Заколдованная земля

Директор датской колонии в Гренландии и его милая супруга весьма любезно пригласили меня и Фелисьена Боанэ отпраздновать Щедрый вечер — канун Рождества вместе с ними в их гостеприимном доме.

Метели и холодный ветер бичевали убогий Годгааб, а когда их бушевание прекращалось, термометр показывал 30° Ц. ниже нуля. В такие моменты нельзя себе и представить большей отрезанности от мира, чем та, в какой оказывается главное поселение Южного инспектората. Эта датская колония так же заброшена, как какой-нибудь неизвестный остров, затерявшийся в Тихом океане.

В добавление к этому, не воображайте себе, пожалуйста, Годгааба с электрическим освещением, оживленными улицами и блестящими выставками на окнах.

Около приветливой бухточки группируются несколько благообразных деревянных построек. Поодаль от них, на возвышении, стоит небольшой костел с острой колокольней — самое монументальное здание поселка. Остальное составляют несколько дюжин эскимосских хижин — земляных бугров с единственным стеклянным оконцем и узкой трубой из жести.

На берегу лежит ряд вытащенных из воды челноков: каяков и умияков. На запад отсюда тянется поверхность седого мрачного океана, которому редко-редко улыбается безоблачное небо, а на восток идут волны покрытых снегом холмов, переходящих в разбросанный альпийский пейзаж, и резкий ветер со свистом несется сюда из бесконечных, покрытых льдом пустынь центральной области края.

Но кто сегодня стал бы обращать внимание на неприятную погоду?! Кто стал бы заботиться о чем-нибудь там, на западе, а тем более на востоке, когда сегодня торжественный, так долго жданный день! С каждым мгновением приближается праздник Щедрого вечера — кануна Рождества.

И тут, на забытом конце света, разливает этот сказочный вечер благодатное тепло поэтического настроения.

В прошлом году провел я Щедрый вечер в Праге; неудивительно поэтому, что сегодняшние мои воспоминания возвращаются к старому, сумрачному, но столь любимому городу, который раскинулся со своими остроконечными башнями под мощным силуэтом рисующегося на тяжелом зимнем небе Града.

Получив очень лестное поручение от университета и минералогического отделения музея, уехал я вскоре после праздников через Копенгаген, Фареры и Исландию в Юлиенгааб. Криолитовые рудники Ивигута были первой станцией, где я провел несколько недель, изучая этот интересный, исключительно гренландский минерал.

Блестящие результаты семилетнего научно-изыскательного путешествия минералога L. Gieseck’a не давали мне спать, и я постепенно поднимался на север через Фридрихсгааб до Годгааба, где и остался на зиму.

Как зимняя станция на Гренландском побережье — Годгааб, действительно, превосходен. А обходительность и гостеприимство директора колонии и остального служебного персонала сделали очень приятным мое пребывание здесь. В чистой и теплой своей каморке я мог работать над статьей, предназначенной для сборника пражской Академии.

И как раз в Годгаабе встретился я с Фелисьеном Боанэ. Вскоре мы сделались друзьями.

Это был сухощавый, нежного сложения брюнет с голубыми глазами, всегда безукоризненно одетый.

Фелисьен представлял из себя интересное явление в художественном мире. То была новая разновидность репортера — репортер-художник.

Он изъездил почти целый свет. Его гениальные художественные, комические и экзотические эскизы наполняли известнейшие «магазины», ежемесячники и иллюстрированные журналы. Большие издательские фирмы спорили из-за него друг с другом, и заработок его был блестящ. Тем не менее, Фелисьен одним рисованием не удовлетворился.

Заполняя свой альбом эскизами, он не забывал и своей записной книжки, полной любопытнейшего «фольклора». Старые мифы, сказки и примитивные песни диких племен он заносил туда с одинаковым восхищением. Свободные же минуты он посвящал своей большой страсти — охоте, и с иронической серьезностью умел рассказывать невероятнейшие охотничьи приключения во всех частях света. Коротко говоря, живой темперамент Фелисьена делал из него прелестного компаньона. Он искрился остроумием. Самым увлекательным образом он мог рассказывать тысячи остроумнейших вещей.

Целый день в поселке царило необычайное движение. Праздничные приготовления были в полном ходу. Во втором часу пополудни все население собралось в костел, где производился экзамен школьникам. Затем всех зашитых в кожи эскимосских карапузов супруга директора одарила большими свертками со смоквой.

А когда колония восторженно пропела рождественские гимны, в домах чиновников и в хижинах туземцев пошли приготовления к празднику. Отовсюду несся приятный запах, и железные печи дымились вовсю. Годгаабские эскимосы не могут себе представить рождественского торжества без огромнейшего количества горячего кофе. Это их главный напиток, за который они готовы пожертвовать всем.

И на самом деле, невероятно, какая масса этого напитка истребляется здесь в течение рождественских дней. Хороший тон требует, чтобы в каждой хижине было заготовлено достаточное количество кофе, которым можно было бы угостить всех визитеров.

Вечером мы все сидели в доме директора колонии, в теплой, уютно освещенной комнате.

Сам директор, доктор Бинцер, пастор Балле, судостроитель Фредериксен, Фелисьен Боанэ и я вместе с тремя европейскими дамами колонии образовали общество около длинного стола. Разговор быстро принял веселое и сердечное направление.

Появилась хозяйка и села с нами, а нам не оставалось ничего иного, как воздать должную честь ее выдающемуся хозяйству и ее кулинарному искусству.

Телятина, оленьи окорока, жареные куропатки, овощные консервы и закуски, в доказательство этого, исчезали почти с магической быстротой. А когда, наконец, появилась рождественская елка, — рождественская гренландская елка, с трудом и искусством составленная из ветвей можжевельника, пристроенных к выкрашенному шесту, елка, искрящаяся огнями и блестящей канителью, — торжество достигло своего апогея.

Каждый из нас получил какую-нибудь мелочь на память об этом празднике. При пунше и черном кофе настроение поднялось окончательно. Фелисьен прямо-таки блистал своими причудами. Раздавались взрывы смеха. Наконец, Фелисьен, подняв стакан горячего пунша, встал, чтобы увенчать произведенное впечатление торжественным шуточным спичем.

Его прервал шум в передней. Явился какой-то запоздавший визитер, который не позволял себя спровадить. Он хотел лично говорить с директором колонии. Наконец, его впустили.

Эта сцена помнится мною до мелочей — так она врезалась в память. Ведь с этого момента, думается мне, началась та невероятная и мрачная история, которую решаюсь я рассказать, не застрахованный от того, что ее примут за мистификацию.

Появился маленький, но коренастый эскимос. Башлык его тимиака (куртки) с головы у него был откинут, и из-под дикой чащи его смоляно-черных волос удивленно светилась пара добродушных черных глаз.

Он был одет, как и все остальные охотники поселка, в штаны из тюленьей кожи и «каммикеры» — обувь из того же материала. Куртка около шеи и концы рукавов были обшиты черным собачьим мехом. Ну, конечно, это был всем нам хорошо известный Даниил, лучший охотник на моржей и тюленей в Новом Герренгуте.

И когда, моргая при свете рождественской елки, стал он тут, с круглым, блестевшим от жира лицом, с неестественной и растерянной улыбкой на широких губах, я вдруг заметил, что он что-то держит в своей руке. Это был мертвый замерзший ворон. И теперь еще я ясно представляю его затянутые голубоватой перепонкой глаза, его перебитое крыло и растрепанные, смоченные тающим снегом перья. Добряк Даниил держал мертвую птицу осторожно за одну лапу и, казалось, был в страшном недоумении, что с ним делать.

Все общество собралось около эскимоса. Тем не менее, Даниил ни с кем, кроме самого директора, не хотел говорить. Когда, наконец, все затихло и директор спокойным голосом стал задавать вопросы, все мы вскоре узнали, что случилось.

Назад тому три дня Даниил отправился в Амералик-фиорд на охоту за дикими оленями. Он шел снегами, спускался по склонам и долго напрасно тратил силы в поисках добычи, пока, наконец, по счастливой случайности, ловким выстрелом из своей допотопной «бухалки» не застрелил большого, жирного «тугтута». В награду он тотчас же на месте полакомился сырым содержанием оленьего желудка, — эскимосским деликатесом первого сорта.

Взвалив добычу на плечи, эскимос отправился назад, как вдруг увидел ворона, сидевшего на пригорке. Этот ворон начал делать какие-то невероятные движения и отчаянные скачки на снегу.

Даниил остановился, скинул с плеч оленя, приложился, выстрелил и увидел, что и на этот раз не промахнулся. Осторожно добравшись, он потихоньку поднял добычу.

Его удивление превратилось в ужас, когда он заметил, что ворон зацепился когтем одной лапы за что-то привязанное среди перьев на его шее. Все эти обстоятельства показались милому Даниилу очень подозрительными. Кто знает, что за чертовщину содержит в себе маленький мешочек, привязанный кожаным шнурком на птичьей шее?.. Даниил не хочет иметь с ним ничего общего. В конце концов, может быть, тут какой-нибудь домовой или другая нечистая сила, какой-нибудь «тупилик», с которым шутить вовсе не полагается.

Эскимос держал в руках замерзшего ворона.

В первый момент Даниил решился было уйти, предоставив ворона самому себе, но потом, после короткой и тяжелой внутренней борьбы, пережив натиск суеверия, поднял ворона, не забывая, понятно, и оленя.

Это случилось назад тому три дня. Даниил сумел бы добраться домой к сочельнику, но пришлось запоздать ни с того, ни с сего, и Анна, его жена, дрожит теперь от страха в Новом Герренгуте над чашкой кофе и ломает голову, почему не возвращается Даниил.

Так вот какова была история.

Директор колонии взял мертвого ворона из рук Даниила, похвалил его за его добросовестность и сообразительность, и эскимос получил большой сверток конфет и винных ягод для своей Анны, чтобы сладостями вознаградить ее за горькие минуты ожидания. Потом эскимос отогрелся на кухне и исчез, сияя от удовольствия, как полнолуние, довольный самим собою и всем остальным светом. А мы стояли около мертвого ворона, лежавшего на столе у рождественской елки.

— Это маленький рождественский сюрприз, — сказал Фелисьен, — если только это не неуместная шутка. Но подобная шутка в сочельник была бы шуткой злостной.

Я был с ним вполне согласен. Затем уже Фредериксен перерезал шнурок, который был так затянут, что должен был мешать бедному ворону глотать крупные куски, если к тому у него представлялась возможность.

Мешочек был из желтой кожи, как раз такой, в каких продают карманные часы. Директор осторожно перерезал шелковые нитки.

— Бумага! — воскликнул доктор Бинцер.

— И исписанная! — добавил пастор Балле.

Показался белый исписанный листок, завернутый в промасленную бумагу. Он был исписан на обеих страницах несколькими строчками мелкого письма.

Нас охватило понятное возбуждение. Развернутый листок моментально очутился под непосредственным светом лампы. Лицо директора сначала выразило удивление, потом разочарование. Но одновременно раздались два восклицания:

— По-русски!

— По-французски!

Это крикнули я и Фелисьен. Несколько строчек было написано нервной, старческой рукой.

Надежде Головиной.

74°30′ с. ш.

Упернивик.

Каманак!

Каманак!

И ни слова больше. Ни числа, ни месяца. И никакой подписи. Дважды повторенное слово, словно крик, о значении которого мы не имели ни малейшего понятия.

Весело горели свечки на рождественской елке. Пунш издавал приятный запах, но мы долго глядели друг на друга, не говоря ни слова, охваченные каким-то меланхолическим удивлением в разгар рождественского веселья.

Из всех нас Фелисьен больше всего углублялся в загадочную записку. Бывшее в ней незнакомое слово возбуждало его воображение. Он утверждал, что этого слова нельзя приравнять ни к одному из известных наречий чукчей, эскимосов или индейцев Северной Америки. Что же означает оно? Откуда пришло это удивительное сообщение?

Если судить по географической широте, оно могло прийти с оконечностей Северной Азии, равно как и из Америки. Но для безошибочного определения места не хватало географической долготы. То были вопросы, на которые недоставало ответа.

Оставалось неясным также, откуда прилетел ворон, так несчастливо покончивший свою жизнь от пули Даниила. Вороны — крепкие, выносливые птицы. Возможно, что буря занесла его из очень отдаленного края.

Доктор Бинцер склонялся к мысли, что необходимо искать загадочное место там, где указанная параллель пересекает западные берега Гренландии. Он нашел достаточное число приверженцев.

Потратив даром массу остроумия для разрешения этих загадок, Фелисьен Боанэ обратил свою живую фантазию в другую сторону.

Письмо было адресовано женщине. Кто такая эта Надежда Головина? Молода она и красива или стара и дурна? Фелисьен пытался набросать в своем альбоме портрет ее, как он рисовал ее в своем воображении. Действительно ли адресатка находилась в Гренландии, на самой северной станции западного берега? Что ей там было нужно?

Что касается меня, то я постарался взглянуть на все дело самым трезвым образом. Я был убежден, что тут надо усматривать отдаленные признаки душевной болезни писавшего незнакомца. Однако, нельзя было отрицать и того, что во всей этой истории есть оттенок правдоподобия.

Директор припомнил, что по осени прибыло из местностей северного инспектората несколько каяков, и эскимосы рассказывали о каких-то чужеземцах, приплывших на рыболовном судне.

Сообщения их звучали, впрочем, неопределенно, а наступившая зима и непогода сделали невозможным сношение с северным береговым пунктом.

Говоря правду, со всем этим пока нам нечего было делать. Фелисьен видел, к своему сожалению, что не может лично отдать письмо адресатке, и на все лады изливал свою злость на то, что до сих пор не было установлено как следует сношений со всеми станциями Гренландии при помощи беспроволочного телеграфа.

В последующее время я был сильно занят своими работами. Мною было предпринято несколько минералогических экскурсий, которые окончились с хорошим результатом.

Мы были вполне отрезаны от мира. Чтобы освежиться, мы предпринимали временами прогулки на лыжах в глубь фиорда и с наслаждением стреляли белых куропаток и песцов. В стрельбе и ходьбе на лыжах Фелисьен был неоценимым учителем, и я быстро приобрел большую ловкость в обоих видах спорта.

Альбом Фелисьена также наполнялся превосходным образом. Короче, мы не теряли времени.

К концу марта и началу апреля погода начала становиться все хуже и хуже. Сильные снежные бури чередовались с резким ветром, делавшим невозможным пребывание на чистом воздухе. Ни одно судно не появлялось вблизи берегов. Казалось, весь свет забыл о нас. Мне очень хотелось оставить Годгааб, чтобы познакомиться с севером. Я не решался покинуть Гренландию, пока не исследовал еще вполне необыкновенно интересное побережье на север от семидесятой параллели. Фелисьен не хотел отставать от меня.

Мы намеревались воспользоваться ближайшей береговой шхуной Торгового общества, как только она появится у берега. Это стремление постепенно начало превращаться в манию.

Нашей аккуратной ежедневной прогулкой стало путешествие на холм, где на высоком шесте развевался красный датский флаг с белым крестом. Оттуда мы видели боровшиеся с туманами каяки эскимосов, возвращавшихся с охоты на тюленей или убегающих от бушующего моря.

Свое скверное настроение лечили мы у милейшего доктора за черным кофе и сигарами, лечили картами или очень любимой в поселении шахматной игрой. Таким образом, у нас был основательный случай усовершенствоваться в терпении.

12 апреля, когда мы — не скажу, чтобы в наилучшем настроении — отправились на обычный наблюдательный пункт, с берега послышался долгий восторженный крик.

«Умиарсуит!..»

Во всей колонии настало страшное возбуждение. Выбегали из домов и хижин и в суматохе бегали по берегу. С полдюжины каяков с быстротой выстрела отделилось от берега и нырнуло в туман. И снова тот же крик:

«Умиарсуит!.. Умиарсуит!..»

Это эскимосское слово чарующе подействовало на Фелисьена.

— Судно! Слышишь? Радуйся, наконец-то судно!

Он чуть не задушил меня от восторга. Мы вернулись и спешили к берегу гораздо быстрей, чем обыкновенно.

Сквозь тонкий, еще не поднявшийся от воды туман мы увидели элегантный абрис приближающегося судна, прекрасной паровой трехмачтовой шхуны, черная с белой полосой труба которой оставляла за собою сливающийся с туманом хвост дыма. Вскоре потом послышался грохот приветственных выстрелов.

С равнины им ответил гордый выстрел из мортиры. Судно стало. Оно имело датский флаг, но, к великому удивлению всех, то не было судно торговой компании криолитовых копей и даже не китоловное судно.

А из последних осенних сообщений нам было известно, что на север не собиралось ни одной экспедиции ни из Европы, ни из Америки. И мы почувствовали себя обманутыми, когда удостоверились, что это судно частного лица. Наша надежда разом двинуться дальше на север начала основательно бледнеть.

Но случилось иначе. Когда через час собрались мы в директорском помещении, нас представили Христиану Снее-дорфу, владельцу шхуны «Gorm den Gamle». Я увидел пред собой старика атлетического сложения, голубоглазого, смуглого, с сильно посеребренными русыми волосами, великолепный тип ютландца, с патриархальной бородой.

Пока я только знал со слов доктора Бинцера, — говоря мимоходом, доктор умел непостижимым образом давать точные и аккуратные сведения обо всем возможном, — что Христиан Снеедорф был большим богачом.

В Копенгагене ему принадлежали два доходных пивоваренных завода, земельные участки на острове Фальстере и залежи фарфоровой глины в Рённе. Он был также акционером большого Северного Телеграфного Общества и криолитовых копей в Ивигуте. Вечно неутомимо-предприимчивый, хладнокровно-деятельный. Его глаза под густыми белыми бровями светились живой энергией. В них не было и следа старческой покорности или дряхлости, но большое выдержанное спокойствие, которое обнаруживалось им и по отношению ко всем окружающим. Приватно он занимался на философском факультете. Его увлечение, страсть — естественные науки и география. Он бездетный вдовец. Пресытившись удачными спекуляциями, он отдался в настоящее время путешествиям для удовольствия.

С собственником судна прибыл Нильс Киркегор, капитан шхуны, невысокий, рыжий, с веселыми серыми глазами, сухощавый, тихо улыбающийся про себя человек, основательно знакомый с северными водами моряк и очень снисходительный начальник.

Все население собралось приветствовать прибывших. Ведь они приносили поздравления с родины, большую почту и массу новостей из отдаленного шумного света!

Тотчас же, при обычном представлении Снеедорфу, я с удовольствием почувствовал, что мы понравились друг другу. Снеедорф знал хорошо мой край, так как он много путешествовал. Затем, я скоро заметил, что он был знаком с геологией, и это нас сблизило совершенно.

Обед, устроенный директором в честь прибывших, вполне заслуживал, чтобы его отметить. Во время горячих тостов мы узнали новую поразительную вещь. Перед нами были участники настоящей научно-изыскательной экспедиции, которая поставила себе целью глубоко проникнуть в область материкового льда и произвести целый ряд наблюдений. Это было смелое предприятие, и я был им прямо очарован.

Еще с детства чувствовал я стремление к необыкновенным путешествиям. С чувством глубокого наслаждения читал я серьезные описания путешествий и умел с поразительной точностью воспроизводить в уме картины отдаленных стран.

Как я только себя помню, я жалел, что наша земля так мала. Я завидовал другим большим планетам. С жалостью смотрел я, как исчезают, тая, словно снег на солнце, белые пятна, означающие на картах неисследованные края. Нет уже ничего, что могло бы поразить дух человека; все уже известно, кроме двух противоположных полюсов, которые, в сущности, являются лишь точками, без особых характерных черт, только математическими точками.

Вспоминается мне, как во время долгих гренландских вечеров говорил я об этом с Фелисьеном, и как веселый француз махнул рукою и с иронией произнес:

— О, ты прав! Все описано, все открыто! Бедные фантастические писатели: не остается им, если они хотят жить, ничего больше, как открыть какую-нибудь новую «Лапу-ту» добряка Свифта, повешенную где-нибудь в воздухе!

Но не смею дальше отклоняться от рассказа.

— Самые смелые экспедиции, — сказал Снеедорф, поставив бокал и указывая на карту Гренландии, — самые смелые экспедиции для исследования внутренних частей этих датских владений произвели иностранцы. Неудачные, примитивные экспедиции Делягера и Иенсена едва ли заслуживают упоминания. В 1883 году был здесь швед Норденшельд; в 1886 году — англичанин Пири; в 1888 году — знаменитый норвежец Нансен; в 1893 году — опять Пири. Но где же тут датчане? Нужно этот недостаток заполнить; я хочу вписать сюда свое имя. Я остановился в Годгаабе, чтобы пополнить запасы угля и провизии.

Присутствующие датчане были тронуты. Мы поднялись с пожеланиями успеха. Фелисьен поднял бокал и, против своего обыкновения, молча пригласил выпить здравицу. И мы выпили серьезно, с глубоким чувством.

Вскоре беседа сделалась сердечной и веселой, но вдруг Снеедорф, задумавшись во время разговора с директором, неожиданно спросил:

— Вы, господа, конечно, слышали об одной русской в Упернивике?

Мы все сразу замолкли от изумления. Фелисьен вылетел в полном смысле этого слова из своего кресла.

— О Надежде Головиной? — воскликнул он.

Снеедорф созерцал неожиданное действие своего вопроса. Его спокойные глаза постепенно разгорелись, и он кивнул капитану. Нильс Киркегор, все так же молча улыбаясь, вынул из объемистого кармана своего сюртука старую коробку из-под консервов. Он медленно открыл ее и, к нашему величайшему удивлению, вынул из нее листок, точка в точку похожий на полученный нами в сочельник.

— Выловили мы ее, — сказал Нильс Киркегор, — на широте Фискернеза. Она была принесена безусловно с севера.

— Это, без сомнения, самые удивительные сведения, которые кто-либо и когда-либо вылавливал в море, — спокойно сказал Снеедорф.

Он предложил нам познакомиться с содержанием записки. Содержала она опять два столбца мелкого письма на русском и французском языках:

Надежде Головиной.

43°6′5''с. ш.

Упернивик.

Р-тору.

Р-тору.

При этом никакой подписи, ни даты, ни слова пояснения.

Фелисьен Боанэ уронил столик, подскочил к библиотеке и бросил на стол объемистый атлас.

Директор нашел нашу записку и в нескольких словах объяснил дело нашему гостю. У нас была и широта, и долгота. Оставалось только найти на карте пункт, где пересекаются обе линии.

— Но это ужасно, это ужасно! — кричал Фелисьен, когда это было сделано. — Отвратительная мистификация. Видел ли кто-нибудь коробку, брошенную в море среди покрытой льдом равнины? Гнусная мистификация!

Что все мы были взволнованы, в этом надо сознаться. Все, кроме Снеедорфа. А Нильс Киркегор около него улыбался своей постоянной беззвучной улыбкой.

— В Упернивике, — сказал старик, — узнаем больше. А потом, — продолжал он с постепенно усиливающимся ударением, — если окажется, что это не дело скверного остроумца, потом мы увидим…

Какое-то намерение созрело в эту минуту в его голове.

«Gorm den Gamle» — великолепное судно, прочно построенное с применением всего опыта последних полярных путешествий. Шхуна невелика, так как многочисленные экспедиции уже давно доказали, что судно малого размера неоценимо в северных морях.

«Gorm den Gamle» построен по шотландской модели: ширина и длина в отношении 1:5,26. На постройку шли лишь белый дуб, орегонская и желтая сосна. Стальные плиты должны были защищать бока при ударах льдин. Паровая машина — Компаунд в тысячу лошадиных сил — вращала массивный тяжелый вал с винтом в 11 футов в диаметре на конце его. Грузоспособность судна — 1.500 тонн.

Судовая команда превосходна. Выбор ее служит к чести Нильса Киркегора: веселый, отважный народ, уже много раз побывавший в тяжелых полярных экспедициях. А тут идет ведь дело только о том, чтобы проникнуть самое дальнее до эскимосской станции Tessiusack. Само собою понятно, что раньше мы сделаем остановку в Упернивике. Там мы разлучимся с нашим ласковым хозяином.

А теперь мы плывем на всех парах к северу, и храбрый «Gorm den Gamle» час за часом сокращает расстояние в пространстве и времени от разрешения загадки. Собственно, путешествие немного рановато для весны, и путь более труден, но для успеха экспедиции прямо-таки необходимо достигнуть цели в апреле или первой половине мая, так как позже, в полный разгар полярного лета, путешествие по материковому льду встретило бы, пожалуй, непреодолимые препятствия.

Снеедорф, узнав о нашем намерении навестить Упернивик, пригласил нас воспользоваться его судном. Искушение было велико, и мы его не одолели. Мы трогательно простились со старыми друзьями и оставили Годгааб. Судно наше устроено с величайшими удобствами. Нельзя, на самом деле, даже желать более приятного путешествия. Такой исключительный комфорт и такое милое общество! На судне находится еще морской инженер — Петер Гальберг, уроженец Рённе на Борнгольме, молодой человек с энергичным, смуглым, гладко выбритым лицом.

Он участвует в экспедиции в центральные области Гренландии. Я часто разговариваю с ним на палубе. По временам он впадает в мечтательность и доверил мне, что в одном старом доме в Гаммерсгузе оставил он белокурую, с серыми глазами, мечтательную и преданную девушку, которая, по его возвращении, станет его женой. В Рённе оставлена им старушка-мать. И теперь обе эти женщины мысленно провожают молодого человека горячими воспоминаниями и добрыми пожеланиями. В своей каюте он показал мне две карточки в простых рамках, карточки, на которые он глядел с глубокой нежностью. Это славный человек.

Итак, мы образуем пятичленный кружок и не можем пожаловаться на скуку. Коротко говоря, только один человек на «Gorm den Gamle» возбуждает во мне инстинктивное отвращение. Это слуга Снеедорфа. Зовут его Сив. Человек с кудрявыми волосами и бородой, с темной кожей и с дикими глазами. Ходит он тихо и эластично, как кошка, с головой, постоянно втянутой в плечи, словно все время он кого-то подстерегает. И когда он коварно усмехается, то показывает ряд острых и белых зубов.

Сив принадлежит к тому загадочному племени, которое кочует по ютландским вересковым степям. По всем вероятиям, то цыгане, смешавшиеся с местными бродягами. Датчане зовут их Nadmaendstock — «дачные люди».

Эти кьельтринги, как их еще называют, элемент весьма подозрительный. Они часто нищенствуют, но еще больше крадут. Прошлое нашего Сива было в таком же духе. Говорил он особой смесью из датского и немецкого языка со странными окончаниями слов.

Он отлично будто бы смыслит в котельном деле. Снеедорф нашел его при одной из поездок в степи полумертвого от голода, избитого, в плачевном виде, и из милосердия взял его с собой.

К своему господину Сив относится с преданностью бульдога, и я убежден, что, помимо своей верности, Сив, подобно этой собачьей породе, является собранием всевозможных дурных качеств, — человеком, за которым нужно смотреть каждую минуту.

Погода, сверх ожидания, благоприятна. В полдень большею частью светит солнце. Море блестит тысячами искр, а кругом величественно плывут полчища фантастических ледяных гор и льдин, несомых северным течением к югу вдоль западного побережья.

Это целый ледяной флот очень красивых, удивительно причудливых льдин. Громаднейшие горы с голубыми и зелеными пещерами, куда с шумом вливается и с пеной выливается море; льдины всевозможного вида и подобия; все те чудеса, столько раз подробно и вдохновенно описанные известными полярными путешественниками.

И все это является новым и новым в сумерки и при рассеянном свете, при вечерних облаках и при сером затянутом небе или под небом, меняющим свою окраску от оттенков яшмы до легкого налета нефрита.

Нильс Киркегор проделал в своей области артистическую работу, когда без всяких столкновений провел судно чрез этот ледяной лабиринт. А это было делом не безопасным, так как, избегнув прямого столкновения, судно могло пострадать и другим путем.

Так, однажды в полдень случилось, что одна из ледяных гор внезапно перевернулась безо всякой видимой причины, и могучая волна пролетела чрез заколебавшуюся корму. Но мы отделались только испугом. Могло пострадать судно и от обломков в тысячи тонн весом, которые неожиданно отрывались ют проплывающих поблизости ледяных гор, когда эти горы «телились», как выражаются моряки.

Иные из этих обломков снова разлетались, как от взрыва, на тысячи кусков. Величественные белые горы застревали в фиордах на мелях. Иногда прилив освобождал их, и они, слегка колыхаясь, выплывали во время прилива в море, — мощные великаны, спокойно вышедшие затем, чтобы раздавить маленькое судно, которое, дымясь, шло около родных им берегов.

Так и сям на невысоких льдинах грелись тюлени. Стадо касаток в линию пронеслось мимо, и их большие блестящие тела виднелись сквозь брызги разбитых блестящих капель. Чайки и другие морские птицы, белого или же голубовато-серого цвета, как и лед под ними, наполняли воздух оглушительным криком.

Мы сидели на палубе, делая долгие паузы в нашем разговоре. Снеедорф молча курил свою короткую датскую трубку. Далеко на востоке виднелась береговая полоса, за которой был вечный лед. Подолгу мы смотрели в том направлении, и я думаю, что то было неясное предчувствие будущего, которое наполнило нас тогда каким-то мрачным беспокойством.

Через три дня до отъезде из Годгааба миновали мы поселение Егедесмунде. Льды стали чаще. Мы должны были усиленно бороться за каждую четверть мили и, благодаря этому, немного задержались. Наконец, мы бросили якорь в превосходно защищенной гавани Годгавена.

Годгавен — главный поселок северного инспектората, поселок того же рода, как и Годгааб. Лежит он на острове Диске, знаменитом своими базальтовыми скалами. Гренландское общество приготовило здесь с прошлого года заказанные запасы угля для шхуны.

Пока судно запасалось провизией, я воспользовался остановкой для добывания окаменелостей и возвратился с богатой добычей и в превосходнейшем настроении.

Нет сомнений, что в отдаленнейшие века буйные тропические леса покрывали эти берега. Какая перемена!

На другой день «Gorm den Gamle» оставил гавань и направился к последней станции прямо на север.

Все мы, понятно, а особенно Снеедорф и Фелисьен стали наводить справки об иностранцах в Упернивике, едва только выскочили из лодки на твердый берег Годгавена. И, к удивлению, вся та история, которую мы были готовы считать чистейшей нелепицей, начинала выступать в неясных очертаниях действительности.

Прошлый год, говорили нам, в конце лета вышли в Упернивике два путешественника с американского рыболовного судна. Эскимосы, навещавшие Упернивик, рассказывали, что это был старик в сопровождении молодой девушки. Старик проводил целые дни в большом деревянном сарае, который он велел себе построить по приезде и в котором он занимался каким-то тайным чародейством.

Наше любопытство было возбуждено этими сведениями еще в большей степени. Мы очень хорошо знали вошедшую в поговорку суеверность гренландских эскимосов, однако, и сам директор Годгавена подтвердил их сообщение. Больших подробностей, впрочем, кроме того, что оба иностранца — русские, как он узнал от туземцев, он нам сообщить не мог.

Слава богу, нам осталось уж всего три дня пути. Подул попутный ветер, и «Gorm den Gamle» мог воспользоваться всеми парусами. Постоянно меняющаяся погода служит признаком, что мы уже далеко на севере. Частые вьюги внезапно закрывают горизонт, а изморозь бывает страшно неприятна.

С очень утешительными результатами мы стреляли тюленей и морских птиц, но это не удовлетворяло нашего честолюбия, и мы порешили, с общего согласия, что нам основательно «не везет».

До этого времени Снеедорф сохранял большую сдержанность, когда у нас заходила речь о путешествии на материковые льды.

Петер Гальберг во время одной прогулки по палубе высказал мне, что он мог бы сообщить об этом много интересного; но сам Снеедорф пока ничего не говорил. Между тем, наша общая дружба крепла с часу на час, и наши откровенные разговоры с собственником судна продолжались.

На другой день после того, как мы оставили Годгавен, мы сидели вечером в уютно освещенном салоне.

В первый раз после нашего знакомства Снеедорф подробней разговорился о программе своей экспедиции. Он заботливо выбил пепел из выкуренной трубки, а Сив поторопился набить новую трубку хорошим крепким табаком.

— Главная доля в успехе экспедиции, — сказал Снеедорф, — будет принадлежать Гальбергу.

Петер Гальберг слегка улыбнулся. Это был действительно скромный молодой человек, и такая похвала привела его в замешательство.

Карта Гренландии лежала на столе. Линии, проведенные на ней красками, означали пути прежних экспедиций. Первоначально экспедиции на материковый лед все время шли с западного берега. Таков был путь обеих экспедиций Норденшельда, а также и путь Пири.

Это была вполне несчастная мысль, раз дело шло о том, чтобы пройти Гренландию с запада к востоку, так как восточный берег ее со стороны моря, благодаря непрерывному прибою сала, неприступен и совершенно пустынен. Экспедиция должна была бы возвращаться той же дорогой по ледниковой поверхности, что было бы попыткой по меньшей мере безрассудной.

Поэтому Нансен в 1888 году, задумав пройти поперек Гренландии, направился в воды восточного берега; он бросил судно, пробился лодкой чрез пояс сала и, оставив, вместе со своими спутниками, берег и горы Умивика, перешел страну поперек до Годгааба. Там он нашел поселение, цивилизацию и убежище после ряда нечеловеческих страданий. Только таким путем ему первому удалось выполнить эту смелую задачу.

Экспедиция Снеедорфа не задавалась целью пройти поперек Гренландии. На высоте Упернивика она должна была вступить на лед, по параллели достигнуть 40° меридиана и потом вернуться к западу в Христианенгааб. Его гордостью было, что эта экспедиция будет первой в своем роде, и что он сам, при помощи Петера Гальберга, произведет точные научные наблюдения.

Прежде всего дело идет о том, чтобы определить толщу льда и климат центральных областях материка, где Гренландия имеет наибольшую ширину, и с достоинством поднять датский флаг рядом с шведским, норвежским и звездным флагом Соединенных Штатов.

Нансен блестяще воспользовался лыжами и санями, которые тащились людьми. Пири и Аструп — санями, в которые запряжены были эскимосские собаки. Теперь, когда техника моторов достигла такого значительного совершенства, неудивительно, что Снеедорф решил употребить сани автомобильные, или, если хотите, настоящий санный автомобиль, изобретателем которого был Петер Гальберг. Таким образом, время путешествия значительно сокращается: отпадают сложные заботы о провианте, и могут быть продолжены остановки для научных наблюдений.

Петер Гальберг сдувал пепел с сигары, и я убежден, что его мысли не блуждали далеко от Борнгольма…

У меня теперь уже является сильное желание стать участником этой экспедиции. Путешествовать с подобными людьми было бы наслаждением. Но это просто лишь неожиданная мысль. В Упернивике мы разойдемся; каждый направится к своей цели; для меня останутся мои окаменелости и образцы минералов.

Фелисьену будет также тяжело разлучаться с нашими друзьями. Он доверил мне, что и им овладевает та же мысль сделаться участником борьбы с ледяной пустыней.

Наконец-то мы в Упернивике!

Маленькое гнездо на островке, с очень убогой гаванью. Всевозможные вихри и непогоды могут распоряжаться в этом гнезде по их собственному желанию. Дюжина по-европейски выглядящих зданий; над ними на шесте полощется датское знамя.

Кругом — пустынная дикая полярная природа. Серый горизонт и серые и черные скалы с белой снеговой шапкой сжимают убогий маленький поселок. Идет холодный дождь. Каики с эскимосами прилетели на волнах и кружатся вокруг судна, между плавающими обломками льда.

Угощать туземцев водкой, как и продавать им ее, в Гренландии строго запрещено государством. Иное дело табак; и мы наделили эскимосов табаком, чем доставили им большое удовольствие.

Лодка была спущена без промедления, и чрез минуту мы плыли, в сопровождении каяков, к скалистому побережью, где собралась, между тем, небольшая толпа людей.

Начальник поселка радостно приветствовал нас, даже можно сказать, с пафосом. Он знал Снеедорфа, как самого влиятельного члена Северной Торговой Компании.

Нильсу Киркегору было сказано, чтобы он устроил все, что нужно к предстоящей разгрузке. Мы же отправились к начальнику поселка.

Добряк прямо-таки расплывался, обещая нам помогать, чем только может, во всех наших предприятиях. К удивлению, Снеедорф слушал с нетерпением его бесконечную болтовню. Он обратился к начальнику с вопросом, по-видимому, не стоящим в связи с предыдущим разговором.

— А Головина? Где здесь живет Надежда Головина?

— Она вышла ровно час тому назад на прогулку в горы, — ответил он.

— В такую погоду?

— Она делает так ежедневно, за исключением больших метелей.

— Что же, она здесь одна?

— Одна. Алексей Платонович, которого она сопровождала, исчез отсюда в конце осени. — Начальник кончил иронически: — Изобретатель… авиатор… путешественник к полюсу! — Говоря это, он постучал указательным пальцем по лбу и провел в воздухе запутанную кривую, значение которой было понятно, и покачал головой.

— Что же, он сломал себе шею? — нескромно полюбопытствовал Фелисьен.

— Вероятнее всего. Да, пожалуй, вне сомнения, — ответил начальник. — Можно предполагать с определенностью. Но… — тут он пожал плечами и взглянул чрез окно на смутное небо, — кто знает, кто это знает?..

Через два часа после этого разговора я увидел в первый раз Надежду Головину. Она подходила к поселку. Белая эльзасская собака с веселым лаем сопровождала ее. Вот портрет Надежды Головиной:

Высокая, элегантная девушка, лет двадцати двух, с серыми глазами. Овальное, славянское лицо, нежное и серьезное, в рамке темных кудрей, лицо, которому прелестные глаза придают мечтательное или задумчивое выражение.

Она говорит приятным альтом, — немного, пожалуй, глубоким, но очень звучным. Она очень образована, воспитана, и я был сильно смущен, слыша в первый раз ее разговор, так как в этом эскимосском гнезде я никогда не мог предполагать присутствия подобной женщины. С какой энергией и бесконечным героизмом переносила она бесконечные дни скуки, тоски и печали арктической ночи!

Ее прелестные глаза раскрылись от удивления, когда она увидела наше неожиданное вторжение в поселок.

Мы вежливо и по-дружески приветствовали ее. Она покорила нас с первого же мгновения. Тишина наполняла комнату, шипел и пыхтел лишь большой самовар. Таинственная корреспонденция, найденная нами при почти фантастической обстановке, дошла, наконец, до своего адресата. Девушка деликатно взяла оба письма, благодаря нас удивленным и любопытным взглядом.

— Вести из Европы? — спросила она, а потом, когда она взглянула на письмо, крик и вздох вырвался из ее уст: — Дядюшка Алексей! Дядюшка Алексей! Так он жив! Несчастный дядюшка Алексей!

Я увидел, как погасли ее блестящие глаза и как появились на них слезы. Девушка отвернулась и зарыдала. Но когда через минуту она обернулась, энергия вновь светилась в ее глазах. Она положила руку на стол.

— Господа, — сказала она, — вы добрые люди. И я считаю вас своими друзьями. Я должна вам пояснить некоторые вещи, о чем здесь до сих пор еще не говорила. А потом… потом я буду просить у вас помощи.

Свою беседу в доме начальника поселка этим мы кончили.

В салоне судна уселись мы кругом на диванах, а серебристо-белый пес Гуски свернулся у ног девушки, вопросительно поглядывая на нее своими голубыми глазами. И вот что рассказала нам девушка тихим, спокойным голосом.

— Я осталась круглой сиротой четырех лет от роду. За мое воспитание взялся дядя со стороны матери, старый холостяк — Алексей Платонович Сомов. Дядю уже смолоду считали за чудака и в своем семействе и у родных. Носил он, говорят, например, очки из зеленого стекла, а в его рабочем кабинете была привязана на цепочке громадная летучая мышь, которая наполняла отвращением и страхом добрые сердца достопочтенных граждан. Но дядюшка Алексей продолжал глядеть на свет сквозь свои зеленые очки, а мышь спокойно висела себе на шестике, головой вниз, закрывшись своими летательными перепонками и с наслаждением поедая свой корм.

Дядюшка Алексей сначала был преподавателем физики и химии в одном учебном заведении, и со страстью старого алхимика отдавался своим наукам. Его чудачества, а еще больше его либеральные взгляды, принесли ему много неприятностей со стороны начальства. Его споры стали принимать уже острый характер. Но в этот критический момент умерла какая-то дальняя его родственница и оставила значительное состояние, которое всецело перешло к дяде Алексею.

Тотчас он бросил свою должность, чтобы вполне отдаться осуществлению своей мечты. От теоретического изучения он перешел к практике. Неудачные опыты поглотили большую часть состояния.

Засевшей у него в голове мыслью было устроить динамическую воздушную машину. С этою целью познакомился он с неким Реныцаковым, механиком, худым, чахоточным человеком, — гением в области взрывных моторов. Работали они оба вместе.

Я долго не догадывалась о намерениях дяди Алексея. Я училась в Москве и получала от него лишь редкие и рассеянные письма. Прошло два года. В одном из писем дядя уведомил, что Реньщаков умер. Я окончила курс и с дипломом вернулась домой. Тут все изменилось. Дядя приобрел в деревне дачу и приспособил ее для своих опытов. Он вырубил в саду деревья; на месте бывших яблонь построил сарай, и в нем стали работать под наблюдением дяди два человека.

Дядюшка Алексей встретил меня сердечно; он, действительно, любил меня, как отец. Но его идеи чересчур занимали его, и случалось часто, что он забывал о моем существовании.

Сначала я бродила по окрестностям; сидела за чтением под старыми яблонями, но, наконец, меня одолела скука. Во мне стал пробуждаться интерес к загадочной работе в таинственном сарае. Дядя со мною о ней никогда не говорил ни слова. На прямой мой вопрос о ней он ответил ученой лекцией о механических воздушных машинах и о новых успехах в области усовершенствования моторов, и снова погрузился в свои чертежи и математические выкладки.

А вскоре после этого политические перевороты и бури зашумели над нашей страной; гроза дошла и до нас. С заслуживающей доверия стороны дядя получил предупреждение. Дело шло, как я догадываюсь, о каком-то политическом заговоре Реньщакова. Последние годы дядя жил с ним в интимной дружбе, не догадываясь, тем не менее, о всех его замыслах. Реньщаков, правда, умер, но дядя был здесь, а достаточно было и того, что он когда-то поддерживал отношения с революционером.

Время было страшно опасное, и дядя проснулся от своей мрачной замкнутости. Той же ночью два его помощника упаковали отдельные части машин и аппаратов в ящики, которые дядя и отправил. А на другой день, в дождливое утро, оставили мы дачу и счастливо переправились через границу.

Я была уже слишком привычна к дядюшкиным странностям, но в тот раз я испугалась. Ведь он вез меня в новый край, далеко-далеко, а я до сих пор еще не знала — куда. Ехали мы в Кенигсберг, потом Гамбург, затем Бремен. Здесь, в старом унылом отеле, ждали мы четырнадцать дней.

Но вот дядя получил письмо. Читал он его вечером, при свете лампы. Высоко вспыхивало пламя в камине. Дядя Алексей прочитал, и когда отложил письмо в сторону, весело потер руки.

— Все идет превосходно, Наденька! — сказал он. — Выедем отсюда на этой неделе.

— Куда? — утомленно спросила я.

— В С.-Джонс.

— В Америку?

— В Америку.

Дядя заботливо сжег письмо в камине. В конце недели мы были в открытом море. Вы знаете С.-Джонс на Ньюфаундленде? Ужасное место! До сих пор я еще чувствую отвратительный залах трески и сельдей.

Дядя Алексей нанял там старый брошенный дом за городом. Вскоре он снова погрузился в свои работы. Обо мне он забыл совершенно. Представьте себе, господа, какое это было для меня убийственное положение. Но я понемногу привыкла. Я становилась чудачкой и отшельницей, вроде дядюшки. Целыми днями я сидела за книгами, и это предохраняло меня от меланхолии. Дядюшку несколько раз навещал какой-то незнакомый человек мрачного вида, с пронизывающими глазами. Я видела его только мельком. Визит его затягивался часто на целую ночь. И утром, когда горизонт уже начинал светлеть, огонь еще светился в дядюшкиной комнате.

В это уже время со страхом я заметила у дяди первые признаки душевной болезни. Он часто уходил из дома и бродил не знаю где, иногда дня по три, возвращаясь домой голодным, усталым. А потом шли снова дни, полные ясного ума, энергии, бодрости.

Помнятся мне два события, которые его страшно встревожили. Первое — еще во время моего детства — день отлета шара Андрэ со Шпицбергена, и здесь, в С.-Джонсе — пришедшая весть о готовящейся экспедиции Вельмана.

Дядю охватило болезненное возбуждение. Тогда-то именно и был принят им таинственный визитер, и из дядиной комнаты слышались рассерженные голоса. Кто-то там кричал и доказывал повышенным голосом. Дядя отвечал с раздражением, и его гнев возрастал. Потом стукнули двери, и дядя вылетел вон. Вернулся он на этот раз лишь на четвертые сутки. Но в каком виде! Он притащился, как тень. Когда же отдохнул, то был спокоен, как никогда прежде. Он долго и нежно говорил со мною. С горечью он упрекал себя за то, что так безрассудно таскает меня по свету. Что следовало бы для меня устроить спокойное пребывание в каком-нибудь французском пансионе.

Наконец, он сказал, что его работы окончены и что он уезжает. Он, безусловно, не может решиться снова брать меня о собой. Я обняла его со слезами, так как его состояние возбуждало во мне большие опасения. Моею обязанностью и моим твердым решением было ни в коем случае не отпускать его одного.

Он долго противился этому. Но я не уступала. Кто бы стал смотреть за ним? Кто стал бы охранять его от разных сумасбродств?

Итак, судно «Kite», отходившее на охоту за тюленями в залив Мелльвиль, доставило нас обоих в Упернивик. Это было осенью прошлого года. Начальник поселка был очень любезен. Вдобавок, дядюшка имел какую-то бумагу от датских властей.

Жила я у пастора Снеджа. Пасторша — наилучшая женщина на этом берегу Гренландии. Я ей очень благодарна.

Не откладывая дела в дальний ящик, дядюшка взялся за работу. Он велел выстроить сзади, за церковкой, деревянный ангар из тех материалов, которые привезло судно с С.-Джонса вместе с несколькими объемистыми ящиками. Я начинала кое о чем догадываться.

У меня снова появилась тяжелая забота о дяде. Я допытывалась осторожно. Но все попытки были напрасны. Я порешила бодрствовать с удвоенным вниманием.

Помешать ему силой или передать его в руки врачей я не решалась. Я понимаю, что это отчасти было слабостью, но я хорошо знала, что подобное вмешательство вызвало бы у него моментальную психическую катастрофу.

Минувшая осень здесь была очень сырая. Здоровье дяди было слишком расстроено. Целыми днями работал он в сарае, и отблеск огня через маленькое окошко проникал во мрак ночи.

К обывателям он не имел вообще никаких отношений. Все испытывали перед ним суеверный страх. В сарай он не пускал никого, кроме одного немого, бывшего искусным механиком.

Так прошло четыре недели. Наконец, дядя стал обращать на меня внимание. Он стал страшно заботлив, спрашивал о моих нуждах, был очень любезен. Он запер ангар и отправился в горы. Вернулся он поздно вечером. Вечер был прекрасен и тих, каких было мало в прошлую осень.

Вдруг дядя предстал предо мною. Глаза его возбужденно сверкали.

— Поди-ка, Наденька! — сказал он и повел меня к ангару.

Была ночь. Слабый свет фонаря падал на каменистую дорогу. Собака тихо следовала за мною.

Дядя Алексей долго возился со сложным замком. Я ему светила, дрожа в своей шубке от холода и волнения. Наконец, дверь отворилась и мы вошли. Сначала я ничего не могла разглядеть. Но вдруг вспыхнул ослепительный беглый свет, выходивший из небольшого аппарата, снабженного сильным рефлектором, и на некоторое время ослепил меня.

Когда я огляделась, то увидела перед собой что-то вроде чудовищной птицы с широко раскрытыми крыльями.

Я видела перекладины, изготовленные из особого дерева, блестящие части металлических рычагов; взглянула на тонкое строение мотора — медь, сталь, латунь; большие поверхности планов из какой-то неизвестной прочной материи.

Между планами блестела большая дутая ось, на которой были привешены два небольших, для трех-четырех лиц купе, закрытых окнами из асбеста или целлулоида.

Дядя Алексей не счел меня достойной детальных объяснений; он стоял выпрямившись и, подняв руку, с гордостью глядел на свое дело. Мы долго молчали.

— Душечка! — сказал потом тихонько дядя; его голос смягчился, стал нежным, каким я прежде его не слыхала. — Душечка, вот дело моей жизни!

Я помню, как в глубине у меня отозвалось живое и сильное чувство глубокого сострадания к этому бедному старому ребенку, голос которого дрожал от волнения и веры в свои силы. Я видела в душе тщетность его безумных начинаний.

А дядя Алексей продолжал:

— Наденька! Наденька! Ты мужественна душой. Ты любишь своего бедного, сумасбродного дядю? Ведь ты дозволишь ему на несколько времени оставить тебя, только на несколько времени, дорогая моя?

— Вот дело моей жизни! — сказал дядя Алексей.

От испуга у меня перехватило дыхание. Я вскрикнула.

— Как, дядюшка! Что ты говоришь? Ты бы хотел? И один?

— Один, — глухо сказал дядя тихим, но решительным голосом, — машина, правда, поднимает четверых, но я возьму груз.

— Ох, дядюшка! Прими во внимание свой возраст! Тебе нужен покой, уход. А тут такие опасные опыты. Пусть хоть она и полетит, но маленькая ошибка, неосторожность, неосмотрительность, и ты заплатишь за это жизнью! — с горячностью заметила я.

— Никакой неосмотрительности, никаких ошибок, — холодно сказал дядя. Он был рассержен и оскорблен. — Я не боюсь даже и смерча, если он пойдет в том же направлении, как и машина. Э, да что ты знаешь, что понимаешь? Посмотри!

Он пошел, отворил настежь противоположные ворота и погасил свет. Мы стояли в глубокой темноте. Я видела только высоту небесного свода, усеянного большими блестящими звездами. Вдруг север горизонта ожил, запылал, море зеленых огней поднялось из-за отдаленных гор. Высоко, высоко протянулись они до самого зенита, погасли и снова родились из неизвестного источника, пропадая в глубинах небесного пространства.

Такого восхитительно-прекрасного северного сияния я еще не видала. И в этом странном зеленоватом свете резко вырисовывались контуры фантастической машины.

Дядя поднял свою худую правую руку.

— Лететь к таинственному северному сиянию! Подниматься в магическом огне, в огне, который не жжет! Коснуться того недоступного места, которое так не поддается человеческим усилиям! Ни Андрэ, ни Вельман! А я, я, Алексей Платонович Сомов!

У него вырвался неприятный смех, который заставил меня похолодеть. Я боялась припадка.

Но тут небесные огни погасли. Небесный свод был черен, как бархат. Звезды горели. Я обняла дядю и успокоила его. Он затих. Нежно поцеловал меня в лоб.

— Покойной ночи, Наденька! Обещай мне, что если что-нибудь случится, то ты пробудешь еще полгода в этом провонявшем смолой гнезде. Только полгода — не больше. Потом можешь свободно уехать, так как я не возвращусь, и для меня так будет лучше. Не ломай над этим голову. Да! Документы в железной коробке под № 2. Ключ здесь. Что осталось — мало этого, но на скромную жизнь тебе хватит. Ну, ну, успокойся, душенька! Ведь ничего не делает твой дядя сгоряча, ничего, иначе мог бы без нужды сломать себе голову! Хе-хе… Ну, покойной ночи, дорогая моя!..

Он поцеловал меня в лоб. Я почувствовала слезу, капнувшую на мое лицо, первую слезу дяди Алексея.

Я провела страшную ночь. На дворе было тихо — ни ветерка. Но в душе моей бушевала буря. Несколько раз хотелось мне искать дядю. Был момент, когда я ощутила такое живое чувство страха и угнетенного состояния, что вскрикнула. Зачем тогда я не послушалась голоса своего чувства?

Утром поспешила я к деревянной постройке. И те, и другие ворота ее были открыты. Кучка туземцев тихо толпилась в суеверном отдалении. Никто не решался заглянуть в ангар. С отчаянием я вбежала внутрь. Пусто! Машина исчезла, а с ней и Алексей Платонович. И вы знаете, что он не вернулся.

Итак, господа, я исполнила, чего хотел от меня дядя. Я ждала его. Каждый день новая надежда овладевала мною, надежда, что дядя Алексей появится на моем пороге.

В первое время я думала, что он разбился со своей машиной где-нибудь в окрестностях поселка. В сопровождении Качуа — немого механика, просмотрела я каждую пядь островка.

Потом явилась у меня мысль, что он пропал в море. Мы прошли местом прибоя. Эскимосы на каяках и умияках заботливо осмотрели залив. Ничего!

Я не нашла ни следа, ни каких-либо указаний. Исчез, словно пылающий горн северного сияния втянул в себя воздушную машину вместе с соорудившим эту машину человеком, и поглотил его, как притягивает и уничтожает огонь ослепленного им мотылька.

Я представляла его себе одиноким, старым, больным в этой арктической пустыне! Мысли эти приводили меня в отчаяние! Ночью мучили меня страшные сны. Но потом это прошло! Явилась тихая покорность судьбе.

Несчастный старик исчез навсегда в пустынях полюса, и я уже оплакала его. Стала думать о возвращении в цивилизованный мир, так как послезавтра будет восемь месяцев с того времени, как исчез дядя. А теперь, когда я уже перестала надеяться, вы приносите эти его странные и непонятные письма. Когда он их писал? Я не знаю. Но он был жив, коль скоро их писал!

История была, без сомнения, чрезвычайно фантастическая. Тем не менее, ничего не оставалась другого, как ей верить. Мы — не игрушки тяжелого сновидения.

Мы видели сарай. Посетили светличку профессора в доме эскимосского миссионера, где до сих пор валялись груды специальной литературы, смятые наброски и планы, а также инструменты и орудия, как в мастерской механика.

Фелисьен предпринял со мною и Надеждой прогулку на западный берег острова Упернивика.

Мы хотели посмотреть знаменитую птичью гору, величайшую в северной Гренландии. Тысячи, нет, — миллионы морских птиц селятся в отверстиях крутых скал. Целые облака их летают с моря к скале и обратно, и волны покрываются тысячами живых точек. Нырки, альки, пингвины образуют отдельные колонии, заселяющие определенный этаж скалы и с жаром отстаивающие свое становище. Стаи красивых гаг, чаек-буревестников издают отвратительный своеобразный крик, усиливающий суматоху этого птичьего Вавилона.

Туземцы в пору гнездования гаг собирают в огромном количестве гагачьи яйца и вывозят, чего не съедят сами.

Шум этой громадной птичьей колонии похож издали на глухое продолжительное ворчанье.

Дул сильный северо-восточный ветер, и по временам шел мелкий снег. Вчера ночью было 18° Ц. мороза.

Надежда была еще бледнее, чем обычно, и молчалива. Когда мы возвращались, она не смогла уже подавить своего волнения. Она обратилась во мне с просьбой:

— Я должна сегодня говорить со Снеедорфом. Не могли ли бы вы оказать мне небольшую любезность?

— Все, что будет в моих силах.

— Я хочу кой о чем попросить Снеедорфа. Он очень любезен, вероятно, он не откажет… Но все же обещайте мне, что будете поддерживать мою просьбу.

— Обещаю вам.

Она поблагодарила тихим кивком головы. Я уже догадывался, чего хочет эта храбрая, удивительная девушка. Но вечером, прежде чем она заговорила, Снеедорф сам обратился к ней.

— Надежда, программа нашего пути вам известна. Небольшое отклонение для меня ничего не стоит. Я решил достигнуть того места, где встречаются географические линии, указанные в письмах вашего дяди. Это очень простая вещь. Обыкновенное любопытство.

Я с удовольствием обнял бы Снеедорфа. Фелисьен Боанэ заликовал вовсю. Девушка молча поклонилась и, прежде чем старик мог помешать этому, схватила его руку и поцеловала ее. Тронутый до слез естествоиспытатель поцеловал ее в лоб, как дочь. Он хотел отклонить от себя, как незаслуженную, всякую благодарность. Надежда подняла свою красивую голову с определенным решением. Ее глаза блестели отвагой и энергией, когда она сказала:

— И я… я поеду с вами!

«Gorm den Gamle» стоял на якоре в небольшом заливчике на северо-восток от Упернивика.

Материковый лед доходил здесь до самой воды. С правой стороны спускается к морю громадный зеленоватый глетчер — выдвинувшаяся частица бесконечного ледяного пространства.

На востоке стеною поднимается материковый лед. Если смотреть на него на известном расстоянии с моря, он кажется голубой отвесной стеною. Вблизи, однако, мы видим, что он спускается к морю постепенно, в виде мощных террас.

Долгое время Гренландия являлась загадкой. Лишь со времени экспедиции Нансена мнение о Гренландии установилось. Эта страна представляет собою сплошной ледник. Давно прошедшие климатические условия привели к тому, что обильные снеговые осадки заполнили все долины до самого верха гор.

Под ужасным давлением снег превратился в лед. Пласты льда росли, пока не исчезли под ними вершины. И весь край с его холмами и долинами, горами и равнинами лежит теперь глубоко под ледяной, весящей миллиарды центнеров, корой. Лишь узкий пояс западного побережья остался свободен от этого ледяного панциря. И там прозябают остатки эскимосских племен.

Чем дальше к северу, тем больше подходит к берегу материковый лед. Под давлением бесконечной тяжести, часто с довольно значительной быстротой скользит он по склонам и, достигнув моря, вдруг утрачивает почву. С громким треском отламываются от него ледяные горы. Массами плывут они в виде фантастических ледяных громад, постепенно разъедаемых и теплым воздухом, и морем.

Экспедиция Снеедорфа поставила себе целью двинуться по самому безутешному краю света, по ледяной Сахаре, страшной в своем пустынном оцепенении.

Но честь датского флага, научный интерес и возрастающее желание узнать, что за сюрпризы таит в себе пересечение меридиана и параллели — все это не дозволяло отступать назад.

Загадочный пункт, указанный профессором Сомовым, служит неисчерпаемым предметом наших разговоров.

Вернее всего, по своем взлете, Алексей Платонович не достиг полюса, а был занесен куда-нибудь к востоку, был сброшен на гренландский ледник и оттуда уже послал свои отрывочные вести. Или же — и это лишь одно предположение — застрял в каком-то свободном ото льда оазисе.

— Ну, а бутылка, брошенная в море, — в море, понимаете ли, объясните мне это! — прервал с отчаянием Фелисьен Боанэ.

Да, море!.. Моря мы никак не могли объяснить. И эта загадка гнала нас всех немедленно отправиться в дорогу. Решено! Вместо того, чтобы лазать с геологическим молотком по прибрежным скалам, я участвую в экспедиции вместе с Фелисьеном Боанэ.

Мы пройдем, во что бы то ни стало, через снега и льды. Будем бороться с арктической пустыней, самой страшной из всех пустынь. Впрочем, я не знаю, как мы добились того, что Снеедорф согласился на наше смелое желание. Двое из команды «Gorm den Gamle», Педерсон и Эвальд, храбрые малые, которые были выбраны сопровождать экспедицию, должны были поступиться в нашу пользу своими местами. Я забыл упомянуть, что место геолога было в экспедиции свободным. Ерик Иогансен из Копенгагена, сопровождавший экспедицию с самого начала пути, захворал сердечными припадками и был высажен на Фаррерских островах. Я поступил на его место, а Снеедорф высказал, что он уже давно желал этого, но не решался только мне предложить.

Итак, список участников определенно установился: Снеедорф — глава экспедиции, Петер Гальберг — шофер автомобиля, Стеффенс — механик и помощник Гальберга, я — геолог, Надежда и Фелисьен — путешественники, Сив — слуга Снеедорфа и повар экспедиции. Эскимос Эква, нанятый в Упернивике, — проводник.

Я не могу отделаться от мысли, что присутствие Сива не обещает мне ничего хорошего.

Зато Эква — прелестный человек. Это живой, как ртуть, молодой, веселый, проворный, изобретательный малый. Китоловное судно привезло его беспомощным подростком в Упернивик, и тамошний пастор взялся за его воспитание. Он выучил его также искусству бегать на норвежских лыжах — искусству, которым Эква бесконечно гордился и которое возбуждало удивление со стороны его туземных товарищей. Он единственный из эскимосов имел столько отваги, чтобы пуститься с нами в дорогу. Сам он, преследуя оленей, несколько раз вступал на окраины ледников и был артистом в охоте на белых медведей.

Между тем, разгрузка быстро подвигалась вперед. На берегу возникла целая маленькая колония. Тут есть несколько палаток из шкур, а из Упернивика прибыло сюда с полдюжины каяков и умияков.

Туземцы толпой следят за нашими сборами. Когда они узнали про наше намерение вступить на «Сормоксуак» — большой ледник, добряки были сильно перепуганы. У эскимосов существует суеверный страх перед опасным «внут-риземьем».

Они всячески отговаривали нас, а когда увидели, что мы не обращаем на это внимания, пророчили гибель экспедиции.

В добавление ко всему, как раз за два дня перед этим, туземные охотники, снабжавшие наше судно свежим мясом, застрелили в горах белого оленя, а это, по поверью туземцев, означает большую опасность, ожидающую нас в тех туманных далях, куда мы хотим так дерзко проникнуть.

Подготовительные работы идут, между тем, превосходно. Части машин, сани, орудие и утварь группируются на черных скалах. В свободные минуты некоторые из нас навещают, в сопровождении Эквы, тот пункт, откуда мы начнем свой путь. Проворному туземцу удалось найти очень удобное место для этого.

Сначала придется идти по склону длинной морены, которую образовал выступ глетчера; оттуда на твердый ледяной поток, который идет к западу пологим скатом.

Самая тяжелая работа, которая нас ожидает, это переправить по частям весь наш багаж вверх по склонам обвалов, по ступеням екал, через снеговые сугробы, на первую ледяную террасу. Отсюда мы начнем двигаться вперед на машине к северо-востоку. Состояние льда превосходно. Трещины, делающие летом край материкового льда почти непроходимым, заполнены снегом, превращенным вьюгами в компактную массу.

Неделя трудной работы, наконец, закончена. Все мужчины должны были участвовать в ней. Эскимосы ревностно помогали нам. Благодаря саням и отважности носильщиков, им удалось преодолеть самые трудные препятствия.

Место для лагеря выбрано. Оно на высоте 500 метров над морем и в 4 килом. от берега. От этого становища можно видеть и отдаленный залив, и весь изборожденный морщинами ледник, по которому мы шли, — ледник, обтекающий, подобно реке, черные выступы скал и окаменевший по одному знаку могучего духа, поселившегося в земле страха и ужаса, которая, по верованию эскимосов, находится за этими ледяными стенами.

Глубоко внизу, в темном заливе, стоит на якоре «Gorm den Gamle», и дым из его трубы высоко поднимается к голубому небу. Вдали виднеется море, покрытое салом и громадными ледяными горами, которые блестят и искрятся.

Насчет погоды мы спокойны. До сих пор была только однажды сильная метель, засыпавшая место стоянки сугробами снега.

Петер Гальберг и Стеффенс, конечно, без промедления стали собирать машины. Им помогают механики и машинисты шхуны. Приятно видеть, с каким искусством и охотой работают люди. Ночи мы проводим в палатках. Мы приучаемся к будущим неприятностям и не боимся их. Но отходить от вашего лагеря небезопасно. Лучше всего при каждом шаге внимательно палкой исследовать снег. При одной такой прогулке на лыжах мне пришлось убедиться, что безопасность ледяного покрова довольно сомнительна. В некоторых местах пласты снега образуют свод над трещинами льда. У сопровождавшей меня Надежды вдруг исчезла почва под ногами. Девушка осталась на весу над зияющей бездной только потому, что, не теряя присутствия духа, оперлась лыжным шестом о край открывшегося провала. Шест постепенно опускался, и девушка медленно скользила в пропасть.

Я моментально был около нее и поднял ее кверху. Даже крика не вырвалось у нее. С минуту стояла она, нахмурив брови.

— Вы не ушиблись? — спросил я ее в испуге.

— Нет, — сказала она просто. — А знаете ли, что вы сохранили мне жизнь?..

Я опустил глаза под ее серьезным и глубоким взглядом.

Машина собрана. Она стоит, готовая от одного движения рычага двинуться в дорогу. Она, конечно, мало похожа на автомобиль. Выглядит она как крытый тендер, как снеговой плуг с несколькими окнами и со стеклянной передней стеной.

Петер Гальберг усовершенствовал идею инженера Чарльза Берга из Миннеаполиса. Это машина лазящего типа с четырьмя винтами вместо колес на горизонтальной оси. Винты приводятся во вращательное движение, независимо один от другого, сильным мотором в 60 лошад. сил, работающим спиртовым паром. Спирт, как известно, замерзает только при 40° холода, но тот, который мы везем с собою, приготовлен особым образом, составляющим тайну Снеедорфа, и сопротивление этого спирта холоду увеличено во много раз.

Спиртовые пары сгущаются и могут быть снова употреблены для наполнения мотора. Части машины поставлены наилучшей фирмой Мерседес. Винты из стали, а их крылья имеют тонкие и острые края, как у коньков. И если винты с левой стороны вращаются в направлении, противоположном вращению винтов правой стороны, автомобиль двигается вперед. Диаметр винтов значительно больше, чем предлагал Берг; благодаря этому, Гальберг достиг не только большей быстроты, но и большей сохранности мотора.

Направление машины зависит от движения винтов, укрепленных на особых коленах, и от двух стальных досок, в форме полумесяца, настоящих рулей, врезающихся в лед и снег и приводимых в движение сжатым воздухом. Машиной, построенной из удивительно легкого материала, можно управлять с необыкновенной точностью из будки шофера.

Имея в виду страшные морозы «внутриземья», инженер снабдил свою машину остроумными нагревательными аппаратами, использовав с успехом старую, простую мысль японцев: чтобы холод не проникал вовнутрь, стены снабжены прокладкой.

Нижняя часть машины видом своим походит на днища прежних березовых челноков канадских краснокожих или же днища лапландских саней. По мягкому снегу автомобиль может скользить, по воде — плыть.

Испытание машины, сделанное прошлой зимой в Дании, дало изумительные результаты. Она удачно побеждает крутые подъемы и при благоприятных условиях может достигать быстроты 35 километров в час.

Внутреннее помещение автомобиля представляет из себя два купе с двумя спальными местами, как в спальных вагонах. Эти купе будут предоставлены Снеедорфу и Надежде. Остальным участникам экспедиции придется ночевать в спальных мешках в палатках, изготовленных из непромокаемой парусины и крепкой шерстяной материи. Но ожидание этой неприятности нас не пугает. Пока поверхность ледников под нашими ногами будет прочной, мы будем двигаться вперед с удобством, так как все найдем место в автомобиле или в санях, которые автомобиль будет тащить за собой.

Сани наполнены всевозможными запасами. Тут пеммикан, сгущенное молоко, шоколад в таблетках или смешанный с размолотым мясом, консервы, шведский knokken-brod, морские сухари, масло, запасы гороховой муки, чая, кофе, табаку, сушеной зелени и т. д. Для каждого участника отвешено определенное количество запасов, и выбор их сделан так, чтобы не было нарушено соотношение питательных элементов: белков, жиров и сахара.

Не было, конечно, недостатка и в «примусовых» аппаратах. Что касается оружия, то имелось несколько добрых винчестеров с разрывными пулями на случай встреч с белыми медведями или оленями в прибережных горах. Было еще два ружья крупного калибра, которые стреляли, в сущности, миниатюрными гранатами. Для меня сначала было непонятно, для чего собственно взял Снеедорф эти чудовища. Потом я узнал, что они были предназначены для моржей — громадных и крепких животных.

Хронометры, компасы, секстанты с искусственным горизонтом, анероиды, гипсометры, барометры, спиртовые термометры, подзорные трубы, фотографические аппараты с запасом пленок — также не были забыты.

Имелась целая коллекция наиболее важных инструментов для исправления машины и саней, топоры, ножи, лопаты; запасы спирта в жестяной посуде уложены были так искусно, что, составляя большую часть багажа, мешали менее всего. Снаряжение дополнялось целесообразно составленной походной аптечкой и каучуковым складным челноком. Шестнадцать пар норвежских дубовых лыж и три пары лыж канадских с соответствующим числом бамбуковых шестов давали нам возможность легко двигаться по снежной равнине.

Последние приготовления были окончены.

Трещины, как и повсюду на краях ледников, тянулись в разных направлениях; иногда они перекрещивались, но Эква отыскал удобную дорогу по твердым террасам ледяного поля. Снег был твердый, мерзлый, а в некоторых местах сильным ветром был обнажен лед.

Весь экипаж с «Gorm den Gamle» явился распроститься с нами. Мы устроили под открытым небом маленький банкет. Фелисьен превзошел самого себя в блестящих оригинальных тостах. А потом мы пристегнули лыжи и ждали сигнала к отъезду. В начале пути каждому было стыдно воспользоваться санями.

По знаку Снеедорфа на небольшом шесте появился датский флаг, который мы приветствовали троекратным «ура» и сниманием шапок. Между тем, автомобиль начал уже свое завывание. Вслед за тем взвился штандарт с гербом Гренландии: с поднявшимся на дыбы белым медведем на голубом поле. В этот момент внизу, в фиорде, послышались гулкие выстрелы, с громовым треском отразившиеся от скал. То был салют с «Gorm den Gamle». Нильс Киркегор начал быстро моргать, хотя на лице его была все та же тихая улыбка. Он явился в полном блеске и исполненный энергии. Но видно было, как его серые глаза начинают покрываться предательскою влагой.

— Да будет вам удача на ваших путях! — спокойно сказал Снеедорф.

— И будьте счастливы! — стискивая поданную руку, ответил милый капитан.

С искренней трогательностью мы расстались.

«Gorm den Gamle» должен был простоять в фиорде еще неделю на случай, если бы нам пришлось вернуться, благодаря непредвиденным затруднениям, в самом начале пути.

Автомобиль «переводил дух». Его мотор ровно и правильно работал. Петер Гальберг уверенно стоял в закрытом стеклом помещении, держа руки на рулевом колесе. По данному знаку винты начали свое вращение, и машина не спеша двинулась вперед. Веревка от саней натянулась. Гуски залаял, весело прыгая около машины.

Люди, стоявшие на месте бывшего лагеря, кричали и махали на прощание. Их крики затихали, фигуры уменьшались. Машина шла вперед и удалялась, взбираясь на ледяной вал, и вдруг исчезли из наших глаз и фиорд, и люди, собравшиеся на вершине ледника.

Выглядели мы все поистине удивительно. Если в таком виде Фелисьен появился бы на бульваре, я думаю, что парижские обыватели приняли бы его за фантастического шофера, который не сумел как следует одеться. Башлык из прорезиненной материи, фуражка с наушниками и куртка из волчьего меха, наружу шерстью, громаднейшие перчатки, обшитые кожей, штаны из оленьей шкуры и, в добавление к этому, защитные очки.

Он, Стеффенс и Эква в своем эскимосском уборе составляли мохнатую троицу, которая, неожиданно появившись, могла бы наполнить страхом самые отважные сердца.

Особенно дико выглядел Сив. Запрятав свою черную голову и все тело в белый косматый медвежий мех и скрыв свои коварно-неспокойные глаза за стеклами очков, он был похож на странного зловещего зверя, с изумительной быстротой и проворством нырявшего среди сугробов снега.

Я предпочел шерстяную одежду, и мне никогда не приходилось раскаиваться в этом. Плотная нижняя исландская куртка превосходно служила во всякую погоду. Но я запасся еще и другой переменой из непромокаемой, легкой, превосходно-прорезиненной материи, удобной на случай вьюги. Шутить было нечего. Надо было готовиться к холоду, необычайно суровому, страшному холоду высокого материка.

У всех нас обувь, изготовленная в Копенгагене, состояла из своеобразной комбинации снеговых гамашей с эскимосскими «каммикерами». Она тепла, удобна, и к ней легко пристегиваются лыжи. Снеговые очки, которыми пользуемся мы все без исключения, предохраняют нас от потери зрения вследствие снежного блеска. В солнечные дни они будут нам, безусловно, необходимы. Приготовлены они из темно-серого стекла и снабжены по сторонам тонкой проволочной сеткой как предохранительным средством против проникания сильного отраженного света.

Эква носит туземный сорт очков, — очков, изготовленных из черного дерева и снабженных узкой горизонтальной щелью. Так как во время бега на лыжах это приспособление мешало ему смотреть на землю, мы усовершенствовали его очки, снабдив их другой, перпендикулярной щелью, пересекающей первую под прямым углом.

У каждого из нас был мешок за спиной.

Мы двигались вперед медленно и осмотрительно, так как глетчеры и при настоящих, вполне благоприятных условиях небезопасны. Мы поднимались с террасы на террасу вверх по склонам, ложбинам, через холмы, бугры и отвердевшие сугробы.

С некоторых пунктов опять можно было видеть пояс черных береговых скал, отдаленное море, фиорд, а в подзорную трубку мы различали и небольшие движущиеся точки на поверхности крайнего глетчера — друзей, недавно оставленных нами.

Тусклый, слабый свет освещает ледяную пустыню. Приближается время долгого дня, и солнце, едва на минуту скрывшись за горизонт, снова поднимается на востоке, пробегая полный круговой путь.

Мы миновали несколько громадных трещин и заглянули в одну из них. Блестящие ледяные стены трещины терялись в черно-синей глубине. Трещина была шириной почти в 20 метров. Мы находимся на высоте 3.500 футов. Автомобиль работает безукоризненно. Винты кружатся и блестят при тусклом свете, как свивающиеся змеи. Бесконечная борозда в снегу и льду за нами отмечает наш путь.

Через пять часов непрерывного движения машина остановилась. Последние голубоватые отблески на западе исчезли.

Снеедорф и Надежда вышли. Надежда была так мила в своей кожаной с башлыком шапочке, в облегающей ее шубке, в теплых спортивных шароварах и короткой шотландской юбке. Мы начинаем разговор. Снова поздравляем Петера Гальберга. Потом мы ставим палатки. Спальные мешки уже готовы. Снег начинает таять в кипятильных приборах. Лагерь разбит. Воткнуты в снег лыжи и шесты. Фелисьен прибыл в довольно скверном настроении. В громаднейших перчатках, которые могли бы возбудить страх и ужас в городе, он гневно стискивает ружье.

— Что за земля здесь? Отвратительный край! Ни одного белого медведя! Ни одного песца, ни одного оленя! Нет даже несчастной белой куропатки!..

Действительно, широкая равнина, лежащая вокруг, пуста и мертва в морозном воздухе. Тихо, абсолютно тихо. Нигде ни живой твари, ни былинки. Это поистине ледяная пустыня.

Странное чувство охватывает нас, когда мы, незначительная группка смельчаков, проникаем в эту глухую, мрачную пустыню. Пустыня смыкается за нами и охватывает нас с каждым часом все больше и больше.

Лед теперь перед нами, как бесконечная, неизмеримая белая равнина, чуть заметно повышающаяся к востоку, — равнина под куполом светло-голубого неба. Куда приведет нас она, если мы будем постоянно подниматься?

Утром, когда край затянут мглою, приходится руководствоваться компасом на каждом шагу. Машина идет вперед медленно, хотя область трещин и неровностей осталась далеко-далеко за нами.

Регулярно в полдень Петер Гальберг производит измерение широты и долготы. Сегодня барометр показывает высоту 6.500 футов, а одометр, — что машина прошла 60 кил. Научные исследования делаются, конечно, правильно и заботливо.

Сегодня отмечаю случайность, ясно иллюстрирующую, как неожиданны и коварны бывают опасности пустыни, и как малейший недосмотр может повести к катастрофе.

Юго-восточный горизонт был затянут. Я стоял на лыжах на широкой равнине. Я забежал далеко вперед, и машина представлялась мне, как неопределенное темное пятно на фоне белой поверхности края.

Я один среди бесконечной тишины. Эта тишина говорит, сказал бы я. Слышен шум собственной крови, пробегающей по жилам. Охватывает бешеное желание лететь на лыжах вперед, все вперед, дальше и дальше, без конца, без границы, только бы избегнуть чувства какой-то особенной угнетенности.

Вдруг я заметил, что на меня несется снежная буря. Мысль о грозящей гибели пролетела через мозг. Не теряя ни секунды, я понесся к автомобилю. Но было уже поздно. Бешеный юго-западный ветер налетел, как бес. Я едва улучил минуту накинуть на голову башлык. В одно мгновение весь край исчез. Вихрь выл и гудел. Потемнело. Я остановился. Снежная буря необузданно гналась по наклонной плоскости к морскому берегу. Она громоздила перед собой целые волны сухого и мелкого, как пыль, снега и кружила его. Пыль эта проникала повсюду, щипала, резала, замораживала тело. Она пробиралась и сквозь закрытые ресницы.

Буря стихала, умолкала и вдруг снова завывала еще сильнее. Я сделал два-три неуверенных шага, сопротивляясь свирепому ветру всем весом своего тела. Куда двинуться?

Я знал, к несчастью, слишком хорошо, что такие бури длятся часто и по нескольку дней. Но в таком случае, — в таком случае ясно, — я погиб. Дороги к машине я не найду. Ориентироваться в этой ужасной метели невозможно. Ни у кого также не хватит отваги искать меня.

Я почувствовал, как мои виски словно чем-то сдавило. У меня захватило дыхание, а потом сердце начало сильно стучать.

Словно насмехаясь над моей беспомощностью, буря завыла, и облака мелких ледяных кристаллов со свистом полетели мне в лицо. Я двигался, как пьяный, и лишь усилием воли победил первое замешательство. Пытаясь определить место, где находился автомобиль, я несколько времени растерянно крутился. Потом начал двигаться вперед в том направлении, которое казалось мне приблизительно самым верным.

Как мало имел я надежды!.. Через сотню шагов я убедился, что моя попытка безрассудна. Я был оглушен и утомлен. Голова у меня кружилась. А буря не переставала.

Я начал кричать. Вихрем вырывало каждый звук еще у самого рта и уносило в бушующую тьму. Час проходил за часом. Под постоянными ударами ледяного ветра я чувствовал, как мои члены стынут.

С большим усилием я успокоил снегом жажду и поплелся наугад в обратном направлении. Я боялся сесть. Не значило ли бы это замерзнуть?

У меня не было с собой огнестрельного оружия, чтобы дать знать о себе. Впрочем, кто мог бы поручиться, что выстрел услышат?

Удивительное спокойствие и покорность судьбе охватили меня. Я перестал размышлять и уже не думал и о самосохранении. Вдруг я заметил, что нахожусь с подветренной стороны сугроба, и стал механически снимать лыжи.

«Э… э…» — говорю вслух, без всякого повода. Думаю, что тогда я тихонько улыбался. Чувство смертельного утомления взяло верх над другими. Не отдавая себе отчета, я воткнул лыжи в снег, выгреб яму и свернулся в ней клубком. Метель нанесла снег кругом меня и на меня. И через минуту я был покрыт им, словно скорлупой.

В этом футляре было действительно тепло, а главное — спокойно и тихо. С наслаждением слушал я, как буря с шумом носится надо мною. Я то засыпал, то вскоре снова просыпался.

Я не могу точно передать того особенного состояния, в котором я находился. Меня поражали галлюцинации и полубредовые картины. Мне казалось, что буря прошла. Влажный и благовонный воздух над большим городом полон белесоватых испарений, сливающихся с синевой небосвода; жаркое утреннее солнце нагрело после прошедшей бури крыши города. Черепичные крыши блестят от влаги, и трубы отбрасывают резкие тени. Далеко за рекой, среди золотистых испарений, вздымаются бесчисленные башни, — так это, действительно, мой милый, милый город! Мне так свободно. Но картина постепенно исчезает, расплывается в тумане, а я впадаю в оцепенение.

Что-то шероховатое, теплое касается моего лица. Я с трудом возвращаюсь к жизни. Где я? Что со мной?

Слышу сверху протяжные вздохи ветра. Долго не могу разобраться в положении. Какое-то хвостатое чудище стоит надо мною и наклоняет свою морду к моему лицу. Я гляжу на него в оцепенении.

Я хочу защищаться. Но прежде, чем я был в состоянии сделать попытку двинуться своими онемелыми членами, зверь с радостным лаем бросается ко мне на грудь.

О радость, да ведь это Гуски! Я хочу встать, — и не могу. Хочу обнять пса, — но он исчезает, издавая отрывистый лай. Так это была галлюцинация, призрак! Обман чувств, горячка… Я снова засыпаю. Метель прикрывает меня новым пластом. Я слышу, на самом деле, голоса людей? Ошибки быть не может. Лай, радостный лай. Гуски лежит у меня на груди, а чей-то взволнованный голос кричит:

— Здесь он, здесь! Скорей, скорей!

Мне кажется, что этот голос дрожит, и я вижу лохматую фигуру Фелисьена, с головы до ног покрытого снегом, на краю снежной ямы, в которой свернулся я. Он старается поднять мне голову. Маленький Эква бродит, утопая в сугробе возле него. Они относят меня, бессильного и спокойного. Тут я различаю, во время перерывов бури, сильное гудение автомобиля.

Через несколько времени я лежу под палаткой. Меня оттирают снегом и разминают. Кто-то вливает мне в рот что-то теплое, подкрепляющее силы. Я жадно глотаю и чувствую, как новая жизнь начинает быстро пробегать по моим жилам. Смутно различаю лицо Надежды, очень бледное, с выражением тяжелой заботы. Я пытаюсь улыбнуться, но впадаю в сон.

Проснулся в теплом купе. Мы стоим. Через оконце ничего не видно. Покрывает его иней и слой снега. Я чувствую новые удары вихря, которые потрясают автомобиль. Так буря еще не прошла? Надежда сидит у моего ложа, как сестра милосердия. Ее тонкий профиль — это первое, что я замечаю. Видя, что я проснулся, лицо ее озаряется искренней радостью. Я чувствую себя крепким и здоровым, никакой боли.

— Благодарю вас, Надежда, вы лучшая девушка в мире.

Она задумчиво и серьезно улыбается, словно терпеливо слушает речь ребенка.

— Я был страшно неосторожен. Страшно глуп! Не будь вашей собаки…

— О, Гуски молодец, — ответила она. — Мы уже были убеждены, что вас больше не увидим. Отказались и от надежды… А как убивался Фелисьен!

— Фелисьен… он хороший малый!..

Надежда поправила подушки у меня под головой. Э, да тут Гуски! Он сидит у постели с приподнятыми ушами; глаза у него так и играют от удовольствия. Я глажу славное животное, которое чувствует от этого бесконечную радость.

— Долго ли я был там? — робко спрашиваю я, обращаясь к замерзшему оконцу.

— Двое суток…

— Двое суток? И это возможно? Как же можно выдержать и не замерзнуть?

— Вы лежали, словно в снеговом футляре, где держалось немного вашего тепла. Настоящая, естественная снеговая хата! Когда буря спала, собака отыскала вас чутьем, разрыла снег и привела помощь. А знаете, где вас нашли?

— Ну?

— Меньше шестидесяти шагов к западу от машины.

— Так! Это называется погибнуть на пороге дома.

Мы замолчали.

Только на третий день к вечеру буря совсем успокоилась. Ветер выровнял поверхность снега, как эмаль. Вокруг автомобиля образовался громадный сугроб. Потребовалось несколько часов упорной работы лопатами, чтобы освободить засыпанную машину. А потом мы немедленно вновь отправились в путь.

Равнина все время повышается. Мы еще не достигли вершины плато. Ледяной панцирь, покрывающий Гренландию, представляется ученым в виде половины лежащего конуса, верхушкой обращенного на юг. Наибольшая высота этого панциря еще не известна. Достигнутая Нансеном высшая точка лежала в 2.718 метрах над уровнем моря. Очевидно, на севере ледяной слой поднимается гораздо выше. Некоторые говорят и о 4.000 метрах. На этом основании толщина ледяной коры достигает местами до 2.000 метров и давит на поверхность почвы с ужасной силой в 160 атмосфер. И если эта масса льда, благодаря своему весу, начинает двигаться по склону, — какая получается при этом сила давления; вот почему своей тысячелетней постоянной работой льды вырывают глубокие долины.

Мы находимся уже на высоте облаков. Барометр показывает 7.500 футов. Никогда я не забуду этой части пути.

Из далеких таинственных областей Гренландии, с северо-востока, вдруг появляются седые угрюмые облака. Словно чудовища, несутся они низко над самой ледяной равниной и моментально окутывают нас густой холодной мглою.

На минуту немного проясняется, но уже новые массы облаков движутся по белой равнине, чтобы снова окружить нас. И когда эти тучи уходят, вся машина, сани, люди и собаки — все покрыто слоем тонких нежных кристаллов. Есть в этом что-то такое, что наводит уныние.

Мы движемся в недра неведомой пустыни, от которой веет ужасом. Когда тучи уходят и печальное солнце начинает тускло освещать этот оцепенелый край смерти, нас охватывает какая-то тоска. Никто уже не говорит громким голосом. Через голубое или серое стекло наших очков этот край кажется краем другой планеты.

Слышно, как правильно дышит машина. Мерзлый снег скрипит и хрустит. Даже Фелисьен не решается произносить свои ядовитые замечания. Он сидит в санях, высоко на багаже, молчит, и во время остановок можно слышать, как он попеременно то зевает, то вздыхает. Снеедорф задумчив. О чем думает он? И Сив неспокойно ворчит.

По временам, когда небо ясно и печально, поднимается сильный ветер. В одно мгновенье сыпучая, сухая снежная пыль начинает двигаться по всей шири равнины. Высоко белым пламенем взвивается она к небесам и мчится вперед, ложится и снова срывается с места. Бывает здесь и полярный самум. Его воздушные вихри образуют снежные столбы, которые, кружась, медленно двигаются по снеговой равнине.

Какой-то путешественник назвал центральную часть Гренландии ледяной Сахарой. Нельзя придумать более правильного определения.

Снежная пыль становится все более ужасной. Она проникает всюду, в самые малейшие отверстия, в поры кожи и причиняет настоящую пытку. Безветрие приносит нам полное облегчение.

Сегодня мотор вдруг остановился. Оказалось, у нашей «барышни», как выражаются профессионалы-автомобилисты, в первый раз случилась какая-то порча в карбюраторе.

Вскоре мы снова пускаемся в путь. Медленно, но неуклонно наши разговоры приобретают безнадежную мистическую окраску. В этой бесконечной, нигде не меняющейся, мертвой и грозной, беспощадно уничтожающей всякую жизнь пустыне мы должны найти живым Алексея Платоновича.

Где же следы какого бы то ни было свободного ото льда оазиса? Их нет. Напрасно Снеедорф смотрит в подзорную трубу. Он откладывает ее каждый раз усталым движением, полным разочарования.

Солнце начинает выбираться из туманов. Мы останавливаемся. Солнечный свет становится сильнее, и отблеск от снеговой равнины невыносим.

Утро. Вода начинает бурлить в кипятильниках. Все мы одинаково чувствуем усталость и утешаемся лишь при мысли о горячем напитке.

Фелисьен насвистывает какую-то задумчивую мелодию и вдруг, осторожно опуская в чайник небольшой кубик прессованного чаю и потрясая своей хвостатой шапкой, необыкновенно меланхолическим голосом восклицает:

— Э, друзья, друзья, нет никакого оазиса. Чего ждать? Ну, пусть профессор Сомов измерял географические широты и долготы в этой пустыне. А потом он просто-напросто улетел на своей машине куда-нибудь на западный берег и оттуда прислал свои записки.

Об этом-то мы и не подумали! Вся наша так красиво построенная теория о свободном ото льда оазисе является только миражом. А между тем все данные до самой последней минуты доказывают справедливость утверждения Фелисьена.

Я поглядел на Надежду. Как она побледнела. Ее маленькая ручка сжалась. Глаза заискрились. Но как раз в этот момент Снеедорф осторожно вынимает изо рта трубку и, спокойно глядя на француза, говорит:

— А все же мы поедем дальше.

Все та же пустыня. Мы останавливались опять на полдня для небольшой поправки в машине, часто попадали в наносы зернистого снега, через который автомобилю приходилось пробираться с таким трудом, как сквозь сыпучий песок. По временам особые белесоватые туманы закрывают горизонт, и в такие минуты случается, что мы вдруг видим высоко в воздухе громадный чудовищный автомобиль, грозно двигающийся в облаках посреди окружающего его блестящего белого круга, — громадную движущуюся тень, закрывающую половину неба в сопровождении наших во много раз увеличенных фигур. Потом это явление бледнеет, расплывается, и только его светящийся ореол остается еще несколько мгновений на небе.

Неправильное повышение температуры меня очень сильно беспокоит. Несмотря на то, что мы неуклонно подвигаемся к северу, ртутный столб в термометре поднимается вверх. В силу каких загадочных влияний происходит это? И сегодня термометр повысился. Свежевыпавший накануне снег стал влажным, налипал на лыжи и сани и приводил нас в отчаяние.

Фелисьен показывает мне барометр. Его стрелка безумно бегает по циферблату. Мы смотрим на небо. На востоке, над самым ледяным полем, оно потемнело. Мы останавливаемся, зная, что это обычный признак бури.

Машина замолчала, и давящая тишина наполнила край. Уже издали видно, как поднимается снежная пыль. Тяжелые облака грозно двинулись на плато. Наступил мрак. Нас поглотила страшная метель, смешанная на этот раз с дождем.

Я услыхал гневный крик; казалось, что две фигуры начали борьбу.

Но что же это такое? Раздается треск громовых ударов! Воздух наполнен электричеством. Из металлических частей машины выскакивают беловатые огоньки. На металлических остриях наших палок светятся зеленоватые шарики.

Каждая пушинка снега — светлый атом, искра холодного огня. При соприкосновении они издают треск, как маленькая молния, и причиняют колющую боль. В общем хаосе они крутятся сверху вниз и перелетают, как искры пожара. Потом пошел град — крупный и тяжелый, светящийся град. Каждая градина — миниатюрная лейденская банка.

В кромешной тьме это поразительно красивое зрелище. Длинные бесшумные молнии освещают тьму фиолетовым светом, а бешеная светящаяся метель с двойной силой сечет равнину. Я соскочил с саней и побежал к машине.

Двери заднего купе были открыты, и я увидел окруженную блестящим светом фигуру Надежды, которая, сложив руки, спокойно созерцала это волшебное явление природы.

Но едва я отошел, как другая фигура вынырнула из мрака. Я услышал гневный крик. Казалось, что две фигуры начали борьбу.

Кто же это такой? Я не видел никого из друзей, находившихся по другую сторону машины.

— Надежда! Надежда! — бешено крикнул я, поспешно возвращаясь назад. Одна из борющихся фигур бросилась кошачьим бегом и исчезла. — Надежда, — это был Сив?

Девушка схватилась за меня трясущейся рукой. Она тяжело дышала.

— Этот негодяй… Он осмелился… осмелился обнять меня…

В эту минуту вдруг прояснилось. Электрическая буря пролетела, как молния, исчезая на юго-западе, и тусклый свет бесконечного полярного дня снова озарил край.

Теперь только я припомнил различные подробности, которым до сих пор не придавал значения: как Сив кружился поблизости от Надежды, его преувеличенную услужливость, которую девушка считала лишь за старательность хорошего слуги; бросаемые украдкой пламенные взгляды, которыми провожал фигуру молодой девушки этот человек.

Я ничего не оказал Снеедорфу о поведении его слуги. Надежда сама потребовала от меня, чтобы я не вызывал сцены. Она просила у меня защиты, и я решил, что если Сив решится приблизиться к ней, ему будет худо…

Прежде чем мы двинулись снова в поход, я отыскал Сива, отвел его в сторону и сухо сказал ему:

— Я считаю все происшедшее за припадок невменяемости. Иначе я тотчас сделал бы то, что сделаю при повторении подобного случая. — Сказав это, я подставил браунинг к его носу. — Я застрелю тебя, как бешеную собаку.

Сив втянул еще более голову, съежился и без ответа отвел свои бегающие глаза. Но когда я уходил от него и внезапно оглянулся, я испугался его взгляда. Это был взгляд смертельной ненависти ко мне. Сив — мой враг, враг насмерть.

Необходимо быть настороже. Я не боюсь этой борьбы, но хорошо знаю, что приходится считаться с противником, полным коварства. Впрочем, у меня есть союзник. Этот союзник — Гуски.

Я уже давно заметил, что собака инстинктивно ненавидит Сива. Я должен был это принять к сведению. Несколько раз Гуски отчаянно нападал на Сива и оставлял его лишь до приказанию своей госпожи.

Сив хорошо знал, что собака перегрызла бы ему горло, если бы он дозволил себе в ее присутствии коснуться Надежды. Но как раз в роковой момент собака была заперта — случайно ли? — в другом купе.

Я чувствую себя в настроении, действительно, необычном; я взволнован, и мне хочется увидеть Надежду. Она вполне уже успокоилась и приветливо улыбается мне.

Весь день небо хмуро. Петер Гальберг в полдень не мог выполнить обычных измерений. Я заметил, что милый Петер за последнее время начинает задумываться. Он совершенно сторонится общества — и возится только со своей машиной. Если его спрашивают, он отвечает уклончиво. Но все же он не может желать большего успеха, чем тот, какого достиг со своим ледяным автомобилем.

В разговоре он высказался как-то:

— Сегодня ночью снился мне мой родной город Рённ… Я видел свою старушку-мать всю в слезах. — Его глаза с тоскливой задумчивостью глядели вдаль. Может быть, это было предчувствие несчастья…

Однажды я изучал в купе карты, когда меня обеспокоил выстрел. На этих морозных высотах он разнесся с необыкновенною силой. Я выскочил поспешно вон.

Бесконечная снежная равнина утопала в кровавом свете огненно-красных туч, из которых выглядывал желтый круг солнца. В этом магическом свете я увидел косматую фигуру, исполняющую, несмотря на сильный мороз, в сугробе настоящий медвежий танец. Фигура махала ружьем. А потом послышался голос, знакомый голос Фелисьена, в бесконечных вариациях повторяющий памятные слова: «Ура! замечательный выстрел! Да здравствует Алексей Платонович! Ура!»

— Что с тобою, несчастный? — бросился я к нему с вопросом.

Фелисьен Боанэ перестал напрягать свои силы, принял позу и поглядел на меня с гордым видом.

— Что? А вот что! — выдохнув столб пара, крикнул он. — Я только что сделал первый выстрел в этой отвратительной пустыне. Что ты на это скажешь? Вон лежит! Ворон, ворона, грач, — чего хочешь! Для меня все равно. Но я думаю, что эта птица принесла нам визитную карточку Алексея Платоновича!

На снегу действительно лежал подстреленный ворон.

Фелисьен сразу стал героем дня.

Случайно он увидел низко летевшую черную птицу, которая напрасно старалась мощными ударами крыльев бороться с сильным ветром. Фелисьен бросился к саням за ружьем и выстрелом сшиб ворона на снег. Очевидно, птицу занесло ветром с северо-востока.

Не направлялась ли она с самого восточного берега? Я сомневаюсь в этом. Но это живое существо, так внезапно появившееся среди мертвой пустыни, влило в нас новые силы. Так может быть, что сказки о свободной ото льда центральной части Гренландии окажутся правдой! Надежда, так уже упавшая духом за последние печальные дни, воспрянула снова с прежней силой.

Через несколько минут палатки были разобраны. Мы вскочили в машину и с криками «ура» и маханием флагов оставили памятное становище. Много данных говорит теперь в пользу успеха экспедиции..

В течение долгих минут молчания я думал об электрической буре, которая пролетела вчера ледяным полем. Где она возникла? Я не верю, что на ледниках. Дикая фантазия рисует у меня перед глазами странные картины. Насколько превзошла их, однако, действительность!

Туман. Уже вчера вечером стоял он грозно, словно подстерегая нас, на всем восточном горизонте. Теперь он пал на нас. Плотная, ледяная, серая пелена кругом. Может быть, это облако? Этот туман прямо-таки неподвижен. Ничего, кроме серой, влажной, тяжелой пелены, и возможность видеть лишь на несколько шагов пред собою. Жуткое чувство овладевает всеми нами. Что находится впереди нас?

Что касается меня, невероятная тревога душит меня, как кошмар. В голове засело какое-то навязчивое представление, что я слечу в какую-нибудь неожиданно появившуюся пропасть.

Но это обман. Ледяное поле кругом лежит плотной массой, и кажется, что пространство его бесконечно. Снеедорф издал строгий приказ не удаляться ни на шаг от машины. Мы беспрекословно повинуемся ему, так как одна мысль заблудиться в этом хаотическом пустынном сумраке, объятом суровым молчанием, — ужасна.

Двигаемся мы невероятно медленно, с крайней осторожностью. Я советовал сделать полную остановку… но остался в меньшинстве.

Ледяная равнина склоняется в этих местах к востоку. Возможно, что это только незначительная волнистость ледяной поверхности.

Мы так утомлены и измучены мглою, что не в состоянии придавать большого значения этому явлению. Но тут есть еще кое-что другое, — термометр, который заставляет любопытство перейти в ужас. Он стоит очень низко.

— Настоящая весна!.. — провозглашает Фелисьен.

Снег в некоторых местах влажен. Является ли это тепло следствием или причиной туманов? Мы молчим. Находимся в состоянии напряженного, почти болезненного ожидания. А кругом высится непрерывная глухая стена серых паров.

В тумане как-то странно звучит взволнованный голос Гальберга. Стеффенс что-то торопливо отвечает ему. Удары мотора становятся особенно звучны и отчаянно быстры. И вдруг совершенно умолкают. Я подхожу ближе и вижу, что автомобиль стал. Впрочем, «подхожу» — выражение неподходящее. Я бреду, в полном смысле этого слова, к машине по размякшему снежному болоту и сразу вижу, что машина глубоко опустилась в него.

Вперед двигаться в этом направлении мы не можем. Необходимо назад. Вышли те, кто был внутри машины. Мы устроили наскоро совет. Попытка высвободить машину при помощи ее моторов не удалась. Винты начали двигаться в обратном направлении, но они вращались, к сожалению, безрезультатно, чмокая в размякшей снеговой каше.

Если остаться в таком положении до того времени, когда подморозит, мы покроемся льдом и замерзнем. Я гляжу на термометр с жутким чувством.

Настала хлопотливая работа в течение нескольких часов; лопатами отбрасывали мы мокрый снег; устроили целую систему рычагов и сделали попытку поднять машину из снежного болота.

Пот лил нас ручьями, между тем как туман душил нас, как кошмар. Петер Гальберг поднял кверху особым механизмом четыре толкающих вперед винта машины. Она лежала теперь на своем червеобразном дне. Мы принесли веревки. Наступила решительная минута. Мы запряглись все без исключения: от удачи опыта зависело наше спасение.

Восемь человек и собака до колени в снежном болоте выбивались ж сил, таща автомобиль. Веревки натягивались — до того, что готовы были лопнуть. Мы налегали на лямки, скользили, падали и опять вставали; переводили дух, тяжело дыша, почти касаясь головой ледяного поля. Сив ворчал от возбуждения, и на лбу у него наливались жилы. С лаем Гуски бросался в постромках вперед и тянул так, что бока его быстро западали.

Представьте себе такую картину: покрытая льдом машина на бесконечной пустынной равнине, кругом машины клубок съежившихся, худых, покрытых сосульками мертвых тел, которые ближайшая метель покроет слоем снега — и вы поймете, почему мы с таким отчаянным упорством напрягали последние остатки сил.

Автомобиль закачался; рычаги затрещали. Вот, кажется, он немного тронулся с места; в самом деле, он двигается вперед медленно, страшно медленно, но непрерывно.

— Ура! — слышатся кругом голоса из тумана.

— Ура! — отвечаю я и прибавляю силы.

— Идет! идет! — кричит Петер Гальберг.

— Ну, дальше! еще немного! — вздыхает Фелисьен.

Восемь человек и собака по колени в снежном болоте выбивались из сил, таща автомобиль.

Наконец, после трехчасовой, по меньшей мере, работы, машина на свободе. Неясно рисующиеся в тумане люди отдыхают от напряжения и отирают пот со лба.

— Проклятье! — ругается едва видимый в двух шагах в тумане Стеффенс. Он дымит из своей обкуренной трубки так, что острый запах табачного дыма раздражает меня. — Что касается меня, — ворчит он, — я думаю, что мы еще хорошо не изучили этого проклятого льда, но начинаем его постигать.

Туман стал еще гуще. Наученные опытом, мы решили разбить лагерь. Нельзя лучше провести этого скучного ожидания, как во сне. Мы утомлены более чем достаточно, и немного погодя мы находимся в палатке в своих спальных мешках и засыпаем один за другим…

Когда мы проснулись, — картина была все та же. Я увидел пробегающие около автомобиля серые тени тумана. Было шесть часов вечера. Я разбудил Фелисьена, с которым у нас общий спальный мешок.

Мы спешим к машине. Узнаем, что мороз усиливается. Вчера морозило чуть-чуть. Снежное болото замерзло; дорога доступна, и мы можем двигаться дальше; нам необходимо использовать подходящий момент, чтобы выбраться из этих коварных мест.

Эква осмотрел поверхность ледяного поля. Отважный эскимос пустился на лыжах в глубь туманов и, руководствуясь сигналами, возвратился назад с благоприятными вестями.

Почти все эскимосы обладают удивительным инстинктом, позволяющим им ориентироваться, и быстрота, с какой они ориентируются на широких однообразных снеговых полях или на морских льдах, поразительна. С трудом удалось мне выяснить и понять, что руководятся они при этом едва заметными признаками: окраской снега или льда, видом трещин, расположением незначительных наносов, контурами однообразного горизонта или разницей в зернистости снега, — признаками, которых я, не имея опыта, никогда не замечал.

Ползем мы теперь вперед шаг за шагом; «ползти» — это самое подходящее выражение. Двигаемся ощупью в тумане, между тем мы должны оставить как можно скорее область «мокрых мест», в которой мы при ближайшей оттепели могли бы безнадежно завязнуть.

А все-таки лучше было бы выжидать, пока не исчезнут туманы. Каждые десять шагов нам приходится прибегать к помощи компаса, иначе грозит опасность двигаться в кругу. Пневматический рожок автомобиля без устали издает жалобные звуки. Мы идем группой за санями. Эква идет впереди. Проходит полчаса; еще полчаса.

Тут из неясных побуждений я разбегаюсь на лыжах, догоняю Экву и молча иду рядом с ним. Мы вдвоем образуем авангард, руководящийся звуками гудка, да правильными ударами мотора.

Я начинаю разговор. Эскимос отвечает мне односложно. Его что-то беспокоит. Он рассеян, но глаза насторожены. Я вижу, как Эква начинает палкой исследовать снег. На его обращенном ко мне маслянистом блестящем лице ясно видно выражение бесконечного ужаса. Он оборачивается назад и кричит:

— Стой там! Остановить! Оста-а-новить!

Выхватывает свисток и дает условный сигнал. Но непосредственно за этим хватает меня за рукав и тащит вперед. С внезапным страхом, против воли, я повинуюсь ему. Мы пробегаем десять, двадцать шагов, пока эскимос не останавливается с глубоким вздохом.

Тут случилось нечто ужасное. Голос гудка оборвался, как обрезанный. Я услышал заглушенный треск и шум больших предметов, падающих куда-то в пучину, все глубже и глубже, как будто бы под нами, и вдруг… стало страшно тихо. Нигде ни движения. И покров тумана одинаково спокойно лежит на ледяном поле.

Эква стоит около меня, как окаменелый. Я ясно вижу, как он побледнел. Кровь отлила от его бронзового лица. Предчувствие страшного несчастья коснулось меня своим холодным крылом.

— Что слу-чи-лось? — прошептал я.

Эква при этом вопросе пробуждается от окаменения. Не говоря ни слова, он хватает меня за руку и осторожно возвращается по своим следам назад. Два, три, четыре шага. Вдруг я инстинктивно останавливаюсь. У меня появляется ощущение пустоты предо мной. Эква ложится на брюхо и погружает палку в туман под собою. Я делаю то же самое. Дыхание у меня захватывает: впереди нас — пропасть, заполненная туманом…

Огромная трещина. Кто может сказать, как она глубока?…

Когда мы прикладываем ухо к краю, мне кажется, что я слышу глубоко внизу едва заметный отдаленный шум. Это вода?.. Звук такой, какой слышится из больших морских раковин.

Скорее всего, это обман слуха. Если бы только знать, как широка эта пропасть, которая так неожиданно отделила нас от наших друзей. Или, может быть… Не хочется допустить мысли… На материковом льду снежные бури создают через такие трещины снежные мосты. Эти снежные арки достаточно тверды, чтобы вынести тяжесть человека или легких саней. Благодаря переменам температуры снег спаивается, крепнет и позволяет по хрупкой своей поверхности переходить пропасть… Так это и случилось?!

В тумане подошли мы по равнине к огромной трещине, которой мы при данных условиях не могли предвидеть.

Мы пришли к такому коварному снежному мосту и перешли по нему, не предполагая, что справа и слева — бездонная глубь. Автомобиль въехал за нами на этот мост, проломил его и рухнул в пучину.

Волосы у меня стали подниматься дыбом. Что же случилось? Почему так тихо? Погибли все друзья? И Надежда!..

Я упал в снег на колени и, как сумасшедший, стал кричать в молчащий туман это дорогое мне имя.

Никакого ответа не доследовало.

Я почувствовал упорное, злобное стремление броситься в пустоту перед собою. Я оглянулся на Экву, и то, что я увидел, вернуло мне немного соображения: эскимос удобно сидел на снегу, отстегнув лыжи, и хладнокровно поглощал кусок пеммикана. Его безмятежность подействовала на меня, как успокаивающее лекарство. Через минуту я мог уже логически мыслить.

Прежде всего мы должны были определить, что собственно случилось, взвесить размеры несчастья.

Перед нами выбор: чтобы перебраться на другую сторону, мы должны или обойти трещину, или воспользоваться другим снежным мостом.

Обойти трещину? Но кто знает, как она длинна. А в тумане, если мы отойдем далеко, мы безусловно заблудимся, упадем в другую трещину, не найдем никогда места, где находятся наши друзья. Ничего не оставалось больше, как решиться на второе.

Когда теперь я размышляю о нашем ужасном положении, я прихожу к твердому убеждению, что без Эквы я бы погиб безусловно. Несчастье, которое так внезапно и так ужасно пришло в хаосе туманов, лишило меня энергии. А маленький эскимос, подкрепившись немного пищей, готов был приступить к делу.

Руководствуясь своим природным инстинктом, он шел до края пропасти, — шел медленно и осторожно, часто останавливаясь. Мимо двух-трех выступов, углубляющихся в туман, он прошел стороною, исследовав предварительно их палкой. Мы не сказали друг другу ни слова. Я следовал за ним, как в гипнозе. Наконец он остановился, а вслед за тем лёг на брюхо, показав мне, чтобы и я сделал то же. Он начал слегка двигаться вперед.

Отстегнув свои лыжи, я с отчаянной решимостью последовал его примеру. Я знал, что мы ползем по рыхлому снеговому мосту, который раскинулся над бездной. Сердце болезненно сжималось. Каждую минуту я ждал, что полечу вниз, и, сжав зубы, сдерживался от крика ужаса. Пот выступал у меня на лбу. К счастью, туманная мгла, наполнявшая трещину, позволяла только чувствовать, а не видеть темно-синюю пустоту.

Целую вечность продолжался этот путь. Секунда следовала за секундой с жестокой насмешливой медлительностью. Я осторожно полз с лыжами за плечами. Время от времени я осмотрительно поднимался на руку, чтобы поглядеть на Экву, тусклые расплывчатые очертания которого виднелись впереди.

По истечении бесконечно долгого времени я увидел, что он встал. Задерживая дыхание, я дополз до него и стоял на коленях, обессиленный, покрытый потом, но проникнутый радостным покоем: у меня был твердый лед под ногами.