Завещание ночи

7. МОСКВА, 1991 год. БОЙ С ТЕНЬЮ.

Лопухин жил в центре, причем не просто в центре, а на Арбате, в огромном старинном доме, как и подобает представителю истинной русской интеллигенции. Я лично старые дома не люблю, мне почему-то кажется, что в таких домахх на психику обязательно должен давить груз прожитых здесь прежде жизней. Но ДД, видимо, привык и не смущался, а Наташа просто пришла в восторг, и призналась, что именно в таком доме она и мечтала жить всегда.

Мы поднялись на грохочущем лифте со старомодными деревянными дверями на пятый этаж и вышли на гулкую лестничную клетку. Лопухин подергал металлический язычок звонка, и в глубине квартиры залился чистый серебряный колокольчик.

— Класс, да? — шепнула Наташа. Я неохотно кивнул. За всеми этими атрибутами старого доброго прошлого проглядывало какое-то настораживающее пижонство. Все-таки я очень конкретный и современный человек.

Лопухин позвонил еще раз, но за дверью не было слышно ни шагов, ни каких-либо иных звуков.

— Дед, очевидно, гуляет с псом, — объяснил он и полез в карман за ключами. Один за другим были открыты три замка, после чего дверь, зловеще заскрипев, стала под собственной тяжестью медленно распахиваться, открывая темное чрево квартиры. Мы вошли внутрь.

Там пахло старыми книгами и хорошим трубочным табаком. Лопухин включил свет, и под высоченным, метров в пять, потолком зажглась пыльная лампочка. Мы находились в прихожей: по крайней мере, разумно было бы предположить, что помещение перед дверью играет роль прихожей, но в эту так называемую прихожую могла войти почти вся моя квартира (если не считать кухни).

— Раздевайтесь, — сказал ДД. — Обувь не снимайте, у нас довольно грязно. Прошу всех в мою келью.

В келье, помимо запаха книг и табака, отчетливо пахло псиной. Подстилка, принадлежащая источнику запаха, располагалась в трогательной близости от изголовья низкой Димкиной тахты. Кроме этих двух спальных мест, в келье имели место быть титанический письменный стол и уходившие к недосягаемому потолку книжные полки темного дерева. Из светских атрибутов наличествовали водруженная на груду каких-то рукописей и рисунков гитара и прикрепленная к стене над тахтой шпага. В целом, на мой взгляд, обиталище было мрачное и совсем не жилое.

— Очень уютно, — сказал я, посчитав, что пришла пора платить по счетам: Лопухин ведь хвалил мою квартиру. — Только филина под потолком не хватает, а так все стильно.

— Здорово! — в очередной раз воскликнула Наташа (меня это начало уже потихоньку утомлять). — Так это здесь вы живете, Дима?

— Да, — сказал Лопухин. — Вообще-то у нас шесть комнат, но жилых, по сути, только четыре, да и то две сейчас пустуют. Мама в Ленинграде, у тетки, мы живем с дедом вдвоем, ну, вот еще и собака…

Он замолчал, старательно отводя взгляд от Наташи.

— А как вы достаете книги с верхних полок? — спросила она, не замечая его смущения. — Вам же должно быть страшно неудобно, хотя вы и очень высокий…

— Лесенка, — пояснил ДД. — Есть специальная лесенка, но она, по-моему, сейчас у деда в кабинете… А вас заинтересовала какая-то книга там, наверху? — он сделал движение в направлении двери, готовый, видимо, принести эту лесенку, но Наташа улыбнулась и покачала головой.

— Нет, просто интересно с технической точки зрения… Я же, в отличие от вас, естественник. Знаете, впервые вижу столько книг в одной комнате… Дима, у вас большая библиотека?

— Пятнадцать тысяч томов, — скромно сказал ДД. — Четырнадцать тысяч восемьсот шестьдесят с чем-то, если быть точным…

Я с тайной болью ждал, что сейчас вновь услышу произнесенное с придыханием «здорово», но вместо этого Наташа внимательно посмотрела на окончательно смутившегося Лопухина и задумчиво сказала:

— Должно быть, вы ужасно умный человек, Дима…— И тут Лопухин отколол странную штуку. Он поднял голову, посмотрел на нас ясным взором и произнес необычайно твердым голосом:

— Нет, Наташа. Я вовсе не такой уж умный. По-моему, я просто дурак.

Он повернулся и вышел из комнаты. Наташа недоумевающе посмотрела на меня. Я поднял брови.

— «Кто ты, красавица?» — процитировал я. — «Я — дочка Бабы Яги. А ты кто?» «А я Иван-дурак, ох, дурак…» Не знаю, Натуль, раньше за ним такого вроде бы не водилось…

Я взял ее за руку и попытался привлечь к себе, но она капризно оттолкнулась ладошками и пошла вдоль книжных полок, проводя по переплетам тонким пальчиком. Я еще раз пожал плечами и отошел к окну. Поведение Наташи было мне не совсем понятно, поведение Лопухина — тоже, но все эти проблемы казались несущественными на фоне того, что мне удалось разминуться с дедом.

Деда ДД я видел один раз мельком, лет сто назад, на вечеринке у Лопухина по случаю сдачи нашей первой сессии. Тогда он произвел на меня неприятное впечатление, хотя я не помнил точно, почему. Восстановить его облик в памяти мне тоже не удавалось, поэтому, глядя из окна на прогуливающихся внизу пенсионеров с собачками, я не мог определить, какой из них является Лопухиным-старшим.

За спиной у меня заскрипели половицы — в комнату ввалился ДД с подносом в руках. На подносе стояла бутылка вина, бокалы и две большие зеленые свечи в заплывших воском канделябрах. — Как здорово! — с придыханием сказала Наташа. Вот чего я не могу понять в женщинах, — и, наверное, не пойму никогда, — почему они так часто стараются выглядеть глупее, чем есть на самом деле?

— Еще минуточку, — попросил Лопухин, передавая мне поднос. — Где-то, кажется, были конфеты…

Пока я расставлял принесенное им хозяйство на широкой поверхности стола, явились и конфеты — «трюфели» в граненой хрустальной вазочке. Чиркнула спичка, ДД потянул за витой шнур, и комната из мрачной и необжитой тут же стала действительно уютной и таинственной. Темнота съела жуткое пустое пространство над головой, и свечи очертили тонкий размытый круг на расстоянии метра от стола.

Лопухин довольно умело откупорил бутылку и разлил по бокалам вино. Это был «Букет Молдавии», редкостный и почти исчезнувший в наше время напиток.

— Дима, — спросила Наташа, — можно, я заберусь на тахту?

Прежде чем он успел пробормотать: «Конечно, конечно, разумеется», Наташа была уже там, свернулась клубочком и почти пропала в густой тени. Я протянул ей вино. Из тени появилась золотистая рука, взяла бокал и спряталась снова.

Лопухин провозгласил:

— За встречу!

Мы выпили. Вино было действительно отменное.

— Дима, вы обещали спеть, — напомнила из темноты Наташа. — У вас еще не пропало настроение?

— Ничуть, — ответил Лопухин, резво вскакивая со стула. Кажется, он снова стал прежним восторженным лопушком. — Боюсь, правда, мой репертуар покажется вам малоинтересным. Это ведь, в основном, полевые археологические песни, они сочиняются и поются зачастую прямо на раскопах, и тематика у них, как правило, историческая…

— Очень интересно, — заявила Наташа. — Никогда в жизни такого не слышала.

— Тогда слушайте, — улыбнулся Лопухин, взял гитару и начал перебирать струны, глядя на пламя свечи:

Это действительно была старая песня евпаторийской экспедиции, когда-то давным-давно я слышал ее, но потом, разумеется, забыл, и теперь неожиданно вспомнилась мне наша археологическая практика после первого курса, выгоревшие на солнце рыжие развалины Херсонеса, костры на берегу невидимого ночного моря, переборы гитары и прочая романтическая дребедень, казавшаяся тогда единственно прекрасной и стоящей штукой в мире.

Выпью критского вина, эх, вина, — заливался меж тем Лопухин, — Не смешав с водою, э-эй,

Загуляю до утра, до утра

С гетерой молодою…

Я представил себе загулявшего с гетерой ДД и улыбнулся в темноте. Затея с вечером, как ни странно, начинала мне нравится.

Когда Лопухин закончил петь, я налил каждому по второй рюмке вина. Разумеется, это была никакая не доза для меня, и все же я почувствовал, что начинаю испытывать непонятную тоску по времени, когда жизнь моя была иной, чем теперь, и поймал себя на том, что чуть ли не завидую ДД. Это была очевидная слабость, и я хлопнул еще рюмочку. Как раз к этому времени Лопухин добрался до некогда любимой мной песни про орла шестого легиона. Когда выяснилось, что орел шестого легиона все так же рвется к небесам, бутылка опустела окончательно.

В эту минуту громко хлопнула входная дверь, по полу ощутимо потянуло сквозняком и в коридоре зацокали о паркет твердые когти. В комнату ворвалась огромная, белая с рыжим собака и лая кинулась к Лопухину.

Поскольку никто не предупредил меня о размерах лучшего друга семейства Лопухиных, а память о чудовище из Малаховки была еще свежа, то я среагировал на появление собаки довольно своеобразно. Проще говоря, я необыкновенно быстро и ловко вспрыгнул на письменный стол, ухитрившись при этом не сбить ни одной свечи и не опрокинуть ни одного бокала.

— Ты что, Ким? — удивился ДД. — Это же Дарий, он добрый…

Добрый Дарий оскалил клыки и заворчал, напоминая, что собаки не любят, когда их боятся. Впрочем, теперь я его уже не боялся. Я осторожно слез со стола и потрепал Дария по холке.

— Хороший пес, — сказал я. — Только очень резвый.

— Никогда не думала, что ты боишься собак, — странным тоном произнесла в темноте Наташа. — Что это за порода, Дима?

— Московская сторожевая, — ДД повалил Дария на пол и стал почесывать его мягкий живот. — Он молодой совсем, ему чуть больше года… Дарька, Дарька, что же ты гостей так пугаешь…

— Дмитрий Дмитриевич, — сказал я деревянным голосом, — а у вас не найдется, случаем, чего-нибудь еще выпить?

ДД растерянно повертел в руках пустую бутылку.

— Да, — произнес он после короткого раздумья. — Да, кажется… Сейчас посмотрю…

Он встал и вышел. Собака направилась за ним.

Я обернулся к Наташе.

— Послушай, Натуль, я совсем не боюсь собак… Просто вышло так, что на днях меня сильно покусал один пес… ну, те царапины, которые ты видела… и теперь я… — тут я замялся.

Никогда не надо оправдываться. И уж совсем никогда не надо оправдываться, запинаясь. Потому что стоило мне сделать паузу, как Наташа тут же сказала:

— И теперь ты их боишься. Включая щенков.

Она протянула руку и взяла гитару. Струны тихонько запели в темноте. Лица я ее не видел, но голос ее мне не понравился.

В результате я напился. Вторая бутылка, принесенная ДД, оказалась хорошим ликерным вином, рюмочку которого обычно цедят весь вечер. Я покончил с ней за час, заплатив за это невыносимо-сладким привкусом во рту. Поскольку ДД главным образом пел, а не пил, а Наташа к своей рюмке притронулась раз или два, можно смело сказать, что бутылку я сделал в одиночку.

Я сидел, отодвинувшись вместе со своим стулом в глухую тень, почти в самый дальний угол Димкиного кабинета, и меланхолично перебирал шерсть на загривке разлегшегося у моих ног Дария. Как это ни странно, я не чувствовал к нему неприязни, хотя именно он был виновником моего унижения. Это был большой, хорошо откормленный и действительно добродушный пес, совершенно не виноватый в том, что мне почудился в нем страшный лунный зверь из ночных кошмаров. Я не испытывал неприязни и к Лопухину, столь легко и нагло завладевшему вниманием моей девушки. Зато я испытывал сильнейшую неприязнь к самому себе.

Я слушал, как красиво поет ДД, как спокойно и уверенно звучит его гитара, как тихим, родным и печальным голосом подпевает ему Наташа, и презирал себя. Я смотрел на свои руки, на свои большие, сильные руки, и ненавидел их. Эти руки не умели почти ничего — они не умели перебирать струны гитары и писать умные ученые труды, они умели только сжиматься в кулаки и бить. Только к такой работе они и были приспособлены. Когда-то давным-давно у меня была возможность выбирать, и я сделал выбор.

Пальцы, гладившие загривок Дария, сжались и разжались. Минуту пес лежал неподвижно, а потом я почувствовал, как что-то мокрое и шершавое коснулось моей ладони — Дарий лизнул мне руку.

— Спасибо, дружище, — шепнул я. — Ты один меня понимаешь.

Я потянулся за бутылкой, посмотреть, не осталось ли еще какой малости на донышке, и уронил свечу. Это был плохой признак, следовало слегка прийти в форму.

— Пойду умоюсь, — сообщил я, поднимаясь. ДД повел грифом гитары в сторону, давая мне дорогу.

— Давно пора, — язвительно сказала с тахты Наташа.

Приговаривая «смейтесь, смейтесь», я выбрался в коридор и отправился в ванную. Ее мне удалось найти не сразу, так как сначала я попал в кухню, а затем надолго остановился в раздумье перед неплотно прикрытыми дверьми полупрозрачного стекла, за которыми неразборчиво бубнили что-то незнакомые голоса. Сообразив, что если это и ванна, то она наверняка занята, я побрел дальше и нашел, наконец, искомое в конце длинного темного коридора, загроможденного всяким хламом.

В ванной я закрылся изнутри и в течение десяти минут приводил себя в чувство. Делать это несложно, если есть опыт, а его как раз у меня было навалом. Через десять минут я до боли растер свою пьяную морду жестким полотенцем, взглянул на мир значительно более трезвыми глазами и поразился, как это я так быстро сломался с каких-то жалких двух бутылочек винца.

Причесавшись перед огромным, почерневшим от старости и влаги зеркалом, я тихо, стараясь не задевать громоздившиеся на дороге баррикады, вернулся обратно. Перед стеклянными дверями я почему-то снова остановился и прислушался. На этот раз голоса не бубнили, а говорили довольно отчетливо, и уж по крайней мере один из них не был мне незнаком!

Видимо, я действительно был очень пьян, направляясь в ванную, если не смог сразу распознать этот переливающийся из тональности в тональность изменчивый голос-хамелеон. Он говорил, и я даже замер, боясь шевельнуться, услышав отвратительные вкрадчивые интонации:

— Тебе все равно осталось жить недолго, Роман… Месяцы, ну, пускай даже два-три года… Мелочь даже по вашему счету, а потом — ничего, вообще ничего, понимаешь, Роман? Ни добра, ни зла, ни всех этих сказок про воскресение… Ночь, вечная холодная ночь, подумай, Роман, неужели не страшно?

И незнакомый надтреснутый голос насмешливо ответил:

— Не пугай меня, Хромой. Я старый зек, Хромой, и я знаю, что есть вещи и пострашнее смерти. Не без твоей помощи узнал я это, Лысый Убийца, похититель детей… И не боюсь я ночи там. Я боюсь ночи здесь, Хромой.

Послышался неприятный хрустящий звук — как будто перекусили кость. Я, цепенея от поднимающегося откуда-то из глубины тошнотворного ужаса, заглянул в щель между створками двери.

За дверью была большая, заставленная стеллажами и книжными шкафами комната — очевидно, кабинет деда ДД. Сам Лопухин-старший сидел в высоком черном вольтеровском кресле у задернутого тяжелой шторой окна. Он сидел вполоборота ко мне, но горевшая по его правую руку настольная лампа не давала ему увидеть меня, даже если бы я стоял на пороге.

Второй человек, находившийся в кабинете, был виден мне только со спины, но и этого было вполне достаточно, чтобы понять, кто он. Громадная костлявая фигура, одетая на сей раз в какое-то немыслимое черное кожаное пальто до пят, голомозый череп. Зловещие вкрадчивые интонации, перешедшие теперь в мерзкий свистящий шепот:

— Ты выжил из ума, старик… Я предлагаю тебе сделку. Только я могу подарить тебе еще одну жизнь в обмен на чашу. Ну зачем тебе чаша, старик, все равно ты не можешь разбудить ее силу…

— Ты сказал «чаша», Хромой? — неожиданно громко воскликнул Лопухин. — С каких это пор ты осмеливаешься называть ее так?

Черный силуэт отшатнулся. Но через секунду приблизился к креслу почти вплотную, навис над ним, матово поблескивая страшной головой, и зашипел:

— Ты стареешь, Роман, ты с каждым днем все ближе и ближе к смерти, а моя сила все растет… Тебя уже совсем мало, Роман, а меня все больше и больше… Вот потому-то я и называю раритет — чашей…

Я неслышно отодвинулся от двери. Мой вчерашний визитер снова находился со мной под одной крышей, но на этот раз у меня была куда более выгодная позиция, чем в первую нашу встречу. Разумеется, я понимал, что устраивать разборки в чужом, да к тому же столь уважаемом доме, нехорошо, но за лысым был записан слишком большой должок, а такие долги я не прощаю. Стараясь ступать совершенно бесшумно, я проскользнул в прихожую, постоял секунду, прислушиваясь к едва доносившемуся из комнаты ДД пению, затем нашел на вешалке свою куртку и вынул из кармана кастет. Вчера я уже имел возможность убедиться в том, что голыми руками лысого не возьмешь. Вырубать его нужно сразу, жестко и — главное — неожиданно. Кто знает, вдруг он и вправду мастер искусства замедленной смерти? Но кто бы он там ни был, а мгновенный удар кастетом в основание черепа уложит любого. Проверено.

Правда, нужно ухитриться нанести удар действительно мгновенно. Здесь мне приходилось надеяться только на то, что враг стоял спиной к дверям и был поглощен спором с Лопухиным-старшим. Смысла этого спора я, правда, не уловил, но разговор у них происходил явно на повышенных тонах. Стало быть, существовал небольшой шанс на то, что, если отворить дверь тихо и без скрипа, то они этого не заметят. А преодолеть три метра до кресла — не проблема.

Я подкрался к двери и осторожно заглянул в комнату. Там ничего не изменилось, если не считать того, что лысый верзила повернулся к Лопухину боком и мог краем глаза видеть, как открывается дверь. Это было плохо, но не смертельно, потому что стоять в таком положении — почти не видя собеседника — ему явно было неудобно. Я поплевал на палец и начал аккуратно смазывать дверные петли, прислушиваясь к доносившимся из кабинета обрывкам спора.

— Глупец, — свистел лысый, — ты сам не понимаешь, от чего отказываешься. Любой человек в мире с радостью отдал бы все за возможность обрести бессмертие — любой, кроме тебя, дурака с куриными мозгами… А если ты думаешь, что раритет поможет тебе там…(он произнес несколько непонятных слов), то ошибаешься… он никогда никому не помогает…

— Я ничего не думаю про раритет, — ответил Лопухин. — Я знаю только, что ты все равно лжешь мне, ты, Бабаи, Серый Обманщик, как лгал ты Чэнь Тану, обещая ему бессмертие в обмен на жизнь несчастного Ли Цюаня… Как лгал ты самому Ли Цюаню, которого убил в заводях Талассы… Да, раритет никому не помогает, как не помогает никому и Корона с Камнем, погубившая Ли Цюаня… Ты же всегда и всем лжешь, Хромой!

— Ты брешешь, как паршивая драная шавка из трущоб, — неожиданно холодно и величественно произнес лысый. — Ты не мог знать судьбу дерзкого Ли Цюаня, возомнившего себя Хозяином Железной Короны, это было за много воплощений до тебя… Ты упорствуешь в своей слепоте и отказываешься от бессмертия. Хорошо!

Он выпрямился во весь свой немалый рост и повернулся к Лопухину. Я надел на руку кастет, подвигал пальцами и взялся за ручку двери.

— Но запомни, старик, — вещь эту можно не только купить, но и отнять. А отнять ее можно и у мертвого.

— Я не боюсь тебя, Хромой, — устало сказал Лопухин-старший. — Но ты стал очень утомителен в последнее время.

Дверь открылась уже наполовину. Тот, кого дед ДД называл Хромым, до сих пор ничего не заметил.

— А отнять у меня раритет ты не сможешь, — продолжал старик. — Твоя сила не безгранична, убийца, ты не можешь читать чужие мысли… И потом, я ведь знаю, чего ты боишься больше всего на свете…

Черная фигура опять дернулась, и я испугался, что лысый сейчас обернется. Но взгляд его по-прежнему был направлен на Лопухина, и я смог беспрепятственно открыть дверь до конца.

— Ты осмелился угрожать мне, Роман, — просвистел он, — и ты будешь наказан… — голос его окреп и загремел, и в его гулких раскатах я сделал два неслышных шага вглубь кабинета. — Да, ты прав, я не умею читать мысли. Но я умею допрашивать мертвых, а мертвые никогда не лгут! Жди Стрелу Мрака, Роман! Жди Стрелу Мрака!

И тут я прыгнул. Это был хороший прыжок, много лучше того, что вчера кончился для меня так плачевно. Я высоко взлетел в воздух и, падая сверху, с силой опустил тяжелый кастет на голый поблескивающий череп.

Вообще-то это был убойный удар, решиться на который можно было только с пьяных глаз, и, возможно, я впервые в своей жизни убил бы человека, но все произошло по-другому. Вместо того, чтобы с размаху налететь на тугую кожаную спину, я, увлекаемый силой удара, пролетел куда большее расстояние и врезался в книжный шкаф. Кастет разбил стекло книжной полки, и на меня, вспахавшего подбородком ковер, посыпались острые осколки, крупные и помельче. Меня пронзило мгновенное ощущение раскаяния за дурно выполненный удар и страх перед неминуемым ответным ударом противника. Я не сомневался, что если он сумел за какие-то доли секунды почувствовать опасность и уклониться, то нога его размозжит мне позвоночник раньше, чем я успею перекатиться на спину. Но мгновение протекло, удара не последовало, и я, совершив ритуальный круговой мах ногой (на случай, ежели его удивленная физиономия наклонится посмотреть, не разбил ли я себе, часом, головку), перевернулся и сел, прислонившись к стеллажам.

Лысого моего противника в комнате не было. То есть, теоретически, он мог, конечно, в ужасе забиться куда-нибудь под стол, но я очень слабо представлял себе, как бы все это выглядело на практике — при его-то габаритах. Были мы в комнате вдвоем с дедом Дмитрия Дмитриевича, да несся с оглушительным лаем по коридору Дарий, странным образом не почуявший чужого за весь долгий разговор в кабинете. Дед ДД сидел в кресле, прямой, как отвес, закрыв лицо худыми руками с дряблой, покрытой пигментными пятнами, кожей. Медленно, очень медленно он опустил эти беспомощные старческие руки, открыл накрепко зажмуренные прозрачно-голубые глаза, и когда я увидел эти глаза, мне стало стыдно. Невыносимо стыдно.

— Извините, Роман Сергеевич, — пробормотал я, пытаясь подняться. От пережитого шока я даже вспомнил, как его зовут (клянусь, ДД называл мне его имя лишь однажды — все на той же вечеринке на первом курсе!)

Ворвавшийся в комнату Дарий бросился к старику, положил мохнатые передние лапы ему на колени и громко задышал ему в лицо. Рука Лопухина-старшего машинально потянулась к лобастой голове пса, но тут же отдернулась, вцепившись дрожащими пальцами в обивку кресла. Во взгляде старика постепенно разгоралось любопытство, смешанное с явной насмешкой. В эту минуту — возвращение памяти! — я вспомнил, почему он так не понравился мне в единственную нашу встречу десять лет назад — из-за этой насмешки. Был я в ту пору чрезвычайно самоуверенным, а на самом деле страшно комплексующим юнцом, впервые попавшим в настоящий дом старой интеллигенции, и насмешка, скользившая в острых ледяных глазах Романа Сергеевича Лопухина, задела меня тогда чрезвычайно. А сейчас я был благодарен за нее, потому что и сам чувствовал, каким нелепым и диким должно показаться мое вторжение любому стороннему наблюдателю, а тем более — хозяину кабинета. Слава Богу, что старикана еще не хватил кондратий, подумал я и встал, настороженно оглядывая комнату.

— Того, кого вы ищете, нет здесь, — раздался дребезжащий от напряжения голос Лопухина. — Строго говоря, его здесь никогда и не было.

Я посмотрел на него внимательно. Был он, конечно, еще испуган, но сумасшедшим не выглядел.

— Простите, — сказал я, — я, разумеется, не должен был… Но человек, с которым вы тут разговаривали, мой личный враг. И я решил…

— И вы решили, что это достаточное основание для того, чтобы крушить чужую мебель, — язвительно продолжил Лопухин. — Кстати, вы не поранились?

— А? — я машинально взглянул на окровавленную руку, по-прежнему сжимавшую кастет. — Да пустяки…

Чувствуя себя в высшей степени неловко, я промокнул кровь носовым платком, отер кастет и сунул его в карман. Едва я успел это сделать, в дверях возникла долговязая фигура ДД.

— Дед, ты что-нибудь разбил? — спросил он, и осекся, увидев меня. Я помахал ему ручкой. Роман Сергеевич с видимым усилием повернул голову и сварливо сказал:

— Я никогда ничего не разбиваю. Разбивают твои молодые невоспитанные друзья, которые даже в гости ходят, как на войну, с холодным оружием… Впрочем, не волнуйся, у нас все уже хорошо, иди, а мы тут с молодым человеком поговорим…

ДД, сделав мне страшные глаза, прикрыл стеклянные створки.

— Ким, я полагаю? — спросил старик. Я, криво улыбнувшись, кивнул.

— Я ждал вас, — сообщил он. — Тем не менее вы меня удивили, хотя ваше появление в основном отвечает тому, что рассказал мне о вас мой внук. Вы…э-э…бывший десантник?

— Морской пехотинец, — сказал я.

— Ну, это неважно… Так, стало быть, вы уже знаете Хромца?

— По-моему, он скорее Лысый.

Лопухин-старший усмехнулся.

— У него много имен… Хромцом его звали в тех краях, где мы с ним познакомились. Правда, звали намного раньше…

— Знаете, — перебил я его, — это, конечно, безумно интересно, и я с удовольствием послушаю, как и где его звали, но, может быть, сначала вы объясните мне, куда он делся?

Роман Сергеевич раздул ноздри.

— Сколько можно повторять, молодой человек! Он никуда не делся! Его здесь не было!

— Но с кем-то вы здесь разговаривали? — нахально спросил я.

— Это трудно объяснить, — сказал он. — С известной натяжкой можно назвать это изображением. Голограммой, если хотите, хотя, конечно, принцип здесь совсем другой. Оккультист, например, сказал бы, что это было астральное тело. Одним словом, это был не сам Хромец, а посланный им образ. Его Тень.

Я подумал. Выглядело это совершеннейшей фантастикой, но не меньшей фантастикой была и давешняя золотая фигурка, и даже проникновение этого Лысого Хромца в мою квартиру. Да и то, что Хромец каким-то образом ускользнул от моего удара, было, мягко говоря, необычно.

— Допустим, — сказал я. — Допустим, голограмма. Тогда, может быть, вы объясните…

— Да, — перебил он неожиданно жестким голосом. — Да, объясню. Я понимаю, что вы хотите получить ответы на множество вопросов. Кто такой Хромец и чего он хочет? Зачем мне нужен был череп? Что такое раритет? Какие еще вопросы?

— Откуда взялась собака? — с готовностью спросил я. — Откуда у Хромца инкское золото? И что там произошло с этим Ли Цюанем, и почему Хромец предлагал вам бессмертие?

Старик с неудовольствием пожевал губами.

— Многие вопросы перекрывают друг друга, — сказал он. — Кое-что вообще не существенно. Ваши мысли неконкретны, Ким… Но хорошо, я попытаюсь вам объяснить — не все, но по крайней мере основные моменты… Садитесь и слушайте.