Зеленые двери Земли

8. Храм Поющих Звезд

Было полнолуние, и борт «Дельфина», обращенный к луне, сверкал серебряным барельефом на фоне ночи. Тяжелые ртутные волны лизали бока маленькой надувной лодки.

Нина вытащила из-за пояса импульсный пистолет-разрядник и бросила его в багажник. Оружие ни к чему. Тем более что придется возиться с видеомагнитофоном, который почему-то именуют «переносным». От этого аппарат не становится ни удобнее, ни легче.

Уисс у борта проскрипел тихо, но нетерпеливо.

Нина опустила маску акваланга, прижала к груди бокс аппарата, еще раз глянула на луну, которая сквозь поляроидное стекло маски показалась хвостатой кометой, и, сгруппировавшись, нырнула в черный омут.

Вода нежно и сильно сжала ее тело, тонкими иглами проникла в поры, щекочущим движением прошлась по обнаженной коже — и Нина сразу успокоилась. Уисс возник рядом, она перекинула ремень аппарата через плечо и крепко взялась за галантно оттопыренный плавник. Дельфин, опустившись метров на пять, остановился. Здесь было темно, только едва заметная бледность над головой говорила о существовании иного мира — с луной и звездами.

Неожиданно где-то внизу засветились огоньки — красный и зеленый — точно там, внизу, тоже было небо и далекий ночной самолет держал неведомый курс. Потом огоньки раздвоились, соединились в колеблющийся рисунок — и блистающее морское чудо явилось перед Ниной на расстоянии протянутой руки.

Небольшой полуметровый кальмар был иллюминирован, как прогулочный катер по случаю карнавала. Все его тело, начиная с конусовидного хвоста, ограниченного полукруглыми лопастями плавников, и кончая сложенными щепоткой вокруг клюва щупальцами, фосфоресцировало слабым фиолетовым светом. Время от времени по телу пробегали мгновенные оранжевые искры, и тогда щупальца конвульсивно шевелились, а круглые доверчивые глаза вспыхивали изнутри нежно-розовыми полушариями.

Нина и раньше видела таких глубоководных щеголей — их называли «волшебными лампами». Но одно дело — когда перед тобой стекло батискафа, другое — если одна твоя рука на плавнике дельфина, а вторая свободна… Нина осторожно, чтобы не спугнуть, протянула левую руку к моллюску. Кальмар не шелохнулся, только быстрее побежали оранжевые искры, а тело приобрело цвет красного дерева. Он позволил потрогать свой бок, и Нина почувствовала, как тикают внутри наперебой три кальмарьих сердца.

Она уже хотела убрать руку, но кальмар обвил двумя щупальцами ее палец и не пустил — два гибких магнита прилипли к коже.

На мгновенье заломило виски — это подал неслышную команду Уисс, — кальмар засверкал огнями, и все трое по крутой спирали понеслись вниз, в беззвездную ночь глубины.

Впрочем, эта ночь хитрила, притворяясь беззвездной, — бесконечное множество светил блуждало в ней по тайным орбитам. Пестрыми взрывчатыми искрами загорались у самых глаз лучистые радиолярии, после которых филигранное изящество земных снежинок казалось грубой поделкой; разнокалиберными пузатыми бочонками, полными доверху густым янтарным светом, проплывали степенные сальпы; двухметровый венерин пояс, больше похожий на полосу бесплотного свечения, чем на живой организм, изогнулся грациозной дугой, пропуская мимо стремительную тройку.

Один раз Уисс и Нина с «волшебной лампой» в протянутой руке с ходу влетели в большое облако медуз — и попали в хоровод рассерженных сказочных призраков: бесшумно зазвонил десятком малиновых языков голубой колокол, над головой перевернулась пурпурная, в изумрудно-зеленых крапинках тарелка, вывалив целую кучу прозрачной рыжей лапши, диковинный ультрамариновый шлем в белых разводах грозно зашевелил кирпично-красными рогами, вязаная красная шапочка, шмыгнув бирюзовым помпоном, стала быстро расплетаться, разбрасывая как попало путаную бахрому цветных ниток…

Потом они плыли над тем самым коралловым лесом, который Уисс показывал на экране днем. Красные кусты казались пурпурными в сильном голубоватом свете. Сотни, тысячи спрятанных в грунте известковых трубочек хетоптеруса освещали их снизу, как маленькие прожекторы.

Кальмар резко остановился и, отпустив палец Нины, исполнил маленький световой этюд.

Сначала он посинел всем телом, оставив фиолетовыми только щупальца, разом погасив красные огни, заставив зеленые мигать в сложной, одному ему известной последовательности. Затем погасил зеленые и проделал все то же самое с красными.

В неровных вспышках фонариков моллюска Нина успела различить очертания большого камня, вернее целой скалы, черной от мшистых водорослей. Подчиняясь ритму миганий, на камне разгоралось алое пятно.

Непонятный обряд у камня продолжался. Кальмар притушил огни и фейерверочной ракетой скользнул куда-то вверх, растворившись в темноте. Зато пятно на камне достигло прожекторного накала, превратив ночь в подводный рассвет. Его яркое сияние помешало Нине уловить, откуда и когда появилось новое действующее лицо в цветовом спектакле.

Огромный осьминог, покачиваясь на толстенных боковых щупальцах и лениво щурясь, разглядывал гостей сонными глазами. Он был очень стар, и большие желтые глаза-тарелки смотрели мудро и печально.

Уисс свистнул. Спрут раздраженно почернел, однако заковылял к скале. Четыре мускулистых «руки» обвили вершину камня, четыре других заползли в едва заметные щели основания.

Горы мышц вздулись, наливаясь голубой кровью, и камень дрогнул. Он отвалился медленно и плавно, как бывает только под водой или во сне, и за ним открылся неширокий черный ход, ведущий в глубь рифа. Спрут протянул щупальце в проход, и там что-то блеснуло.

Уисс шевельнул плавником, приглашая Нину за собой. Нина включила головной фонарь, вслед за Уиссом подплыла к проходу и остановилась, изумленная. В проходе была дверь! Тяжелая, решетчатая дверь из желтого металла, который Нина приняла сначала за медь, но потом сообразила, что медь в морской воде давно покрылась бы слоем окиси…

Дверь была широко распахнута. Нина, словно желая убедиться, что решетка — не обман зрения и не бред, медленно провела пальцами по толстым шероховатым прутьям грубой ковки, по неровным прочным заклепкам, по силуэту дельфина, умело вырубленному зубилом из целого куска листового золота… Похоже было, что все это сделано человеком, но когда, зачем и для кого?

Академик Карагодский никак не мог уснуть в эту ночь.

Вернувшись к себе в каюту после переполненного впечатлениями дня, он разделся, накинул на плечи пушистый халат и долго стоял перед зеркальной стеной, разглядывая себя.

Из стеклянной глубины на него смотрел высокий платный старик, еще довольно крепкий, хотя и основательно расплывшийся. Чрезмерная полнота, однако, не безобразила его: даже двойной подбородок и объемистый живот только подчеркивали весомость и значительность всей фигуры. Но в этой знакомой благополучной фигуре появился какой-то диссонанс…

С некоторым замешательством всматривался Карагодский в свои собственные глаза и не узнавал их. У них изменился даже цвет, они отливали синевой. Помолодевшие, они разглядывали академика с откровенной неприязнью.

Нет, это уже слишком. Если собственное отражение начинает тебя так разглядывать, значит, дело плохо. На корабле сумасшедших, наверное, действует какое-то биополе, попав в зону которого, сам становишься сумасшедшим.

Интересно, как он будет вести себя, вернувшись домой? Снова заседания, президиумы, обременительная дружба с некоторыми «персонами». Или…

Карагодский поплотней запахнул халат и настежь открыл оба иллюминатора. Острый запах соли и шалфея щекотал ноздри. Полная луна плыла над морем, покачиваясь в темном небе, как детский шарик.

В тени острова Карагодскому почудилось движение. Что-то сильно плеснуло и стихло.

Карагодский придвинул кресло к видеофону и набрал шифр. На экране загорелась надпись: «Просим подождать». Машинам пришлось копаться в своей всеобъемлющей памяти. Наконец загорелись сигналы готовности, и Карагодский, шурша переключателем, принялся просматривать материалы: крикливые газетные заметки, запальчивые журнальные статьи, схемы и описания опытов.

Всякие сомнения отпали: о таинственном биоизлучении писали еще в XX веке. Исследовалось оно предельно наглядно и просто. Бралась схема грозоотметчика Попова — прапрадедушки радиоаппаратов. Только вместо стеклянной трубки со стальными опилками ставился «живой детектор» — цветок филодендрона. «Живые детекторы» чувствовали мысленные угрозы человека-«излучателя» за триста миль, и все известные способы экранирования не мешали растениям фиксировать сигналы. Но большое открытие прошло по разряду ежедневных «газетных уток» и было, как часто бывает, крепко забыто.

И только Пан… Откуда у него это чутье, эта прямо-таки патологическая потребность копаться в пройденном и по-новому оценивать его, сопоставляя явления на первый взгляд совершенно несопоставимые?

Карагодский снова включил экран и набрал новый шифр: «Крито-микенская культура, кикладская ветвь — полностью». Он рассеянно просмотрел по-немецки педантичные и подробные отчеты первооткрывателей «Эгейского чуда» — археологов Шлимана и Дёрпфельда, улыбнулся выспренним описаниям англичанина Эванса, без сожаления пропустил историю величия и падения многочисленных царств Крита, Микен, Тириифа и Трои — хронологию войн и грабежей, строительства и разрушения, захватов и поражений, восстановленную более поздними экспедициями.

Он замедлил торопливый ритм просмотра, когда на экране появились развалины Большого дворца в Кноссе. Объемный макет восстановил изумительный архитектурный ансамбль таким, каким был он добрых четыре тысячи лет назад. Огромные залы с деревянными, ярко раскрашенными колоннами, заметно суживающимися книзу; гулкие покои, тускло освещенные через световые дворики; бесчисленные кладовые с рядами яйцевидных глиняных пифосов; замшелые бока двухметровых водопроводных труб; бани с бассейнами, выложенными белыми фаянсовыми плитками — и десятки, сотни зыбких висячих галерей, таинственных ходов, переходов, коридоров, тупиков и ловушек, прикрытых каменными блоками, поворачивающимися вокруг оси под ногой неосторожного. И всюду фрески, выполненные чистыми яркими минеральными красками на стенах, сложенных из камня-сырца с деревянными переплетами: динамические картины акробатических игр с быком, праздничные толпы, сцены охоты, изображения зверей и растений…

Карагодский остановил изображение. Необычная фреска что-то ему напомнила. Полосатая рыба — судя по всему, это был морской карась — была нарисована на штукатурке сразу в шести проекциях одновременно: этакое сверхмодернистское чудище с четырьмя хвостами между глаз. Как на экране в центральной операторской, когда Пан рассказывал о том, как видит предметы дельфин…

Господи, что за чушь лезет в голову! Как могло увиденное дельфином попасть на фреску, написанную человеком?!

А если пента-волна?

Биосвязь между человеком и дельфином за две тысячи лет до нашей эры?

Карагодский теперь не обращал внимания на живописные достоинства критских росписей. Переключатель замирал лишь тогда, когда на экране появлялись дельфины или морские животные.

А таких изображений было много — на фресках, на вазах, на бронзовом оружии и на домашней утвари. И тем более странным казалось то, что все это множество рисунков повторяло в разных сочетаниях и поодиночке одни и те же темы: рубиново-красная морская звезда с пятью лучами; фиолетовый кальмар с веером разноцветных черточек вокруг тела (свечение?); серо-зеленый мрачный осьминог, раскинувший щупальца; дельфин, изогнувшийся в прыжке, и женщина в позе покорной просьбы: правая рука протянута к дельфину, левая прижата к груди.

Золотой стилизованный дельфин мелькал на дорогих кинжалах без рукоятки, с четырьмя отверстиями для пальцев — такие кинжалы островитяне надевали на руку как кастет. Силуэт дельфина был вырезан на инкрустированной большими сапфирами царской печати Кносса, на женских браслетах и на мужских перстнях. Мраморная скульптурная композиция, найденная на Кикладах, варьировала уже знакомую сцену: женщина в одежде жрицы и дельфин, могучим изгибом полуобнявший ее колени.

Но больше всего Карагодского заинтересовали «кикладская библиотека» — несколько десятков фаянсовых плиток, испещренных черными линиями пиктограмм. Письмена-рисунки иногда еще хранили сходство с предметами и существами, о которых рассказывали: в неровных точках угадывалась все та же морская звезда, все тот же кальмар, грозный осьминог и летящий дельфин. Фигурки людей в разных позах, видимо, повествовали о каких-то действиях и событиях. Но большинство рисунков не имело никакого сходства с реальными предметами — это были уже условные знаки, иероглифы, значение которых угадать невозможно.

Карагодский нажал клавишу «перевод» и получил лаконичный ответ: «Письменность не расшифрована».

Ему вдруг отчаянно захотелось закурить — впервые за тридцать лет строгого воздержания. Короткая фраза звучала прямо-таки кощунственно. Где-то в Глубоком космосе летели земные корабли, где-то гудела в магнитных капканах побежденная плазма, воскресали мертвые, думал искусственный мозг, совершал геркулесовы подвиги неустанный робот, а эти вот неказистые белые таблички с кривыми рядами убогих рисунков, словно издеваясь над разумом человеческим, столько тысячелетий хранят свою тайну — тайну, которая, быть может, важнее всего, что сделано человечеством до сих пор…

Видеофон тихо гудел, ожидая новых заданий. Карагодский положил пальцы на наборный диск и задумался.

Если нет прямого пути к разгадке символической пятерки — звезда, кальмар, осьминог, дельфин, жрица, — значит, надо искать обходный. Повторение живописного сюжета не может быть случайным — слишком велико для случайности число совпадений. Следовательно, пятерка эта имела какой-то высший смысл. Пальцы проворно отщелкали комбинацию двоичных цифр — дополнительный шифр: «Религия. Храмы».

И снова в ответ короткое «Религия неизвестна, храмы не сохранились».

Карагодский раздраженно хлопнул по панели ладонью. Экран погас.

Было уже около двух ночи, когда Карагодский, не снимая халата, прилег на тахту…

Он очнулся от резкого чувства страха. Звонил корабельный видеофон.

У аппарата стоял Пан. Он был в пижаме, но звонил, видимо, из центральной лаборатории: за его спиной пестрела путаница висячих кабелей.

— Вениамин Лазаревич, извините, пожалуйста… Я разбудил вас… Простите, но тут такое дело… Перед сном вы не заметили ничего подозрительного?

— Подозрительного? В каком… в каком смысле?

— А… Девчонка! Нина сбежала! Вот, оставила записку и сбежала!

— Вы в центральной? Я сейчас приду…

Уже в коридоре академик сообразил, что выскочил без пиджака, остановился было, но махнул рукой и, отдуваясь, полез вверх по лестнице, перешагивая через две ступеньки.

— Вот… Полюбуйтесь…

Карагодский развернул листок. Крупные неровные строчки торопливо загибались вверх: «Милый Иван Сергеевич! Пожалуйста, не сердитесь. Таково условие Уисса — я должна быть одна. Я не могу поступить иначе. Не волнуйтесь за меня. Все будет хорошо. Я верю Уиссу. Нина».

— Как вам это нравится? Современный вариант «Похищения Европы»! Место действия прежнее — Эгейское море. Время действия — двадцать первый век, поэтому в роли Зевса выступает дельфин, а в роли прекрасной критянки Европы — ассистентка профессора Панфилова, кандидат биологических наук Нина Васильевна Савина. Весь антураж сохраняется — лунная ночь, безымянный остров, аромат экзотических трав… Девчонка! Заполошная девчонка! Фантазерка!

Пан яростно потряс над головой сухим кулачком, в котором был зажат знаменитый синий галстук. Даже чрезвычайное событие не смогло сломать автоматизма привычки: внешний мир и галстук были неотделимы.

Карагодский легонько тронул за плечо разбушевавшегося Пана:

— Иван Сергеевич, а что, если воспользоваться вашей техникой?

Пан отмахнулся.

— Вызвать Уисса? Пробовали — не отвечает.

— Да нет, не вызывать, а вот об этих экранах, ведь…

Но Пан уже понял.

— Толя! Толенька! Немедленно! Гидрофон! Ну как это я сразу не сообразил… Ведь локатор Уисса работает непрерывно — мы найдем его по звуку.

Пока Толя возился с аппаратурой, Пан извелся. Он теперь не ходил, а бегал по лаборатории с завидной выносливостью опытного марафонца. Его яркая пижама какого-то немыслимого ультрамаринового оттенка методично металась из стороны в сторону, и через десять минут у Карагодского поплыли перед глазами синие пятна.

— Ни черта не понимаю…

Толя повернулся на стуле спиной к экрану и обвел всех удивленным взглядом.

— Я врубил гидрофон на полную мощность… Пусто… Или их нет в радиусе пятидесяти километров, или…

— Что — или? — очень тихо спросил Пан…

— Или они сквозь землю провалились…

Подземная галерея, изгибаясь плавной спиралью, вела куда-то вверх. Позади осталось уже не меньше трех полных витков, а выхода пока что не предвиделось. Овальный ход был метра два в диаметре, и они снова могли плыть вместе — Уисс легко и стремительно нес Нину по каменному желобу.

Время от времени в свете фонарика мелькали четырехугольные боковые ответвления от главного хода, но Уисс, не останавливаясь, летел дальше, и загадочные ниши оставались позади. Однажды среди коричневых и буро-зеленых пятен блеснуло что-то белое: Нине показалось, что ниши облицованы чем-то вроде кафеля или фаянса.

Галерея кончилась внезапно: стены вдруг исчезли, и Нина с Уиссом, пронзив толстый пласт воды, с резким всплеском вылетели на поверхность.

Их окружила плотная темнота, и луч фонарика, горящего вполнакала, беспомощно обрывался где-то в высоте. Но по тому, как забулькало, заклокотало, заверещало, загудело эхо, усиливая всплеск, Нина определила, что они попали в большую пещеру.

Воздух в пещере был свежим и острым, как в кислородной палатке. Неожиданный медовый настой эспарцета холодил губы. Уисс уже отдышался и медленно поплыл в глубь пещеры.

Нина подняла защитный рефлектор, чтобы прямой свет не бил в глаза, и включила фонарь на полную мощность. Маленькое солнце зажглось над ее головой.

Пещера оказалась огромным круглым залом с высоким сводчатым потолком. Стены в три этажа опоясывали массивные каменные балконы с невысокими барьерами вместо перил. Очевидно, когда-то с балкона на балкон вели широкие деревянные лестницы — сейчас еще торчали кое-где полусгнившие обломки раскрашенного дерева. Несколько балконных пролетов обрушилось, но на остальных сохранился даже лепной орнамент, изображающий рыб в коралловых зарослях. Над балконами свисали переплетенные осьминожьи щупальца из позеленевшей меди, поддерживающие стилизованные раковины плоских чаш. За каждым из таких давно погасших светильников на стене висел круглый вогнутый щит, густо запорошенный пылью.

Точно такие щиты металлической чешуей покрывали почти весь купол потолка, правильными рядами окружая квадратные проемы, бывшие когда-то своеобразными окнами. Травы, кусты шалфея и длинные стебли эспарцета забили теперь эти окна сплошной серо-зеленой массой, которая свисала внутрь храма многометровыми клочковатыми хвостами.

Все пространство стен между нижним рядом окон и верхним балконом было занято росписями, удивительную свежесть и сочность которых не могли погасить ни многовековой слой пыли, ни бурые потоки мхов, ни обширные ядовито-яркие пятна плесени. Часто роспись смело и непосредственно переходила в цветные рельефы, и это придавало изображениям жизненность реально происходящего.

Росписи и рельефы воспроизводили сцены какого-то сложного массового ритуала. Многочисленные повреждения не давали проследить сюжетное развитие сцен и понять смысл обряда, но сразу бросалось в глаза, что на фресках нет ни одной мужской фигуры — так же, как нет традиционных картин войны или охоты, работы или отдыха. В изысканной ритмике медленного танца на ярко-синем фоне чередовались вереницы обнаженных женщин и ныряющих дельфинов, пестрые стайки летучих рыб и осьминоги с человеческими глазами, пурпурные кальмары с раковинами в щупальцах и малиновые морские звезды, приподнявшиеся на длинных лучах. В этом красочном поясе не было ни начала, ни конца, ни логического центра — только бесконечное кружение, завораживающий хоровод цветовых пятен.

А вместо пола в зале стеклянно сверкала плоскость воды, на которой еще не стерлись бегучие круги, вызванные появлением Уисса и Нины. Глубокий пятиугольный бассейн, в который привела их длинная спираль «подводного хода» из открытого моря, занимал всю площадь зала, за исключением невысокого помоста, куда из воды вели четыре мраморные ступени. Уисс просвистел приглашение подняться на помост.

Шлепая по мрамору мокрыми ластами, Нина вышла на квадратную каменную площадку, выложенную фаянсовой мозаикой. Судя по всему, мозаичный пол служил неведомым жрицам не одно столетье. Часть плиток была выбита, другая — истерта до основания, а по оставшимся восстановить рисунок было уже невозможно.

Почти у самых ступеней стоял трон с высокой резной спинкой, вырубленный из целого куска желтого мрамора. По обе стороны на высоких треножниках покоились раковины из бледно-розовой яшмы со следами выгоревшего масла на дне. А за раковинами, чуть поодаль — два непонятных вогнутых щита, как на стенах и потолке.

Нина провела ладонью по поверхности щита, стирая пыль, и на нее глянуло чудовищно искаженное, огромное человеческое лицо. Оно испуганно и страшно перекосилось, выкатив серо-зеленые сгустки глаз, дернулось в сторону.

Господи… Зеркало. Обыкновенное вогнутое зеркало, кажется, из «электрона», как называли древние греки сплав золота и серебра. Все эти бесчисленные щиты — просто-напросто рефлекторы, отражатели для масляных светильников и немногих дневных лучей, что проникали когда-то сквозь оконные проемы купола.

А ведь это было, наверное, сказочно красиво: бледно-голубое мерцающее сияние под куполом, колеблющиеся разноцветные огни светильников, превращенные десятками зеркал в переливающиеся световые потоки, — и вся эта бесшумная, бесплотная, неуловимо изменчивая симфония красок падает невесомо в широко раскрытый, влажно поблескивающий глаз бассейна…

Кому предназначалась эта феерия? Тем, кто застыл, завороженный, за перилами балконов, или тем, кто следил за ними из глубины, через прозрачный пласт воды?

Что за таинственный ритуал совершался в этом храме? И как попадали сюда люди — ведь не для дельфинов, не для прочих морских обитателей эти лестницы и балконы, эти светильники и зеркала, эти окна и фрески — а ведь в стенах нет ни одной двери, а до оконных отверстий могут добраться только птицы…

В храм можно попасть, как попали они с Уиссом, с морского дна, по спирали подводно-подземного хода, сквозь пятнадцатиметровый слой воды в бассейне… А это возможно только с могущественной помощью существ, чьи добрые и сильные тела изображены на фресках…

Кстати, почему на фресках нет ни одной мужской фигуры? Ведь не женщины же вырубали в скале этот зал, ковали светильники и зеркала, расписывали стены и выкладывали мозаики, придумывали систему вентиляции воздуха в храме и протока воды в бассейне…

Кто, когда и зачем посещал этот единственный в своем роде храм?

— Женщины. Ты поймешь. Сядь, смотри и слушай… — прозвучал где-то в висках — или за спиной? — ее собственный голос. — Женщины. Очень давно. Слушали музыку звезд. Они не понимали всего. Ты поймешь. Сядь, смотри и слушай. Будут петь звезды. Здесь, в воде.

Уисс висел в бассейне, опираясь клювом о нижнюю ступеньку. Темный глаз его смотрел на Нину печально.

— Ты поняла? Что надо смотреть?

— Да, — неуверенно ответила Нина.

Разумеется, она ничего не поняла. Да и не пыталась понять. Думать в ее положении было так же бессмысленно, как доделывать во сне то, что не успелось наяву. Сейчас важно было смотреть и слушать, видеть и запоминать. А понимать — это потом. Если все это вообще можно понять.

Нина села на трон и вздрогнула от ледяного прикосновения мрамора к телу. Аппарат, висевший на боку, глухо звякнул о камень. Только сейчас Нина вспомнила о видеомагнитофоне и огорченно прикусила губу — ведь его можно было использовать, как обыкновенную кинокамеру, снять весь подводный путь, «волшебную лампу» и осьминога, подземную галерею и этот зал. Теперь — поздно. Впрочем, интерьер храма она снять еще успеет после того, что хочет показать Уисс.

Она поудобнее устроила аппарат на коленях, сняла переднюю стенку бокса, открыла объектив и выдвинула в направлении бассейна раскрывшийся бутон микрофона.

— Убери свет.

Рука, потянувшаяся к шлему, замерла на полпути. Уисс плавным толчком пошел на другую сторону бассейна, и, проводив его взглядом, Нина увидела прямо напротив, в глубокой нише, не замеченную раньше скульптуру.

Хрупкая, наполовину раскрытая раковина из розового с фиолетовыми прожилками мрамора зубцами нижней створки уходила в воду. Нагая женщина полулежала на боку, у самой воды, опершись локтем на хвост дельфина. Дельфин, прижавшись сзади, положил голову ей на колени. Оба отрешенно и грустно смотрели прямо перед собой, не в силах расстаться и не в силах быть вместе, и верхняя рубчатая створка, казалось, вот-вот опустится вниз, замкнув раковину и навсегда скрыв от мира их встречу.

Женщина и дельфин были выточены из дымчатого темного обсидиана, и полупрозрачные тела их как будто таяли на розовом ложе, уходя в мир несбывшегося и несбыточного.

— Убери свет. И включай свою искусственную память.

Нина торопливо выключила фонарь и запустила видеомагнитофон. Полная темнота и безмолвие хлынули из углов и затопили пространство. И только шорох аппарата нарушал тишину.

В храме повис еле слышный звук — даже не звук, а тень звука — одна томительная нота — где-то на пределе высоты, где-то у порога слуха.

В темноте возник еле видимый свет — даже не свет, а эхо света — один тончайший луч — где-то на пределе спектра, у порога зрения.

В воздухе растворился еле уловимый запах — даже не запах, а память запаха — одна мгновенная спазма — где-то на пределе дыхания, у порога обоняния.

Во рту появился еле различимый привкус — даже не привкус, а след привкуса — один соленый укол — где-то на кончике языка, у порога вкусовых отличий.

Кожу лица тронуло еле ощутимое прикосновение — даже не прикосновение, а ожидание прикосновения — одно дуновение ветра — где-то на пределе давления, у порога осязания.

Не стало ни страха, ни боли, ни радости — все перестало существовать, и сама она сжалась в бешено пульсирующий клубок, раскинувший в пространстве пять живых антенн, пять органов чувств — и предельное напряжение вытянуло антенные щупальца в длинные лучи.

Мысли остановились, исчезли. Она не могла думать, оценивать, сопоставлять — она стала оголенным ощущением, сплошным, невероятно обостренным восприятием. Она была подобием морской звезды; пять жадных лучей во все стороны, а вместо тела — хищный мозг, ждущий добычи, и память, готовая принять все, что придет…

Перед ней вспыхнул пятиугольный экран. В его голубой глубине светились многоцветные звезды.

Высокий вскрик, упавший до вздоха, пролетел над куполом. Призыв и мука слышались в нем.

Нет, это был не экран — это была дверь. Зеленая дверь в неведомый мир, который чем-то знаком и близок, он как забытая детская сказка, которую пытаешься вспомнить в одинокой старости, но не вспомнишь ни слова, только неясный свет и мягкое тепло, и прощение всему, и прощание со всем…