Заколдованные сказки

Ольга Раудина. «Белые цветы»

Её шаги он слышит ещё до того, как она появляется на пороге. Мягкие, будто плывёт по воздуху, осторожные: наступишь не туда – и сгинешь. Шаги под шелест белой ткани. Ткань струится, пропитывается пылью деревянного пола, скрывает под длинными рукавами тонкие запястья.

Ткань должна была быть красной.

Я нашёл её в лесу, когда первый раз пошёл один искать ягоды, грибы, а лучше след кабана или хотя бы зайца. Крапива кусала коленки, сухая трава предательски хрустела под ступнями. Несмотря на жар и палящее солнце, здесь ещё было прохладно, пахло сырыми листьями и мокрой землёй. Я представлял, как возвращаюсь домой с добычей. Ноги вели меня сами. Знакомый лес редко заводил в чужие чащи.

Но вдруг поставил подножку – корень, уродливо высунувший из-под земли свой хребет. Перед глазами мелькнули редкие кусты и улетели вверх. Тело падало вниз. Я уже видел, как выкачусь в ягодный ковёр, а липкий сладкий сок окрасит в алый руки и останется несмываемыми пятнами на одежде.

Я выкатился прямо к её ногам, исцарапанным, прикрытым подолом с оборванными краями. Рубаха была старая, желтоватая, в свежих розовых разводах. Девочка – чумазая и спокойная, в облаке спутанных каштановых волос. Она смотрела на меня часто моргая, а потом протянула на крохотной ладони спелую ягоду.

– Кто ты?

Звук моего голоса как будто её обрадовал. Она изогнула брови, чуть наклонилась вперёд и приоткрыла рот. На губах блестел земляничный сок. И на щеках. И на тонких пальцах, которыми она вдруг больно ткнула меня в лоб.

– А ты кто? Живой!

Я потёр лоб. На ладони остался липкий красный сок.

Тонкой свечой она вырастает на пороге. Белая ткань собрана тесьмой на груди, расшита золотыми нитками на лифе, спущена волнами от пояса по круглым бёдрам к маленьким ступням. В прорезях длинных рукавов, сливающихся с подолом в волны белых складок, иногда мелькают покрытые мурашками запястья. Ей холодно. Ей больно. Ей страшно. Может быть, первый раз в жизни.

Мне тоже страшно.

Бабушка принялась ругать меня сразу, едва мы переступили порог. Мама бросилась искать чистую рубашку, растерянный отец – во двор, топить баню и приводить мысли в порядок. А бабушка тут же выскочила в сени, зацепив меня под мышку, и принялась разъярённо шептать. Я долго не мог разобрать слов в горячем и быстром потоке. Морщился от кислого дыхания, от её хватки, настолько сильной и цепкой, что ломкие ногти впились в моё плечо. Мучительно соображал: в чём провинился, какую беду навлёк на наш род?

Мне запомнился только конец бабушкиной речи – и то лишь потому, что я разозлился. Я чувствовал себя героем и спасителем. А бабушка сказала, что я зря забрал девочку из леса.

Мне было семь. Я не знал ещё, что её внезапная злость – форма жалости, а за тихим горячим шёпотом прячутся слёзы.

Теперь я вырос. Я различаю гнев и страх. Я знаю, что бабушка желала добра; что мама перешивала свои сохранённые на память в обход запретам девичьи рубахи; что отец со двора прямо в самую чащу увёл козлёнка. Детёныш жалобно блеял, когда его отрывали от матери. Совсем ещё маленький, не поживший и месяца, но упёртый. Отец заколол его на земляничной поляне и три ночи без сна сидел на крыльце: боялся, что духи придут за девочкой.

Но девочка осталась. Получила две рубахи, плетёные лапоточки, одну из материных лент и имя, совсем ей не подходящее. Оно звучало слишком наивно и просто, слишком обычно для дочери леса. Поэтому я зову её Ярой. Просто Ярой.

Когда я первый раз произнёс это, она постучала по моему лбу костяшками пальцев, а потом привыкла.

Я повторяю имя снова и снова. Громко, мысленно. Слова царапают горло, рвутся с приоткрытых губ, и приходится сжать челюсти, чтобы молчать.

Яра, прошу, вернись домой.

Мама принялась воспитывать лесную девочку. Вместе они готовили, убирали, а по вечерам пытались заплетать косы. Яра училась быстро. Всему, кроме перетягивания волос тугими жгутами алой ленты. Этим – и только этим – она злила маму. А ещё злила соседей, потому что быстро работала, ходила простоволосой, собирала больше ягод и грибов, чем кто-либо в деревне. Злила соседских детей, потому что не хотела с ними играть. Злила меня, потому что часто била глиняную посуду, первой находила заячьи следы и всегда меня защищала. Даже когда я выпил кувшин молока, своровав у собственной семьи.

Яра сказала, что разлила. Случайно. Ненароком. Наказывайте, раз заслужила.

В тот вечер я, обиженный, сидел на крыльце, строгал деревяшку и чувствовал себя разбойником – сильным, свободным, взрослым и никому не нужным. Ненужным, а значит находящимся не на своём месте. И решил уйти. Собрать котомку, уйти в лес, скитаться, потом поймать лешего или, может, чужака. Привести в деревню: вот, пожалуйста, это я его поймал, а вы сидели со своим молоком.

Я услышал босоногое шлёпанье по деревянному полу. Появилась Яра. Одёргивая рубаху, села рядом на крыльцо и молча протянула веточку земляники.

Белая ткань соскальзывает с последней ступеньки. Голые ступни касаются земли – ещё тёплой, шершавой, но теперь чужой. Она уже отпустила свою дочь, – намного раньше, чем её отпустили мы.

Я старательно прячу взгляд, но всё же выхватываю слепящий белый подол. Смотрю на него искоса, будто бы неохотно, чувствую, как в каждой частичке тела расцветает трескучее пламя, как оно собирается в круг и разгорается сотнями солнц. Смотрю на крошечные пальцы, выскальзывающие из-под подола на несколько мгновений. На бёдра, скрытые сарафаном, на слишком тонкую талию. На грудь, на открытые, в обход обычаев и традиций, ключицы и плечи.

Бабушка умирала медленно и тихо. Мы сидели у её кровати по очереди, забывая на время о домашних делах. После отца приходила мама, после матери – Яра, а потом я. Когда я зашёл в дом в последний вечер, сухая рука с обвисшей складками кожей покоилась на голове Яры, низко склонившейся над впалой грудью.

Знакомый горячий шёпот:

– Красивая выросла наша девочка, правда? Тощая только, не откормили.

Я подошёл ближе. В полумраке комнаты бабушкино лицо было совсем серым и неподвижным. Она лежала под полупрозрачной синей простынёй, под которой тёмным силуэтом вырисовывался её скелет – всё, что осталось от некогда сильного тучного тела.

Бабушка впервые назвала Яру по имени и попросила её принести воды. Я успел заметить, какими прозрачными и влажными стали зелёные глаза Яры, когда она уходила. Без её жёлтого сарафана в комнате стало совсем бесцветно и пусто.

– Она красивая, наша Яра. Красота погубит её. Красота всегда губит.

Бабушка умерла ночью, во сне, не выпуская из холодной мягкой ладони земляничные листья.

Первый цветок расцветает в каштановых волосах Яры. Розовый цветок сереборника от князька, скалящего зубы в противной улыбке. Он сватался к Яре прошлой весной, но получил отказ, который не принял. Он продолжил преследовать её, караулил в поле и у колодца. А потом его сбросила лошадь. Ускакала в деревню, оставив хозяина одного в лесу, неприветливом и чужом, до самой полуночи. Когда он вернулся, то объявил Яру колдуньей. Она только рассмеялась, выйдя на крыльцо с ушатом помоев.

– Сереборник колется, олух. А ты приколол его к самой щеке.

Когда объявили сбор на капище, я не думал, что это серьёзно. Пошёл туда с поля, в мокрой рубахе – думал, быстро вернусь домой. Когда сказали, что пробуждается Змей, я не поверил. Когда начали называть имена, прислушался. Когда назвали Яру – даже не по имени, просто указали на семью, – я понял, что всё пропало.