Заколдованные сказки

Даша Дасова. «Вутăш»

Мокрый песок подсыхал на голых коленях, сначала едва заметно светлея, а после комьями падая на берег. Упавшие комья все равно были на полтона темнее, и глаз невольно цеплялся за едва заметные пятна. В глубоких, как батюшка-Атăл[1], и дурных размышлениях блуждающему взгляду все равно, за что цепляться. Хоть за мокрые пятна на песке, хоть за корягу под поникшей ивой.

Только бы не за водную гладь, манившую и обещавшую покой.

Не ступить ей теперь в родные воды, не выбраться с берега.

Стряхивать песок подсохшими уже ладонями вутăш[2] не торопилась. Она уже никуда не торопилась.

Черные волосы, облепившие тело лентами водорослей, подсыхали, и вутăш хотя бы перестала трястись от холода. Не любила она надводный мир, холодно в нем. И люди злые.

Она точно помнила, что когда-то знала и добрых людей, но воспоминания эти затерялись в памяти, почти исчезли, растворились, когда она перешагнула из мира живых в подводное царство. С тех пор она не встречалась с людьми – до вчерашнего дня. А вчера повстречалась со злым человеком.

Человека звали Пуяном, так его друг окликнул, и до ужаса походил он на кого-то… кого вутăш знала прежде. И скулы эти узнавала, и брови хмурые, и улыбка скупая, как щербина лицо пересекала. Она помнила, что когда-то дорога ей была эта улыбка.

Засмотрелась, глупая, рот раскрыв, попыталась за былые человеческие воспоминания ухватиться – и позволила человеку подобраться слишком близко. Вмиг оказался на шее крест, отрезавший ей путь в серые воды родной реки.

Пуян забрал ее золотой гребень – все, что вутăш могла ему предложить в обмен на свободу, – и ушел, погрозив вернуться на следующий день, чтобы стребовать еще богатств, скрытых подводным народом. Не сдержал слово. Злой человек.

Вутăш и рада бы ему теперь что угодно отдать – да нечего. Не войти ей в воду, не принести ничего на откуп. По колено забрела в воду – и не пускает река дальше, словно о стену невидимую бьешься.

Оставалось лишь ждать человека и молиться шыв амăшĕ[3], чтобы тот, явившись на берег, уверился, что нечего больше взять с продрогшей, свернувшейся клубком нежити, и отпустил ту восвояси. Но человек все не шел. Вторые сутки на суше близились к концу, и вутăш теряла всякую надежду.

Она безучастно смотрела перед собой, пока небо затягивалось глухими серыми тучами, а последние лучи солнца отсвечивали на редких чешуйках на ее коже. Тоненькие полупрозрачные пластинки переливались, играли с цветом, как радуга в летний дождь. У вутăши их было совсем мало – недолго она еще прожила в подводном царстве, да и выбиралась частенько на берег, грелась под солнышком да черные пряди расчесывала. У старожилов же, тех, кто не желал выходить на сушу, вся кожа серебрилась чешуйками, словно все тело монистами покрыли.

Она никогда не хотела, чтобы вся ее кожа обратилась в чешую, как у юрких рыбешек, снующих под водой. Похоже, этому желанию суждено сбыться.

Вутăш поежилась в подступающей морозной тьме. Лето клонилось к концу, и ночи становились все холоднее. В подводном царстве холода не было: вода замерзала лишь там, где живые могут оказаться. А если нырнуть глубже… глубоко, глубже самой смерти – совсем мир другой, без холодного ветра.

И без подвывающих волков.

Вутăш заледенела: прошлой ночью беда миновала, но сейчас вой раздавался где-то совсем близко. Речной народ не ладил с волками – хищными тварями, частенько разрывавшими задержавшихся на берегу вутăшей на куски. Со злостью и отчаянием вутăш сжала ладонь с чуждым ей крестом на тонком льняном шнурке, повисшем, словно кандалы, на шее, – и отдернула руку, обжегшись. Забредут волки на берег – не спастись ей в воде.

Совсем не спастись.

В прилеске за спиной послышались шорох первой опавшей листвы и хруст ветки. Тишайшие звуки – человек бы не услышал. Спину холодил чужой хищный взгляд. Живой, но не человеческий. Нежить замерла. Авось пронесет. Авось не заметит.

Заметил: еще бы собаки Турă[4], коими слыли волки, не углядели на берегу реки нежить. Вутăш обернулась, уткнувшись ладонью в песок, с глупой надеждой лелея мысль, что острый слух ее обманул, что это все померещилось ей от холода и тоски.

Взгляд выцепил из тьмы силуэт хищника. Волк словно понял, что обнаружен, и уже не таясь выступил вперед, позволяя себя разглядеть. Чтобы последние воспоминания у вутăши поярче были, не иначе.

Тихий рык показался ей громче грозовых раскатов, вутăш оцепенела. Страх, такой жуткий и знакомый предсмертный ужас, заглушил все звуки, кроме тех, что исходили от волка – второй смерти ее.

Волк прыгнул – и вутăш в глупом порыве отвернулась, свернулась в клубок на песке, словно если она не смотрит на свою смерть, то и нет ее.

Боль впилась в плечо острыми клыками, оцарапала когтями спину. Душу бы вытрясла – коли была б.

Вутăш взвизгнула отчаянно, испуганно, так, что по гладкой воде тревожная волна прокатилась. Под потемневшей кромкой воды тянули к ней руки гребнями волны ее братья и сестры – вутăши.

Но на берег не спешили – боялись.

Свет – резкий и обжигающий – изрезал истоптанный песок вокруг на желто-чёрные осколки света и густых, как смоль, теней. Опалило теплом, слишком уютным для раздирающей на части боли.

«Огонь», – отрешенно проклюнулась мысль на краю сознания, но должного удивления, откуда же у волков огонь, не последовало. Вутăш тонула в слишком сильной жгучей боли, из которой взрастала ненависть.

Это из-за человека она сейчас оказалась на берегу. Это из-за человека она умирала дважды. И ей следовало поступать так же, как ее сестрицы.

Топить.

Она не топила – и теперь поплатится своей нежизнью.

Злая и болезненная израненная ненависть застилала глаза чернотой – и скоро в этой черноте ничего не стало.

Раны неведомым образом затянулись, хотя Атнер полагал, что девица уже не жилец. Чудом только можно выжить, когда тебе волки плечо в клочья порвали, и то, если ăрăмăç[5] поможет, обратится к добрым силам. Однако вот оно – чудо случилось и без мудреца-ворожея. Девица, укутанная в запасную рубаху, безвольной куклой лежала на лавке. Бледная, как утопленница, но вроде бы живая.

Черные волосы соскользнули с лавки и расстелились по полу. Длинные, ни у одной девицы в деревне Атнер таких не видел, да еще и со странным зеленоватым отливом на свет. Нагая и простоволосая, она явно попала в беду на берегу, когда заплутавший мельник выбрел на звук, и беда эта, похоже, началась еще до нападения волка.

Хищника Атнер еле прогнал, отпугнул подожженной на манер факела корягой, а раненую девицу донес до мельницы. Думал, придется наутро попросить кого-то из соседей присмотреть за искусанной волками, а самому метнуться в соседнюю деревню позвать ăрăмăçа, но обошлось. Рассвело, и о рваных ранах Атнеру напоминали только багровые разводы на его рубахе. Кровь впиталась в гладь вышивки, запятнала солнышки-обереги, а на бледной коже спины и плеч у девицы не осталось ни следа.

Будто бы привиделось все это Атнеру. Чертовщина какая, Турă убереги!..

Спасенная слабо шевельнулась – впервые на глазах у Атнера, и у того от сердца отлегло. Живая, точно живая.

Девица проворно, текуче перевернулась: неожиданно для той, что еще несколько лучин назад была в клочья разорвана. Повернулась к Атнеру, распахнула раскосые глаза, глянула диковато. Рассеянно скользнула ладонью по груди, нащупывая крест, – и тут же отдернула руку.

– Все хорошо, не бойся ничего, – решился тихо успокоить то ли спасенную, то ли себя самого Атнер. Он присел на лавку, в ногах у девицы, посмотрел ей в глаза.

И потонул: глаза – два черных омута. Того и глядишь – душу затянут.

Девица подобралась, отодвинулась, вцепилась тонкими, давно не знавшими работы пальцами в лавку. Неужто не селянку Атнер умудрился спасти? По спине у мельника пот пробежал: ежели это чья-то дочь, то, может, не только «спасибо» не дождешься, но и получишь еще, что не по своей воле девицу обесчестил. А что уж там на самом деле было…

– Воды, – неожиданно вымолвила девица, и в коротком звуке ее голоса послышался странно знакомый звон.

Что-то тревожное всколыхнулось в груди, будто предчувствие какое. Атнер от неожиданности только и сумел ляпнуть:

– Чего?

– Воды принеси.

Шутка ли: в мелодичном перезвоне девичьего голоса – рык послышался!.. Атнер нервно дернул губами, но встал с лавки и поспешил зачерпнуть кружкой колодезной воды – не зря же только натаскал.

Девица вцепилась в чашу, как утопающий в рогатину, и принялась жадно пить. Черные локоны волнами колыхались от каждого движения, белые пальцы сжимали деревянную чашу. Допив, девица волком посмотрела и протянула посудину обратно.

– Может, съестного тебе чего? – Атнер поймал чашку растопыренной ладонью; девица мотнула головой и непреклонно повторила:

– Воды.

Спорить Атнер не стал, сходил и зачерпнул еще воды. Капли проложили дорожку по деревянному полу, и девица с жадным и отчего-то ревнивым взглядом проводила каждую из этих капель.

Вторая чаша сгинула так же быстро, как и первая. Отдавать ее девица не стала, поставила осторожно на лавку, неловко схватив за край кончиками пальцев. Глаз от Атнера она не отводила, смотрела так, словно то ли боялась его до смерти, то ли и сама напасть собиралась в любую щепочку.

– Как зовут хоть тебя? Откуда ты сюда попала – и сразу в такую передрягу? – попытался завязать разговор Атнер: не узнав о ней ничего, он и помочь не сможет. На ответ он не надеялся почти: не оставляло его ощущение, что он не с девушкой разговаривает, а с загнанным в угол зверьком, который слов человеческих не понимает, а спасителя своего за врага чтит.

– Выполнишь просьбу одну, – губы у девицы изогнулись, лицо озарила вдруг ясная улыбка; голос мягкий, певучий, словно щебет ручейка весной, – скажу.

Девица голову вправо склонила, посмотрела на Атнера невинно-хитро черными глазами, в душу прямо заглянула – Атнер вмиг все слова позабыл. Кивнул только, чувствуя себя будто во сне или под толщею воды. А спасенная девица только коротко и легко рассмеялась и аккуратно, касаясь лишь шнурка, выудила крест из-под рубахи. Так и замерла с шнурком льняным, запутанным на растопыренных пальцах.

– Я тебе имя свое скажу, а ты крест с меня снимешь, – прожурчал ее голос, Атнер толком и не мог сказать, вслух ли девица это сказала, или же в мысли его прорвалась. – Согласен?

Завороженный, он вперед подался, губы облизнул. Чувствовал Атнер: скажет она ему сейчас хоть на поиски Мирового дерева идти, хоть за край света – не раздумывая согласится. Неживая у девицы была красота, слишком яркая – но глаз не оторвать.

А взгляд, напротив, полный жизни.

– Согласен.

– Силемпи.

Имя – как капля со скалы сорвавшая и со звоном в реку упавшая – слетело с ее губ и мигом наваждение разорвало. Атнер словно ото сна очнулся, выдохнул вдруг, посмотрел на Силемпи, на рассвете им спасенную, и испариной покрылся.

Не девушка она. Не в беду попавшая селянка.

Вутăш на его лавке сидела, чарами его манила. Неужто за спасение в пучину надеялась утащить? Атнер мотнул головой: негоже мельнику с духами воды ссориться, как же иначе с мельницей совладать! Если не поможет, не освободит от креста, то сестрицы ее и братья могут и навлечь на мельницу несчастья, а поможет – глядишь, не обидит, а по добру уйдет в родную реку.

Заминку вутăш не оценила, свободной рукой в запястье вцепилась, с отчаянием прошептала:

– Сними его. Я имя сказала, сними его, прошу!

В темных глазах клубился страх. Пальцы на запястье – едва теплые – крепко сжимались. Отчаянно даже как-то. Атнер нахмурил брови: перепугана вутăш, не на шутку боится, что не отпустит. Неужто поэтому на рассвете на берегу и задержалась – другой человек не дал свободу?

– Сними! – в голосе снова рык послышался, да быстро на всхлипы сошел: – Отпусти меня, коль спасать решил!

Атнер глянул на вутăш с жалостью. С юных лет старался он чтить и не злить духов родной речки, нельзя мельнику с ними в ссоре быть. Он осторожно, чтобы не испугать и без того издерганную вутăш, протянул свободную руку к узелку на шнурке, неловко – одной-то рукой! – попытался развязать.

Хватка на запястье мигом исчезла, вутăш откинулась так, чтобы человеку удобнее было распутывать перекрутившийся узелок, отвернулась. Грудь у нее нетерпеливо вздымалась, ждала вутăш свою свободу.

Узелок наконец поддался, распустился, и Атнер поймал чужой крест в ладонь, сжал кулак. Отодвинулся тут же, напряженно вгляделся в лицо: не удержался, хоть и знал, что вутăши легче зачаровать, когда в глаза смотрит.

Плечи у вутăши опустились, исчезло напряжение из позы, словно висельную веревку с шеи сняли. Она провела пальцами по рукаву надетой на нее рубашки, скользнула рукой по гладкой вышивке, призванной оберегать хозяина от злых духов. Усмехнулась. Было чему дивиться: она, злой дух, без вреда для себя куталась в рубашку с оберегами.

– Принеси еще воды, – вутăш подцепила пальцами чашу и протянула Атнеру. Голос смягчился, утратил часть звенящего очарования, больше не заставлял мысли путаться, но по-прежнему сохранил неописуемый переливчатый тон. Вутăш сама была как вода.

Атнер кивнул, принимая чашу, пошел за водой – и услышал проворный топот. Обернулся: в комнате никого, только всплеск за окном послышался.

Он бросил чашу прямо в кадку с водой, выбежал во двор и уставился на запруду. По глади воды только волны кругом расходились, а посредине плавала его рубаха. Вутăш же как в воде растворилась.

– Хотя отчего «как»? – хмыкнул себе под нос Атнер. Подводные жители, небось, и такое умели.

Он глянул в сторону омута. Черный, совсем как взгляд у вутăши.

У Силемпи.

Силемпи вынырнула ближе к лесу. Убрала с лица намокшие волосы, обернулась на деревню. Брови нахмурила, с толку сбитая: имя вспомнилось как-то само, так нежданно, что сбило с толку. В подводном царстве все забываешь: и кем ты уродился, и с кем дружился. И имя затирается в памяти – не нужно оно под водой. А сейчас – вспомнила, стоило вопрос услышать.

Оттого ли это случилось, что долго на суше пробыла? Или чары собственные злую шутку сыграли с ней – заставили воспоминания ожить на мгновение, чтобы на волю вырваться? А может, не зря считается, что мельники с духами знаются? Силемпи вздохнула.

Правду не отыщешь теперь, надо было сразу мельника чаровать и расспрашивать, но так к водице родной хотелось, что не выдержала вутăш, сбежала мигом. Теперь же откуда что узнать про мельника, не ăрăмăç ли он?..

Пораженная внезапной мыслью, Силемпи растянула губы в сладковато-хитрой улыбке. Мельник днями и ночами проводит время за работой, и если действительно чародействами занимается, то быстро себя выдаст, коль понаблюдать за ним!

Сестрицы подождут ее возвращения, им и без нее не скучно, да и совестить начнут за утерянный гребень, мол, чего глазами хлопала, а не утащила наглеца на дно, а загадка неразрешенная сердце грызла.

Силемпи бы сказала, что и душе покоя не было, да только у нежити с душой негусто.

С мающимся от вопросов нутром, Силемпи нырнула, сливаясь с течением, ведущим к омуту близ мельницы. Не унесет ее течение, пока ответов не получит, не утянет в глубины подводного царства.

Вутăш сильнее любого течения, а уж любопытство ее – и подавно.

– Ты про цену-то не сетуй, – усмехнулся Атнер, – а то у людей ведь и вопросы могут появиться: откуда ж у доброго молодца гребень девичий?

– Нашел, – буркнул Пуян, нахмурившись и опасливо заозиравшись: не приведи Турă, кто увидит. Особенно его пожилой отец, в которого Пуян пошел не только внешностью, но и непростым, задиристым и втайне трусоватым нравом.

– Я-то поверю, да вот что люди скажут? – Атнер спрятал выкупленный гребень за пазуху. О том, что Пуян завладел гребнем, он узнал случайно, когда разговорился с односельчанином про поездку на ближайшую ярмарку: тот упомянул, что и Пуян что-то с ними засобирался – продать безделушку какую-то вздумал.

– Как скажут, так и перестанут, – Пуян плюнул в заросли вьюнка на крепком заборе. – Так и про тебя скажут: чего это мельник гребешки девичьи ищет?

– И чего же, как сам думаешь? – Атнер сощурился, голову склонил. Улыбку из себя выдавил.

– Девка приглянулась небось, – Пуян заухмылялся. – Будем всей деревней ждать, когда свататься начнешь!

Атнер махнул рукой, обрывая глупый разговор. С нежитью не посватаешься, да и не Пуяну об этом подшучивать. Чудо, что духи не прогневались, и мельница до сих пор исправно работала. Атнер даже знал, в чем причина этого чуда.

– А может, ты с нежитью спутался? – хохотнул Пуян ему в спину. С наивным желанием задеть и без всякого осознания последствий.

Остановился Атнер, обернулся медленно. Холодно посмотрел на соседа, поднявшего откатившееся к дорожке поленце.

– С нежитью ты спутаться пытался, Пуян. Турă поблагодари, что мельница все еще работает, а перестанет работать из-за обиженных вутăшей, так я расскажу, кто нас без муки оставил. Посмотрим тогда, что люди скажут.

Пуян раздраженно бросил поленце обратно в траву и молча пошел к избе, даже не попрощавшись. Атнер только головой покачал. Ну и Шайтан с ним, будет уроком на будущее. А у Атнера и важнее дела есть.

Мельницу вутăши действительно не трогали, хотя одна из них – та самая, Силемпи, – уж точно где-то рядом все время крутилась. И не обижалась, не злилась… монеты приносила.

Атнер вздохнул, проходя мимо избы сразу к воде. Мокрая после недавнего дождя трава скользила под ногами, спускаться к мосткам пришлось медленнее и осторожнее – не хватало еще в воду сигануть. Он, конечно, собирался поговорить с Силемпи, но планировал сделать это на суше, а не утопленником.

Вторая дюжина дней шла уже с того момента, как встретил он Силемпи, и вутăш оставила у мельницы немало серебряных, совсем как рыбьи чешуйки, монет. Слышал Атнер в рассказах старших, что ежели вутăш влюбится, принесет своему возлюбленному монеты, но никак не ожидал, что с ним это приключится. Сначала подумал, случайность это, обронил кто. Потом – заподозрил неладное.

А на следующий после смутных догадок день на рассвете услышал в шуме воды смех звонкий девичий. Голос узнал – Атнер этот голос до смерти не забудет, так и будет переливчатый голосок в душе звучать, околдовывать. Смекалки хватило и докумекать, что приходит Силемпи с монетами в полдень.

Что ж, Атнер надеялся, что сегодня полдень подходящий. Теперь, когда смог он раздобыть гребень, украденный у вутăши, у него хотя бы появилась достойная причина, чтобы снова с нею свидеться. Желание хоть мельком увидеть снова спасенную им девицу Атнер с трудом, но перестал отрицать.

Он сел на мостки, упер локти в колени, на воду уставился в ожидании. Над поблескивающей поверхностью посреди торчащих у берега стрел осоки сновали мушки, неторопливо облетала владения голубая, как ясное небо, стрекоза. Атнер отмахнулся от назойливого комара, норовившего сесть на нос, – и вздрогнул от всплеска.

Силемпи выглядывала из воды, положив локти на мостки. Черные локоны щупальцами расползлись вокруг нее, вся она Атнеру вмиг настоящим омутом показалась.

– Здравствуй, – вутăш хитро улыбнулась, рукой мокрую прядь со лба убрала. – Я уж боялась, не придешь.

– А должен был? – Атнер опешил, что и слова приветствия позабыл. Силемпи такой уверенностью светилась, что он и засомневался, вдруг под чарами какое обещание давал?

– А разве я тебе не по нраву пришлась? – в черных глазах Силемпи озорные духи плясали.

– А если не по нраву? – Атнер усмехнулся. Вот нежить прыткая, а прежде такой запуганной была!

– Женщине врать некрасиво, – Силемпи подтянулась на руках и села на край мостков. Длинные волосы облепили тело, как вторая кожа, подчеркнув девичьи изгибы. По всему видно было: знала Силемпи, что красавица, знала – и пользовалась беззастенчиво.

– То женщине, а ты у нас вутăш – дух речной.

– Так вутăши – еще и опасно, – звонко рассмеялась Силемпи. – Коль не нравлюсь я тебе, зачем пришел?

Атнер покачал головой: девица глядела на него с вызовом и нахальством, уверенная в своей правоте и его вранье.

Впрочем, так оно и было.

– Вещь одну отдать.

Силемпи вдруг резко замотала головой, обиженно надулась:

– Монеты забирай, это мой подарок. Негоже от подарков нос воротить!

– А разве я сказал, что это монеты? – передразнил ее Атнер и не без удовольствия заметил заинтересованный прищур черных глаз. Силемпи брови нахмурила, выжидательно уставилась, разрываемая страхом (чего же от человека ждать?) и любопытством.

Не стал Атнер ее долго мучить, вытащил из-за пазухи гребень золотой. По основанию гребня в причудливом узоре из металла рассыпались незнакомые Атнеру зеленые камни – граненые, сияющие под полуденным солнцем. Зубья у гребня волнами извивались, совсем как волосы у Силемпи.

Атнер голову поднял: Силемпи на свою потерю смотрела так растерянно, что он и испугался, что обидел ее. Но вот краешек губ приподнялся, глаза засияли, расцвела она вся – хотя думалось прежде Атнеру, что дальше и некуда хорошеть.

– Ты разыскал его для меня! – она ахнула, ладонь к губам приложила и, как внезапная волна, накрыла его объятиями. Дрожащей рукой приняла пропажу из ладони Атнера, заглянула в глаза ему – так близко и быстро, что он и сообразить не успел, что происходит. – Спасибо, век не забуду!

Силемпи схлынула так же, как и кинулась с объятиями, резко соскользнула с мостков в воду – и была такова.

Атнер же не торопился вскакивать: ему бы сердце колотящееся успокоить, пока рука сама тянется к месту на щеке, где вутăш легкий, как брызги воды, поцелуй оставила.

Просидел он, пораженный, с лучину на мостках, да пошел на мельницу. Работа ждала – да и лучшее это лекарство от раздрая на душе. Покоя в сердце и в разуме не предвиделось, в этом Атнер не сомневался, и, глядишь, к лучшему это – чаще трудом будет отвлекаться, больше до зимы сделать успеет.

В нехитрых предсказаниях своих Атнер не ошибся: появление новых монет и разговоры в полдень на мостках стали делом привычным. Силемпи уже не казалась ему ни загнанной нежитью, ни коварным порождением злых духов, призванным затуманить разум и утянуть на дно: она была улыбчивой и острой на язык девицей. Себе на уме.

Беседовать с ней – интересно. Словно горячую картошку из рук в руки, кидаешь колкие слова без злого умысла и радуешься, если сумел оставить последнее слово за собой. Если не сумел – тоже радуешься, как победно она задирает нос и ускальзывает обратно на дно.

Разговоры становились все длиннее, все больше Силемпи проводила времени на берегу. Все чаще ее длинные волосы успевали обсохнуть и прекращали скрывать девичье тело. Смотреть на нее такую Атнеру было приятно, но нечестно. Вутăш наготы своей не смущалась, не замечала ее, казалось.

– Смотришь? – она задумчиво пропустила сухую уже прядку сквозь пальцы.

– Куда? – Атнер глаза отвел, на воду поглядел. По реке расходилась мелкая рябь, поблескивающая под полуденным солнцем.

– На меня.

И оборачиваться не пришлось, чувствовал Атнер хитрую улыбку. Казалось только, что Силемпи не видела.

– Красивая ты, – хмыкнул Атнер. – И без стыда совсем.

– Утопленники не стесняются. – Атнер обернулся: в голосе холод проскользнул. Силемпи придирчиво посмотрела на едва заметную чешуйку на запястье, на ней солнце блик оставило. – И вутăши, потому платьев и не держат.

– Так я тебе платье подарю, – Атнер гордо усмехнулся: какая мысль ему хорошая в голову пришла!

И тут же смущенно осекся: не ему она в голову пришла, а Силемпи его подвела к мысли этой. Может, и не первый день уже намекала, а он!..

– Так подари, – Силемпи рассмеялась, будто мысли прочитала, и текучим движением соскользнула в воду. – Только вышить я его сама хочу.

– Вышивать умеешь, значит? Может, и за хозяйством смотреть?

– Не безрукая чай, – Силемпи глаза закатила – и нырнула.

Исчезла она мигом, а Атнер остался на мостках, озадаченный, где бы платье к завтрему взять.

Выручила его тогда сестра, хоть головой и покачала, не услышав объяснений толковых. Нашлось у нее платье почти готовое, но не вышитое. Атнер едва ли счастью своему поверил, а наутро решился не только платье подарить.

Монет Силемпи приносила много, но тратить их у мельника рука не поднималась, чувствовал, что незаслуженные деньги, не трудом честным заработанные – так и лежала все растущая горстка в горшке за печью. Что делать с ними, Атнер долго голову ломал, а неделю назад догадался монисто сделать. К чему монисто вутăши, он не знал, но с платьем…

Подарки Силемпи в тот день приняла с неподдельным восторгом, светилась улыбкой не хуже солнышка, а после того, как вышивку закончила, все чаще стала выходить на берег. Сначала – с полудня и до вечера оставалась. Потом – с утра уже на берегу. Один раз – на лавке в доме мельника заночевала, да перед рассветом улизнула. Другой – осталась завтрак толковый сготовить. А затем – два дня в порядок дом приводила и не могла удержаться от восторга, пока пашалу[6] лепила. «Давно не хозяйничала», – пояснила тогда Силемпи.

А потом она осталась навсегда.

Не без сучка приняли в деревне прежде незнакомую девицу в качестве жены мельника, но с годами попривыкли. Судачить не перестали, конечно: то неодобрительно цокали, что коса чуть не до пят и непокрытая, то острому языку дивились. Но все же – примирились. Силемпи никуда уходить не собиралась – и соседям иного не оставалось.

Да и с годами Силемпи мягче стала. Мягкость эту Атнер быстро полюбил в ней, хоть и скучал порой по шутливым перепалкам, в которых все чаще проигрывал. Силемпи была словно река, которая в изменившихся берегах замедляла свой бег, разлилась по округе с тихими волнами взамен бурного потока на порогах. Беспокоило Атнера другое: вместе с мягкостью, спокойствием этим приходила к жене порой странная грусть.

Силемпи молчала в те дни, отвечала односложно и лишь по делу, остальные вопросы словно и не слышала и будто боялась чего-то – из дома ни ногой. Соседи обеспокоенно спрашивали, не заболела ли, а Атнер все не знал, как из милой правду выудить.

А потом тоска исчезала – и снова улыбалась Силемпи.

Однажды вечером она улыбнулась грустно, закуталась в кафтан, поежившись от ветра, и просто сказала:

– Боюсь, что уйти мне придется скоро, милый.

Будь вокруг гроза с молниями – Атнер бы и не заметил. Похолодел он от этих слов сильнее, чем от колючего осеннего ветра, согнувшего высокую траву почти к самой земле.

– Не мил я тебе больше, похоже, а милым зовешь, – качнул головой Атнер, едва ли свой голос слыша.

Силемпи беззвучно усмехнулась: Атнеру и смотреть не нужно было на нее, так хорошо знал.

– Не дождешься ты того дня, когда немил мне станешь.

– Почему же? – подыграл ее шутке Атнер, не желая задавать нужные вопросы.

– Люди столько не живут.

Они оба выдавили по улыбке и бросили взгляд на неспокойную ныне речку. Волны расходились под порывами ветра, осока клонилась к воде.

– Тогда почему? – прервал затянувшееся на пару щепок молчание Атнер. Погода негодовала; осень в этом году выдалась холодная, дождливая и хмурая: как утром встаешь – так мигом в серый и тоскливый день окунешься, хорошо, если не хлещет как из ведра.

Силемпи вздохнула тяжело, невесело. Тихо совсем, но Атнер и сквозь ветер услышал.

– Вода зовет меня. Не первый год обратно требует, – губы у нее скривились, черные глаза заблестели. – Я держусь пока, мне здесь хорошо, с вами, но чувствую, что скоро… – Силемпи покачала головой, шмыгнула носом.

Атнер молча обнял ее, пытаясь укрыть от ветра. Будто и ветер в сговоре с рекой, будто может он подхватить Силемпи и унести от него в тот же миг. Силемпи в плечо ему лбом уткнулась, молча пальцами в рукав вцепилась, словно того же самого боялась.

– Не грусти обо мне сильно, Атнер. Я где-то рядом буду, хоть выйти к тебе и не смогу уже. Сбереги только все, что вместе сделали.

– Сберегу, – сказал он твердо, а поцелуй на макушке мягкий оставил.

Река той осенью вышла из берегов, а потом – быстро наступили морозы, сковав воду льдом, и Силемпи выдохнула.

По песчаному пляжу бегали с визгом дети: один заводила додумался поливать товарищей из пластикового ведерка водой, и теперь у воды происходила нешуточная баталия. Похоже, кому-то прилетело лопаткой, поднялся детский плач, прибежали несколько женщин – разнимать своих чад.

Силемпи поглядывала на берег издали, из-за буйков, чтобы ни один человек не заметил, что она не заурядная купальщица, решившая пощекотать нервы заплывом подальше в Волгу в последние теплые деньки этого лета.

Вутăш в столь людное место привело любопытство, но не к людям в целом, отнюдь. Она всем сердцем надеялась увидеть здесь конкретных людей и молила всех духов разом о том, чтобы они не передумали. В это шебутное время планы у людей так легко срывались, и чудом подслушанный в прошлый раз на пляже разговор не служил гарантией, что они действительно придут.

Сощурившись, Силемпи снова оглядела разрозненную толпу на берегу и наконец заметила тугие черные косички, бьющие по спине девчонку лет десяти.

Пришли.

Той осенью Силемпи не ушла, продержалась до заморозков, но потом пришла весна. Лед пошел трещинами, показалась черная вода, и потеряла она рассудок. Вышла к реке и без памяти обернулась течением подводным, второй раз утопленницей став.

Не сразу смогла она в памяти свою прежнюю жизнь воскресить, но так отчаянно цеплялась за воспоминания, как вода утекавшие, что успела еще на семью посмотреть, на Атнера своего.

Время уносило людей бурным потоком, и Силемпи оставалось только наблюдать за их уходом – издалека, посреди волн прячась, но хоть так.

Девчонка с толстыми косичками с помощью матери стянула ситцевый сарафан и в аляповатом купальнике с рыбками подбежала к кромке воды. Остановилась, едва ноги намочила, пятки в песок провалились. Заглянула в воду черными глазами – на миг замерла испуганно, что-то почуяв.

Силемпи напряглась. Вода звала девочку к себе – несильно, просто приглашала, но вутăш не в первый раз боялась, что однажды зов воды станет настойчивым, беспрекословным и беспощадно заберет кого-то из ее детей к себе.

И не в последний раз. Оттого Силемпи и не спускала с них взгляда у воды, оттого и молчаливой тенью оберегала всех своих детей, надеясь помешать воде забрать их.

Сильнее всего Силемпи боялась, что однажды шыв амăшĕ все же возьмет верх и украдет кого-то: эту ли девочку, ее ли мать, тетю или будущих дочь или сына – на дно, навеки заперев в подводном царстве. Вутăш гнала эти мысли, успокаивала себя тем, что столько поколений сменилось, столько крови намешалось, что уже и не найти концов, – но всегда видела в толпе тех, кого могла назвать своими детьми. Чуяла их безошибочно. А значит, чуяла их и вода.

И вутăш точно знала: вода всегда заберет свое.