Зауряд-врач

3

Бум! Бум! Бум!..

Неподалеку будто сваи заколачивают. Открываю глаза. Я один – Леокадия ушла ночью. Что это было? Не хочу думать, разберемся позже. Прислушиваюсь. Сваи продолжают забивать. «Канонада! – приходит догадка. – Немцы начали наступление. Или это наши?» Подумав, отвергаю второе. Стреляют из тяжелых орудий, а их в русской армии мало. К тому же подготовку к наступлению не скрыть. Для этого перебрасывают войска, подтягивают артиллерию… Дорога к фронту идет мимо лазарета, мы бы увидели. Карлович ездил в штаб, но новостей о наступлении не привез. Медиков о нем предупреждают…

Вскакиваю и торопливо одеваюсь. В ведре еще осталась вода. Споласкиваю лицо и бегу в лазарет. В кабинет Карловича набивается персонал: врачи, фельдшеры, сестры милосердия. Громадой высится унтер Кутейников – старший над санитарами. Леокадия тоже здесь, но на меня не смотрит. Ну и ладно, не больно хотелось. На диване у Карловича неприбранная постель, сам выглядит встрепано.

– Телефонировали из штаба дивизии, – говорит он. – Германец начал наступление. Ожидается много раненых. Прошу всех приготовиться. Сортируем, моем, меняем повязки. В операционной понадобится второй стол – будем работать с Валерианом Витольдовичем. Леокадия Григорьевна, вы ассистируете ему, мне будут помогать Кузьма Акимович.

Фельдшер кивает, ему не привыкать.

– Вы все знаете, что делать. За работу, господа!

Разбегаемся. Помогаю санитарам установить в операционной второй стол. Размещаем его у окна. Электрическая лампа в комнате одна, на двоих не хватит. А сейчас лето, дни стоят длинные. Если что, керосиновой лампой подсветим, есть у нас такие – с отражателями. Леокадия помогает. Улучив момент, она говорит тихо:

– Валеариан Витольдович, хочу вам сказать…

– Понял! – прерываю ее. – Ничего не было. Вы ко мне не приходили, я вас не видел.

Поджимает губы. Кажется, не угадал. Ну, и бог с этим! Сестры милосердия начинают мыть операционную, Леокадия остается присмотреть. Иду в столовую. Есть хочется! Надо набить желудок. По опыту знаю: пойдут раненые, будет не до еды.

Первых привозят скоро. Многие без сознания – растрясло на телегах. О медицинских повозках с мягкими рессорами начальство не позаботилось. Это я не о Карловиче. Он бы сделал, да кто ж ему даст? И почему в России перманентный бардак – даже здесь, в другом мире?

Сортируем раненых. Легкими займутся дантист и венеролог, опыт у них есть. Мы с Карловичем будем оперировать тяжелых. Он – конечности, я – раненных в грудь и живот. Так договорились. Не надо думать, что ему легче. Осколочные ранения конечностей приводят к летальному исходу ничуть не реже, если не чаще. Потом скажут: отчего раненый умер? Всего лишь ранение в ногу? Ага. На ногах вены и артерии, раненый может истечь кровью. Ее здесь не переливают – не научились. Группы крови известны, но это научные открытия, до практики не дошло. О резус-факторе не знают. Повреждения костей заживают плохо, могут привести к сепсису. Здесь это смертельный приговор. Про гангрену молчу – и так понятно.

Первыми пойдут раненные в живот. Здесь их не оперируют – не выживают, да и времени прошло много. Операции на кишечнике эффективны не позднее шести часов после ранения. Позже развивается перитонит – смертельный приговор в этом мире. Но я буду попробовать спасти этих людей. Это русские солдаты, и они воюют за Родину. Пусть я из другого мира, но Россия у нас общая.

Повреждения тяжелые, осколочные. В ранах много грязи. Чищу, удаляю поврежденные кишки. Хорошо, что они большей частью пустые – солдаты не успели позавтракать. Перед тем как зашить рану, делаю легкий импульс свечением. Оно тянет силы, поэтому экономно. Главное, чтоб не умер сразу, добавлю потом.

Замечаю изумленный взгляд Леокадии – заметила. Трудно не усмотреть. Не важно, объясню потом.

Абдоминальные[16] кончились. Выхожу в предоперационную, ополаскиваю руки в тазу, вытираю полотенцем и сажусь на стул. Стягиваю маску на шею. Следом появляется Леокадия. Моет руки и смотрит на меня.

– Валериан Витольдович, хочу спросить. Я видела… У вас руки светились.

– Это у меня такой дар. Помогает заживлять раны.

– То-то смотрю, прооперированные вами поправляется на глазах, – оживляется она. – Слух ходил, что вы лечите руками, но я не верила. Теперь понятно. А как…

– Закурить есть? – перебиваю ее. Хватит объяснений. Сам толком не понимаю.

– Вы ж не курите? – удивляется она.

– После операции тянет.

– Сейчас!

Она лезет в шкаф и достает картонную коробку. На крышке надпись: «Дюшес». Леокадия извлекает папиросу и протягивает мне. Вторую берет себе. Не знал, что она курит, в этом времени среди женщин не принято. Хотя что взять от эмансипированной? Леокадия кладет папиросы на стол и достает спички. Подносит огонек мне, затем закуривает сама. Некоторое время глотаем дым. Он ароматный и слегка сладкий.

– И мне тоже! – заявляет, входя в комнату, Карлович. Леокадия дает ему папиросу. Карлович берет ее окровавленными пальцами и сует мундштук в рот. Леокадия чикает спичкой. Карлович делает глубокую затяжку и выпускает клуб дыма.

– Почему вы оперируете абдоминальных? – укоризненно смотрит на меня. – Зря время тратите. Все равно умрут.

– Мои выживут! – говорю, упирая на «мои». – Увидите.

– Хм! – хмыкает он. – Если так уверены…

Заканчиваем перекур, моем руки и идем продолжать. Пошли торакальные[17]. С ними легче. Ранения в грудь выглядят страшно, но заживают лучше. Главное усечь поврежденные ткани. Здоровые не пустят к себе микробы и, следовательно, затянутся. Режу, стягиваю, зашиваю. Замечаю, как на столе появляются зажженные лампы – их кто-то принес. Уже вечер?

– Валериан Витольдович, нужно сделать перерыв, – говорит Леокадия. – Мы все устали и не ели с утра. Раненые подождут, с тяжелыми мы закончили.

– Хорошо! – киваю. Она права.

Снимаем халаты, моем руки и идем в столовую. Санитар в белой куртке ставит на стол тарелки. Приносит графин с водкой и чарки. Наливаю себе и Леокадии. Она кивает в ответ на вопросительный взгляд. Эмансипе…

– И нам!

К нам подсаживаются Карлович с Акимовичем. Не заметил, как они появились. Санитар приносит тарелки и чарки. Наливаю в них водку. Выпиваем и набрасываемся на еду. Вкуса не чувствую, ем механически. Тарелки пустеют. Карлович лезет в карман мундира и достает серебряный портсигар. Угощает всех папиросами. Курим.

– Шесть ампутаций провел! – говорит Карлович. – Еще семь ран обработал. Даст бог, сохраним людям конечности. Никогда столько много не оперировал. А мне пятьдесят! – поднимает палец. – Хорош старик, а!

Довольно смеется. Пятьдесят… Я в сорок пять поймал мину. Стариком себя не ощущал, собирался выйти на пенсию и работать в медицинском центре. Уже договориться успел… Здесь другие представления о возрасте.

– А у вас, Валериан Витольдович?

– Не считал.

– Я считала, – вмешивается Леокадия. – Пять абдоминальных операций и девять торакальных.

– Сколько?!.

– Валериан Витольдович работает очень быстро. Едва успеваю ассистировать.

– А как же наркоз? На него нужно время.

– Его делали в коридоре. Я попросила Михаила Александровича помочь. Он в этом понимает.

Так это Леокадия организовала? А я удивлялся, что раненые на стол поступают подготовленными. Умница!

Говорю это вслух. Леокадия краснеет.

– А вы как думали? – улыбается Карлович. – Думаете, легко зачислить женщину в лазарет? Сколько мне наговорили! Намекали: о любовнице хлопочу. Не смущайтесь, Леокадия Григорьевна, было. Но я настоял. И вот результат. Михаил Александрович тоже молодец. Надо привлекать его к операциям, он интересовался.

Михаил Александрович, в девичестве Мойша Исраэлевич, – мобилизованный дантист. Зауряд-врач. Молодой, чернявый, носатый еврей из выкрестов. Перешел в православие ради поступления в университет. Притворно, как я думаю. Для иудеев в университетах квоты, он нашел лазейку. Ушлый народ! Пусть. Анестезиолог из него хороший. Думаете, легко усыпить раненого эфиром? Он же в нервном напряжении. Не дай бог, очнется на операционном столе! Болевой шок в таком случае гарантирован. У нас не очнулись.

– Ну, что, коллеги? – говорит Карлович. – Потрудимся еще? Понимаю, что устали, но нужно.

Встаем. Карлович прав. Раненые в коридорах лежат…

Назавтра пришли повозки и забрали раненых. Неподалеку Молодечно, а там – железнодорожная станция. Раненых везут в Минск и Могилев, где развернуты госпитали. Возможно, дальше – Россия большая. Увезли тех, кого можно, тяжелые остались. «Мои» живы. Выглядят неплохо, все в сознании. Карлович удивлен, но виду не показывает. Я тоже молчу. Зачем пенять хорошему человеку? Такого начальника, как Карлович, поискать. К подчиненным относится уважительно, другой бы орал. Видели мы… Тайком от начальника «подпитываю» прооперированных излучением, причем всех – своих и его. Замечаю, что это дается легче, сил словно прибавилось. Это хорошо.

Работаем. Раненые продолжают прибывать. Часть приходит самостоятельно, некоторые – с оружием. Кульчицкий отбирает винтовки и гранаты.

– Нанесли бонб! – ругается в коридоре. – Еще лазарет подорвут!

Оружие он складывает в кладовой. Раненые подавлены. Говорят, что «герман жмет», и фронт может не устоять. Оперируем. Ранения большей частью от шрапнели, много слепых ран. Разрезаю, достаю пули и клочки материи, иссекаю поврежденные ткани, бинтую. Карлович занимается тем же. Едва убедил его не зашивать раны, наоборот, расширять для оттока гноя.

– Огнестрельное ранение стерильно! – убеждает он. – Если не слепое, конечно.

Заблуждение этого времени. И у нас было. Скольких жизней стоило!

– Пуля пробивает мундиры и заносит в рану грязь, – говорю ему. – А еще нитки и клочки одежды. Не все удается удалить. Нельзя шить! Надо оставить для дренажа.

Прислушался, заодно ускорили обработку. К полудню раненые кончились, новые перестали приходить. И канонада стихла.

– Не дай бог, немцы прорвались! – говорит Карлович, его это тревожит.

– Попадем в плен? – спрашиваю.

– Хуже! – морщится он. – Помните Новоселки?

Кручу головой.

– Ах да, память не восстановилась, – кивает он. – Хорошо, что университет не забыли. Эта история прогремела. В Новоселках стоял лазарет Красного Креста. Наступая, немцы его захватили. Раненых и персонал закололи штыками, сестер перед этим изнасиловали. Наши отбили Новоселки через несколько часов, поэтому и узнали.

Знакомый почерк. Не Гитлер создал в Германии нацизм, он имелся и до него. Лагеря смерти для русских военнопленных появились еще в Первую мировую. В Великую Отечественную пилоты люфтваффе рьяно бомбили санитарные поезда и машины, артиллерия стреляла по госпиталям. Медсанбаты, выбирая место расположения, первым делом думали о маскировке, потому что «просвещенные» европейцы убивали раненых и медицинский персонал с садистским восторгом. Через поколение их потомки будут учить нас гуманности…

– Кто бы мог подумать? – вздыхает надворный советник. – Культурная нация – Гейне, Вагнер… И такое зверство!

Знаем мы их «культуру»! Нахлебались.

– Даст бог, пронесет…

Не срослось. Во второй половине дня к лазарету прискакал солдат – на лошади без седла. Без фуражки, глаза безумные. Мы как раз с Карловичем были во дворе.

– Бегите! – закричал солдат. – Немцы идут!

– Где? Далеко? – попытался узнать я.

– Там! – указал он за спину и унесся.

Я глянул на Карловича. Лицо его посерело.

– Валериан Витольдович, уходите! – выдохнул он. – Берите персонал, ходячих больных и прячьтесь в лесу. Дай бог, удастся.

– А вы?

– Остаюсь с тяжелоранеными. Я врач.

– Я тоже.

– Зачем вам умирать? А я стар.

– Поздно, – сказал я, указывая рукой. Из леса на другой стороне луга выезжали всадники. Хорошо были видны серые мундиры. В русской армии они цветные или защитные.

– Пропали! – выдохнули за спиной.

Я обернулся – Кульчицкий. Лицо белое. Решение пришло мгновенно.

– Твои люди могут стрелять?

– Нет, ваше благородие! – замотал он головой. – Их этому не учили. Санитары.

– Слушай меня! Ворота запереть на замок! Подогнать к ним телеги без лошадей – вон несколько стоит. Все оружие, что принесли раненые, туда!

Смотрит на меня изумленно.

– Живо! Бегом марш!

Кульчицкий испарился.

– Валериан Витольдович! Что вы задумали? – забеспокоился надворный советник.

– Николай Карлович, идите в лазарет! Прикажите оттащить койки от окон. Раненые могут пострадать от осколков стекла. Все спрятаться за глухими стенами. И молиться.

Бегу в бывший бальный зал. Здесь уже суета – узнали.

– Слушай меня, братцы! – кричу с порога. – Сюда идут немцы. Всех раненых убьют – природа у них такая. Надо отбиться. Оружие есть. Ходячие раненые, которые могут стрелять, подходи ко мне!

Тишина, все молчат. Неужели не пойдут? С койки справа поднимается солдат с перевязанной головой. Одного глаза не видно. Походит ко мне.

– Стрелять сможешь?

– Да, ваше благородие. Глаз выбило, но другим вижу. И жмуриться не надо, – он ощеривается.

– Как зовут?

– Иван. Трофимовы мы.

– А по отчеству?

– Степаном отца звали.

– Спасибо, Иван Степанович! Кто еще?

Ко мне, ковыляя, подходят еще четверо. Немного. Но хоть столько.

– Идем, братцы!

Кульчицкий не подвел. Кованые ворота заперты, перед ними телеги. В них навалены винтовки и ремни с подсумками. Лежат какие-то сумки. Открываю одну. Внутри – ребристые яйцевидные гранаты, похожие на Ф-1, только колпачок латунный.

– Хранцузские бомбы, – говорит Иван и берет одну. – Это надо прижать, кольцо выдернуть, а потом бросать. Лучше – подальше. Близко нельзя – осколками посечет.

– Кто еще бросал бомбы?

В ответ – молчание.

– Их недавно привезли, – говорит Иван. – Нам ахвицер показывал. Я кидал, другие побоялись.

Вручаю ему сумку с гранатами, другую беру себе.

– Приготовились!

Солдаты берут винтовки и начинают их заряжать. Патроны в пачках. Оттянул затвор, сунул пачку в магазин, затвор вперед – и стреляй. Поворачивать, как в трехлинейке, не надо. Из-за этого винтовка остается на линии огня, что облегчает прицеливание. Патроны кончатся – пачка выпадет вниз. В той жизни у меня был друг Жора – большой любитель пострелять. Приглашал меня. Оружия у него было – как у Сороса денег. Манлихер тоже имелся, и я из него стрелял. Хорошая винтовка, бьет точно…

План мой прост. Поместье окружает кирпичная ограда. Она высокая, с ходу не перескочить. Ворота из кованых прутьев с остриями – перелезть сложно. Солдаты зарядили винтовки и примкнули штыки. На мой взгляд – зря, но им виднее. Смотрю на луг. Немцы уже близко, рысят по дороге. Прикидываю число – с полсотни. Хреново. Моя инвалидная команда им на один зубок. Может, проедут? Дорога идет мимо имения, дальше – село. А там «яйко, млеко»…

– Не стрелять!

Не повезло. Рысивший впереди немец указывает на имение. По его команде отряд сворачивает и выстраивается фронтом к лазарету. Снимают винтовки… Заметили? Невольно приседаю. Над лугом будто ткань разорвали. Звенят, осыпаясь вниз, стекла. Оборачиваюсь. Стены поместья в щербинах от пуль. Легли высоко, и большая часть – в красный крест. Он большой и виден издалека. Сволочи! Стреляли, чтоб запугать.

– Приготовиться!

Приникаю к прицелу. Хорошо видны плечи и головы немцев. До них метров двести. На таком расстоянии я всегда попадал, правда, было это давно. Выравниваю мушку с краями прорези целика и навожу ее на грудь ближнего всадника.

– Пли!

Залп. А неплохо так! Троих с седел снесло. Затвор на себя и вперед.

– Огонь!

По сторонам трещат выстрелы. Всадники закрутились на лугу. Не нравится? Это вам не по лазарету стрелять! Затвор, вперед, приложиться – выстрел! Еще и еще… Пустая пачка падает в телегу. Хватаю снаряженную и сую в магазин. Затвор – вперед…

Командир немцев что-то кричит. Всадники разбираются в цепь и поднимают винтовки. Залп. Рядом охает и сползает на землю солдат. Быстрый взгляд. Пуля угодила в переносицу. Сволочи! Приникаю к прицелу и пытаюсь выловить командира. Тот не стоит на месте. Выстрел – мимо! Еще один – и второй промах.

Над головой свистят пули, я не обращаю внимания. Свою не услышишь. Второй раненый повалился на землю, следом третий. С седла попасть трудно, но если стрелков много… Да нас просто перебьют!

– Иван! – кричу Трофимову. – Бери гранаты – и под забор. Остальным лечь на землю!

Последний из раненых заползает под телегу. Винтовку тащит с собой – молодец. Хватаю сумку с гранатами и бегу к забору. Иван – к другой стороне ворот. Сообразил, по всему видно – воевал. Смотрит на меня. Прикладываю палец к губам. Кивает – понял.

Немцы перестают стрелять. Слышна отрывистая команда, за ней – топот. Достаю из сумки гранату, зажимаю рычаг и вырываю кольцо. Иван повторяет. Ждем. Топот приблизился и затих. Слышны злые голоса. Кентавры кайзера недовольны – во двор не войти. С моего места виден край пространства перед воротами. Немцы спешились и сгрудились. Лошадей отвели. Пора! Швыряю гранату через забор, следом – другую. Взрывы, крики, ржание лошадей… Вот вам еще! И эту! Взрывы гремят один за другим. Гранаты кончились. Бегу к телегам и хватаю винтовку. Затвор на себя – нет патронов. Бросаю и беру винтовку убитого солдата. Она с пристегнутым штыком. Отвожу затвор – есть патрон. Перед воротами – мельтешение людей. Стреляю в эту суету. Целиться некогда. Подбежавший Иван поддерживает. Пространство за воротами очищается. Через прутья видны трупы людей. Живых не видно. Отбились?

На лугу слышно «Р-ра!». Что это? Немцы так не кричат.

– Ваше благородие?

Оборачиваюсь – Кульчицкий. Раскрасневшееся лицо сияет.

– Казаки подошли, ваше благородие! Гонят немца.

С плеч будто мешок свалился. Оглядываю поле сражения. На мощеном дворе лежат трое солдат. По позам видно, что трупы. Из-под телеги вылезает живой. Иван помогает ему встать.

– Благодарю за службу, братцы! – говорю хрипло. – Кульчицкий – по чарке им. Накормить от пуза!

– Рады стараться, ваше благородие! – вытягиваются солдаты.

– Тела убрать, телеги растащить, ворота открыть!

Кульчицкий уводит солдат в лазарет. Отхожу в сторону и лезу в карман. Карлович презентовал мне коробку папирос. Ломая спички, закуриваю. Смотрю, как подбежавшие санитары уносят тела. Другие откатывают телеги и отрывают ворота. Бросаю папиросу и заряжаю винтовку. За забором кричит раненая лошадь. Этот крик колет сердце.

Выхожу на луг. Лошадь лежит за забором. Осколок гранаты перебил ей ногу. Она пытается встать и кричит. Прицеливаюсь. Черный глаз смотрит на меня с ужасом. Выстрел! Голова лошади падает на землю. Смотрю вперед. Казаки с пиками наперевес гонят уцелевших немцев. Одного настигли и тычут пикой в спину. Немец взмахивает руками и сползает с седла. Там разберутся без меня. Иду вдоль забора с винтовкой наизготовку – могли остаться живые. Одного нахожу. Ганс с окровавленной ногой лежит у забора. Стонет. Подхожу ближе. Он поднимает голову.

– Камрад… Хильфе[18]!

Кайзер тебе камрад! Высокий забор закрывает меня от взглядов со двора. Казакам не до меня. Винтовка у меня с пристегнутым штыком.

– Найн!..

Штык легко входит в тело. Я врач, и знаю, где у человека сердце. Немец дергается и замирает. Вытаскиваю штык и иду дальше. Других раненых нет – одни трупы. Среди них нахожу офицера. Лежит рядом с выроненным палашом. Мне этот ножик без интереса. Замечаю на поясе кобуру, наклоняюсь и отстегиваю клапан. Ого! Это я удачно подошел. Люгер, он же парабеллум. Расстегиваю пряжку и вытягиваю ремень. Снимаю кобуру и вешаю себе на пояс. Оглядываю луг. Казаков и немцев не видно. Кони, потерявшие всадников, бродят по лугу. Надеюсь, это немецкие. Смотрю на дорогу. По ней колонной идут наши войска. Конные упряжки тащат пушки. Замечаю автомобиль – здесь они редкость. Раскачиваясь на ямах, он обгоняет колонну. За ним рысят всадники – конвой. Начальство пожаловало? Пусть едет мимо!

Не свезло. Автомобиль сворачивает к имению, подъезжает ближе и останавливается. Кожаный верх сдвинут к багажнику, на заднем сиденье – офицер с длинными, «буденновскими» усами. Лицо худое и загорелое. На голове – фуражка, на плечах – погоны без просветов с заметным зигзагом. Генерал?

Выскочивший адъютант распахивает перед генералом дверь. Тот легко соскакивает на траву. На правом боку шашка. Кавалерист? Генерал смотрит на меня. Невольно вытягиваюсь.

– Что тут произошло?

– Немцы напали на лазарет. Я с ранеными организовал оборону. Стреляли, бросали бомбы. Потом казаки подоспели.

– Неплохо бросали! – Генерал смотрит на трупы немцев. – С десяток положили.

– Еще там с пяток, – указываю на луг. – Тех подстрелили.

– Сколько вас было?

– Пятеро раненых и я. Трое погибли.

– Потери один к пяти. Лучше, чем на фронте. До штыковой дошло? – Он смотрит поверх моей головы. Ах, штык у меня в крови.

– Пырнул недобитого немца. Пытался стрелять.

– Орел! Имя?

– Зауряд-врач Довнар-Подляский.

– Врач?!

– Перед тем как меня перевели в лазарет, служил вольноопределяющимся в Могилевском полку.

– Понятно, – кивает генерал и смотрит на адъютанта. – Вот что, Тимочкин. Остаешься здесь, перепиши имена отличившихся. Героев нужно наградить. Потом догонишь. Возьмешь коня – вон их сколько! – Он указывает на луг. – А я поеду.

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

– Вернутся казаки, оставь здесь охранение. Вдруг немцы прорвутся!

Автомобиль уезжает, за ним устремляется конвой. Вместе с Тимочкиным идем к лазарету. Из ворот выбегает Леокадия.

– Валериан Витольдович! Николай Карлович ранен!

Сую винтовку ошарашенному адъютанту и бегу в лазарет. Нахожу Карловича в операционной. Сидит на табурете, лицо бледное. Мундир снят, рядом суетится дантист. Сквозь марлю повязки видна кровь.

– Халат и руки помыть!

Быстро облачаюсь и мою руки. Отодвигаю дантиста в сторону и разматываю бинт. Что имеем? Огнестрельное ранение плеча. Кровь выплывает из раны толчками. Не брызжет и цвет темный. Артерия не задета. А кость?

– Пошевелите пальцами!

Карлович подчиняется. Нормально. И по проекции раны заметно, что кость не пострадала.

Леокадия подает мне баночку с йодом. Мажу вокруг раны. Прикладываю марлевые салфетки и бинтую. Заправляю кончик под повязку и прикладываю к ней ладонь. Короткая вспышка. Карлович заметил и вопросительно смотрит на меня. Надо отвлечь.

– Как вас угораздило?

– К окну подошел, – морщится он. – Хотел посмотреть, что происходит. Вот и поймал пулю, старый дурак!

– Вы не старый и совсем не дурак! Вон сколько раненых спасли!

Улыбается бледными губами. Доброе слово и раненому приятно.

– Теперь вы главный хирург, – говорит тихо.

Осторожно поднимаю его с табурета. Леокадия подскакивает, кладет здоровую руку раненого себе на плечо. Вдвоем отводим Карловича в кабинет. Сестры застилают диван, взбивают подушку. Освобождаем доктора от одежды, кладем и укрываем одеялом.

– Идите! – говорит он. – Один полежу. Нечего тут сидеть – рана легкая.

Выходим.

– Принесите ему чаю! – говорю сестра. – Сахара побольше. Ему надо кровь восстановить.

Кивает и убегает. Идем коридором. Навстречу несется казак в плоской фуражке. Замечает нас и подскакивает.

– Ваше благородие! Тимку ранили, кровью истекает. Спасите, век буду Бога молить!

Замечаю в коридоре санитаров с носилками. Подбегаю к ним. На носилках – казак без сознания. Лицо бледное, глаза закрыты. Щупаю пульс – частый, но с хорошим наполнением. Левый бок в крови. Поднимаю мундир – повязка пропитана кровью. На нее пошло нижнее белье. Индивидуальные перевязочные пакеты здесь есть, но пока не распространены.

– Раненого – в операционную!..

Спустя час выхожу в коридор. Навстречу бросается тот же казак. Глаза шальные.

– Будет жить! – киваю. – Я ему селезенку удалил.

– А як жа?..

– Без селезенки люди живут. Не волнуйся, казак! Сядет в седло Тимка, причем скоро. Не удалить не мог – селезенку пополам развалило. Как это произошло?

– Герман палашом ткнул. Я его срубил, а потом гляжу – Тимка за бок держится и с седла ползет. Успел подхватить… Перевязали как могли – скорее сюда. Думал, не довезем. Брательник он мне. Так жить будет?

– Гарантирую. У меня еще никто не умирал.

– Благодарствую, ваше благородие! Примите, не побрезгуйте!

Сует мне что-то в руку. Часы, наручные. Большой, серебряный корпус, красивый кожаный ремешок. На циферблате надпись – «Longines». Швейцарские. Ремешок затерт – носили. Наверняка трофей. Придираться не будем. Часов у меня нет – почему-то не оказалось в вещах Довнар-Подляского, которые привезли из роты. Возможно, не было, а может, и приватизировали. Застегиваю ремешок на запястье. Вот и взятки брать стал.

– Спасибо, братец! Как зовут?

– Урядник Болдырев!

– Не беспокойся, Болдырев! Присмотрим за брательником.

– Мы тута на лугу встали, – говорит он. – Велели побыть у лазарета. Вдруг герман наскочит? Зовите, коли что.

Киваю. Болдырев уходит. Слова его напомнили об адъютанте. Иду искать. Нигде нет. Встречаю Кульчицкого.

– Штабс-капитана не видал? Того, что со мной пришел?

– Как же! – кивает он. – С вами хотел говорить, но вы были на операции. Так он меня расспросил. Я все обсказал.

– Что?

– Как бились геройски. Я из окна видел. Он имена в книжечку записал, взял коня и уехал.

Представляю, что Кульчицкий ему наговорил! Ладно. Иду в бальный зал и обхожу раненых. Все живы. Некоторых «подпитываю». Прооперированный казак спит, воевавшие со мной герои – тоже. Склоняюсь над Трофимовым. Духман, ядреный… Думаю, чаркой не обошлось. Кульчицкий жаден, но тут водки не пожалел. Правильно.

В коридоре меня перехватывает Леокадия.

– Валериан Витольдович, нужно поговорить!

И вот что ей? Нашла время для выяснения отношений! Лицо у Леокадии решительное, не отвертеться. Отходим в сторону.

– Я видела, как вы закололи раненого. Стояла у окна на втором этаже.

И эта – тоже. Делать им, что ли, нечего?

– Это был враг.

– Раненый. У него, возможно, были родители. Он не виноват, что его послали воевать!

И убивать раненых. В лазарет рвался не цветы нюхать. Плевать мне на его родителей и на всю родню скопом! Что ищите, то и обрящете.

– Мы не палачи!

А я, значит, палач. Говорили мне такое – в другом мире. Правозащитница нашлась! Откуда лезет это дерьмо? Права убийц их волнуют, а вот страдания жертв – нет. Нацист Брейвик, убивший 77 человек, большинство из которых дети, и осужденный на 23 года тюрьмы, борется за свои права. Его не устраивает одиночная камера из трех комнат – спальни, кабинета и спортзала. Кофе ему подают холодным, а еду разогревают в микроволновке. Нет, чтоб прямо с кухни. Условия «бесчеловечные». Каково об этом читать родителям убитых детей? Но правозащитникам это не интересно.

Вдыхаю и выдыхаю воздух. Ругаться нельзя.

– Вам приходилось видеть бешеных собак?

– Нет, – удивляется Леокадия.

– А мне пришлось. Милый песик, любимец семьи. Но его укусила бешеная лиса, прибежавшая из леса, и песик заболел. Он был не виноват, но я его застрелил. Жизнь людей дороже.

Поворачиваюсь и ухожу. Нужно найти Кульчицкого. Водка у него…