненавистью лицо молодого Винсента, – щенок, конечно, не осмелится помянуть ему давешнее, однако задерживаться в этом доме Орасту более не хотелось. Он дал себе срок до окончательного выздоровления Тиберия, – после чего придется просить Амальрика найти для него новое убежище. Однако и эти несколько дней были желанной передышкой. Он успеет еще поговорить с Релатой…

Нет, как ни старался, он не мог заставить себя поверить в то, что видел сегодня в лесу. Она пришла, да, – но повинуясь его призыву. Она ждала его! А эти двое… случайность! Нелепая насмешка! Совпадение! Простая задержка в его планах, ровным счетом ни на что не влияющая! Он легко все исправит! Достаточно будет просто взглянуть в глаза Релате, поговорить с нею… Всего несколько слов, и она вспомнит… Она поймет! Всего только несколько слов…

И все же он никак не мог заставить себя уйти с галереи. Один из этих двоих появился на поляне первым. Один из них встретился с Релатой в месте Силы. Ораст почти убедил себя, что это не значит ничего – ведь иначе разве не была бы она сейчас здесь, с ним, не обнимала бы его, не висла на нем, точно дешевая шлюха, не заглядывала преданно в глаза… Нет! Ее не было с ними – значит, чары не подействовали! А то, что видел он на лесной поляне, просто почудилось ему. Может быть, он в чем-то ошибся, когда готовился к колдовству. Или сама Книга оказалась подделкой, и все ее заклинания не стоят и сухого ослиного помета?! Ораст позабыл все недавние свои мечты о величии. Ему не нужна была больше ни слава, ни власть над стихиями, ни господство над демонами преисподней. Он испытал невероятное облегчение.

Если чары оказались недейственными, значит, Релата по-прежнему свободна! И слава Митре, что все случилось именно так! Пересохшими губами он шептал самые невероятные клятвы, давал самые безумные обеты, возносил хвалы всем ведомым и неведомым богам… Он принесет жертвы, заслужит прощение! Никакого чернокнижия, никаких безумных мечтаний, – он будет вести чистую жизнь, беспорочную и полную благих устремлений…

Релата не пришла в трапезную! Весь вечер он ждал ее появления, но она так и не спустилась к ним. И, похоже, оба принца остались к этому совершенно безразличны.

Орасту почти удалось убедить себя, что между Релатой и светловолосым принцем ничего не произошло. В конце концов, было так темно… он вполне мог ошибиться. Если бы между Релатой и ее похитителем возникла магическая связь, он был уверен, что мгновенно узнал бы об этом. Это не могло не отразиться в лице мужчины, в выражении глаз его, в смехе или малейших жестах… Точно гончая, жрец учуял бы дичь и немедленно взял след.

Однако оба принца были совершенно спокойны и даже мрачны. Они почти не говорили друг с другом – Ораст заподозрил даже, что они в ссоре между собой, – с натянутой любезностью отзывались на шутки сыновей барона и их неуклюжие попытки развеселить гостей. Они отказались от партии в кости, и, когда прозвучало предложение позвать менестрелей, Ораст застыл в ужасе, боясь оказаться обнаруженным, однако те отказались и от музыки.

Ораст не сводил с них глаз, словно от этого зависела самая жизнь его. Первый, Нумедидес, если верить болтовне прислуги, – наследный аквилонский принц. Орасту он внушал почти гадливое отвращение, с самого первого взгляда. Слишком грузный, с сальными волосами, зачесанными так, чтобы не было заметно растущей плеши; разряженный, точно заморийский купец… Тонкие губы брюзгливо поджаты. Когда к нему обращаются, едва соизволит процедить что-то в ответ… Ест грязно, так что брызги летят во все стороны. Неумеренно пьет, то и дело подзывает виночерпия, утирает рукавом лоснящиеся губы… Но он и не представлял для жреца интереса, ибо Релата уехала с поляны не с ним. Хвала богам, они не допустили подобной насмешки.

А что же второй? Кажется, его зовут Валерий? Конечно, он лучше первого, но слишком уж задумчив, угрюм. В глазах усталость. Какая-то вялость, небрежность во всем. Точно все в жизни опротивело ему, ни в чем не находит ни удовольствия, ни радости. Глаз почти не поднимает от стола… Однако внезапно повел плечами, поежился, вздернул голову – и устремил взгляд на темную галерею. Взор жесткий, тяжелый… Жрец пригнулся невольно, хотя и знал, что тот не сможет заметить его снизу. Но это напугало его. Он опасался иметь дело с воинами. В них была внутренняя сила и ярость, противостоять которой жрец не умел и страшился. Если даже такой щенок, как Винсент сумел застать его врасплох сегодня, – что же тогда говорить о Валерии… Ораста невольно пробрала дрожь. И он взмолился Митре, чтобы этот человек не оказался его соперником.

Внезапный взгляд, брошенный принцем на галерею, словно лишил его воли и уверенности в себе. Он даже не мог найти в себе силы возненавидеть этого угрюмца. Ему внезапно сделалось не по себе. Тени надвинулись на него, тьма зашевелилась угрожающе… он ощутил, как поползли по спине мурашки, желудок сжался липким комком. Галерея не казалась больше таким уж надежным укрытием. Ему не терпелось уйти отсюда, скрыться, позабыть обо всем, что он видел сегодня. Волна нечеловеческой усталости накатила на него. В глазах помутилось, подкосились колени. Ораст испугался, что если не уйдет отсюда немедленно, то потеряет равновесие и рухнет прямо вниз, в зал. Он почти уже видел изумленные лица обедающих, и свое тело, мертвое, изломанное на изразцовых плитах у камина… Пошатываясь, цепляясь за портьеру, Ораст выбрался из укрытия.

В коридоре он постоял какое-то время, пытаясь отдышаться и прийти в себя. Где-то вдали трижды пробил колокол – время ночной стражи. Господа расходились на ночь по своим покоям. Спешили запереть дверь и погасить свечи в залах слуги. Вскоре огромный дом погрузится в сон, но Ораст вдруг понял, что не уснет и не найдет покоя, если не сделает прежде еще одно – последнее. Он должен был увидеть Релату.

Это желание было бессмысленным, нелепым, – более того, опасным. Однако бывший жрец достиг уже той стадии безумия, когда никакие доводы благоразумия не в силах возобладать над горячкой страсти. Ему необходимо было говорить с девушкой, и он готов был смести любые преграды на своем пути, воздвигнутые чужой ли силой, или собственным разумом. Не чуя ног под собой, жрец устремился вверх по лестнице, туда, где располагалась опочивальня дочери барона.

Лишь одной возможности он не учел, – и застыл в дверях девичьих покоев, куда ворвался, преступив все законы приличия и чести, бледный, задыхающийся, не в силах поверить собственным глазам. Релаты в комнате не было!