Записки нечаянного богача – 4

Глава 21 Веселые старты

Утром на крыльце лежали шесть тушек зайцев, прихваченных ночным морозцем. На четырёх я углядел что-то, похожее на след от толстой лески или проволоки — наверное, в силки попались косые. А у двоих тушки были сдавлены поперёк и в паре мест запачканы кровью. Головин, подняв одного такого нарядного, померил что-то пальцами по красно-белому меху и уставился на меня тяжёлым взглядом. Я только плечами пожал — ну, задавил волк беляка, ну, прокусил случайно, попортил шкурку. Нам же не жёнам на шубы? А со сметанкой их потушить — объедение будет, и число дырок в шкуре на вкусе не сказывается никак. Всяко лучше такие, пусть и мятые чуток, чем жевать потом, опасаясь каждую секунду ползуба о дробину сколоть.

Старики вчера порешили милиции нас не сдавать, ну, то есть хранить, как сказал Трофимыч, «ихнюю инкогниту». Поэтому снова по утреннему времени хмурый, опухший и злой товарищ майор внимания на нас лишнего не обращал. А вот зайца себе, кстати, выбрал самого жирного, и первым.

Под его стоны, охи и бубнёж закрыли избу и выбрались из леса на лыжах. До дороги, чищенной грейдером грунтовки, шли часа полтора, останавливаясь отдышаться и попить чайку, нашего, вчерашнего ещё, что за ночь настоялся до феноменальной крепости и черноты. В километре от места, где вышли, деды́ споро и умело сняли чехлы с трёх «Буранов», старых, «шестьсот сороковых», которые больше на маленькие трамваи похожи, чем на привычные современные снегоходы, тыщу лет таких не видел. Мы распихали рюкзаки, уселись — и погудели к людям и жилью. Дорога заняла полчаса от силы, при том, что последний километр по селу ехали тихонько, шагом почти что, едва ли не на холостых. Наверное, старики не хотели тревожить шумом сельчан, хотя местные, несмотря на ранний час, чем-то занимались на участках, что-то пилили, строгали, тесали, чистили, несли куда-то. В общем, вполне себе живой и жилой выглядела утренняя улица. И каждый, увидев нашу делегацию, махал из-за заборов и из палисадников, а то и окно распахнув, руками, приветствовал и поздравлял «с полем». Видно было, что деды́ тут в полном почёте и уважении.

Вдовин, заведя служебный неожиданный Форд Мондео, суховато попрощался со стариками и отчалил. Нам с Тёмой руки не подал, будто бы и забыв про нас, вернувшись в цивилизацию и обличившись властью. Но ни я, ни, тем более, Головин, переживать по этому поводу и не думали. Возле двухэтажного здания, которое Трофимыч назвал «конторой», расстались с Буниным и Палычем, которые взяли с нас клятву дождаться, пока они отвезут трофеи домой, отчитаются перед жёнами и вернутся. Хозяин леса, жену лет пять как схоронивший, вроде как и жил теперь одной работой, да детьми-внуками-правнуками, что наезжали сюда одни других реже. Ему самому многого не требовалось, а кушетка да душ и в конторе имелись и, как он сказал, «фунциклировали».

— Иван Трофимычу! — раздалось с крыльца, после скрипа тяжёлой, обитой дерматином и обтянутой струной «в ромбик» двери.

Голос, старческий, хрипловатый, и сама фраза напомнили мне моего деда, который так же, по-старому, приветствовал, спускаясь к подъезду, друзей по домино, ветеранов-фронтовиков. Вышедший из темноты, щуря слезившиеся мутноватые по возрасту глаза, дед был явно старше директора. И если тому было крепко за восемьдесят, то этому, щуплому, седому, как лунь, с трясущимися руками и головой — поди под двести.

— Петру Алексеичу! — в тон ему, чуть громче обычного, бодро отозвался лесной хозяин. — Чего вылез-то на мороз, мамку за лямку? Ступай в тепло, самовар заводи, гости вон приехали, хлебнём с дороги твоего, на травах!

— И то дело, — мелко закивал дряхлый дед, в три приёма развернулся в приоткрытой двери и пропал в темноте. Смотрелось это как-то неожиданно и грустно.

— «Ночной директор» наш, заслуженный работник. Сто девять ему в этом году исполняется. Вроде, в чём душа держится, а посмо́трите на него — орёл! Айда в тепло-то уже, чего стоим? — будто опомнился Иван Трофимович, пропуская нас по лестнице вперёд.

Полумрак и гулкие коридоры пустой по воскресному дню конторы напомнили чем-то старый фильм «Чародеи», где артист Фарада бегал по почти таким же, как Диоген, в поисках человека. Мы поднялись по старым щербатым ступенькам двух обычных лестничных маршей на второй этаж. Как успел вперёд нас добраться до директорского кабинета Пётр Алексеевич — было неясно, но самовар и впрямь стоял на приставном столе, и пар от него шёл.

Кабинет был — как в старых фильмах, только вместо портретов коммунистических вождей не было ничьих. Один герб России, точно такой же, как на чёрной кожаной папке, что лежала у меня дома вместе со «спасённой» золотой ручкой товарища Директора. В остальном же — один в один. Деревянные, не дубовые ли, панели в человеческий рост по стенам, с изящными бордюрами и штапиками. Паркет, хоть и вытертый с одной стороны, но всё равно видно, что богатый, штучная вещь. Тяжелые стулья с сидениями и спинками из дерматина, директорский стол, затянутый зелёным сукном, а на столе — лампа с зеленым же стеклянным плафоном, на мраморной ноге-стойке. В одном углу сейф размером с двухкамерный холодильник, в другом — два здоровенных шкафа. В дальнем какие-то папки с отчётами и порубочными листами ещё от первых тверских князей, наверное. В ближнем — призы, грамоты, дипломы и прочие медали. Видно, что протирали их время от времени, поминая былые заслуги. Но нечасто.

— Налетай, молодёжь! — скрипнул Пётр Алексеевич. Да, пожалуй, заставлять уважаемого и настолько пожилого человека наливать чай было бы редким хамством. Поэтому мы расселись и поухаживали и за собой, и за ним.

— Что слышно в городе? — громко спросил у него Трофимыч, втихаря подмигнув нам.

— Навроде как спокойно всё, — чинно отхлебнув чаю, ответил тот. — Только вот чужаков каких-то приметил народ, на машине странной — вроде как полуторка, только синяя, легковая, нерусская. Днём вчерась приехали, по магазинам прошлись, да кроме воды ничего и не купили. А парни видные, служивые явно. У клуба чего-то тёрлись, у больницы, да тут вокруг тоже жалами водили. А как темнеть принялось — на станцию укатили, да прям в машине там и кемарили по очереди. Нет бы на постой к кому определиться, как неродные, ей-Богу.

Тёма смотрел на векового деда с заметным уважением. Ясно было, что он не сам катался или бегал за Раджой и Лёхой со Славой, про которых наверняка и шла речь. Но разведка и оповещение у него тут работали на загляденье, конечно. Есть, чему поучиться. В случае с раритетными и просто пожилыми вещами всегда так — вроде бы не должно, а оно работает, да так, что любым новинкам техники фору даст. И всегда интересно, как же так получается?

— Помнишь, Алексеич, про то, что землю перемерили и по-другому поделили разговор был? — снова повысив голос обратился к нему директор.

— Конечно, помню. Намедни же дело было, а не в финскую войну! — по-стариковски обидчиво отозвался старик. — Майор-то милицейский весь на печаль изошёл, конечно.

— На другое он изошёл, — буркнул вроде как себе под нос Трофимыч, а громко сказал другое, — Представляешь, сидим вчера в избушке-зимовье, а из лесу эти вон двое выкатывают на лыжах!

Тут он, конечно, мне польстил. Выкатывать на лыжах я мог только глаза, пожалуй, да, может, язык ещё, на плечо.

— Посидели, разговорились, по чарке выпили. И оказалось, что они Черепанову считай родня! — в разговоре не всплывало, но из справки Серёгиной я знал, что Виталий Палыч ещё и фамилию имел самую что ни на есть железнодорожную. — А помимо того, Дима, вот этот вот, Волков фамилия, оказывается, этой всей земли в округе хозяин и есть! Представляешь — надумал с другом её пешком обойти, своими ногами, по зиме!

— Удивил, однако, — пожевал губами над беззубым ртом старик и внимательно поглядел на меня.

Глаза его, когда-то, наверное, карие, а сейчас — мутно-болотного оттенка, смотрели куда-то вглубь, если что-то и изучая или оценивая, то точно не внешность. Мы с реалистом решили потерпеть из вежливости к хозяевам, и взгляд не отводить. Трясущаяся голова деда кивнула каким-то своим мыслям, хоть на общем фоне это и было вряд ли заметно.

— Хорошее качество, хозяйское. Помню, предколхоза, тот тоже, пока все наделы лично ногами не измерит, ничего никому делать не даёт. Зато когда так вот с землицей-то познакомился, уважительно — она родить стала, как сроду до того не пробовала! Старики, помню, удивлялись. Думали, либо колдун, либо какой селекционер-генетик лженаучный. Анонимок даже написали на всякий случай, с запасом. А качество правильное это, княжеское. Земля — она чует хозяина-то. Глядишь, и повеселеют Княжьи Горы с князем-то. А, Дим? Иль ты не князь?

Вот всегда так! Слушаешь сидишь умных людей, в надежде мудрости набраться забесплатно, и непременно в самый неподходящий момент прилетает вот такой вопросец, как финкой в бок.

— Я-то? Пожалуй, князь, — не решив пока, как вести себя со странным реликтовым дедом, притаился я за старой гайдаевской шуткой и куравлёвской интонацией. Головин хмыкнул.

— Тогда дела принимай. Эти трое тут всё и всех знают, помогут. Майора того сторожись — подлый он и жадный. — Алексеич будто забыл дрожать и головой, и голосом. Говорил твёрдо и уверенно, так, что и Тёма, и даже Трофимыч смотрели на него очень широко распахнутыми глазами. — Как на заимку-то охотничью вышли?

— Так по лыжне ж, — кажется, против своей воли ответил Артём. Или просто так ляпнул, взяв пример с одного нечаянного.

— Это по какой же? — дед перевёл взгляд с меня на него, но как-то слишком быстро, неуловимо.

— Митрофаныч привёл нас. Собачку свою выгуливал возле Воскресенского, а там мы возьми да и реши посмотреть, откуда такая Трупянка-река течёт. Он и отговорил, и дорогу к охотникам указал, — я говорил негромко, спокойно и совершенно уверенно. Потому что с правдой всегда так. И глухой дед услышал, снова удивив директора.

— Никак, и Дерево видал? — с подозрением и, кажется, даже какой-то издёвкой спросил Алексеич.

— Там много деревьев, Пётр Алексеевич. Лес же. Хочешь что узнать — ладом спрашивай, а не кружи! — реалисту явно надоела эта софистика-чекистика, и он снова влез вперёд меня. Получилось чуть громче и ниже обычного, а в старом советском директорском кабинете — так и вовсе загудело.

— Этот сдюжит, Вань! Дожили-таки до светлого денёчка! Не жлобьё, не плесень какая — натуральный хозяин, да и земля его признала уже, видно по нему. Такому палки в колёса совать — дураком быть. Недолго, причём, — замысловатый дед говорил вроде как и приятно, но ни разу не понятно. И явно знал гораздо больше, чем говорил, чем интриговал необычайно. Качество мудрого. Ну, или хитрого.

— Позвал бы своих-то, Дима? Чего им в машине у станции куковать? — подтвердил Пётр Алексеевич сразу оба моих предположения о нём.

Я глянул на Тёму и кивнул. Тот привычно прищурился, видимо, пытаясь найти контраргументы. И, не найдя, вытащил трубку:

— К зданию конторы, второй этаж, кабинет директора. Без спешки, чаю попить зовут.

— Ну вот, — древний дед расплылся в довольной беззубой улыбке, как если бы что-то очень хорошее и важное сделал. И будто бы закемарил, как со стариками случается.

Мы с Иваном Трофимовичем, фамилия которого оказалась Минин, это я по многочисленным грамотам с дипломами понял, разложили на свободном месте громадного приставного стола карту, тоже заслуженную, кое-где заботливо подклеенную с изнанки, не скотчем — бумажными лентами, а местами даже полосками из старых газет. Директор леса показывал и рассказывал, водя по отметкам кривым узловатым пальцем, с широким и плоским желтоватым ногтем, а я слушал и запоминал. Иногда задавая наводящие вопросы и отмечая галочками в голове получаемую информацию, которая будто бы сама разъезжалась по нужным углам, как на большой сверхсовременной почтовой или логистической сортировке: это — Серёге, это — по Тёминой части, об этом лучше при случае переговорить с Михаилом Ивановичем. Странно, но объём новой информации не пугал, а наоборот как-то воодушевлял, появился тот самый кураж, когда не только глаза, весь Дима целиком, пожалуй, боится, но руки делают, а голова думает, что нужно будет сделать следующим. Страшно было только слушать о том, как с конца восьмидесятых ровная и размеренная работа леспромхоза превратилась в борьбу за выживание, с переменным успехом. То, что земля не ушла сперва явным бандитам, а потом иным дорого одетым шустрым ребятам, было больше похоже на небывалое чудо. В голове нарисовалась сама собой картинка, как три богатыря, три мастодонта и реликта советской эпохи выдерживали натиски вихрей нового времени. Времена менялись, а натиск не ослабевал, подбирая всё новые варианты и решения, как откусить и продать подороже что-то чужое. Вокруг за последние лет пять образовалось несколько десятков дачных товариществ и коттеджных посёлков, в тех местах, что, вроде бы, никому не нужны были с конца девяностых. Года не проходило, чтобы не приехал или позвонил очередной уверенный в себе и обладающий связями и знакомствами красавец-мужчина, чтобы облагодетельствовать вождя диких селян дикими деньгами. И с каждым годом отказывать им становилось всё сложнее. Кажется, Трофимыч втихую радовался, что теперь будет, с кем встать плечом к плечу.

— Иван Трофимович, а как Вы посмотрите, если я у вас какую-нибудь часть предприятия выкуплю? — задумчиво спросил я, глядя на карту, где под пальцем директора таились под водой вековые залежи морённых дубов, обнаруженные давно, но так и не извлечённые.

Дед раздул ноздри, став похожим на огромного бульдога ещё сильнее.

— Ты себе представить не можешь, сколько раз я на этот вопрос отправлял просителей в грубой форме очень далеко, мамкина лямка! — выговорил он, наконец. И глаза прям искрили. — Что, мало земельки? Тоже всё надо, и сразу, докуда рука дотянется?

— Неа, — совершенно равнодушно и даже как-то чуть рассеянно ответил реалист, не сводя глаз с карты, — всё мне точно не надо, тем более сразу. Просто думается мне, что так будет проще, быстрее и для посёлка безопаснее.

— Обоснуй? — чудом обошёлся без мата пыхтевший здоровенный старик.

— То, что работать надо будет именно тут — это к бабке не ходи. Из светлого дорогого офиса в Москве я и не хочу, и не умею. Есть умельцы, конечно, специально обученные, но не хочу я так. Значит, нужно будет тут сидеть, пока городок не отстроится. Новую фирму тут открывать? Под неё здание строить? Я лучше на эти деньги котельную сделаю. Чтоб хватило и на город, и на посёлок. А закупать, договоры все эти заключать, бухгалтерию всякую вести — мне кажется, лучше, если это всё будет делать леспромхоз. А то нечестно как-то выходит, вы всю жизнь бились, чтоб в Княжьих Горах люди жили хорошо, а потом пришёл из лесу какой-то овощ на лыжах, и говорит: «Всё, дальше я сам, а ты, Трофимыч, досками себе торгуй!».

— Нечестно? — у деда брови аж подскочили и румянец тёмный отступать начал.

— Ну да, — оторвался, наконец, я от карты. Отметив, что там, где я помнил царь-дерево, на ней было непролазное болото. — Я не люблю всё вокруг деньгами мерить. Хоть это иногда и выходит очень неожиданным боком. Вон, седой мальчик подтвердит, — и я ткнул вправо большим пальцем в Головина, который немедленно закивал с самым скорбным видом.

— Честь знает. Слова верные говорит. Не крутит ни руки, ни ещё чего — культутрно интересуется. Подфартило под старость, Вань, — проскрипел старым колодезным журавлём Пётр Алексеевич. Кажется, даже не проснувшись.

В это время в дверь как раз зашли Лёха и Слава, последний, ясное дело, боком, под его фигуру не в каждой стене дверь находилась. Поздоровались тихо-мирно и уселись за дальним концом приставного стола, ближе к самовару, поглядывая с интересом на интерьер и хозяев кабинета. Которые были словно единым целым.

— «Деньги — деньги — дребеденьги, позабыв покой и лень…» — взвыл тут из моего кармана смартфон голосами ВИА «Фестиваль» из мультика «Остров сокровищ», того самого, 1988 года, который всем советским детям рассказал про алчного мальчика Бобби, о вреде пьянства, пользе спорта и от том, что «Фортуна — лотерея». Вздрогнули за столом все, кроме меня и спящего динозавра — Петра Алексеевича.

— Салют, Серёг! Какие новости? — спросил я в трубку и вопросительно кивнул на пачку сигарет, глядя на хозяина. Тот только кивнул и выудил откуда-то из-под стола справа настоящее чудо: древесный нарост вроде чаги, покрытый снаружи сперва тончайшей затейливой резьбой, а поверх — лаком. Вот в какие шедевры тут народ десятилетиями бычки тушил, надо же!

— Дима, это для тебя, наверное, не новость, но ты — очень удачливый человек! — слёту не удивил Лорд.

— Угадал, не новость. Но каждый раз диву даюсь, мягко говоря, — покосился я на Тёму, у которого, кажется, втрое выросли уши.

— А ещё — у тебя очень, очень хороший финансовый поверенный! — его явно аж распирало там, в Африке.

— И скромный, как Бог, — плеснул я вполне оправданной лести.

— А ещё — Родина — мать! — неожиданно закончил он, не поведясь на подколку насчёт ложной скромности.

— А вот тут поподробнее, — насторожился я.

— Помнишь площадь участка, что мы поменяли? — слышно было, что он улыбается.

— Что-то, сопоставимое с Люксембургом… или Лихнетштейном, — со свойственной гуманитариям рассеянностью ответил я, заставив Головина снова приложить ладонь ко лбу в известном жесте.

— Если коротко, то Родина взяла у тебя Качвано Пэндо и полосу вокруг, стометровую, кое-где до двухсот метров, — выдал Лорд и замолчал.

— И?.. — подбодрил я его, очень примерно представляя, и территорию участка, и что там могло остаться за всеми этими полосами.

— И всё! В смысле, всё остальное — твоё! Я говорил вчера со Второвским Главбухом, он предложил поучаствовать деньгами, — гордо выдал он.

— В чём? — я растерялся окончательно.

— В рекреационном центре же! А, ты ж не в курсе совсем, тьфу! — Ланевский зачастил так, как, пожалуй, никогда до этого, будто связь должны быпи прервать с минуты на минуту. — Зинаида Николаевна съездила с Ильёй и Мутомбо к Мсанжилэ. Та сперва бухтела, что, мол, Волку досталась земля духов, а он на неё кого ни попадя притащил, но как-то там сговорились они. Представляешь, с семидесятых не виделись, тогда Фетова тут впервые была! В общем, порыдали, пообнимались, повспоминали, и решили, что никакой обиды духам нет, раз к ним такие уважаемые люди на поклон приехали. А потом ведьма рассказала Зинаиде Николаевне про воду и грязь!

— И⁈. — снова пришлось мне поторопить его.

— Киньясунгвэ! — выдохнул Лорд.

— С огнём играешь, — предупредил я, чудом не сказав лишнего.

— Это река, что по границе участка течёт. Там пещеры есть и отмели. В пещерах — вода живая, минеральная, а на отмелях целебная грязь! — перешёл, наконец, на конкретику Ланевский. — Зинаида Николаевна за три дня от псориаза вылечилась. За три дня, Дим!

— За бабу Зину я рад, конечно. Но в ум не возьму, ты-то чего такой счастливый? — продолжал не спешить радоваться я.

— Так говорю же! Звонит Главбух и говорит: мы поможем материально, начинайте строить!

— Кого?

— Волков, ты заколебал, как Тёма говорит, — аж оторопел он. — Курорт в Африке. Три корпуса гостиницы, два под санаторий и всякие сопутствующие службы. Шаттлы от Додомы. Обещали пробить прямые рейсы. Это, я боюсь повториться, золотое дно, Дима!

— Так значительно понятнее стало, спасибо, — искренне поблагодарил я, и даже чуть голову с телефоном склонил, удивляя Трофимыча. — А до церкви далеко оттуда?

— Храм, который быстросборный, уже работает. Стационарный обещали через месяц открыть и освятить, в честь святого Моисея Мурина. Стоять будет аккурат под Качвано Пэндо со стороны реки, на нашей территории, до санатория — два шага буквально, — отчитался он, будто тоже там в карту пальцем тыкал.

— Хорошо. Просто замечательно, — проговорил я таким тоном, что между произнесённым и продуманным чувствовалась огромная пропасть. — Ты же там сможешь сам всё, что нужно подписать и согласовать, правда?

— Ну да. А ты там совсем безвылазно залип? — с какой-то, казалось, даже тоской уточнил Лорд.

— Это мягко сказано, Серёг, — посмотрел я снова на карту, склеенную с изнанки газетой «Труд», и вздохнул. — Скажи, а ты же можешь мне оттуда найти пару-тройку спецов по строительству городов в непролазных дебрях и зимних чащах?

— С особым цинизмом, группой лиц, по предварительному сговору, — вполголоса добавил Головин. Не то готовился сдаваться властям, репетируя явку с повинной, не то дополнял профиль кандидата, навскидку сформированный мной для Ланевского не полностью. Трофимыч аж хрюкнул.

— Я поищу, — озадаченно отозвался Серёга после паузы. — А по курорту-то что?

— Курорту — быть! — рубанул я рукой в духе старых советских фильмов. Да, в этом кабинете, с такими собеседниками, как Минин, по-другому как-то и не получалось. — С девчатами в порядке всё?

— В полном. А можно я к вам, мужики, а? Я там быстрее найду людей, да и вообще, в целом… — замялся несгибаемый Лорд.

Головин сочувственно вздохнул, как и я. Одну-то беременную вытерпеть — подвиг, а у него их аж три там! Вот и выбирай между ними, урановым рудником и лесной чащей. И он, видимо, выбрал, как и мы.

— Думаю, через недельку прилетим, Серёг. Если всё нормально будет. И либо всех домой заберём, либо тебя спасём с той богадельни. Про ванночки из череды и сцеживания уже говорили? — соболезнуя, спросил я.

— И не только, — едва не всхлипнул он. — Я про эпидуралку, схватки и, пропали они пропадом, разрывы уже больше любой акушерки знаю, кажется.

— Крепись, Лорд. Дай неделю. Целуй девчонок, — напутственно сообщил я тяжко вздохнувшей трубке и Ланевкий, попрощавшись, завершил звонок.

— Случилось чего? — с интересом спросил Трофимыч.

— Ага, — снова задумчиво протянул я, глядя на ту самую карту-ветерана. — Как в том анекдоте выходит, про индианку…

— Ну-ка, ну-ка, — оживился встрепенувшийся Пётр Алексеевич. И даже Головин поближе придвинулся.

— Да старый он, знаете наверняка. Когда мужик у рыбки золотой попросил, чтобы ему всегда везло. Сперва в лотерею выиграл. Потом наследство какое-то свалилось не пойми откуда. На работе повысили. Пошёл в лес за грибами — клад нашёл. Заходит как-то в публичный дом. Маман его спрашивает: «Чего, мол, изволите?». А тот ей: «Хочу индианку!». Обыскались, нашли ему натуральную самую, в сари, с точкой на лбу. Она и говорит: «Чего изволит белый сахиб?». А он: «Можно точку на лбу у тебя сотру? Всегда было интересно, чего у вас там, под ней?». Ну, деньги пло́чены немалые, чего уж там — «Три, говорит, белый сахиб!». Он палец послюнявил, потёр немного — и на пол завалился, ржёт, ни встать, ни слова сказать. Эта Маугли — в слёзы. Народу набежало. И все спрашивают: «Ну⁈ Чего случилось-то?». А мужик проржался, слёзы утёр и говорит: «Не поверите! „Москвич“ выиграл!».

Трофимыч хохотал гулко, громко, как в бочку. Древний Пётр Алексеевич хихикал меленько, по-стариковски, с оханьем. Головин снова колотил по столу ладонью. Повалились друг на друга приключенцы на противоположном краю стола. Одному мне было не очень смешно. Да вообще не смешно. Потому что над правдой смеяться ну никак не получалось.