Затерянный исток

8

Амина вошла в едва освещенный зал. Начиненная аура нот и запахов, собственноручно сооруженная чужим созиданием, опьянила ее молниеносно. Летом в их краях традиционно нарастала изможденность, оттенение, желание скрыться в подземном мире вслед за доблестным царем – защитником. По периметру святилища на коленях стояли незнакомые женщины, некоторые явно в ожидании материнства. Это было нетипично для Лахамы, которая запрещала плотские утехи своим жрицам и с прохладцей относилась к замужним женщинам, а в немногочисленном сословии рожениц вовсе видела обслугу и желала его повсеместного внедрения.

Лахама блистала в красной накидке из перьев и золотой короне, обрамляющей ее волосы пышным венцом и спускающейся до щек вкраплениями выточенных листьев.

– Боги даровали мне свою благодать… В день священного ритуала возрождения.

Собравшиеся женщины издали одобрительный гул. Лахама, недобро улыбаясь, пресекла их. Наркотический транс с вывернутыми внутрь тел изумленно – испуганными глазами постепенно все больше опутывал сборище.

– Мне было видение о крушении Уммы в огне. Это же предрекал наш возлюбленный провидец Хаверан.

Женщины безотрадно зашептались. Хаверан, эксцентричный старик в невообразимых свертках пестрой ткани, пользовался особенным почетом в Умме, хотя на памяти целого поколения ни одно из его громогласных пророчеств не оправдалось. Тем не менее при живом провидце посетителей с подношениями, жаждущими узнать пласт своей судьбы, в его доме не убавлялось.

– В знак особого уважения к милости богов, одаривших меня, зачатый в день возрождения ребенок будет принесен в жертву верховному богу ради процветания Уммы.

Женщины не выразили видимого ужаса, а, напротив, озарились расслабленными улыбками. Амина ненароком подумала, что подобное святотатство производится в этих стенах не в первый раз. Она догадывалась, что проводимые здесь культы не просто так сокрыты от всего прочего мира, и дело здесь далеко не в вине, сушеных фруктах и болтовне. Мужчин категорически не допускали на эти мистерии ни под каким предлогом. Если бы это все же произошло, всем беременным, даже тем, кто нисколько этого не желал, было предписано под страхом кары богов вызвать выкидыш, потому что дети по убеждениям собравшихся в тот же момент оказывались прокляты Араттой еще до рождения. Опасения эти брали свое начало в глубокой древности, задолго до разделения Уммы и Сиппара – проникший так на служение богини плодородия раб принес с собой неведомый ранее в этих краях недуг. Женщины, носящие в тот момент детей, занемогли красными пятнами по всему телу, а в положенный срок разродились уродцами.

В зал внесли котел, наполненный испаряющейся водой. Следом шла повитуха с пучком неведомых трав на подносе. Быть может, привезенных с Острова благоденствия, с которым только зарождались торговые пути. Или собранных высоко в горах, где раскидисты кипарисы над обрывами, а в скошенных скалах над пустотой низин запрятаны редкие домики отшельников.

Раскачиваясь на коленях и затянув старинную песню о женской доле, повитуха начала заваривать траву. Лахама, читая молитву Аратте и заклиная ее даровать благословение за эту жертву, залезла в сосуд с горячей водой. Испив настоя, поданного повитухой со сморщенными ладонями, она велела всем собравшимся по кругу читать песнопения. Повитуха вытащила из складок серой туники слепленную то ли из переработанной травы, то ли из экскрементов крокодилов горошину и велела Лахаме ввести ее в себя. Амина с беспокойством наблюдала за главной жрицей, а та, бледнея наперекор огневой воде, встретила ее взгляд и одобряюще рассмеялась, потряхивая черными локонами.

Амина припомнила древнее поверье, что будущая мать должна съесть плод любого дерева, чтобы скрытая в нем душа возродилась в ребенке. Должно ли это означать, что одним правом рождения дитя не имеет души?

Мучительные часы ожидания и слипшегося с душным воздухом беспокойства завершились стонами Лахамы и ее кровью, крестоцветами распластанной в непроглядной воде.

Амина пытливо всматривалась в результат причудливого сговора женщин, надеясь рассмотреть в сгустках, марающих плиты пола, маленького человечка. Никто не учил ее, как выглядит ребенок в утробе. Но то была лишь обильная кровь, ничем не отличающаяся от крови фаз луны.

– Отведи меня в мои покои, – пролепетала Лахама, скрючившись от судороги.

Беззащитная, молчаливая Лахама… Недомогание позволило Амине притронуться к ней живой, а не задернутой убранством из условностей и излишней осведомленностью по любому поводу. Ее всегдашнее жизнелюбие и непререкаемая энергия, заставляющая даже самых неспешных прислужниц работать на пользу храма, как-то потухла, и Амина испытывала противное чувство беспомощной растерянности. Амина надела ей на плечи покрытое вышивкой полотнище и обняла за прочную талию. Проходящая мимо молоденькая жрица бросила на Лахаму взгляд упрека и сжала губы.

– Что ты чувствуешь? – спросила Амина, опасаясь переступить дозволенное.

– Все-то тебе интересно…

– Нам дано испытать не все… Вот и питаешь себя драгоценностями чужого опыта.

– Чтобы не совершить того же?

– Чтобы узнать. Чтобы жизнь испить. Чтобы понять, – лицо Амины вырезалось из темноты блеском глаз. Эта одухотворенность и заставила Лахаму выделить ее из толпы учениц.

– Ты думаешь, я чувствую сожаление о своей женской судьбе? О плодородной чаще, которой должна быть, но не буду в силу ноши власти?

Амина опустила голову. Каждый волосок, выбившийся из пучка, в лунном сиянии сочился свечением на стыке серебра извне и каштана ее родного цвета.

Лахама помрачнела.

– Не суди в угоду толпе. Я чувствую лишь освобождение. И измученность. Не понимаю, как находятся женщины, делающие своим призванием ежегодные боли в сотни раз сильнее.

– Мне всегда казалось, что им особенно не приходится выбирать.

– Прежде это наделяло статусом… А в писцы шли кривые и хромые, не надеющиеся заполучить мужа.

– Нынче в сословие рожениц мало кто стремится. Никто не хочет терять зубы, а то и умирать, хоть и на попечении у богатых. Да и прежнего почета они не видят с угасанием древних культов…